Двое сидели заполночь в ресторане "Диоскурия", в отдельном кабинете, за плотными пропахшими табаком бордовыми портьерами; в духоте летней ночи, насыщенной ароматами острых кушаний, вин и винным перегаром, сидели они за столом с зеленой лампой, и чувствовалось, что в воздухе назревает заговор. Оба были старой военной выправки, один моложе, лет тридцати двух, с жесткой щеткой усов под тонким, хрящеватым носом. Одет он был просто и неряшливо, на нем была мятая толстовка и парусиновые брюки, вокруг грязной шеи обвязан цветастый платок, делавший его похожим на апаша. Другой лет пятидесяти, склонный к полнотце, коротко стриженый, гладко выбритый, с плохо гнущейся, простреленной в гражданскую рукой. Строгий полосатый костюм и дорогая шляпа, лежавшая на столе, выдавали в нем руководящего специалиста. Звали специалиста Валентин Павлович Тетерин, молодого звали Алексей Петрович Сечин. Валентин Павлович смотрел на руку Сечина, на его сухие, костистые пальцы, изуродованные зубами гиены, и чувствовал, как в нем нарастает раздражение.
- Вы мне, полковник, напоминаете сейчас Савла, едущего усмирять христиан, - говорил Сечин, наклоняясь вперед из тени; глаза у него были голубые, насмешливые. - Римская империя прекрасна: порядок, закон. Но ее время прошло. Теперь время голытьбы и мучеников.
- Оставьте ваши аналогии, - раздраженно сказал Тетерин. - Как мы все любим болтать. Вы не представляете, Сечин, как вы мне неприятны. Если бы не руководство, я бы ни за что не поручил эту операцию вам.
Сечин довольно осклабился.
- Такие, как вы, полковник, никогда не обойдутся без таких, как я. Кто-то же должен выполнять грязную работу. В Абиссинии мы использовали для этого туземцев. Зачем вам сдался этот профессор?
Тетерин нервно пошевелил пальцами.
- Он нужен Пастеровскому институту. Французы готовы платить золотом. Это и в ваших интересах, Сечин. Ведь вы хотите вновь увидеть свою Африку?
- Давайте обойдемся без иронии, - сухо сказал Сечин. - Я же не спрашиваю, зачем вам французское золото.
Тетерин раздражился.
- Вам никогда не понять этого! Есть люди, которым небезразлична судьба Отечества. Есть, наконец, долг и честь. Для вас это пустые звуки, у вас нет Родины, вы ее предали.
- О да! - согласился Сечин. - Знали бы вы, полковник, чту я предал, чтобы спасти вот эту шкуру, вы б не говорили о Родине. Валентин Павлович, дорогой, вы грезите. Вы грезите о том, чего давно нет. Очнитесь! Бросьте несбыточные мечты, и отправимся со мной. Ей-богу, а? - Мысль захватила его. - Я обучу вас охотиться на обезьян. А какие там женщины!.. Ну что вы морщитесь? Все ваши белые барышни не стоят одной черной женщины.
- Вы фетишист, Сечин, - сказал Тетерин брезгливо. - И говорите об этом с такой откровенностью. Хорошо, мы переправим вас в Африку. Во Французскую Гвинею. Но сначала вы должны проникнуть в питомник. Войдите к профессору в доверие. Добудьте бумаги. Не мне же вам объяснять. Обещаю вам, как только вы сделаете это, я договорюсь о вашей переправке в Конакри и снабжу вас рекомендательными письмами к генерал-губернатору Карде.
Сечин недоверчиво поглядел на него.
- Вы хоть скажите мне, чем он занимается, этот Ильин... Иванов? - с тоской спросил он.
- Илья Иванович Иванов, - уточнил Тетерин. - До войны подвизался в заповеднике Аскания Нова у барона Фальц-Фейна. Теперь разводит обезьян на бывшей даче профессора Остроумова. Шимпанзе, резусов, на которых вы предлагаете мне охотиться.
- Я предпочитаю горилл, - сказал Сечин. - В Африке гориллы нападают на пигмеек и насилуют их.
- Так это правда? - с любопытством спросил Тетерин. - И как насчет потомства? Не удивляйтесь, что я спрашиваю об этом, - поспешно добавил он. - Это как раз имеет отношению к делу.
Сечин равнодушно пожал плечами.
- Меня мало привлекали пигмейки.
- А вот профессора привлекали. Настолько, что, будучи во Французской Гвинее в командировке от Академии Наук СССР, он выписывал их из Габона. Между прочим, за полноценные американские доллары.
Сечин покосился на него.
- Зачем ему понадобились пигмейки?
- За тем же, зачем и отборные мужчины из племени фульбе. Для постановки опытов. Вы что-нибудь слышали об искусственном обсеменении и межвидовой гибридизации?
- Как это?
- Сейчас объясню. Берется греческая губка и вставляется во влагалище, скажем, кобылы. Потом к кобыле подводят племенного жеребца. После чего губку выжимают и через резиновую трубку...
- Где вы этого набрались? - перебил его с отвращением Сечин. - У вас медицинское образование?
Тетерин усмехнулся.
- Не думал, что вы столь щепетильны, прапорщик. Всем этим, - продолжал он, - профессор занимался в Аскания Нова. А вут чем он занимается сейчас под бдительной опекой большевиков... - Тетерин вынул из пиджака аккуратно оторванный клочок газетной бумаги и протянул его Сечину.
Заметка называлась "Будущий обезьянник в Сухуме". В ней читалось: "Предполагается поставить здесь искусственное обсеменение обезьян разных видов между собой и с человеком. В виде опытов будет поставлено искусственное оплодотворение женщины от обезьяны и обезьяны от мужчины по способу проф. Иванова".
Заканчивалась заметка обращением к добровольцам, желающим принять участие в опытах, свидетельствующих об эволюционном происхождении человека, - "ради науки и просвещения подверженных религиозному невежеству масс".
- Теперь вы понимаете, для чего он организовал этот питомник? И почему питомник окружен такой завесой тайны. В прошлом году, - продолжал Тетерин, пряча заметку в пиджак, - профессор Иванов вывез из Французской Гвинеи чертову дюжину шимпанзе. Половина из них подохли в дороге от туберкулеза и дизентерии. Из добравшихся до Сухума все самки, кроме одной, остались холостыми. И только одна, по кличке Бабет... думаю, вы догадались. Детеныш родился совершенно здоровый.
- Откуда вам известны эти подробности? - недоверчиво спросил Сечин.
- У меня есть свой человечек в Наркомздраве. Не забывайте, все эти дьявольские эксперименты курирует сам Семашко. Так вот, я хочу знать: что представляет собой этот детеныш обезьяны и человека. Если это новая, так сказать, усовершенствованная порода человека... Хомо советикус... это может стать серьезной угрозой западному миру. Теперь вам ясно, как важно оказать содействие французам? Согласны помочь нам? Я должен знать ответ сегодня.
Он вылил остатки вина в бокал и дернул шнурок звонка. Вошел официант. Сечин вновь невольно подивился неординарной внешности туземного официанта. Был он велик ростом, небрит и косолап. Несмотря на то, что одет он был в национальный костюм абхазского джигита, в нем сейчас можно было признать донского казака.
- Ротмистр, голубчик, - ласково проговорил Тетерин, - принеси-ка нам еще пару бутылочек. Или вот что, лучше чачи.
- С превеликим нашим удовольствием, - просиял казак-джигит. - Сей момент. - Он щелкнул каблуками, вышел и вскоре вернулся с бутылкой чачи.
Они выпили по две рюмки и принялись за оджахури. Свинина, поджаренная в глиняной тарелке с картофелем, томатами и баклажанами, была восхитительна.
Потом они выпили еще по две.
- В сущности, - проговорил Сечин с набитым ртом, - меня восхищает их бойкость. Это ж надо - человека с обезьяной!.. И, главное, совершенно же бесполезно. Но французы-то, французы, трезвые же люди!..
- А вот тут вы, Алексей Петрович, ошибаетесь. Не бесполезно. Пропаганда безбожия - раз. - Тетерин загнул себе палец. - А это вам не шуточки. Это борьба за умы. А во-вторых, смотрите... Вот мул - помесь осла с кобылой. От лошади он наследует силу, от осла - выносливость. Теперь представьте себе целую армию обезьянолюдей под началом Наркома Ворошилова...
- А бывает еще лошак, - сказал Сечин, икнув так, что получилось не "лошак", а "лош-ик!". - Мне сейчас пришло в голову, что я такой лошак. Необузданный, как жеребец, и строптивый, как осел. Совершенно непригодный для работ, но при этом, прошу учесть, - он поднял палец, - весьма неприхотливый. Я лошак, господин полковник.
- Вы пьяны, - сказал Тетерин.
- Пьяный лошак, - очень серьезно кивнул Сечин.
Он потянулся к бутылке, и в это мгновение в общем зале поднялся шум. Затопало множество ног, посыпались бутылки и вдруг грянул выстрел. Взвизгнула женщина.
- Всем оставаться на местах! - послышалось за портьерой. - Проверка документов.
Сечин уже стоял на ногах. Тетерин и не заметил, как в руке у прапорщика появился револьвер. Зубы обнажились под щеткой усов.
- Спрячьте оружие, - зашипел на него Тетерин.
Портьера колыхнулась, и в кабинет неуклюже скользнул ротмистр.
- Господа, - торжественно, как на официальном приеме, объявил он, - облава.
- Есть здесь черный ход? - быстро спросил Тетерин, поднимаясь и надевая шляпу.
- А как же, ваше высокобродие, - оскалился ротмистр. - Соблаговолите следовать за мной.
У выхода Тетерин задержался и повернулся к Сечину.
- Так что сказать руководству? Ваш ответ?
Сечин сунул револьвер в карман брюк, голубые глаза его весело блестели.
- Вы меня убедили, полковник. Пишите рекомендательные письма губернатору.
Тетерин просунул пальцы под прокладку пиджака и, вспоров ее, вынул сложенные вчетверо бумаги.
- Здесь документы и деньги, Алексей Петрович. Вы все поняли? Наших союзников интересует детеныш. Найдите его. Я знаю, вы справитесь. И, если можно, снимите этот платок с шеи. Ну, желаю удачи!
- Прошу поторопиться, господа, - сказал ротмистр.
- Только за вами, полковник, - церемонно сказал Сечин, пряча бумаги.
Наклонив голову, Тетерин последовал за ротмистром. Как только портьеры сомкнулись за его широкой спиной, Сечин быстро налил рюмку чачи и опрокинул ее в себя. Он вышел через черный ход в развалины древней Сухумской крепости. Поднялся вдоль обломков крепостной стены в скалы. Внизу, стремительно спускаясь к пирсу, колебалось белое пятно. Это спешил домой видный советский специалист, активист бело-грузинского подполья полковник Валентин Павлович Тетерин. Сечин усмехнулся, закурил папиросу и стал подниматься выше.
Особняк вдовы Волобуевой стоял в глубине городского сада. Перемахнув через полуразвалившуюся ограду, чтобы спрямить путь, Сечин оказался прямо под раскрытыми ставнями вдовушкиной спальни. Нашарил в брюках револьвер и, отодвинув от стены булыжник, сунул в углубление. Потом подобрал камешек и кинул его в окно второго этажа. Послышалось звяканье, кто-то громко ойкнул. В оконном проеме показалось белое тело. Оно тотчас исчезло, и Сечин, весело насвистывая, не спеша двинулся вокруг дома. Дверь подалась под его рукой, он скользнул в темную прихожую и оказался в горячих, мягких объятиях.
- Наконец, - жарко выдохнула вдова Волобуева, увлекая его в гостиную. - Скверный, ты мучаешь меня.
- Были дела, - пожал он плечом, освобождаясь из объятий.
Волобуева зажгла керосиновую лампу. Это была женщина в теле, с могучими плечами и широкой белой спиной, усыпанной родинками. С обеих сторон из-под пышной оборчатой сорочки выпирали аппетитные округлости. Сечин крякнул и взялся за вдову обеими руками.
- Отстань, дурной, - слабо сказала она. - Вишь, лампа у меня в руках.
Сечин отобрал у нее лампу и не глядя куда-то поставил. Вдова застонала, когда он сдавил ее в своих железных тисках. Она нашарила рукой диван, и Сечин опрокинул ее на спину. Она взвизгнула, царапая ему шею ногтями. Он овладел ею два раза, потом поднялся, прошелся по гостиной, открывая буфетные ящички и заглядывая в чашки. Увидел цветы в кувшине на столе, выкинул их на пол и жадно припал к носику. Вдова слабо пошевелилась на диване, пытаясь прикрыть бесстыдную наготу. Сечин покосился в ее сторону, захлебнулся и, кашляя, вытирая подбородок и грудь рукавом, снова пошел на нее. Кувшин с треском разбился за его спиной.
Через четверть часа Сечин сидел, сыто развалившись на диване. Волобуева подбирала осколки кувшина.
- А что твой комиссар? - лениво спросил Сечин. - Или ты такая ненасытная?
Волобуева, как стояла, так и села, вдруг вся заколыхавшись.
- Кто? - спросила она, вздрагивая от смеха. - Эраст Васильич? Ой, да ты ж не знаешь ничего, - спохватилась она. - С лошади он упал, еще когда в кавалерии служил. Ну и отшибло у него все. Понял теперь, дурачок?
- Зачем же ты его принимаешь? - рассеянно спросил он, шаря по карманам в поисках папирос.
Он вытащил из брюк какие-то мятые бумаги и принялся с удивлением их разглядывать. Из рук у него выпала пачка советских дензнаков, он подобрал ее и небрежно сунул обратно. Документ (это была справка сельского совета) был выписан на имя рязанского крестьянина Алексея Бартанова, холостого, беспартийного.
- Конспираторы, - проворчал он, закуривая и не отрывая глаз от справки.
- Откуда у тебя деньги, Алешенька? - спросила вдруг Волобуева изменившимся голосом, испуганным и страдальческим. - Ты опять?..
Сечин рассердился.
- Да сказано же тебе, что завязал я со старым, - раздраженно сказал он, срывая с шеи цветастый воровской платок. - Вот глупая баба.
Он сложил справку и убрал ее в брюки. Волобуева продолжала смотреть на него со страданием и надеждой.
- На службу я устроился, - сказал неожиданно для самого себя Сечин. - В ОГПУ. Только ты, это, молчи. Сбрехнешь сдуру... Так что там насчет комиссара?
- Ой пропадешь ты, - со вздохом проговорила Волобуева.
Сечин поднялся и, не выпуская папиросы изо рта, приблизился к ней. Она тоже поднялась, глядя на него испуганно. Он сгреб ее ниже живота.
- Любишь это дело? - спросил он сквозь зубы, глядя на нее сверху вниз.
- Люблю, - беззвучно выдохнула она.
В голубых сумасшедших глазах плеснулось веселье.
- А ты могла бы - с мартышкой?
- Что? - растерялась она, загипнотизированная его взглядом. - С какой мартышкой?
- Обыкновенной. Хвостатой. - Он, выдыхая ей в лицо дым, засмеялся. - Глупая вы, гражданка Волобуева, отравленная опиумом суеверий. Что есть половое сношение? Механический акт для переноса махоньких таких живчиков... Сейчас это делается при помощи губки и резиновой трубки, хошь с кобылой, хошь с обезьяной. А вы все норовите по старинке. - Он сжал пальцы, и на глазах у Волобуевой выступили слезы.
Подержав, он отпустил, и только тогда по щеке Волобуевой скатилась слезка. Сечин потрепал вдову по пухлому подбородку.
- Ну почему, - с тоской проговорила Волобуева, - почему ты не можешь жить, как все люди?
- Почему? - криво усмехнулся Сечин. - Потому что не хочу по-обезьяньи.
Славный город Сухум раскинулся, в полном соответствии с Брокгаузом и Ефроном, на прибрежной низменности и близлежащих холмах. За первыми предгорьями виднеются поросшие лесом горы, а еще дальше сладко прорисовываются сквозь плотный синий воздух сахарные вершины Кавказского хребта...
Сечин осторожно, чтобы не потревожить чуткий сон вдовы Волобуевой, выбрался в открытое окно на карниз второго этажа, поглядел вниз, примериваясь, и прыгнул. Тотчас вскочил, отряхнул руки и, насвистывая, зашагал по пустой узкой улочке. Револьвер он с собой брать не стал, намереваясь вернуться за ним позже.
Несмотря на ранний час, припекало. Воздух был сухой и пыльный. Навстречу прошел грязный крестьянин с понурым осликом под непосильной поклажей. Две с половиной тысячи лет минуло с тех пор, как греческие купцы из Милета основали на этом месте большую торговую колонию Диоскурию, а этот грязный крестьянин с понурым осликом все, казалось, бредет из ниоткуда в никуда...
От городского сада дорога поднималась наверх и терялась в лесу предгорья. Заросли самшита расступились, и Сечин увидел роскошную каменную лестницу. Она вела на гору Трапеция, к бывшей даче знаменитого профессора Остроумова, лечившего когда-то богатых господ от лихорадки. Давно уже здесь всё по-иному. Болота осушены, лихорадки изведены, да и самого буржуазного профессора Остроумова простыл и след, а в его роскошной даче на горе Трапеция трудится красный профессор Иванов...
По сторонам лестницы росли высокие, стройные пальмы и кипарисы, помнившие, наверное, еще генерала Раевского, их недосягаемые вершины четко вырисовывались на густом синем, без единого облачка, небе.
Позади открывалась взору серповидная Сухумская бухта. Сечин никогда прежде не бывал здесь, и только теперь вдруг понял тетеринскую тоску по потерянному раю...
Дача профессора Остроумова стояла в конце кипарисовой аллеи. Это был светлый двухэтажный особняк с высоким крыльцом и круглыми балконами. У крыльца стоял пожилой красноармеец с обвислыми усами. Завидев Сечина, он подобрался и потянулся к прислоненной к стене винтовке. Сечин приблизился и изобразил застенчивую улыбку.
- Эй, дядя, - сказал он, - мне бы очень нужно повидать профессора.
- А ты кто таков? - Красноармеец, прищурившись, смерил его взглядом. - Ну, докладай!
Красноармеец важно кивнул. Прислонив винтовку к крыльцу, он отошел на два шага, задрал голову и крикнул:
- Эраст Васильич, тут по твою душу!
Сверху послышался сердитый голос:
- Ты, Кузьмич, мне эту поповскую агитацию брось! Сколько раз тебе было говорено, что у большевиков нет души?
На балкон вышел крепкий чернявый мужчина в рубахе и галифе, с острыми усиками и намыленной щекой. При виде незнакомца он кивнул и уже минуты через две, с порезом на чисто выбритом подбородке, возник на крыльце. Сечин знал его - видал тайком у Волобуевой.
- Здравствуй, товарищ, - бодро сказал чернявый.
Сечин пожал его крошечную, как у девушки, крепкую руку.
- Меня зовут Чартков. А как тебя зовут, товарищ?
Сечин протянул ему справку. Чартков быстро, цепко просмотрел ее, задержал взгляд на графе "семейное положение", после чего, широко улыбаясь щербатым ртом, вернул справку.
- Ты хочешь у нас работать, - громко и радостно объявил он.
- Мне бы профессора повидать, - сказал Сечин.
- Непременно! Непременно, Алеша! Илья Иванович тебя примет. Заходи!
Сечин последовал за ним в прохладный вестибюль.
- Это замечательно, что ты решил работать с нами, - говорил Чартков, ведя его наверх. - Просто слов нет, как замечательно. Нам нужны такие, как ты. А то приходят всякие... - Он понизил голос: - Я бы этих бело-грузин близко к матерьялу не подпускал. Эх, товарищ! - произнес он вдохновенно. - Какое дело-то мы затеяли, а? Жалко, что я сам не могу. - Он вдруг потемнел лицом, убрал руки за спину и замолчал.
Сечин уже успел заметить, что настроение у Чарткова переменчиво, как погода. Много еще на одиннадцатом году революции было в Стране Советов таких восторженных и очень нервных людей, контуженных гражданской войной. Война давно закончилась, а они продолжают ходить в гимнастерках и галифе, носят ремень и сапоги, питаются кое-как, спят урывками - и бредят голубыми городами...
Они поднялись на второй этаж и остановились напротив двери с табличкой "Проф. И.И.Иванов".
- Погодь здесь, - сказал Чартков. - Я доложусь. Во всем порядок должон быть, товарищ. Порядок - это главное.
Через минуту Чартков громко позвал:
- Проходи, Алеша!
Кабинет профессора Иванова помещался в просторной комнате с паркетным полом. В межоконных простенках стояли рабочие столы, один с микроскопом Цейса, другой с химической посудой. Над ними висели гистограммы, графики, таблицы, а посередине - женский портрет, словно бы в знак того, что ничто человеческое профессору не чуждо.
Профессор сидел за большим письменным столом, совсем пустым, если не считать раскрытого медицинского журнала. Это был бодрый старик лет шестидесяти, дочерна загорелый, с небольшой седой бородкой и пышными усами, переходящими в баки; на бугристом носу сидели золотые очечки, за которыми остро поблескивали серые, очень светлые глазки. Одет профессор, несмотря на жару, был в мягкий серый костюм с черным галстуком в горошек. Лежавшие на столе руки, тоже дочерна загорелые, сцеплены крепкими, сухими пальцами.
- Ну, проходите, покажитесь нам, - фальцетом пригласил он. - Богатырь, богатырь... Просто Алеша Попович.
- А его и зовут Алешей, - засмеялся Чартков.
- Вы, надо полагать, идейный безбожник?
- Наш он, - радостно подтвердил Чартков, - свой в доску.
Сечин застенчиво улыбнулся.
- Не верю я во всю эту чертовщину, - признался он.
- А в искусственное обсеменение по способу Иванова верите? - усмехнулся в усы профессор.
Простодушное лицо Сечина выразило удивление.
- Так ведь то наука.
Профессор пожал плечами:
- Некоторые называют мои опыты шарлатанством. Так вы, полагаю, хотите послужить матерьялистическому учению?
Сечин скромно промолчал.
- Что ж, - сказал профессор. - Тогда снимайте штаны, голубчик.
Сечин растерянно заморгал длинными ресницами.
- Снимайте, снимайте, что же вы?
Сечин взялся за ремешок, недоверчиво глядя на профессора: не шутит ли? Профессор и не думал шутить. Тогда он решительно спустил штаны.
Чартков крякнул.
Профессор привстал за столом и удовлетворенно пробормотал: "Угу".
- Эраст Васильевич, - попросил он, - не сочтите за труд, проведите стандартные замеры. Хотя я и на глазок дам не меньше девяти дюймов.
Пока Чартков ходил за инструментом, профессор вышел из-за стола и, задумчиво жуя губами, принялся ходить вокруг Сечина.
- Мать, отец живы? - спрашивал он.
- Не. В голодуху обои померли. Одни мы с сестренкой остались.
- Сестра где?
- Как мама с батяней померли, мы в город подались. Я на фабрику, сестренка к нэпманам в услужение. - Сечин захихикал: - Щекотно очень, товарищ Чартков.
- А вы потерпите, - сказал профессор. - Венерическими болезнями: сифилисом, гонореей - не страдали?
- Кто?
- Да вот вы, например?
Сечин помотал головой.
- Случаи эпилепсии, шизофрении в роду были?
- Чего?
- Я говорю, падучая в семье была у кого?
- Не, падучей не было. Мы, Бартановы, крепкие. У меня дядька рукой по две подковы разом гнул. Да и я, ежли на кулачки, насмерть могу зашибить. Ненароком.
Чартков кончил замеры.
- Ну что? - спросил профессор.
- Ровно девять дюймов! - провозгласил Чартков.
- Ага, - сказал профессор и разрешил: - Надевайте штаны!
Он вернулся за стол и достал из журнала какой-то листок.
- Идите сюда, юноша. Что здесь изображено?
- Круг, - сказал Сечин.
- Отлично. Грамотный?
- А то.
- Пьете много?
Сечин нервно облизнулся.
- С сегодняшнего дня будете пить только воду и квас. Вам понятно?
Сечин молча кивнул.
- Тогда, будьте любезны, распишитесь вот здесь. - Профессор пододвинул ему журнал. - Эраст Васильевич, разместите товарища. Поставьте на полное довольствие и покажите питомник. Да проследите, чтобы без надзора никаких половых сношений!
- Будет сделано, Илья Иванович!
- И дайте ему мензурку. Побольше.
Чартков радостно кивнул.
Он провел Сечина в смежное помещение и протянул ему мензурку.
- Знаешь, чего делать-то? - заботливо спросил он. - С Дунькой Кулаковой баловался когда? Ну вот, значит, и того... Я сейчас выйду, а через пять минут вернусь. Чтобы все было готово. Эх, Алеша, завидую я тебе! В каком деле участие примешь!
Разместился Сечин по-барски - в отдельной комнате с видом на Кавказский хребет. Он бросился ничком на топчан, заломил руки за голову и, скрестив вытянутые ноги, довольно ощерился. Все складывалось как нельзя более удачно. Он втерся в доверие к болвану Чарткову, пришелся по душе профессору. Теперь осталось только найти детеныша. И тогда... белый пароход... теплый ветерок Атлантики... роскошные берега Африки...
Дверь распахнулась, и в комнату вошел Чартков.
- Отдыхаешь, товарищ? - радостно прокричал он. - А я тебе поесть принес. До обеда-то сколько еще времени, а ты, чай, проголодался.
Он протянул Сечину лепешку и кусок козьего сыра. Сечин спустил ноги на пол и с удовольствием принялся жевать.
- Подзакусишь, и пойдем обезьянник смотреть, - сказал Чартков. - Видел когда антропоидов?
Сечин промычал что-то с набитым ртом, помотал головой.
- Это такие, скажу я тебе, твари! Ровно люди, только звероподобные. Ну, ты жуй, жуй, не торопись.
Солнце стояло уже высоко, когда они вышли из особняка и направились на задний двор.
Еще издалека Сечин услышал громкое, раздраженное тявканье и лопотание. Откуда-то понесло острой, едкой воньцой. Присыпанная песком дорожка свернула налево и привела к большой клетке-вольеру, в которой непрерывно, как заведенные, бегали и прыгали уродливые, похожие на собак, существа. Собакоголовые обезьяны - в Африке туземцы уничтожали их сотнями, как саранчу. Завидев человека, они принялись бесноваться еще оголтелей, крича и вереща так, что можно было оглохнуть. Чартков двинулся дальше, и Сечин поспешил за ним.
За раскидистыми кустами он увидел другой вольер, в котором росло несколько деревьев. В ветвях деревьев были устроены из листьев и сухой травы обезьяньи гнезда. Шесть или семь взрослых шимпанзе сидели и бродили в траве. На спине у одной из самок болтался годовалый детеныш. Он прижимался к матери, обняв ее ручонками за шею и просунув ноги ей под мышки. У него был трогательный белый пушок на крестце - знак того, что детеныш находится под опекой всего стада. Он непрестанно крутил большой головой, глядя на окружающий его мир круглыми завороженно-немигающими глазами - грустными, почти человеческими...
Чартков пошарил в кармане галифе, достал облепленный табачными крошками кусок сахара и просунул сквозь сетку. Один из шимпанзе осторожно, боком подобрался поближе, схватил сахар и отбежал. Тут же его окружили два других шимпанзе и принялись выпрашивать угощение, протягивая руки и дергая счастливчика за шерсть.
Сечин с любопытством наблюдал за этой маленькой сценкой из жизни животных. Сейчас ему казалось нелепым все то, о чем рассказывал полковник Тетерин и на что восторженно намекал контуженный кавалерист Чартков. Это были животные, умные, человекоподобные, но - животные, и разве только научная фантазия господина Уэллса могла превратить их во что-то большее...
- Явить-кудрить! - захохотал Чартков, когда шимпанзе, взявший у него из рук сахар, раздробил пальцами сладкий кристаллик и роздал товарищам. - От сатаны!
Они вернулись в особняк. На топчане Сечин увидел несколько брошюр, появившихся в его отсутствие. (Профессор явно заботился об идейном воспитании своих работников.) Две брошюры - в помощь начинающему безбожнику - Сечин сразу отложил в сторону: его мало интересовало ведомство Емельяна Ярославского. А вот третья поставила его в тупик. Называлась она "Язык красноармейца". Зачем это, любопытно, рязанскому парню знать о "речевой практике красноармейцев"? Он и слов-то таких не знает... Тут был какой-то подвох. Ловушка. Но какая?
Пока Сечин ломал над этим голову, наступило время обеда. Но и за общим столом, уплетая перловую кашу, он продолжал думать о том, что же означает эта странная книжица.
Людей в питомнике было немного, и держались они двумя неравными группами. К одной, большей, относились различные подсобные рабочие, сторожа, красноармейцы. Меньшую группу составляли научные сотрудники, помощники профессора Иванова. Они держались стороной, словно бы избегая всяких, даже случайных сношений с рабочими и красноармейцами; то была обособленная, высшая каста, и даже обедали они за отдельным столом.
Наскоро расправившись с кашей, Сечин пошел прогуляться. Возле пожилого красноармейца, стоявшего на карауле, остановился, достал кисет, обрывок газеты, присел на горячую ступеньку крыльца и принялся неторопливо, со вкусом, сворачивать цыгарку. Сунув цыгарку в зубы, протянул кисет красноармейцу:
- Угощайся, дядя.
Дядя с готовностью угостился.
- А что, дядя, - сказал Сечин, щурясь от дыма, - давно служишь?
- Да с самой, почитай, мировой, - охотно отозвался красноармеец, присаживаясь рядом. - Как в четырнадцатом на фронт погнали, так с тех пор с винтовкой не расстаюсь. И жена она мне ноне, и полюбовница, и детишки малые. То, было, в окопе вшу кормил, теперича вон нехристей караулю. По ученому - шантрапоидов. Тьфу, и придумали ж, как назвать! Ну, да ничего, жрать захочешь - и не такое стерпишь.
- Мне вот дюже любопытно, - сказал Сечин, - на что нужны профессору шантрапоиды эти?
- А вот как заставят тебя спермию кажный день сдавать, так узнаешь, - пообещал красноармеец.
Сечин наклонился к нему и понизил голос:
- Слыхал я, тут у одной... шантрапоиды детеныш народился. Будто бы наполовину человеческий. Правда это или брешут?
Красноармеец вдруг поскучнел. Поплевав на грубые пальцы, погасил цыгарку, сунул ее в карман гимнастерки и поднялся.
- Засиделся я тут с тобой, паря. Неровен час товарищ комиссар али профессор пройдут. А за табачок благодарствую. Ну, ступай с Богом!
Сечин вздохнул и тоже поднялся. Вернувшись к себе, он взял брошюру и улегся с нею на топчане. Шрифт был грязный, размазанный, но вполне читаемый. Авторы научной брошюры вели речь о крайней скудости словарного запаса испытуемых. По их наблюдениям, в устной и письменной речи красноармейцев (в основном выходцев из крестьян) преобладали наиболее простые слова и короткие отрывочные предложения, а мышление носило конкретно-ситуативный характер.
Сечин представил, как эту галиматью читает полуграмотный рязанский крестьянин... м-да... Он продолжал задумчиво листать книжку и вдруг заметил отчеркнутый абзац. Он прочитал: "Красноармейцы легко запоминают, например, рисунок окна или животного, а треугольник или шестиугольник -- этого они не знают, для них это абстракция. Круг -- еще туда-сюда. Его красноармейцы называют колесо, колесо-то красноармеец запоминает, треугольник, шестиугольник он не запоминает. Такая абстрактная форма теста для крестьянской молодежи не годится..."
Колесо... Сечин припомнил, как профессор показывал ему листок с изображением круга и спрашивал, что там изображено. Что он тогда ответил? Уж точно, не "колесо"... Черт! Неужели прокололся?
В дверь тяжело бухнули.
- Эй, паря, на выход! Профессор вызывает.
В коридоре стоял вислоусый "дядя".
- А где товарищ Чартков? - спросил Сечин.
- Нам не докладают. Проходь, не разговаривай!
Профессор сидел за письменным столом и что-то быстро писал. Он поднял голову и, не переставая писать, кивнул Сечину на стул. Эти изысканные деревянные стулья с тонкими изогнутыми спинками остались явно от прежнего хозяина. Сечин уселся на стул верхом, как на лавку. Ему отчего-то сделалось скучно.
Профессор закончил писать, отложил перо и поднял на Сечина серые насмешливые глазки.
- Рассказывайте, - потребовал он.
- Что рассказывать? - спросил Сечин.
- О своем крестьянском житье-бытье рассказывайте. А я послушаю.
Начинается, подумал Сечин.
- Какое в деревне житье? - усмехаясь, сказал он. - Известно, какое. Своей лошади нет, да и сохи тоже. Буде добрый сосед пособит, дак ему за то отработать надобно. Десятину вспашешь - рублев пятнадцать лошадных дай... - Сечина несло, он уже сам не слышал, что говорил, - ...да сыру пуд, да ситцу аршин десять, да сапоги.
- Сапоги? - весело переспросил профессор.
- Соседу, значит, сапоги, а сам в лаптях ходи, - подтвердил Сечин, - а то и босый. Да потом за молотьбу - всю солому. А зерна до нового урожая не хватит. Зимой - что делать? Подговоришь ребят - да в город, на какую стройку наймешься. Надоело! Надоело на земле корячиться, хочу весело жить. Вот и махнул к вам.
- А я думал, вы матерьялистическому учению послужить хотели, - напомнил профессор. Глаза у него смеялись.
- Ну да, ну да, - закивал Сечин, - почему не послужить? Харчи хорошие, работой особливо не нагружают - что ж не служить?
Профессор задумчиво покивал. Сечин напряженно ждал.
- Вот что, рязанский крестьянин Бартанов, - сказал наконец профессор, - никакой вы не рязанский крестьянин. Это вы Чарткову очки втирайте, а я, простите меня, не первый год психотехникой занимаюсь. Итак, кто вы?
Сечину вдруг стало весело.
- Вы правы, Илья Иванович, - сказал он, поднимаясь со стула. От былой гнусной расслабленности в нем не осталось и следа - он был подтянут, собран и четок в движениях. - Позвольте представиться: прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Российской Армии Сечин, Алексей Петрович. - Он коротко, по-военному кивнул и щелкнул пятками.
- Вот так-то лучше, Алексей Петрович, - отечески проблеял профессор. - Да вы садитесь. Курите, если желаете. И - рассказывайте, рассказывайте!
Сечин сел и закурил.
Он нервно и горько усмехнулся.
- Новейшие теории говорят, что до нашей Вселенной была другая. Я это знал без всяких теорий. В той другой Вселенной я был романтиком, носил котелок и курил сигарки. Потом романтика кончилась, и я, хоть и числился по-прежнему гусаром, попал в разведку. Вам приходилось когда-нибудь участвовать в допросах? Не приведи, Господи! И я не выдержал и бежал... бежал в Африку. Африка! Вечная и изменчивая, как женщина... Дьявол дернул меня вернуться. Вы не поверите, Илья Иванович, ночами просыпаюсь - и плачу.
Сечин, вытянув губы, задумчиво посмотрел прямо перед собой, папироса тлела в его пальцах.
- Что привело вас сюда? - спросил профессор. - Хотя можете не отвечать. Вас подослало ко мне бело-грузинское подполье. Небось, сам господин Тетерин? Не удивляйтесь, он уже пытался связаться со мной. Но год назад я еще не разочаровался в Советах...
- А теперь разочаровались?
- Меня мало интересует общественное устройство, Алексей Петрович. Меня интересует наука, расширение границ человеческого познания. До Октябрьской революции наука была скована религиозными предрассудками. Октябрь открыл перед ней новые возможности.
- О каком же разочаровании вы тогда говорите? - удивился Сечин.
Лицо профессора на мгновение обмякло, он несколько раз моргнул.
- Я уже старик, господин Сечин. Иногда мне бывает трудно отрешиться от старых отношений. Можете обвинить меня в непоследовательности, но... меня пугает прагматичность Советов. Наркомздрав предложил мне, если опыты по гибридизации человека и антропоида увенчаются успехом, создать опытную станцию по разведению обезьянолюдей. Этакая новая отрасль народного хозяйства - человеководство. - Он произнес это слово с сарказмом. - И они, наша молодая смена, человеководы с холодным рассудком и стерильными руками... Есть в этом что-то отталкивающее.
- Илья Иванович, дорогой, почему же вы не плюнете на все и не махнете в Париж? С вашим именем...
- Париж! Я третий год пытаюсь опубликовать свои работы в научных журналах Парижа и Берлина. Меня приглашают в Америку читать лекции. Японцы безуспешно добиваются разрешения посетить питомник. Я скован по рукам и ногам. Эти красноармейцы... Чартков этот... вы думаете, они для моей охраны? Они следят, чтобы я, не дай Бог, не вздумал улизнуть. А вы говорите: Париж! И потом... у меня здесь дочь.
- Так что передать Тетерину? - спросил Сечин.
Профессор Иванов помедлил с ответом.
- Передайте, что я подумаю, - сказал он наконец. - И всё! Идите уже, мне нужно закончить речь для товарищей из Наркомздрава.
"Товарищи! Вы знаете, в каком непростом положении находится наша Родина - именно сейчас, когда Англия разорвала с нами дипломатические отношения, а опасность контрреволюционной войны против СССР является самой острой проблемой текущего периода. В этих условиях становится особо важным дело создания Нового Человека. Этим важнейшим делом мы и занимаемся, товарищи!
С первых шагов научной деятельности, товарищи, я пытался осуществить постановку опытов скрещивания человека и антропоидных обезьян. В свое время я вел переговоры с бывшими владельцами знаменитых зоопарков, бывшим попечителем института экспериментальной медицины г-ном Тобосским. Однако страх перед Святейшим синодом оказался сильнее желания пойти навстречу этому начинанию. Наука оказалась заложницей религиозных предрассудков.
Между тем, товарищи, опыты эти могут дать чрезвычайно важные факты для выяснения вопроса о происхождении человека. Получение гибридов между различными видами антропоидов более чем вероятно. Можно почти ручаться за получение этих новых форм. Рождение гибридной формы между человеком и антропоидом менее вероятно, но возможность его далеко не исключена. Мои попытки в дореволюционное время наладить работу в этом направлении не имели успеха. С одной стороны, мешали, как я уже сказал, религиозные предрассудки, с другой - для организации этих опытов требовалась исключительная обстановка и значительные средства.
Советская власть, товарищи, дала нам и то, и другое!
Я верю, что опыты по гибридизации приматов в конце концов увенчаются успехом. По аналогии с такими гибридными формами, как мулы, зеброиды, бизоноиды, можно ожидать, что, скрещивая антропоморфных обезьян двух различных видов, мы получим гибриды, превосходящие своих родителей по силе, выносливости, устойчивости. Если же удастся скрестить антропоида, например шимпанзе, и человека... Трудно даже вообразить себе, какие возможности в практическом плане это даст, товарищи!
Я уже сейчас предвижу создание в стране десятков, сотен станций для производства новой, улучшенной породы человека. Возникнет новая отрасль народного хозяйства - человеководство. И мы - человеководы - будем направлять развитие человеческой расы в нужном, научно обоснованном направлении. И тогда у нас будут тысячи, десятки, сотни тысяч быстро созревающих, развивающихся и самовоспроизводящихся обезьянолюдей: рабочих, бойцов, ученых!.."
Неделю спустя, в кабинете ресторана "Диоскурия".
Полковник Тетерин встретил Сечина нервной дробью толстых пальцев о поверхность стола.