Никто не знает, где обитает Войско. Считают люди, будто в самых нежилых местах - в полых холмах, в глубоких колодцах, в пустом углу, в тени за могильной плитой до поры обретаются "те". Ну, те, которые... Которых не называют и не зовут, они и так сами приходят - бурной ночью, летним днём в лютую грозу, зимой в метельном плотном мороке. Вот тогда их видят, случается, те из живых, кто посмелее, или кто не успел спрятаться; и, если останутся живы и могут ещё говорить, рассказывают о воинах, одетых в чёрное, о том, что глаза у них полыхают ледяным огнём, а вместо волос клубятся ядовитые змеи, что несутся они через распахнутый в какие-то тьмы и бездны воздух в бешеной пляске, и пляска эта такова, что отнимает дух. Затем-то и надо беречься бурных ночей, грозы и метели. Войско в них пляшет. Утащит за собой и уволочёт, и бросит бездыханным за тридевять земель от родных мест. А спросишь - что за Войско, с кем воюет, или, может, обороняет от кого? - не знают. Пожимают плечами, делают из трёх пальцев знак на защиту: вот тебе, тьма!
Говорят, бездомно Войско, беспокойно и бесприютно. Но этот Воин - он пребывал не в могильной тени. И не в недрах холма, а на поляне обыкновенной глинистой лысой горки, какие во всяком лесу встречаются. Воин вытянулся в густой траве, никто в целом мире не замечал его - от стриженой макушки до пяток, до подошв тяжёлых ботинок, подкованных тусклой сталью, - никто, ни единая букашка. И трава не замечала. И протекавший ниже, в овраге, ручей тоже знать ничего не знал.
Звали его Ринке. То есть, не его, а её. Внимательный глаз рассмотрел бы, что не мальчик это и не юноша. Да только где ж тот внимательный глаз, которому бы захотелось разгадывать странные пятна света и тени под одиноким деревом на краю поляны... Ринке лежала неподвижно, солнечный луч медленно переползал по бледной щеке, высвечивал тень от густых ресниц. Спят ли Воины? Кто знает. Она не спала. Лес, и трава, и рыжеватая земля, пахнущая зельями и муравьиным духом, не касались её. Есть ли, нет ли... Куда яснее света, и запаха, и касаний для неё был тихий звон, гудение самой глубокой глубины - не ниже вглубь земли, а глубже внутрь, в самую сердцевину сути уходило связующее их. И звук этот, как дыхание спящего рядом, покоил и баюкал, и мышцы ощущали нерушимую прочность того, что там. В глубине глубин.
Оттуда и пришёл зов. Ринке будто только этого и ждала - встрепенулась, подобралась, сгустилась на траве тень - и нет её вовсе, как и не было.
Она знать не хотела, что люди о Войске говорят. Умного не скажут, кто не был здесь, по эту сторону, тому и рассказывать не о чем. А кто бывает - не рассказывает. Потому что слова - не то. Ринке шла переходами, гулкими, как колодцы, колонны лилового света вырастали впереди, багровели сзади. Мягкие плоскости складывались по обе стороны пути, чёрное в изгибах отливало пурпуром. Над Ринке смыкались и разнимались невероятных изгибов арки и своды. Всё здесь было живое - по другому, не так, как на людской стороне, и красота была такая, что ей радовалась душа, не называя ничего. Здесь она была дома. Здесь было просторно, прохладно и легко.
Перед Ринке открылся огромный зал. Золотые и алые полотнища свешивались из тьмы наверху, отражаясь живым узором в плотном плетении под ногами. Там, будто залитые в стекло или нетающий синеватый лёд, змеились тяжи, жилки, паутинные нити, мерцали, как серебро в ночи. Ринке замедлила шаг. Ей уже не терпелось, уже хотелось танцевать.
Но в глубине зала пока только Капитан отражался в огромном зеркале. А в одиночку не танцуют, да и вдвоём тоже.
Не вытянуть одному, каждый сам по себе - тонкую серебряную нить. Или только кажется это так - что из-под стальных подковок тянется, настилается следом звонкое серебро? А иначе зачем плясать там, где нет больше ничего? Там и дышать-то нечем, кроме танца... кроме ритма того, что от них и сквозь них. Но какое же счастье это, думала Ринке, глядя вниз, на беспрестанную игру линий, счастье-то какое - лететь... Холод сначала - такой, что кажется - не двинешься в нём, но как только двинешься - он уступает, подаётся, а потом и вовсе отодвигается, становится просто тьмою - и рассекается легко, только брызжут сполохи из-под каблуков, да мерцают драгоценные камни на вышитых поясах, и глаза разгораются, и видно далеко - будто цепочка жара бежит по углям...
Жаром, тихим огнём горел затылок. Ринке подняла голову - в зеркале будто совсем рядом отразилось бледное лицо с высокими скулами, светлая негустая короткая чёлка. Медленно подняла руки, сплела за теменем пальцы, не касаясь волос. И без того знала - не спит странный зверь, что вырос из серого семечка. Тонкой сверлящей нитью проплывал он в крови - не страхом уже, как тогда, в первый раз, но истомой: большая, ох, большая сила в ней от этого невидного комочка в ямке под затылком. Своя - и его, а вместе не вдвое, и не вдесятеро. Ох, сила. И выпустить её можно и нужно там, в пустоте, где все вместе...
Ринке выдохнула сквозь сжатые зубы. Долго ждать ли ещё, сколько... о, вот уже и Мананн - огромный, невесомый, похожий на смерч: узкий в бёдрах, широкоплечий, сумрачный. Вот и Эйфе, чьё имя значит "Прекрасная", у неё густые тёмные волосы, вьющиеся - змеями покажутся тому, кто решится взглянуть в глаза буре... Ронан - темнокожий, узкий, будто лезвие ножа, стремительный, как молния. Ещё один, чьего имени не знала, сухой и холодный, беловолосый - как тростник под снегом... Грайне с глазами, как тёмный янтарь... И ещё.. и ещё... воины всё прибывали, Ринке никогда не могла их сосчитать - кого-то знала по имени, в лицо, по образу - как того безымянного, с которым и словом не перемолвилась ни разу, да и что говорить, что говорить-то... что говорить...
Когда в огромном зале воздух сжат и пропитан сухим запахом и шорохом, и потрескивает, как ломкая трава на морозе.
Когда Капитан, выставив локоть, вдруг разворачивается лицом к своим Воинам - каждый вровень с другими, браться, сёстры, сила, и сила, и сила, горящие глаза, змеи в волосах, голубоватое зыбкое пламя над линией плеч, плаз-ма, газ, э-лек-три-че-ство...ооооо...