Зеркало разбили туфли. Танцевальные, подбитые по носку и каблуку стальными подковками. Тому, кто их швырнул, не нужны были ни туфли, ни зеркало, ни танец.
Он сидел на голом полу посреди битого стекла, на самом краю жизни, и слышал, и сам твердил одно и то же, одно и то же:
"Ты убил своего брата".
"Я убил своего брата..."
Он убил своего брата посреди небывалого танца - снаружи музыка и блицы, замерший от изумления зал, гордость, и восхищение и полет, настоящий полет над сценой, никакой другой опоры - только воздух.
А внутри - изматывающая погоня, вечный страх: упаду, не добегу, не вырвусь, раньше вырвется из груди сердце. Там хохочущие демоницы, зинэ, дочери Луны, от них не убежать вдвоем, они хватают и тащат в свой круг, и дерзких превращают в безумцев, и никак нельзя разобрать, чьи на самом деле эти ледяные пальцы, что стискивают горло, ввинчиваются глубоко, царапают и рвут по живому, стараясь добраться до самого заветного, до души.
Как же так вышло, думал он, как же так вышло, Борис, что я оглянулся, а это не бледная демоница, а ты за горло держишь, не даешь вздохнуть?
Всю жизнь ты был сильнее и крепче волей, всегда точно знал, чего хочешь, только и оставалось, что следовать за тобой - сначала из любопытства, потом по привычке, а потом уже как бросить то, во что годы труда вложены... Да я бы и бросил, но ты-то что сказал: мол, сам подумай, чего ты не видел в своей инженерной механике, какого рожна тебе не хватает, желтой лихорадки или вечной мерзлоты? Будешь ты толковым инженером нет ли - бабка надвое сказала, а танцовщика я из тебя за десять лет сделал, хвастал ты, и улыбался, и был собою доволен, ну и что, говорил, что у тебя нет огня, зато у меня на двоих хватит и ещё останется, а техника у тебя отличная, дыхание долгое, я же в это шоу давно хотел попасть, без тебя не пойду, ты мне там нужен. Важен. Так, что не обойтись. Никто, кроме тебя, брат.
Как не уступить, когда такое слышишь? Как не согласиться, если нужен?
И с этим делом я тебе понадобился, когда уже мыслимой техники сделалось мало и ты задумал немыслимую - тот самый настоящий полет. Где-то видел, что-то читал, запало в безумную душу. И вот нашел ведь - далеко, за океаном, в тени хмурых гор живут, оказалось, люди, у которых мужчины и по сей день весной одеваются в белое. Привешивают к поясу и щиколоткам колокольчики и мерным танцем вприпрыжку обходят села, защищая их от весенних гроз, от летних полуденниц, от осенней бури, от зимнего снегопада - на весь год, но ещё есть у них тайная пляска - собираются нечетом и водят летучие хороводы вокруг священного дуба царицы фей-зинэ, Доамны Зинелор, и противостоят ее Войску, и ей же клянутся верно служить... Вот к этим-то лесным братьям, к калюзарам ты и собрался, а меня, как всегда, в охапку - "ты мне нужен", и все тут, потому что в одиночку не взлетают.
Это правда.
Кто-то всегда должен держать... Двое удерживают друг друга, словно на канате, двое могут взобраться в воздух, как взбирается мотоциклист в цирке по шару из сетки, двигаясь вокруг общего центра...
Но в хороводе там, где пляшут ещё и зинэ, двое и вообще четное число - это опасно, ты ведь знал, Борис, тебе же сказал об этом Раду, старшина калюзаров, но ты все равно решил, что будешь учиться - за себя и за меня решил. Чтобы было кому тебя удержать.
Я не смерти твоей хотел, шептал младший. Я жить хотел. Но как в это поверить, я ведь никогда не забуду, как тебя уже уносило насовсем, у тебя кровь заливала мозг, вытекала носом, а ты все пытался встать, продолжить то ли танец, то ли драку...
Как получилось, что теперь и моей жизни нет, я сам всю ее отдал, один раз только воспротивился - и что теперь? Даже остаточка ее - того, ради которого отрывал от горла твои пальцы, Борис, отталкивал тебя - и той малости нет, одна пустота. И демоницы хихикают: "Убийца, убийца!".
Никому даже не рассказать о своей вине: нет слов, чтобы объяснить, что случилось там, на высоте полета.
И не у кого просить прощения.
Мертвые молчат. Мертвым все равно. Может, стать мертвым? Окно открыто вон, а летать не страшно, хотя в одиночку не летают, а падают.
Но для чего тогда эти страшные пять секунд борьбы, которым нет конца и посейчас, неужели я этой жизни хотел, а, Борис? Когда все равно нечем дышать, нечего делать, кругом одни осколки и пустота.
Опять ты, старший, оказался сильнее - все мое забрал и унес с собой, ничего не оставил.
Жить нечем, смертью смерть не поправишь, остается только бежать.
Но от судьбы, говорят, не убежишь.
"Наш будешь, наш", - шипят демоницы.
Ваш буду, нате, возьмите и ешьте, раз так - пойду к вам навстречу, к тем, кто вас знает лучше других.
Только в этом ещё осталось немного смысла - выйти навстречу, как в танце.
Что делать в том краю, кого и где искать - он не думал. Не мог. Только надеялся на что-то смутно.
Последнее путешествие, механический полёт: на земле силы оставили, расстояния сократились до пределов видимости. Обогнуть этот угол, потом другой, доплестись, шаркая подошвами, как столетний дед, вон до той таблички с полупонятными письменами...
Табличку с его именем и фамилией протягивала над толпой встречающих какая-то женщина. Незнакомая, смуглая и черноглазая, с сильной проседью в смоляных волосах.
- Леа, - сказала она, всматриваясь в шаткий призрак. - Меня зовут Леа. Раду велел вас встретить.
Раду ни о чём не расспрашивал, смотрел сурово, спокойно. Как узнал - непонятно, разве что в воду глядел. О случившейся беде сказал: "Было вас, дураков, двое, а теперь и полчеловека не разглядишь". Леа нервно вздыхала у дверей, за порогом набирал силу ветер в облетающих кронах.
- Нельзя так оставлять, плохо выйдет. Что в окно не вышел - молодец. Такому, как ты, даже умереть нельзя - они поднимут, покоя не будет. Поэтому завтра станцуем тебе. А теперь спать иди.
И тут вдруг сон и вправду навалился - весь, за эти дни-часы несчитанные. Насилу выбрел в двери следом за женщиной - и куда-то пришёл ведь, и уткнулся лицом во что-то, пахнущее сухой травой, и так уснул.
Чуда, однако, не случилось никакого - только перерыв в бытии, и поздним утром опять оказалось пасмурно, темно и тоскливо. И холодно.
Вошла из соседней комнатки женщина, Леа, он вспомнил. Принесла заваренной мяты вместо чаю. Дождь стучал в деревянные стены, из окошка тянуло сквозняком, вылезать из-под вязаного одеяла не хотелось.
- Сидите, лежите, - нараспев говорила Леа. - Вы больной. Вас мы вылечим. Раду вылечит.
Это была, конечно, сущая чепуха, но от неё унималась боль. Становилась глуше и не грызла корни души. Можно было дышать, даже говорить.
- Вылечит?
- Конечно, да. С новыми это бывает. Особенно если кто неосторожен. Это зинэ у вас там, - показала на грудь. - В сердце пляшут.
- С кем - с новыми?
- Ну, с теми, кто... calusari, как Раду. Кто недавно.
- Э, нет. Я не такой, как они. И танцевать больше не буду. Не могу.
Она беспечно улыбнулась.
- Ну, нет и нет, и Бог с вами. Наставит. Что-то ещё станете делать, будете зато жить.
- Хорошо бы.
- Это обязательно. Раду мастер. Зинэ не осмелятся ему... как это? Посолить... нет. Насолить... Перечить, вот.
Помолчала и добавила тихонько:
- Раду тоже так говорит.
- Как?
- Что вы... не будете танцевать. И потом, это же десять. А им нужно нечетное. Очень вы это... любили?
- Что?
- Танцы, ну, это всё?
- Я профессиональный танцор. Был.
Она наклонилась поближе к уху.
- Сейчас очень больно, но пройдёт. Вы правильно приехали. Вам нужен покой. И будет, обещаю.
Свечерело.
- Пойдёмте, - сказала Леа. - Раду пришёл. Пора.
Пора? Нет, не могу. Не хочу. Боюсь.
- У вас крестик есть?
Он покачал головой.
Леа потянула через голову шнурок.
- Берите. Обязательно надо. Даже если не крестик... что-нибудь надо. Чтобы они обратно не могли.
И надела ему на шею что-то - он ощутил тёплый металл, но крестик то был, или что другое, не разглядел. Не успел: Леа схватила за руку, подтолкнула, потащила вон.
Раду стоял за порогом, курил самокрутку. Голова непокрыта, босой, и глядит всё так же хмуро. Как и тогда глядел. И, как тогда, будто снова всё сначала: "снимай куртку". Снова велел надеть ожерелье из цельных головок чеснока и каких-то цепких корешков.
Леа на прощание перекрестила воздух. Ей нельзя было идти к дубу Владычицы. Не женское это дело - такие времена пришли, не женское.
От порога дома до поляны с дубом Доамны Зинелор было шагов двадцать. На этих двадцати шагах из сырости и сумерек тихо появились семь теней, семеро калюзаров, все босые, с подобранными в узлы длинными волосами, в венках из всякой кухонной травы. Мокрый воздух пропах петрушкой и укропом, имбирём и лавром. Чёртова кухня...
- Здесь, - сказал Раду. - Стой здесь. Обувь снимай.
Скользкая листва, мягкий мох. На мгновение от холода всё стало ясно и просто - и тут же опять заволоклось, затянулось шёпотом зинэ.
Он позволил привязать себя к дубу широкими лентами, на ощупь - шерстяными, поясами, что ли? Он не знал, убьют его сейчас, или вылечат, и если вылечат, то какая потом будет жизнь. Ничего не знал и не видел, потому что из лесу вышел восьмой - девятый? Да, девятый, с Раду вместе, вышел - и пронзительным детским голоском запел-зачастил что-то.
Было совсем темно. Было мокро. Было холодно. Он потерялся: не видел танцующих, не слышал уже и резкого голоса запевалы. Спелёнутый от плеч до колен, притиснутый спиной к тысячелетнему дубу Доамны - один-одинёшенёк в стылом ночном лесу. Только ветер, пахнущий имбирем и укропом, равномерно, слева направо задевал скулы. Холодный ветер... прохладный... тёплый...
Горячий ветер.
Жарко, нечем дышать. Воздух струится, застилает глаза. Как будто он сам опять несётся в дикой пляске - внезапный пот течёт между лопаток, по груди, солит губы. Руки, прижатые крепко к бокам, подёргиваются. Ноги горят, будто он стоит на углях.
Всё горит! Всё летит! К чёртовой матери, к Доамне Зинелор!
Пламенное дерево вырастает на поляне, девять пар ног вращают горящее колесо.
В спину дышит жар. В лицо дышит жар. За грудиной шипят потревоженные зинэ, они в тревоге, им тесно, нехорошо.
Очень нехорошо.
Они раскачивают сердце, стукаются изнутри о рёбра, о ключицы, о, как же им тесно, страшно, страшно как!
И уже не ветер, а плотное что-то, тяжкое, будто жёрнов, прокатывается, не давая передышки. С неба падает жидкий огонь, демоницы толкаются в горле, тычутся в барабанные перепонки, вздымают рёбра, сгибают пополам, в три погибели, на все четыре стороны разрывают вдруг посветлевшую ночь. Огненное дерево вырывается из-за спины, пляшет и поёт тонким мальчишеским голоском.
Он очнулся.
Дерево было. В странно посеребрившейся ночи дуб Владычицы оказался не за спиной, а впереди. После боли и криков зинэ дерево говорило шёпотом, оно было прохладное, живое, хрустальное, капельки воды мерцали на мелких веточках.
Вот, вижу, подумал он.
И тут он понял, что это. Что такое он видит, что за силуэт, подобный дереву с каплями ночной влаги на ветвях.
Прямо перед ним, начинаясь от босых ног и уходя куда-то в ночную темноту, светилась дорога. В дальней дали она разбивалась на дороги помельче, на дорожки, тропки, и ясные капли света были её огнями. Позади - он это чувствовал - всё занавесила густая пелена воды, он ещё смутно помнил, что там бушевало пламя, но теперь его сменила сплошная вода, плотный предутренний ливень, осенний дождь.
Впереди осени не было.
Я пойду, сказал он, оглядываясь вполоборота, чтобы не сморгнуть, не упустить то, что открылось. Вода плеснула в лицо напоследок - мох, сырость, лавровый лист, имбирь.