Рассказывают, что Великая Богиня с любовью и тщанием создала Мир - вылепила его своими белыми пальцами, из волос своих сделала тонкую кисть, из дыхания - лучшие краски, расписала нежно. А затем, чтобы лучше видеть все свое творение, взяла Зеркало и стала разглядывать Мир то с той, то с этой стороны - велик был он и целиком без Зеркала даже Богине не виден, и радовалась она красоте своей работы, пока краем глаза не углядела, что младший брат, Сын Дракона, бесчинствует в саду. Выглянула Пресветлая из окошка башни, а там юнец топчет цветы и гоняется за райской птицей, надрал у нее перьев из хвоста, хохочет! Рассердилась Богиня, закричала брату: "Остановись!", но только пуще засмеялся безумный мальчишка, обернулся и показал Пресветлой вздвоенный змеиный язык. Тогда-то и швырнула Богиня в брата своё Зеркало, разбив его на мелкие кусочки.
А оттого и Мир весь содрогнулся и раскололся. Сделались вместо одного Мира - миры, встала между ними пустая пустота и темнейшая тьма, в которой не выжить никому, кроме демонов с ледяной кровью.
Осколки Зеркала упали в Океан, а Сын Дракона превратился в рыбу-Удильщика - с тех пор так и плавает он в бездне вод, светит огоньком, ищет и собирает разбитое. Когда все соберет - тогда и Мир станет снова един. Но только не сложить ему Зеркала ни за век, ни за сто - очень уж много осколков, давит на Удильщика толща вод и слаб его огонек.
Поэтому люди тоже помогают Богине.
Не каждый может служить ей, отражая ежеминутно, ежечасно и ежедневно всю красоту мира, чтобы Богиня могла увидеть ее. Непросто это - быть Поясом земли и неба, превратить почти всю жизнь свою в танец, медленный и плавный. Танцующий уподобляется течению времени, стягивая и соединяя прошлое и будущее, чтобы не было разрывов, и самой Богине, которая широкими рукавами собрала самую мелкую пыль от разбитого Зеркала - вот она, сверкает в черном небе - это звезды. Иные ученые мужи полагают, что из-за этого праха никогда не избыть Удильщику своего проклятия - ведь осколки Зеркала и сам он - в бездне нижней, а звезды - в бездне верхней. Но другие говорят и верят, что однажды, утешившись танцем Поясов, Богиня смилуется над братом, подымет нижнее к верхнему и соединит звездную пыль с осколками Зеркала, что в океане. Тогда заново отразится и воссоединится вся Вселенная, и будет так светло и прекрасно под небесами, как было задумано Богиней до падения бога-Удильщика. И чем тщательней танцует Пояс земли и неба, взмахивая широкими рукавами женской одежды, тем ближе, как считают, милость Богини.
Сотори был Поясом земли и неба в своей общине. А ещё его называли "морем", даром что моря почти никто не видал - разве только деды Итараки топтали в юности белый песок, помнили вкус морской рыбы и запах отмелей. Сотори изменчив, как широкая вода - потому и прозвали так. Как море, кажется он неподвижным: вот он, вот же его видно отовсюду - стоит посреди площади, дивно сохраняя равновесие на одной ноге, глаз зажмурен, в другой - гляди, не гляди - ничего не увидишь, рука вытянута к бегущим по небу облакам.
Незаметно глазу перемещаются пальцы, сдвигается локоть, разворачивается торс, и вот уже Сотори изогнут дугой, он - "врата ветра", и неумолимо переливается в другую позу.
Сотори ловит мгновения ладонями, выпевает их всем телом, голосом - вот они и не протекают мимо, дни нанизываются на его пальцы, и ветер треплет три его косы, играет полами длинной одежды.
Каждый должен делать своё дело. Поэтому Сотори Го Гэллико не удит рыбу в реке, не растит плодов в садах, ни упрямых горных злаков, не зачинает детей. Его работа - быть вратами, морем и деревом. Чтобы время стекло по его рукам, впиталось в землю, ожило. Пока он есть, всё идёт через него - своими путями.
Сотори, проснувшись до рассвета, поднялся сразу же, и принялся обустраивать день, как заведённый. Он расчёсывал волосы, заплетал косы, ощупью вывязывал сложный узел на поясе. В лиловых сумерках выпил горячего молока, сквозь зелёные, желтеющие, наливающиеся алым и лазурью волны нового дня прошёл на площадь.
Вообще говоря, он мог бы делать это где угодно - в своём саду, прямо тут, на дороге. Но с ходьбой, с движением легче было ухватить ощущение дня - событий, которые ещё не случились, минут, которые ещё не истекли.
Он запел на ходу, и взмахами широких рукавов зачерпнул и перемешал юное утро, и голос его был такой же - зеленовато-золотой, алый и лазоревый, а пел Сотори без слов.
Этому утру подобало пение, а не движение, и это не означало ничего, кроме того, что Сотори здесь, на своём месте, и день поэтому будет полон.
Мимо него уже шли жители общины - поглядят на ходу, дальше идут. Посмотреть и послушать никто не останавливался - жизнь в горах нетороплива, но и скупа, слушать пение - так и день пропустишь, нечем станет поддерживать силы. Поёт Сотори, танцуёт странные свои танцы - так это от века повелось, и до него был "пояс земли и неба", и после него, наверное, будет. Такой порядок. А что поёт, зачем танцует - да кто же это поймёт, кому это нужно?
Голос певца уже изменился, сгустился, загудел, как пламя в печи. Сотори не мог охватить всё сегодняшнее песней, он распахнул руки, ловя то, что втекало в него, подался навстречу... и сердце больно толкнулось, будто зацепилось за ребро. Сотори удержал и звук, и плавное движение, довёл до выдоха, замолчал.
Замолчал - и замер, опустив голову.
Все чаще случалось с ним такое: не мог петь, не понимал, о чем танцевать. Он - Пояс земли и неба - не мог и не понимал! Все чаще и чаще ему казалось - уходит и танец, и голос в пустоту, утекают напрасно, никто не слышит и не видит его. Слишком много пустых глаз отражал он, слишком мало тепла посылало высокое горное небо. Сотори чувствовал себя так, словно с детства пылавший внутри очаг прогорел, угли подернулись пеплом, и пепел этот серым пятном будто просачивался сквозь кожу изнутри. Потому он так старательно кутался в одежду, крепко вязал пояс. Но вяжи - не вяжи, кутайся - не кутайся...
Нет, нельзя не петь, не танцевать. Как же не петь - ведь он - связь, он протянут в такую даль, чтобы Богиня могла увидеть дело своей души.
Но видит ли его Богиня?
Или небо на самом деле слепое, равнодушное, как люди вокруг? Пошли мне огня, Богиня, пошли мне тепла и света, молился Сотори на перекрестке, и стыл по-настоящему, замерзал на ветру.
Высоко, на перевале, сверкнуло что-то. Снова показалось - двигаясь, спускаясь в долину.
Не отводя взгляда от этого живого блеска, Сотори выгнулся, завертелся вихрем, замер. Воздух, разъятый рукавами, опахнул плечи. Звякнули металлические пластины, нашитые на рубаху чужака. Он пришел. Он уже был здесь.
- Я здесь, - сказал незнакомец.
Сотори тяжело дышал. Не от танца - вокруг пришельца воздух был густой и текучий.
- Я - Огонь.
Го Гэллико опустил руку. Огонь? Этот - блёклый, с сероватой кожей и глазами, как небо зимой, в дымке...
- Это... твое имя? Я Сотори Го Гэллико. Добро... пожаловать к нам, Огонь.
Огонь не ответил. Он смотрел сквозь Сотори и улыбался.
Пробегал мимо ребенок - остановился, разинул рот с тремя зубами.
Проходил рыбак Андо - встал и глядит, рыбы в мокрой сетке о камень шлепают, а он глядит.
Ткачиха Утма от соседки шла, корзинку с шерстью наземь поставила - откуда-то вылез хищный зверек чангут, стал грызть и путать шерсть, красть себе на гнездо - а Утме хоть бы что: стоит и смотрит на чужака, глаз не может отвести.
- Тебя послала Богиня, - выдохнул Сотори.
- Богиня? Нет. Я сам пришел.
- Но...
- Я пришел за тобой, танцовщик. Ты мне нужен.
- Зачем? - Сотори готов был поверить, что нет, не Богиня прислала ему чужестранца с нечеловеческими белесыми глазами - откуда бы у нее такому взяться, да и не радость с ним пришла, а опасное что-то. И тоска, притихшая было, снова принялась грызть Сотори изнутри. Ох, ещё и это. Ещё и это.
- Мое место здесь, - сказал Сотори и даже подался немного назад, как бы оперся на воздух. - Я тут служу. Я никуда не пойду. Нет.
- Служишь? Тут? Жизнь свою ты зря тратишь тут, танцовщик. Кому ты слуга - им, что ли?
Сотори оглянулся. Он знал всех этих людей, их отцов и дедов, детей и внуков - поименно. Жизнь каждого из них он отражал, чтобы в высоком чертоге видела Богиня, что Андо ловит рыбу и рад тому, что Утма ткет чудесные покрывала и пояса, что дед Отакан плетет корзины, что все они ее дети... Но самим-то им - рыбаку и ткачихе, корзинщику, знахарке, гончару, старикам и младенцам было, пожалуй, все равно, так или этак ведет свой танец Сотори... Ведь он был просто рассказчик их историй, одной и той же истории - родился-жил-умер, да ведь у каждого дня, дерева, у каждой мельчайшей букашки и травинки под небесами эта история была одна и та же, и Сотори никого не вылечил, не утешил, не спас и не проклял своим танцем. Он всего лишь свидетельствовал. О них, но не для них.
- Не им, - отвечал Сотори. - Но и не тебе. Ты куда меня зовешь, зачем я тебе нужен?
- Ты мне нужен, чтобы танцевать. Настоящий танец. Не это вот - и он очень похоже и очень язвительно передразнил плавное движение Пояса. - Никому не служить, только следовать за своей силой, - продолжал Огонь, - а сила в тебе есть. Мне нужны такие, как ты, для настоящего дела, ведь и ты знаешь о разбитых мирах, а, Сотори?
От этих слов деревенский Пояс замер, а хитроумный Огонь ладонь к его остекленевшим глазам поднес - будто занавес отдернул. И увидал Сотори бездну, черную и всю в огнях, ледяную, перехватывающую дыхание - саму смерть от холода и пустоты, и там, в этой смертной бездне шевелилилсь...нет, проносились с огромной скоростью какие-то могучие тени, выпуская из-под ног тонкую серебристую нить, сшивая и стягивая в неистовой пляске отдельные огни. За ними тянулась будто плотная сеть из серебра, но тьма вокруг оставалась тьмой, и пустота пустотой, и Сотори сказал: "Нет".
Огонь разгневался.
- Ты лучший, - прошипел он. - Лучший из тех, кто в этих унылых краях может помочь мне делать мое дело... а оно велико!
- Оно не мое, - отвечал Сотори.
- А что твое? Сам же просил огня у своей... богини!
- Тепла просил! А у тебя там лед.
- Что того! Я - Огонь, хватит его и тебе. Ты думаешь, если будешь торчать здесь, то твоя богиня укрепит мир, соединит верхнее с нижним? Как бы не так! Мы - вот кто соединяет мироздание, это наше дело, иди к нам. - Огонь протянул к нему руку, обе руки.
Сотори оглянулся. Вокруг стояли люди его деревни, его мира, и, как завороженные, смотрели мимо него, на Огонь. Сотори действительно не был нужен никому из них так, как нужен глоток воды, кусок лепешки, не был нужен им как вдох, не был нужен им совсем...
Но он провел в сочетающем танце всю жизнь, и сейчас только понял, что не может танцевать в пустоте.
Никто из них, из людей, способных сказать слово, подать руку, не был ему опорой. Опорой ему были земля, небо, время - но эти не могли говорить с ним.
Он один был между.
- Уходи, Огонь, - сказал Сотори и взмахнул широкими рукавами. Он был готов продолжать танец.
- Ты умрешь, - сказал Огонь.
- Не сейчас ещё, - отвечал Сотори. - А ты - уходи.
И тут Огонь накрыл его ладонь своей. Очень был упрямый, видимо. А Сотори не прервал движения - и вот они уже танцуют вдвоем с Огнем.
Это оказалось совсем не так больно, как ожидал Го Гэллико, даже почти совсем не больно, только петь он не мог в полный голос - но зато у Огня оказался свой, низкий, и так они плясали и пели - каждый свое и оба одно и то же разом.
- Иди со мной, - гудел Огонь. - Иди же, я ведь тебя убью, если не пойдешь.
- Убивай, - отвечал высокой нотой Сотори. - Я могу танцевать только здесь, только так, не на пустоте, ею ты вернее убьешь меня, отступи, уходи.
- Поздно, - шипел Огонь, - поздноооо...
Сотори и сам знал, что поздно. Что это последний танец - про пришествие Огня, но теперь он отогрелся душой и у него были силы сделать все, как нужно. Огонь уже вошёл в него по самые плечи, плескался выше колен, стекал по влажным косам. И он всё ещё был здесь, снаружи, и там, внутри, он ухмылялся прозрачным ртом, ему всего-то надо было соединиться с упрямым танцовщиком - и тогда уж точно погибель.
Голос Сотори упал, движение замерло - вот-вот окончится. Скулы Огня, его глаза - пустые, высасывающие душу, сухие его губы - рядом, жар нельзя терпеть...
Не буду больше терпеть, успел решить Сотори. Он был прикован к Огню и не мог опустить взгляд, не мог видеть - но знал, что должен быть на шаг впереди.
Без размышления, без страха и без надежды мёртвый Сотори Го Гэллико повернулся внутри охватившего его пламени, и прижался к Огню, и вдохнул его последним вдохом.
Стало тихо.
Никто не шевелился.
Никто не танцевал.
Пояс неба, истекая не кровью, но потом, стоял посреди площади один - без врага, без партнёра, без опоры.
Подогнулись ноги, подломились неловко выставленные локти - Сотори ткнулся лицом в пыль и его вырвало желчью.
Где смерть моя, Огонь?
Не отвечает. Не отвечает.
А твоя где?
А моя смерть - вода.
Смеётся. Смеётся, скручивает в узел. Не выпить тебе воды, Го Гэллико, не напиться, вся вода из твоей реки - ничто, суше песка, суше пыли...
Отнесите же меня к реке, отнесите меня к морю, морскую воду пить стану - может быть, утихнешь?
Не утихну и не умру я, я - Огонь! Нет такой воды в этом мире, под этим солнцем, нет воды живой, что родится из мёртвой, и всё это - сказки, сказки, и гореть тебе вечно, глупый Го Гэллико!
Отнесите... отнесите... к живой воде...
Отнесли. Ни живого, ни мертвого подняли, а косы так в пыли и остались лежать, взяли его, невесомого, горящего без пламени, обернули в ночную черную одежду, положили - от греха и страха подальше - в лодку из сырого дерева и ночной порой пустили вниз по реке, к морю, чтобы там забрали свое Богиня и ее Брат.
Сам Сотори об этих проводах ничего не знал. Он не чувствовал ни течения, ни брызг, а на чёрной одежде мертвеца не оставалось следов. Сотори уплыл по течению реки.