Идет рядом и молчит. Когда она говорит что-то малозначительное, лишь для того, чтобы разбить неловкое молчание -- смотрит на нее. Внимательно, долго, словно птица склоняя голову на длинной тонкой шее. Так и топает, повернувшись к ней, пока не запнется неловко своим американским ботинком за питерскую выбоину. Интересно, что он видит? Все пятнадцать лет, прошедшие с далекого выпускного и умело замаскированные дорогой косметикой? И зачем она стала красить волосы! Он помнит ее русой. Сейчас она модно-рыжая. Больше двадцати пяти никто не дает, но он то знает, сколько ей. До денечка. И, конечно же, эта модная окраска молодит ее теперешнюю, но безнадежно старит ее прошлую. И ведь молчит! Всю дорогу молчит. Зачем тогда вызвался проводить до дома, отстранив от шумной кучки подвыпивших бывших одноклассников? Сама бы добежала, благо недалеко и ночи светлые. Белые... Как тогда. Когда он уезжал на следующий день. Навсегда. С родителями, в Америку. За лучшей жизнью. А сам клялся через год, через два, вызвать ее туда, как только поступит в университет и найдет подработку. Потом письма писал. Она в них не верила, ни в письма, ни в его обещанья. К тому же у нее уже и любовь была местная. Веселый, хитроватый, оборотистый будущий муж, с которым как за каменной стеной. Которого родители уважают, у которого деньги водятся, и постарше и поопытнее и тоже любит. А он? Он -- теплая, робкая, первая... За первую любовь замуж не идут. Ее берегут от быта, как она прятала его письма от мужа. Муж -- быт, он -- мечта.
И что теперь? Теперь идет рядом и молчит. Но главное, он-то идет рядом таким же, как тогда, неловким мальчиком с выступающим из-под ворота рубашки кадыком. Только вот рубашка заокеанская. А так все по-прежнему. Сутулый победитель всяких математических олимпиад, неуемный спорщик, часто при ней терзавший старенькую гитару, не имея ни слуха, ни голоса. Он для нее прежний. А она? Та же девочка в рано проснувшейся женственности, которую скрывала за дымом выкуренных без затяжек сигарет? Озорная активистка-отличница? Нет, похоже, другая. Со всеми пятнадцатью годами, отложившимися на плечах, в бедрах и талии. Это-то он и видит, потому и молчит. Остается перейти мостик.
Как и тогда на мосту круглятся зефирными боками бело-розовые львы, скорее похожие на собственные размытые отражения в мутноватой воде канала. Она не любит зефир с детства. Точнее, с тех пор, как узнала, что в нем есть какой-то диковинный агар-агар. Перепутала его с ядовитым анчаром. Кажется, пушкинским. Они входят во двор. Тут сумрак стелется у пресловутых питерских поребриков, придавленный к земле наглой, пышной грудью белой ночи. Он вдруг говорит:
-- Представляешь, мой младший... Мне уезжать уже, а он в тот день в первый раз выругался. Сказал: fuck! В садике подцепил. Вот так... Первый раз и не по-русски. -- Грустно так говорит и снова на нее смотрит. Она улыбается слегка, чтобы не разбиться морщинками и начинает бойко:
-- А моя Светка... -- и замолкает, отчетливо осознав: все. У них разные дети.