Двух дочек дал Ульяне Господь, как на рушнике было вышито. Жизнь ведь и есть, что рушник - вот хата, из красной глины сбита, вот сад - по осени ал, и петухи во дворе расхаживают, бородами да гребнями полыхают, и Солнце днём всему голова. А чёрное - сама земля, да ночь для сна, а дорога - белая, насквозь, через дом и сад, по земле да под солнцем.
По дороге же идут, белой пылью пылят - кто торговать, кто в чужом краю век вековать, кто на службу, кто домой.
Останавливаются у калитки, просят воды, а иные и хлеба. От плохих людей - Жуж бегает по огороду, не подпустит, а идущего по делу или ради судьбы - можно и приветить.
Иринке дома оставаться не моглось. И в саду невозможно было укрыться. Куда от обиды спрячешься, когда она внутри? Вот и вынесло её из сада к самому плетню. Стояла там, держалась за верёвочную петлю-запор, щурилась зло на дальний белёсый край земли и неба. Взять, что ли, да и уйти туда? Маринка уж точно сейчас искать не кинется, а вот мамо... Так мамо заняты весь день. И ей, Иринке, надо бы своё маленькое дело делать, но валится всё из рук, хоть плачь.
Мамо плачут иногда. Редко, но плачут. Когда песня такая поётся... или когда вдруг ветер ночью тонко взвоет. Но мамо просто роняют слезу, или глаза вдруг заблестят, так они сморгнут. А вот Маринка противная - так та сразу в крик: "А ну, замолчи! От тебя мои цветочки повяли!" - и пошла реветь-заливаться. Сама ж Иринка не плачет никогда. Иной раз и хотела бы, да не получается. Только сердце часто-часто стучит, будто выпрыгнуть хочет. Выпрыгнуло бы и побежало бы далеко-далеко...
Пока стояла так, глотала обиду всухую, шёл мимо странник. Многие идут. Шёл, да и остановился. Многие и останавливаются.
Этот задержался, потому что был немолод, дорожная пыль сушила ему горло, а ещё показалось, что дитя по ту сторону забора - незрячее. Но девочка в чистой рубашке с вышивкой крестиком по вороту просто засмотрелась вдаль. Теперь она заметила, что рядом кто-то есть.
- Ох. Дядько... Вы к нам?
Иринка знала, что тех, на кого не лает Жуж, можно впустить. Но старый путник покачал головой, показал на спиленный ореховый ствол, что серел в траве. Мол, я тут посижу.
- Воды сейчас принесу, - сказала Иринка и направилась в хату степенным шагом хозяюшки. Ну, вот и пусть у Маринки её цветочки да вышиванки. А у неё - гость. Её собственный.
Отрезая хлеб и наливая воду в глиняную кружку, в сторону старшей сестры не взглянула ни разу. Пусть себе она, такая хорошая, живёт, как хочет. Пошла с дарами на улицу - крошки не уронила, капли не пролила. Мамо за станком вздохнули - или то дверь еле слышно по половицам шорхнула?
Прохожий принял еду и питьё, кивнул глубоко. Отпил воды, поставил посудину на бревно. А от хлебного ломтя стал отщипывать по кусочку и так ел, поглядывая на девочку. Ел и головой качал, улыбался - тонкий рот почти пропадал в морщинах. Иринка постояла рядом, да и присела тоже - в ногах, люди говорят, правды нет. Обида отпустила, перестала давить горло жабой, сидеть было хорошо, покойно. Всё правильно - пришёл человек, она его приняла - как большая. А гость-то какой, даже на дальних соседей не похож... мамо говорят, это потому, что тут как бы перекрёсток, что ли, много разных путей... Жалко только, что дядько, наверное, немой. А то бы спросила, с чего это он волосы в косицы заплёл - вон, торчат из-под смешной круглой шляпы. Красной ниткой перевязаны. Красиво - по чёрному красным. Но всё же - чтобы старик - и с косичками!
- Что же ты? Всегда тут? Встре-чаешь?
Иринка чуть не слетела с бревна. Дядько-то говорит! Правда, шепелявит и посреди слов будто запинается.
- Не, - сказала, храбро глядя в лицо. Пусть не думает, что напугал! - Не. Я там...
И выдохнула почти беспечально уже:
- С Маринкой поругалась.
- С кем?
- Сестра моя, - Иринка наморщила носик. - Старшая. Так и думает, что ей уж и всё! Дядько, вы, может, ещё пить хотите? Или покушать? Или с собой вам дать в дорогу?
Прохожий ладонь выставил, растопырил пальцы - мол, нет, не надо.
- Спаси-бо, - и посмотрел так, что стало ясно: спрашивает, как зовут.
- Иринка я.
- И-рринка, - повторил странник, покатав "р" на языке. - С сестрой не ругайся. Не-хорошо.
Иринка набычилась. Ну, вот. И этот туда же!
- А чего она! Она ж у нас и такая, и сякая, и вышивает... ну, хорошо вышивает, то да... И поёт!
- И поёт, - прохожий не то вздохнул, не то поддразнить хотел девочку.
- Да! И поёт!
- А ты?
- Так я тоже пою... я ж так пою... аж вот здесь болит, когда Маринка с мамою запевают... А Маринка взяла себе привычку, только я им подтяну - кричит: не пой! Молчи, зараза малая!
Странник опять покачал головой, и Иринка заметила, что в ушах у него колыхнулись тяжёлые тёмные кольца серёг.
- Дядько, - опасливо начала она, готовясь на всякий случай перемахнуть через тын и спасаться, - дядько, а вы гуле, да?
- Гуле?
Иринка пальцем показала - серьги, мол... И косички тоже.
Старик рассмеялся.
- Это там. Дома, - сказал он, показывая рукой туда, где солнце садится. - Горы. Высоко. Очень долго ходить. Там все так. А кто гуле? Это стра-шно?
- Страшно. Они деток крадут, и дудки из них делают. Из костей дудку, из головы барабан... так мамо говорят.
- Не плачь.
- А я не плачу. Я, дядько, вообще никогда не плачу. Вот сегодня опять Маринка за волосы драла, что я её цветочки попортила... Она ж поёт, и те цветочки вроде растут, вроде как на голос тянутся. А я не могу, я как слышу - так и сама б из себя потянулась...А она как заорёт, что от моего воя все цветы повяли, да как схватила, как дернет... И то я не плакала.
- Ирринка хорошая. Сильная, - сказал пришелец. Он протянул руку и взял маленькую ладошку, поднёс к глазам. Смотрел, будто выискивал что-то, бормотал какие-то слова непонятные. Рука у старика была сухая и тёплая. От короткой грубой накидки - ну чисто попона с дыркой для головы - пахло дорогой и дымком. Иринка совсем перестала бояться. Да ведь гость её и похвалил. Есть, видно, на свете и для неё доля. Не всё противной Маринке удача.
А старый бродяга смотрел на ладошку и думал - линии чистые, отчётливые, словно резцом проведены... Дитя крепкое, как раз ещё бы подросла... Сейчас для детского тончайшего звука кости ее слишком крепки, время прошло, для сладкого голоса, каким поют флейты молодых - ещё не наступило. Да, пожалуй, можно было бы пойти к её матери, попытаться объяснить, что девочку ждет лучшая судьба... Ох, судьба-доля.
- Ирринка.
- Да, дядько?
- Попроси маму...
Вся вытянулась, светлые глазёнки большие, будто плошки. Пляшут язычки огня, ночью, на ветру...
Старик вынул из-под плаща мешок. Порылся там, достал смешную баклажку - лёгкую, как из дерева выточенную.
- Груша деревянная!
- О, нет. Груша, - показал рукой - дескать, дерево высокое, знаю. - А это - на земле. Такие плоды. Она пу-стая, - и даже постучал, потряс, - это для воды. Мне надо воды. В дорогу.
- Ты уже уходишь?
Путник сунул ей баклажку в руки - мол, беги, я подожду.
Так не хотелось, чтобы старик уходил. Пусть побудет, просила кого-то изнутри горячо, пусть ещё посидит - просила, позабыв, что в руках его пустая баклажка, и уж пока с нею не вернётся - странник точно никуда не денется... Возвращалась - сначала прикрыла за собой двери, потом выглянула из-под руки - тут, тут ещё сидит, - и тогда уже помчалась между цветов вприпрыжку.
- Держите. То наша вода, колодезная. Хорошая. Сладкая...
И замолкла. Пришелец вытряхнул, должно быть, свой мешок на землю - что-то искал. Теперь складывал пожитки обратно: всё пёстрое, чужое. Но вот выпрямился и показал ей на ладони - как будто гребешок. Тонкие трубочки связаны вместе, те длиннее, эти покороче.
- Что оно у вас?
Старик не ответил. Поднёс руки ко рту и заиграл.
То была такая дудка.
Иринка слышала, конечно, как играет на деревянной дудочке пастух, слышала, как птицы утром пересвистываются и как люди поют... Но старый человек в чёрном не пел и не было прирученной птицы у него, только беленькие трубочки. Из них будто шёпот, вроде человечьего, - вылетел острыми тоненькими ниточками.
Тихо стало на раздорожье. Упала пыль. Синим-синим, нездешним сделалось небо и солнце зажглось прозрачным холодным огнём. Тихо стало. Тихо.
Ах-ах-ах-ооо-ах, выговаривала дудка.
Словно нити выпрядала. Иринка их видела - белые, тонкие, они тянулись от старика, окружали его, как венцом. Светились - белое на синем.
Протянула руки, а нити - к ней, к пальцам, холодно, и внутри щемит, но не так, как от сестриного или маминого пения, по-другому - легче, свободнее, и можно...
Она и не заметила, что стоит, точно деревце - с вытянутыми кверху руками, с растопыренными пальчиками.
Белые нити упали, растаяли в пыли.
И пальцы увяли, и руки опустились.
- Что ж вы, дядечко?
Старик не играл. Он сидел очень прямо, вытянувшись, сжимая странную свою дудку в кулаке.
Иринка подбежала, заглянула в морщинистое коричневое лицо.
Он плакал. Медленно ронял слезу, будто случайно набежавшую на глаза.
- Ну дядечко? Болит?
Старый бродячий музыкант покачал головой. "Охос асулес", - пробормотал он, и было то, как тоскливый вздох. Иринка притихла, не решалась теребить его. Tu tambi"en, muchacha... tienes ojos azules... quien no llores...
А ничего такого непонятного не сказал старик - посмотрел на неё, потом на небо, пальцем осторожно провёл по её щеке, Иринка всё и поняла: вот и у тебя, маленькая, глаза как небо, и ты тоже не плачешь...
- Нет, не плачу. И вы ж не плачьте. Не надо. А мне хорошо, чего же я буду плакать? Вы... дядечко... заиграйте мне ещё ту вашу музыку?
Гость моргнул - видно, перехватило ему дыхание. Но снова пристроил выгнутую дугой флейту у губ. Ту же самую мелодию повёл, только быстрее, быстрее, и опять вокруг Иринки заискрился холодным горным светом воздух, и ясные нити музыки протянулись снова.
Будто рушник - белый-пребелый. Такие у мамы бывают только весной, как полежит полотно много дней сначала в талой воде, а потом в воде с молодыми травами, потом ещё на солнце - тогда оно белое, и то не такое... А это, что у нее под ногами как бы засверкало и заискрилось - тугое, и белое, и сияет, и аж звенит! И будто ступает она, Иринка, по невиданному этому звонкому полотну - выше, выше, словно летит она, а полотно под ногами из самой души ее ткется...
Иринка споткнулась и села в мягкую пыль. Голова кружилась немного. Но вся злая горечь, с какой встречала день - ушла, ушла совсем, на сердце было легко. Она поднялась, отряхнула ладошки, похлопала по подолу. Глядя чуть искоса, подошла к старику.
- Так вы, наверное, знахарь...
Тот в ответ улыбнулся.
- Нет, я не знахарь. Не совсем. А ты разве болела, маленькая?
Теперь он говорил на своём языке, правда, Иринке это не мешало. Это музыка наделала так, дудка волшебная - решила она, и хорошо, что гость дорогой больше не запинается, подбирая чуть знакомые слова.
- Ну, я же злая с утра была, аж пекло - и стукнула маленьким кулачком в грудь. - А теперь уже всё, уже хорошо.
- На сестру не сердишься больше?
- Ииии, скажете! Я тоже теперь умею... вот, - и руки заскользили по воздуху, и вся она засветилась и засмеялась - счастливая. - Как будто я такие рушники выткала - белые, аж синие, и так легко!
- Ох, дитя, дитя... - Старик полез за пазуху, пошарил под своим чёрным одеянием, вытащил что-то, зажатое в кулаке. Иринка, усмехаясь, следила за ним.
- Взял бы я тебя с собой... да уже поздно. Или рано. Надо теперь ждать, пока ты подрастешь.
- Все говорят - как подрастешь... И почему сейчас нельзя?
- Почему другие так говорят, не знаю, а для моего дела мала ты ещё, голос ещё в тебе не вырос.
- Так значит, у меня голос есть?
- Есть, - старик кивнул. - И дивный, поверь мне... просто сейчас не время ещё ему звучать. Да ты не грусти, вот, смотри, что у меня для тебя есть.
Насупившаяся было Иринка нехотя поглядела.
На коричневой, в трещинах ладони лежала серенькая трубочка. Волшебник повозился с ней, вынул глиняную затычку и выпустил на волю маленькое зёрнышко.
Серо-чёрное, матовое, оно так выделялось на ладони, что Иринка даже ахнула.
- Что оно такое?
- Это волшебный друг, - сказал старик, пряча зёрнышко в трубку и бережно затыкая пробкой. - Полотно будешь ткать здесь, и будешь ткать хорошо, но настоящее твоё уменье в другом месте тебя ждёт. И настоящая твоя судьба, Ирринка, не здесь. Это написано на твоей руке и в твоих глазах, что не плачут... Слушай меня внимательно, девочка. Будешь ты расти, и тесен станет тебе дом, так тесен, что не сможешь дышать. Не бойся. Так со всяким почти бывает. Но ты тогда возьми это зёрнышко, нет, не сейчас, сейчас только носи его рядом с собой, чтобы оно теплом твоим согревалось. А когда луна позовет, тогда возьми зёрнышко, подыши и приложи вот здесь, - самым кончиком пальца он легко коснулся ямки под затылком.
- И... что ж будет? - девочка слушала заворожено, глаз не отрывала от трубочки с подарком.
- Из зёрнышка прорастёт твой друг. Может быть, будет немного больно... не очень. Не бойся. Не сильнее, чем сейчас болело, когда ты злилась на весь белый свет... Но от зёрнышка этого сила твоя станет больше в десять, в двадцать, в сотню раз. Вот тогда ты сможешь узнать настоящую свою судьбу, которая лежит далеко отсюда. Тогда и мы с тобой встретимся.
- Правда? А где же, дядечко? Как же вы меня найдете?
- Найду. Чтобы ты ни стала делать - будешь сиять, как звезда, далеко видать. Я узнаю тебя по голосу... и по судьбе твоей.
- По судьбе? А какая ж она, ну скажите!
Но старик только губы крепче сложил в усмешке. Нет, мол, и всё. И пальчики Иринкины сжал так, что серое зёрнышко затаилось у неё в ладони.
- Прощай, Ирринка, и не плачь. Будет у тебя дальняя дорога, будет много силы. Это и есть твоя судьба, да ты не смотри так, ты на солнышко лучше посмотри.
Повинуясь ласковому голосу старика, взглянула Иринка на Солнце - оно из хрустального сделалось снова золотым, как яблоко, а опустила глаза - пока яблочные пятна проморгала, гостя-то уж и не видать...
Только пыль вроде вдали чуть погуще. Да следы цепочкой. Да в ладошке - твёрдое серое зёрнышко.
Иринка постояла, раздумывая. Очень ей хотелось немедленно приложить волшебного друга к затылку и узнать, что за судьба. Но старик сказал - ждать, пока луна позовет... Что же, уж подожду, - вздохнула, осторожно растрепала край ладанки, опустила зёрнышко в душистую, пахнущую травами тёмную схованку. Снова затянула край, повесила мешочек на шею. Гордо вздёрнула подбородок и пошла в хату.
А там села и мотала нитки, как положено ей было, дотемна. Но видела взором души только дорогу, как из рушников - узорную, белую, до самой луны.