Никто не знает, что это за холод, когда в разгорающемся алом свете солнц, до которых ещё миллионы каких-то совсем позабытых лет заканчивается пляска. Будут ещё, будут, но вот этой, сейчас (а когда это?), здесь (а где это?) - приходит конец.
А что такое конец пляски, знаете? Что такое упасть в тишину, в неподвижную тишину после грома и грохота?
А все-таки Войско снова и снова взлетает. И никто не принуждал стать Воином, не соблазнял, не подмигивал лукаво - только звёзды.
И вот теперь и звёзды есть, и отдалённейшие дали... всё есть!
А радости по-прежнему нет.
Это там, у вас, в какой-нибудь корчме вывалившегося из круга, пыщущего жаром плясуна отводят заботливо в сторону, наливают ему пива, подают ему полотенце, накинут сухую одежину - не застудил бы чего, ах, молодец какой, веселье глаз, радость сердца...
Это - там.
А здесь всего-то счастья, что танец. Такой, о котором на людской стороне и мечтать не приходится, но больше - ничего. Кончается танец - и где они все? Эйфе, Ронан, Грайне, Мананн? Где Капитан? Каждый сам по себе. Пока летают - живые будто, а после что - мертвецы? Высушенные, холодные... А сама-то что - тоже мёртвая?
Ринке не плакала. Слезы не успели пролиться, пересохли и царапали горло изнутри. Она лежала ничком в каких-то дюнах, песок перевеивался и шуршал по грубой ткани куртки. Мёртвая... у мёртвых, пожалуй, сердце всё же не стучит. А своё она слышала - ещё не остыло от бешеного лёта. Стучит... а толку-то. Кому оно всё нужно, за что так сама себя наказала? Ишь, захотелось тёплого, - бормотала беззвучно, давясь песком и горечью; ответа не ждала. Уходила - так небось об одном думала - ах, это ж сами звёздочки небесные теперь улыбаться будут... А звёздочкам небесным одно - им светить бы, да чтобы всё путём.
Не сразу сделалась ей горька жизнь Воина, нет, не сразу. Поначалу даже холод не страшил - столько было любви, радости - распахнёшься навстречу танцу, даже и пустота вроде отступает. Только безответной любовью долго не пораспахиваешься - вымерзнет. Да уже и вымерзла почти. Теперь огнем открывала Ринке двери в высокий танец. Огня-то много, только сушит он изнутри и жжёт. Как та маленькая тварь на затылке. Ринке перевернулась на спину, зверь в своём гнезде шевельнулся, пекучей струйкой полоснул по сердцу. Это ли ты обещал мне, старый человек? Говорил - умножится твоя сила... так то ведь сила, а не любовь.
А теперь любовь вышла вся. Новой негде взять.
Там, у людей - любить некого. Всех оставила, разошлись пути.
А здесь будто есть кого? Как бусины с порванной нитки, рассыпаются Воины, завершив танец. Да и выстужены братья-сёстры, высушены трудом. И ты, милая, высохнешь и закалишься, но раньше - высохнешь. А однажды подведёт серебряная струна - сорвётся нога, соскользнёт в дыру - и прощай, Воин Ринке, ни поминок по тебе, ни горсточки пыли даже. Потому что и Стихии смертны, пропадают - случается, не удержавшись, падают за мережаный край, исчезают без вести, не возвращаются. Что там - неизвестно, может, тихий сад: расшнуровать башмаки, скинуть куртку, уронить вышитый пояс в густую траву, и - покой... А может быть - просто покой, без сада. А может, и покоя-то нет.
Из любви к танцу выходила бы к порогу снова и снова - это пустота не отняла, этого нельзя вынуть, но танец-то не ответит! А что из него красота и польза - так из живых, живущих никому до той высокой работы дела нет: слишком высока. Слишком далека.
Силы много. Но куда её, эту силу? Кому?
Нет ответа. С глухой досадой смотрела девушка-Воин в незнакомые небеса, шелушившиеся мелкими хлопьями - то ли снег, то ли пепел. Она ничего не чувствовала здесь, на явной стороне. Ничего настолько, чтобы озябнуть, обжечься или задохнуться. Даже если лежать вот так, и песок засыплет лицо, забьёт ноздри, посечёт волосы. Не будет она мёртвее, чем сейчас: воля не заснёт, сердце не остановится, и тот не перестанет точить по капле в кровь жидкое пламя.
Рывком она села, упёрлась растопыренной пятернёй в мелкий песок. Мысль была быстрее, чем удар сердца, а движение - быстрее мысли: другую руку завела под затылок...
И закричала, зашипела от боли, снова повалилась лицом вниз.
Не укусил - это вообще не имело ни зубов, ни глаз, ничего, кроме пульсирующего мешочка, примостившегося под затылком, в ямке, и от него уходило внутрь тела, внутрь самой её сути словно длинное и тонкое щупальце, - но эта тварь обожгла пальцы Ринке, как раскалённое железо. Ах, вот ты, значит, какое чудо чудное... Ринке зажмурилась так, что под стиснутыми веками замерцали сполохи. Натянула на обожжённую ладонь край жёсткого рукава. Пальцы не слушались, никак было не нащупать проклятого зверя - вдруг поняла, до чего оно чужое. Тогда, заранее громко дыша, вцепилась и потянула, что было сил.
Песок перевернулся под нею, распахнулся чёрными воротами.
Капитан сказал - мол, глупое дитя. Дитя... После того, как очнулась в "доме" - видела себя в зеркалах, отражалась в гладких изгибах колонн - одно лицо с Капитаном, со всеми Воинами - жёсткое, сумрачное, только глаза и живы. Обличье силы, лицо огня - кто тут дитя, кто старуха или старик? Но ведь в самом деле, глупо это было - с чего взяла, что без твари перестанет тосковать? "Оно твоё, а ты его", - сказал Капитан, - "а наше дело не знает благодарности, мы - сосуды силы, и только".
Ринке слушала его, закрыв глаза, рука болела и затылок тоже ныл, и она чувствовала, как из отравленной крови или из крохотного остатка щупальца зверь прорастает снова, снова греет жидким жаром сердце - нет выхода, ничего нельзя изменить.