Новодельная станица Абинская утопает в грязи. Казаки только начали поселение, но постоянно заняты были заботами государевыми, а остававшиеся в станице казачки и старики могли только мало-мальски обустроить собственное жильё и убогие огородики...
Стояла зима, но снега почти не видели в этом году. Снег лежал в горах, которые радовали глаз своей белизной. А на равнине - сплошная распутица.
Неуютно смотрелась центральная станичная улица, которая круто спускалась к броду через Абин: кривые колеи от телег, натоптанные тропинки в грязи и в пожухлой траве...
Хаты - низенькие, турлучные. Плетни - из нарубленного по Абину лозняка...
Летом, по указу, поселились здесь казаки-азовцы и солдаты, отслужившие свой срок и вёрстанные в казачье сословие.
Землица не порадовала: сплошная глина! Рядом - плавни: камыши и очерет, тучи комаров...
Не успели посеять ни пшеницы, ни овса: кормились из войсковых запасов. Кто успел - заводили огороды, и казачки с утра до ночи ковыряли землю, пропалывали назойливый сорняк:
- Щоб було, чем дитей кормиты!
Перезимовали, март уже...
Всю зиму, через станицу шли черкесы... Шли по одному, семьями и целыми обозами. Не могли оставаться они на родной земле, не радовало их присутствие чужаков, как и не радовало казаков присутствие на чужой земле.
Никто не радовался, но черкесы надеялись на новое счастье в далёкой единоверной Турции, а казаки - на удачу, вольную и богатую жизнь, которая им была обещана правительством.
Так и этим мартовским утром, управившись по хозяйству и накормив семейство, исхудавшие казачки собирались у плетней, что бы посудачить и поглазеть на очередную партию черкесов.
Туман уже рассеялся, через клочки его, были видны серые, зимние горы. Немного подмёрзлая с ночи земля, уже была разбита и снова превратилась в жижицу. По улице, утром, уже прошла немногочисленная казачья и поселенческая худоба. Затем, когда рассвело - прошёл первый черкесский обоз, в сторону перевала и Геленджикской крепости (казаки называют её Еленчиком).
Возов было немного, десять или двенадцать (казачки не считали). Бедные...
- Даже сменять нечего! - говорили разочарованные казачки.
Раньше, когда горские князья проходили сотенными обозами, казачки меняли молоко и хлеб на красивые пояса (для своих мужей) и ткани (для себя, что бы красившее выглядеть) у гордых, но изголодавшихся черкесов и черкешенок.
Сейчас, молока у скота почти нет. Хлеба - только-только до весны, но казачки всё равно сетуют на плохую мену: каждая семья тщательно скрывает свою нужду от соседей, хотя это не секрет ни для кого.
Последние возы и арбы давно уже пересекли брод, когда на улице появился совсем уже старый черкес в свалявшейся старой бурке и линялой папахе, опирающийся на длинную кизиловую палку. Далеко отстав от него, пошатываясь, еле брела женщина, с головы до ног замотанная в тёмную, длинную одежду, с маленьким ребёнком на руках.
Старик уже пересёк глубокую колею, но женщина этого сделать была не в силах: поскользнувшись на грязной груде, сначала осела на землю, затем бессильно завалилась на бок.
Старик, сделав несколько слабых шагов, нагнувшись, поднял ребёнка, не сделав, ни попытки, что бы помочь женщине.
Платок на голове женщины сбился и казачкам видно, что она очень молода и, судя по лихорадочному румянцу на лице - тяжело больна.
Она пытается встать, но ноги её не держат и она снова падает в грязь.
- Та шо-ж вы смотрите, казачки! - не выдержав, вскрикивает пожилая Охримовна, подбегая к черкешенке.
Старику:
- А ты, старый хрыч! Баба - не чужая ведь тебе!
Словно по команде, казачки выбегают из-за плетней и поднимают черкешенку. Она очень слаба, не может стоять на ногах и казачки ведут её к плетню, на сухое место.
Ребёнок, замотанный в тряпьё, слабо пищит, и старик держит его в руках неумело, слегка отстранив от себя.
- А ну, возьмите у него дитя! - командует Охримовна (а как же, урядничеха!) и горбоносая Ганка, сама похожая на черкешенку, выхватывает пищащий свёрток из рук старика.
- А-а-а, а-а-а! - пытается убаюкать малыша Ганка, но свёрток не унимается.
Пожилые казачки, возглавляемые Охримовной, хлопочут вокруг черкешенки.
Старик - отходит в сторону и, встав так, что бы не было видно суеты, смотрит на далёкие горы.
Та що-ж он пищит-то, молочка бы, казачки?! - восклицает Ганка и кто-то приносит гранёную бутылку с коровьим молоком, на ходу сворачивая кусочек чистой холстины, что бы воткнуть её вместо соски в бутылку.
Не было детей в станице с прошлого года... И казачки, истосковавшись "по-бабьему", умилённо смотрят на младенца, разворачивают тряпьё...
- Мальчонка!!! - разглядела костлявая солдатка.
- А в пахах то - сопрел зовсим! - ахает молодуха-казачка.
Солдатка быстро приносит кусок перепревшей сердцевины из старого пня, тщательно трёт её в руках...
Появляется кувшин с тёплой водой и казачки моют ребёнка, пересыпают в пахах трухой и тщательно пеленают его в чистую холстину.
- Бязи бы!
Наевшись молока, младенец утихает и тихо пускает пузыри на Ганкиных руках.
У неё - блестят глаза!
- А-а-а, у-у-у... - тихо приговаривает и покачивает, бездетная (Бог не дал), немолодуха уже, казачка Ганка.
-Лихоманка! - говорят казачки...
- Отойдёт скоро... - о молодой черкешенке, которая тихо лежит на лавке, в горнице Охримовны.
Черекешенка умерла к вечеру.
Старый казак, ковыляя палочкой, подошёл к сверстнику-черкесу, который сидел на обрыве, над рекой, скрестив ноги...
- Салам!
- Вауалейкум ассалам! - отвечал черкес, кивнув, не поворачивая головы...
Казак, кряхтя, присел рядом, укутав свиткой свои истоптанные ноговицы.
Старики помолчали...
Черкес смотрел на синеющую вдали гору Тхаб и великолепную, столетнюю дубовую рощу, на противоположном берегу реки.
Казак смотрел на зеленеющий луг и плавни, которые надо было осушить своим трудом...
Первую фразу сказал казак, по-адыгски.
Черкес ответил, немного помолчав.
Ещё несколько фраз, между старыми кунаками и врагами...
- Шапсуго, пши... - гордо сказал старик-черкес.
- Мда... - отвечал казак, призадумавшись...
- Я не уеду, умру! - вдруг вскрикнул старик-черкес по-русски и, лихо вскочив, выхватил свой кинжал - сломал его об колено...
Словно выбросив свою силу, черкес утих...
Казак, помолчав:
- А хто робыть буде?
Черкес молчит.
Казачки приносят старику немного сыра и лепёшку, но черкес не удостаивает их вниманием...
Между стариками неторопливый диалог, по-адыгски...
Они уважительно кивают друг другу головами...
Казак уходит, опираясь на кизиловую палку.
Черкес встаёт, делает жест казачкам, что бы удалились и принимает величественную позу, опирая руку на свой пояс и глядя на синеющие вдали горы.
Казачкам немного смешон этот маленький старик, но его лицо так мужественно, что казачки подчиняются его нетерпеливому жесту и оставляют его одного...
Старый казак рассказывает своим одностаничникам:
- Покойница - его внучка. Сыновей - аллах забрал: воевали они с нами и с кем не попадя...
Одна она у него была...
Год назад, схлестнулась девка с абреком из Абхазии...
В общем, прокляли её вся родня, вин один за внучку держався, бо нема у него никого.... А они - князья-пши, в общем... Но нищие, как и все горцы...
Говорыв, шо з Кавказу не уйдёт...
Злой старик... Вин свий тесак сломав - это знак! Сломать тесак - это как мати продасть...
Упаси Боже! - крестится старый казак...
Утром, черкеса находят мёртвым, на обрыве реки... Обломки старого кинжала лежат рядом...
Казачки, призвав черкесов с очередного обоза, следят из-за плетеней за обычными черкесскими похоронами, плачут...
Отслужив свои два года на турецкой границе, в станицу возвращаются казаки!
Телеги и можары въезжают в станицу, лихо преодолевают брод и подъём на крутой берег! Подхватывая свои курджины и плечевые мешки, пластуны быстро разбегаются по хатам!
Станица их ждёт!
Казачки, доставши из глечиков пожелтевшее сало, пережарили последних гусей и кур: ждут своих казаков!
Бедная у нас станица, но своих мужей и сыновей, казачки всегда могут встретить достойно!
Подклавши под груди тряпок, казачки красуются на майдане, в красивом... В пёстром...
Старики - чинно пылятся у проезжающих можар... Для порядку!
Петро, взяв свой мешок с можары, идёт в хату.
Его Ганка - у ворот! Кланяется казаку, целует его и принимает из его рук заплечный мешок.
Казак прийшов!!! Петрусю! Мий родненький! Моё сонечку, роднесенький!!!....
Ганка голосит, любит Петра...
Петро входит в хату.
Перекрестившись, бросает, по обычаю, шапку...
Идёт к зыбке с младенцем...
-Це?....
Предупреждая его - Ганка: це - наш!
Петро:
-Хто?
Ганка:
- Казак...
Поздно ночью, поглаживая и целуя шрам от злого кинжала на плече мужа, робким шёпотом, Ганка спрашивает:
- Ну и шо, а як же малой?
- Наш! - утверждает разомлевший Петро...
Счастливая вдвойне Ганка, всхлипнув, засыпает...
Малой спит в зыбке.
Наутро, прихватив добрую бутыль с горилкой, Петро, в начищенных сапогах идёт, бренча крестами, к станичному атаману.
Через время, обнявшись, Петро и атаман идут к станичному батюшке...
Там, приняв по маленькой, тыча пальцами в бумагу, сочиняют прошение к наказному...
Ответ из Екатеринодара приходит быстро: удовлетворить, крестить, записать в казачата станицы Абинской.
Крестили Осипом...
Осип Петрович был достойным казаком. Воевал на фронтах в Турции, замерзал на перевалах, спасал армян. В 17-м, пробивался со своими, на родную Кубань.
Сгинул где-то, в сумятице Гражданской войны... Не смог посмотреть своим острым взглядом на зеленеющие нивы, распаханные плавни и родные горы.