Чужак долго ходил по рядам, присматривался, но не торговал ничего. Только у кузнецов пряжку купил. А задержался дольше всех у ткачих. Там, где они под навесом ткут, и всем видно, как полотно волнами ползёт к ногам - белое, цветное, с узором по краю - на любой вкус.
Вот он стоял и смотрел на девушек, на женщин - но не так глазел, как, бывает, взглядом щупают. Будто в воду глядел - наверное, задумался о своём.
На деревянной ступеньке навеса лирник сидел, базарный певец, из тех, что заводят жалобное: "Переведи меня через майдан" или о том, как "Туман яром...". Он уж и то спел, и это, и про кукушку, и про соловейка, что на свидание зовёт, - устал. А чужак всё ни с места, будто околдованный. Певец поковырялся в колках, закрутил ручку - лира загудела просто так, без голоса, заполоскалась плясовой.
Тут-то незнакомец и встрепенулся. Вынырнул взглядом из невидимой воды: у одной из ткачих руки заходили по-другому, и узор в полотне будто дрогнул. Не подняла она головы, не обернулась, только так и продолжала, не сходя с места, танцевать. Подхватила ворчанье лиры, пронзительную её россыпь: там плечо, тут мизинец, локоть, бровь...
Недолго теперь смотрел на неё незнакомец, а она к нему вполоборота в глубине сидела, может, и вовсе не заметила.
По-настоящему танцевать Иринка ходила вечером. Когда наткано столько, сколько наткалось, когда Солнце уже садится и алый свет плывёт над раздорожьем. Танцевать могла долго, до поздних звёзд, до последнего усталого музыки: ну, ещё немного, и улечу. Но, конечно, не улетала - не бывает. Пока танцуешь - радость, да толку-то... Девушки другие зло глядят - куда им так! И парни - не каждый посмеет в пару выйти, не то, чтобы там подмигнуть... А раз зелен виноград, так что ж вокруг круги нарезать?
Вот Иринка и одна. И не нужен ей никто, даже на тех, кто для неё играет, она не смотрит ласково.
Потому что не могут сыграть так, чтобы унести её насовсем от пыльного Перекрёстка. От пиликанья их только сердце щемит, а наружу душа не проступит, не вылетит свободно. А спросил бы кто её - зачем душе твоей вон отсюда? - не ответила бы, пожалуй. Что тут скажешь? Тесно. Тесно - и всё. Запуталась жизнь в бесконечных пасмах ниток - серых, белых, крашеных. Затянуло край неба, как облаками, белыми полотнами с синим или зелёным узором по краю. Молчалива Иринка - не поёт она и не болтает. Только мотает нитки да ткёт, да ходит на пляски - легко ступает по пыли, но всё же и лёгкая стопа оставляет след.
На танцах свои, здешние музыки не слишком утруждаются. Да и нет их, по сути. Ну, у кого старая скрипка, у того бубен, у столяра и вовсе невиданный инструмент - бугай, ведро с кожаной крышкой, в крышке верёвка - потянешь за неё, бугай страшным низким голосом вздохнёт: ээээээхххх... Но на то и Перекрёсток, Великое Раздорожье - каждый день проходит уйма народу, и среди них непременно - музыканты. Так и выходит, что чуть не каждый день музыка другая. Нынче вот какие-то - жгуче улыбчивые, в ярких цветных накидках, с барабанчиками размером в кулак, с многоствольными дудками. Ой, режь, режь, камышовая дудка, постылые пасма, что душу мою перевили, возьму голос твой, как ножик, выкрою себе крыльев из своих рушников - всё равно не стоять мне на них ни с Семеном, ни с Тарасом, ни даже с бродячим Карлом-коробейником!
И долго ждать не пришлось.
Запела дудка, засвистела нездешней птицей, и все затихли, и даже в стороны подались, потому что знали - такое только Иринка-ткачиха и может станцевать. И ждали.
Вышла Иринка в утоптанный круг. Посмотрела по сторонам. Руки прижала к груди, колыхнулась чуть заметно взад-вперёд, и понеслась.
Когда танцуешь, и вертит тебя музыка, и несёт, как бурная вода - очень важно найти снаружи что-то. Недвижимую точку. И глаз с неё не спускать, иначе ударит в голову крученая кровь - оглушит, а то и хуже. Иринка это знала, и всегда старалась отыскать неподвижную точку - лучше неживое, потому что, если смотреть в глаза кому-нибудь, то нехорошо выходит - очень уж у ткачихи пристальный взгляд, цепкий.
Но в этот раз под старым орехом, на который вешали масляные фонарики, стоял человек. Поодаль от всех, не так, чтобы в тени, не так, чтобы и на свету.
Каждый раз на том месте, заслоняя и дерево, и рыже-жёлтые огни, оказывался этот - незнакомый, пристально глядящий. И глядел он хорошо, потому что не страшился Иринкиной пляски.
Как на равную смотрел.
Было это - как на качелях. Выше. Выше. Ближе.
Расступился, будто струнами рассечённый, светлый круг затаивших дыхание людей. И такой же лёгкой стопой вошёл незнакомец внутрь вихря, и было их уже двое, и по краям их танца поблёкла стойкая ко всему мелкая дорожная гречиха.
Так они сплясали.
Перья! Крылья! - вот что чуяла над собою Иринка, держась за твёрдые, будто из сухого дерева вырезанные руки чужака. Взвизгнула дудка, и умолкла, но крылья не опали. Медленно, величаво сложились - так казалось Иринке, и крылатая душа не спешила спрятаться, забиться поглубже, будто белый свет ей не мил.
Белый, может, и не мил.
Но от чужого человека шёл другой свет - янтарный и серебряный, лиловый и ледяной, но душа не боялась.
- Ты откуда? - спросила девушка.
Ничего не ответил странный гость. Как держал её за локоть, так и повёл из круга прочь.
Тишина и темнота обняли их.
- Я за тобой, - сказал чужак.
- Ты кто?
- Зови меня Капитан.
- Погоди, - сказала Иринка, убирая руки из его пальцев. - Хорошо танцуешь, да. Но замуж я не пойду.
- Замуж? - Капитан засмеялся. - Да разве такую, как ты, замуж зовут? Посмотри сама!
И ладонь поднёс к глазам девушки, будто занавес отдёрнул, и увидала Иринка огромное, чёрное от темноты, но прекрасное что-то, всё в огнях, и там, в этой тьме, среди огней невыносимо строго и ладно двигалась пляска. Высоки и стройны были танцоры, и не было там музыки иной, кроме серебряного звона из-под ног. Ступали и звенели они по невидимому тонкому серебру, и от их танца во тьме разгорался свет, сияние, ветер и огонь рождались прямо на глазах, и было это так прекрасно, что Иринка задохнулась.
- Туда? Почему?
Капитан пожал плечом.
- Не могла бы - не стал бы звать. Ты можешь.
Иринка прижала покрепче красные шнурки на вороте сорочки. Дышала тяжело, а ведь в танце дольше всех могла держать дыхание. Сердце чуть под ноги не выскакивало.
Ничего больше не стала спрашивать.
- Подожди здесь, вернусь.
Отступила от него, сразу почувствовала озноб. От ночного ветра. От знания - вот доля моя, пришла за мной.
Распустила шнурок, пока шарила за пазухой, поглядела ненароком в небо.
Там висела полная луна - огромная, близкая. Вот где они танцуют. Там, высоко. На звёздах. Вот куда белые рушники протянулись. До самой луны. Она сейчас не вспоминала старика с камышовой дудкой - ни лица его, ни голоса, вспомнила только - когда луна тебя позовет. Ну, вот, значит, и позвала, время пришло. Не думала она, и забыла почти о том зёрнышке - а, выходит, и не забыла, и думала, раз оно само на ладонь из тёплой ладанки легло. И опять, будто и своей памятью, и не своей - подышала на крохотный твёрдый комочек, закинула руки за голову, нащупала ямку под затылком.
Оно обожгло.
Сначала медленно, несильно, больше окутываясь её теплом... проникая в разгорячённую танцем тонкую кожу. А, проникнув, вдруг на краткий невыносимый миг превратилось в уголь. В стрелу. В длинную, нестерпимую, извивающуюся от шеи вверх и вниз боль. В дерево, в паутину, в огненный цветок перед зажмуренными глазами. В выдох, в крик.
Никто ничего не слышал.
Никто, кроме Капитана, и не видел, как вышла из шепчущей ореховой тени другая - не ткачиха Иринка, другой человек. Странно светились под звёздами ясные голубые глаза.