Скалон Константин Борисович : другие произведения.

Готика. Провинциальная версия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:

   Кубанцев К.
  
   Готика. Провинциальная версия.
  
   От автора.
   Любое совпадение имен носит случайный характер. Других совпадений нет - выдумано все.
  
   Пролог.
   ...грязен, тощ и голоден. По-настоящему. Как дикий зверь во время зимнего заснеженного плена, когда ни дичи, ни корма на стылой земле под белым пушистым покрывалом, по которому мечущимися следами выписано голод. И потому - беспощаден. И опасен! Но до поры, до времени, пока не наестся. Вот тогда он снова превратится в жалкую беспородную собачонку, готовую стерпеть удар ногой под ребра.
   Вытянутая морда и крепкий крестец вырождающейся овчарки смотрелись не плохо, но вылинявший куцый хвост, пёс держал его меж задних лап, завернув под впалое брюхо, выдавал его. Хвост - это как выражение на лице. О нелегкой судьбе бездомного пса-неудачника - о жизни на задворках, о холоде и побоях без причины, о ранах и ссадинах, что достались на его долю в собачьих драках, о гастрите, панкреатите, энтерите - человеческих болезнях, коими страдал бедный пёс, обо всех передрягах, где побывал он в поисках пропитания, о голоде - с ним он познакомился в самом начале своей щенячьей жизни, когда в исхудалой груди суки-дворняги, его матери, кончилось молоко, о голоде, постоянном, изнуряющем, об этой пытке, сводящей с ума, рассказывал поджатый хвост.
   Но сегодня представился случай утолить голод - не навсегда, но хотя бы на время: на день, на полдня, на час, но избавиться от этого гадкого мучительного чувства.
   Этот лакомый кусок он учуял сразу же, как только поставил передние лапы на край мусорного бака и опустил морду вниз. О, упоительный миг предвкушения праздника - праздника обжорства.
   Внезапно в сознание пса промелькнула череда примитивных образов: "Враги, опасность, мое мясо, не отдам, буду драться".
   Он был готов драться с кем угодно: с двуногими, что, косясь на него с опаской и неприязнью, проходили мимо, со своими собратьями-сородичами, такими же бездомными псами, что из нового рода собак-горожан, собак-отбросов, собак-нищих, обитающих на городских свалках и пустырях.
   И в самом деле, еще две облезлые худые собаки появились на горизонте, привлеченные и запахом и звуком кровожадной животной трапезы.
   - Р-рвы-рв, - с угрозой прорычал старый пес, - не отдам, мое, мое, ухр.
   Животные замерли неподалеку и, как обученные пойнтеры, приняли напряженную охотничью стойку, словно лишь ожидали команду: искать, преследовать, рвать. Они внимательно следили за чужаком и, прислушиваясь к голосу своего единственного хозяина и повелителя - к голосу своего инстинкта, ждали. А он подсказывал им, нападение неоправданно рискованно. Тот, кто на их глазах неистово рвет свежее мясо, поглядывая на них исподлобья, смертельно опасен. Он готов на все, этот пес-старик. Они чувствовали его настроение и не решались ринуться и выхватить жирный манящий кусок пищи, и надеялись на случай: а вдруг удача улыбнется и им. А пес, не отрывая морды от разорванной окровавленной плоти, лишь поглядывал ни них снизу вверх, морщил брови и щерился, приподнимая верхнюю губу. Он ел, жрал, рвал, торопливо проглатывая слишком большие куски необычно-сладковатой плоти, и кровь на его морде, высыхая, темнела до черноты.
   Бабенко хотел пнуть замешкавшегося пса, но передумал. Что-то его насторожило. Взгляд собачьих глаз? Злой и бесстрашный, все еще голодный? Наверное. Пёс в момент своей трапезы выглядел настоящим цербером, зловещим существом из преисподни: пожелтевшие, но все еще крепкие клыки и резцы, черное, рельефное небо и длинный широкий язык, с которого, словно с раскаленного камня, на который щедро плеснули водой, поднимался пар.
   Б-р-р, потряс головой Бабенко, избавляясь от наваждения. Он замедлил шаг и трусливо огляделся. Нет, вроде никто не заметил ни его движения в сторону пса, ни его позорного отступления.
   - Ррыв, ав! - снова подал голос цербер. - Ав, ав.
   "И с чего я так пересрал, - удивился Бабенко своему поведению, но доказывать сам себе ничего не стал. - Пересрал? И правильно! Вдруг - цапнет, вдруг - бешеный. Вроде и пена по морде".
   И, пройдя дальше, и уже практически миновав опасную зону, мутными зрачками своих глаз из-под слипающихся похмельных век он рассмотрел, что именно и с таким удовольствием жрет этот пёс.
   "Почку жрет. Вот, сука, - не смущаясь тем, что собака - кобель, подумал Бабенко. - Почку! Надо же!"
   Он оказался единственным, кто обратил внимание на добычу приблудного пса и правильно определил её характер. Это и в самом деле была почка, закутанная в толстый слой жировой клетчатки и принадлежавшая человеку! Человечья! А чья же еще? Точнее, он оказался единственным, кто в то октябрьское утро наблюдал эту сцену полностью. А, по сути, достаточно примечательную, достойную комментариев: свирепое животное, одичавший зверь поглощает свою добычу! Человеческое тело! По крайней мере, его часть! И разве не яркое пятно на поблекшей акварели, вырисованной до середины... середины утра, середины октября, середины жизни? И такой факт - как тайна! А тайна - это круговорот событий значительных, уж во всяком случае не ординарных, интересных. И любой поступок, любое действие, вытекающее из простой констатации подобного факта - вопрос жизни или смерти. И Бабенко прошел мимо.
   Появилась Люсьена Леопольдовна Кокатилова. Она метров на тридцать опередила остальных сотрудников, подъехавших в том же троллейбусе. Но пес своим длинным языком уже облизывал запачканную морду.
   - О, Боже! - все-таки охнула Люсьена Леопольдовна и машинально прибавила шаг.
   А когда через несколько минут из служебной "ГАЗ-31", что лихо подкатила к центральному больничному подъезду, покрякивая, вылез Ведин, он и вовсе не обратил внимания...
   Несколько человек, преднамеренно синхронизировав свой приход на работу с появлением главного врача, почтительно поздоровались с Вединым, соблюдая при этом положенную дистанцию.
   Неведомо откуда появившейся Зеленушкин, уже успевшей переодеться, в белом халате и в колпаке, что добавлял к его ста шестидесяти еще сантиметров тридцать, открыл и попридержал для Ведина дверь.
  
   Бур стоял неподалеку. Уже минут двадцать назад он догадался, ожидание потеряло смысл - Родионов не появится! Предстояло решить, что делать? Бур решил ждать еще десять - пятнадцать минут, до девяти, потом - уйти. Не спеша, он потянул из пачки очередную сигарету. Несколько секунд ушло на то, чтобы помять её, а потом, вычертив ею в воздухе широкую дугу, бросить в рот. Затем рука поползла под полу плаща и нырнула в карман. Пошарив в нем, он выудил коробку спичек. Есть! Пять не тронутых спичек. Первая сломалась, но вторая послушно вспыхнула. Пламя, как всегда, заворожило. Лишь тогда, когда огонь сожрал ровненькую аккуратную щепочку наполовину, он, делая протяжный вздох, поднес к нему кончик сигареты. Первая затяжка. Одновременно, переложив коробок в другую руку - там оставалось еще три спички, он спрятал его в противоположный карман. Вторая сигарета. Третья. Третью Бур не докурил. Время истекло, решил он. Бросив окурок и не затоптав его, он пошел к своей машине, припаркованной на прибольничной стоянке, но не дойдя до неё несколько шагов, обернулся...
   20 октября. Часы отсчитали девять часов и шесть полновесных минут с начала суток. Обычное утро.
   Дворовый пес, низко опустив морду, медленно брел прочь. Он уходил, пришибленно оглядываясь. И уж, конечно, никто не рассмотрел в последнем взгляде кобеля, брошенным через потертое лопастое плечо, его собачью усмешку.
  
   Часть 1. Хроника безумия (19 - 25 октября).
  
   Глава 1. Фришбах.
   Однокомнатная квартира со всеми удобствами? Вроде того. Одноместная больничная палата в двенадцать квадратных метров. Что еще надо? Короткий коридорчик-буфер ведет в спальную часть. Туалет расположен по левую руку. Душевая ниша - по правую. Дверь в туалет плохо пригнана к косяку и потому вечно приоткрыта. Бросается в глаза больничная кровать. Она занимает большую часть помещения. Рядом стоит больничная тумбочка с узеньким выдвижным ящичком и дверцей под ним, за неё легко встает бутылка. Уродливое кресло кажется в своем углу чересчур громоздким. Направо - раковина: фаянсовая чаша болотно-зеленого цвета. Смеситель замурован в стену. Неровные мазки цемента, будто нанесенные в агонии безумцем-художником, лежат на потускневшем металле. На крошечной полочке, закрепленной на присосках, есть все необходимые гигиенические принадлежности: пластмассовый стаканчик, в нем - зубная щетка, мятый туб зубной пасты, бритвенный станок и кусок хозяйского мыла без мыльницы. Над умывальником несколько рядов голубого кафеля и узкое, будто выдранное из салона машины, зеркало на уровне глаз. Если отступить на пару шагов назад, в нем помещается лицо. На подоконнике разместились телевизор "Сони" диаметром экрана в четырнадцать дюймов, электрический чайник, две чашки, тюбик с клеем, небольшие маникюрные ножницы, пакет сока, пара грязных граненых стаканов, блок сигарет. Еще одна пачка лежит в стороне, рядом с большой пластмассовой пепельницей.
   В этой палате Фришбах живет шестой месяц.
  
   Фришбах прикрыл за собой дверь и огляделся. Прислушался. Тихо. Не раздаются шаги, никто не дышит по ту сторону древесностружечной плиты, аккуратно выкрашенной в белый. Довольный тишиной, и сам стараясь не производить излишнего шума, он присел на кровать. Расшатанная старушка предательски скрипнула. Фришбах замер и снова прислушался. Не расслышав и на этот раз ничего подозрительного, он шумно выдохнул, затем нагнулся и вытащил из-под кровати большой черный пластиковый пакет. Из его глубин Фришбах извлек банку пива, резким движением вскрыл ее, выплеснув пену себе на руку, и жадно припал к краю. Пил он до тех пор, пока не опорожнил жестянку.
   В продолжение нескольких минут он с задумчивым видом и неподвижно сидел, не естественно выпрямив спину, чуть склонив голову на бок. Казалось, он был настолько глубоко погружен в собственные потаенные мысли, что внешнее перестало для него существовать. Вдруг будто электрический разряд прошелся по его телу - он встрепенулся, расправил плечи.
   - А теперь займись-ка делом, - прошептал он, обращаясь к самому себе.
  
   Минут через десять он поставил на место последнюю плитку кафеля и оглядел результат своей работы. Центральная плитка немного выступала. Пожалуй, в глаза не бросается, решил он, всматриваясь в швы между кафелем, швы он затер зубной пастой, замешав её с пеплом, сойдет! И в самом деле, оттенок состава получился подходящим, похожим на цементный.
   Фришбах удовлетворенно хмыкнул. Не раздеваясь он лег на кровать, забросил руки за голову и улыбнулся. Вслед за улыбкой, едва коснувшейся неподвижного лица, по узким губам прошла судорога боли. Через пару секунд он попробовал улыбнуться снова. На этот раз он держал свою улыбку до тех пор, пока выражение на лице не стало маской.
   Чувство радости внезапно сменилось неудержимым приступом апатии. Он попробовал думать о будущем - о собственном-светлом-будущем, но скоро понял, лучше ему не становится, нет, апатия уже раскинула свой шатер, закрыв серым полотном горизонт будущего. На мгновение его охватила паника. Сжав ладонями виски, прижав подбородок к груди, он глухо застонал.
   Упаковка с таблетками лежала на тумбочке. Он проглотил две. И все встало на свои места. То есть - достигло равновесия. И разум и безумие, два равно искусных эквилибриста, балансирующие на одном, туго натянутом канате, коим и было больное сознание Левы Фришбаха, не столкнулись и не вспыхнули внезапно аннигилирующем пламенем, бросив самого Фришбаха в черную бездну социальной дезинтеграции личности. Нет, напротив, Фришбах почувствовал облегчение. Безжалостные гарпии, выпущенные его тайной подругой льстивой Пандорой, только что рвавшие своими остроконечными крыльями и гарпуноподобными клювами полумрак его рассудка, на время утихомирились. Он начал засыпать. А когда богиня Геката, властвующая над приведениями и чудовищами царства мертвых, трехтелая и трехголовая, это она посылает на землю тяжкие и ужасные сны, погрузила его в забытье, первые лучи солнца уже вырвались из темноты.
   Зубная паста "Жемчуг", запачкавшая край длинного белого конверта без марки, что лежал между кафелем и штукатуркой, постепенно подсыхала, превращаясь в белую пыль.
   Наступал новый день - девятнадцатое октября.
  
   Глава 2. Родионов.
   Мир опрокинулся и неумолимо сужался. Солнце, висевшее низко, вдруг стало менять форму и цвет, трансформируясь из объемистого оранжевого апельсина в нечто серое, расплывчатое, пока ни превратилось серый плоский диск - серый диск на свинцовом, отяжелевшем, будто намокшая простыня, небе. Потом этот диск стал падать. Он падал, падал и падал, и ударился о землю неподалеку от того места, где лежал Винт, но не разбился, а покатилось к нему...
   Винт, отброшенный силой удара пули, лежал на обочине и смотрел на небо.
   "Оно - не такое! - подумал он и поразился этому открытию, - не такое, как было летом: синим, как озерная вода; не такое, как когда-то было в Чечне: в контрастных линиях, лишь подчеркивающих размер пушистых облаков, опускающихся на верхушки гор, что покрыты не снегом, а мшистым зеленом ковром дикого леса; и даже не такое, какое он видел в Афгане: там оно было светло-голубым, почти белым, небо было белым, а горы - черными, там всегда было только два цвета: черный и белый. Даже кровь, сожженная солнцем, была там черного цвета. А сейчас небо стало другим. Что-то с ним приключилось".
   Он почувствовал, как оно легло на него всем своим весом, сдавило грудь, лишив возможности дышать.
   Перед его угасающим взором чередою замелькали силуэты. Они толпились перед ним, укутанные черным туманом, как в материю, они окружали его - десятки, сотни бестелесных форм, от них веяло холодом, и он подумал, что умирает.
   Второй выстрел был, по сути, контрольным.
   Теперь события наслаивались одно на другое с неимоверной скоростью.
   Бур увидел, как у Винта отлетела задняя часть черепной коробки, словно открылась шкатулка, и коричневая жижа полилась на бурую землю. И в тот же миг он расслышал тонкий писк прошмыгнувшей мимо него пули. Он не растерялся. Набрав в легкие побольше воздуху, не оставив себе время на размышление, он бросил свое сухое поджарое тело вперед.
   Низко пригнувшись, надеясь на свою реакцию и скорость, Бур нырнул за машину, там на секунду присел, вздохнул, выдохнул, словно перед нырком в холодную воду, и побежал - рванул как спринтер, с низкого старта. Он действовал так, словно обучался этим навыкам годами и, наконец-то, достиг совершенства, и теперь каждый ход его - выпад или отступление, обусловлен предыдущим, и не разорвать, не разрубить эту цепь последовательных действий, не изменить их внутреннюю целесообразность. И лишь бы хватило места и времени довести дело до конца. Он бежал, петляя и приседая. И пела за его спиной тетива и звенели наконечники стрел, отскакивая от брони пронзительными аккордами, и трещало сухое дерево копий на изломах.
   Он упал на сырую пожухлую траву метров за триста от обочины дороги и притаился.
   С того момента, как сначала рухнул Винт, (а потом бился в судорогах у заднего колеса "нивы" и ни как не хотел угомониться, пока, наконец, его затылок ни разлетелся на несколько фрагментов и естественная выпуклость его черепа превратилась в кратер, в глубине которого кипела лава, окропленная драгоценными рубинами), и до той секунды, когда, опомнившись, Бур предпринял попытку скрыться, прошло, наверное, секунд двадцать.
   Все это время Хомяк, широко расставив ноги, стоял на месте. Застыл. Окаменел. Остолбенел. Уставился в мертвые глаза своего друга и смотрел, как кровь из отверстия в центре его лба, заливает их, становясь густой и вязкой. И казалось Хомяку, что процесс этот бесконечен, что льется она и льется, и никогда не остановится, и литр за литром, и галлон за галлоном. Но прошло еще три секунды, и другая пуля пробила его широкую грудь прямо по центру. Эта пуля раздробила грудину, срикошетила от неё и пробила верхушку его гипертрофированного сердца, и бывший спортсмен умер мгновенно.
   Двадцать три секунды от начала конца света.
  
   Родионов по-прежнему сидел в машине. Он не расслышал звука выстрела. Хомяк исчез из поля его зрения, также внезапно, как и появился, а вместе с ним и та точка, что приковывала взгляд Павла - черный зрачок автомата.
   Что происходит? Он не понимал. Было утро и оно началось нормально. Утро, предвещавшее обычный рабочий день. И была дорога - не ровное в меру выщербленное асфальтовое полотно. И все остальное тоже было! Больница, где он работал и куда спешил, и телецентр, что был по пути и буквально в двух шагах, и автозаправочная станция - знак, оповещающий, что до нее пятьсот метров, был уж виден, и большой универсальный магазин, расположенный едва ли не на больничной территории, где чем только ни торговали: хлебом, колбасой, яйцами, водкой и коньяком, пивом, колготками, женскими прокладками, мылом, стиральным порошком, собачьим кормом, туалетной бумагой, книгами, фотопленкой, цветами и телефонами. Утро и дорога, по которой мчались - по пути или навстречу - разноцветные автомобили. Дорога - одна из многих, что пересекают земной шарик, что болтается в этой сетке, сплетенной из дорог, вдоль которых, как паучки по своим путеводным нитям, стремительно несутся поезда, автомобили, велосипеды и стелется пар, вырывающийся из легких спешащих по ним пешеходов.
   Уже в следующую секунду к его машине подскочил Фришбах.
   Его нездоровый организм уже не справлялся с тем уровнем адреналина, что внезапной волной... всесокрушающим торнадо настиг его сердце, заставив то биться со скоростью сердца летучей мыши. Нет, оно не билось, а трепыхалось, беспорядочно и сумбурно. Не координированные движения делали его похожим на куклу на шарнирах: на Петрушку или Арлекина, или на черт знает кого - казалось, он то ли кривляется, то ли танцует, не попадая в ритм.
   Внезапно он схватился за ручку дверки "нивы" и дернул на себя.
   Возможно, это была попытка удержаться на ногах. Кто знает?
   Но вторым порывистым движением он втолкнул свое тело внутрь и упал на сидение рядом с Родионовым.
   - Кто вы?
   Непрошеный пассажир дышал часто и тяжело, наполняя воздух отвратительным смрадом - запахом страха, бессильной ярости и безумия.
   - Кто вы? - повторил свой в общем-то бессмысленный вопрос Родионов.
   - Двигай! - истерично заорал Фришбах.
   В следующую секунду он выхватил из кармана своего просторного плаща нож и приставил к шеё Родионова. И Павел, не смея снять свои руки с рулевого колеса, почувствовал, как по-настоящему упирается острие ему в надгортанник.
   - Осторожнее! - боясь наткнуться на нож случайно, воскликнул Павел. - Я еду, еду.
   Павел надавил на газ. Двигатель взревел. Машина сорвалась с места и Павел понял, Провидение, ведшее его по жизни, передернуло карту и пошло с крапленой - его жизнь делает новый крутой поворот.
   - Кто вы такой и по какому праву...
   В ответ он почувствовал, как сталь проколола кожу.
   - Да вы с ума сошли!
   - Я - сумасшедший? Я - псих? - прошипел Фришбах. - Я? Ну, что же, ты скоро в этом убедишься. Заткнись, и - вперед.
   - Хорошо. Спокойно. Нет ни какого повода....- пробормотал Павел, старясь не сделать резкого движения.
   Он скосил глаза и внезапно поймал чужой затравленный взгляд - в едва приоткрытых глазных щелках катался зрачок: туда - сюда, от края к краю, сюда - туда. И отражались в нем не ярость, не злость и ненависть, а страх - не человеческий, животный, страх затравленного зверя, угодившего в ловушку. А еще Павел подметил, что кожа незнакомца была бледной. Это была странная болезненная бледность - бледность вампира.
   Дремавший метрах в ста сзади КамАЗ тронулся в след удаляющейся "нивы". Пароходом - медленно и почти лениво - выплыл он на середину шоссе и отсек машину Родионова от возможной погони.
   В этот же момент из-за поворота выскочил громоздкий черный внедорожник с затемненными окнами и едва избежал столкновения лоб в лоб - летевший по встречной "бумер" чересчур забрал на вираже влево и пересек непрерывную разделительную линию. Водитель внедорожника удивленно замигал фарами и ударил по клаксону. Встречная машина нехотя перестроилась в свой ряд.
   - Петро, не гони. Время есть. Пусть Антон подтянется, - обращаясь к водителю, произнес сидящий рядом с ним молодой крепыш.
   - Хорошо, Олег. Но ты видел, видел? Идиоты на дорогах, чтоб их!
   - Точно! Стой! - обрывая сетования своего товарища, скомандовал Олег. - Стой, мать твою!
   Проскочив по инерции еще немного, внедорожник резко притормозил и, улучив удобный момент, выполнил крутой разворот на сто восемьдесят и, вырулив вправо, прижался к краю дороги и остановился в метрах тридцати от помятой "шестерки" и лежащих на обочине мертвецов.
   - Ну и дела!
   Петр, Олег и расположившийся на заднем сидении Михаил - отличительными особенностями всех троих были очень широкие плечи, мощные трапециевидные мышцы, приподнимающие вороты пиджаков, тяжелые подбородки - многозначительно переглянулись. Но уже в следующую секунду, времени на рассуждения у них, похоже, не было, Олег, тесно прижав ладонью микрофон-пуговку к губам, кричал в него в полный голос:
   - Стой, Антон. Стой!
  
   Вскочил Бур и устремился вверх по склону, прочь от шоссе. Он бежал, низко пригнувшись, и минуты через две благополучно преодолел наивысшую точку холма - его вершину, и скрылся среди кустов дикой сирени и акации, не по сезону сохранивших изрядную долю листвы, хоть и пожелтевшей, покрасневшей, и, сообразив, что не слышит ни шума погони, ни свиста пуль, пролетающих мимо, остановился, дабы дать передышку своим легким, сердцу, бедрам. Согнувшись пополам он несколько раз он глубоко вздохнул, переборол накативший вдруг приступ тошноты, и заметив, что испачкался, принялся отряхиваться. Сбивая легкими шлепками грязь и пыль с одежды, он убедился, "вальтера" за поясом нет.
   - Потерял, черт подери! - выругался Бур. - Возвращаться рискованно. И бессмысленно. Не найти.
   Чуть раньше с противоположной стороны дороги исчезла еще одна фигура. Кому она принадлежала: мужчине или женщине? Определить это было так же трудно, как установить пол пойманной рыбы. Силуэт человека неопределенного рода. Тень, облаченная в черное. Возникнув из ниоткуда, она в тот же миг метнулась в сторону и затерялась в спасительных зарослях вязовой рощи, разросшейся за последние тридцать лет.
   Внедорожник, напоминающий легкий танк, словно закопченный, словно только что из боя, продолжал стоять на месте еще несколько минут. Затем тронулся и, стремительно набрав скорость, скрылся за поворотом, оставив за собой взвихренное облако дорожной пыли.
   Едва осела пыль, его двойник-близнец подкатил с противоположной стороны. Ситуация повторилась. Машина с работающим двигателем оставалась на месте пару минут, за это время из неё никто не вышел, затем, аккуратно сдав назад и развернувшись, укатила в неизвестном направление.
   С момента третьего выстрела минуло четыре минуты. Несколько машин проскочили мимо. Никто не остановился. Пять минут, шесть, десять...
   Наконец-то! Через двадцать минут, проведенных умершими в полном одиночестве, к месту, оскверненному насилием и смертью, прибыла милиция.
  
   Дорога ветвилась. Поворот направо вел к телецентру. Из-под лезвия уже выступила первая рубиновая капелька. Она казалась драгоценным камнем, получившим свою идеальную форму в руках ювелира. Она росла, росла, а потом вдруг взорвалась и растеклась тонюсенькими ниточками.
   Родионов почувствовал, что у него вспотели подмышки, и свернул влево.
  
   Глава 3. Родионов. (Сon abulia?).
   "Денек, кажется, начинается неудачно. Начался! Слишком быстро? Правильно, слишком! Притормозить?" - думал Павел час назад, разгоняясь до ста десяти. Но последняя мысль не помогла ему. Другая: "Опаздываю? Опаздываюю. Опаздываю!" - довлела опасной доминантой.
   А день начался обычно. И головная боль, если не делить жизнь на вчерашний вечер и сегодняшнее утро, представлялась константой.
   Он как всегда проснулся около шести. Пробуждение было отмечено выполнением рутинной процедуры - правой рукой, брошенной в сторону, он буквально за секунду до начала музыкальной партии ударил по будильнику, погасив его трель в зародыше. Именно во время исполнения этого простого и отрепетированного до автоматизма движения Павел с изумлением отметил не привычную скованность в членах.
   "И выпил-то немного, - удивился Павел. - Отвык, видно, от портвейна-то".
   Пара кружек пива и стакан портвейна, что пришлось махнуть со старым школьным другом, тот за двадцать пять лет так и не изменил своему выбору, сделанному им в год окончания школы: портвейн - напиток выпускного вечера, оказались не совместимы: по вискам - стучало.
   "И все-таки встать придется".
   Унитаз. Затем - душ. Он открыл воду и принялся намыливать волосы, не замечая, что вода - ледяная.
   После душа Павел почувствовал себя бодрее.
   Наступила очередь колдуна-кофе. Чашка крепкого ароматного напитка должна была вернуть ему состояние физиологической нормы. Но одной чашки оказалось мало, определенно не достаточно, чтобы нейтрализовать остатки спиртного, циркулировавшие в кровяном русле. Две. Три. Легкая боль кольнула в сердца. Порция кофеина превысила предельно допустимый порог.
   - Черт возьми, - пробормотал он, поморщившись. - Этого не хватало.
   Лена тут же спросила:
   - Что случилось?
   - В горле что-то першит, - вяло соврал жене Павел.
   - И у меня, - подхватила Аня. - Папуся, купи мне конфеток от горла.
   Вот так он потерял еще двадцать минут - по пути в школу он с дочерью заскочил в аптеку.
   * * *
   С Толиком они встретились совершенно случайно и отказать - было неудобно. Да и не хотелось. Напротив, хотелось посидеть и поболтать, вспоминая о том и о сём. Отвлечься от домашних забот и от забот профессиональных и выпить портвейна, того самого, "семьдесят второго", с которого началась их взрослая жизнь, и ответить, наконец, на вопрос, что волновал и будоражил тогда, когда им было восемнадцать: а легко ли быть молодым? Легко! Когда молод! А вот сейчас - трудно. Неизмеримо труднее.
   И втягивая в себя тягучую мутную жидкость и пьянея, Павел думал: "Я будто плыву. Ах, лишь бы берег оказался пологим, а то - не выбраться".
   Это было вчера, а сегодня он опаздывал и, припоминая между делом вчерашнюю встречу со своим старым другом, нервничал. Он вел машину и повторял про себя их беседу, преобразуя прерывистый и сумбурный диалог под пиво и портвейн - в монолог, и, в попытке выразить свои смутные ощущения словами, выстроить в стройные ряды и колонны неясные образы, неуемной чехардой тревожащие его, решал, что же ему делать: действовать или целеустремленно бездействовать? Забыть или помнить? Хотелось четко сформулировать алгоритм своего поведения, чтобы выйти, наконец-то, из того угнетенного состояния духа и отделаться от той навязчивой мысли, что преследовала его с того момента, как Анатолий... просто Толян, пригубив пиво, негромко предложил:
   - Расскажи-ка мне, Паша, про болезнь...
   - Болезнь? О чем ты? - скромно спросил Павел.
   - Про...
   Произнесенные слова повисли в воздухе, и Павел вздрогнул - его друг заболел СПИДом?
   Не верилось.
   - Что ты, речь не обо мне, - виновато объяснял Анатолий. - Один мой знакомый...
   - Толян, не юли, - глядя в глаза друга, попросил Павел.
   - Не я, - твердо сказал Анатолий и отвел взгляд.
   - Заболел? Точно? - спросил тогда Павел.
   - Может и нет. Банальная история, однако. Встретился с девушкой, с одной из тех, кто зарабатывает себе этим на хлеб.
   - И на колготки. И на духи. И на икру. И на коньяк.
   -Она знала, что больна. Или думала, что знала, - продолжил свои пояснения Анатолий.
   - Или просто соврала, - криво, одной стороной рта, улыбнулся Павел.
   - Как бы он не сошел с ума, - высказал опасение Анатолий и не заметил не ровной ухмылке Павла. - Как бы он ни решился...
   - На самоубийство?
   - Да.
   "Повеситься или отравиться. Или застрелиться. Выпить кислоты. Выброситься из поезда-экспресса и обязательно - на бетонный столб, чтобы раскроить себе череп вдребезги. Уморить свою плоть голодом. Утонуть. Вскрыть вену или, лучше, артерию. А можно... Если знать... - Павел мелкими глотками цедил пиво и молчал. - Он в шоке. Я вижу, как бегают его глазные яблоки, как убегают, прячась в уголках в глазной прорези, как сжимается зрачок под полуопущенными отяжелевшими веками. И мне очевидно, он не желает встречаться с моим взглядом: спокойным, безмятежным, насмешливым. Его взгляд другой. Он и сам стал теперь другим. Теперь он - ниггер Юга США до рождества А. Линкольна, и вечный абориген апартеида, еврей Варшавского гетто, прокаженный Полинезийских островов, сифилитик революционных лет. Он ощущает свою испорченную кровь, как те - цвет своей кожи, свои болезни и червоточины в душе. О, я вижу, как он старается вести себя по-обычному. Он хочет казаться легкомысленным. Безалаберным, бесшабашным, беспечным, ироничным, хладнокровным, равнодушным, флегматичным, презрительным, веселым, меланхоличным, сильным, здоровым, гордым, смелым, надменным, спокойным, скромным, богатым, сытым, непроницаемым, удовлетворенным, сонным. Он старается казаться тем, кто знает, смерть - всего лишь неизбежность. Он старается быть посторонним ко всему на свете. Ему хочется быть бесстрастным, быть пофигистом, конформистом, эгоистом, циником, анархистом".
   - Она на себя наговаривает. Чтобы отомстить или для того, чтобы придать ощущениям остроту. Или - чтобы её пожалели. Да мало ли зачем, - сказал Павел.
   - Ты, наверное, прав. За нас, - предложил Анатолий, вяло приподняв кружку.
   - Не хочу огорчать тебя отказом, - уныло повторил набившую оскомину репризу Павел и добавил негромко, подразумевая того, умозрительного, не существующего, - ему ни чем не поможешь.
   И предложил:
   - Пойдем-ка, выпьем по-настоящему.
   Они бродили по улицам. Казалось, бесцельно. Но вот - нашли! Убогая забегаловка. В неё пускали и кошек и собак.
   - Семьдесят второй есть? Да? Нет? Да?
   - Да!
   Бутылка портвейна на хромом столе. Бутылка - символ! Символ чего? Не важно.
   Они разговаривали, с охотой вспоминая то время, когда были веселыми и печальными, сильными, ловкими, смелыми, безрассудными, глупыми, влюбленными, легковозбудимыми, похотливыми, порывистыми, страстными, голодными, кровожадными, алчными, болтливыми, хвастливыми, нескромными, неисправимыми, уверенными, очаровательными, обаятельными, благородными, отчаянными, лихими, честными, сентиментальными, остроумными, общительными, добрыми, беспокойными, безмятежными, щедрыми, нежными, ласковыми, впечатлительными, искренними, бескорыстными, доверчивыми, непредвзятыми, непостоянными и одурманенными молодостью ...то время, когда слыли мечтателями. Вспоминали серый город, высушенный суховеем, и переполненные трамваи, и жидкое пиво в потертых киосках, и пережаренную мойву, и бурелые помидоры в ящиках-развалюхах на углах. Вспоминали время, когда они были... Да кем только они не были: нигилистами и максималистами, интернационалистами и первооткрывателями, хулиганами и героями, девственниками и атеистами, эпикурейцами и гедонистами, дилетантами, спортсменами, отличниками, шалопаями, стилягами и настоящими пижонами.
   Они быстро пьянели.
   - Прозит, - сказал Анатолий.
   - Я ничем не могу тебе помочь, - сказал Павел, улучив момент и прервав паузу. Конечно, момент не удачный. А разве он может быть иным? Для того чтобы сообщить вот эту безрадостную истину - выплеснуть в лицо другу, как остатки прокисшего вина.
   - А, ладно, - как бы между прочим откликнулся друг.
   * * *
   Павел опаздывал и гнал - гнал, обгоняя. Он входил в повороты на восьмидесяти, а выходя - прибавлял.
   "Вот только этот проклятый туман!" - думалось ему.
   Туман рваными неровными сгустками то падал прямо на ветровое стекло, то огромным, расползающимся кольцом поднимался вверх, чтобы чуть выше крон деревьев мгновенно растаять без следа. Он что ли вывел его из себя? Или он просто перепутал педаль тормоза и педаль газа?
   Педаль тормоза будто провалилась. О, Боже, и не дотянуться до нее! Он вдруг ощутил себя ребенком - он сидит на стуле, болтает ножками и не достает до пола, и весь большой мир враждебен к нему, и хочется закричать: "Мама, мама-а".
   "Нива" вылетела из-за поворота, как безумная, и по широкой параболе стала выворачивать.
   Туман то рассеивался, будто кто-то расталкивал его плечами, то становился гуще, будто кто-то подливал в него сметану.
   "Тормоз? В порядке! Просто слишком быстро. Ничего, как-нибудь выверну! Классный гонщик всегда обгоняет на поворотах. Так учили Мирового Парня?".
   Как-то случайно, без повода, не связывая эту ассоциацию ни с чем определенным, отталкиваясь в мыслях своих от воздуха, от пустоты, от тумана, он вспомнил старый фильм и переключил на третью. Двигатель капризно взревел, не желая мириться с потерей скорости. И Павел вдруг ясно увидел, шоссе впереди - пустое. Никого там нет.
   "Ну и хорошо. Выверну. Легко".
   В следующую секунду он понял, первое впечатление - не верное. На обочине, как раз в том месте, где проходила самая крутая часть той умозрительной дуги-траектории, по которой неслась сейчас его машина, стояло несколько машин: огромный КамАЗ, за ним метрах в тридцати - "девятка", и ближе всех к дороге - "шестерка". И прежде, чем тяжелая неповоротливая "нива", одновременно и послушная своим тормозам и противодействующая им силой своей инерции, стала двигаться юзом, он уже понял, нет, не вывернет, столкновения с одной из машин не избежать. И уже ничего нельзя изменить! В какой-то момент он просто уперся в руль и напряг руки, и откинул голову на подголовник, в надежде не повредить позвоночник.
   Машина довольно быстро теряла скорость. Она двигалась боком и все медленнее и медленнее, но - неуклонно, и, наконец, раздался глухой удар, а за ним - скрежет металла об металл. Передним правым крылом "нива" врезалась в левую, тоже переднюю, дверь "шестерки" и немного развернула её. Двигатель заглох. Павел сделал свой первый выдох и выругался, и в этот момент заметил человека, сидящего на корточках у заднего левого колеса "Жигулей".
   - Эй, я вас не задел? - миролюбиво поинтересовался Павел.
   Винт встал, поднял до уровня груди автомат и направил его ствол в голову Родионова.
   Черный зрачок дула смотрел не мигая, пристально. И Павел в первый миг даже ощутил некий импульс взаимного притяжения, исходящий от этого предмета, чей контур даже через забрызганное дорожной грязью стекло выглядел удивительно четким, очерченным.
   Затем наваждение рассеялось.
   - Я случайно. Поверьте. Я вам все возмещу, - сбивчиво стал объяснять Павел, поймав себя на том, что ладони, по-прежнему сжимающие рулевое колесе, вдруг стали мокрыми. - Я... Я... Я!
   Винт не выстрелил. Он произнес несколько слов, подкрепив их движением ствола. Павел его не расслышал и продолжал, на всякий случай, сидеть неподвижно. Винт закричал отрывисто и зло, но так же не понятно, и, продолжая держать Родионова под прицелом, отвернулся и посмотрел на дорогу. Он вглядывался в туман, а тот в этот момент, будто нарочно, замуровав на время свои окна-бойницы, расстелился низко и ровно.
   Павел не обернулся и не проследил за его взглядом. Не успевая в те мгновения, в течение коих на потертых уличных декорациях разворачивалось действие, на что-либо решиться: выйти из машины или же, напротив, разбрызгивая из-под колес щебенку, рвануть с места, и притвориться, что звук, разрезавший позади него небо, вовсе не автоматная очередь, а птичий гомон, он, затаив дыхание и не шевелясь, будто умер уже, остался сидеть на месте и лишь изредка посматривал в боковое зеркало, пока не заметил в нем, как дергаясь и подпрыгивая, словно испорченная заводная игрушка к нему приближается еще один незнакомец - высокий мужчина в просторном светлом плаще.
   "Еще один! Тоже с автоматом? Нет, кажется. Ну, слава Богу!"
   Где-то по периферии его зрения мелькнула третья фигура.
   "А у этого - есть. Да сколько их?"
   Ощущение непрочности связей, удерживающих его в этой жизни, ощущение того, насколько слаба эта связь, того, что потерять жизнь в один миг ничего не стоит, внезапно поразило его. И дрожь, производная именно этой мысли, перетряхнула его тело. Это было нечто иное, чем просто страх - страх перед болью, страх умереть. Это было нечто на порядок выше: восприятие бренности сущего, осмысление несовершенства того мира, что окружал его... словом, всего, что, собственно, и составляло понятие жизнь.
   Следует зацепиться за что-то светлое, решил он.
   Прикрыв глаза, Павел попробовал вспомнить запах, освежающий аромат озона вперемешку со сладковатым кофейно-шоколадным ароматом - упоительный запах её смуглой нежной кожи. Вслед за запахом он сумел в мысленно воссоздать её облик. Он заглянул в её желто-карие глаза, озаренные светом, провел ладонью по холмам её грудей, похожих на купола, коснулся её дышащего лона. Он отчетливо вспомнил томный вкус её поцелуев. И тот час с радостным злорадством заключил, что все, что происходит с ним сейчас, здесь, на обочине, перестало его волновать. Будь что будет! Жаль только, что именно сегодня! Жизнь непременно когда-нибудь закончится, жизнь - дорога к смерти, но почему именно сегодня? Как глупо! Он представил, как выскакивает из машины и бежит и, сделав лишь несколько шагов, падает, поймав пару пуль меж лопаток. И ему стало не по себе. Глупо, глупо, глупо!
   Тем временем, один из них приблизился к машине вплотную, оперся на дверь машины тяжелой рукой и через наполовину опущенное стекло недобро посмотрел на Павла.
   Павел промолчал, делая вид, что не замечает этого тупого равнодушного взгляда.
   Прошло еще несколько томительных секунд. Все внезапно изменилось! Кто-то сдавлено вскрикнул. Послышался звук падения. Раздался выстрел. Громила, стоявший у машины, отвел взгляд и, едва слышно, охнув, опрокинулся навзничь. На короткий миг, будто и за это кто-то отвечал, ослепляющий луч солнца пронзил облака.
   Все происходило, как в кино. Наплыв. Крупный план. Откат. Яркая, словно взрыв, вспышка света, разорвавшая на мгновение пелену густого, как гороховый суп, тумана. Контуры предметов расплываются. Новая сцена. И ощущение нереальности довлеет!
   Павел, вытянув в окно шею, осторожно посмотрел направо. Секунду назад там стоял человек с автоматом. Никого! Он посмотрел налево. Потом снова направо. Осмелев, он осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Человек лежал на земле, раскинув в сторону руки, выставив в небо подбородок, и не двигался. Черная кожаная куртка пробита в проекции сердца. Края дыры - чуть запачканы кровью. Павел удивился тому, что сумел рассмотреть эту в общем-то не бросающуюся в глаза деталь, и тут же захлопнул дверь - не время думать о тех, кому его помощь уже не нужна. Пора подумать о себе.
   Что делать? Но отвечать на этот вопрос никто не собирался.
   В этот момент снова распахнулась дверь - та, что со стороны пассажира, и в машину ввалился незнакомец, и заорал ему в ухо:
   - Двигай, сука, уезжай, мать твою!
   Не отдавая себе отчета в том, что он делает... и что следует делать, рука сама повернула ключ зажигания.
   - Быстрее! Время!
   "Время! - усмехнулся Павел про себя. - Оно, будто пудинг: упругое, плотное, нерастяжимое, подрагивающее, густое, с кислым медным привкусом. Режь его ножом!"
  
   - Я - псих? Значит, ты, сука, считаешь, что я псих? Я? - повторял Фришбах.
   Пренебрегая стальным острием, что плясало в сантиметре от его кадыка и изредка, но больно кололо и царапало чувствительную кожу, Павел сжал левую кисть в кулак и ударил.
   - Получи! - выдохнул он.
   - Ой! - по-женски взвизгнул Фришбах.
   Удар получился не удобным. Павел бил через себя, через свою грудь, неуклюже разворачивая левое плечо, выводя его вперед и стараясь в то же время не напороться на сталь, задевая самого себя по подбородку и по тому же правому плечу, которым он давил на врага. Но ударил он точно! И в первый раз, когда попал в нос - немного снизу вверх, так, как будто вздернул того за ноздри, и во второй, и в третий, и хотя удары не оглушили Фришбаха своею тяжестью, не послали его в нокдаун, но, по крайней мере, ослепили вспышками острой боли. В какой-то момент Павел почувствовал, напряжение в руке, державший нож, исчезло. Тогда, не давая опомниться ни своему противнику, ни себе, он нанес еще один удар - такой же короткий, без размаха и амплитуды, как и первый, и второй, и третий, но более резкий и прицельный. По горлу. Сбить дыхания, спровоцировать тот не поддающийся контролю спазм бронхов, когда боль парализует, а неуправляемый, неудержимый кашель начинает трясти тело, в миг обессиливая его. Такой удар, Павел знал, если он удастся, решит исход поединка. Своей цели он достиг! Лезвие ножа, описав в воздухе плавную дугу, перестало угрожать.
   Павел по-прежнему держал руль одной рукой и, одновременно опираясь на него, выворачивал его вправо, а левой - бил, быстро, хаотично, слабо, куда попало, бил, бил, не обращая более внимания на то, что происходит на дороге. Беспорядочно. В лицо, в грудь, в живот. Через искаженные в уродливой улыбке губы лились потоки вспененной слюны. Сдавленные звуки, то ли стоны, то ли глухая непонятная ругань, клокотали в горле и груди его врага. Волны удушливых зловонных испарений заполнили тесный салон машины. Чужое тело под его ударами, казалось, меняло форму. Оно то сокращалось, то вновь увеличивало свой объем, приобретая очертания хаоса! Кто он, этот незнакомец? Пришелец, мутант, зомби, восставший из мертвых силой заклинаний жреца таинственного культа Вуду? Павел бил и бил, понимая, что враг его - не сломлен, а лишь ошеломлен, пока минуты через три не почувствовал, что уже устал. Тогда он откинулся назад, уперся обеими руками в руль и резко надавил на тормоз. Фришбах по инерции продолжал двигаться вперед всем корпусом и в некий момент, уже упущенный, уже ускользнувший, самой далекой частью своего сознания понял, сейчас он врежется в ветровое стекло, неминуемо, разобьет лицо, размозжит череп, и он уже ничего не может поправить - он проиграл, еще секунда, или полсекунды - и брызнет фейерверк из осколков-метеоритов, поблескивающих алым в пустом бесконечном пространстве умершей в миг Вселенной.
   Защищая лицо и голову, Фришбах выбросил обе руки вперед. Это не спасло.
   Удар, прозвучавший глухо.
   Лицо Фришбаха на мгновение прилипло к стеклу, а потом, смачно чавкнув, поползло вниз. И он в раз превратился в то, что принято обозначать термином "бесчувственное тело". Он обмяк. Вздувшиеся во время короткой схватки жилы на шеи потеряли свою упругость. Голова упала на плечо. Он медленно стал заваливаться на Павла.
   В ответ Павел схватил его за волосы и, резко дернув, отбросил от себя.
  
   Машина стояла на крайней левой полосе, задевая левым передним колесом разделительный пунктир. Двигатель - молчал, что Павел и принял к сведенью. Пронесло! Он слегка подивился тому факту, что за время ожесточенной схватки, ни одна машина, из промчавшихся мимо, не остановилась. Где случайные свидетели, реализующие свою болезненную страсть лезть не в свое дело, где вездесущие папарацци, клюющие на мерзкое, где не прошеные гости - любопытствующие и сердобольные с вечным вопросом: а помощь не нужна?
   "Нет, спасибо, я справился сам", - с гордостью подумал Павел.
   Он повернул ключ в замке зажигания, одновременно переключая скорость на первую. Куда?
   "Пока не знаю, - ответил он себе, - но, в любом случае, пора, тронулись".
   Аккуратно, посматривая в боковое зеркало, он сместился вправо и свернул с дороги и, прошаркав покрышками по полосе гравия, углубился в лесополосу, что тянулась вдоль шоссе, а дальше плавно переходила в парковую зону, и на этом участке была густой и ухоженной. Куда же? Обогнув старый раскидистый тополь, он надавил на тормоз. Приехали! Машина остановилась и, как только урчание мотора прекратилась, и наступила тишина, сразу же стала частью ландшафта: огромным валуном, затерянным среди серых стволов. Перекур!
   Оперевшись левой рукой о колено своего не пришедшего до сих пор в сознание пассажира, Павел потянулся к бардачку. Где там должна быть пачка сигарет. Нашел! Он выпрямился. Откинулся на спинку кресла. Закурил. Затянулся. Еще раз. Выровнял дыхание. Посмотрел на поверженного врага.
   - Эй, приятель, пора вставать. Не так уж сильно я тебя приложил, - ткнул он своего соседа в бок.
   Ответа не последовало.
   Что ж, наступило время взглянуть на своего противника повнимательнее.
   Павел скользил взглядом по незнакомцу не спеша, от одной черты его лица к другой, и, оценив, к следующей, будто старался запомнить этого человека навсегда, будто расставался с любимым другом, будто сам уходил и знал, что не вернется.
   Лицо казалось неестественно застывшим. Нет, не верное впечатление, тут же поправил он себя, не застывшим, нет. Но каким? Неестественным? Да. Вылепленным. Отлитым по форме. Штампованным. Манекенным. И чересчур белым. Мраморным. Бледным! Бледным той степенью бледности, что свидетельствует не о том, что солнечные лучи этому человеку повседневно недоступны, а о хронической болезни, подтачивающей организм медленно, но неотступно.
   "А кожа без морщин и складочек! Как отполированная. Странно!"
   Павел подумал, что человек, все еще не подающий признаков жизни, возможно гораздо моложе, чем ему показалось на первый взгляд и, наверное, стоит присмотреться к нему снова, но затем по тем неуловимым признакам, что всегда выдают возраст, какое бы благоприятное впечатление не оставил тот самый пресловутый первый взгляд, решил, ему далеко за тридцать, а точнее, около сорока. Короткий широкий нос, прижатые к теменным костям уши с острыми мочками, сглаженные линии скул, волевой, но немного тяжеловесный подбородок, и добротная одежда: под плащом темно-синий костюм в узкую полоску, голубая рубашка и галстук в контраст-тон: багрово-малиновый. Павел всматривался в лицо, не меняющее своего выражения, и никак не мог разобраться и понять, чем вызвано чувство его собственного дискомфорта. И, наконец-то, увидел!
   Столбик пепла, не выдержав своего собственного веса, обломился от половины сигареты и упал ему на брюки, прочертив по ним серый след-галочку. Павел не заметил. Сигарета обожгла ему пальцы, и он бросил её на пол, и еще раз посмотрел вправо... В шеё незнакомца торчал нож.
   - Я его прикончил, - растерянно произнес Павел вслух.
   Глазные яблоки уже закатились, обнажив белки, и чтобы заглянуть в них ему пришлось приподнять веки. Зрачки плыли, заполняя кольцо радужки черным и бездонным, теряя свою идеально-круглую форму, предпочтя в посмертном исполнении форму овала. Сомнения развеялись. Мертвый.
   "Я его убил. В пылу борьбы перехватил нож и - ударил!"
   Следующая мысль, промелькнувшая в уме, была данью профессии: куда он попал ножом? В сонную артерию? Удовлетворяя свое любопытство, и все-таки осторожно, словно боялся, а вдруг мертвец, сидящий рядом с ним, воскреснет и снова превратится в грозного врага и набросится на Родионова, Павел, оценивая степень и тяжесть повреждения, склонился к ране. Рана не глубокая, первое впечатление. Нож погрузилось в ткани не более чем на половину своей длины, раневой канал тянется практически под кожей, позволяя хорошо рассмотреть контур лезвия.
   "В шею? Но в этой области и этого достаточно! - Павел мысленно прошелся по тем разрушениям, что могли привести к столь скорой смерти. - Поврежден крупный сосуд. Это привело к моментальному коллапсу и - смерти. И, судя по локализации входного отверстия, это все-таки сонная артерия. Хотя из сонной обычно хлыщет фонтаном! Только уворачивайся. Ну, значит, внутритканевое. Или, например, внутриплевральное кровотечение. Это при условии, что нож задел верхушку легкого".
   Поколебавшись долю секунды, он коснулся рукояти ножа и, испачкавшись в липкой теплой влаге, поморщился:
   - Вот вляпался!
   И медленно, будто тянул чеку из гранаты, вытащил его.
   Крови, однако, почти не было.
   "Странно. Выходит, я не прав? Не я убил его. Причина в ином. В чем? Инфаркт? Инсульт? Может быть".
   Но врачебная интуиция подсказывала, нет, он пока еще не нашел ответа на ответ, от чего умер больной. Больной? Он поймал себя на мысли, что думает о мертвеце, как о больном, и усмехнулся: "Что ж, это - правильно! Каждый мертвый - это больной, не перенесший свою смертельную болезнь, что иногда протекает чересчур скоротечно. Конечно, больной! Просто лечащий врач не поспел во время. Но так бывает. Но в чем же причина смерти?"
   Вариантов, однако, было не много. Это Павел отлично понимал. Не так-то просто умереть в один миг: не вскрикнув, схватившись за сердце, не застонав, не исказив выражение лица гримасой ужаса и боли, не харкнув себе на грудь тяжелый вишневый сгусток.
   "Тромбоэмболия? Нет, не похоже".
   Извлеченный из раны, нож уже не казался страшным орудием смерти - обыкновенный, кухонный: длинное узкое лезвие, черная пластмассовая ручка.
   "Что с ним делать? Спрятать? - Павел вертел его в руках. - Это его нож, не мой. И он сам виноват. Я - оборонялся. Он первый напал на меня. Я - врач. Моя работа - спасать людей от смерти, не убивать, не драться из последних сил. Но мы дрались... Вот черт! - воскликнул он мысленно. - Понял!"
   Еще раз бросив быстрый взгляд на место ранения, он убедился в собственной правоте.
   "Теперь ясно, - сказал он себе, не найдя удовлетворения в разгаданной загадке. - Выходит, все-таки убийство! Случайное. Непреднамеренное. Так, кажется, подобные случаи квалифицируются в кодексе?"
   Он еще раз заглянул в глаза мертвецу.
   - Прости. Не хотел, - произнес он искренне.
   Он тут же начал анализировать свои слова: за что он просит прощения? Он защищал собственную жизнь! Разве он виноват в том, что произошло? Нет, не виноват. Он действовал правильно. Ему самому грозила смерть. И нож, зажатый в чужой руке, уже проник через самую прочную преграду - кожу и был готов двигаться дальше, легко раздвигая подлежащие ткани, пересекая оболочки вен и артерий, и напряженные мышцы, и мягкий тубус пищевода, и бамбуковую трость трахеи. Ему угрожала реальная опасность! И был ли у него выбор? Похоже, что был. Стоило просто выполнить его требование. Проще и главное безопаснее.
   "Зато ты умер быстро. Счастливчик! Или нет? Ах, ты был лишен тех приятных минут перед уходом, когда вокруг суетятся близкие, когда любое желание исполняется, каким бы глупым и смешным оно не казалось, просто потому, что, возможно, оно и есть последнее. И главное не переусердствовать в продолжении, не превратить приключение в нудную, монотонную обязанность. Ведь сочувствие, и сострадание, и жалость - не безграничны. Они тают пропорционально времени агонии. Во всем следует знать меру. Прости, что лишил тебя всего этого".
   Он все еще сжимал нож в руке. Теперь на нем мои отпечатки, мелькнула мысль. И он, наконец-то, решившись, отбросил его в сторону.
   "Надо что-то делать. Действовать! На кону моя свобода. А, возможно, и жизнь".
   Теперь каждое умозаключение казалось ему важным. Будто петарды, одна за другой вспыхивали в его голове мысли и, рассыпавшись искрами, тут же сгорали.
   Но уже через несколько мгновений одна из них черным остовом сожженного корабля выплыла из тумана. И не заметить её, и отмахнуться от того значения, что было в ней заключено, стало невозможным.
   Он посмотрел на часы. Восемь сорок пять. До начала рабочего дня оставалось ровно пятнадцать минут. "Время есть!"
   - Необходимо избавиться от трупа! Нет тела - нет дела, - прошептал Павел и выбрался из машины.
   "Не много, но есть. Пожалуй, достаточно, - решил Павел, хладнокровно прикидывая как им, этим временем, распорядиться. - Следует хорошенько осмотреться, дабы не совершить ошибку, глупую, смешную, кою потом себе не простишь".
   Он обошел машину, исследуя понесенный ею урон. Кончиками двух пальцев, указательного и безымянного, он осторожно прикоснулся к свежей вмятине на крыле, что осталась в результате недавнего соприкосновения с "шестеркой", и тонкие пластинки цвета "мурена", как яичная скорлупа, легко просыпались на землю.
   "Крошечные частицы машинной краски наверняка сохранятся на веточках кустов и на их коре, и на грунте среди поредевшей увядшей травы до будущего дождя. И они - улики. И оставлять труп в этом месте нельзя. А времени в обрез!'
   Затем несколько секунд он пристально смотрел на дорогу. Листьев на деревьях было не много, но и не мало. Еще топорщились своими жесткими листочками вязы. Не сняли фурнитуру акации. Березы-девственницы стыдливо прикрывались вычурно вырезанными, похожими на птичьи лапки, лепестками, а кленовые оригами еще пылали вовсю на стрелах ветвей, скрещенных будто шпаги мушкетеров. Ясно, что до поры. Листья срывал ветер, скручивал их в трубочки и уносил. И скоро на ветвях их не останется. Они лягут разноцветным ковром, что пахнет влагой и тем особым прелым, сладковатым ароматом, что заставляет прохожего, случайно забредшего в осенний лес или даже сад, ворошить опавшие листья носками своих начищенных штиблет снова и снова, пачкая их модельный глянец перегноем и не придавая этому значения. Но пока - на счастье - кусты и деревья составляют довольно плотную преграду. Разглядеть человеческую фигуру с той стороны дороги - затруднительно. Да и машина почти не заметна. Кроме того, крутой поворот, им дорога виляла влево, отвлекал внимание водителей, заставляя их сосредотачиваться на самом важном - на процессе вождения. И получалось, что Павел попадал в поле зрения лишь тех, кто двигался ему навстречу. Впрочем, и это не казалось важным. Кто будет обращать внимание на человека, остановившегося в сторонке пописать, думал он, важно - другое: следы протектора, ободранный борт.
  
   Он снова огляделся по сторонам и снова не заметил ничего, что насторожило бы его, и замешкался лишь на секунду.
   Он уже принял решение! Нет, что делать дальше, Павел пока не знал, но в том, что следовало сделать не откладывая ни на одну лишнюю минуту, был уверен: бежать, уносить ноги, смываться без оглядки, уезжать с этого проклятого места. Сейчас же! И начать свой обычный рабочий день, начать по-будничному, будто ничего не случилось - вот тактическая задача!
   На то, чтобы перебросить страшный груз из салона в багажник, потребовалось менее двух минуты.
   Тело все еще хранило тепло. Подхватив его подмышки, он, пятясь, обошел машину, одной рукой распахнул багажник, придерживая в этот момент свою ношу коленом, и одним рывком завалил труп внутрь. Пока - наполовину. Ноги - торчали. Высоко задравшиеся штанины обнажили белые худые икры. Подавив приступ брезгливости, Павел нагнулся и, схватил мертвеца за щиколотки...
   - Уф!
   Он разместил его на боку, уложив в ту позицию, что зовется позой эмбриона: лицо покойника - между полусогнутых коленей, а руки по-детски закрывали затылок.
   - Вот так. Уф.
   Прежде, чем он захлопнул крышку, на ум пришла новая мысль.
   Трупное окоченение! Ведь уже через три-четыре часа этот неминуемый процесс скует мертвые члены, заморозит плоть, превратит мягкое - в твердое, гибкое - в каменное, каждую мышцу, каждую связочку - в тугую пружину.
   Подведя свою правую руку под плечи, а левой - обхватив поверх, ощущая, как заныла уже в неудобном положении поясница, он перевернул его на спину. Голова покойника со стуком ударилась о заднюю стойку и выкатилась наружу. Прикоснувшись к бледным вискам, он осторожно поправил голову. Потом взял чужие холодные кисти в свои и вытянул руки мертвеца вдоль туловища.
   Теперь человек лежал, сложенный наподобие складного ножа: задрав ягодицы, прижимая колени к груди, а стопы к щекам, практически полностью занимая тесное пространство.
   - В таком положении окоченение не страшно. В пояснице - разогнется. Под собственным весом разогнется, если что, - удовлетворенно пробормотал Павел.
   В который раз Павел настороженно огляделся. Покрутил головой: направо, налево, внимательно посмотрел в сторону дороги, перевел взгляд себе под ноги, тщательно изучая бурую земли, усыпанную опавшими листьями и поломанными веточками, покрытую полегшей травой, начавшей гнить, затем, зачем-то посмотрел наверх, будто кто-то, проявив необычайную ловкость, мог взобраться и на дерево и следить за ним сверху, и чуть это не пропустил. Вещь была под носом. А точнее, прямо у ног. Темно-коричневый прямоугольник выделялся на фоне неоднородного, но тусклого цвета потемневшей листвы своей чистой, лоснящейся поверхностью: бумажник. Он нагнулся, чтобы его подобрать. На глаза снова попался нож. Так не пойдет. От ножа следует избавиться понадежнее. Он бросил портмоне в карман - он изучит его содержимое позднее, когда на это будет время, и присел на корточки. Нож! Подсохшая кровь покрывала не только лезвие, но и ручку. Даже не вооруженным глазом на ней был виден причудливый узор из концентрических линий, напоминающий чем-то рисунок со стен древних индейских пирамид - отпечаток его ладони. Павел порылся в кармане, ища платок, чтобы хорошенько протереть лезвие и рукоять, но передумал. В этом, пожалуй, нет смысла, решил он, нож - мелочь, у него на руках есть кое-что похуже - труп.
   Не сходя с места, он разворошил слой листвы у корней тополя, за чьим корявым стволом пряталась его машина, и, перехватив нож лезвием вертикально вниз, вонзил его в рыхлый влажный грунт, а затем, мешая прошлогодний перегной со свежеопавшими листьями, заровнял над ним потревоженную почву.
   "Вот и все! Пора двигаться!"
   Хлопнула крышку багажника-склепа.
   Еще раз обойдя машину справа, чтобы еще раз взглянуть на разбитое крыло, он уселся за руль.
   Восемь часов пятьдесят одна минута. До больницы недалеко - километра два. Он покроет это расстояние за две с половиной минуты.
  
   Глава 4. Родионов.
   Главное - избавиться от тела. Спрятать его. Уничтожить. Как? Пока он не знает. Но потом - станет легче. Определенно. Может быть, на этом все и закончится? Нет, навряд ли. Они его найдут. Есть ли у него фора?
   Павел не преувеличивал значения фактора времени, но и не преуменьшал, он просто взвесил его и назначил ему цену - да, есть у него немного времени, чтобы все поправить, рассуждал он, въезжая в больничный двор.
   Двор? Дворик. В центре - заасфальтированный квадрат. По периметру - небольшая площадка под сад. Садик! Слишком тесно высаженные абрикосовые деревья и вишневые. Они изумительно цветут весной белыми и розовыми завязями, а в лето - обильно плодоносят. Абрикосы получаются размерами с черешню, но сладкие, а вишня - кислой, размером со смородину. Этот дворик располагался как бы внутри больничного комплекса, состоящего из трех разноэтажных строений: с двух сторон высились девятиэтажные блоки главного корпуса больницы, расположенные под углом девяносто градусов друг к другу, с третьей стороны - описываемое пространство ограничивалось стеной корпуса радиологического отделения, а с четвертой - задним фасадом поликлиники. Это трехэтажное здание примыкало к зданию больницы на уровне второго этажа, образуя два арочных проемы. Два пространства десять метров на шесть-семь. Два туннеля, перекрытые воротами. Ворота - не ажурная причудливая вязь, а обыкновенная металлическая решетка: крест на крест сваренные прутья толщиною в два пальца.
   Ворота, что расположены ближе к центральному подъезду больницы, распахнуты настежь.
   Заворачивая во двор, Павел по-прежнему думал не о работе, о другом...
   Восемь пятьдесят восемь.
  
   Глава 5. Родионов.
   Десять двадцать.
   Возвратившись в отделение с общего врачебного собрания, которое по старой врачебной привычке именовалось пятиминуткой, а реально занимало час и более, Родионов, не доходя до своего кабинета, завернул в ординаторскую - просторное, но неуютное и какое-то серое помещение, предназначенное для того, чтобы в нем работали врачи-ординаторы: думали б, размышляли б, дискутировали б, отстаивая каждый свою точку зрения, советовались бы друг с другом, и, заполнив с десяток историй болезней и выкроив свободную минутку, штудировали бы специальную литературу. Покрытые плесенью-антибиотиком стены. Шкаф в рост: траурно-черный, почти зловещий. Десяток расшатанных стульев, что вот-вот и развалятся, не выдержав однажды веса чьей-то упругой попки. В правом дальнем углу комнаты на уродливой подставке из толстых выгнутых труб, выкрашенных в резкий синий, телевизор-аквариум. Он работал. И хотя смотреть и слушать его было некому, создавал некий живой фон.
   Павел знал, здесь в это время его не побеспокоят - днем ординаторская обычно пустует.
   Он почти успокоился. И хотел побыть в одиночестве.
   Старый диван, вобравший в себя больничную пыль двух десятилетий, пропитанный потами многих ночей, едва Родионов опустился на него, скрипнул, и Павлу в этом звуке послышала издевка, будто вещь подначивала его: "Попал в историю, пропадешь".
   "Не пропаду", - стиснул он зубы.
   Из приоткрытой оконной фрамуги тянул холодный ветер, понемногу выветривая никотиновое облако, что сгустилось в ординаторской за ночь. Истории?, разбросанные по столам, легко шелестели истрепанными страницами, аккомпанируя его неровному дыханию.
   "Не пропаду. Ни за что! Выпутаюсь".
   Однако, ситуация требовала тщательного анализа, доскональной оценки.
   "Рапорт затянулся. Это - удача. И хорошо, что я, не манкируя своими обязанностями, присутствовал на нем. Потому что теперь точное время моего появления на работе установить не удастся. И уже начиная с завтрашнего дня, всем и каждому будет казаться, что и вчера, то есть сегодня, я приехал в больницу во время! Значит, в восемь! И в половине девятого меня не было на шоссе! Трясся от страха под дулом "калаша"? Наблюдал, как опустилось небо-Уран, как навалилось оно всей своей тяжестью на сраженных пулями, гася их последние посмертные судороги? Это не я! Курил в машине, стараясь разговорить своего молчаливого пассажира? Не я. Уложил в багажник своей машины тело бледнолицего вампира, укрыв его от света дня? Нет, ничего не было! Потому что в восемь я был на боевом посту: в своем окопе - у постели больного. Не алиби? Не факт? Но попробуй-ка докажи!"
   Он усмехнулся, мысленно произнося по слогам малознакомый термин - а-ли-би, и поймал себя на мысли, что хотя и оказался в сложном положении, он по-прежнему живет своей обычной жизнью: произносит банальные слова, слышит в ответ не менее банальные, смеется над пошлыми шутками и на лице его не лежит, будто бы навек, застывшая маска ужаса... Нормальное у него лицо, красивое. Он подумал, что лишь ненадолго оказался выбитым из колеи и уже пришел в себя. Словно все то, что произошло - просто сложный случай. Как не ясный больной. И стоит поразмышлять, прежде чем принять решение, как его лечить.
   "На меня напали, и я убил. Признаться в этом - угодить на скамью подсудимых! Затем - в тюрьму, в колонию! И как бы я не старался доказать, что все мои действия, все поступки и помыслы, совершенные последовательно и в здравом уме - лишь необходимая в тот момент допустимая самооборона, мне этого сделать не удастся. А если даже и докажу? Сколько на это уйдет времени и сил? И врачебной карьере конец? Конец! И выходит, попал... Попался. В капкан. В мышеловку. Что же делать? Как поступить? Нужен план! Следует выработать стратегию: что мне необходимо сделать в данную минуту, а что - через час. А завтра? А дальше?"
   Дверь распахнулась, и в ординаторскую влетел Бабенко и, наткнувшись на неподвижный взгляд Родионова, смутился.
   - Извините, Павел Андреевич, - пробормотал он.
   - Уйди, - равнодушно бросил Родионов.
   Наблюдать за тем, как суетится Бабенко, потрясая обвисшими щеками, уже раскрасневшимися от только что выпитой порции коньяку, как он пыхтит, выпуская из себя вчерашней перегар вперемешку с ароматом свежего, было противно.
   - Уйди же! Побыстрее! - Павел не старался быть вежливым, но голос не повысил. Он - просил.
   - Сейчас, сию секундочку, Павеландрейч.
   Неясное чувство какой-то неточности, чего-то пропущенного вдруг заскребло, засвербело по стеклу своими обломанными ногтями. Что-то привлекло его внимание и вот - растворилось, исчезло, как желанный силуэт в плотной, переминающейся с ноги на ногу, толпе.
   "Что? Произнесенная про себя фраза? Нет, - Родионов нахмурился. - Промелькнуло. Ушло. Мягко, как кошка, прошмыгнувшая мимо. Откуда? Куда?"
   Он ни как не мог сосредоточиться. Отвлекал Бабенко. Раздражение переросло в злость и окончательно увело мысли Родионова по иному руслу:
   - Уйди! Сейчас же!
   На этот раз Родионов приказывал. Он пристально посмотрел на Бабенко, и тот поежился, почувствовав, как колок этот взгляд, и наконец-то, ретировался.
   Павел с облегчением вздохнул и попытался вернуться к своим размышлениям: "А ведь что-то было! Определенно! Пронеслось мимо, а я и не ухватил".
   Впечатление о чем-то важном, но упущенном - растревожило.
   Он встал, прошелся по комнате. В мыслях царил сумбур. Не смотря на прилагаемые усилия, ему ни как не удавалось вспомнить, что заставило его вздрогнуть. Звук, настораживающий сам по себе? Смысл услышанного, проанализированный на каком-то глубинном уровне его сознания? Или нечто, доступное восприятию лишь органам зрения? Что?
   "Что?" - беспрестанно задавал он себе один и тот же вопрос.
   А его реакция? Какая? Удивление? Приступ страха? Раздражение? Словно мокрой тряпкой по лицу: вроде и не больно, вроде - освежает, но хочется отплеваться и умыться, и соскрести с кожи жирную грязь. Что же?
   "Проклятый Бабенко", - скривился Павел.
   Он снова сел. С экрана телевизора доносился знакомый голос. Примелькавшийся диктор, телеведущий десятка местных программ, мнящий себя политическим обозревателем и выдающимся шоуменом - эдакий местный маленький Листьев, говорил, доказывал, убеждал. Убедительно, правильно, образно! Правдиво! Пропагандируя и агитируя за...
   "Или это он произнес ту фразу, что задела меня?" - наспех предположил Павел.
   И вновь знакомый до зубной боли скрип приоткрываемой двери. Вслед за ушедшим Бабенко, будто ждал у двери, заглянул Стукачев.
   "Черт! Теперь и этого принесло! - внутренне воскликнул Родионов. - Да что им всем надо?"
   И тут же догадался: "A-а, в ординаторской припрятана бутылка".
   - Бери её, бери, родную! Не стесняйся! И уходи. Уматывай, - устало попросил он, не поворачивая головы.
   Слащавая физиономия Стукачева в ответ разделилась. Нижняя часть, топорща короткую щеточку жестких усиков и, обнажая крупные зубы, образуя между скулами и носогубными складками сжатые комочки, готовые вот-вот скатиться вниз, к подвернутым кверху уголкам растянутого рта, изобразила ухмылку, а масленые глазки, не участвуя в этом процессе, метнули свои зрачки-шарики куда-то за спину Родионова и влево, и выдали тем непроизвольным движением место тайника.
   - Быстрее же! - не выдержал Родионов.
   Стукачев не заставил себя ждать - присел на корточки и открыл створки шкафа. На верхних полках хранились истории болезней и пакеты с рентгенологическими снимками, а на нижних полках - постельное бельё, расфасованное в наволочки. Для каждого сотрудника отделения - своя. Подгоняемый нахмуренным взглядом заведующего отделением, (но не смущенный им и не напуганный, а по-прежнему - нагловато ухмыляющийся), Стукачев уверенно запустил руку в ворох подушек и как фокусник-иллюзионист в ту же секунду ловко выхватил из серого кома белья бутылку.
   - Уходи, - в последний раз попросил Родионов.
   - Меня уже нет. Спасибо.
   Дверь закрылась почти не слышно и именно в этот момент в сознание Родионова ворвался звук! И он, наконец-то, услышал! А ведь звук телевизора не был тихим. Но монотонным. И этим качеством, словно вытравливал из слов смысл, превращая их в пустой фон. Как шум моря. Как шум дождя. Как шум двигателя аэроплана, пока он ровный.
   - Концепцию своей программы, - объявил диктор, - изложит второй претендент - кандидат от партии...
   Он не успел договорить. На экране, заполнив его полностью: каждый угол, каждый сантиметр святящейся поверхности, появилось лицо губернатора. Зашевелились толстые губы, создавая впечатление размытого, желеобразного состояния рта.
   "Харизма! Вот как это называется, когда этого нет", - машинально сыронизировал Павел, по-прежнему поглощенный собственными мыслями.
   Камера сдала назад и резко ушла влево, и вывела оратора в профиль. Теперь в глаза бросался большой, пористый, некрасивый нос.
   "Ковыряй, ковыряй, мой мальчик, сунь туда палец весь", - вспомнилась ему есенинская строчка и он подумал, его сиюминутная ирония есть, скорее, легкая истерия, чем нормальная реакция.
   Когда он снова посмотрел на экран, картинка поменялась. Теперь там вещал некто... Он говорил по особенному - обрубая фразы глаголами: уверен! соз-да-дим! ур-р-регулируем! Говорил категорично, с апломбом, не сомневаясь в своей правоте, говорил, пристально всматриваясь в зрачок камеры, и линзы модных очков умножали непримиримость, пронизывающую его взгляд, стократно. Тот же костюм и галстук, те же густые каштановые волосы, зачесанные назад, но не растрепанные в стычке, а аккуратно уложенные профессионалом-парикмахером.
   "Он!"
   Павел был ошеломлен. Обескуражен. Конечно, события (коими сегодня обременили его судьбу Мойры, прядущие нить) предвидеть было нельзя - слишком много случайностей, сгрудившихся в эдакую кучу малу на коротком, стремительно убывающем отрезке времени. Тем не менее, их развитие по законам логики и здравого смысла не оставляло сомнений в реальности происходящего. Но предположить, что он увидит с экрана то же лицо, значило, поверить в сверхъестественное. И потому на следующую немало важную деталь он обратил внимание еще позднее. Бегущая строка медленно скользила по нижнему краю экрана и напоминала номера телефонов, по которым следует звонить в студию. Она оповещала, нет, она вопила: "звоните сейчас, не откладывая, немедленно!"
   "Прямой эфир. Интерактивное шоу. Теледискуссия кандидатов на пост губернатора, - сообразил Родионов. - И выходит, вы живы-живехоньки, господин Претендент Как Вас Там? А кто же скрючившись лежит в багажнике моей машины, мертвый? Конечно, не вы? Или вы не вы в студии? Неосторожное убийство в пылу борьбы, обороняясь? Ха! Политическое убийство. Вот во что я влип!"
   Перехватило дыхание. Вспотели виски. Ему вдруг показалось, что он, завязав глаза, быстрыми шагами движется вдоль края пропасти, рискуя в любой момент упасть.
   В последнем усилии избежать паники, он одернул себе: "Не поддаваться; истерика ни к чему хорошему не приведет; самое страшное - утратить способность мыслить. Из каждой ситуации есть приемлемый выход, должен быть!"
   Он прошелся по комнате. Сделав пару кругов, будто бы бесцельно, и подошел к окну и на секунду задержался там, опершись на подоконник, на костяшки пальцев, сжатых в кулаки. За окном ежился, пошмыгивая каплями скисшего, забродившего тумана, серый октябрьский день.
   "Итак, варианты? Обратиться в милицию? Не стану", - твердо отмел он первую альтернативу.
   Не логика, а предрассудки и необъяснимое упрямство порою определяют ту или иную поведенческую реакцию. В данном случае таким постулатом было одно - он ни за что не станет обращаться в милицию. Никогда! Почему? Он, Родионов Павел Андреевич, законопослушный гражданин, солидный и уважаемый член общества. Почему же? Ах, принципиально он, конечно, не против. Общества имеет право на насилие. Милиция - институт общества, коему делегировано это право. И без насилия не обойтись. И он понимает это. Он же не анархист!
   "Но этот вариант не для меня. Не хочу! Не стану! Не буду! Да и нельзя. Поздно уже! На вопрос, почему я не пришел сразу, уже не ответить. А в машине - труп".
   Обойдя столы, что сдвинутые в единое рабочее поле, стояли посередине ординаторской, Павел подошел к телевизору и дернул за провод. Вилка выскочила из розетки. Голубой экран, вспыхнув в последний раз, погас и превратился в черную амбразуру сгоревшего бронепоезда.
   Снова накатила волна страха и он непроизвольно поежился. Нет, это просто озноб. Похожее ощущение посещало его, когда он слушал музыку Вагнера и Берлиоза. Похожее, но не такое!
   "Машина - не на виду. И случайный прохожий не обратит внимания на ободранное крыло. Машина для трупа, а больница для меня - надежные укрытия, - Павел подумал, что находится на верном пути и то неординарное, оригинальное и единственно верное в данной ситуации решение, кое ему необходимо найти, лежит в зоне, не доступной для понимания посторонними. - Больница для постороннего - крепость. Лабиринт. Катакомбы. Десятки перекрестков, разводящие сотни дорог, и дороги эти - лента Мёбиуса. Они ведут по кругу и опрокидывают вниз головой каждого, кто уже сделал шаг. Проникнуть в её специфический микромир, уяснить её правила и законы - не просто. В ней можно скрываться и жить незаметно, по крайней мере, несколько дней. Можно занять свободную койку в полупустой палате или пробраться в свободный этой ночью кабинет, или в одну из студенческих аудиторий, можно затеряться в подвале среди сантехников и бомжей, с непременным присутствием которых администрация давно смирилась. Вариантов много. В общем, если меня будут искать, у меня будет фора! А больничный двор - это все-таки самое надежное укрытие для "нивы".
   Он ухмыльнулся, порадовавшись, что спрятал её от посторонних глаз, но тот час согнал эту кривую улыбку с губ.
   "А сейчас я займусь текущими делами. Их как всегда навалом: обход, перевязки, истории, консультации, снова перевязки. И буду вести себя как обычно! Чтобы никто не обратил внимания... Чтобы никто не смел и подумать обо мне: ах, какой он сегодня странный... да что с ним происходит? Как обычно - вот на сегодня золотое правило! И сначала обязательно следует выпить! Зайду-ка к Стукачеву, - решил он. - А все важное - на потом. Усеется еще. Ночью, вот когда следует принимать решения. Ночь - время преступлений, тайных встреч и расставаний, время воров и убийц. И время мертвых. Мое время. Я же сегодня дежурю!"
   Павел вышел из ординаторской.
  
   Сгладить впечатление от своего раздражения - его задача, устало думал Павел, без стука открывая дверь:
   - Это я.
   Комната отдыха врачей находилась в начале длинного больничного коридора. И именно там доктора-ординаторы проводили свое и рабочее и свободное время, пренебрегая иными служебными помещениями. Там они переодевались: осенью сушили на батареях мокрые носки, а летом - легкие хлопчатобумажные штаны, пропитанные потом. Там они могли немного передохнуть после тяжелой операции: выпить чашку кофе, покурить, засмотревшись в окно, и, переживая о больном, проглотить, не почувствовав вкуса, стакан водки. Там кушали, оставляя недоеденное - на завтра, а объедки - тараканам. Там отдыхали: вяло разгадывали кроссворды, почитывали детективные романы в потрепанных обложках, дремали. Там же отправляли свои естественные надобности - писать в раковину, установленную на удобной высоте, считалось делом общепринятым.
   - Проходите, Павланрейч.
   Павел поморщился, вдохнув спертый, застоявшийся воздух, вобравший в себя дым отечественных сигарет и ванильный аромат греческого коньяка "Арго" ставропольского разлива и, с трудом проглотив тот ком, что внезапно подкатил к глотке, спросил, придав вопросу веселую, шутейную интонацию:
   - Ну, друзья, а у вас еще осталось? Угостите?
   И тоже работал телевизор. Будто еще один болтливый собеседник в компании. И настроен он был на тот же канал.
   - Осталось. Присоединяйтесь.
   Дружеских отношений со своими подчиненными Родионов не поддерживал. Наладить таковые не хотел, но... тайные помыслы стоят выше явных - он желал, чтобы именно сегодня и Бабенко, и Стукачев, и каждый, с кем он невольно или по надобности еще столкнется... встретится или распрощается в этот не очень удачный октябрьский день забыли бы о том, как он был зол и встревожен.
   - Присоединяйтесь, - повторил вслед за Стукачевым Бабенко.
   В больнице пили чаще всего на ходу и не по поводу, а только потому, что было что - коньяка было море. И от этого факта просто не куда было деться. И поэтому угостить жаждущего, налить случайно пришедшему, подарить бутылку дорого коньку за просто так, ему - надо, а тебя - воротит, вовсе не считалось проявлением щедрости. Источник выпивки - больные - казался не иссекаемым. И хотя навязчивое представление населения о том, что врач за бутылку готов тратить свои время, нервы, силы, здоровье раздражало неимоверно, бороться с этой традицией было бесполезно. Гонорар принимался, а суррогат, который порой попадался, врачи не пили, а использовали в качестве омывателя ветровых стекол.
   Иногда Родионов присоединялся. А сегодня - все как обычно.
   Он вошел и, улыбнувшись и хлопнув привставшего Бабенко по плечу, плюхнулся на свободный стул:
   - Разливай!
   Все трое выпили по первой и поставили чашки на стол.
   - Проветрить бы, - не приказал, а предложил Родионов, обводя взглядом комнату и задерживая его на экране ТВ.
   - Обязательно, - откликнулся Стукачев, вовсе не собираясь что-либо предпринимать, дабы освежить и в самом деле затхлую атмосферу, царившую в тесном помещение, и, перехватив взгляд Родионова, устремленный на экран, и чуть скривив свои губы в неком подобии усмешки, кивнул в сторону изображения: - Полезно послушать, о чем болтают. Познавательно, знаете ли. Все-таки - это наш город! Мне лично не безразлично. А вы как думаете?
   -...ипотеку! Каждому - достойное жилье! Понизим цены на бензин! Нефть - своя, родная, - вещал с экрана пророк.
   Но Павел, погруженный в свои собственные мысли, уже не слышал ни того, ни другого.
   "Или это он, Раздатченко? Или нет? Если нет, то что за тип, мертвый, лежит в багажнике моей машины?"
   Сомнения гложили. Павла даже немного затошнило, и он пару раз глубоко вздохнул, стараясь избавиться от неприятного чувства.
   - Павел Андреевич, ваше здоровье! - громко сказал Стукачев.
   - Похож, но все-таки не он, - тихо пробормотал Павел, будто бы в ответ.
   - Кто?
   Откуда-то издалека донесся голос Стукачева. Что-то спросил Бабенко. Ему ответил Стукачев и, кажется, снова обратился к нему. Родионов опять его не расслышал. Или не понял.
   - Что?
   - Кто и на кого похож? - с интересом переспросил Стукачев, внимательно наблюдая за Родионовым.
   - А-а.
   Они уже выпили по третьей. Родионов с удивлением посмотрел в свою пустую чашку. Со стороны могло показаться, что он не помнит о том, что только что сделал изрядный глоток. Он перевел взгляд на Стукачева:
   - О чем ты?
   -Вы сказали: он - похож. Кто? - с врожденной настойчивостью стукача произнес Стукачев и еще раз уточнил. - Кто на кого? Наш Губернатор похож...
   Он не договорил. Они оба и почти одновременно еще раз посмотрели на экран - нос-уточка занимал половину его поверхности.
   Профессиональная небрежность оператора? Нет! Этот ракурс, чересчур крупный план: неприглядный, отталкивающий, есть преднамеренная форма, догадались и Родионов и Стукачев. А Бабенко, продолжая, как в зеркало, смотреться в полупустую бутылку, прикинул в уме - сколько еще придется на каждого.
   - Похож на кого?
   Неприятный вопрос. Стукачев не сводил с него пристального взгляда, одновременно и подобострастного и ехидного. Родионов передернул плечами. Нет, не отвяжется, обречено подумал он и ответил нарочито вульгарно:
   - На клоуна! Ну что ты ко мне привязался!
   И со стуком поставив чашку на стол, ткнул пальцем в сторону их виртуального собутыльника:
   - Он - клоун.
   - А Раздатченко? Претендент номер один? На кого по-вашему похож он? - будто это была игра, моментально отреагировал Стукачев.
   Родионов вздрогнул.
   - Раздатченко? - протянул он, давая себе время, всего-то несколько секунд, на то, чтобы урежить свой пульс, что, едва Павел услышал произнесенную фамилию, сорвался со старта со скоростью спринтера.
   - Вот именно, Разадтченко!
   - Не знаю. Похож, не похож? Да какая разница! Он, я думаю, выиграет, - нехотя, не зная, что еще сказать, заключил Родионов, понимая, что сказал лишнее.
  
   С видом хозяина, заглядывая по пути в палаты, прищуриваясь: все ли там в порядке, Павел Андреевич прошелся по отделению и, сделав в конце коридора петлю - там коридор закруглялся и впадал сам в себя, вернулся в свой кабинет.
   Несколько человек, терпеливо ожидающих его под дверью уже в течение полутора часов, облегченно вздохнули.
   - Всех приму, - бросил он через плечо, поворачивая в замке ключ, - всех. Минут через пять начну, вот только... Сейчас...
   Он не договорил. Немного одиночества. Капельку. Вот, что мне сейчас мне необходимо, додумал он мысль, садясь в кресло.
   Предстоящие на день дела он держал в своей памяти, дублируя, однако, расписанием. Пометки в ежедневнике о заранее назначенных встречах, и не только деловых, график консультаций и консилиумов, план оперативных вмешательств, что составлялся на неделю, а то и на две вперед: фамилия, диагноз, предполагаемое время начала операции. Он всегда знал, что должен делать в тот или иной момент времени, знал, что нужно будет сделать через десять минут, через час, чем он будет занят через двенадцать часов или, например, ровно в шесть часов вечера. И, конечно, ошибался. Но очень редко. И обычно такая ошибка составляла лишь несколько минут. А вот сейчас Павел поймал себя на мысли, что забыл. Кто-то разом вычеркнул целый распланированный день - день, состоящий из множества мелких эпизодов, каждый из которых имел свои собственные параметры: место, время, внутренний смысл - непременно логически-обоснованный, значительный или несущественный. И вот этот день исчез из его памяти. Как будто и не наступил еще.
   "Сначала я должен... - борясь с легким опьянением, он потер виски, честно пытаясь сосредоточиться, и мысленно приказал себе как можно тверже. - Начинай работать, Паша, давай, обязан, а иначе раскиснешь и пропадешь!"
   Он посмотрел на часы. Пять минут двенадцатого. Медленно перебирая пальцами, открыл нужную страницу в потрепанном блокноте-ежедневнике.
  
   Глава 6. Сало.
   В восемь тридцать этот пациент подошел к запертой двери, встал неподалеку, прислонившись к стене, скрестил на груди руки и принялся ждать. Осунувшейся, серая, с болезненным, не ровным оттенком кожа и тяжелые мешки под глазами, свидетельствовали, скорее, о нездоровом образе жизни, чем о его возрасте. А в общем, во внешности этого человека не было ничего примечательного. Лет сорока пяти. Среднего роста. Не красавец и не урод. Не толстый и не худой. Одет он был в спортивные брюки и потертую куртку поверх клетчатой байковой рубахи, которые не позволяли заключить, пришел ли он с улицы, или был пациентом - аборигеном этого стационара, принявшим больничные правила, как жизненный устав. Словом, незаметный, серенький человечишка по фамилии Сало.
   Без одной минуты девять Родионов буквально ворвался в свой кабинет. Тут же выскочил из него. И снова понесся по лестнице, теперь - вниз, оставив дверь приоткрытой.
   "Вот подарок! И отмычка не нужна", - принимая удачу, как должное, почти равнодушно подумал Сало про себя.
   Он повел правым плечом, вильнул бедром, меняя центр тяжести туловища, и сделал первый шаг. Выждав еще с полминуты: а не вернется ли Родионов, чтобы исправить свою оплошность и запереть дверь на замок, нет, не вернулся, покрутив тонкой шеей по сторонам и пожав плечами - он-де и сам не понимает в чем дело, говорил этот жест, он в три шага пересек коридор и, оглянувшись в последний раз и убедившись, что никто за ним не подсматривает, бесшумно проскользнул в не запертую дверь!
  
   Светлый плащ был небрежно брошен на спинку стула. Коричневый бумажник наполовину торчал из кармана, словно не помещается в нем. Его лосиная кожа, сохранившая тонкий орнамент естественной фактуры, бросалась в глаза.
   Сало на мгновение замер, прислушавшись, а затем, не нагибаясь, лишь выбросив вперед правую руку, которая оказалась на удивление длинной и заканчивалась большой широкой кистью, легко выхватил темный прямоугольник из складок материи и, на ощупь убедившись в его объеме, спрятал себе за пояс. В следующую секунду, резко развернувшись, он вышел.
   Автоматический замок на этот раз не подвел. За спиной раздался аккуратный щелчок.
   Семь минут десятого. В это время больные обычно завтракают, а сестры и доктора, пользуясь отсутствием в отделение заведующего, пьют вторую чашку кофе и курят.
   Так получилось: о том, что нежданный посетитель побывал у него в кабинете, Павел так и не узнал.
   Держа левую руку у пояса, декларируя: там - болит, Сало прогулочным шагом дрейфовал по коридору. Проходя мимо палат, он заглядывал в приоткрытые двери и дружелюбно улыбался, иногда обмениваясь с кем-то парой ничего не значащих фраз: "Как дела, как самочувствие, пока не лучше, ах, лучше, вот видите, дождались, дело - к выписке, и у меня, и у меня, а как же..."
   Зайдя в туалет, дождавшись пока освободится единственная кабинка, он плотно прикрыл за собою дверь, передернул задвижку и облизался, прежде чем запустил руку себе в трусы и извлек оттуда портмоне. Содержимое стоило риска, по сути, мизерного. Три тысячи с мелочью! Восхищаясь собственной удачливостью, Сало еще раз с удовольствием пересчитал купюры - три тысячи сто двадцать два рубля. Он хотел бросить портмоне - не нужный и опасный предмет - в мусорное ведро, но, проведя пальцами по мягкой, хорошо выделанной поверхности, передумал - прельстился дорогою вещью.
   "Новый. Чуть запачкан по краю. Ржавчиной, что ли? Пустяк. Почти не заметно. Ототрется".
   Он даже принюхался и констатировал, пахнет свежей кожей.
   "Продам дорогушу с оказией. Да и оставлять его здесь, пожалуй, не стоит. В унитаз не проскочит, в ведре - найдут. Оставлю себе", - взвесил он все за и против.
   Но деньги - не все. Помимо денег в отдельном кармашке он обнаружил несколько цветных фотографий размером девять на двенадцать и календарь, сложенный вдвое. Календарик карманного размера. На текущий год. Мятый и потертый. Несколько чисел - обведены. Обычное дело. Человек не полагается на свою память и чтобы не позабыть даты, отмеченные в его жизни событиями - мало ли о чем не следует забывать: о деловых встречах и днях рождений близких, о днях траура, об отъездах и приездах, о тайных свиданиях... когда критические дни у жены, а когда - у любовницы, человек делает простые пометки: кружочек, черточка, галочка. И какое Петру Сало дело до этих дат? Но, повинуясь неведомому инстинкту, он вернул календарик на место - запихал его в кармашек, а сам принялся с интересом рассматривать фотографии. А с фотографий на него смотрело лицо...
   "Пожалуй, разные лица, - решил он, присмотревшись повнимательнее, - наверное, братья или близкие родственники".
   И в самом деле, лица людей, запечатленных на фотографиях, удивительным образом напоминали друг друга - общим выражением. Выражением сфинкса, смотрящего на пески. Оно неизменно присутствовало в чертах каждого. И сняты все фото были в одном и том же месте: на фоне стены, покрытой светло-голубым кафелем.
   "В сортире, что ли? Нет. А, наверное, в бане? - щелкнул пальцами Сало. - Точно. В бане. А где еще? Точно братья!"
   И он перестал задумываться о том, кто эти люди, чью мрачную сосредоточенность он только что нарушил, бесцеремонно облапав её, но, прислушавшись к голосу, что шел изнутри, не бросил фотографии на пол, не разорвал их, а напротив, сложил в стопочку и тоже спрятал.
   "Деньги - есть. Чувствую себя вроде не плохо. Вся статья валить".
   С этой мыслью он опять засунул свою добычу в трусы и, не позабыв дернуть за шнур - спустить воду, вышел из туалетной кабинки.
  
   Глава 7. Стегин.
   Без семи минут одиннадцать Стегин все еще стоял в дверях областной прокуратуры, не решаясь выйти на улицу, и, шаря по карманам, мучительно размышлял куда подевалась проклятая зажигалка - куда сунул, вроде была.
   В это время в его служебном кабинете раздался телефонный звонок.
   - Его нет.
   Но настойчивый голос - кому он принадлежал, осталось не выясненным - продолжал настаивать:
   - Позовите Стегина. Сте-ги-на.
   Зинаида Ученик, следователь-стажер, пожав полными плечами, поправила очки, сползшие на курносый носик-пуговку, и позвонила по местной линии на вахту в смутной надежде, что Стегин еще не покинул здания.
   Сержант-дневальный ответил на звонок:
   - Да. Нет. Вышел, но не ушел. Стоит. Ищет. Что? Думаю, спички. Нет, я - не курю.
   Сержант положил трубку и громко, чтобы было слышно и на улице, крикнул, обращаясь к Стегину:
   - Товарищ капитан, Вас просят подняться. Срочно.
   Стегин вытащил сигарету изо рта, что так и не довелось раскурить, аккуратно вытер ослюнявенный фильтр платком и вложил её в пачку. И только затем, озабоченно вздохнув, направился к лифту.
  
   -...Покушение. Раздатченко. Убиты...
   Неизвестный абонент сообщил, что несколько минут назад предотвратил покушение на господина Раздатченко.
   - Я не ошибаюсь, вы говорите о Раздатченко Валентине Валентиновиче, кандидате на пост губернатора? - поинтересовался Стегин.
   - Вы знаете другого? - сухо поинтересовался голос.
   Не беспокоясь о хронометраже времени телефонного звонка, а значит о том, будет ли предпринята попытка установить адрес откуда он сделан, не опуская мелкие детали, а, наоборот, подчеркивая их, неизвестный информатор описал место, где произошло двойное убийства, и место, выбранное снайпером, якобы им самим, а также тип и калибр оружия, коем снайпер, то есть он, воспользовался. И все в совокупности не оставляло сомнений в достоверности этих сведений.
   О содержание телефонного разговора Стегину, естественно, пришлось доложить.
  
   Карапоганов М., заместитель главного прокурора области, курировавший уголовные дела, выслушав Стегина, сощурил и без того узкие азиатские глаза-щелки, и задумчиво произнес:
   - Он тебя знает!
   -Вероятно, товарищ подполковник, - осторожно согласился Стегин.
   Было ясно, звонок сделан неспроста. Некто, намереваясь сотрудничать с милицией, именно так был расценен факт передачи информации, предпочитает иметь дело с тем, кого знает лично.
   - Необходимо выяснить кто он, звонивший. Возможно, на сегодняшний день это главное. Мобилизуй для этого все ресурсы. И свои мозги, кстати, тоже. Потому что положение серьезное. Обрати внимание: произошло двойное убийство средь бела дня и накануне... Ну, Стегин, чего мы все ожидаем? Что у нас произойдет в городе через три дня, а?
   - Понял, товарищ подполковник. Накануне выборов!
   - Правильно. Вижу, усек. И выходит, ты политически грамотный и соображаешь, какой поднимется резонанс, если окажется, что этот инцидент и в самом деле есть не удавшееся покушение на Раздатченко. Шум поднимется на всю страну. Впрочем, мы шума не боимся.
   - Понимаю!
   - Действуй! Не задерживаю, - бесстрастно произнес Карапоганов М.
   - Есть.
  
   Двое молодых оперативников все еще бродили по склону холма, безнадежно надеясь наткнуться на что-либо, представляющее хоть какую-то ценность для следствия: след на грунте, потерянную перчатку, обрывок ткани, что зацепился за голой куст акации в момент бегства, смятый клочок бумаги, а на нем - номер телефона... Да хоть что-то! Что? Чужие плевки, повисшие среди тоненьких заточенных веточек и застывшие на холодном ветру, да посуда: опорожненные бутылки из-под водки и дешевого вина, да пивные бутылки - целые и разбитые, да мятые алюминиевые банки разнообразных калибров - на двести граммов, на треть литра, на поллитра. И только. А склон становился все круче и пробираться меж деревьев становилось все труднее - ноги заплетались, задевая о колючий кустарник.
   - О, блин! - выругался высокий худой парень с интеллигентным лицом в короткой рыжей куртке, споткнувшись о голый корень старого клена, что вылез из-под землю и напоминал удава, греющегося на солнце, готового сбросить старую шелушащуюся кожу. Он двигался метров на шесть впереди своего напарника и полного своего контрвизави - коренастого крепыша по прозвищу Зуб.
   - Чего, Вась? Нашел что-то? - отреагировал Зуб моментально.
   Зуб был одет в длинный - до середины голеней - умеренно потертый кожаный плащ и для того, чтобы не запутаться в его широких полах, приподнимал их обеими руками.
   - Нет. Споткнулся я. А-а, сука, брюки порвал!
   - Мне кажется, мы слишком углубились, - рассудительно произнес Зуб. - Следует вернуться ближе к трассе.
   - Давай пройдем еще метров сто.
   - А смысл, Вась? Смысла нет. Пустая трата сил. И времени. Здесь ни кого не было. Слишком далеко. Лучше прочешем еще раз участок вдоль трассы.
   - Хорошо, - согласилась Вася, вспомнив о полученном ущербе.
   Он сплюнул, избавившись от комка пыли, коей наглотался, тревожа упругие ветви деревьев, и решительно произнес: - Пошли.
   Опера синхронно развернулись и медленно, продолжая внимательно смотреть себе под ноги, побрели в обратном направление. До того места, где Бур, присев на корточки под корявый вяз, выронил свой "вальтер" - изящную, сверкающую серебром, смертоносную игрушку, оставалось шагов тридцать. Опавшая листва еще не накрыла его. Но скоро, скоро... И погребенная под жирным слоем перегноя эта вещица пролежит в земле много, много лет, прежде чем некто, испачкав холеные руки, извлечет её на белый свет. И тогда переполненный музейный арсенал пополнится еще одним древним экспонатом.
   Аналогичную работу, но по другую сторону шоссе, выполнял Мухин.
   Эксперты довольно точно реконструировали схему произошедшего, верно угадав направление, откуда были произведены смертельные выстрелы. Отправившись в поиск приблизительно с того места, где предположительно находился снайпер, Мухин не торопясь рыскал из стороны в сторону, делая разброс метров в пять вдоль воображаемой траектории полета пули, и все дальше и дальше удалялся от края дороги. По примятой траве, по свежевзрыхленной земле, по каким-то еще особым признакам или знакам, он старался уточнить место засады, а потом найти... Что? Окурок, конфетную обертку со следами слизанного шоколада, недоеденную горсть картофельных чипсов в разорванной упаковке. Или что-то, что выпало из кармана киллера: бумажник с документами, ключи от квартиры, записную книжку с адресами и телефонами, медальон с фотографией жены или любовницы. А еще он хотел бы отыскать оружие, оставленное преднамеренно или утерянное. А еще... Нет, по правде говоря, ничего из перечисленного он найти не надеялся. Большее, на что он рассчитывал это на помятый и надорванный билет на троллейбус. На что еще? На магазинный чек или, еще лучше, на чек с заправочной станции. Стеклышко от ненароком разбитых очков? Хорошо бы! Носовой платок или бумажную салфетку со следами слизистых выделений: соплей, мокроты, спермы, содержащих в себе баснословное количество информации, или... Да хоть что-нибудь! Но - ничего! Кроме множества отпечатков пальцев в "шестерке" и в "девятке". И уже известны их владельцы! Кроме двух трупов, что в ближайшие часы наверняка будут опознаны. Кроме того известного факта, что у "нивы", покинувшей место происшествия - марку машины уточнили, ориентируясь на следы протекторов, оставшихся на неплотном грунте по краю дороги, повреждены правое крыло и правая дверь. Эту машину уже более двух часов настойчиво разыскивали. Правда, пока не результативно. И было известно, что была еще одна машина! Крупная: АЛКА, КамАЗ, фура, рефрижератор. Такую могли заметить сотрудники ГИБДД на ближайших постах ДПС, встречные водители, служащие автозаправочных станций, пешеходы - в общем все те, для кого ежедневный маршрут монотонен и скучен, но каждый экстраординарный предмет на его фоне, как яркий мазок на сером грунте незаполненного холста. Надо только отыскать наблюдательных и умных. Потом все станет просто! И в целом - всего много! Очень! И телефонный звонок, улыбнулся Мухин своим мыслям и, заметив, что подъехал Стегин, развернулся и пошел на встречу следователю.
   - Новости есть? - спросил Стегин, перепроверяя ту информацию, коей владел сам, делая однако допуск на время, пока он был в пути. Вдруг за последние пятнадцать минут что-то произошло, что-то изменилось.
   - Нет, - Мухин бросил быстрый взгляд на часы. - И, честно скажу, думаю, что мы их упустили. Опоздали! Точно. Не возьмем уже. Все! Фенита!
   - Посмотрим, - и согласился и не согласился Стегин, в душе признавая очевидный факт - коль не удалось выйти на след убийцы/убийц сразу же, в первые полчаса, максимум - час, по горячим следам их уже не взять. - От машины, наверное, уже успели избавиться. Как ты считаешь?
   - Точно! Крыло и дверь выправили. Или заменили. И уже перекрасили, - угадал Мухин мысли следователя.
   - Прав, - качнул подбородком Стегин, настроения спорить у него не было, - при условии, что "нива" эта имеет прямое отношение к произошедшему. А вот если она оказалась на месте по случайности, дело - другое. И стоит...
   - Да вы что, товарищ капитан! - Мухин бесцеремонно перебил Стегина. - Вы же сами в это не верите! Случайность! Ха! Все разыграно по секундам! Представьте ситуацию: автомобиль вырывается из-за поворота... Столкновение! Суматоха! Три выстрела! И на все про все - минута! От силы - полторы. И мы имеем два чистых трупа! - он рубанул ладонью по воздуху. - Случай? Нет! Все по плану! Отвечаю! А машина - угнана. Владелец, небось, уж заявил. Пари?
   - Не стоит. Все правильно, - примирительно сказал Стегин. - Логично.
   - А то! Нет, нам придется браться с другого конца. Во-первых, искать профессионала! Таких - мало! Во-вторых, выяснить, кому выгодно убрать Раздатченко, - пояснил Мухин.
   - Хорошо. И кому же он помешал?
   - Таких наберется с десяток-другой. Среди них - заказчик. В третьих... Кто же, черт возьми, вам звонил?
   - Не знаю, - вяло отозвался Стегин, почесывая нос. Это привычка была ему свойственна при определенных обстоятельствах.
   - Ясно. Темните, - подметив характерный жест, кивнул Мухин. - Обидно.
   - Конечно.
   - Ага. Шутите?
   - Разумеется. Зачем мне темнить?
   - Мало ли. Вдруг у вас тайное задание, - продолжал гнуть свое Мухин.
   - Не говори глупости. Надоел, - оборвал Стегин беспредметные препирательства. - Что еще?
   - На первый взгляд всего полно, - перешел на деловой тон Мухин, тонко почувствовав смену настроения начальника. - Но чует мое сердце, это - глухарь! Тот, кто работает так, не попадается. Снял двоих в один момент, а? За пару секунд. Это - уровень! Это - профессионал! - Мухин присвистнул, выражая свое восхищение. - А ведь убиенные - тоже не промах. Один из них спецназ. Точно! Вон тот, что подальше лежит.
   Двумя пальцами и зажатой между ними сигаретой Мухин небрежно указал в сторону Винта.
   Стегин перевел взгляд. Оба трупа, укрытые простынями, по-прежнему лежали на земле. Материя, вобрав в себя влагу тумана, казалась серой и грязной.
   Это просто пасмурный, несчастливый день, подумал Стегин, рассеянно отметив эту деталь.
   - Что значит спецназ? Почему спецназ? Установили личность? - спросил он после короткой паузы.
   - Нет. Личности потерпевших пока не установлены. Работаем, - покачал головою Мухин. - По косвенным признакам. Татуировочка у него специфическая на правом плече: военная, не воровская. А в левой подмышке - группа крови. И перчатки на руках одеты красноречивые. Такие, знаете ли, с обрезанными пальцами. Как у гонщиков. Для чего? Чтобы ни что не мешало чувству осязания. Чтобы провод детонатора чувствовать папиллярами. Он, говорят, вибрирует. Не правда? Не вибрируют? Ну, значит, чтобы надежнее держать оружие: автомат, пистолет, нож. Чтобы из вспотевшей ладони не выскользнула граната. Чтобы руль держать крепче, а при случае - ткнуть в глаз пальцем и выковырять его ногтем, не раздавив. А на отпечатки, мол, наплевать, потому я - спецназ! В общем, этот парень определенно кое-где побывал! А, может, он вовсе ни какой ни спецназ, - неожиданно заключил Мухин.
   Улыбнувшись и кивнув Мухину в ответ, впрочем, не пропустив мимо ушей все то, что тот изложил, Стегин направился к трупам.
   Неподалеку маялся, не зная, чем еще себя занять, мед.эксперт Игорь Прокопьевич Долькин. Осмотр мертвых он закончил минут сорок тому назад. Теперь он ходил вдоль обочины, загребая носками ботинок опавшие листья, беспрестанно курил и, питая свое воображение теми впечатлениями, что оставляла ему его ежедневная работа, давно ставшая рутиной, в ярких красках представлял себе, что происходит внутри его собственного, вполне живого еще, организма: легкие, адсорбируя на себя запредельные дозы никотина, черствеют, морщатся и покрываются черными выгоревшими кратерами, сосуды, еще не давно эластичные, чутко реагирующие собственной вибрацией на любое изменение его, Долькина, настроения, постепенно каменеют, метаморфозируя в сухие ломкие веточки. Словом, он чувствовал себя приговоренным к смерти. Но перебороть себя не мог. И прекратить курить не мог. У него осталась последняя сигарета. Долькин обрадовался, увидев Стегина.
   "Стрельну пару. Не меньше, - подумал он, в душе рассчитывая на большее, и загадал. - "Прима", пусть будет "прима", но - в твердой пачке. Хорошо, Господи? Договорились, а?"
   - Привет, капитан.
   - Привет, Прокопыч.
   - Холодно.
   - Что? - задал Стегин лаконичный вопрос.
   - Да вот, добрых два часа здесь торчу. Сигареты кончились. Не холодно, но промозгло, - начал жаловаться Долькин, левой рукою машинально поправляя пестрое фланелевое кашне, петлей лежащее на шее.
   - Понимаю. Но я - о нем!
   Носком ботинка, чистотой и блеском тот выгодно отличался от аналогичной части гардероба утомленного Долькина, Стегин указал на неподвижное тело, лежащие поближе:
   - О нем! Расскажи мне, пожалуйста, что-нибудь интересное.
   - А что один, что другой, - флегматично отозвался Игорь Прокопьевич, отчетливо понимая, что время для главного вопроса еще не наступило, и что вожделенную пару сигарет, а может и полпачки, легче получить в обмен.
   - Два трупа, значит. В одном две дырки: в грудь зацепили, а потом, когда он лежал, в лоб; во втором одна - точнехонько в сердечко.
   - Ого, - Стегин присвистнул. - Класс!
   - Профессионал! - согласил Долькин, повторив мнение, что уже высказал Мухин.
   - Шрамы, рубцы? Особые приметы?
   - Татуировку у одного.
   - Знаю. Мухин доложил. Что-то еще?
   На лице мед. эксперта застыло выражения задумчивости, которое вскоре сменилось явным раздражением:
   -Я осмотрел открытые части тела. Причина смерти? Она очевидна.
   - Ах, очевидна, - вздохнув, согласился Стегин.
   - Вот и я говорю... Погоди-ка! - вдруг радостно воскликнул Долькин. - Вспомнил!
   - Ну?
   - Дай-ка сигарету, - с удовольствием и одновременно невзначай произнес Долькин фразу, вертевшуюся на языке.
   Вспомнил! Как же, мысленно усмехнулся Стегин, понимая, что деталь, о которой, выдержав положенную паузу, Долькин собирался ему рассказать, уже зафиксирована в том коротком отчете, что пробубнил под тихий шорох двигающихся катушек, мотающих тонкую полоску магнитной пленки, замерзший и уставший мед.эксперт. Но - таковы правила, и Стегин вытащил пачку сигарет и ловким щелчком выстрелил из неё одну единственную штуку.
   - Слушай, не томи, - попросил он, прекрасно понимая смысл глубокомысленного молчания.
   Долькин закурил и от удовольствия рассмеялся.
   - Сейчас, сейчас. Глянь-ка на правую руку вон того! Где-то этот товарищ недавно засветился. Точно! Думаю, он голой рукой схватился за лезвие.
   - Интересно, - присев, Стегин осторожно взял мертвого за запястье. -Да, вижу. Точно на лезвие?
   - Не точно. Может, например, на горлышко разбитое напоролся.
   Стегин скривился. Неопределенности ему не нравились.
   - Или на заточку, - немного помолчав, добавил Долькин.
   - Лезвие, бутылка, заточка? Поточнее установить характер повреждения нельзя?
   - Можно, конечно, попробовать, - хитро ухмыльнулся эксперт. - Дело в том, что в наличии воспалительные изменения тканей.
   - Хватит воду мутить. Вкладывай! - недовольно потребовал Стегин, вытягивать из Долькина каждое слово ему надоело. - Как давно была нанесена рана?
   - Да какая там рана! Так, пустяк. А можно у вас стрельнуть несколько штучек? - уверенный в том, что ему не откажут, спросил Долькин. И Стегин опять молча вытащил пачку, что только что спрятал в карман.
   - Повреждение кисти предположительно произошло дней десять дней назад. А может раньше. Недели три назад, или даже месяц. В зависимости от того, как его лечили. А вообще-то, его не лечили, - начал рассказывать эксперт. - Потому мы видим здесь воспаление. Ткани изменены: они отечны, гиперемированны, смещены относительно друг друга. Края ран не совпадают. Но представить поверхность предмета, за который он схватился, можно! Еще имеются специфические выделения: гной, сероза, кровь - эта рана понемногу кровоточила до последнего. И выходит, куда бы он пятерней своей ни лазил, он везде оставлял след!
   Стегин внимательно слушал и удивлялся своему настроению. Что-то было не так. Отсутствовало чувство уверенности. Почему? Что-то тревожило и туманило ту чистоту мысли, с коей Стегин привык начинать расследование, и коей, в тайне от других сотрудников прокуратуры, гордился. Что? Телефонный разговор, ответил он сам себе.
   Долькин замолчал и принялся сосредоточенно курить.
   - Спасибо, - бросил Стегин.
   - А-а, - отмахнулся Долькин.
   Всецело погрузившись в размышления, Стегин сделал пару кругов вокруг тел.
   Они уже потеряли человеческие очертания: расплылись, растеклись, словно кляксы густого тумана, упавшие с кончика пера, что омакнули в тучу, и стали похожи... Они были похожи на двух старых спящих псов - грязные и усталые псы лежали, подоткнув под себя хвосты, спрятав морды под передние лапы.
   Внезапно Стегин остановился, нагнулся и приподнял край замызганной матери и заглянул ему в лицо.
   Он увидел посмертную маску: тяжелая челюсть отвалилась книзу, язык вывалился наружу, зрачки сухих глаз стали неподвижны. Смерть всегда выглядит неприглядно, настигла ли она героя или же подонка, и судить о том, кто есть кто на основании мимолетного взгляда, брошенного на застывшие черты, неправильно и, главное, не профессионально. Одно он мог сказать определенно, этого человека он не знал. Он не из тех, кого Стегин задерживал и допрашивал, кто стрелял в него или метил ножом, он не сталкивался с ним в длинных пустынных коридорах прокуратуры и в залах судов. Стегин ни разу в жизни не видел его фотографию. Он его не знает.
   Стегин посмотрел в лицо второму мертвецу, это был Винт, и еще раз убедился в особых качествах снайпера. Пулевое отверстие, что зияло у того во лбу, отклонилось от средней линии всего на полсантиметра.
   "И этот тоже не знаком", - уверенно решил он.
   Он выпрямился и огляделся.
   - А чего, собственно, мы ждем? - не обращаясь ни к кому конкретно, спросил он. - Почему их не увозят. Увозите! Вы закончили?
   - Заканчиваем, - поправил его Мухин. - А вообще-то, мешки ждем.
   - Какие мешки? - не понял Стегин.
   - Пластиковые, черные. У нас не оказалось. Израсходовали. Но я уже отзвонился. С минуту на минуты подвезут. И сразу - в морг, - объяснил Мухин.
   - А-а.
   Стегин сообразил, речь идет о мешках для трупов. Он вспомнил, согласно последней инструкции увозить не защищенные тела с места событий не положено.
   - Не положено! И это - правильно. Мертвое тело по сути - улика, - продолжал свои рассуждения Мухин, не замечая, что Стегин не слушает его. - Как и всякая улика, тело должно было быть изъято, то есть изолировано от воздействия внешних факторов. А что может случиться в дороге? Авария, нападение, землетрясение, взрыв. Все!
   А Стегин, лишь в полуха вслушиваясь в поток слов, выдаваемый Мухиным, размышлял по-прежнему о телефонном звонке. Не отправлен ли он по ложному следу? Неудачное попытка покушение на Раздатченко? Но ничто пока не подтверждало информацию, сообщенную ему неизвестным абонентом.
   И на этот раз, из задумчивости следователя вывела трель телефонного звонка. Стегина вызывали. Его требовали. Его хотели.
   - Стегин. Слушаю.
   - ?
   - Один задержан, - ответил Стегин на вопрошающий взгляд Мухина, прикрыв микрофон ладонью.
   Мухин с пониманием кивнул:
   - Кто?
   - Водитель КамАЗа.
   - Отлично! Хотя я думаю, этот уйдет в глухую молчанку, - задумчиво протянул Мухин после короткой паузы.
   Стегин закончил короткий разговор и лихо щелкнул крышечкой мобильного.
   - Почему? - нахмурился он. Мнением опера пренебрегать не стоило.
   - Мы на него ничего не имеем. КамАЗ стоял вон там, - показал Мухин куда-то в бок. - Чего ему колоться?
   - Далековато, - согласился Стегин. - Однако, посмотрим.
   - Водитель КамАЗа из машины носа не показывал, - продолжал настаивать на своей точке зрения Мухин.
   - Факт?
   - Факт! Отпечатков обуви не обнаружено, - объяснил Мухин.
   - Хорошо. Будем считать, что - факт, но вдруг какая-то зацепка, а? По всякому бывает.
   - Бывает.
   - Иногда там, где не ждешь. Да?
   - Да, - охотно подтвердил Мухин.
   - Вот видишь! Тогда - я поехал, - улыбнулся Стегин.
   Пожав руку Мухину, кивнув Прокопычу, махнув рукой операм, стоящим поодаль, капитан Стегин заспешил к своему УАЗу. Неподкупный центурион, уверенный в своей правоте. Подтянутый. Легкий. Окрыленный. Подгоняемый маршем, звучащим из сердца.
   * * *
   КамАЗ уныло стоял неподалеку от двухэтажной милицейской будки. Как раз под тем здоровенным плакатом, что желал счастливого пути каждому, покидающему славный город Волгогорск.
   Для начала Стегин обошел машину кругом. Ничего примечательного. Массивная резина - ему повыше пояса будет. Да как же её менять, тривиально подивился Стегин: "Вот труд-то! Дальше?" Через ветровое, устремив взгляд на дорогу, Сталин... Лукавая улыбка, холодные прищуренные глаза, пышная с проседью шевелюра - блеклые, выцветшие цвета на овальной металлической пластине за лозунгом, выведенным черным курсивом: за Родину, за Сталина. Стегин остановился. Немного подумав, он открыл дверь, вытащил портрет и, и не посмотрев на изображение повнимательнее, отбросил его в сторону. Дальше? Пустая выщербленная дорога, грязь. Граница Волгогорска. Дальше?
   Обернувшись, Стегин обратился к сержанту, маячившему у него за спиной:
   - Рассказывай.
  
   Машину задержали на посту ГИБДД, расположенном на границе Волгогорска, почти случайно. Младший сержант ГИБДД Виктор Канарейкин, для друзей - Витек, остановил грузовик беспричинно, только потому, что не подвернулась в тот момент иномарка, несущаяся мимо с не допустимой скоростью. Или навороченная "девятка". Или поблескивающая серебром "шеви". Или респектабельная "десяточка". Или иное приличное авто. Ну а что взять с шоферюги в мятой клетчатой рубахе под засаленным пиджаком? Но черно-белый жезл описал в воздухе полукруг, и как по мановению волшебной палочки машина-махина, и без того двигающаяся не быстрее положенных двадцати, сначала замедлила ход и послушно прижалась к обочине, а потом - и вовсе остановилась, обогнав Канарейкина на два-три шага. Канарейкин преодолел это расстояние не спеша.
   - Сержант Канарейкин, - мимолетно, словно смахнул с кокарды паутинку, козырнул Витек.
   Человек, сидящий за рулем, вобрал голову в плечи.
  
   - Рассказывай, рассказывай, - нетерпеливо повторил Стегин.
   - В общем, дежурство как дежурство. Обычное дежурство, - начал сержант. Он нервничал, не понимая пока, что хотел бы услышать капитан, но старался быть лаконичным и рассудительным и от того - сбивался на повторения.
   Стегин решил помочь ему.
   - Дальнобойщик? - доброжелательно поинтересовался он.
   - Никак нет! Работает в двадцать шестой колонне. Она обслуживает заводы ЖБИ. Курсирует по городу. Но путевого листа на сегодняшний день у него нет. Я его спросил, куда он направляется? В ответ - ни слова внятного. Я сразу заподозрил, что-то с ним не так.
   - Что?
   - Испуган он до смерти. Слова вымолвить не может. А тут как раз по оперативной связи прошла информация: проверять КамАЗы и "нивы". Я сразу же позвонил в отдел.
   - Молодец! - с чистым сердцем похвалил гаишника Стегин. Подобная бдительность заслуживал поощрения. Хотя бы на словах. - Веди его сюда. Поговорим.
  
   Предварительный допрос задержанного Стегин решил провести на месте. Обстоятельства позволяют нарушить некоторые процессуальные формальности, рассудил он. Двойное убийство и еще одно покушение на убийство. В подобных случаях время всегда поджимает. Кроме того, следовало воспользоваться состоянием подозреваемого - еще не исчезло из глаз его выражение загнанного зверька, еще трепещет в груди его перепуганное сердце, и безразличие, глубокое и холодное, как ледниковый период, к собственной судьбе еще не сковало его мозг.
   - Имя, фамилия?
   - Руслан Муслимов.
   - Азербайджанец?
   - Осетин.
   - Рассказывай Руслан. Что делал, что видел, от кого убегал?
   - Я, гражданин начальник, ничего не видел.
   - А все-таки, - произнес Стегин, привычно потянувшись за сигаретой.
   - Мамой клянусь!
   - Не надо, Руслан. Не усложняй, - оборвал его Стегин. Он не повысил голоса, но при этом пристально посмотрел на стоящего перед ним человека - так, что тот вздрогнул. - Рассказывай по-хорошему. Что важно, а что нет, разберусь сам. А ты - давай, рассказывай!
   В ходе короткого допроса выяснилась роль водителя. Заключалась она в следующем - держать двигатель включенным и ждать, пока не поступит на пейджер сигнал, означающий - пора! Пора действовать - выехать на шоссе и пристроиться в хвост внедорожнику "чероки", что в этот момент должен был появиться из-за поворота, а дальше - просто следовать за ним еще минуты три, не более, не позволяя какой-либо другой машине себя обогнать.
   - Просто?
   - Просто, - эхом повторил Руслан.
   - Преследовать? - переспросил Стегин.
   - Следовать, - упрямо поправил водитель. Испуг, владевший им, постепенно уступал место унылой тревоге, мрачному беспокойству.
   - А потом?
   - Потом? Ничего.
   Стегин уловил, тот запнулся, но акцентировать внимание на этом пока не стал - и так выложит все, что знает, был он уверен.
   - Возвращаться к себе. На автобазу, - закончил тихо Руслан.
   - Руслан, посмотри мне в глаза, - негромко попросил Стегин.
   - А в том случае, если внедорожник попробует развернуться, остановить, - промямлил Руслан, так и не подняв взор.
   - Как? - стряхнув пепел с сигареты, спросил Стегин.
   - Сбить! - пожал плечами Руслан.
   - Номер помнишь?
   Выяснилось, что и номер Руслан помнит.
   - Пробейте номер, - приказал Стегин.
   -Есть, - рука сержанта Канарейкина, стоящего поблизости по стойке смирно, в очередной раз лихо взметнулась к форменной фуражке.
   - Кто тебя нанял? - Стегин снова повернулся в сторону допрашиваемого.
   - Не знаю.
   - Ну, вот, опять, - с выражением, что демонстрировало, как искренне он огорчен подобным заявлением, покачал головою Стегин. - Хуже всего, Руслан, когда не договариваешь. Поверь мне. Таковы правила - начал говорить, говори все. Понимаешь?
   - Я правду говорю, начальник. Я его первый раз в жизни увидел. Пришел ко мне в дом, сказал, зовут его Ваха. Сказал, что моя сестра и три мои племянницы живут хорошо. Назвал их по именам. Они у меня на родине. Неподалеку от Нальчика есть деревушка. А потом говорит: помоги соплеменнику, и твоя сестра по-прежнему будет жить. И её дочки. И потом объяснил, что нужно сделать. Про место сказал и про время. Я подумал, о чем просит? Пустяк. Убивать не придется? Нет. Воровать - тоже не придется. Я согласился. Больше я его не видел. Я не мог отказаться. Он - бандит. Он убил бы мою сестру.
   - И тебя, - подсказал Стегин.
   - Знаю, - согласился Руслан.
   - Описать его сможешь?
   - Крупный мужчина: большой, толстый.
   - Ясно, - вздохнул Стегин. - А узнать?
   - Узнаю, точно!
   - Вот и хорошо. Это - потребуется. А сейчас давай-ка вернемся немного назад. Что произошло? Машина появилась? Ты исполнил то, что должен был?
   - Да, появилась. Да только еще раньше начали стрелять. Чуть раньше. За несколько секунд. Может - за полминуты. Она развернулась. А я не поспел. Я тронулся и поехал.
   - Куда?
   - Сам не знаю. Прочь.
   - Пробили номер, - выскочил из-за спины Стегина радостно-возбужденный сержант. - Машина принадлежит гражданину Раздатченко В.В.
   - Господину Раздатченко, господину! - хмыкнув, поправил сержанта Стегин. - Да ты что, Канарейкин, о нем не слышал?
   - Нет.
   Стегин решил закончить допрос. Ему стало ясно, утренний звонок - вовсе не утка и не ложный след.
   - Ай, брат Канарейкин, молодец! В целом, ты - справился! А лишнее знание не обязательно есть благо.
   - А все-таки, кто он?
   - Раздатченко? Обычный человек, который однажды захотел стать... Да не важно кем. Понял?
   - Понял, товарищ капитан. Попахивает политикой.
   - Воняет, Канарейкин, воняет. Говорят, он лично знаком с Президентом.
   - Сам, небось, и говорит, - усмехнулся сержант.
   - А ты прозорливый. Но в любом случае - все дерьмо!
   - Густое.
   - И липкое. Не ототрусь потом.
   - Ага. Вам не позавидуешь, товарищ капитан.
   - Прорвемся, сержант. Водилу в прокуратуру доставишь сам. Хорошо? Еще раз благодарю тебя за службу.
   - Есть, товарищ капитан, - звонко и невпопад отрапортовал Канарейкин.
   * * *
   Выяснение личностей убитых сегодняшним утром на дороге заняло около двух с половиной часов. Ровно столько потребовалось на то, чтобы оформить запрос во Всероссийскую дактилоскопическую картотеку и получить оттуда ответ.
   В документах, переданных по факсу, подтверждалось, один из двух комплектов отпечатков пальцев принадлежит Семену Александровичу Дильману, тридцати семи лет от роду, уроженцу города Волгогрска, шесть лет назад осужденному за вооруженный грабеж. Сообщалось, что Дильман свой срок не отбыл - три года назад бежал, и с того времени находится во всероссийском розыске. Была и приписка: "Возможно, погиб при не выясненных обстоятельствах". Это фраза частично объясняла тот факт, почему розыск человека, осужденного за опасное преступление, в последние годы практически не велся. Впрочем, думал Стегин, обстоятельства, приведшие к появлению этой сноски, могли быть разными - показания информаторов, недостоверно опознанный труп, труп с документами на имя Дильмана. И это вовсе не одно и тоже, что и труп Дильмана. Словом, вариантов объяснения было предостаточно. Гораздо более странными были сведения, полученные в ЖЭКе - Дильман проживал по адресу регистрации. Не скрываясь. Под собственной фамилией. Легально.
  
   К тому времени, когда Стегин переступил порог двухкомнатной квартиры, расположенной на пятом этаже панельной девятиэтажки, оперативная группа хозяйничала там около часа. И хотя до конца работы было далеко - было чем похвастаться. В квартире уже обнаружили наркотики: и кокаин, и героин, и медицинский морфий; и богатый арсенал, состоящий из разнообразных видов оружия - нашли три пистолета и патроны к ним, четыре диверсионных ножа и два автомата: УЗИ и "калашникова". Все лежало на виду, практически в открытую. И теперь эксперты искали тайники. Они простукивали стены и полы, водили металлоискателем по плинтусам, под ванной, под кухонной плитой.
   Технически вопросы, однако, интересовали Стегина мало. А что? В первую очередь его интересовало впечатление! То нечто неопределенное, не характеризующееся четкими параметрами, не подкрепленное вещественными доказательствами, нечто, от чего - мурашки по коже. Собственное впечатление безжалостное и беспощадное по отношению к Дильману, такое же - по отношению к Стегину. Он желал, чтобы нахлынуло, подхватило, понесло... Он разом хотел проникнуть во все тайны, обнажить скрытое, вывернуть на изнанку явное, хотел понять... что?
   Поздоровавшись со всеми, Стегин прошел в комнату огляделся.
   Голые стены. Старые, местами ободранные обои. Кровать и один-единственный стул. Старый телевизор "рубин", выпущенный в году восьмидесятом, может быть, немного позднее - на полу, в углу. Его черная полированная крышка - вся в царапинах и порезах. Черная, потертая, похожая на огромную жирную двойку в тетради, настольная лампа притулилась у кровати на кухонном табурете. Лампочки под потолком - нет. Мутные стекла окон, заляпанные руками с одной стороны, замызганные разводами грязи с другой. За ними - мир, что покрыт серой паутиной и кажется нарисованным: голые тополиные кроны, утратившие четкость линий и объем, полотно асфальта, сливающееся с опустившемся на землю туманом, колеблющееся в игре полутонов, как непрочная неустойчивая субстанция, фальшивое солнце странного коричневого оттенка, испускающее фальшивые лучи, пробивающиеся сквозь фальшивые тучи.
   "Запустение, - подумал Стегин. - Словно смерч, небывалый в этих широтах природный катаклизм, выпотрошил этот покинутый дом. Но ясно одно, Винт жил один".
   Рядом с громоздким ящиком телевизора, и тоже на полу - видеомагнитофон. На его на крышке лежит стопка видеокассет.
   Стегин взял в руки верхнюю.
   "Порнуха", - скривился он, рассмотрев замысловатое переплетение обнаженных тел на коробке.
   - Порнуха? - спросил кто-то из оперов.
   - Да, - ответил Стегин, продолжая осмотр.
   "Ни одной книги? Не удивительно. Ан нет. Есть одна!"
   Она лежала на одеяле, неаккуратно наброшенном на постель, из-под которого были видны пожелтевшие грязные простыни.
   - Вот оно что, - присвистнул Стегин. - Евангелие! Не ожидал. Неужели он верующий?
   "Ей здесь не место, этой книге в простеньком светло-коричневом бумажном переплете, - думалось ему. - Как не место букету цветов, и белой фате, и розовым лентам, оплетающим колыбель".
   - Верующий? - переспросил один из экспертов - худощавый, лет двадцати пяти, в темных стильных очках и со всклокоченной шевелюрой, он, скорее, походил на рок-музыканта или на Христа, чем на криминалиста-исследователя. - Нет, не может быть! Верующие - люди тихие.
   - Вот еще, - удивился Стегин неожиданному заключению. - С чего ты взял?
   - Я себе так их представляю, - он пожал плечами.
   - Гм, - задумчиво промычал Стегин.
   - А вы, товарищ капитан, веруете? - с наивным простодушием поинтересовался паренек, оторвавшись от своего дела - секунду назад он с азартом выковыривал ножом из половых щелей грязь.
   "Верую ли я? И во что? - задумался Стегин, ему хотелось ответить на вопрос честно. - Во Христа-спасителя? В богочеловека, кто страданиями своими и смертью искупил грехи людские? Нет. Подобных подвижников история знала не мало и я не уверен, что выбрали лучшего. В Бога-отца? В Бога - сверхсущество, творящего чудеса направо и налево запросто, обо-всем-знающего, всё-и-вся-видящего, в эдакого Бога-кукольника, управляющегося с людьми с помощью нитей, подвязанных на кончиках пальцев? В наиярчайшего представителя монотеизма? Нет. Потому что мне не нравится тоталитаризм".
   - Нет, - сказал он, немного помолчав, упрямо сжимая евангелие в руках. - Хотя лично мне нравятся древнегреческие Боги.
   - Почему?
   - Скандальные, жадные, завистливые, похотливые, лукавые, безжалостные, великодушные.
   - Ясно. Совсем как люди, - вставил свою реплику эксперт.
   - Да. А он - бандит, убийца, - Стегин подергал плечом, давая этим нелепым движением понять, он имеет в виду обитателя квартиры, покойника. - Убийство - акт кощунства. Какой же он верующий? Но тогда как здесь оказалась эта книга? А книга новая - часть страниц не разрезана.
   - Я не знаю.
   - А я - знаю, - догадка пришла внезапно, как озарение, и Стегин не сдержался и хлопнул в ладоши. - Знаю!
   - Как?
   - А так! Он болел! - торжествующе воскликнул Стегин.
   - Не понял.
   - Евангелие! Издание Российского совета христиан-баптистов, - он ткнул пальцем в страницу. - Все еще не понял? Видно, со здоровьем у тебя все в порядке, - широко улыбнулся Стегин. - А вот он недавно лежал в больнице.
   - ?
   - Евангелие - одна из тех книжиц, что разбрасывают по больничным палатам сектанты. Где он её взял? В больнице!
   - По крайней мере, это стоит проверить, - осторожно произнес эксперт.
   - Стоит! - повторил Стегин, оставляя тем самым узелок себе на память. - Непременно!
  
   Продолжая обход квартиры, он прошел на кухню: холодильник, электрическая плита на две конфорки, одна сковорода, на подоконнике - две керамические кружки. Дальше? Ванная. Пожелтевший унитаз, чугунная ванна с остатками высохшей грязи по стенкам и зеркало с трещинкой в уголке. Дальше? Вторая комната: старый черный шифоньер на три дверцы, что придвинут к стене - то ли опирается, то ли подпирает её и еще одна не застланная кровать, и еще один стул. Все? Нет. Было еще кое-что! На стене над кроватью были развешены фотографии, без рамок, приколотые к стене кнопками или приклеенные скотчем. Они мельтешили перед глазами. Они кружились разноцветными пятнами зонтов, раскрытых над спортивной трибуной в дождь.
   Сначала Стегин оглядел их бегло.
   Самые ранние, черно-белые, поблекшие, относились к тому далекому времени, когда ныне покойный Сеня Дильман был школьником: на баскетбольной площадке, на школьном дворе, у разложенного, но не разожженного костра на берегу реки, на первомайской демонстрации.
   Стегин с трудом находил Дильмана среди улыбающихся лиц подростков - все они были похожи: худые, вихрастые, в поношенных великоватых куртках. И Сеня был одним из многих. Вот кто-то забросил ему на плечо руку, вот кто-то по-дружески тычет его кулаком в бок. Кто он, этот паренек, на каждой карточке стоящий рядом? Лучший Сенин друг?
   Следующий период, подробно отображенный в настенной летописи, приходился на службу в армии. В основном преобладали групповые снимки. На фотографиях этой серии композиция строилась по-иному. Дильман всегда стоял на первом плане. В армейском камуфляже, с "калашниковым" на груди, в окружение боевых друзей, на фоне скалистого сухого ландшафта. Было очевидно, фотографировали именно его. Он смотрел прямо в объектив, гордо приподняв подбородок, и его пальцы, сжимающие оружие, казалось, подрагивали от нетерпения. Солдат. Победитель. Завоеватель.
   Снимков, снятых позднее было совсем немного: пять или шесть. Они были цветные и глянцевые, а Сеня Дильман был худ и не улыбался.
   "Вот эта, кажется, лучше всех".
   На этом фото Сеня был запечатлен строго в анфас - контраст теней скул и носа, запавшие щеки, заострившейся подбородок. В глазах притаился безумный огонек, но зато сохранилась четкая линия овала лица. В общем, это был хороший снимок и судя по всему - последний. Сеня был одет в обычную гражданскую одежду: черные джинсы, черная рубаха, расстегнутая на груди, и казался значительно старше. Почему казался? Он и в самом деле стал старше.
   Потянувшись, Стегин подцепил кнопку ногтем и в следующий миг ловко поймал скользнувший вниз прямоугольник.
   Рассматривая изображение, Стегин отошел от стены, но вдруг, будто что-то его кольнуло, и он снова метнул взгляд на стену. Ах, светлое пятно на стене! Какое сентиментальное пятно! Ах, и в правду есть что-то неизмеримо сентиментальное в таких квадратах и прямоугольниках на стенах...
   "Сентиментальный следователь? Сентиментальный убийца? Нет, никогда он не встречал сентиментальных убийц и насильников, - жестко сказал сам себе Стегин, - не бывает таких".
   - Займитесь-ка этой галереей, - саркастически скривил губы Стегин. - Постарайтесь выяснить, кто там рядом с ним.
   - Сделаем, - откликнулся один из экспертов и начал осторожно снимать фотографии со стены.
   На доклад к прокурору области Стегин шел с легким сердцем: без дрожи и неприятного холодка, без той натянутой струны, что вибрирует внутри между сердцем и пупком. Было о чем доложить!
  
   Петр Ануфриевич Щегол молчал долго: минут пять или шесть. Он тер виски, теребил узел серого однотонного галстука и время от времени бросал взгляды на классический портрет железного Феликса (крючконосый полупрофиль, тонкие обескровленные губы, худая шея и бородка-клинок), что висел над дверью, словно спрашивая того: "А прав ли я?" Но лицо чекиста по-прежнему оставалось маловыразительным: пустым, беспристрастным, твердым. И тогда, так и не дождавшись ответа, Петр Ануфривевич обращал свой взор к капитану, стоящему перед ним навытяжку.
   Впрочем, тревожился Стегин не слишком: "Доложил вроде четко, связно. И просто! Или что-то пропустил? Или он не понял? Или старик себя плохо чувствует? Похоже, простата. Ничего, я подожду".
   Неуместная ирония мелькнула легкой тенью, изменив выражение лица Стегина, и Петр Ануфриевич, словно прочел его мысли, отвесив короткий злой взгляд, наконец-то, заговорил.
   - Скажи-ка мне, капитан, он действительно двигался по этому маршруту? - в его интонации чувствовалось недовольство.
   Он? Фамилия не названа, но Стегин понял, о ком спрашивает генерал:
   - Мог. Приблизительно в это время. Дорога ведет к телецентру. Она не единственная, но, в общем-то, их всего три. Есть тропинка со стороны холма. Но машина там не проедет. Поэтому - только три варианта пути его следования. Со стороны улицы Леси Украинки: через новостройки, мимо больничного городка и парка, что разбит вокруг больниц, далее - мимо автозаправочных станций, они расположены на расстоянии пятисот метров друг от друга и... и последний перекресток, и - прямиком к телецентру. Вторая дорога - из центра. Он мог свернуть вот здесь, - карта города висела на стене по правую руку от прокурора и занимала четверть её свободного пространства. Стегин позволил себе сделать пару шагов и кончиком карандаша, выхваченного из нагрудного кармана кителя, показал на точку, где проспект Родимцева пересекало Первое Кольцевое Шоссе. - Или вот здесь. В этом месте в Шоссе вливается улица Нагасаки, соединяя его с Ленинским проспектом. Он также мог попасть в телецентр и со стороны Заводского района, - проведя карандашом прямую линию, но не оставив на материи ни следа, он умолк и вопросительно посмотрел на своего слушателя. Прокурор в ответ едва кивнул, давая понять, что слушает его, а вопросы - оставляет на потом.
   - По поводу маршрута - все! Вариантов, как я уже доложил, немного, - резюмировал Стегин.
   - Необходимо знать единственный! Уточните!
   - Есть! Сомнений в том, что он действительно приехал из центральной части города, почти нет, но мы все обязательно перепроверим.
   - Каждую деталь! - сурово подчеркнул прокурор.
   - Есть! - повторил Стегин.
   - Кто знал о теледебатах?
   - О времени их начала? Многие. Было объявлено! Многочисленные анонсы в прессе. Кроме того, каждая волгогорская газетка в преддверии дискуссии считала себя обязанной разродиться редакционной статьей, посвященной претендентам. О чем только не писали!
   - Не надо. Всякие гадости меня не интересуют.
   - Понял. Извините. В общем, полный набор. И приходится констатировать, весь Волгогорск знал! Легче отыскать тех, кто не знал. Я не знал, - позволил себе пошутить Стегин.
   - Так, так, - задумчиво постучал костяшками пальцев по столу Петр Ануфриефич, игнорируя Стегинскую шутку
   - Товарищ генерал, а если предположить, что было организованно три засады? На каждой дороге есть подходящие участки: достаточно пустынные, не загруженные в это время дня транспортным потоком. Засада - немногочисленная: два, три человека. Машина не появилась - отбой. И так далее.
   - Версия, однако! Хотя... Президент он что ли? Три засады? Не многовато ли? - эту фразу Петр Ануфриевич произнес с недоумением, первый раз не выдержав своего беспристрастного тона. - Не выдумывай, уточни!
   - Слушаюсь!
   - Наверное, маршрут все-таки был известен, - продолжал рассуждать Петр Ануфриевич. - Да и какая здесь тайна! Ни какой! Ждали его там!
   - Вы правы, товарищ генерал, - подольстился Стегин. - Присутствие снайпера выглядит однозначно обусловленным. Трудно представить, чтобы снайперов было трое.
   - А еще выясни насчет транспорта. Всегда ли он пользуется одним и тем же автомобилем?
   - Да.
   - А где он живет?
   Стегин назвал адрес.
   - Ага, не по пути! А чем он был занят с утра? Учти, круг тех людей, кто знал об иных его планах... ну, кроме теледебатов, наверняка, уже.
   - Да.
   - Дебаты, - усмехнулся генерал, меняя тему разговора, давая тем понять, аудиенция подходит к концу. - Все как у проклятых капиталистов. Всё у них сдираем, ...мать! Под копирку. Ух, подлецы!
   Но кого имел в виду пожилой генерал, Стегин уточнять поостерегся, а только посмотрел с самым задумчивым выражением лица, что сумел изобразить, по сторонам, будто невзначай. И вдруг - вздрогнул. Потому что показалось ему, что не одни они с генералом в комнате - знакомая худая тень -широкая шинель, остроконечный шлем, революционная винтовка за спиною - прислонилась к дверному косяку.
   "Бр-р, сгинь", - зажмурив на миг глаза, потряс головою Стегин, прогоняя призрака.
   - И все же: побывал Раздатченко сегодня на месте происшествия или нет? Проезжал мимо, нет ли?
   - Пока неизвестно. А дебаты состоялись. Ничего особенного.
   - Уточнить! - с металлом в голосе закончил Петр Ануфриевич и снова посмотрел на портрет, и показалось генералу, что моложавый Феликс одобрительно подмигнул ему левым глазом.
   - Есть! - отчеканил Стегин.
   - И доложить! Не забывайте, я жду от вас положительных результатов. Многовато у нас в последнее время накопилось нераскрытых убийств. Пора начать раскрывать! Понимаете, о чем я говорю?
   - Догадываясь. Вы, вероятно имеете в виду дело, возбужденное по факту смерти гражданина Тюрбанова, и дело о нападение на гражданина Щукина, повлекшее смерть последнего.
   - Вот именно. В городе становится страшно жить!
   - Товарищ генерал, позволю напомнить, упомянутые дела находятся в производстве у старшего лейтенанта Яковлева, не у меня.
   - Капитан, почему вы так странно разговариваете: упомянутые дела, смерть последнего?
   - По форме, товарищ генерал.
   - Ах, оставьте. Будьте проще! Читайте Чехова. Вот именно, Чехова! - в раздражении закончил разговор Петр Ануфриевич.
   В конце дня Стегин получил возможность оценить результаты работы криминалистов-лаборантов. Из фотолаборатории ему прислали увесистый пакет, в котором оказалось около сотни фотографий. Это были не совсем те снимки, что Стегин уже видел. Увеличенные и отреставрированные, теперь - удивительно четкие и контрастные, они производили совсем иное впечатление. Стегин рассматривал их с удовлетворением и некоторой долей восхищения. А Бурова он узнал сразу.
  
   Глава 8. Мясоедов.
   Дорога делала изгиб. Не поворот, а именно изгиб, точно такой, что изображен на дорожном знаке. И водитель сбавил ход, но Раздатченко, сидевший с ним рядом на переднем сидение, все равно недовольно произнес: -Ну, куда ты так гонишь, Антон? Сбрось!
   Стрелка спидометра поползла влево. Шестьдесят, пятьдесят. Но, дрогнув пару раз у этой отметки, она, будто передумав, снова стала откланяться к значениям повыше: пятьдесят пять, шестьдесят, шестьдесят пять.
   Раздатченко вздохнул, давая понять, он-де понимает, советы и увещания бесполезны для неуправляемого в своих действиях шофера-лихача.
   В ответ на укоризненный вздох Антон улыбнулся и, следуя правилам, повернулся к шефу, как бы испрашивая тем разрешения снова мчаться во весь дух. Игра. Ритуал. Скорость Раздатченко не пугала, он любил быструю езду. Когда Антон снова перевел взгляд на дорогу, все было по-другому! Он был готов поклясться, еще двадцать секунд назад КамАЗа на трассе не было! Машина, вывернувшая неведомо откуда, двигалась по правому краю дороги, впритык к обочине, и вдруг также внезапно и нагло, как и появилась, сместилась к центру и заняла стразу две полосы.
   - Наглец! Сука! Что делает, а? - с искренним негодованием, произнес Антон, заметив, что автомобиль сопровождения, в котором находилась охрана, пропал из поля зрения.
  
   - Обойди! - приказал Раздатчено, сжав губы. Он разделял мнение своего водителя. - И не стесняйся.
   - О, кей, Валентин Валентинович, сделаю, - откликнулся Антон весело, предвкушая небольшое развлечение. - Легко!
   В этот миг метрах в пяти впереди взорвалась световая граната. Белый свет, вспыхнувший перед их глазами, прожег их насквозь и заполыхал в мозгу.
   Раздатченко закрыл лицо руками и завалился на переднюю панель, ударившись об неё лбом, и хотя сознание не потерял, но на несколько мгновений его тело онемело и перестало быть живым, функционирующим прибором.
   Но Антон, оглушенный и ослепленный, контроль над собою не утратил и продолжал действовать. Не рассуждая, до конца даже не понимая, что делает, автоматически, рефлекторно, он утопил педаль тормоза до упора, переставил ручку скоростей в нейтральное положение и вывернул руль вправо. Машина соскочила с трассы, пропахала несколько метров по бездорожью и благополучно остановилась.
   Десять секунд, двадцать. Тридцать. Раздатченко, не придя еще в себя полностью, но уже ощущая перемену - исчезла вибрация и напряженный рева мотора, пошевелился и глубоко, полной грудью, вздохнул и застонал:
   - А-а, где... что...
   Словно в ответ в салоне автомобиля распахнулась дверь. Сильные руки подхватили его, беспомощного, приподняли...
   Он попытался возразить:
   - Нет. Зачем?
   Но что-то острое - игла, колючка, жало, шип - кольнуло его в шею и он потерял сознание по-настоящему.
   Антон успел заметить, как бесчувственное тело Раздатченко бросили в багажник, стоявшей неподалеку "БМВэшки". Он даже расслышал, как хлопнула его крышка и, справившись с шоком и уже прозрев, матерно выругался и попытался завести двигатель, и уже повернул ключ зажигания в вполоборота, но после глухого короткого удара охнул и вывалился из салона.
   Кровь из рассеченного лба - туда пришелся удар прикладом автомата - стала заливать ему лицо.
   Последовал еще один жестокий удар!
   На место Раздатченко плюхнулся Фришбах. За руль уселся Хомяк. Машина тронулась. Бур и Винт поволокли мертвое тело Антона по влажной, напившейся вдоволь земле.
   С того момента, когда Винт выбежал на середину шоссе и, примерившись, бросил гранату под колеса мчавшейся машины, прошло ровно полторы минуты.
   "БМВ" стального цвета и "девятка-сафари" разъехались в разные стороны. Тронулась неприметная "шестерка", за рулем которой сидел Бур.
   Четыре головореза-наемника, переодетые в форму сотрудников ГИБДД, дислоцировались приблизительно в пятистах метрах от места инцидента. Они контролировали транспортный поток еще в течение шести-семи минут, а затем, получив команду "Отбой", исчезли в суматохе осеннего дня, набирающего обороты.
   Этого не произошло. Как известно, события стали развиваться по-другому сценарию. Операция, конечной целью которой являлась похищение и подмена двойником одного из наиболее вероятных претендентов на губернаторское кресло, провалилась. План, выношенный Сергеем Мясоедовым, просчитанный им до секунд, план, что родился не в одночасье, а был плодом длительных раздумий и напряжения огромной части творческого потенциала, отпущенного Мясоедов судьбой, в реалистичность которого он верил безоговорочно, лопнул! Многомесячный труд был разрушен банальной случайностью - за несколько минут до начала акции группа, состоящая из трех боевиков-полупрофессионалов и человека-двойника, угодила в ДТП.
  
   "Случайность? Возможно. Обычное дорожное происшествие? Авария, не повлекшая тяжких последствий - подумаешь, помятое крыло. А снайпер? Как быть с ним? Или все-таки случайность? Пьяный водитель? А был ли он пьян? Наверное. Да и группа расположилась на повороте. Но ведь по-другому было нельзя! Поворот - это условие! Поворот - это обстоятельства: дистанция и время. Время - тот разлом в непрерывном и изменчивом свойстве жизни, что измеряется долями секунды! Но снайпер знал о повороте! Он знал место! Кто он? - мучительно размышлял Сергей. - Тот, кто предал, кто нарушил тайну, что как иголка, спрятанная в яйце, что хранится в сундуке, что прикован к ветвям дерева, что растет на краю недоступного утеса, нависшего над неистово бушующем прибоем. Кто? Всякая тайна и всегда имеет своих хранителей: немногочисленный круг посвященных, её заложников, отвечающих за неё жизнью! И без этого необходимого и достаточного условия тайны не существует. Нет, конечно! Как не существует и множество иных понятий. Юмора, например, без тех, кто готов рассмеяться. Кто же он?"
   Сергей еще раз прошелся по плану, начав с момента подмены.
   "Фришбах благополучно доставлен в телецентр. Сыграть роль, что ему отведена, не сложно. Конечно, он справится. Сложнее, как это обычно бывает, уйти не замеченным. С этой целью Фришбах там же, в студии, имитирует инсульт?. Это необходимо, чтобы изолировать его. Карета скорой помощи уже ждет. Люди, облаченные в белые халаты, знают, что делать. Через несколько минут Фришбах оказывается в больничной палате, на больничной койки, под надежной охраной. Чуть раньше в ту же больницу привозят Раздатченко. День, второй, третий. Они останутся там ровно на столько, сколько потребуется на то, чтобы Раздатченко забыл обо всем! Он должен забыть о том, что случилось с ним! Естественно, с этой целью используются некоторые сильнодействующие препараты. Не без этого. А что делать? Впрочем, без существенного вреда и к его же благу. Через некоторое время проводится обратная замена: Фришбах становится Фришбахом и уходит в небытие, а Раздатченко, у которого по-прежнему сохраняется стойкая ретроградной амнезия*?, снова обретает лицо. Операция завершена! Операция - кульминация выборов, подразумевающая перелом в предвыборной гонке и даже больше: прекращение борьбы между основными претендентами. Вот что нес в себе этот день! И все вроде было предусмотрено. И все просчитано. Все? Как оказалось, нет! Но что же произошло? Трагическая случайность? Оплошность? Нет, нет, нет".
   Он продолжал мысленно перебирать возможные варианты.
   Захлестнувшая его злость, мешавшая думать в первые минуты, прошла, вытесненная глухим ровным негодованием, но осталось ощущение обостренного восприятия, подстегивающее мыслительный процесс. Факты, аргументы, доводы, контрдоводы возникали в его уме, стремительно сами собою выстраивались в цепь чем-то напоминающую строение химических молекул и тут же рассеивались, чтобы через мгновение воссоединиться заново. По другому. Следуя новой логике и новому смыслу.
   "Ликвидация исполнителей: Винта и Хомяка - дело рук Шагалаева? - в этом он не сомневается. - Но почему Шагалаев назначил зачистку немедленно? Перестраховался? Испугался? Или к тому был иной повод? Или непредвиденные обстоятельства автоматически запустили некий дополнительный механизм, о котором даже он не был осведомлен - механизм прикрытия, защиты? Или же устранение свидетелей - есть составная и неотъемлемая часть его собственного плана, и нелепое происшествие - лишь катализатор необратимого процесса? Кто предал?"
   Он продолжал перебирать действующих лиц, разыгрываемой драмы, вновь и вновь в своих предположениях возвращаясь к одному человеку. Будто загипнотизированный. Шагалаев! Опасный, непредсказуемый, неуправляемый, человек, не зря, видно, прозванный Волком. Шагалаев знал главную цель! Знал, каким образом будет использован Фришбах - искусственно созданный двойник Раздатчено, его клон, его близнец, дублер, его сбежавшая тень, на чью долю отводилось лишь несколько заученных фраз перед камерой. Что-то вроде того: внимательно изучив сложившуюся в регионе ситуацию, а под этим я понимаю не только расстановку политических сил на сегодняшний день, но и перспективы развития Волгогорской области, её экономический рост, реформы в социальной сфере, что давно назрели, я пришел к выводу, что моя позиция, мое отношение, мои взгляды близки к позиции действующего губернатор, и дальнейшая конкуренция - есть распыление, если можно так выразиться, конструктивных сил, что, по определению, не во благо, а во вред. Поэтому я со всей ответственностью перед теми, кто выразил мне поддержку и доверие, заявляю - я отказываюсь от продолжения борьбы за кресло руководителя области и прошу всех истинных патриотов нашей малой родины на предстоящем референдуме, я не боюсь этого слова, выборы - это по сути и есть референдум, отдать свой голос за выдающегося политика, взращенного на волгогорской земле, Максима Порфирьевича...
   На трансляцию отводилось от силы пять минут. И это все, на что был годен Фришбах! Но снайпер не укладывался в схему! Что-то не совпадало.
   Неясное, смутное ощущение противоречия, не подчиняющегося строгим логически обусловленным последовательностям, присутствовало и тревожило.
   "Шагалаев передернул карту? Нелепо. Зачем?"
   И ответ на этот вопрос, не сформулированный, но витающий в воздухе в виде каких-то неопределенных волн, что зовутся обычно аурой, задевал его натруженный разум, обдавал холодом и пугал: неужели хотели избавиться от него? Выполнив свою задачу, должны были исчезнуть Винт, Хомяк, Бур. Каким образом? Смешной вопрос. Фришбах? Конечно! Лора? Она сама позаботилась бы о себе! А он? Разве он об этом не задумывался? Не догадывался? Догадывался. Знал! Только не верил, признался себе Сергей. И результат: триумф или фиаско - не меняли ничего. Что значат несколько жизней в той мясорубке, что зовется эволюцией и борьбой видов за выживание? Ничего. И все предрешено заранее!
   Сергей провел рукой по волосам, отбросив их со лба назад, и еще раз - пригладив, бросил, будто бы случайный, взгляд в зеркало, висевшее на стене, и убедившись в том, что прическа его идеальна, а весь он - аккуратен и подтянут, вздохнул с облегчением и, сплетя пальцы рук, оперся ими на стол и задумчиво посмотрел на Лору.
   Лора сидела в кресле, перекрестив длинные, стройные, чересчур мускулистые ноги, и лениво курила.
   Привлекательна? Красива? Если это определение подходит к женщине ростом метр восемьдесят семь, легко толкающей несколько раз двух пудовую гирю и приседающей с весом сто двадцать. Привлекательна? И притягательна! И объяснение этого феномена не укладывалось в правильные черты лица, большую грудь и хорошую кожу.
   Лора заметила и этот жест и скрытное движение глаз, но, успев привыкнуть, не рассмеялась. В конце концов, его придирчивое отношение к собственному внешнему виду - незначительный и простительный недостаток, подумала она снисходительно, это кажется даже милым и трогательным. Стряхнув пепел, двумя изящными движениями она поменяла бедра, положив правое - сверху, скромно и удивительно изящно попыталась поправить юбку, немного сбившуюся кверху, и, так и не достигнув в этом начинание успеха - край материи не опустился ни на сантиметр, приподняв веки и качнув удлиненными ресницами, будто веером, улыбнулась:
   - Выкладывай.
   Сергей успел растерять изрядную долю своей злости. Да и задумчивости - тоже.
   - Что стряслось? Не получилось? Да? - спросила Лора ровным спокойным тоном и, не дождавшись ответа, легонько повела плечами и головой, что и означало: вот видишь, я предупреждала.
   Произнесла она однако совсем другие слова:
   - Не расстраивайся, пожалуйста.
   Она еще раз внимательно посмотрела на Сергея и отметила, он выглядит и разочарованным и встревоженным, и, плеснув в интонацию своего голоса щедрую порцию сочувствия, тривиально добавила: - Все будет хорошо. Мы выиграем. Обязательно. Я уверена.
   - Выиграем. Я в этом уверен! Используя напор, грубую силу, подлог. Разумеется, мы выиграем, но вклад наш, твой и мой, будет не велик, а главное - банален. - И, выдавая тревогу, охватившую его, он снова провел рукой по волосам: - Да кому это надо!
   - Не позерствуй, пожалуйста. Умная и расчетливая кампания, проведенная профессионалом, всегда приносит плоды! А ты - профессионал в ремесле, коим не всякий мог бы овладеть. Потому что для этого требуется много редко сочетающихся качеств. И еще одно, самое главное, талант! Ты - талантлив! И ты это знаешь!
   Она говорила, теребя сережку. Бриллиант в полкарата, вставленный в платиновую оправу, казался мерцающей росинкой на рыбьей чешуйке. Бриллиант и платина. Они напоминали о серебряном веке, о сумасбродном времени, наполненном вычурными рифмами, о времени, когда женщинам не приходилось демонстрировать непреклонную уверенность в себе. Она говорила и в её голосе явственно слышались ласковые нотки.
   Сергей усмехнулся. Глаза его блеснули озорно. И снова потухли.
   - Не утешай.
   - Расскажи, - попросила Лора.
   - Не стоит! - удрученно махнул рукой Сергей.
   И она поняла, что он все расскажет.
   - Не вышло! Какой-то идиот врезался в нашу группу за полминуты до начала. Вот-вот должна была появиться его машина, но... Словом, возникла не просчитанная ситуация! Шум! Переполох! Волк испугался и приказал стрелять.
   - Волк? - переспросила Лора. - Испугался?
   И её интонация не выдала её: осталось не ясным, удивлена ли она...
   - Наверное, испугался. Я не знаю. Снайпер открыл огонь.
   - Кто?
   - Я же сказал, не знаю! Снайпер. Наблюдатель. Чистильщик. Киллер. Откуда я знаю, кто он и как его следует называть?
   Сергей щелкнул зажигалкой. Огненная капелька, подрагивая, дважды лизнула кончик сигареты, прежде чем бумага и табак затлели.
   Он нервничает, это очевидно, подумала Лора.
   - Шагалаев? - переспросила она недоверчиво.
   Сергей не заметил в её интонации ничего не обычного: ни излишней настороженности, ни насмешки, и отнес этот вопрос, скорее, к категории риторических, чем уточняющих.
   - Я думаю, да, он! Ах, все ясно! Не получилось! И они, все кто там был, стали свидетелями. От свидетелей принято избавляться! И вот еще что... - Сергей не договорил. Поморщившись, словно попробовал что-то чересчур горькое, он оборвал фразу.
   - Продолжай, - предложила Лора.
   - Да, пожалуй, так было бы правильно... - произнес он задумчиво, словно заканчивал мысль, что только что обрела в его голове конкретную форму.
   - Ты о чем?
   - Разве мы - не свидетели? - спросил он с той горечью, что ранее Лора в его интонациях не замечала.
   Он с неприятным чувством отметил, что его сердце снова сбилось с ровного размеренного марша, и подумал, что не стоило начинать этот разговор, даже с Ларисой, потому что ни какие слова ровным счетом ничего не исправят.
   - Из действующих лиц - мы превратились в свидетелей, - закончил он свою мысль.
   - Получается, что и Шагалаев - свидетель? Да? Нет?
   - Получается, - кивнул Сергей.
   - Ну хорошо, мы - свидетели, - временно сдала свои позиции Лора. - Это - плохо?
   - Хорошо или плохо? Не уверен... Да, думаю, плохо! Следуя традиционному ассоциативному ряду, быть свидетелем - плохо, потому что...
   - Потому что от них принято избавляться?
   - Их принято устранять!
   - Потому что их никто не любит?
   - Не путай свидетелей с очевидцами.
   - Никогда, - усмехнулась Лора. - Я так часто оказывалась в роли... как ты выразился... ах, да, в роли очевидца!
   - Свидетелей ненавидят, их избегают, за ними охотятся.
   - Ты меня пугаешь. Мне страшно.
   - Мы - свидетели, - поморщился он, уловив в её словах изрядную долю сарказма. - Разве ты не чувствуешь этот отвратительный смрад опасности, что шибает в ноздри, а? Мы - в опасности.
   - Ты? Я? Свидетель - тот, кто видел. А мы? Что-то слышали, что-то знаем. Или не знаем, а? - возразила Лора.
   - Но ведь именно я выбрал его! - сказал Сергей с деланной усмешкой
   - Выбрал?
   - Выбрал! Ах, как это трудно - выбирать.
   - Кого?
   -Фришбаха.
   - Забудь!
   - Нет. Я нашел его - отыскал среди сотен, тысяч. Выбрал! Когда мне на ум пришла идея, возник первый вопрос: а где взять человека - человека, безоговорочно подходящего на эту роль? Чтобы отвечал всем требованиям. Каким? Первое, он должен быть похож! Рост, конституция, возраст. Второе, он должен был согласиться, понимая, чего от него ждут. И должен был убедить меня в том, что он согласился, и что он не переменит своего решение никогда - ни через неделю, ни через месяц, ни через два месяца, он должен был убедить меня в том, что не подведет! Как убедить? Тогда я этого не знал. Но я рассчитывал, что сумею это понять, и что моя интуиция не подведет меня в самый главный и самый ответственный момент. Да, эта идея была чистым безумием, но она уже заворожила меня. Я не желал отступать. Не мог. Я начал поиски. Требовался мужчина в возрасте от двадцати до сорока. Естественно, по началу мне показалась, что среди военнослужащих подыскать подходящего кандидатуру - несложно. За деньги. Ан, нет! Все оказалось непросто. Как мне выбрать своего героя? Единственного? Как его угадать? По каким признакам? Каким свойствам характера? А в какой форме сделать предложение? Наверное, некоторые личностные качества можно было выявить... определить, уточнить, используя специальные приемы и тесты из арсенала психологов и психиатров. Возможно! Но у меня не было на это времени. И я сместил свой интерес в иную среду. Места лишения свободы - зоны, тюрьмы. Выяснить психологический портрет заключенного оказалось проще. По крайней мере, на первый взгляд. Многое было отражено в выводах следствия. Но когда в поисках нашего будущего сотрудника, я просмотрел сотню или около того томов уголовных дел, доведенных до своего логического завершения - до приговора суда, я столкнулся с той же неразрешимой проблемой, только вывернутой наизнанку: кому довериться? Тем, кто сидит? Тем, кто охраняет? И те и другие соглашались на все заранее - не дослушав моего предложения, а лишь уловив легкий аромат выгоды. Начальники были готовы отпустить... то есть продать любого. И даже всех. Их готовность пойти мне на встречу поражала и удручала и зависела от суммы, извлеченной из квадратного корня от числа, что соответствовало сроку, висевшем на заключенном - году, двум, пяти, десяти. И не имело значения, кто он - тот, кто мне нужен: вор-рецидивист, маньяк-насильник, садист-убийца. А заключенные были готовы на все априори! Избавиться от меня - в первую очередь. После того, как я заплачу. Нет, решил я. Тяжелый контингент. Иметь с ним дело - чистой воды сумасшествие. Сумасшествие? С ума сошествие, повторил я. И пришедшая на ум ассоциация подтолкнула меня к новому направлению в поисках. Оно оказалось удачным! Среди душевнобольных нормальных оказалось больше чем в тюрьме, а умных - больше, чем в армии, и я подумал, что не ошибся. Я искал. Я встречался с людьми, разговаривал с ними, намекал на то, чего хочу, чего ищу. И нашел! Болванку, форму, матрицу. Требовалось отсечь лишнее и добавить необходимое. Я это сделал. Обрубив ветви и сучки, обтесав, обстругав, я создал нечто! Клон! Близнеца! Нет, скорее, злую куклу, ожившую под рукою Пигмалиона. И ты считаешь, что я ни при чем? Что я - никто? Я - тот, кто заварил эту кашу! Да, я - не свидетель! Я в этой пьесе главное действующее лицо!
   Слушая себя, Сергею вспомнился диалог, состоявший почти год назад. Его собеседник - розовощекий здоровяк, облаченным в трещавший по швам под мощным полным телом белый халат - занимал должность заместителя главного врача психиатрической больницы.
  
   - Пребывание в вашей больнице бессмысленно? Оно даже провоцирует его болезнь? - удивленно спросил Сергей.
   - Нельзя сказать, что бессмысленно. Вы не совсем верно интерпретируете мои слова. Просто мы не лечим. А значит, и не вылечим никогда. Психиатрическая больницы - это, мой друг, заведение иного рода, чем обыкновенная больницы.
   - Понимаю. Но в чем же заключается ваша роль?
   - Она очевидна и в то же время не проста, - в этой фразе Сергей явственно почувствовал снисхождение к дилетанту, но промолчал, а доктор продолжал. - Мы изолируем! Потому что он, этот человек, опасен. Однажды он убил. Давно, ну и что? Он до сих пор не осознает, что тем самым нарушил некие правила. И это характеризует уровень его дезадаптации в целом! Он - за порогом, за границей того условного стандарта, что непременно существует в цивилизованном обществе на каждом конкретном этапе развития и подразумевает разделение норм человеческого поведения на плохие и хорошие.
   - Кажется, я не совсем ухватил суть.
   - Ничто в мире само по себе ни хорошо и ни плохо, - доктору не раз приходилось говорить на эту тему. - Все зависит от точки зрения - того мерила, что есть господствующая мораль.
   - Поконкретнее.
   - Пожалуйста. Ромео Монтекки. Помните? Тот самый, возлюбленный четырнадцатилетней Джульетты Капуллети. Насильник и растлитель! И место ему - в колонии! Ату его, ату! - доктор рассмеялся. - Лет через восемь вышел бы петухом - деградированным педиком. А Джульетта - нимфоманка. Закончила бы на панели. Вот такая история!
   - Выходит, в другое время, в другом обществе кое-кого из ваших подопечных считали бы людьми здоровыми? Возможно, даже неким эталоном - человеками совершенным, идеалами своего времени? Я вас правильно понял?
   - В эпоху позднего неолита? Голубчик, не стоит утрировать. Приведенный мною пример - просто пример. Они все все-таки больны!
   - А в чем причина болезни пациента Льва Фришбаха? - Сергей ткнул пальцем в толстую потрепанную папку, в верхнем правом углу которой скрепкой была прикреплена черно-белая фотография пять на шесть. - Обусловлена ли она какими-то анатомическими особенностями его мозга?
   - Конечно, нет. Его мозг ничем не отличается от наших с вами мозгов. В нем нет больного места. Не забывайте, мы имеем дело с болезнями душевными. Суть его болезни заключается лишь в том, что он абсолютно не способен понять, что хорошо, а что плохо. Не понимает. Не способен.
   - Не понимает или притворяется?
   - Не понимает, - с нажимом повторил он. - Тех, кто в этом разбирается, содержат в тюрьме.
   - А ваше заведение - не тюрьма? - спросил Сергей с иронией в голосе.
   - Побойтесь Бога, голубчик. Конечно, нет! - устало подтвердил врач. - Из больницы пациента можно выписать. В любое время! А из тюрьмы? - добавил он после короткой паузы.
   - Вот как! - Сергей удивленно вскинул брови.
   - При определенных условиях, разумеется. Здесь отсутствует понятие срок, - задумчиво, словно думал уже про что-то другое, сказал врач.
   - Такие условия появились, - уверенно сказал Сергей. - Выписывайте!
   - Вы его родственник?
   - Да, - ни на секунду не запнувшись, соврал Сергей.
  
   Сергей прошелся по комнате. Загасил догоревшую сигарету, раскурил новую и сел в кресло, что стояло у окна.
   - О чем молчишь? - оборвала паузу Лора насмешливой репликой.
   Сергей ответил.
   - Я - боюсь. Немного, чуточку, - начал он задумчиво. - Я не потерял от страха рассудок и бессонница не будет мучить меня, но я понимаю, что события вышли из-под контроля. Чувство неудачи уже поразило меня своим жалом. Оно - как болезнь.
   - Как триппер или ринит. Не то чтобы беспокоит, но мешает. Не смертельно, но неприятно.
   - Не шути, - уныло попросил Сергей.
   - Почему? - с искренним удивлением, спросила Лора. - Что в том плохого?
   - Двое - убиты. Два человека исчезли. Вот о чем следует подумать.
   - Кто исчез? Куда?
   - Фришбах и второй... Ты должна его помнить! Уголовник! Беспокоиться о нем, конечно, не стоит. Куда он денется?
   На мгновение Лора напряглась: плотно сжатые губы, пульсация вен на шее, взгляд... взгляд-напряжение, взгляд-выстрел, взгляд-вечная-мерзлота. Но Сергей, поглощенный собственными мыслями, не заметил его.
   - А вот о Фришбахе стоит потревожиться. Кто знает, что придет ему в голову?
   - Он испугался и убежал. И спрятался. И скоро найдется.
   - Ты так считаешь? Не забывай, он - сумасшедший. Он - непредсказуемый безумец. Он десять лет провел в психушке.
   - И за что его, такого милого, упекли туда?
   - Было за что. О, это жуткая история. И смешная. Как он попал туда и почему остался. Я расскажу как-нибудь. Потом.
   - Ладно, - не стала настаивать Лора.
   - О, Господи, как же все не ладится у нас! - воскликнул Сергей, давая выход своему раздражению.
   - Перестань! - резко, сухо, гася своим тоном этот всплеск эмоций, оборвала его Лора. - Вспомни-ка, ты говорил: пятьдесят на пятьдесят. Вероятность успеха - половина, и неудачи - тоже половина.
   - Да, - не отрывая взгляда от её голых коленей, подтвердил Сергей.
   - И план у тебя был у-мо-по-мра-чи-тель-ный, - подобрала Лора слово и произнесла его без иронии. - И все еще уладится. И все - удастся.
   - Надеюсь! - взбодрился Сергей. - План мой - полет фантазии! Правда?
   - Да, - твердо подтвердила Лора, не раздумывая над ответом ни секунду.
   Сергей рассмеялся искренне и весело.
   Неужели смешно, подумала Лора и спросила:
   - Что с тобою?
   - А что?
   И она подумала, что он смеется, потому что знает нечто важное. А еще она подумала, что Сергей считает себя невольным убийца, и справится с этим - ему не легко. А он подумал, она права, если считает его убийцей. Невинно или злонамеренно, но именно он и никто другой создал подобную ситуацию. Предусматривал ли его дальний умысел все, что случилось? Все! Чужие смерти, свою больную совесть и тревогу, противную, надоедливую, поселившуюся под сердцем. Или обстоятельства оказались выше и сложнее его разумения? Так невинно или злонамеренно? А какая собственно разница, пришла ему в голову мысль и обескуражила своею примитивной прямотой. Какая разница? Простой вопрос. Но на него, оказывается нет ответа.
   - Жестокая мысль, - опустила Лора ресницы.
   - Что?
   - Та, что показалась тебе смешной, дуралей, - прочтя его мысли, ответила Лора.
   - Я смеюсь над неудачником, - ответил Сергей.
   - Поменьше эмоций. Дело - есть дело, - произнесла Лора сердито.
   - Жизнь не простая и мерзкая штука, - произнес он упадшим голосом.
   Он вдруг показался ей старым.
   - Жизнь - разная, - обронила она, протянув ему свою руку.
   Он мягко сжал её пальцы в своих, но лишь на секунду, а потом - отпустил, позволив её ладони выскользнуть. И обречено вздохнул: - И все-таки провал?
   - Нет. И не переживай. Еще неизвестно, что да как, - мягко произнесла она.
   - Известно. Задействуем административный ресурс, набросаем в урны столько бюллетеней, сколько потребуется, и наш кандидат снова окажется в кресле, что уже согрел своим задом, но...
   - В этом не будет твоей заслуги, - договорила за него Лора.
   - Да! - указательным пальцем, вертикально торчавшим из сжатого кулака, словно ствол пистолета, Сергей ткнул в стену. - Только посмотри на него!
   На стене висел плакат размером в полроста. Человек, изображенный на нем, улыбался и смотрел в небо. В голубой дали отсвечивал серебром реактивный самолет. Его белый и слишком плотный хвост совпадал с контуром чуть приоткрытых губ.
   Да, не шедевр. Улыбка подвела, - бросив короткий оценивающий взгляд на полиграфический ширпотреб, признала Лора. - Бессмысленная какая-то. И вот эта белая пена изо рта. Создается впечатление, что он - плюет. Неудачный ракурс. Но это не его вина, а фотографа.
   - Всмотрись в это лицо!
   - Брось! Нормальное лицо.
   - Нормальное?
   - Да.
   Их глаза встретились. Ей не стоит быть строгой, подумала Лора, и серьезной, и требовательной, ей не стоит рисковать потерять... что?
   "Влюблена. Вот что! - призналась она себе честно. - Влюблена без оглядки! Сергей - любовник-хакер, взломал её защитный код. Или она сама отдала ему ключ? Сама! Классический случай первой влюбленности. Или второй? Второй - не бывает! Влюбленность - она всегда первая. Первая влюбленность, но во второй раз! Теперь, кажется, сформулировано правильно, - усмехнулась про себя Лора. - А все, кто были прежде, блеф! И любовник-бомбардировщик. Он рвался в неё неистово и сбрасывал фугасы, уходя в пике. И любовник-лепесток - тот прикасался нежно и распускался в облаке её дыхания. И любовник-Арлекин. И любовник-Пьеро. И любовник - щекочущее перо. И любовник-осколок гранита. И заводной механический мишка с ключиком в боку. И любовник-аттракцион: то ли качели, то ли чертово колесо".
   Воспоминания промелькнули и ушли, оставив после себя только одну навязчивую мысль - когда же все началось?
  
   Лора любила вспоминать детство. Точнее, она любила воспоминания из детства: горячие пирожки - внутри каждого было совсем не много мясного фарша, но не начинка создавала вкус, а мягкое тесто и поджаренная, обмазанная прогорклым маслом, корочка; пирожные эклеры, что выпекала бабушка по субботам; сладкая вода "Буратино"; сахарная вата; карусель в городском саду; зверинец, что раз в год наведывался в город, традиционно занимая один из пустырей, расположенных на берегу Реки за пром.зоной.
   Зверинец! За высокими заборами и наспех вырытыми рвами обитали горные козлы, слоны, бегемоты, бурые медведи, настоящий бенгальский тигр и две рыси, а пара белых медведей со стеклянными, потускневшими глазами ютилась в тесной, два метра на два, клетке и жизни в них было не больше, чем в плюшевом мишке, что Лора, лежа в постели, каждую ночь прижимала к своей груди. Но особой популярностью всегда пользовался обезьянник: огромный чудо-куб с мутными стеклами. С той стороны - разнопородные приматы, с этой - толпа, состоящая исключительно из приматов рода гомо сапиенс.
   Лора помнила, как, затесавшись в толпу наблюдала за двумя черными обезьянами, похожими на длинноруких карликов. Они совокуплялись, тесно прижавшись друг к другу. Они ритмично двигались в бешеном темпе, не переставая гримасничать. Их щеки, похожие на два одинаковых комочка грязи, раздувались, как у саксофонистов. Они раскрывали и закрывали рты, демонстрируя крупные желтые зубы, морщили покатые лбы, а на их узких, как прибрежные полосы, висках вздувались валиками напряженные вены.
   Люди наблюдали. Они тоже гримасничали и хохотали. Карикатура, гротеск, пародия? Что может быть более узнаваемо с точки зрения физического сходства, чем карикатура? А черты скопированные, выверенные в повторение до миллиметра, идеально правильные, создают порою непохожий облик...
   Нет, сцена, что ей довелось случайно подсмотреть, не поколебала её в веру в изначальную непорочность. Она увидела в ней иное: доказательство существования различия между человеком и животным, между разумом и неразумением, между благородной любовью и похотью, присущей дикому зверю.
   И она продолжала жить в предвкушение любви.
   Это свойственно девочкам в тринадцать лет - думать о любви, мечтать о ней, о самой первой, и представлять, как все случится! И запретные слова и запретные мысли врываются по ночам в прелестные головки и не дают уснуть. Это кажется высоким, таинственным и... практически стерильным. И мысли нет о солоноватой липкой влаге, крови, поте.
  
   Когда же все началось, подумала она и испугалась - ну, вот, опять её достает эта сука-память. Нужно отвлечься, забыться! Поздно! Когда же все началось? Эта мысль эта уже пристроила где-то в глубине её мозга отбойный молот. Может быть, все началось восемь месяцев назад? В апреле? И не раньше?
  
   Интерлюдия.
   Апрель. Париж, Монмартр.
   Этот всемирно известный район начинается с площади Бланш. На иней расположен Мулен Руж. Тридцать минут "Френч канкана", бутылка шампанского, и кровь течет быстрее. От ресторана - по улица Лепик. Она оживлена, она словно дышит. Где-то совсем рядом жили некогда братья Ван-Гог, а на улице Восточной Армии, что по правую сторону от Лепик, в таких же мастерских, что и восемьдесят лет назад, и сейчас, сгорая в муках созидания и парах алкоголя, творят многочисленные художники и надеются на славу не меньшую, чем досталась великим французским живописцам начала века, и не посмертную.
   С террасы дома номер шестьдесят пять можно спуститься на проспект Жюно. Риск свернуть себе шею, поскользнувшись на крутой и узкой, будто вырубленной в скале, лестнице, оправдан: здесь Мулен де ла Галет и Мулен дю Радэ - увеселительные заведения.
   Небольшая каменная пирамида, что встала, словно дрот, брошенный с небес, есть северная нивелирная рейка - она служит точкой отсчета Парижского меридиана.
   По улице Жирардон, повернув влево, на проспект Жюно и через площадь Марселя Эйме - шикарные магазины на любой вкус. Обогнув площадь и вернувшись на улицу Жирардон и опять по лестнице, но теперь уже вверх - очутишься на площади Константина Пекера. Рядом улица Рюстик и ресторан "Будьте как дома", где когда-то встречались пожилой еврей Писсаро, богач Сезанн, граф Тулуз-Лотрек, ремесленник-маляр Ренуар, буржуа Моне. Как же хорошо просто посидеть здесь и выпить бокал красного каберне и ощутить сопричастность, бросив рассеянный взгляд на площадь Тертр, что по-прежнему (и на все времена) оккупирована художниками: пейзажистами, портретистами, авангардистами, всеми, кто видит мир по-другому.
   Продолжая прогулку по улицам Орсель и Гудон, непременно выйдешь на площадь Пигаль. О, что здесь творится ночами!
   ...Не про него! Он стоит у окна и смотрит через стекло. Он - пленник! Пленник собственной власти и денег. Какая там, например, за двойными стеклами, погода? Он не знает даже этого. Впечатление, что тепло. Хотя нет, просто солнечно и, вероятно, прохладно. Для настоящей жары, изматывающей тело и мозги и днем и ночью - рано. Даже здесь, в Париже: ведь только начало апреля. А если серьезно, он не был на свежем воздухе... сколько? Несколько недель, кажется, неуверенно ответил он себе. В последний раз он дышал натуральным, не кондиционированным воздухом пять недель назад, в тот день, когда вернулся в Париж из России. Или тот короткий, всего-то в несколько секунд, промежуток времени, что он потратил, спускаясь по трапу самолета и делая несколько шагов по мягкой ковру, расстеленному перед ним по восточной традиции, до предупредительно распахнутой дверце лимузина, не стоит принимать во внимание? Десять, двенадцать вздохов и выдохов и натуральный воздух Франции наполнил легкие... Надышался? Впрочем, воздух под соплом самолета, только что заглушившего свои двигатели, везде одинаковый. В любой стране. Ну, значит, не в счет! И выходит, это было еще в России. Эх, Россия мать-Родина! Даже здесь ему приходится жить по её законам! Когда же он стал заложником этой страны? Страны или денег? Денег, поправил он себя и усмехнулся. ...Деньги? Новый галс современной истории. Деньги - условный знак и пустой символ... чего? Человечество давно привыкло ориентироваться не на вложенный в дело труд, не на трудоспособность, не на честность и порядочность - человеческие добродетели, а на умение участвовать в этом очень специфическом процессе - добыче денег, что лишен, по большому счету, внутренней целесообразности уже в силу того, что цель его есть не конечный результат - продукт всякого действия, а лишь участие. Деньги? Состояние? По меркам его страны, да, у него состояние! А для всего остального цивилизованного мира? Пожалуй, что нет! В этом мире он всего лишь средненький миллионер-нувориш. Богатый из бедных. Богатый среди бедных.
   Последняя мысль не показалась ему ни грустной, ни противной. В ней не было также ни грана сарказма, игры, позерства. Она была констатацией факта.
   И неизмеримо труднее быть богатым среди нищих, продолжал он размышлять, хранить богатство, не выпуская его из влажных скользких рук, и жить среди жаждущих его - среди тех, кто готов на все, и не ради целого, а ради крохотной частицы, среди тех, кто понял, чужое - доступно, если стать дерзкими и безжалостными.
   Вот когда он стал в заложника! В тот момент, когда он уяснил, что закон, сдерживавший до поры низменные инстинкты, попран и забыт! С той секунды он превратился в заключенного, невольного в своих действиях, в изгоя. ...Потому что умирать ему не хочется - убитым быть не хочется! Не хочется оказаться в шкуре того, чью жизнь разменивают на мелкие купюры, сложенные в большие брезентовые сумки, нет...
   Под окном, за толстым, пуленепробиваемым стеклом, по-весеннему - отбросив чопорность, призрев приличия, шумел город. Город - мечта. Город - притяжение. Город - грёза. До его уха не долетало ни звука.
   ...Хочется пройтись по Монмартру! Завернуть в первый попавшийся кабачок под открытым небом, выпить и насладиться, наконец-то, неповторимым запахом цветущих парижских каштанов.
   "Легко! Потребуется тридцать-сорок человек охраны, - прикинул он на глазок. - Да-а, целый отряд".
   Он выругался вслух:
   - Черт подери! Пузатые французики, что беззаботно вливают в себя красное вино на каждом углу, не беднее меня, а многие - богаче, но их не мучает ожидание, ежедневное, ежесекундное, пули в висок. Или удавки на шею. Они наслаждаются своим богатством, наслаждаются жизнью! А я? Почему? Потому что они, французы, из породы цивилизованных и живут по законам цивилизованного государства! А я? Я - составная часть той дикой стороны, что зовется Россией - страны, заселенной дикими враждебными племенами. Я - вождь дикарей! Я - первобытный человек-Нао, ведущий борьбу за огонь. Я - охотник!
   Память, вильнув куда-то в сторону, перенесла его на Озеро...
   Одетый в глухую непроницаемую для воды и ветра штормовку и сапоги с ботфортами, доходившие ему до бедер, он неподвижно стоит в тени разросшегося камыша и, словно зачарованный, смотрит, как крылья вспорхнувших уток то озаряются светом луны, то, попадая в тень и выскальзывая из паутины отраженного света, пропадают на взмахе - в самый кульминационный момент движения. Птицы становились бескрылыми, а их тушки - похожими на торпедоносые тела крыс.
   - Твой выстрел, ты опаздываешь, - прошептал второй номер, расположившийся слева от него метрах в трех.
   Он вскинул бельгийский "cмит" вверх и... и не смог нажать на курок! В это мгновение, когда приклад лег на плечо и к нему привычно прижалась щека, он, наверное, впервые в жизни, ощутил гармонию! И в этом чувстве, что, как порыв ветра, снизошло на него, заключалось нечто такое грандиозное, великолепное, совершенное, что разрушить это - было грех, великий непоправимый грех.
   "Вовсе он не охотник, скорее - загнанный зверь, - с грустью подумал он, - волк Акела, старый и усталый".
   Он вдруг осознал образность подобранного сравнения.
   "Oставить вольную стаю можно лишь при условии собственной смерти. Умереть добровольно или дать себя убить - вот как сформулирована дилемма. Растерял часть своей силы - найдутся те, кто возомнят себя сильнее. Замешкался - разорвут на части. Ушел, скрылся - разыщут и убьют! По закону стаи!"
   Тем, чем он располагал сегодня, он завладел честно. Почти. В то время он занимал высокую должность, и вдруг - стали раздавать! Направо. Налево. Было впечатление, что хотят раздать все: заводы и фабрики, магазины и стадионы, детские сады и театры, телестудии и типографии.
   Его интересовала нефть! Её тоже раздавали! Глупость - не воспользоваться положением, грех - не схватить. Не он, значит другой. А он был уверен, он - лучший: он умный и образованный, и в меру честный... энергичный, ловкий, коммуникабельный, веселый, остроумный, деловой, амбициозный, сильный, властолюбивый, красивый, нахальный, циничный, упрямый. И немного равнодушный! И кто-то непременно обязан был взять! Кто, если не он? Вот он и взял! Зато ему не пришлось шагать по поверженным - шагать, сметая со своего пути каждого, кто не уступил, разбивая лица и судьбы, шагать напролом. Что ж, в свое время он взял, теперь - имеет возможность вернуть. Ах, как приятно сбросить с плеч часть груза и вернуть... все? До остатка, до нищеты? И, сохранив жизнь, начать сначала, чтобы еще раз ощутить прелесть новизны - то непередаваемое состояние предвкушения удачи, взлета, что сравнимо лишь с восторгом первого овладевания желанной женщиной. Нет, не получится! Никто не поверит в его чистые помыслы. Им, не познавшим богатства, этого не понять. Вот и приходится жить на вершине - на вершине кучи дерьма, что лежит посередине мира-дерьмо. Олигарх. Вот как с некоторых пор стали о нем говорить: о-го-голигарх. А ему уже ничего не надо: ни уважения, ни фальшивой любви, ни льготного налогообложения, ни выгодных контрактов. Они сами несут ему на блюдечке и выгодные контракты, и мизерные налоги и ту политическую власть, от которой он отнекивается, и безнаказанность!
   - Так вы берете? Да? Нет? Кивните. Качните ресницами. Дрогните веком. А то - убьем!
   Убьют, не сомневается он.
   Печальные мысли. Он попробовал переключиться на что-нибудь нейтральное и опять задался не решенным, но животрепещущим вопросом: тепло сегодня или холодно?
   Прохладно, наверное, решил он окончательно и щелкнул зажигалкой, что вертел в руке. И засмотрелся на крошечное пламя, и ощутив кожей, что металл нагревается, плавно опустил позолоченную крышечку и в этот момент почувствовал в комнате чужое присутствие. Он непроизвольно вздрогнул и тут же с горькой иронией одернул себя: не трусь, где же твои яйца... выхолощены, покрыты позолотой и выставлены на всеобщее обозрение, великолепные яйца... и обернулся.
   - Это ты, Султан? - он не стал скрывать своего раздражения. - Что тебе надо?
   - Дело, господин, - вежливо ответил человек, стоящий в дверях.
   На вид ему было лет тридцать пять. Впрочем, достоверно судить о его возрасте было весьма затруднительно. Ему могло быть на десять лет больше, и на столько же меньше. Высокий, широкоплечий, поджарый. Худое вытянутое лицо. Сросшиеся на переносице брови. Темно-коричневые, как сожженная земля, глаза. Гладкая смуглая кожа, выбритая на подбородке до синевы. Черные как смола волосы, чересчур длинные для делового человека. Приталенный пиджак, что вопреки последней моде на свободный покрой, сидел на нем изумительно. Ослепительно белая батистовая рубашка и черный шелковый галстук, что лишь подчеркивали оттенок его собственной кожи. На левом запястье - платина. На безымянном пальце правой кисти - массивный золотой перстень. Но в первую очередь бросалось в глаза все-таки его лицо: странно-узкое, вытянутое, выдающееся вперед, как крейсер.
   Он стоял у двери, не делая попытки приблизиться, вытянув руки вдоль туловища, почтительно склонив голову, и в его неподвижности чувствовалась сила, но не грубая, ломающая на своем пути преграды и препятствия, а гибкая сила змеи, сила кошки, сила быстрого и поджарого зверя. И настороженность.
   - Нет мне покоя, - то ли шутя, то ли серьезно пробормотал Олигарх, и подумал, что определенно не знает, когда же его помощник появился в комнате. - Выкладывай!
   - Выбираем, господин.
   - О чем ты? А-а, понял. Где? Кого? Куда? Ах, да, в Волгогорске?
   - Да, господин.
   - Помню.
   Олигарх кивнул и снова посмотрел в окно. Он припомнил, как лет восемь назад судьба забросила его в Волгогорск.
   Волгогорский трубный завод почти на полгода отставал от графика поставок своей продукции и тем самым нарушал существующий между ними контракт, принося ощутимые убытки. Разбираться в сложившейся ситуации, он поехал сам. И застрял в том городе на полных две недели. Стоял июль. Над городом властвовал суховей, рыжий ветер. Сухой. Горячий. Он возникал где-то в степи и, вобрав в себя побольше горькой рыжей пыли, врывался в город внезапно. И не было покоя от его жаркого, обжигающего дыхания ни днем, ни ночью.
   - Так себе городишко, вообще-то. А что, у нас там не получается? - вопрос прозвучал равнодушно.
   Сейчас ему казалось, что все происходило в другой, давно забытой жизни. В той жизни не было дворца в Люксембурге и квартиры в Париже, не было личного самолета и трех "мерседесов", и "роллс-ройса" шоколадного цвета, и коттеджа в Ницце, где по стенам развешены полотна Ренуара и Дега. Помнится, была трехкомнатная квартира в Баку. Были поезда со своими купе, плацкартами, общаками, были раздолбанные УАЗы на перегонах да вагончики на точках. А еще в той жизни не было страха - изнурительной боязни, что убьют.
   - Мы контролируем ситуацию.
   Неопределенная по смыслу фраза по сути была вполне исчерпывающим ответом - в Волгогорске не все в порядке.
   - Нам нельзя потерять область.
   - Нет, господин, этого не случится.
   - Надо поддержать. Сколько? Сосчитали? Хорошо, сократите сумму на треть. Хватит?
   - Да.
   - Что-нибудь подкиньте на развитие, миллион или пару. И постройте там что-нибудь. Бассейн, что ли! Не бордель, где будут трахаться да глушить водяру бандиты, а настоящий, для детишек. И про ветеранов не забудь! Я про "афганцев" и "чеченцев". И в фонд солдатских матерей, и в фонд погибших ментов - тоже подбросьте. Не скупитесь. И в фонд культуры. Да, вот еще что, спорт! Футбольная команда в городе есть? Что? В высшей лиге? - первый раз в его интонации промелькнуло настоящее, не фальшивое удивление. - Тем более! Подарите им...
   Он на минуту задумался.
   - Футбольную форму? - подсказал собеседник.
   - Мелко, - отмахнулся Олигарх. - Футбольной команде мы подарим... футбольное поле!
   Он рассмеялся, довольный своим каламбуром.
   - Точно! Во-первых, это дорого. Во-вторых, не разворуют! Ха-ха!
   - Это вызовет хороший резонанс, господин.
   - Ишь ты! Нахватался слов! Впрочем, ты прав. Подобное расточительство населению нравится. Футбольный болельщик - он свой в доску парень! Народ таких вождей любит.
   - Любит.
   Ему показалась, что в словах подчиненного послышалась ирония. Он внимательно посмотрел в его сторону, но лишь для того, чтобы убедиться, на темном бесстрастном лице чувства не отражаются. Оно - словно вырезанное из камня.
   - Сохранив наше влияние там, мы окупим свои вложения в десятки, в сотни раз. Это, надеюсь, ясно? - фраза прозвучала сурово.
   - Безусловно, господин.
   - Действуй.
   - Все будет... э-э... безупречно.
   - Нахватался, дикарь, - снова в полголоса обронил Олигарх, расслышав, как за его помощником тихо затворилась дверь.
   Он стоял и смотрел на город, который никогда не засыпает: город - легенду, город - богему, город - утоление жажды славы и признания, город - карусель. Он думал, вот город-вечный двигатель, город не из камня, а из живой плоти. Живой! А значит и он когда-нибудь умрет! Прекрасный город Париж - смешливый, бурлящий, как молодое вино. Город - бужеле. Город - любовь. Город - мудрость.
  
   Глава 9. Мясоедов.
   Апрель. Волгогорск.
   - А если его убрать?
   Человек, задавший вопрос, сидел на месте председателя собрания. Над его большой и, казавшейся, тяжелой головой висел портрет президента, выглядевшего на нем утонченным, а за спиной вился юбочными складками триколор.
   - Убрать его, э-э... - тучный, обрюзгший, он отчаянно, как боксер на ринге: через удары в грудь, через их боль и кровь, через пот, что застилает глаза и пощипывает, через свист и улюлюканье зрителей, боролся со своей одышкой. - Убрать?
   Сергей беззвучно расхохотался. Лишь он один сообразил, что хотел сказать своею не законченной фразой губернатор. Убрать! Ха-ха. Он представил, что за мысли закопошились под черепными коробками у других - как екнуло у каждого внутри и как задрожали поджилки, а спины - окаменели, а анальные сфинктеры спастически сжались. Ха-ха!
   Губернатор меж тем, сделав пару протяжных вздохов-выпадов: уф, уф, завершил, наконец-то, злополучную фразу:
   - Убрать его на фиг подальше! Отправить в какую-нибудь дыру. В тьму-таракань! В какую-нибудь... э-э... Гвинею-Бисау послом, - он рассмеялся коротким хриплым смешком, - кха, кха. И пусть мается. Среди туземцев. Кха.
   На предложение следовало отреагировать соответствующим образом.
   - Пусть мается. Да, - легко согласился Сергей. Но тут же, не дав ни кому и пол секунды на то, чтобы всерьез задуматься над прозвучавшим предложением, вложив в интонацию всю иронию, что имел про запас, возразил: - Послом? Да кто же его пошлет? Он - никто. Темная лошадка. Не более. А вот вам, Максим Порфирьевич, подобную должность устроить могу. Вам уже по рангу.
   - Нет, не хочу, - пропыхтел Максим Порфирьевич.
   - Я так и думал, - хмыкнул Сергей.
   - Уф.
   - Что?
   - Уф.
   - Понял вас, - пробормотал Сергей и мысленно выругался.
   - Убрать! - вдруг повторил губернатор. На этот раз без вопросительной интонации.
   - Ну, все, хватит! - твердо, с холодком в голосе, произнес Сергей.
   - А-а, что такое? - Максим Порфирьевич посмотрел на Сергея растерянно, с недоумением. Он давно отвык, чтобы с ним разговаривали в подобном тоне. Но соблюдение политеса и выказывание должного подобострастия - были привилегиями исключительно местной элиты. Сергей отношения к ней не имел.
   - Что вы имеете в виду? - не понимая, как ему себя вести в таком случае, сбивчиво, запинаясь, произнес Максим Порфирьевич. - Я все-таки хочу сказать, что...
   Но Сергей перебил его, привлекая всеобщее внимание:
   - Господа!
   Он обвел взглядом присутствующих. На мгновение задержал его на Ларисе, успел поймать ответный взмах её ресниц, оценил невозмутимое, почти холодное выражение её лица, скрытно улыбнулся в ответ и громко повторил:
   - Господа, извините. Мы с губернатором оставим вас на минуту-другую.
   Он решительно поднялся из-за стола. Но Максим Порфирьевич все еще сидел, положив перед собою большие широкие ладони.
   - Максим Порфирьевич, я жду.
   Фраза прозвучала приказом.
   Медленно, тяжело, навалившись грудью на массивный стол, опираясь на свои неподвижные кисти, вздутые, пухлые, заскорузлые, вдавливая их в темную полированную поверхность дуба, Максим Порфирьевич начал подниматься...
   Уже взявшись за дверную ручку, Сергей оглянулся. Наверное, могло показаться, что в мимолетном движение глазных яблок было больше автоматизма, чем значения. Это было не так. За несколько мгновений Сергей успел еще раз внимательно посмотреть на каждого. Он обратил внимание, что первый вице-губернатор Тюрбанов поморщился, будто от сладкого у него прихватило больной зуб, а Латунина, сидящая по левую руку от главного кресла, вздрогнула, а еще трое-четверо приближенных склонили головы, да так и замерли, уставившись в невидимые для посторонних знаки, что плыли перед ними по ровной поверхности стола.
   -Да, нам, знаете-ли, необходимо... Пойдемте, - ни на кого не глядя, пробормотал Максим Порфирьевич.
   Все молча и одновременно кивнули.
   - Проходите. Я за вами, - Сергей вежливо пропустил губернатора вперед.
   - Спасибо.
   "Что ж, реакция - предсказуемая, - холодно рассуждал Сергей, шагая по мягкой ковровой дорожке, устилающий широкий коридор. - Они не хотят перемен, а перемены - грядут. Они испуганы, встревожены, недовольны и... и ненавидят меня. Ведь именно с моим вторжением, наглым и бесцеремонным, ассоциируются у них сегодняшние страхи и будущие потери. Переживу. Стоит ли принимать их всерьез? Тюрбанов? Первый заместитель. Всегда на вторых ролях, всегда - в замах, фигура не самостоятельная. По своему значению - скорее секретарь. Пшик. Пфук. Раздутые щеки и все. Уметь докладывать - вот его прерогатива и функция! Сколько раз ему приходилось произносить эту фразу: разрешите доложить? Строго, солидно, подобострастно, задумчиво, равнодушно и неравнодушно, скороговоркой, придавая и без того короткой фразе незначимость, и с вопросительной интонацией, и с интонацией утверждающей, и со скрытым смыслом и без всякого смысла - из пустоты в пустоту, и громко, и хрипло, и волнительно, и тяжело, и шепотом с придыханием, придавая сакраментальному вопросу эдакую интимную конфиденциальность: раз-ре-ш-шите; разрешите-е-сь; разр-штись. А в ответ: давай, Тюрбанов, докладывай, не стесняйся, на то ты и вице-мой! А Тюрбанову тоже хочется... Ах, как неутолимо, наверное, желает он стать первым, главным. Или нет? И в мыслях у него лишь одно: катилась бы перегруженная телега, что зовется жизнью, по накатанной колее и не подломилась бы у неё ось, разбросав колеса по обе стороны ветшающего остова, и не погнали бы кони, обезумевшие укусом шмеля, и не повстречались бы на его пути неприкаянные ночные разбойники - братия полутемного смутного времени, вылезшие из закоулков и углов, и не ворвались бы они в его, Тюрбановскую, жизнь, да не сожгли бы, и не разорили б его гнездо-жилище, где у него теплая печь и мягкая перина, и не соскочил бы на обочину пьяный возница, а довез бы его без приключений, без непредвиденных коллизий, что лишь треплют и изматывают душу попусту. Об этом мечтает господин Тюрбанов? Да! Вижу его насквозь! Рассчитывать на его помощь не приходится, но и мешать он не будет. Не способен. Кто там еще? Латунина, Бузулукин, Щукин. Ах, игральные карты мои! Стоит лишь прикоснуться к ним кончиками пальцев и решить, которую следует сбросить в первую очередь: Щукин, Латунина, Тюрбанов. Разберусь со всеми: кто с нами, кто - нет! А вот без пары-тройки продажных газет да десятка местных журналюг - не обойтись. Продажных? Извините, оговорился! Скажем так: бес-прин-цип-ных. Не звучит ли это порочно? Пожалуй, нет. Здоровая беспринципность во сто крат предпочтительнее и справедливее соблюдения призрачной догмы - великого Принципа, непогрешимого оплота собственной веры в единственную истину. Все зловредные заблуждения, во имя чье пытали и сжигали на кострах, устраивали военные походы и ночные погромы с кровавой резней, и обносили пустые пространства колючей проволокой - от туда, из принципа. Итак, да здравствует беспринципность - динамичное, гибкое, развивающееся, зависимое поведение индивидуума! А кто независим? Лишь глупец".
   Поймав себя на том, что увлекся и оборвав свои размышления, он, скосив глаза, посмотрел на человека, тяжело идущего рядом.
   Главный фигурант - всегда проблема, вспомнил он выражение, подслушанное им из уст самого К. П. Воложина, ближайшего помощника бывшего президента. Тот обронил эту фразу на банкете, устроенным им по случаю собственной отставки. Сергей оказался там, в общем-то, случайно. Как раз в это время состоялся его короткий, но довольно бурный роман с Галей Воложиной, единственной дочерью Константина Петровича.
   "Точно подмечено. Константин Петрович, однако, умница", - мысленно похвалил Сергей некогда очень влиятельного человека и предложил:
   - Выйдем на воздух? Освежимся?
   - Согласен, - хмуро кивнул Максим Порфирьевич.
   Тем временем напряжение в кабинете нарастало. Атмосфера сгустилась до консистенции электрической тучи, и та грозила разразиться то ли косым ураганным ливнем, то ли тусклым надоедливым дождем.
   Да, разыгранная сцена и в самом деле произвела впечатление. Искренне удивился бойкий журналист Геев - личный секретарь-референт Максима Порфирьевича, имеющий на местном телевидении свою собственную еженедельную программу, и заерзал по стулу широким задом, стараясь избавиться от геморроидального зуда, что мучил его с субботы. Иронично, помня о собственном банковском счете, удивился местный воротила Темский, играющий в данный момент в этой аудитории роль заместителя главы по экономическим вопросам, и смачно крякнул, выразив свое негодование. По-чиновьичьи, с остервенением, удивился Тюрбанов и, ощутив мерзкий холод грядущих неприятностей, передернул пухлыми, как две подушки, плечами. Удивились Латунина. Ничего не поняла, ничего не разглядела она в промелькнувшем перед её взором эпизоде. Она удивилась просто так. Удивился Бузулукин, председатель комитета по здравоохранению, но, повторив про себя несколько раз волшебную фразу: я здесь не при чем, моя хата с краю, успокоился и перестал думать о будущем и начал думать о прошлом. Зло, по-хищному, удивился Семен Никифорович Щукин и поначалу испугался, а потом обрадовался, вдруг явственно уловив головокружительных запах больших денег. Лишь самую чуточку удивился Петренко - председатель комиссии по выборам, и скривил тонкие бледные губы в презрительной гримасе, позволяя себя быть снисходительным - он знал, что болен раком желудка, на выборы да и вообще на все на свете ему было наплевать.
   А больше в кабинете в тот момент никого и не было.
   Не считая, разумеется, тех, кто пришел с Мясоедовым.
   Отношение к происходящему и было той всеобъемлющей характеристикой, что разделяла всех собравшихся на две группы, а все остальное: манера себя вести, стиль одежды, речь, наполненная местными оборотами - были признаками вторичными.
   Сергей и Максим Порфирьевич спустились на первый этаж и вышли на улицу. Было прохладно. Ветер налетал порывами и, насыщенный влагой вчерашнего и позавчерашнего дождя, доставал пешеходов, спешащих в этот час по своим делам - неприятно щекотал голые шею и, пробираясь поглубже - и в подмышки, и под юбки, бесстыдно покусывал там нежную чувствительную кожу.
   Максим Порфирьевич почувствовал, как по коже побежали мурашки. Не простудиться бы, подумал он, но ничего не сказал.
   Прежде чем начать разговор, Сергей раскурил сигарету. Пару раз он глубоко затянулся, выдыхая кольца дыма прямиком в лицо своего некурящего собеседника, пренебрежительно не замечая этого, и только затем произнес вводную фразу:
   - Максим Порфирьевич, я хотел бы уточнить следующее...
   - Пожалуйста. Что? - раздражаясь и обретая обычную интонации - в ней теперь явственно проскальзывало и снисхождение и злость, отозвался Максим Порфирьевич.
   Сергей не дал ему перехватить инициативу:
   - Давайте, губернатор, без обиняков.
   Максим Порфирьевич уловил плохо скрытую издевку, но посчитал за лучшее не заметить неподобающего тона, и резкую фразу не оборвал.
   - Я здесь для того, чтобы снова сделать вас губернатором! И я это сделаю! В любом случае и любой ценой! Не смотря на ваше нынешнее положение. И даже если вы лично передумаете. И это - не пустые слова, вы знаете.
   Губернатор нехотя кивнул.
   - Но один момент я хочу прояснить сразу, - продолжал Сергей.
   - Что именно? Сколько?
   - Ах, - Сергей сделал многозначительную паузу, давая понять, что прозвучавший вопрос глуп и уместен. - Нет, конечно. Ведь мой работодатель - не вы. Кто? Вы знаете не хуже меня кто. И поэтому посмею напомнить вам, что все ваши прошлые заслуги - не в счет. Для меня вы просто кандидат. Не более. Не губернатор, не почетный житель этого города и кто вы там еще есть, а кандидат. И при этом - не фаворит.
   Максим Порфирьевич молчал.
   "Корчит Большого Босса? Пусть, - думал он, слушая монолог Сергея. - Пусть! Я и в самом деле не знаю пока, чего он стоит. А он не знает одного - за все плачу я! И ему, и Олигарху, и всем остальным. Я плачу! Потому что все, что есть на этой земле, мое: и нефть, и газ, и банки, и заводы, и больницы. Мое!"
   Ему вдруг захотелось ударить кулаком по столу и закричать - выкрикнуть грубые матерные слова, оглушить. Не стоящего перед ним человека, нет. Всех! Ни черта не смыслящих, возомнивших о себе, профессионалов различных мастей, мать их! Специалистов. Ублюдков. Пустобрехов. Но стола рядом не было. Они стояли среди колонн, поддерживающих широкий и длинный балкон, что тяжелой скалой висел над парадным входом в помпезное здание, ставшее для Максима Порфирьевича родным за какие-то три года. В стороне, шагах в двадцати от них, два сержанта из охраны, переминаясь с ноги на ногу, наблюдали за ними. Четыре служебные "Волги", конечно, черные, были припаркованные ниже, у первой ступени широкой пологой лестнице, прямо на тротуаре, и смотрелись речными порогами, когда не плотный людской поток с опаской огибал их. И он вдруг обиделся: и на Олигарха, бросающего подачки из Парижа, и на гладко выбритого щеголя, чей дорогой парфюм доносился до него сейчас, и на собственную жену - каждый вечер, встречая его дома, она, не стесняясь в выражениях, корила его за то, что он опять пришел пьяным...
   "Потешаются? Пусть! Вот когда он опять станет... А вдруг не станет? Нет! И мысли такой он не допускает. Во что бы то ни стало необходимо выиграть! Стать! Добиться! Любой ценой! Скажет ему щелкопер "Подставляй" - и он подставит свой зад; скажет "Оближи чужой" - оближет. Но потом он за все со всеми расквитается. Обязательно".
   - Я не испытываю по отношению к вам ни чувства благодарности, ни чувства восхищения, - откуда-то издалека, словно через слой ваты, доносился до Максима Порфирьевича чужой незнакомый голос. - Я в некотором роде субъект независимый. И тем лучше. Я буду заниматься конкретным делом и ради выполнения поставленной задачи не буду соблюдать условности. И терпеть меня - цена, что вам придется платить из собственного кармана. Терпеть и слушаться. И через десять месяцев я за ручку приведу вас к тому креслу, что вы с такой неохотой покинули несколько минут назад. Эй, губернатор, вы меня слушаете?
   - А? Да, конечно.
   Он вздрогнул, будто его внезапно окатили ледяной водой, и, наконец, понял, что замерз по настоящему.
   - Ваше переизбрание возможно в единственном случае - если ваше поведение будет адекватным. Сегодня оно прискорбно не отвечает этому требованию, - продолжал говорить Сергей.
   - Позвольте! В первую очередь мне бы...
   - Не перебивайте! - цыкнул Сергей. - И не спорьте! Не отвечает, не соответствует! Ну что означает выражение убрать?
   - Мне бы хотелось знать ваши планы в деталях, - твердо произнес Максим Порфирьевич, будто и не слышал последних слов.
   - Зачем?
   - Разумеется, я полностью доверяю вам, но...
   "Первое впечатление - странная вещь, - подумал Сергей. - Лицо - в раскоряку. Именно этот эпитет подходит больше всего. Губошлеп. Глазки свинячьи и сизый нос. Но воля в нем есть. Это, пожалуй, важная черта. И хотя внешний вид плох, но определенно, что он тот, кого трудно столкнуть с места. И это и в самом деле так! И хорошо! Речь косноязычна? Двух слов связать не может? Ничего. Ироничные манеры у лидеров хороши для стран благополучных. Хм, возможно, все не так скверно, как показалось поначалу, потому что... да он вылитый вождь застойного времени! Честный. Решительный. Работоспособный. Какой же еще? Умный? Да кто голосует за умных? Никто! Главное не ум, а характер. А что такое характер? Упрямство. Кабанячье упрямство. Глупое свойство ломиться напролом. А народ любит своих шутов!"
   - Спасибо. Мне приятно это слышать, - вежливо обронил Сергей, все еще поглощенный своими мыслями. - Мне бы хотелось знать, как вы сами оцениваете ситуацию на текущий момент?
   - Что вы имеете в виду? - после довольно длительной паузы спросил Максим Порфирьевич.
   - Как вы сами оцениваете собственные шансы? Один из ста? Десять из ста? Фифти - фифти? Откровенно. На кого, например, вы рассчитываете? На какой электорат? Кто будет за вас голосовать? Почему они будут за вас голосовать? Какие силы вы реально контролируете? Профсоюзы? Военные части? Пенсионеров? Коммунистов?
   - Военные части, - обрадовался подсказке Максим Порфирьевич. - И профсоюзы. И коммунистов.
   - Но вы уже не столь любимы, как были некогда - это придется признать. Репутацию бескорыстного ленинца вы подмочили? Да?
   - Ну, - замялся Максим Порфирьевич. - Не знаю. Возможно, что-то было сделано не так. Но я душой...
   - Да это и не главное, - смягчился Сергей. - Главное, Партия снова решила вас поддержать! И в сложившейся ситуации на это решение можно положиться - Партия не передумает, тупого упрямства Партии не занимать. Таким образом, у нас неплохие шансы.
   - Я тоже так думаю, - вставил Максим Порфирьевич, приободрившись.
   - Но при условии, что мы начнем доверять друг другу.
   - Начнем. Как же без доверия-то?
   Максим Порфирьевич поежился. Он снова ощутил волну холода, не порыв холодного ветра, на этот раз нет. Нечто, что скопилось внутри его собственного тела, большого, тяжелого, прочного, некая не овеществленная субстанция поднялась вдруг на поверхность его кожи, вынесенная донным ледовитым течением, и захолодила, заморожила.
   - И поэтому я настаиваю... Я хотел бы услышать вашу концепцию в целом, - произнес он глухо. - Детали меня не интересуют.
   - Концепцию? Что-то вроде моего личного отношения к тому, чем мы с вами будем заниматься? Или я неправильно понимаю значение этого термина? Или речь идет о стратегии - стратегии предвыборной компании?
   - Давайте не играть в слова, - произнес Максим Порфирьевич нервно. - Я сказал то, что хотел. И повторю. Извольте. Расскажите о своей... - на последнем слове он все-таки запнулся и произнес его уже не так уверенно, - концепции.
   - Хорошо! Вникайте! - сохраняя веселые нотки в голосе, откликнулся Сергей. - В своей концепции я руководствуюсь логикой... нового города!
   - Не ясно.
   - Объясняю, - Сергей задумался лишь на мгновение. - Буйство цвета и красок, и непредсказуемое многообразие оттенков, что природа, мешая в своей фантастической палитре, щедро плещет, как из банной шайки, на неисчисляемое количество форм жизни - я не люблю. Но люблю города. Воплощение живого - в неживом, в мертвом, в камне, в песке - города. Города - суть геометрия. Числа, возведенные в пропорции; их соразмерность и эстетика, их красота и уродство, их подчинение долговечному рационализму и хаос временных целесообразностей; числа, преобразованные в звуки, в шум - города. Многомиллионные столицы - древние, как история Христианства или еще древнее, и крошечные поселения на побережье, забытые Богом, и неприступные крепости, чьи стены не раз бывали потревожены зычными звуками боевых фанфар - люблю. Потому что у каждого города есть душа, а в ней - симфония. Знаете, как строится город? Сначала - много, и больше, чем нужно, и все по правилам, и все по прямой. Потом начинают добавлять. И появляются новые улицы и переулки, площади и проспекты, банки и больницы, рестораны и кладбища - застройки ни к месту и невпопад, и где придется. И все меняется, перекраивается, возводится, достраивается и, одновременно, рушится, превращаясь в пыль и прах. И вот, в какой-то непредсказуемый момент времени степень энтропии перехлестывает через край, и процесс становится неуправляемым и... В итоге хаос, крах, смерть. И возрождение, что неминуемо следует за смертью. Вот концепция моей жизни, а значит и всего того, что я в ней делаю.
   - Абсурд! Выдумали, да? - сердито бросил Максим Порфирьевич. - А я ведь о серьезном!
   - А я повторю: не знать - в ваших интересах! И в моих. Хотя всего, конечно, не скрыть. О многом узнаете и скоро. Как без этого? Но помните, это знание будет давить на вас. Оно навалится на вас грузом, - Сергей сделал характерный жест - он будто сдавил меж ладоней воздушный шар, - тяжелым! Непомерным! Возможно, непосильным. Особенно он будет ощутим в последние дни. Но девять месяцев вы будете спать спокойно!
   - Девять?
   - Я без намека. До выборов осталось десять месяцев. Первые девять - спите спокойно. А потом - начнем!
   - Что?
   - Низвергать кумиров и идолов, рушить иллюзии - эти мыльные пузыри нашего воображения.
   - А-а.
   - Вы, вообще-то, спокойно спите, Максим Порфирьевич? - спросил Сергей, легкая улыбка тронула его сухие жесткие губы.
   - Спокойно, - буркнул Максим Порфирьевич в ответ.
   - Зря, - весело расхохотался Сергей. - Шучу, конечно. Спите! А я уж постараюсь, чтобы ваш светлый образ остался бы незапятнанным.
   - Надеюсь, что постараетесь, - вяло процедил Максим Порфирьевич.
   - А если случится... - Сергей не растерял веселое расположения духа, что внезапно вселилось в него, - и кто-то наложит кучу дерьма посередине дороги, сворачивать не будем. Покрыть дерьмо кремом, облить глазурью... Торт! И попробовав его, половина из тех, кто только что кричал: "Ах, какое дерьмо, ах!", скажет: "Ой, как вкусно!"
   Мимо шли люди, направляясь по делам: в конторы и офисы, по магазинам и в кафе, в поликлиники и в аптеки. Студенты спешили в университет, расположенный на этой же стороне Ленинского проспекта через квартал, мамы, толкающие перед собою коляски, направлялись в сквер - люди шли мимо, словно призраки, без имен и пола, зябко подергивая плечами, и через тридцать шагов исчезали из поля зрения. Прохожие. Горожане. Электорат.
   Они вернулись минут через двенадцать. В дверях Сергей посторонился и почтительно пропустил губернатора вперед. Тюрбанов предупредительно и, пожалуй даже, подобострастно пододвинул Максим Порфирьевичу кресло. Группа провинциалов облегченно вздохнула. Группа варягов - не обратила внимания.
   Лора с усердием раздавила сигарету. В большой черной пепельнице за время отсутствия Сергей и Максима Порфирьевича прибавилось три окурка. И подняла глаза и, всмотревшись, узнала человека, сидящего по левую от губернатора руку. Она еще раз огляделась и узнала второго! Они оба тут, воскликнула она мысленно. Благополучные! Здоровые! Жирные! Но, может быть, она ошибается? Прошло столько лет!
   Вихрь, овладевший её разумом, не был похож на гнев. Это был приступ ледяной ненависти. Она не ошибалась! Она прекрасно это знала. Она их узнала и не подала виду.
   Ах, почему именно в Волгогорск, простонала она мысленно. Хоть на край света! Хоть за полярный круг! И на Урал, и в Магадан, и на Шпицберген. Куда угодно! Но в этот город ей приезжать не следовало. В этом городе все её легенды - пшик! Они развалятся как песочные замки, обнажив под собою голые серые камни. Пшик - как только подует ветер. А он подует, подсказывали ей все её чувства. Слишком много ждет её предсказанных и не предсказанных встреч.
  
   Глава 10. Лора.
   Вечером, около восьми, Сергей постучал в дверь гостиничного номера.
   - Войдите. Не заперто, - услышал он и дверь распахнулась, будто сама собой.
   - Вы?
   - Давай работать вместе, - выпалил Сергей, будто встретил её впервые.
   Работать вместе?
   - Мы уже работаем вместе, не правда ли? - невинно моргнув, ответила Лора. - Вы забыли?
   Две недели назад Лора подписала контракт, гарантирующий ей приличное вознаграждение за проведение PR-компании в поддержку действующего губернатора, и стала полноправным членом команды, возглавляемой Сергеем Мясоедовым.
   Но есть тайный смысл в его словах, знала она, и, улыбнувшись и пропустив Сергея, подумала - началось!
   - Нет, не забыл.
   А все началось гораздо раньше. К тому времени, когда она встретила Сергея, она знала слишком много, и это знание - был тяжкий груз, что мешал ей идти по жизни легко. Она, например, твердо знала, быть красивой и грустной означает быть менее привлекательной. Она знала, быть обаятельной и притягательной, и умной, и остроумной, и образованной, и красивой, как богиня - недостаточно. Если в женщине не затронута некая таинственная струна, она не будет волновать мужчину по-настоящему. Не околдовать. Не пленить. И все женские достоинства - не в счет, и все лучшие качества - только помеха. Влюбленный мужчина исполнит любое желание, приказ, прихоть - не задумываясь, а тот, кто остался равнодушен - никогда. Еще она знала, нельзя оказаться в положение отвергнутой. Брошенная - синоним больная. А больная - синоним старая. А быть старой - это же навсегда!
   Они спустились в гостиничный ресторан.
   Респектабельная гостиница, расположенная в центре города. Ротонды, балкончики, лепнина. Бельгийские ковры смягчают шаги немногочисленных постояльцев. Пустующие кресла холлов. Их пыльный темно-багровый бархат напоминает о днях расцвета Византии. Пустые буфеты на нечетных этажах. Полупустой ресторанный зал на первом. Сонные официантки что-то жуют, а грустный тапер лениво наигрывает Шопена. Переполненная сауна на третьем этаже - из-за её дверей доносятся визгливые возгласы возбужденных женщин и слышится мат.
   Под звуки прохладного блюза поужинали, а потом поднялись к ней в номер.
   Он сказал, им еще предстоит обсудить многое. Она рассеянно кивнула в знак согласия: и в самом деле многое - начинается смертельная битва, и будут в неё убитые и раненные.
   - Произойдет событие, которое - ошеломит! - сказал он.
   "Ах, если бы", - подумала она.
   - Фантастический проект: остроумный, тонкий, сумасшедший! - бахвалился он.
   "Невыполнимый, безрассудный, порочный, преступный, жестокий, опасный и не нужный", - вынесла она свой собственный приговор, внимательно выслушав его.
   Но переубедить его было нельзя.
   - Оценила? Красиво? Изящно? - самодовольно спросил он.
   "А если и в самом деле получится? - подумала она, - А вдруг?"
   Это ощущение возникло внезапно - у неё потянуло, защекотало где-то внизу живота, она сжалась...
   Он, поймав импульс её вздрогнувшего тела, замолчал...
   Она медленно повернулась к нему...
   Он запустил руку под кружевной бюстгальтер...
   Её тяжелая белая грудь вывалилась в широкое декольте...
   Он смотрел и смотрел, а она, вдруг испугавшись, что через мгновение он оторвет свои горячие сильные руки, замерла, покрывшись мурашками, и подумала: будто в первый раз, вот дура-то. И тишина, что обрушилась на них лавиной, вовсе не казалась тяжелой, а невесомой, как серебренная пушистая снежинка, прилегшая на ладонь, как летняя паутинка, коснувшаяся щеки, как шлейф запахов, что летит вслед, и пьянит, и кружит голову.
   Её ареола была широкой, не менее шести сантиметров в диаметре, и темно-коричневый сосок торчал из её центра как батарейка. Он впился в него зубами и прикусил до боли, а потом - отпустил и густо лизнул его, и вновь ударил языком со скоростью и силой, и начал бить и толкать её напрягшийся, разбухшей и потемневший сосок.
   - Да?
   - Да. Да. Да.
   Внутри неё уже скопилась влага и недопустимо переполнила её, и своим пронзительным будоражащим ароматом выдала её.
   Он, словно дикий зверь, вытянул шею, повел носом, глухо прорычал-простонал, не выпуская изо рта её грудь что-то невнятное и, мягко приподняв её юбку, положил свою ладонь ей на лоно - туда, где едва прикрытый лепестком атласа, уж окропленным её соком, просвечивал треугольник волос, и, едва двигая кончиками пальцев, осторожно, не отодвигая даже материю, а сквозь неё, прокладывая путь вперед нежными движениями, очень нежными, внедрился в мягкую щель.
   Её обожгло, словно в его руку было вложено пламя, а затем огненная волна, не щадя её, сжигая сантиметр её кожи за сантиметром, понеслась в ней смерчем. И кровь в ней кипела, и кончики волос искрились электричеством.
   Неожиданно он убрал руку. И просто прижал её голову к своей груди и стал гладить по волосам.
   Она чувствовала, что возбуждение давно охватило его. Она ощущала через материю брюк его ставший твердым член, и не понимала, что заставляет его сдерживаться. Что? Именно теперь, когда... И она дрожала от собственного нетерпения и была готова закричать... зарыдать, завопить и ударить его изо всех сил, настаивая тем самым... Когда же? А он дожидался, пока её тело расслабится, и напряжение первых секунд - напряжение перетянутой струны, отпустит её.
   Только потом он принялся целовать её лицо: и лоб, и щеки, и прикрытые веки, и губы.
   Одежда с каждой секундой становилась все теснее. Они одновременно начали сбрасывать вещи, как отжившую кожу, и он первым оказался нагим и пока она, присев, стаскивала с себя колготки, а за ними - трусики, тонкие, полупрозрачные, его напряженный член покачивался в такт ударам его сердца, а грудь вздымалась тяжело и неровно. И когда он издал первый звук, это был не стон, а торжествующий возглас. И она вскрикнула в ответ.
   Прошла минута. Затем вторая. И еще одна. Минута за минутой. Они складывались в часы. Потом - в дни. Дни - в месяцы. Но все равно имела значение только самая последняя минута. Она была решающей и отвечала за все - за то, оставаться им вместе или расстаться.
  
   Сергей ушел под утро, часа в четыре, разбудив её поцелуем:
   - Прости, дорогая. Хочу поспать хотя бы часа два. День предстоит долгий, напряженный.
   За окном уже начинало светать, ночь - закончилась.
   "Я в тебя влюбилась", - произнесла ли она эту фразу или только подумала.
   Лора тут же снова провалилась в сон, напоминающий забытье, в котором сновидения - реальность, проносящаяся мимо со скоростью света.
   Она проснулась около десяти. Приоткрыв глаза, поведя взглядом из стороны в сторону, с одной гостиничной стену - на другую, споткнувшись о пару стульев, тумбочку под телевизором и стол, на котором донышком вверх стояло два граненных стакана и графин, Лора вдруг остро ощутила отсутствие тепла домашнего очага в окружающем её мире! Чувство было странным и мало объяснимым. Ей ли, привыкшей к перемене мест, прожившей в чужих домах и съемных квартирах, и в общежитиях, и в гостиницах практически всю свою взрослую сознательную жизнь (и даже однокомнатная квартира на Волгоградском проспекте, принадлежащая ей, относилась к категории чужого, необжитого пространства - за год она ночевала в ней не больше десяти - двенадцати раз), ей ли думать о подобном, ей ли чувствовать такое? Она лежала в постели, все еще хранившей жар двоих тел, укрывшись до подбородка теплым поролоновым одеялом, напоминающим перину, и дрожала от озноба. Минуту или час? Сколько прошло времени, как она проснулась? Да какая разница!
   Она встала и привела себя в порядок. Макияж и чашка крепкого кофе вернули ей привычную уверенность в себе. Выйдя на улицу она первым делом направилась в универмаг, что был расположен прямо напротив гостиницы. Там Лора обзавелась не хитрым скарбом: электрический чайник, синий пластмассовый тазик средних размеров, чтобы было где постирать лифчики и трусики, жесткая одёжная щетка без ручки.
   Когда же все началось?
  
   Глава 11. Сало.
   Еще до завтрака он сбегал в аптечный киоск, что был расположен на втором этаже, на перекрестке коридоров, соединяющих стационар и поликлинику, и прикупил там три двухсотграммовых флакончика лечебного бальзама "Алтайский" (заключавшего в себе полных тридцать семь градусов). Днем пил. Потом спал. И к ужину, к половине шестого, уже проспался и встал и малость маясь похмельем - отвык за три недели, прошелся до туалета, а на обратном пути завернул к Родионову.
  
   - Здр-равствуйте, - пробормотал Сало, прикрывая за собою дверь.
   - Здравствуй, - холодно ответил Павел Андреевич, с некоторой долей любопытства разглядывая бесцеремонно ввалившегося к нему в кабинет пациента. - Кажется, Сало? - необычная фамилия отпечаталась в памяти. - Чем обязан? Вас что-то беспокоит? Плохо себя чувствуете?
   - Отлично, - осклабился Петр. - Отпустите.
   Решение уйти он принял еще утром. В краткий миг перехода ото сна в бодровствование он с удивлением ощутил в своем теле некую перемену. Впервые со дня операция он явственно определил у себя эрекцию! И не поверил. И еще раз приподнял простынь. И его взгляд уперся в торчащий член!
   "О-о-го-го, выздоровел", - понял он.
   - Чудесно! Я вас выпишу, - легко согласился Родионов. - Но завтра! Оформим больничный лист и выписку. А сегодня, простите, мой рабочий день закончен.
   - Не-а. Я ухожу. Мне твоя выписка не нужна. И больничный - тоже. Я так зашел - предупредить: покидаю мол. Может, чего на дорогу скажешь, а? Ну, там, совет какой дашь, - улыбаясь по-пьяному и демонстрируя неровные желтые зубы, произнес Сало.
   "Пусть катится, состояние, вроде, нормальное".
   - Больница - не тюрьма. А совет я вам - не пейте. Подождите-ка минутку.
   Несколько секунд Павел сосредоточенно рылся в стопке разлохмаченных историй, но вскоре извлек одну, не толстую, но и не самую тоненькую, не самую потрепанную и рваную, но уже истертую и мятую.
   - Сало Петр Виссарионович? Проживаете в Уровикинском районе? Оперировали вас... э-э... девять суток назад?
   Обошлось без осложнений, припомнилось Павлу Андреевичу, опухоль была расположена в нижнем полюсе правой почки, оказалась небольшой - в три сантиметра. Время операции - минут сорок. Послеоперационный период протекал гладко, без конфузов. Инцидент, что приключился с больным в первые сутки, пока он находился в реанимационном отделении, серьезного внимания не заслуживал, такое случается. А больного и в самом деле пора было выписывать.
   Родионов вяло переворачивал страницы, заполненные неровным спешащим почерком: дневники, эпикризы, анализы. И, наконец, заглянул в самый конец истории болезни и со стыдом убедился, что последняя запись о состоянии больного сделана им три дня назад. Стыдно, укорил он себя и отложил историю в сторону, решив, что оформит все завтра, а сегодня - ему не до того.
   - Счастливого пути, Петр Виссарионович, - напутствовал он больного.
   - Пока.
   Сало покинул отделение ровно в шесть часов вечера. Выписался!
   * * *
   Две недели назад.
   Апатия, охватившая его, и слабость, и туман, застилающий мозги и глаза... нет, не туман, а жидкое прилипчивое дерьмо с отвратительным привкусом, что ощущался не только во рту, а будто бы везде, словно весь он от стоп и до макушки наполнен отвратительной субстанцией, не давали ему передышки - он не успевал подумать, возразить, отказаться, согласиться, сказать. Силы, которым он не мог противостоять, надернули на его мозг то ли черное шелковое покрывало, то ли брезентовый не проницаемый мешок.
   "У-уу...умру!"
   От этой мысли ему хотелось выть.
   "Умру? Да!"
   Он уже не верил, что останется жив.
   "У-уу-умру я! А-аа-а, суки!"
   Всем было наплевать.
   Не всем!
   - Вам срочно требуется операция, - сказал ему молодой настойчивый врач, осмотревший его в вытрезвителе.
   - Операция?
   Мысли-перья, серые и коричневые, лезли в прорехи... Они покалывали и щекотали, и беспокоили и, неожиданно набирая вес, сбивали с ног - валили в грязь, в пустоту, что расстилалась где-то за пределами поля его зрения. И не было ни сил ни воли отказаться.
   - Оперируйте, суки! Жить хочу!
   Его положили в больницу. Через несколько дней ему стало лучше, и стремление лечь на операционный стол пошло не убыль. На пятый день страх умереть под наркозом стал навязчивым, как похмелье, что не прогнать, не избавиться, на седьмой - превратился в манию.
   Выхода из этой ситуации было даже два: первый - соглашаться на операцию и - будь что будет, второй - бежать и будь что будет.
   Собственно, ни какого побега быть не могло по определению - его никто не держал. И ответить отказом на вопрос, заданный лечащим врачом во время скоротечного утреннего обхода: "А вы согласны на операцию?", было легче легко: нет; не согласен; не дамся; никогда; лучше - умру! (И невысказанная вслух реприза от лечащего врача: "А где тут противоречие?") Но лежал он в просторной четырехместной палате. На чистых простынях. Перед цветным телевизором. Было тепло и тихо, и он не беспокоился о... да ни о чем он не беспокоился! Ни о хлебе насущном - где взять его? Ни о душе - а есть ли? Пожалуй, что с детства он не попадал в подобное благословенное, благолепное время, по течению которого плыл, не ведая куда, как мореплаватель-первооткрыватель (Магеллан, Дрейк, Колумб), твердо веря в свою звезду. Он не беспокоился даже о времени! Он вовсе не знал, сколько сейчас - десять часов утра, полдень, пять часов вечера, восемь, полночь? Он не тревожился о том, пойдет ли утром дождь, мерзкий, противный, надоедливый, нескончаемый, и брать ли с собою зонт, что непременно где-нибудь забудется, взлетит ли с космодрома Байконур ракета, случится ли в Турции землетрясение, раздастся ли взрыв на улице Багдада... или Каира, или Иерусалима, или Мадрида, или Москвы. Замечательное, чудное время, пропитанное метафизическим бредом полной законченности процесса, за которым мерещилось нечто абсолютное. Идеальное.
   И Сало согласился на операцию. Но в уме он имел план побега в последнюю минуту.
   План был прост, но, тем не менее, не глуп и, соотносительно обстоятельствам, очень эффективен и заключался он в следующем: в день операции он съест... Что? Да что угодно! Что раздобудет. Что найдет. Чем угостят. Худосочный блин, миску гречневой каши, порцию липких макарон, прозванных флотскими, видно, в насмешку над командой крейсера "Очаков", бутерброд... гамбургер, чизбургер, сэндвич, пачку печенья на десять штук. Да хоть что-нибудь! Больной позавтракал? Ах! И операция автоматически отменяется. И напрасно разворачивали операционную и напрасно мылась сестра, и раскладывала, обжигая руки, на стерильной простыне только что извлеченные из сухожарового шкафа инструменты, тускло поблескивающие никелем. За зря вспыхивали своим особым бестеневым светом операционные софиты и напяливал на широкие плечи не по размеру тесный халат хирург, сосредоточенно размышляя о том, каким разрезом ему стоит начать. Чашка кофе и булочка? И бездельничают анестезистки и анестезиологи, а свободные теперь хирурги, попивая коньяк и кофе, заполняют истории болезней, подчищая огрехи. Стаканчик йогурта? Банан? Пустяк? Отнюдь. Немного кукурузных хлопьев и считай, его побег удался! Он - выиграл. Что выиграл? Еще один день без забот, еще несколько часов, что можно провести, лежа на кровати и играя в карты с мрачным соседом, что смотрит на него и будто и не видит.
   Но еще до того, как он пробудился от потливого сна, к его кровати подкатили каталку, и две нетерпеливые сестры скомандовали:
   - Подъем!
   - А-а? А?
   - Снимай трусы. Не вставай! Перебирайся на каталку. Да, да, ты!
   - Я?
   - Ну, вы, вы же! Ну, кто же? Скажите, почему вы не спросили кто, прежде чем сняли трусы? Ах, вы догадались, что вы? Ну, значит, вы. Да не вставай... те! Лежи! И перебирайся побыстрее, а то все разговорчики... Зад! Приподнимай зад. При-под-ни-май! Да не вставай! Вот ты мужик бестолковый. Понятно, что жестко и холодно. А не на свидание. Это не кушетка, а каталка! Да, чтобы кататься, да. Щас покатаемся. Не вставай! Слышь, Оль, пятый раз ему говорю, не вставай! Русским языком! Да прикройся же! Оль, поехали.
   Очнулся он через шесть часов. И с удивлением констатировал: он - жив, он - дышит. Он попробовал воспользоваться инструментом, что зовется памятью, и вспомнить, что привело его на эту кровать: какие события, обстоятельства, люди. Но не получилось! Прошлого как бы не существовало, а только настоящее, дергавшее за нити, что тянулись к его рукам, ногам, сердцу. Ну и ладно! Кому она нужна, память-то? Не помнить - значит не беспокоиться, не волноваться, не желать. Не помнить - значит не знать. Теперь он лишь фиксировал то, что происходило с ним в данный момент, в сию секунду! А все остальное - было не важно. Кроме одного, он - живет! А раньше? А позже? А что произойдет с ним в будущем? О, нет, в настоящем! В точно таком же настоящем, как и те пронзительные минуты, что пробежали мимо только что - пролетели, проскакали, просвистели, ау, и уже растаяли вдали. Ах, эти сумасшедшие спринтеры, мчащиеся наперегонки, минуты и секунды, ау-у. Проскочили! И где же они теперь? Умерли уже!
   Смертельно хотелось пить. Выпить. Помочиться. Одновременно. И на выдохе отхаркнуть комок того зловонного, застывшего студня, что притаился за грудиной.
   - Пить, - и следующая, вымученная необратимостью психодилических фрустраций? попытка вырваться из плена неизвестности. - Где я?
   - Здесь!
   "Здесь? Вернулся в собственную надоевшую жизнь? Ну и как тут мне? Холодно".
   - Пить, - прошептал он сухими губами и затаил дыхание. - Пить.
   И перестав дышать, он тот час почувствовал - боль стала меркнуть. Так меркнет свет звезд, настигнутый рассветом: все слабее и тише. Так тает в театральном зале свет хрустальных люстр - притворно, нехотя, гаснет за минуту до начала спектакля. И та боль, что рвала его живот, и та, что ломала хребет и стучала по черепу, и скребла по глазам, и колола, и раздирала, и выкручивала, и словно два ядовитых гриба, распустивших в стороны свои паучинные грибницы, пожирала его легкие - исчезала. Стих ураган. Стало спокойно. Волна, что была готова обрушиться на него, и подхватить, и бросить, ломая кости рук и ног, в пену грохочущего прибоя, не поднялась. Но спокойствие вокруг - ложное, в воздухе тревога, он чувствует. Ну и пусть, думает он, что спокойствие - ложное, и таким не стоит пренебрегать - напротив, стоит отдаться ему хоть на минуту, хоть на секунду, пока пульс, споткнувшись о невидимую преграду, не полетел с бешеным ускорением опять вниз:
   - Пить.
   Он подумал, что лампа светит чересчур ярко, и зажмурил глаза, и захотел лечь на пол, чтобы спрятаться от этого нестерпимого света, проникающего в него не через глазницы, а через кожу, ставшую его шестым органом чувств. Но прежде чем лечь, он сначала встал и закричал. Но крик не получился! Так, какой-то жалкий визг. Потому что ему определенно не хватает... Он облизал пересохшие губы, снова открыл глаза и огляделся, и, переводя взгляд с одного предмета на другой, и не нашел... и не увидел ничего, кроме молочно-белых теней, заслоняющих все поле его зрение - они бесшумно, словно птицы, парящие над морем, двигались, порою задевая его.
   "Ничего! Как же так? А где же бутылка? Водка где?"
   В этот момент он почувствовал легкий укол в плечо, и в тот же миг, не дав ему опомниться, сила, которой нельзя было противостоять, подняла его вверх, подбросила как из катапульты и вынесла на простор, а потом - опустила. И боль исчезла. И он подумал, что ошибся, и что все-таки он не жив, а мертв. И с этой мыслью под равномерное гудение отсоса, что стоял рядом с его койкой и продолжал свою работу: качал что-то из воздуха, снова заснул - провалился в забвение, не вспомнив ни имени своего, ни откуда он родом. Еще через несколько минут отсос, вновь присоединенный к дренажам, загудел гуще, забирая больную жидкость, избавляя организм от токсинов и ядов. По капельке, ровно с той скоростью, с коей кровь фильтровалась в оставшейся почке, по катетеру вновь потекла моча, а из пластикового пакета, вознесенного на двухметровую высоту снова стала перманентно поступать животворящая жидкость - изотонический раствор, чтобы наполнить русла тех сосудов, что берут свое начало от сердца.
  
   - Алкогольный психоз, - произнес Шапкин устало.
   - Да, - лаконично согласился Родионов.
   Бьющееся в судорогах тело, брыкающееся всеми четырьмя конечностями и головою, постепенно угомонилось.
   - Спит. Реланиум действует.
   - Успели?
   - Во время, - ответил Шапкин.
   - Дренажи на месте? Рана в порядке?
   - Да, - подтвердил третий голос, возбужденно-радостный. - Я увидела, что он встает, и сразу же кинулась за Игорем.
   Сестра назвала Шапкина по имени. В присутствие Родионова эту оговорку вполне можно было счесть нарушением субординации. Но Павел Андреевич предпочел не заметить досадную оплошность, а Шапкин лишь строго сверкнул глазами.
   - Я вернулась, он - на полу. И орет, что мочи, - продолжала рассказывать мед.сестра. - Система на полу, дренаж отсоединился, отсос опрокинут, валяется на полу, а он лежит в луже собственной мочи и орет: "Водки, водки!"
   - Соображает, - усмехнулся Шапкин. - Забирай в отделение. Нечего ему в реанимации делать.
   - Заберу. Не вопрос. С психозом справишься, и - заберу, - равнодушно парировал наскок коллеги Родионов. - Лечи!
   - Вылечу. Проще простого!
   На следующий день пациента Сало, расценив его состояние как удовлетворительное, перевели из реанимационного отделения в профильное. В дальнейшем послеоперационный период протекал без осложнений. Через двое суток он благополучно оправился по-большому, лишь слегка натрудив анус залежавшимся калом. Дней через пять у него исчезли рези во время мочеиспускания. Это примечательное и по-своему счастливое событие он отметил, выпив в обед литр пива - угостил сердобольный сосед, готовящийся к выписке. К седьмому дню боль в области раны, что в первые дни хоть и не часто, но давала о себе знать, стала ощущаться лишь в виде легкого зуда. А сегодня он впервые со дня операции отметил предрассветную эрекцию. Пора отсюда сматываться, решил он.
  
   Глава 12. Родионов.
   Сало давно покинул его кабинет. Развалившись в своем кресле, Павел прихлебывал остывший кофе, бесцельно поглядывая в окно. В течение дня, заполненного рутиной, он сумел отвлечься. Сработал защитный механизм человеческой психики - глубоко в подсознание включился предохранитель, не позволяющий напряжению зашкаливать. И это было хорошо и правильно. Плохо было то, что сейчас, утомленный и переживаниями, и просто длинным рабочим днем, он не мог заставить себя начать действовать. По-прежнему хотелось одного - защититься. Облачиться в доспехи, кольчугу. Укрыться за тяжелым стальным щитом. Спрятаться в бункер, под не пробиваемый железобетонный козырек. Отгородиться. От чего? Не важно! Хотелось очутиться за крепкой неприступной дверью, на которой - тяжелый замок, покрытый ржавчиной.
   "Необходимо что-то предпринять, - уговаривал он себя. - Нет, позже. Через час".
   Головная боль и горький вкус кофе.
   "Павел, пора! Избавься от груза!"
   Больничная тишина. В ней звук - не звук, пока не стон.
   "Куда? Как? Где? Где спрятать этот проклятый груз? Труп? Да!"
   Теперь он знал где! План в общих чертах был готов. Уточнять каждую деталь и рассчитывать время по минутам? Нет. В том смысла не было. Каждый следующий шаг есть обусловленное последействие. И важен по-настоящему лишь самый первый шаг! Как в шахматной партии, сыгранной блиц. Если первый ход верен, если выбрана та партия - рассчитывай на выигрыш! Или на ничью. И вот первое допущение: это - сделать возможно. И он это сделает! А что случится дальше? Посмотрим. Запестрят дни и все пойдет своим чередом. И будущее, подчиненное логики и обстоятельствам, окрашенное в цвет и приправленное звуком, непременно настигнет его, став частью его памяти, подобно тому мучительному сну, что, приснившись сотню раз, перестал быть капризом, а стал частью реальности.
   Девять часов вечера.
  
   Глава 13. Шагалаев.
   Султан Шагалаев, прозванный Волком, имел много сильных качеств. И ряд недостатков. Он был силен, умен, предусмотрителен, расчетливо осторожен и безжалостен! Кроме всего прочего он обладал одним бесценным свойством - он чувствовал опасность по запаху! Как? Наверное, используя обонятельные рецепторы, что как соты расположены в толще нежнейшей слизистой носа. Или иные органы чувств? Не важно! Как собака, натасканная на взрывчатку или наркотики, как свинья - на трюфели, что растут под землею, как слепой носорог, как голодный волк, он умел слышать запах опасности. Источник не имел значения. Запах всегда был один и тот же! Исходил ли он от человека - объекта потенциальной агрессии, или дикого зверя, вибрирующего первобытной злобой, был ли то аромат катастрофы: взрыва, землетрясения, пожара, столкновения - едкий, как нашатырь, назойливый и томный, как запах лилий, не переносимый в сложном и не сочетаемом наложении компонентов - все равно! Он слышал, не обонял, а слышал его одинаковым! И эта выдающееся особенность помогала ему выживать в той перманентной войне, что была образом его жизни. Впрочем, открытому бою он предпочитал погоню. Он обожал погоню и её кульминацию - убийство. Пожалуй, только оно приносило ему то глубокое внутреннее удовлетворение, что можно назвать умиротворением.
   - Нет, я не получаю сексуального удовлетворения, - ответил он однажды на прямой вопрос, заданный ему его покровителем, - ...гораздо сложнее и глубже. Я не ощущаю себя сверхчеловеком, сверхсуществом, богом. То, что происходит внутри меня, трудно описать и сравнить с чем-то иным, но, обращаясь к доступным аналогиям, я бы сказал, что я питаюсь. Чувство сытости, вот что я испытываю.
   А его недостатки были чрезмерным проявлением его достоинств. Он умел загнать своего врага, но, не делая различия между охотой на лесного жителя: на лисицу, на кабана, на оленя - и боевой операцией, он всегда предпочитал убить. Будь-то беззащитная жертва или же сильный, опасный, но поверженный противник - убить, а не использовать. Необходимая жестокость и жестокость не оправданная давно стали не средством достижения результата, а самоцелью, что и приводило порою к непредвиденным потерям. А присущие ему рассудительность и ум, порождали в нем необоснованные амбиции. И удерживать себя в допустимых рамках ему становилось все труднее и труднее.
   Сегодня Волк был вынужден ждать. Он сидел в кресле, облокотившись на левый локоть, подпирая массивный подбородок кулаком, держа в правой руке вместительный стакан из толстого чешского стекла на добрых две трети наполненный виски. В застывших чертах его лица не отражались ни яростные всполохи удовлетворения, отливающие рубиновым, винным цветом, ни жирный оранжевый блеск пресыщения, ни мерцающие, как огни на мачте, светлячки умиротворения и покоя, а лишь тень задумчивости - она лежала мягким покрывалом на каменном изваянии.
   Проститутки, нанятые вчера вечером, усердно отрабатывали более чем щедрое вознаграждение. Их склоненные к его паху головы ритмично двигались. Но, казалось, он вовсе не замечал их. Женщин, однако, это устраивало. За двенадцать часов, проведенных в гостиничном номере, они позабыли про свой испуг, что испытали при первой встрече с этим сильным, волосатым кавказцем, и теперь обе искренне считали, что им повезло: достался легкий заработок. Ведь им даже не пришлось раздеваться, а только... Лаская напряженную плоть, они будто играли на музыкальном инструменте - легко перебирали своими пальчиками с остренькими ноготочками: вверх-вниз, туда-сюда, чередуя губы, язык... А Волк - думал. И его лицо оставалось непроницаемым и невозмутимым.
   "Работал профессионал. Этот факт - очевиден, - Волк знал, к двойному убийству его люди отношения не имеют. - Подобрать человека для такой работы? Чтобы легко снял двоих? А один из них, кажется, бывший десантник? Такая задача по силам только профессионалам".
   Одна из девушек, посчитав, что пора дать себе передышку, подняла голову и утомленно выдохнула и, опустив ягодицы на собственные пятки, отстранилась. В тот же миг короткий удар коленом в челюсть отбросил её на спину. Её напарница вздрогнула, будто сама получила удар, и, приподняв худые плечи, энергично задвигала головою, вновь набирая утраченный было темп.
   "Почему убрали двоих? Не троих? Не четверых? Винт получил две пули, а Бур - ни одной. А Фришбах? Тоже вроде нет. Выходит, они оба остались невредимы. И оба исчезли. Странное дорожное происшествие. Нелепый случай. Нет, не верится. Так - не бывает. И куда, черт возьми, подевался Фришбах? Фришбах - вот головная боль. Где он? Следуя логике, он должен был вернуться в свое последнее прибежище. Куда ему еще податься?"
   Фришбах остался в живых и даже не был ранен. Этот факт сомнений не вызывал. Этому нашлось подтверждение и при осмотре места, где были убиты Винт и Хомяк, а кроме того это подтвердил и Бур. Именно его звонок заставил Шагалаева забеспокоиться по-настоящему.
   О произошедших событиях Бур рассказал скупо, ссылаясь на их быстротечность и свой собственный испуг, а в конце разговора попросил:
   - Не ищите меня. Затаюсь я. Отлежусь.
   - Где Фришбах? - прорычал в ответ Волк.
   Бур ответил не сразу.
   - Не знаю. Кажется, он сел в машину. В "ниву", что ударила мою "шестерку", - наконец, нехотя сообщил он.
   - Кто был за рулем? Чья машина?
   - Не знаю чья, - солгал Бур.
   - Врешь, - шепотом произнес Волк.
   И молчание, что вслед повисло между ними, прозвучало зловещим аккордом.
   - Да пошел ты! - пробормотал Бур и бросил трубку.
   "Попадется под руку - удавлю, - пообещал себе Волк. - А пока следует заняться Фришбахом. Фришбах - сумасшедший. Псих. Умалишенный. Он неуравновешенный, экзальтированный и одновременно хитрый и предусмотрительный. Он, безусловно, опасен. Опасен своим приобретенным качеством. Как он сумеет его использовать? Какую поведет игру? В какую авантюру ввяжется? Следует отыскать Фришбаха во что бы ни стало и, коль запланированная операция бесповоротно провалилась, убрать его!"
  
   Глава 14. Катя.
   Кандидат медицинских наук Манишкин гордился тем, что умел чутко подстраиваться под обстоятельства. Вот и на этот раз, он отреагировал, опередив всех. Только что Манишкин стоял посередине больничного коридора и громко, и самозабвенно беседовал с пациенткой: худенькой старушкой в пуховом платке, смотрящей на него с недоверчивой миной на высохшем сморщенном личике, и вот, оборвав слово на половине, повернулся к ней спиной и побежал. Грузно. Неловко. Уткнув невыразительный подбородок, скрытый под реденькой рыжеватой бородкой в стиле а-ля Ильич, в пухлую грудь. Семеня короткими ногами. Бесполезно и не в такт работая полусогнутыми в локтях руками.
   Полминуты. Хлопок расхлябанной двери. Манишкин исчез.
  
   - Где она?
   - Кто?
   Не обратив внимание на робкое сопротивление единственного пациента, попробовавшего вступить с ними в диалог и оказать, тем самым, пассивное сопротивление, отшвырнув его, как мешающуюся на дороги сухую ветку, они приступили к обыску:
   - Где она?
   Двигаясь меж койками, отшвыривая в сторону табуретки, тумбочки, сумки и пакеты, сдергивая одеяла и простыни, обрывая выцветшие занавески, что едва доходили до запыленных подоконников, заваленных авоськами с чистым сменным бельем, и с грязным, словно она могла прятаться здесь, в этих переполненных и одновременно голых палатах, они задавали один и тот же вопрос: "Где она?"
   Восьмиместная палата, четырехместная, двух, снова восьмиместная. Еще одна на восемь мест. И еще.
   - Где она, где?
   Они внимательно всматривались в лица, не пропуская тех, кто в силу тяжести своего состояние не мог приподнять голову, и тех, кто лежал под капельницей, и тех, кто, отвернувшись, смотрел в стену, погрузившись в черную топь безразличия.
   - Где?
   - Кто?
   Люсьена Леопольдовна, заведующая отделением химиотерапии, женщина с неухоженной кожей и брезгливым выражением лица, встревоженная многозначительным шумом, неожиданно нарушившим ее кабинетное уединение, не поленилась и встала из-за стола. Она приоткрыла дверь, но не вышла, а просто выглянула в коридор и успела-таки заметить широкую спину своего коллеги. Затем она посмотрела в противоположную сторону...
   Ойкнув, Люсьена Леопольдовна отпрянула назад.
   Тяжелая дверь, обитая изнутри дерматином, медленно, словно сопротивляясь, двинулась к косяку...
   Люсьена Леопольдовна пятилась, рискуя споткнуться и уронить свое грузное тело...
   Наконец-то! Автоматический замок щелкнул! Полупарализованный разум Люсьены Леопольдовны отметил этот звук. Она вздрогнула, но тут же сообразила, дверь заперта! Спасена, всхлипнула Люсьена Леопольдовна. Спасена? Ох, нет. Сбылись худшие прогнозы! Волна необъявленной войны докатилась и до этого берега, до больничного коридора. Сбылись! ...Сбылось! Террористы захватили здание и теперь все они, и больные и здоровые, заложники! Пленники! Узники! Жертвы!
   Пошарив позади себя рукою, Люсьена Леопольдовна убедилась, что мир, однако, не перевернулся, кое-что в нем по-прежнему оставалось незыблемым. Например: позади неё прочно, надежно, непоколебимо, не отступив назад ни на сантиметр, стоял угловатый больничный диванчик и краем ложа упирался ей прямо в подколенные подушечки, щекоча её, словно смешливый нахальный любовник. Пошатнувшись в последний раз, Люсьена Леопольдовна опустила свой широкий зад на его задрапированные пружины. И тут же потеряла сознание, найдя спасение в забвение. Но - нет. Она все еще продолжала переживать. Губы её шевелились, невнятно произнося слова, а глазные яблоки, едва прикрытые пастозными веками, как неприкаянные бильярдные шары, не останавливались ни на мгновение.
   "Где она?"
   "Кто?"
   "Молчать, сука!"
   По коридору шли трое похожих друг на друга мужчин. Это о них рассказывали в криминальной хронике, комментируя документальные кадры оперативной видеосъемки, их описывали в газетных статьях и книгах, их играли в кино: тяжелые дуги глазниц, холодный взгляд с пустым выражением, очень смуглая кожа, выразительные скулы над густой растительностью, покрывающей более половины лица, нос с хорошо заметной горбинкой и крючком в нижней трети, черная вязаная шапочка натянутая до бровей, короткая кожаная куртка, распахнутая на груди, черный свитер, камуфляжные штаны и тяжелые ботинки. Каждая деталь в сочетание с остальными создавала образ. И не было сомнений относительно того, зачем они, эти монстры из антимира, нарушив мирный больничный уклад, появились здесь.
   Тот, кто шел в середине, держал в правой руке автомат. В его широкой ладони он казался игрушечным.
   - Стоять! Где она?
   Черно-белая фотография три на четыре, вырванная из личного дела. Она не успела выцвесть, пожелтеть. Детский овал лица, наивный взгляд, две родинке на правой щеке. Катя Ирюшкина. Они искали её.
   * * *
   Бывают несчастливые дни. Случаются, время от времени, оставляя после себя горький осадок иногда на часы, иногда и на месяцы, а когда рушатся стереотипы, казавшиеся неизменяемыми законами природы, и это происходит первый раз в жизни, на всю жизнь. Такой день запоминается, заполняя свободное пространство души мучительными воспоминаниями об утраченном. На годы. Долгие-предолгие. Если жить дальше. А если умереть?
  
   Торт специально выпечен к этому дню. Утром, перед работой, Катя забрала его из кулинарии и принесла в больницу, пройдя пешком шесть остановок, не рискнув сесть в троллейбус, чтобы, не дай Бог, не измять картонную коробку. Коробка уже открыта. Торт переложен на блюдо. Но не разрезан.
   Сегодня, в девятнадцатый день октября, Кате исполнилось девятнадцать.
  
   Глава 15. Катя.
   Сменяет весна зиму, осень - знойное лето, печаль - радость, а смерть приходит вслед за рождением, и только на Олимпе - вечный праздник. Пирует Зевс-громовержец в окружение Богов и приближенных. Рядом с ним - гордая Гера, жена Зевса, по другую руку - Афина-Палада, дочь его, рожденная им самим, здесь же и Артемида, стремительная и вечно юная, и светлый бог Аполлон, и без повода разгневанный Арес, и молчаливый Гефест и многие другие. Веселятся они, не обремененные заботами, пьют амброзию, наслаждаются нектаром, а прекрасные хариты, музы и нимфы услаждают их взоры своими легкими движениями и сладкозвучными голосами. И поют, и танцуют, и прислуживают - все успевают юные девы. А пленительнее всех - грациозная Эхо, племянница прекраснейшей из богинь Афродиты.
   Посмотрел на неё громовержец.
   "Как прекрасна её атласная кожа и чисты её голубые глаза-озера", - подумал Зевс и спросил - одарил вниманием:
   - Эй, девушка, как зовут тебя?
   - Эхо, мой господин, Эхо, - ответила нимфа, не знавшая печали, и рассмеялась. И смех её - золотой колокольчик, хрусталь гор, шум водопадов сокрытых в таинственных гротах: все в нем, в этом звуке - понравился Всемогущему.
   Но зорко следит за своим мужем мудрая Гера. И не зря её прозвали волоокой. Все видит она, все подмечает, и мысли читает у своего ветреного супруга. И помнит она про Ио, и помнит она про Эгину, не забыла своих прошлых обид и сама стала обидчивой и мстительной. И разгневалась Гера!
  
   - Кто здесь? - спросил юноша.
   - Здесь, - в полголоса повторила Эхо.
   Не может она ни ответить, ни позвать. Обязана молчать! Наложила на неё проклятие богиня Гера. И никогда не нарушить ей свой недобровольный обет вечного молчания: не рассказать ей о своей любви, и не крикнуть в отчаянье, и не прошептать: "Полюби и ты, Нарцисс. Полюби... люби. По-лю-би".
   То ли шорох листвы, потревоженной легким ветерком, прилетевшим с реки, то ли нежная свирель отверженного бога Пана, влюбленного в нимфу Сирингу, родную сестру Эхо, доносит издалека грустный звук - ...лю-би.
   Но услышала её потаенные мысли Афродита и вступилась...
   И в тот же миг почувствовал Нарцисс непреодолимую жажду. Подошел он к реке и склонился над нею, чтобы напиться студеной воды. А вода была чиста и прозрачна, как глаза той, которую он не заметил. Как в зеркале отражались в ней голубое бездонное небо, солнечный диск ослепительно белый в этот день, стройные кипарисы, веками росшие вдоль берега, душистые цветы, склонившие свои разноцветные головки вслед за Нарциссом, и пышные кусты, усыпанные сладкими ягодами, а за ними - силуэт-призрак.
   Отражение, которое увидел в тот миг Нарцисс, показалось ему наипрекраснейшим. Нагнулся он пониже, оперся на руки, выпрямил свое гибкое тело и отразился в воде весь!
   В изумление всматривается он в спокойную гладкую поверхность и начинает понимать: он влюбился в себя самого.
   - О, горе! - воскликнул он.
   И рябь по воде, потревоженной его дыханием... И вот уже исчезло видение.
   - Вернись, вернись, - в исступлении кричит влюбленный Нарцисс, а нимфа повторяет:
   - О, Горе! Горе, горе...
   Но не замечает её юноша. Ни кого не видит он, кроме своего собственного холодного отражения. И снова простерла свои руки Эхо, взывая к своей заступнице. И снова сжалилась над нею не устающая покровительница любви Афродита. Не в силах она перебороть заклятие великой Геры, но не разлучать их в вечности - в её власти. Превратила в цветок она прекрасного юношу.
   Молча любуется им затворница нимфа, и только расслышав чужие голоса, тоскливо откликается:
   - Ау.
   * * *
   В дверь постучали. Радостно-возбужденная она повернулась на стук и, машинально поправив волосы на этот раз свободные от плена униформы - медицинской шапочки, плавно отодвинула задвижку.
   Ах, призрачная преграда. Как же легко было выбить этот замочек ударом ноги! Но они постучали и она сама потянула за рычажок. Тоненькая металлическая пластинка послушно спряталась в пластмассовый корпус - дверь распахнулась.
   - Ты? Ты!
   Незрячие морлоки - их был легион.
   Удар кулака пришелся по припухлому контуру губ и словно размазал его, превратив в кашу.
  
   Катя лежала на полу, оглушенная и ослепленная, выставив кверху остренький, обтянутый тонкой белой кожей, подбородок и не понимала, что происходит. Руки её были безвольно выброшены над головою, ноги неловко подломлены под себя, полы белого халата задраны высоко и открывали на правом бедре узкую полоску трусиков.
   - А-а, - простонала она. - Где я?
   Еще миг назад ленивая река времени несла свои прозрачные воды в одном правильном направление, а её мама сидела рядом и, положив свою теплую родную ладонь ей на лоб, тихим голосом рассказывала ей грустную сказку о неразделенной любви несчастной нимфы по имени Эхо.
   А потом её лодка опрокинулась! Черная страшная морда возникла из небытия и заслонила собою остальной мир, а неведомая сила швырнула её в пустое пространство.
   Молочное пятно, раскачивающееся перед её глазами, стало двигаться медленнее и обрело контур, не четкий, все еще размытый, но узнаваемый - люстра.
   Но в следующую секунду на лицо ей легла грязная тряпка и чьи-то руки грубо и больно стали запихивать её в рот.
   Он вздохнула один раз, задохнулась и... И появился Пожиратель Теней? - страшное чудовище с головою крокодила и туловищем льва. И Катя, поймав свое отражение в его глазах, лишенных век, явственно ощутив тошнотворный запах, что внезапно ударил ей в ноздри, сладковатый мерзкий запах собственного ужаса, и догадавшись, что он уже готов приступить к трапезе, потеряла сознание.
  
   Глава 16. Катя. (Полгода назад).
   Катя смотрела на себя в зеркало и сама себе нравилась. А раньше Катя считала, что она некрасивая. Но теперь, просыпаясь по утрам, она чувствовала себя свободной и раскованной, и легкой, и красивой и физически ощущала как тает её девичья застенчивость - снегом на поле, сахаром в стакане. И причина происходящих в ней перемен не оставляла сомнений. Катя знала, что влюбилась. И уверенность в ответном чувстве делала её невыносимо счастливой.
   Да смогу ли я пережить свое счастье, ежедневно задавала она себе один и тот же вопрос и, принимая жизнь всерьез, не находила на него ответа. И, продолжая смотреться в зеркало, краснела от удовольствия и удивлялась тому, как она красива.
   Эти метаморфозы начали происходить с Катей с некоторых пор... Пятое июня, эту дату Катя запомнила навсегда.
   День начался обычно. Она пришла на работу в восемь и еще до утреннего рапорта, что начинался ровно в восемь сорок пять, успела погладить халат, выпить чашку кофе, выкурить сигарету и наспех перелистать завалявшийся в сестринской "Косполитен". В девять - еще одна чашка кофе и вторая сигарета, а в девять двадцать, тщательно пересчитав хранившиеся в сейфе ампулы промедола и омнопона, убедившись, что их количество сходится с тем, что указано в документах строгой отчетности*?, она приступила к своей непосредственной работе в процедурной - заправила первую капельницу. Обычный день - часы, что кажутся то скоротечными, то томительными. Но около десяти к ней подошла старшая сестра отделения и, поглядывая в сторону, нервно приказала Кате, бросив все, немедленно бежать к главному врачу - вызывает.
   - Главный? Зачем? - испуганно поинтересовалась Катя.
   - Не знаю. Откуда мне знать? - отрезала Ольга Васильевна.
   Катя бросила взгляд в зеркало. Стерильно-белоснежная шапочка-колпачок, из-под неё кокетливо выглядывают каштановые кудряшки, обрамляющие чистый овал девичьего лица, белый халат, ушитый в талии - через его накрахмаленную ткань без единого пятнышка просвечивают очертания лифчика и трусиков, гольфы телесного цвета до середины икр и легкие, и тоже белые, босоножки без каблуков.
   Порядок, уф, вздохнула она и, немного подрагивая от недобрых предчувствий - подобный вызов ничего хорошего не сулил, отправилась на второй этаж.
   В приемной её ждали.
   - Проходи, - любезно и даже пристав, предложила ей секретарша и указала на чуть приоткрытую дверь.
   Преодолев робость, она толкнула эту дверь.
   - Здравствуйте. Можно? - тихонько произнеся традиционные слова приветствия, Катя вошла в просторный кабинет.
   - Проходи. Катя? - широко улыбнулся Ведин. - У меня, Катюша, к тебе просьба следующего рода...
   Он замялся. Катя молча стояла перед ним и, опустив руки, незаметно теребила пальчиками полу своего халата.
   - Просьба? Нет, конечно. У меня для тебя работа. И я на тебя рассчитываю, - веско закончил Ведин.
   - Да, я... я постараюсь, - кивнула Катя, полностью потерявшись.
   * * *
   На единственной кровати, стоявшей у стены, неподвижно лежал человек. Он лежал на спине, лицо его было полностью забинтовано и лишь подбородок, покрытый трехдневной щетиной, упрямо выбивался из-под толстого слоя марли.
   В первую секунду Кате показалось, что он - не дышит.
   - Ой, - пискнула она и уж было развернулась, чтобы убежать, но в этот момент забинтованная голова спросила: - Как тебя зовут?
   - Катя, - ответила Катя.
   Голос и ничего больше в замкнутом полупустом пространстве. Голос, белые туры бинта и голые стены, выложенные зеленым кафелем, от которых отражался, усиливая себе новыми обертонами, голос.
   - Катя, - повторил голос.
   В палате пахло лекарствами. Терпкий, назойливый аромат лез из-под густого тяжелого запаха йодного раствора, как плотный слой грунта на холсте из-под разноцветных акварелей - назойливо, настойчиво, непримиримо.
   Предвкушение и предвосхищение, дремлющие в ней доныне, и её нетронутое либидо - страсть, что была спрятана в ней так глубоко, что она и сама не догадывалась о её присутствие, и беспредельная нежность, на кою она была способна - все чувства проснулись в Кате внезапно, засверкали огнями фейерверка, расцвели бутонами сказочных, неправдоподобно красивых цветов. Она ощутила, как невидимые струны, пронизывающие её тело-арфу, напряглись и уж готовы разорваться и разразиться пронзительной мелодией-стоном. И Катя вдруг поняла, что она ошибается. И вовсе не лекарствами. В воздухе явственно ощущался запах мужчины: мужского пота, мужского тела, мужской туалетной воды. А голос? В этом полупустом помещение, где не было личных вещей, ничего, что могло бы хотя намекнуть - кто он, лежащий навзничь, а только его голос. Этот голос казался голым, сильным и... толстым, что ли? Как наполненный кровью мужской член.
  
   Глава 17. Шагалаев. (19 октября).
   Выяснить, с кем встречался Фришбах в течение последних шести месяцев, не составило труда. Эта процедура заняла от силы три минуты. Кто? Во-первых, охранники. Четверо. Свои. Чеченцы. Они не могут подвести. Трижды, перед каждой операцией, его смотрел врач-анестезиолог. Да какое ему дело до Фришбаха? Операционные сестры и сестры-анестезистки лицезрели голого Фришбаха на операционного столе. Прежде чем уснуть, он мог переброситься с ними лишь парой фраз. Конечно, они не в счет. Московский профессор, оперировавший Фришбаха? Педант. Гедонист. Франкофил. Проф неоднократно осматривал своего пациента. Он внимательно изучал его лицо, расспрашивал о самочувствие, профессионально трогал кожу вокруг малозаметных рубцов. В первые дни после операции он сам накладывал повязки на его раны, не доверяя эту деликатную процедуру мед.сестрам, но на пятый день непременно покидал гостеприимный Волгогорск и мчался в Париж, транжирить гонорар. Не он! Остается... Кто же? Ведин? Главный врач региональной онкологической больницы? Он вне подозрений. В истории со Фришбахом он замаран посильнее остальных, дрожит сейчас от страха. Волк усмехнулся, нет, Ведин к исчезновению Фришбаха отношения не имеет, но, возможно, знает того, кто имеет. Ведь кто-то убирал у двойника в палате, кто-то носил ему пищу, кто-то подтирал задницу и делал уколы. Кто? Сестры, санитарки. Их назначал Ведин. Кто?
   Её фамилия Ирюшкина, получил он ответ на свой вопрос. Ей девятнадцать лет. Не замужем. Адрес...
   - К дьяволу адрес! - оборвал Волк Ведина.
   В глубине души он был доволен. Его предчувствия оправдались. Он знал, вся эта затея: двойник, подмена - бред! Маскарад в детском саду. Фиглярство. Театр. В худшем значение этих понятий. Насилие и деньги - вот, что требуется. Денег, слава Богу, предостаточно. И чего их жалеть? Покупать! Все продается. И Раздатченко имеет свою цену, не Юлий Цезарь ведь! Чего было выдумывать?
  
   Глава 18. Буров.
   - Входи, - произнесла она тихо.
   Лора отворила дверь раньше, чем раздался стук. Но был шорох. Расслышала ли она его или уловила движение воздуха, потревоженное чужим дыханием - дыханием человека, притаившегося за запертой дверью?
   - Устал, - произнес Бур, вместо приветствия.
   - Проходи, - едва он пересек порог, она обняла его и поцеловала в щеку. - Садись. Отдыхай
   - Спасибо.
   - Я приготовлю что-нибудь на скорую руку и дам тебе, - забеспокоилась Лора.
   - Оставь. Я просто устал. Я не хочу ни есть, ни пить.
   Они сели.
   - Ты и в самом деле выглядишь уставшим, - мягко, словно разговаривала с ребенком, сказала Лора, но тут же изменила тон и следующую фразу произнесла отрывисто и серьезно. - Тебе необходимо исчезнуть - скрыться на некоторое время.
   - Уже, - вяло ответил Бур.
   - Что?
   - Исчез.
   - Не шути. Ситуация серьезная. Ах, прости, - нервно произнесла она, и тревога в её тоне была искренней. - Но я не смогу тебе помочь. Я никого не знаю в городе.
   - Не беспокойся, девочка. Я справлюсь. Я давно уже как бы призрак. Я спрячусь в сумерках, лишь только они опустятся на нашу грешную земле, - снова попробовал пошутить Бур.
   Он, и в самом деле, устал. Кроме того, стремительно усиливалась головная боль, поглощая все новые и новые сегменты его мозга: правый висок, лобные доли, затылок. И уже возникло ощущение, что горячее мозговое вещество, переполненное внутренним напряжением, пульсирует, и, словно раскаленная магма, готово взорваться.
   Похоже, заболел, похоже, вирус подхватил, решил он, но тут же отмел и это объяснение, - нет, это - не грипп, а все-таки нервы, и - устал, конечно. Как ни когда!
   Неожиданно он рассмеялся
   - Что?
   - Все будет хорошо.
   Смех его был холоден и груб и не принес ему облегчения ни на каплю, но в глазах его читалось непобедимое упрямство, и Лора улыбнулась.
   - Все будет хорошо, - стараясь, чтобы и её слова прозвучали бодро и уверенно, повторила Лора. - Тебя спрячут.
   - Кто?
   - Друзья.
   - Друзья? - переспросил он, и в его голосе явно слышалось не поддельное изумление. - Нет! Принять чужую помощь? Оказаться заложником ответного одолжения? Не хочу. Не хочу искушать тех, кого и в самом деле считаю за друзей. Они меня все равно сдадут!
   - Я не хочу тебя терять, - вспыхнула Лора и, подавшись ему навстречу, склонила голову ему на плечо. - Кроме тебя у меня никого нет. Я просто не могу себе этого позволить! Понял?
   - Понял, - с явственной грустью в голосе ответил Бур. Он по-прежнему боролся с болью, понемногу уступая ей.
   - Я слишком долго не знала тебя, не знала, что с тобою, где ты, жив ли, мертв ли. Ведь я считала, что потеряла тебя навсегда.
   Он не ответил.
   Они помолчали, потом она сухо без всякого перехода сказала:
   - Это все я!
   - Что? - прямой взгляд и свет раздражали его, отдаваясь резью в конъюнктиве, и где-то еще глубже, в глазницах, а сухие веки, покрытые паутиной глубоких морщин, подрагивали, словно требовалось усилие, чтобы держать их открытыми, а глазные яблоки покачивались, словно буй на волнах. Но он все-таки сделал попытку ответить ей:
   - О чем ты?
   - Я! - она посмотрела на него и внезапно поняла, он - не просто устал, он - болен. - Я там была. Я стреляла.
   Острое, щемящее чувство жалости пронзило ей сердце. Она порывисто встала и подошла к окну, встав к нему спиною. В чуть приоткрытый створ ворвался порыв ветра и, будто собака своим влажным носом, ткнулся ей в лицо.
   - Ты? Зачем? - спросил он её вослед. Два коротких слова, но он отметил, с каким трудом ему дается речь. Головная боль - поток огнедышащей лавы, вырывающийся оранжевыми пузырями из-под свода черепа, заставляющий плоть корчиться и стонать, и смертельный холод вечной мерзлоты, превращающий живое - в мрамор, что пронизан тускло просвечивающими прожилками - заледеневшими венами, одновременно разливались внутри его мозга. Теперь у него болела не только голова. Болело лицо. Всю левую половину: крыло носа, нижнее веко, большую часть щеки и даже губу и язык - жгло. Там же, где боли не было, ткани омертвели.
   - Ты! Но почему?
   Он знал, приступ пройдет. Две, три минуты и он начнет нормально говорить и сможет выпить, будучи уверенным, что мышцы гортани не подведут его и он, не поперхнувшись, не закашлявшись, сможет проглотить живительную сорокоградусную жидкость. Но в том-то крылась обреченность - в том, что он знал.
   - Налей-ка.
   Лора обернулась:
   - Передумал?
   Во второй раз он повторил свою просьбу жестом: да, именно.
   Бутылка водки, откупоренная к приходу Сергея и распитая на треть, стояла на столе, и Лора послушно наполнила стакан наполовину.
   Он выпил.
   - Все, что происходит, меня в общем-то не касается. Выборы, политика. Я в этом дерьме совершенно случайный человек. Я - зек. Преступник. Мне - не до политики, ей - не до меня.
   - Бывший зек, бывший! Преступник - категория не постоянная.
   - Не в нашей стране. Наша российская преступность - особая.
   - Загадочная русская?
   - Определенно. Преступность от люмпенов, коим нечего терять. Преступность - образ жизни! Как туризм. С рюкзачком за спиной по лесной тропинке под комариный вой наперегонки с закатом, что золотит горизонт. Как наркотик. Игла в вене и все по барабану. Преступность - привычка, что впиталась в кровь, привычка воровать, грабить, убивать. Ради чего? Ради денег? Нет, ради процесса. Привычка! О, это страшная сила! Привычка, чтобы параша стояла рядом. Загадочная русская душа? Растратить, профундыкать, проиграть, пропить её, жизнь - вот в чем загадочность русской души! И этого действительно ни кому не понять.
   Боль - одолевала, и он умолк, словно исчерпал в словах всю силу.
   - Теперь все не так. За последние годы многое изменилось, - сказала Лора.
   - Не знаю.
   - Еще немного водки? - она решила сменить тему и погладила его по плечу. - Или ты захмелел?
   - Да вроде нет.
   - Тогда давай подумаем, что нам делать, - произнесла Лора мягко, но настойчиво.
   - Ерунда. Не забивай голову, - отмахнулся Бур.
   - А что если ты на несколько дней останешься у меня в номере?
   - Нет, - улыбнулся Бур. Точнее, улыбнулась только половина его лица.
   - Да, это не лучший вариант, - согласилась Лора. - Ко мне часто заходит Сергей. При всех своих недостатках: заносчивости и тщеславии, и амбициозности до мании величия, он наблюдательный и умный. Я, разумеется, могу... Я скажу ему, что ты мой...
   Бур не дал ей договорить:
   - Нет! Ничего ему не говори. Меня твой Сережа сдаст. Рисковать и прятать бывшего зека и портить тем самым отношения с Шагалаевым и еще Бог знает с какими шишками? Зачем, скажи на милость? Ради меня? Ради постороннего человека? Ради вора? Ради того, кого принято называть отбросами общества?
   - Ради меня, - сказала Лора с некоторым вызовом.
   - И даже ради тебя он не будет рисковать жизнью. Да ты не беспокойся! Найду я место, где укрыться, найду. Не переживай! - ему уже стало легче. Приступ закончился так же внезапно, как и нахлынул, оставив тупую боль по вискам, да онемевшие пальцы на правой кисти, и, пока еще не доверяя ей, он дотянулся до стакана левой. - Расскажи все-таки... Зачем? Объясни, что тебя заставило так рисковать? Ты играешь в свою собственную игру? И когда ты научилась стрелять?
   - Что заставило? Не что, а кто! Ты! - ответила она ему просто, а ему показалось, что в грудь ему вонзился кинжал. - Только ты. В случае, если бы нам сопутствовала удача, если бы все прошло по плану, я уверена, убрали бы нас всех! И тебя, и меня. Может быть не сразу, не сегодня, не завтра. Значит - послезавтра. Или через неделю, через месяц, год. Но - всех! Всех до одного. И Сергея. И Шагалаева. И Раздатченко.
   - Так сказать, со временем! Ха! - мрачно хмыкнул Бур. - Знаю, у времени самый лучший удар левой - бьет так, что искры летят.
   - А тебя - ищут! - тихо произнесла Лора, еще раз переменив тему.
   - Кто? - спросил Бур и сделал еще один глоток - водка приятно согрела пищевод.
   - И милиция - тоже.
   Бур с удовлетворением отметил, что чувствует себя почти хорошо. Он вновь полностью контролировал и свои эмоции и свои конечности, и с легкой иронии обронил:
   - Понимаю. Я - свидетель. Я там был. А разве я там был?
   - Винт. Хомяк, - равнодушно бросила Лора.
   - Ясно. Кореша мои.
   - Ты одно из звеньев цепочки, что ведет от них, мертвых, к живым. Тебя разыскивают как свидетеля по делу о двойном убийстве.
   - Какая разница по какому поводу? - пробормотал Бур.
   - Тебе следует пропасть, - вернулась Лора к началу разговора. - На месяц. Пока не прекратится переполох. Пока ни уберется в свое логово Волк.
   Бур кивнул. Но кивнул как-то отстранено. Лора поняла, он думает о другом, и этот жест ровно ничего не означает.
   - Что?
   - А ты была замужем? - задал Бур неожиданный вопрос.
   - Нет.
   - Ты выглядишь одинокой.
   - Одинокой? Потому что у меня нет мужа? Мужчины? У меня их всегда было предостаточно. Да и сейчас у меня есть Сергей, - ответила Лора, не отводя взгляда. - Но возможно, ты прав, я - одинока. И в этом - мое счастье. И не спрашивай меня, пожалуйста, откуда я все знаю, и где научилась управляться с винтовкой, - оборвала его Лора, не дав ему произнести те слова, что были готовы сорваться.
  
   Глава 19. Лора. (История).
   Ей исполнилось восемнадцать. Слишком высокая и очень сильная. Под натянутой кожей длинные толстые жгуты мышц: бедра, будто вырублены, голени - не изящные статуэтки, а рабочие веретена, - тяжелые, плотные; мускулистые руки - дельтовидные мышцы, как бильярдные шары, бицепсы - крутые холмы, трицепсы... Крупные черты лица: крупный нос, подбородок, очерченные скулы, высокий лоб. Чувственные и алые, будто окровавленные, губы, тоже крупные, придающие её чертам некий едва уловимый африканский колорит, смягчающий резкость нордических черт. Во всем её облике чувствовалась решительность, неприступность. И только торчащие ключицы, создающие излом - тот самый, что мерещится в трепетании пойманной птицы, оставляли почти неуловимое впечатление о беззащитности. И лишь в те мгновения, когда она, сидя в полуоборот и повернув овал лица в одну сторону, сначала закрывала глаза, соглашаясь с чем-то, а в следующую секунду приоткрывала их и одним движением уводила глазные яблоки в сторону противоположную, бросая нервный и кроткий взгляд из-под густых ресниц, будто прощалась навек, её почти неудержимо хотелось погладить, приласкать.
   Беззащитная? Разве? К тому времени она уже была мастером спорта по дзю-до.
   Через год после окончания десятого класса, проведенный в неустанных тренировках и корпении над учебниками, Лариса поступила в Университет.
   Спорт в учебном заведении любили. Занятия студентов в различных секциях приветствовали и поощряли. К средней успеваемости спортсменов относились снисходительно. Еще более ценили высококлассных спортсменов, способных высоко держать спортивную честь лучшего Вуза страны. Лора, если и не была выдающейся спортсменкой, то подающей надежды, определенно. На то, что отец её пребывает в заключении закрыли глаза. Тот факт, что женское дзюдо - вид спорта в то время новый - в Университете не культивируется, выяснилось потом. Ничего. Мужская секция существовала. Лариса без ложного стыда стала тренироваться с ребятами. И пользоваться той же раздевалкой. Сальные шуточки пресекались на ковре резкими бросками и ударами острого локтя в горло или под дых. После тренировки, она появлялась в душевой обнаженной, вгоняя в краску на первых порах уставших парней. Впрочем, через несколько месяцев к ней привыкли, а она, в свою очередь, познакомившись с борцами поближе, успела объясниться с каждым, ни кому не оставив надежды. И лишь только те, кто посещал тренировки не регулярно, да новички обескуражено шарахались в сторону, разобравшись, что силуэт, окутанный паром, принадлежит женщине. Здесь, на пыльном, обильно пропитанном потом, борцовском ковре её заприметил моложавый еще майор внешней разведки. Он не был ни красив, ни привлекателен - коренастый, сантиметров на пять ниже Ларисы ростом, со следами оспы на щеках. Зато он был смел, напорист, силен и умен. Он и увлек её под аккомпанемент ранних осенних дождей, под перебор гитарных струн - этим инструментом он тоже владел виртуозно, под тихий шепот сумерек большого города.
   Вот так, учась на третьем курсе, Лариса осторожно, с опаской вступила в свою первую настоящую близость - не нырнула в неё, как в холодную воду, отбросив сомнения, весело и безрассудно, отнюдь, она прикоснулась к этому новому для себя состоянию едва... собрав всю волю и все силы, что нашла в себе, прикоснулась, будто к раскаленному металлу, зная, что обожжется и почувствует боль.
   Но майор был нежен и умел. И не женат. И влюблен. Но его сумасшедшая профессия была его крестом, тем, что он, задыхаясь, пер на Голгофу. Позволить себе создать семью он не мог, но отпускать Лору - категорически не хотел.
   Через год майор стал подполковником, Лариса - курсантом. Не закончив четвертый курс, она оказалась в закрытой школе ФСБ - в той, что когда была организована Первым Главным Управлением Комитета Государственной Безопасности СССР, а теперь представляла собой изолированную и самодостаточную структуру, делившую деньги из бюджета ФСБ и ГРУ. Школа дрейфовала между этими ведомствами, не решаясь - к кому же примкнуть, кому же отдать предпочтение. (Такое положение дел не удовлетворяло ни ФСБ, ни военную разведку, но безусловно нравилось генералу Митрофанову, возглавляющему это закрытое учебное заведение в течение последних семи лет).
   Пять лет пролетели незаметно. Лариса окончила школу с отличием. (Впрочем, по другому и не бывало. Те, кто оказывался недостаточно способным в обучении, уходили из неё до срока). Подполковник за пять лет превратился в полковника. Он растолстел, потерял скорость. Теперь он все делал неторопливо. И больше её не ревновал.
   И началась новая жизнь. Задание следовало за заданием. Подловить одного, скомпрометировать другого, отвлечь... увлечь... одурманить... заставить быть слабым, мягким, безумным, беззащитным, лишить воли к сопротивлению, развязать язык - все легко удавалось в постели. Она кричала, стонала, плакала, рассудочно дозируя тембр и громкость своего голоса, и, регулируя тонус своих мышц, искусно подводила своего партнера к кульминации, оставаясь безучастной. Будто наблюдала со стороны. Как за ней. Через стекло-зеркало. В каждой гостинице. В каждой сауне. И напротив каждой койки и каждого засаленного дивана. Везде, куда бы она ни пришла, где бы ни разделась.
   Через несколько лет закаленная физическими нагрузками, вымотанная новыми знаниями и навыками и тем постоянным контролем, что вела за собой сама - перманентным и неизменно суровым, она, наконец-то, избавилась... или, скорее, похоронила желание, что преследовало её с четырнадцати лет - приблизить собственную смерть.
   К тому времени она сама научилась убивать.
   И смерть тоже превратилась в обыденность.
   Наступил 1990 год. Репутация одного из самых ценных агентов, работающих в столице, давила ей на плечи невыносимым, неподъемным грузом.
   * * *
   Сначала он ласкал её левое бедро - там, где линия бедра делала плавный изгиб вовнутрь. Потом так же тщательно и нежно, не желая обидеть, правое. Он впитывал с её атласной кожи тепло и, протиснувшись носом в узкую щель, вдыхал миндальный запах, исходивший из глубин её мощным насыщенным потоком.
   Она свела бедра...
   У него закружилось голова...
   Она опустила руки ему на затылок...
   Не понимая, что с ним происходит, он задвигался. Его лицо приподнялось над её лоном, покрытым густой шелковистой порослью...
   Неподвижный взгляд, что уже не ищет ответа.
   Она смотрела ему в лицо и, сокращая свои мощные, накаченные мышцы, вспоминала вкус мороженого. Того самого, из детства. И никак не могла вспомнить.
   Мертвого господина Гунсена, шведского дипломата средней руки, обнаружила горничная. (Его выпученные, покрытые сетью капиллярных кровоизлияний, закатившиеся глаза произвели на девушку не забываемое впечатление).
   Приличная доза алкоголя в крови, залитые спермой простыни, лобковые волосы на губах и языке - обстоятельства смерти шведа позволили замять международный скандал, оставив, однако, неприятный осадок в семье покойного (жена, музицирующая вечерами в гостиной, две дочери-старшеклассницы, тесть - макаронный магнат, теща... до тещи дела ни кому не было).
   Полковник её прикрыл. На это у него хватило и влияния и власти. Сыграл свою роль и тот факт, что это был первый и, пожалуй, единственный серьезный прокол в Лориной карьере. Вместо Лоры был осужден гостиничный сутенер. Тем не менее, учитывая то, что она завалила контакт, владевшей ценной промышленной информацией и на разработку которого ушел почти год, из агентства ей пришлось уйти.
   - Перебейся года полтора, солнышко. Потеряйся, - ласково сказал ей Полковник. - Потом я заберу тебя к себе под крылышко и уже не отпущу.
   - Спасибо, - прошептала Лариса и заплакала в первый раз с того дня, как ей исполнилось четырнадцать.
   Но безработной Лариса оставалась недолго. Она вспомнила о своей первой профессии и, рассудив, что для журналиста по призванию диплом - вещь, в общем-то, не обязательная, с энтузиазмом принялась за дело.
   Статья, посвященная молодому и подающему надежды политику из провинции, не осталась незамеченной.
   Через три месяца политик получил мандат депутата Государственной Думы, а Лариса стала его референтом, предварительно еще раз свою доказав свою профессиональную состоятельность в постели (серебряная серьга поблескивала на прореженной полосе тонких каштановых волос, закрученных в спираль, и приковывала внимание).
   Прошло несколько месяцев. Связь Ларисы и Депутата стала устойчивой и привычной. (Серьги, кольца разных диаметров, золотые цепи крупных звеньев и четки из отполированного янтаря округлой формы давно лежали в шкатулке, покрытой пластинками перламутра, не находя себе применения. В них нужды не было).
   Впрочем, голову Депутату Лариса не вскружила. Голова у Депутата была на удивление крепкой и толерантной по отношению к различным видам наркотического воздействия, начиная с алкоголя и кончая женскими чарами и славой. И когда имиджмейкеры, работавшие на этого перспективного политика, встревоженные её растущим влиянием, посоветовали ему поостеречься, а попросту - избавиться от Лоры, он сделал это решительно - без долгих раздумий и без тени сомнения.
   Лора не обиделась. К тому времени, а в любовницах Лора провела целый год, она приобрела опыт и репутацию и легко нашла себе новую работу. И в объятия следующего встречного упала, скорее, по привычке - по привычке к делу, а не к любви. Вот тут-то все и началось. Она позабыла о Полковнике, а о Депутате стала вспоминать, как о дурном сне.
  
   Глава 20. Лора. (История. Продолжение).
   Её детство растянулось на целых четырнадцать лет - до дня рождения, что стал её последним праздником. Но четырнадцать счастливых безоблачных лет жизни? Мало? У многих не бывает и столько. Четырнадцать лет счастья и оджидания, висевшего в воздухе белыми снежинками и золотыми искрами, и разноцветными нитями, что переливались в лучах солнца, создавая настоящую радугу, ожидания в течение четырнадцати лет... и зим, и весен, и сладко-горьких осеней, наполненных таким безмерным счастьем, что оно воспринималось ни как редкая удача, а как неотъемлемая и составная часть бытия - вечная данность, присущая вечной жизни... ожидания еще большего! Мало? Много?
   * * *
   Четырнадцатый день рождения. Веселье достигло пика. Отец и мать поочередно заглядывают в комнату, а прикрыв за собою дверь, слышат взрывы высокого девичьего смеха.
   - Все хорошо?
   - Все хорошо, - переговариваются они с улыбками.
   После десяти гости - школьные и дворовые подруги и пара мальчиков из класса, всего человек десять, стали расходиться. Осталась Нина. Она жила по соседству. В этом же дворе.
   Пробило двенадцать.
   Девочки почувствовали, что устали.
   - Лорик, я побежала, - прощебетала Нина.
   - Подожди, я провожу, - сказала Лариса, надевая легкие летние туфельки.
   Отец, вышедшей в этот момент в переднюю из зала, чтобы проводить последнюю гостью, снисходительно кивнул:
   - Сбегай. На пять минут.
   Первое августа. Легкий суховей просушил летний воздух и уже ни одна травинка не колышется в наступившей ночи. Южная ночь, теплая, спокойная, тихая.
   Нина живет рядом. В двух шагах.
   Огромный двор размером с футбольное поле (а на деле - пустой участок земли, лишь кое-где покрытый пыльными пучками сорняков, замусоренный пустыми пластиковыми бутылками, мятыми банками из-под пива и джина, обрывками рубероида, осколками стекла и старого фаянса) освещен и желтыми квадратами окон и мягким светом луны, тоже желтым. По периметру двора, вдоль выстроенных под гребенку девятиэтажек, проложена асфальтированная дорога.
   Пять минут Лариса и Нина постояли у дверей Нининого подъезда и в который раз пережили все самые яркие мгновения сегодняшнего праздника. Моего праздника, думала Лариса. И расстались.
   - До завтра, Нинуша.
   - До сентября. Завтра я уезжаю. Как раз на целый месяц. Ну, Лариска, пока.
   - Пока, подруга.
   Девочки чмокнули друг друга в губы.
   Возвращаясь, она спешила. По сухой траве протоптаны тропинки, что ведут от подъездов и по диагонали обширной, но пустой территории к арке, и в обход крайнего дома, к выходу на улицу Нагасаки, где метрах в пятидесяти от угла - троллейбусная остановка. Август. Середина лета. Время отпусков и каникул. Время, когда отдыхают студенты, а ученики-старшеклассники предоставлены сами себе. Первый час. Поздние прохожие спешат по домам. Вот только что кто-то вывернул из-за угла и юркнул в первый подъезд. Домой! Скорей, поздно уже, у каждого на уме в этот час. А дома не заснуть. Жара. Мокрые простыни. И неохота заниматься любовью, потому что - душно, жарко. Воскресенье.
   Она пересекала двор по биссектрисе, по той самой широкой тропинке, в которую вливались сразу несколько других, идущих от разных подъездов её дома, и что как раз вела к арке... И вот, наконец, темная арка со всем тем непредсказуемым, что таилось под её сводами, оставалась за спиной! Она идет домой!
   Тень, двигающаяся ей навстречу, вдруг сгустилась, вдруг как-то внезапно набрала плотность и превратилась ...в молодого мужчину.
   Они ни разминулись.
   - Лариса? - неуверенно, как ей показалось сначала, окликнул он её. И эта интонация заставила её остановиться. Парень улыбнулся еще шире: -Привет! Я тебя знаю.
   - Привет, - вежливо ответила Лора. И посмотрела ему в лицо. Оно, облитое светом луны, казалось по-азиатски желтым.
   - Я живу в соседнем доме, - сразу же пустился в объяснения незнакомец. - Меня зовут Леня. Мы встречались. Здесь, в нашем дворе.
   В этот момент Лариса подумала, что, да, она действительно видела его и узнает:
   - А-а, да, привет.
   Она улыбнулась в ответ и сделала шаг навстречу, надеясь, что он уступит ей дорогу.
   Теперь они стояли так близко, что Лариса уловила аромат алкоголя, явственно и резко слышавшийся от Лени. Она поморщилась, но... Разойтись на узкой тропинке было не просто. Густая трава, что росла по бокам узенькой дорожки и достигала колен, таила много неприятностей. В темноте легко можно было наступить на разбитую бутылку или клубок ржавой проволоки или вляпаться в собачью кучку.
   Леня с места не сдвинулся. Он стоял прямо перед нею, широко расставив ноги, немного нагнув корпус, выдвинув вперед правое плечо и вытянув шею. Его поза напоминала стойку боксера, приготовившегося встретить атаку соперника. Неожиданно и нахально он предложил ей:
   - Одна? Не страшно? А давай зайдем ко мне. Послушаем музыку.
   - Нет. Поздно, - занервничала Лариса. - Пропустите, пожалуйста, мне пора домой.
   - Я тебя не держу, - ухмыльнулся Леня кривя губы, окончательно стирая с лица доброжелательно выражение.
   Отведя взгляд, переведя его вниз себе под ноги, стараясь в темноте рассмотреть, куда ступает - ей не хотелось ни споткнуться, ни испачкаться, она, поведя угловатыми плечами, сделала два коротких шажка. Она представила, будто он - это просто столб. Тупой, не одушевленный предмет. Аккуратно, чтобы не задеть, она пройдет мимо и двинется дальше... Домой! К папе, к маме.
   Острая боль пронзила её! Желудок будто разорвался. Сразу же потемнело в глазах и она согнулась пополам, и её вырвало. А в следующий миг Лариса почувствовала, что неведомая сила тащит её за волосы вверх.
   "Куда? Зачем? Ой, как больно и плохо! Не хо-чу-у".
   И словно в ответ на ту боль и ту панику, что уже охватила и скрутила её, она разобрала зловещий шепот:
   - Не отпущу. А заорешь - убью. Поняла?
   Слезы застилали глаза, но у неё хватило сил ответить:
   - Да.
   Жестокий удар кулаком под ложечку был нанесен безжалостно и расчетливо - не сбить с ног, но причинить боль, напугать, деморализовать, но не ввергнуть в состояние неуправляемой истерии или примитивного замкнутого аутизма, оглушить, но не лишить способности передвигаться.
   - Да-а... да.
   Через всхип. Почти не слышно.
   Ей чудовищно не хватало воздуха. Она никак не могла восстановить дыхание. И от того даже не могла закричать, если бы и захотела. А голос, теперь уже не вкрадчивый, а елейный, словно пропитанный той липкой основой, на которую ловят мух, приказывал:
   - Иди! Иди!
   Его широкая кисть стальной проволокой сжимала её хрупкое плечо, пальцы казались не просто железными, а раскаленными.
   Одно за одним гасли желтые дзоты окон. Мягкий лунный свет, недавно оттенка слоновой кости, постепенно становился болезненно-желтушным и мерзким. И она уже шла. Шла в ту сторону, куда он её вел... тащил, толкал, все более удаляясь от своего дома, родителей, от своего счастливого детства.
   Ноги путались. Онемели кончики пальцев на руке, что сжимали безжалостные тиски. В голове стучали молоточки - били по её черепу изнутри и не давали сосредоточиться, а где-то в глубине её тела, но не под сердцем, а глубже, в самом низу живота, будто перекатывались кубики с острыми краями, и стучали друг по другу и неровно давили на кишечник, вызывая болезненные спазмы.
   Пришли! Они дошли до соседнего дома. И Лариса, не смотря на ужас, заливающий её мозг, сообразила, это дом, где живет Нина, и, наконец-то, сумела заплакать. Тот час вторая ладонь, такая же жесткая и твердая, как и та, что сжимала плечо, опустилась ей на лицо, смяв его нежную кожу, как цветок, и собрала с её губ её последние стоны.
   - Двигай.
   Он затолкал её в дверь и поволок через темный коридор пустого подъезда. В ноздри ударил тяжелый запах жилого помещения. Запах испражнений. Едкий и удушливый запах мочи и пота, запах прелой, залежавшейся одежды и кислый запах гниющих объедков, словом, тот всеобъемлющий аромат помойки, что всегда присутствует в грязных многоквартирных домах. С лязгом открылась дверь лифта, отозвавшись эхом в ночной тишине, заполнившей в этот час каменный колодец - шахту лифта, словно густая каша - термос. Но в кабину лифта они не вошли. Он увлек её дальше, и, прикрывшись распахнутой дверь, как ширмой, позволил ей выпрямиться, а потом - навалился не неё всем своим весом, придавив её хрупкое тело к стене, лишив возможности двигаться, дрожать, дышать.
   - У-у-у, - слезы текли по лицу, а плач её напоминал вой, - у-ур-у.
   - Заткнись, а не то... - прорычал он ей прямо ухо.
   Его правая кисть, освободив плечо, теперь легла ей на шею, и сдавила горло, снова перекрыв тот слабенький поток воздуха, что создал звук.
   Но в следующий миг он ослабил хватку, и она успела сделать вдох. А он, не давая Ларисе передышки, воспользовавшись левой рукой, бесцеремонно и грубо задрал ей юбку и забрался к ней в трусы и, ощутив, что они - мокрые, и бедра её - мокрые, расхохотался:
   - Обоссалась, сука. И втиснувшись всей ладонью под тонкий влажный атлас, всматриваясь в её лицо, искаженное мукой, широко осклабился.
   -У-уу, - снова всхлипнула Лариса.
   Ей захотелось умереть. Ей показалось, она очутилась в лабиринте - в зловещем лабиринте кривых зеркал, из которого ей никогда уже не найти выхода и не вернуться. Умереть! Вот выход! Желание умереть, впервые вспыхнувшее в её душе, было столь сильным, острым, гипертрофированным, что оно на время потеснило даже страх. Умереть. Сейчас. Не раздумывая. Но - как? И она поняла, она не знает как. И поэтому ей остается одно - терпеть.
   Он давил, зажав меж указательным и большим пальцем нежную плоть, и вдруг - резко проник в глубь. И новая порция влаги стала медленно стекать по бедру. И новый аромат, медно-кислый, переполнил ей ноздри.
   Запах крови, догадалась она и замерла, а слезы её высохли. И ей захотелось умереть еще раз.
   А потом Лариса, и в самом деле, будто бы на время умерла. Она перестала слышать, видеть и чувствовать свое тело.
  
   В квартире, пропитанной запахом водки и позавчерашнего прокисшего кетчупа, Ларису насиловали трое. Трое? Или целая армия? С одинаковыми лицами, одинаковыми руками, мнущими её кожу, с одинаковыми торчащими, напряженными, одеревенелыми пенисами, что вонзались в её в тело, доставляя нестерпимую боль, и рвали, рвали...
   Но на её счастья большую часть происходящего её утомленная память не сохранила. Она помнила лишь отдельные эпизоды - размытые, нечеткие, как цветные фотографии, случайно попавшие под дождь. Но и этого было предостаточно! Будто со стороны видит она себя. Она сидит на полу в туалете. Грудь - в синяках, бедра - испачканы кровью и спермой. Она только что в очередной раз извергла из себя содержимое своего желудка и кишечника. Запах фекалий и рвоты не дает успокоиться тошноте и спазмы мучительно сжимают ей внутренности. Ей очень плохо. Все её тело болит, каждая клеточка, а рассудок - затуманен, но она отчетливо видит его! Он - большой, грузный, голый. Он стоит над нею, широко расставив толстые сильные ноги, и придерживает её голову своими руками, чтобы она не завалилась на бок, а его болтающийся пенис касается её волос. Это - не Леня.
  
   Глава 21. Родионов. (Вечерний обход. 19 октября.)
   Кровь бежала тоненькой струйкой. Малозаметный ручеек выбивался из-под толстого слоя марли, рыхлым сугробом лежащего на его животе, и неслышно стекал по коже и терялся где-то под поясницей, в пеленках.
   Пустячное кровотечение, видимо, из-под кожно-жировой клетчатки. И Родионов прошел мимо. К следующему пациенту.
   Он присел на край постели и начал осторожно мять живот больного, оценивая напряжение мышц брюшного пресса и силу болевых импульсов, вызываемых его мягким прикосновением к горячей коже, как вдруг... Будто острая игла коснулась его мозжечка - где-то в глубине его сознания зародилась невнятная тревога.
   - Что ты сказал? Повтори.
   Шапкин стоял у него за спиной.
   - Я сказал?
   Родионов, повернувшись в полуоборот, встретился с ним глазами.
   - Что? По поводу... - растерялся Шапкин.
   Павел прижал ладони к вискам и постарался сосредоточиться:
   - Повтори, пожалуйста. Последнюю фразу.
   Профессиональное чутье - загадочная территория. Что-то промелькнуло по самому краю.
   "Нет, чуть раньше", - решил Павел.
   Информация, тронувшая его за обнаженный нерв, имела свое место чуть раньше, и не относится к больному, которого он осматривает в данный момент. Оценить состояние этого пациента, он просто еще не успел. И он - оглянулся. И, обводя взглядом реанимационную палату, наткнулся на безразличные глаза.
   - Игорь, давление? - неуверенно спросил Павел, жестом указывая на пациента, интуитивно пытаясь отыскать ошибку - что-то такое, что привлекло его внимание своей внутренней несоразмерностью.
   - Давление? - Шапкин потер указательным пальцем кончик носа и переадресовал вопрос дежурной сестре. - Ксюша, давление?
   Ксюша, девушка лет двадцати трех, полная, но не потерявшая еще своей природной подвижность, перебирая карты реанимационного ведения больных, лежащие перед нею тоненькой стопочкой, охотно отозвалась:
   - Чье?
   Родионов поднялся, поправил примятый край простыни, к этому пациенту он непременно вернется, и сделал пару шагов назад и остановился напротив койке, на которой лежал тот, чьи глаза были безразличны.
   - Ваша фамилия?
   - Прохоров, - помедлив, будто даже в этом не был уверен, ответил человек. Он лежал перед ним - лежал, словно на камнях, вытянувшись, напряженно прогнув спину и откинув назад подбородок.
   - Прохоров. Прохоров?
   Именно этому пациенту несколько часов назад была удалена почка.
  
   Около двух часов дня Родионов поднялся в операционную и помылся.
   Он знал, абсолютной необходимости в этом не было. Оперировал Стукачев и, вероятно, справился бы. Но, во-первых, в операционном плане на сегодняшний день стояла фамилия Родионова, а во-вторых, Стукачев был банально пьян. Оценить степень его опьянения было довольно затруднительно. Вот Родионов и думал: "Не наделал бы Стукачев дел!"
   Проще будет самому выполнить наиболее ответственные моменты операции, а рану зашьет Стукачев, решил он, приняв во внимание все обстоятельства.
   В техническом плане операция оказалась рутинной. Опухоль, исходящая из верхнего полюса почки, несмотря на то, что по своей морфологической структуре определенно относилась к категории злокачественных, не прорастала, однако, соседние органы и, таким образом, не меняла внутреннюю анатомию брюшной полости: не лишала пораженную почку подвижности, не нарушала кровообращение смежных органов и, в общем, не давала повода хирургам нервничать. Более того, работа дарила некое специфическое ощущение удачи, некое редкое удовлетворение, когда все получается с легкостью, обусловленное умением, используемым, как в данном конкретном случае, для решения слишком простой задачи.
   Впрочем, и в гладком течении хирургического вмешательства был один волнительный момент - когда бранши мощного зажима раздавили почечную артерию, раздался характерный хруст. Этот звук означал одно - степень склероза сосуда значительная и, не исключено, что он вдруг сломается, треснет на изгибе, как старый высохший резиновый шланг и тогда...
   Между хирургами промелькнула тень. Стукачев, сумевший-таки собраться к середине операции и помогавший, в целом, не плохо, вопросительно посмотрел на Родионов. Слова вертелись у него на языке, но выразить собственные сомнения поперед оператора он так и не решился. Впрочем, в словах необходимости не было. Павел и сам прекрасно понимал, что хочет сказать Стукачев своим сосредоточенным молчанием. Опасно? Рискованно? Воспользоваться аппаратом для сшивания сосудов? Наложить механический шов: два ряда металлических скобок - снять с себя некую долю ответственности, переложить её на холодный бездушный инструмент? Нет, покачал головой Родионов. Он привык доверять рукам, своему тактильному чувству, сосредоточенному в кончиках пальцев.
   - Нет, - не отрывая глаз от операционной раны, коротко бросил Родионов, отвечая на молчаливый вопрос.
   Он аккуратно подвел лигатуру под зажим и осторожно затянул узел и удовлетворенно крякнул, когда лигатура легла надежно, сдавив просвет сосуда ровно с той силою, что требовалась. В этот момент все на секунду замерли: и сестры, и Стукачев, и Шапкин. Все они слишком хорошо представляли, как легко переусердствовать и, действуя тонкой капроновой нитью, как смертельной удавкой, пересечь высохшую стенку сосуда. И что произойдет, если вдруг хлынет из артерии неуправляемый пульсирующий фонтан.
   - Все в порядке. Кровотечение остановлено. Сухо. Общая кровопотеря - около пятидесяти граммов. Отметьте! - четко и громко сказал Павел.
   Прежде чем передать обязанности оператора Стукачеву, он еще раз провел ревизию раны.
   - Вроде все хорошо. А давление? - спросил он перед тем, как содрать с рук перчатки.
   Сестра-анестезистка, отложив на время стетоскоп, склонилась над наркозной картой и, прижав лист локтем, отмечая в нем еще одно новое значение, еще один параметр, еще одно число из разряда тех, что собранные вместе, однозначно свидетельствуют: да, этот человек жив, спокойно ответила, разом отбросив все треволнения вон:
   - Нормальное. Сто сорок на девяносто.
   - Хорошо, тогда я пойду. Всем - спасибо. До свидания.
   - Еще увидимся, - пробормотал Шапкин. Он, как и Родионов, сегодня дежурил.
   Но последнюю реплику Павел не расслышал.
   В свое отделение Родионов вернулся около четырех и всю вторую половину рабочего дня провел у себя в кабинете.
  
   В девять часов вечера он начал обход отделений. К одиннадцати очередь дошла до отделения реанимации. По пути на девятый этаж, он зашел к себе и выпил очередную рюмку коньяка. И вот сейчас, утомленный долгим днем, что был насыщен не ординарными событиями - такими, что происходят лишь однажды в жизни, превращая её в ад, - его усталый, выжатый ум, притупленный вдобавок алкоголем, что сопровождал сегодня каждый его час, чуть было не пропустил нечто важное.
   "Чуть было не пропустил, - подумал Павел, внимательно всматриваясь в лицо человека, лежащего перед ним навзничь - чересчур бледное и неподвижное лицо, на котором, казалось, живым был только рот: с интервалом не более пяти, десяти секунд больной высовывал кончик языка и медленно, стараясь проникнуть в каждую складочку слизистой, облизывал пересохшие губы. - Плохо. Хуже некуда".
   Да, все, что происходило в течение сегодняшнего дня, было плохо, а то что происходило в данный момент в тиши реанимационной палаты, в которой только неровное дыхания больных - шум, было хуже не куда.
   "Со Стукачевым? Да, с ним".
   Он сам ушел, а Стукачев закончил операцию, припомнил Павел и тут же восстановил в памяти весь ход операции и, исключая одно возможное осложнение за другим, укоряя себя за то, что не доделал работу до конца, довольно быстро остановился на верном диагнозе.
   - Девяносто... нет, восемьдесят, - сообщила наконец-то Ксюша.
   Широкая манжета фиксирована на правом плече. Ксюша ловко и привычно еще несколько раз сжала грушу, что была как раз по её кулачку, и, продолжая следить за стрелкой, с удивлением и испугом повторила, чуть поправившись:
   - Точнее, восемьдесят пять на семьдесят.
   И распустила манжету, уже ощутив ту угрозу, что уже сковала эти два значения, опасно приблизившиеся друг к другу.
   - Эритроциты? Гемоглобин? Гематокрит? - перечислил Павел показатели, характеризующие свойства крови, уверенный, что их-то перепроверили, не позабыли.
   - Шесть и одна. Это - эритроциты. Гематокрит - сорок восемь. Гемоглобин - сто сорок восемь.
   - Когда брали? Во сколько?
   - Около девяти, - чуть запнувшись ответила Ксюша.
   "В половине десятого. Потом - перестелили, перевязали. Вот, черт возьми, на что я обратил внимание, - сообразил Родионов. - Только что перевязали, сказал Игорь".
   - Перевязали? Когда? Зачем?
   Родионов осторожно приподнял повязку. Два дренажа. Трубка из толстой резины голубого цвета, напоминающая о той жуткой депрессии, что возникает при слове сантехник, торчит сбоку - сразу же над крылом подвздошной кости. Второй дренаж, похожий на презерватив, напяленный на пенис, вставлен в рану. Впрочем, кровь продолжает сочиться и поверх тонкой полупрозрачной резины.
   - Повязку в первый раз поменяли около пяти.
   - Закончили оперировать около двух. То есть - через три часа? - уточнил Родионов, проверяя себя.
   - Да. И вроде ничего не обычного не отметили. Кровопотеря? Крови было совсем не много: миллилитров пятьдесят, я думаю. Может быть, семьдесят. Но мы перевязывали всех и его, значит, тоже. Да, Ксюха? - Шапкин машинально посмотрел на сестру и та ответила подтверждающим кивком, но промолчала.
   - А потом он стал терять всё больше и больше, а давление держал?
   - Да. Приблизительно так, - на этот раз реаниматолог ответил кратко.
   Не яркий желтый свет четырех светильников, развешанных по стенам, покрывал кожу церковным парафиновым чадом и отплясывал тенями, когда чей-то силуэт, словно по неосторожности, пересекал его рассеянные лучи, и не передавал той мраморной бледности, что давно разлилась по кожи человека. Смертельной.
   - Как вы себя чувствуете? - легко прикоснувшись к предплечью пациента и немного повысив голос, спросил Родионов. Он подумал, что более всего его сейчас беспокоят эти глаза. Безразличные глаза, потерявшие интерес. Глаза, из которых исчезла жажда. В них не маячил вопрос, не колыхалась легким покрывалом жалоба. Глаза, гаснувшие во времени, что потеряло значение.
   - Спасибо, хорошо.
   - Что-нибудь беспокоит вас?
   - Нет.
   - Боль?
   - Нет. Спасибо. Нет, совсем нет.
   - Головокружение?
   - Нет.
   Врачи переглянулись. На последний вопрос больной отреагировал чуть запоздав, словно не расслышал. Да и голос его слабел. Те усилия, что он тратил на односложные ответы, неумолимо поглощали его силы. На это обратили внимание все трое: оба врача и молодая и не очень опытная мед.сестра.
   - Шок, - сердясь на самого себя, отрезал врач-реаниматолог.
   Родионов в ответ только поморщился: - Игорь, беги в опер.блок, заказывай операционную. Будем мыться. И поторопи! Время - на минуты, - произнес он решительно. - Остальные больные стабильны?
   - Да. Понял. Бегу.
   - Ксюша, а ты закажи красную кровь. Цито!?
   Ксюша вздрогнула. На секунду через белую накрахмаленную ткань её халата проступил контур её крепких грудей с напряженными сосками и... Но мужчины не обратили на это никого внимания.
   - Скажи, пусть - возьмут, - продолжал распоряжаться Родионов. - Когда анализ будет готов - не важно, но взять должны до операции! Это - ясно? И тоже... поторопи их!
   Порывистым движением всего тела, излишне полного, но - тугого, Ксюша двинулась к столу, где стоял телефон, но Родионов остановил её следующей просьбой:
   - Вот что еще. Дай-ка мне лоток, перчатки и ножницы.
   - Сейчас. Возьмите.
   - Спасибо.
   Он наклонился к ране и осторожно снял повязку. Её нижние слои были влажными и окрашенными не в алый или вишневый, а скорее в слабо-розовый колер, и Родионов подумал, а вдруг падение давление связано все-таки не с кровопотерей, а, например, с сердечной недостаточностью, развившейся остро и потому - нераспознанной.
   "Маловероятно, но все бывает, - сказал он себе. - И тогда оперировать нельзя ни в коем случае. Ну, при чем здесь сердечная недостаточность? - тут же осадил он себя.- Ни при чем! Он человек не молодой, но не старик же! И пятидесяти нет! Анамнез - не осложненный. И электрокардиограмма - не плохая. И значит об инфаркте речи нет. Кровотечение! И кровопотеря критическая! Однозначно".
   Павел расположил лоток под раной, а затем - прижал его вплотную. Неожиданного прикосновения металла, неприятно-холодного, словно на кожу соскользнул кусочек льдинки, не заметить было нельзя. Павел посмотрел пациенту в лицо Мигнул бы, что ли! Но оно оставалось таким же. Безучастным!
   "Нет, не заметил. Плохо!" - вздохнул Павел.
   Он взял в руку ножницы и, подцепив одним из кончиков тонкую ниточку, врезавшуюся в кожу и едва различимую при слабом освещении, щелкнул ими и ловко выдернул шов, удерживающий края кожи вокруг резиново-марлевого дренажа. Но края раны, слипшиеся за несколько часов, не разошлись, и ему пришлось прикоснуться к коже и раздвинуть их. Кровь излилась сразу же. Та порция, что скопилась под кожей. Густая, со сгустками. Миллилитров сто, оценил он на глазок её объем. А в банке?? Он посмотрел вниз и убедился, дренажная емкость полностью заполнена красной жидкостью. Там, наверное, миллилитров семьсот. Дважды его перевязывали, с перевязочным материалом ушло еще миллилитров триста-четыреста. Плюс кровопотеря во время операции. Мизер, но все же, продолжал считать он.
   Числа лишь мелькали в его сознание, не складываясь в окончательную сумму. В этом не было нужды. Все оценки были приблизительные, но подводили к одному - кровопотеря невосполнимая. Смертельная!
   Он осторожно начал массировать зону раны, но, убедившись, что жидкость из брюшной полости более не поступает, решил предпринять меры более радикальные. Глядя в лицо пациенту, все более убеждаясь в том, что тот уже не реагирует на проводимые манипуляции, Павел резким движением выдернул резиново-марлевый дренаж, а затем, и вовсе отбросив предупредительность и боязнь потревожить больного человека, принялся с силой растягивать ткани, и, все-таки причиняя боль, на которую пациент уже просто потерял физическую способность отвечать, проник почти всей кистью в брюшную полость и, думая в эти секунды лишь о том, как бы побыстрее закончить мучительную процедуры, стал выгребать из раны кровяные сгустки. Быстро! Еще быстрее. Пока не вернулся в палату анестезиолог. Пока занята сестра - крутит диск телефонного аппарата и крутит. Быстро, чтобы было не так больно ему, уже не чувствующему боль. Быстро! Под ритм учащенного дыхания, под темп, заданный тахикардией. И вот лоток полон. Несколько шагов до умывальника и рычащая струя разбила неплотный сгусток и легко смыла его остатки, закружив в своем водовороте. Снова к больному. Быстро! И опять - с подрагивающим малиновым студнем - к умывальнику. Быстро! Пока никто не видит! Пока никто ничего не понял.
   "Кто? Никто!"
   Только теперь он представил себе общую кровопотерю: около двух литров. Это около одной трети всего её объема. Или чуть больше. И Павел понял, уже поздно, больной умрет. И ничегошеньки тут не поделаешь!
   Он посмотрел на часы: двадцать три двадцать.
  
   Глава 22. Сало.
   К тому моменту, когда Сало покинул больничные стены, в его голове созрел некий план.
   Волгогорск он знал плохо, но, рассудив, что большинство маршрутов общественного транспорта имеют конечную остановку где-то вблизи железнодорожного вокзала, а тот, в свою очередь, располагается практически в центре города, сел в первый же подъехавший троллейбус. Он удачно занял место на первом кресле, что позади водителя, и, прежде чем очутился на привокзальной площади, успел вздремнуть под монотонный гул заполненного салона минут двадцать.
   Он вышел из салона последним. Праздно пройдясь вдоль многочисленных киосков и лотков, пунктиром огибающих площадь по периметру, Сало приблизился к центральному входу здания вокзала, но во внутрь заходить не стал, а прошел дальше и остановился у одного из боковых выходов на перрон - у того, что был поближе к депо, и принялся внимательно всматриваться в лица людей, проходящих мимо, став на время частицей настоящего вокзального коловращения. Серьезные, веселые, сонные, озабоченные, безмятежные, трезвые, пьяные, молодые, пожилые, и все - чуточку усталые. Кого он ждал? Что искал? Мимо него струился людской поток, в коем преобладали пассажиры и встречающие, но не только. В часы, когда рабочий день близился к завершению, среди радостно возбужденных пассажиров, только что вывалившихся из душных вагонов на перрон, их друзей и родственников, шли те, для кого вокзал просто местом работы, а вовсе не местом расставаний и встреч.
   Под простеньким платком, повязанным на шею, мелькнула голубая ткань униформы. Он присмотрелся: крупные, даже грубые, но правильные черты; не свежие волосы, едва расчесанные; густо накрашенные губы.
   Лицо, скорее, помятое в дороге, чем усталое, решил Сало, она - подойдет.
   В каждой руке у неё было по сумке. Не дорожные, обратил он внимание, а простые авоськи, набитые, видно, продуктами. Нина, Оля или Люба, загадал он про себя.
   - Эй, девушка, разрешите поинтересоваться? - делая шаг навстречу и практически загораживая ей дорогу, произнес Петр тихо и вежливо.
   Поглощенная своими мыслями, в общем-то не веселыми, женщина не обратила внимания на оклик и едва не прошла мимо.
   - Девушка, я к вам!
   Её звали Нина. Нина остановилась.
   - Я не здешний, только что с поезда. Вон! - Петр кивнул в сторону состава, стоящего на первом пути, который был хорошо виден из-под фонарного столба, куда они, сторонясь, незаметно сместились. "Иркутск - Волгогорск" гласила табличка, расположенная посредине вагона.
   Нина машинально повернулась вслед указующему движению:
   - С этого, что ли?
   Сало еще раз окинул взглядом женщину, цепко выхватив из целостного впечатления золотую цепочку на шее, массивные золотые сережки и кольцо с камушком на левой руке.
   - Да, - он утвердительно кивнул.
   Настала очередь Нины! Нина работала проводницей восемь лет. Полгода назад получила должность старшего проводника в бригаде. Работы меньше не стало, пожалуй, даже наоборот, но мелкой раздражительной суеты - поубавилось. Беготня: этому подай, тому принеси, уборка купе и туалетов, и тамбура, самого загаженного места, ух, - теперь не её обязанность! Ну и хорошо! Но тогда почему несколько последних несколько недель Нина чувствовала некую не определенную неудовлетворенность, некий не ясный дискомфорт? И она уже начинала догадываться, что является причиной её состояния. Да, банальная скука! А ей хотелось приключений. Невероятных. Пикантных. Роковых. Но то ли року нет места в ОАО "РЖД", то ли с Ниной что-то было не так. Вот и в этот раз: трое полновесных суток в пути и - просто выспалась! Пассажиры попались спокойные: мужики бухали, а бабы... а кто его знает, чем заняты женщины долгие дорожные сутки. И все было бы хорошо, и все - благополучно, если бы не это противное ощущение, что жизнь - дорога, на которую просто смотришь из окна. Ах, не кривя душой, она прекрасно знала, чего ей не хватало.
   Нина оценивающе взглянула на случайного встречного и... словно флюиды - неуловимые физическими приборами волны, что испускают особи противоположных полов, что невесомой паутиной постоянно носятся в эфире, и даже над заполненном спешащей толпой перроном, проникли ей в поры - и он ей понравился.
   А Сало с подкупающей робостью, что полностью отсутствовала в его недавнем разговоре с Родионовым, спросил: - Не подскажите, где остановиться? В гостинице, знаете ли, дорого. Хотел бы снять квартиру на несколько дней.
   - Из которого? - задала Нина неожиданный вопрос.
   - Что? - не понял сначала Петр.
   - Ну из какого? Не понял? В каком вагоне, говорю, кантовался? - уточнила Нина.
   - А-а. В шестом, - наугад ответил Сало.
   - Ух, а я в пятом, - удивилась Нина и вдруг прыснула смехом, - соседями были! И почему, мужик, мы с тобою раньше не повстречались, а?
   - Так мы значит земляки? - воскликнул он с деланной радостью. - Вы - иркур-кур-чанка?
   Последнее слово он произнес с запинкой с трудом соображая, как же правильно зовется жительница Иркутска женского пола, но Нина в ответ лишь небрежно отмахнулась:
   - Нет, я - волгогорка. Коренная. В двадцать третьем род. доме родилась.
   - Петр, - с достоинством произнес Сало, резонно предположив, что раз они заговорили об интимном, да к тому же не по его инициативе, пора знакомиться ближе.
   - Нина.
   - Разрешите, помогу, - и, выдохнув порцию перегара: уф, чего Нина вовсе не почувствовала, он подхватил её сумки, и дальше они пошли вместе.
   Нина жила далеко. Совсем в другом конце города. Они снова тряслись в троллейбусе и, сделав пересадку, в трамвае, и все дальше и дальше удалялись от вокзала, где случайно повстречались, и от больницы, где Сало провел последние три недели. Все дальше и дальше. В противоположную сторону. И в неизвестность. И Сало думал, что дальняя дорога - к лучшему! И сам не знал почему. Едем себе, вот и хорошо, вот и ладненько, мыслилось ему, а там - посмотрим. Одно он знал точно: ему совсем не хочется иметь эту тучную, не мытую, помятую женщину. Нет, он не был импотентом. При определенных обстоятельствах эрекция и эякуляция происходили своим чередом, но истинного наслаждения от близости - он уже не испытывал. То ли разучился, то ли что-то безвозвратно утратил он по ходу своей забубенной жизни, но настоящее желание - такое, что потрясает каждый орган, каждую мышцу мужского тела отдельно и разом и как наркотик необходимо снова и снова во всё увеличивающейся дозе, желание, что настоятельно требует новой реализации и повторения и само по себе обеспечивают ощущение жизни - давно не терзало ни его сердце, ни душу. Он и не помнил с каких пор, стало оно ему недоступно - наслаждение близостью. А что же манило его? Чего желал он? Ему опять банально хотелось выпить. Хотелось иметь деньги, чтобы купить то, что можно выпить. Да, деньги и выпивка. Немного денег на выпивку - вот что! Женщины - давали. Мужики - нет. А женщины давали! Затюканные пассажирки плацкарта, проводницы из тех же вагонов, полупьяные продавщицы колхозных рынков, пожилые сердобольные санитарки и дворничихи, почтовые кассирши - все сострадающие к тем, кто жалок, убог, никчемен, слаб. И казалось, число таких женщин на пути Петра Сало не исчисляемо. Такой ли была Нина?
   Нина оказалась женщиной сильной и не из боязливых. Когда к половине девятого они, наконец-то, добрались до её дома, уже наступила настоящая осенняя ночь. Тусклый свет далекого фонаря на остановке терялся в последнем переулке, не достигая Нининого подъезда. Кромешная темень окружала их. Но ни позднее время, ни усталость, накопившаяся за день, ни присутствие рядом незнакомого, в общем-то, мужчины не могли испортить Нининого хорошего настроения.
   О, визгливое предвкушение удовлетворения похоти - это даже не истерия, паранойя!
   - Входи, - открыв дверь, она пропустила своего гостя вперед. - Раздевайся. Будь как дома. Сейчас я что-нибудь приготовлю. Перекусим, выпьем и...
   И, отпустив двусмысленную улыбку, Нина скрылась на кухне.
   * * *
   Первые секунды Сало не двигался, прислушиваясь к новым ощущениям. Таких, однако, было не много. Едва ли три: головная боль, мерзкий привкус на корне высохшего языка и одервенение, целиком охватившее его бренное тело. Но и этого было предостаточно, чтобы понять, на смену блаженной невесомости забытья пришло неспокойное состояние бодрствования. Определить же - где он и что с ним, пока не удавалось. По крайней мере с закрытыми глазами. Стоит их открыть? В самом деле? Поздно! Он их открыл.
   Оказалось, он сидит за столом. Грязная клеенчатая скатерть. Следы трапезы: тарелка с однородная аморфной массой - то ли слипшиеся макароны, то ли каша, не разобрать, две вилки, две ложки, два стакана - их стенки заляпаны жирными отпечатками, раздавленные окурки, пустые бутылки. Бутылки! Из-под водки. В одной из них - уровень в два пальца. Радость! Буль-ль. Руки дрожат, горлышко стучит по зубам и деснам. Наплевать! Не больно. Буль-буль. До последней капли!
   - Уф, - он вытер рот ладонью. - Хорошо!
   Настало время осмотреться получше. Полутемное помещение. Тусклый свет от красного матерчатого абажура. Он особенно неподвижен по периметру. За его пределами, в дальнем углу комнаты, стоит кровать. Простыня измята. В её складках, в контрасте темных провалов и светлых пятен угадываются контуры двух тел - большого женского тела и второго... Его что ли?
   Рядом с кроватью стоит женщина!
   "Нина", - с трудом припомнил он её имя.
   Праздное воспоминание. События, предшествующие пробуждению, по-прежнему оставались где-то там, далеко, за гранью чувственного и тактильного воспроизведения.
   - Нина, что ты делаешь?
   А Нина рылась в бумажнике, суча толстыми неповоротливыми пальцами.
   Бумажник? Больница? Точно! Он взял его там. На этот раз память его не подвела. Интерьер кабинета вспомнился отчетливо: стол, за ним - кресло, стоящее спинкой к окну, а перед ним - стул, на который небрежно брошен светлый плащ.
   "Деньги! Она ворует мои деньги!"
   Эта мысль, огненной кометой прожгла мозг, оставив в нем одно пепелище.
   - Ах, ты, сука! - закричал Сало.
   Он оперся обеими руками о стол и резко оттолкнулся, словно почувствовал отвращение, прикоснувшись к грязной засаленной клеенки, вскочил и... Бутылка оказалась под рукой. Он неуклюже перехватив её за горлышко, широко взмахнул ею и, чуть не выронив при этом, ударил.
   Нина стояла от него через стол. Сало едва достал её. Вот если бы она успела отпрянуть, ну хотя бы сантиметров на пять. Но - нет. Она лишь подняла глаза. И он достал!
   Удар пришелся женщине в лоб. Бутылка глухо, без звона раскололась. А он продолжал тянуться... И старался не выпустить горлышко, зажатое в кулаке.
   Медленно и как-то неровно опускалась его кисть. В какой-то момент он, не удержав равновесие, пошатнулся и - о, несчастливое мгновение - ткнул её острием в глаз!
   Прежде чем она, издав неописуемый вопль, потеряла сознание и рухнула на пол, он успел рассмотреть её новое лицо. Темные полосы - следы порезов, пересекали лоб, брови и переносицу. От правой глазницы текла по щеке прозрачная вязкая сопля. Миг - и она смешалась с ручейком алой крови, берущим свое начало там же, в глазнице.
  
   Похоже, он снова уснул. Определенно. Обломки его последнего сна, как последняя выпитая рюмка, что оказалась лишней, все еще кружились в мутном ржаво-багровом мареве-тумане, что сковывал его мозг. Коридоры-туннели. По ним, как по автостраде с сумасшедшей скоростью, обгоняя друг друга и сталкиваясь, носятся медицинские каталки, с наброшенными на них простынями, под которыми легко угадываются контуры человеческих тел. Длинные ряды стоек напоминают антенны на борту корабля пришельцев, а хирургические светильники - их обитателей, фантастических монстров с глазами, светящимися во тьме. И залитое кровью лицо. Чье? И искривленный в безмолвном крике рот. Это он кричит? Нет, вроде не он.
   - Ой-й.
   Или он?
   - Ой, - и этот, непроизвольно вырвавшийся вздох-стон окончательно перебросил его через черту разделяющую явь и забытье.
   Он наморщил лоб и зажмурил глаза, а потом снова их открыл, пытаясь во второй попытке, развести слипающиеся веки пошире. Несколько секунд он тупо смотрел перед собою. Потом потряс головой, прогоняя похмелье, накатившее новым приступом тошноты и дрожи, и в очередной раз с изумлением и недоумением огляделся.
   Дежа вю! Где он и как здесь очутился? Сколько сейчас времени? И что произошло? Что?
   Залитое кровью лицо. Чье? И искривленный в безмолвном крике рот.
   Еще одна попытка вспомнить. И вроде теперь у него получается. Время, разорванное на куски, измятое и утрамбованного, запрятанное в самые темные глубины его мозга, притаившееся там под грузом пустоты и вакуума, потихоньку начинает расправлять крылышки. Время-бабочка начинает порхать... До четкой картины произошедшего еще далеко, но отдельные образы уже обретают контуры. Но он уже устал, его мозг уже устал, и теперь ему безразлично: вспомнится ли, нет ли.
   На глаза попалась смятая пачка сигарет. Он закурил. Не выпуская сигареты изо рта, нагнулся и, кряхтя собрал веером разбросанные по полу деньги. На секунду замешкавшись, взял и бумажника. Среди побранных купюр попалась фотографическая карточка. Он даже не взглянул - раздраженно отбросил кусочек плотного картона в сторону. Снова тряхнул головою, и на этот раз сигарета таки вывалилась из дрогнувших губ. Обернулся - полумрак, предметы не различимы, их тени сливаются в одну, что неровно подрагивает, словно полотно на ветру. Он сделал два шага назад и оказался в прихожей...
   Он вышел на улицу. Густые сумерки. Небо, висевшее низко-низко и без единой звезды. Шорох сухих листьев под ногами, раздающийся громко-громко в предрассветной тишине окраины города. Желтое зарешеченное окно киоска, круглосуточно торгующего пивом, сигаретами и дешевым вином.
   Он купил пачку сигарет и бутылку пива. Не сходя с места, зубами сорвал пробку и, высоко запрокидывая вверх кадык, залпом выпил живительный напиток. Холодный ветер пробрался ему за ворот. Он поежился.
   - Сколько времени? - облизав влажные губы, спросил он у продавца - молодого сонного парня.
   - А, времени? Не знаю.
   - Не наблюдаешь, выходит?
   - Не-а. Время - лодка. Я же - торчу на берегу. Всегда.
   - А-а.
  
   Пять часов утра. Белая тень уже швырнула целлофановый пакет с потрохами, а в темном подвале, переполненном угасающими звуками, начала умирать Катя.
  
   Глава 23. Стегин.
   Изображение на фотографии было не четким, размытым. Чрезмерное увеличение ухудшило её качество. Это, впрочем, не меняло первого впечатления. Человек, чья фотография была найдена этим утром на полу в квартире, полуразрушенной пожаром, где-то на окраине города, удивительно походил на Раздатченко.
   Это опасно очевидное сходство бросилось в глаза молодому следователю Зинаиде Ученик, выехавшей на место происшествия. Она не позабыла об этом доложить. И дождалась похвалы.
   - Молодец, Зинаида, - скупо произнес первый заместитель прокурора города Карапоганов М., охватив пышную Зинину фигуры профессиональным взглядом. - Так держать.
   О любопытном совпадении Карапоганов М., в свою очередь, поставил в известность главного.
   Петр Ануфриевич информацию оценил и тут же настоятельно потребовал проведение повторной медицинской экспертизы погибшей - к тому времени труп был уже подвергнут вскрытию - и повторного, более тщательного осмотра места происшествия. Другими словами, Нининой квартиры.
   Вести следствие поручили Стегину.
   Решение об этом принял Карапоганов М., руководствуясь в данном случае, скорее, подсказками от собственной интуиции, чем более обоснованными доводами. Двойное убийство и смерть проводницы? Какая связь между этими преступлениями? И существует ли она вообще? Но в обоих случаях где-то на заднем плане просматривалась фигура Раздатченко.
   Стегин выехал. Откинувшись в кресле, скачущего по ухабам УАЗа, он слушал шум осени - шуршали по мокрой дороге шины, сквозь зубы свистел ветер, рыдали клены, поникшими ветвями.
  
   "В результате проведения повторных следственных мероприятий..."
   Именно с этой официальной фразы Стегин начал составление отчета. И правда, кое-что уточнить удалось.
   Квартира, по счастью, была повреждена огнем не столь катастрофически, как показалось поначалу. Пожар локализовался в комнате. Там несколько часов тлел старый диван. А кухню и прихожую пламя пощадило. К тому время, когда огненная стихия должна была вот-вот набрать силу и разбушеваться, и уничтожить на своей пути все, задымленность в квартире стала неудержимой - из приоткрытой кухонной форточки на улицу повалил дым. Случайный прохожий, охраник ЧОПа "Атлант" Валерий Рубен, возвращающийся в столь ранний час со смены, заметил это и, не поленившись, воспользовавшись собственным мобильником, позвонил по номеру 01, тем самым предоставив пожарным возможность прибыть во время! Даже одежда, висевшая на вешалке в прихожей, практически не пострадала. Даже старые газеты, что были сложены на кухонном подоконнике. Они лишь высохли и пожелтели, приобретя изыск старых манускриптов. И, разумеется, та фотография, что лежала на полу прямо перед входной дверью, будто кто-то, уходя, бросил её за спину. У неё лишь почернели краешки.
   Личность пострадавшей установили: Нина Петровна Корпушова, тридцати восьми лет, разведенная, бездетная. Проживала одна.
   Первоначально установленная причина смерти - отравление угарным газом, соответствовала действительности, но не отражала состояние Нины перед смертью. И посмертный диагноз был дополнен пространным описанием, смысл которого умещался в паре фраз и заключался в следующем: до того как наступила смерть, Нину Петровну ударили по голове бутылкой! (В протоколе отметили: посредством удара тупым предметом по голове нанесены телесные повреждения. Эта корявая фраза дала повод Зине с молодым цинизмом пошутить: - А предмет-то не такой уж и тупой). Бутылка разбилась и осколок стекла выколол Нине Петровне глаз. Последнее обстоятельство в корне меняло отношение к делу в целом. Прижизненные повреждения в совокупности были квалифицированны как тяжкие. И дело возбудили по поводу нанесения тяжких телесных повреждений, приведших к не преднамеренному убийству. А значит и убийцу искать следует среди её знакомых, решили в прокуратуре.
  
   Несколько минут Стегин напряженно всматривался в фотографию.
   - Похож, - наконец неуверенно произнес он.
   - Вот и я думаю, похож! Но не он.
   - Не гони. Он или не он - не известно?
   - Я хотел сказать, это - не Раздатченко!
   - А кто?
   - Человек, - пожал плечами Мухин. - Который просто на него похож.
   - Просто? - язвительно переспросил Стегин. - Просто - не бывает! Просто только кошки рожают! От бродячих котов! Понял? Слышал, небось: человек, похожий на генерального прокурора...
   - Вот, вот! Точно! - рассмеялся Мухин.
   Но Стегин лишь поморщился.
   - Не гони, - повторил он серьезно. - Дай подумать.
   - А давайте отправим эту фотографию на экспертизу, - радостно, было ясно, идея только что осенила его, предложил Мухин.
   - Обязательно, - хмуро кивнул Стегин, но на всякий случай уточнил. - Куда? И зачем? По поводу... чего?
   - В отдел защиты информации. К компьютерщикам.
   - К ним-то зачем?
   - Объясняю: чтобы сравнили! На компьютере - е-мое - это сделать проще простого! Анализ займет несколько минут. Существуют программы, позволяющие идентифицировать личность по характерным чертам.
   - Типа по Бертильону?
   - Типа того. Совместят, выведут совпадения - совпадающие черты, и не совпадающие, и выдадут компетентное заключение!
   - Уверен?
   - Легко!
   - Но ведь речь не о том! - немного подумав, сказал Стегин.
   - А о чем? - с недоумением спросил Мухин.
   - Я и так вижу, что на этой фотографии изображен не Раздатченко. По крайней мере, не тот Раздатченко, которого мы имеем в настоящее время.
   - Не понял, - в свою очередь растерялся Мухин.
   - Очень похож! Может быть, это его брат?
   - У него нет брата.
   - Двоюродный.
   - И двоюродного - тоже нет.
   - Стра-анн-о, - протянул Стегин, будто решая - говорить, не говорить. - А если это его двойник?
   - Двойник? - скептически повторил Мухин. - Это ты, пожалуй, загнул.
   - От чего же? Двойник. Близнец. Клон. Обзывай, как хочешь. Возможности пластической хирургии в настоящее время практически не ограничены. Не так трудно, например, превратить мужчину - в женщину. И -наоборот. А создание двойников - давно поставлено на поток. Они были у Сталина и у Брежнева, у Саддама Хусейна и Луиса Корвалана.
   - Вообще не знаю, кто такой.
   - Молодой потому что. У Дудаева, говорят, были. Почему бы не иметь двойника господину Раздатченко?
   - А на фига?
   - Вот это хороший вопрос. Не знаю. Пока не знаю. Но твердо намерен выяснить.
   - И вовсе это не так просто, как ты говоришь. Чтобы выполнить подобную процедуру нужны соответствующие условия: специальные клиники, хирурги - виртуозы. Такие, наверно, наперечет.
   - А за границей? Слышал о пересадке лица? Вот фокус-то!
   В ответ Мухин лишь передернул плечами: то ли отмахнулся от неуместной реплики, то ли согласился.
   - Правильно, - помолчав немного, сказал Стегин. - Почему за границей? Зачем нам заграница? И у нас таких виртуозов - в хорошем смысле слова - полно! Обычные рядовые хирурги, что получают по три тысячи в месяц да пьют даровой коньяк без меры, да дежурят через день, чтобы деньжат хоть чуть побольше, в обычной рядовой больнице оперируют порою как Боги. Не хуже мировых светил.
   - Вы о ком? - спросил Мухин, подумав было, что Стегин говорит не абстрактно, а, напротив, о конкретном человеке, которого знает.
   - Да ни о ком. Я - умозрительно.
   - А я-то подумал.
   - Повторить черты? Это, понятно, возможно. Другое дело скелет. Череп! Его скальпелем не подправишь! - продолжал рассуждать Стегин. - Вот когда у нас будет тело...
   - Труп! - подсказал Мухин.
   - Да. И голова, чтобы было с чем сравнивать. А что мы собственно про Раздатченко знаем? Кто он такой, господин Раздатченко?
   - Что значит кто? - пожал плечами Мухин. - Опять не понял.
   Стегин улыбнулся: - Достань-ка мне его отпечатки пятилетней давности.
   - Товарищ капитан, - укоризненно произнес Мухин. - Вы ставите не выполнимую задачу. Где я возьму его отпечатки? Пятилетние? Их, вероятно, просто нет. Они - не существуют.
   - Не ропщи! - произнес Стегин с иронией. - Существуют! Слышал такой афоризм: все крупные состояния нажиты не честным путем, а?
   - Маркс? Капитал?
   - Отличник! Ну-ка, отличник, скажи, когда Раздатченко составил свое состояние?
   - Лет восемь назад, наверное, - что-то прикинув в уме, ответил Мухин.
   - Вот там и поройся. Наверняка, он где-нибудь наследил.
   - Не обязательно. Не думаю, - пробормотал Мухин, вложив в свои слова весь доступный ему скепсис.
   - Может быть, и снимок этот был сделан восемь лет назад? - размышлял вслух Стегин.
   - Это недавний снимок, - возразил Мухин.
   - Ерунда, - отмахнулся Стегин. - Снимок - не пленка, а пленка - не холст. Абсолютно неизвестно, когда был снят этот кадр.
   - Пожалуй, верно, - неохотно согласился Мухин.
   Стегин на несколько минут замолчал.
   - Думаю, нам придется побольше разузнать об этом господине, - резюмировал, наконец, он.
   - О Раздатченко?
   - О нем, - кивком подтвердил Стегин.
   - А мы и так всё знаем.
   - Да ну! - удивился Стегин. - Владеешь информацией и молчишь? Выкладывай!
   - Да глупости всё, товарищ капитан. Раздатченко - он и есть... Раздатченко.
   - Докладывай! - уже официально приказал Стегин.
   - Хорошо, расскажу, что знаю, - проворчал Мухин. - Может, и пальчики тогда не потребуются.
   - Может быть, - не стал настаивать Стегин.
   - Спортсмен.
   - Классный? - тут же перебил Мухина Стегин.
   - Мастер спорта. Ватерполист. Начинал у нас. Играл за Волгогорский "Спартак". Затем подался на заработки. На исходе карьеры несколько лет играл в Италии.
   - Давно?
   - Теперь уж, конечно, давненько.
   - А когда? Точнее? Лет восемь назад?
   - Да. Приблизительно в то время. Первые деньги он заработал на спорте.
   - Понятно. Ты сказал, играл за границей, - уточнил Стегин.
   - Нет, если вы о заработках, то - нет. Это же водное поло, - сказал Мухин пренебрежительно. - Какие там гонорары! С футбольными да с хоккейными - не сравнить. На безбедную старость не заработать. За границей он, скорее, пообтесался, чем заработал, научился заводить знакомства, научился вести себя по-европейски. А первые деньги он сделал чуть позже, вернувшись. Заключил сделку. Продал кое-что.
   - Что? Надеюсь, сделка не квалифицируется, как контрабанда.
   - Нет, разумеется. Он продал спортивную команду. Произошло это так. В одном провинциальном городке вдруг заиграла команда. Мальчишки. Школьники. Они выиграли первенство страны среди юношей. Ну и что? Из года в год кто-то непременно становится чемпионом страны. Большинство - потом бросают. И до настоящих мастеров им было еще расти и расти, и ни кому не было до них дела, подумаешь, пацаны из Мухограда, и вдруг - все они получили по контракту в зарубежных клубах.
   - Раздатченко помог?
   - Он. Но ничего криминального! Бизнес.
   - Просто бизнес? - с издевкой в голосе переспросил Стегин. - Продал целую команду? Удачная сделка? Заинтриговал! А ну-ка, выпиши ему вызов!
   - Хотите...
   - Да, хочу послушать про то, как у нас в России законно делают бизнес! Может, что полезное узнаю. А если серьезно, думаю, его необходимо допросить! Повод? На него готовилось покушение! Фактов, указывающих на это, предостаточно. Поговорим с ним об этом! А заодно пощупаем, потрем.
   - Круто, капитан, - обронил Мухин и хлопнул Стегина по плечу. - Давай и губернатору чего-нибудь впарим. Для равновесия, так сказать.
   - Не исключено, - без улыбки ответил Стегин.
  
   Глава 24. Лора.
   Повестка в прокуратуру, оформленная на имя В.В.Раздатченко, подписанная Стегиным и посланная с курьером, в три часа дня и в полном соответствии с административным протоколом оказалась в руках Миши Заудервейна, отвечающего во временной администрации претендента за связь с общественностью. И ничего интересного не было в этом сером клочке бумаги: перечеркнутая буква "д" в слове "допрос" - "опрос", пропущенная, а потом все-таки втиснутая в ряд буква "т" в фамилии: Раздаченко - Раздатченко, и неразборчивая подпись под датой. Но к повестке прилагалась пояснительная записка, собственноручно составленная Стегиным. В тексте в лучших иезуитских традициях подчеркивалось, что предстоящая беседа будет иметь неофициальный характер, и вкратце перечислялись те аргументы и факты, что вынудили капитана Стегина побеспокоить господина... Он так и писал о себе - в третьем лице.
   Внимательно ознакомившись с этими в общем-то мало примечательными, по крайней мере на первый взгляд, документами, Миша на несколько секунд задумался. Стоит ли придавать новой информации значение, имеет ли она ценность, а правильнее сказать - цену, имеет ли? Хотелось не ошибиться. С целью стимуляции умственной деятельности Миша прибегнул к допингу. Он извлек из нижнего ящика своего стола бутылку виски с черной этикеткой и сделал пару глотков прямо из горлышка и решил, что стоит!
   Ксерокс стоял в смежной комнате. На нем он сделал по две копии повестки и сопроводительной записки. Один экземпляр он аккуратно подшил в журнал Входящие, второй свернул вчетверо и положил в карман. Уж затем его рука потянулась к трубке...
   * * *
   Полупустой полутемный бар гостиницы "Волгогорск" располагал к тайным свиданиям. Они условились встретиться около четырех. Лора опоздала на пять минут.
   - Добрый вечер, - она присела за столик, облюбованный Заудервейном в самом дальнем конце зала.
   - Добрый день, - вежливо привстав, ответил Миша и поймал себя на том, что волнуется.
   - Приятный полумрак. Кажется, что вечер, - объяснила свою оговорку Лора.
   Миша усмехнулся.
   - Взгляните, - произнес он и церемонно передавал ей два листа бумаги.
   Лора бегло пробежал по строчкам.
   - Я хочу это купить, - произнесла она не решительно, будто еще не поняла - стоит ли чего-либо представленная ей информация.
   - Это будет стоит... - Миша нахмурил брови.
   - Бросьте, это стоит копейки, но я говорю не о деньгах.
   Маленькие бесцветные Мишины глазки загорелись. Лора обратила внимание на эту реакцию, про себя презрительно выругалась и - благосклонно улыбнулась:
   - Вы, надеюсь, понимаете, о чем я?
   - Согласен, - непроизвольно приглушив тон, кивнул Миша и облизал губы.
   - Я на это рассчитывала, - немного надменно произнесла Лора.
   Условившись о следующем свидании (в номере, где же еще), они скрепили договор смачным поцелуем в губы.
   Миша заказал еще двести граммов коньяку "Хенесси".
   Лора одарила Мишу обворожительной улыбкой и направилась к выходу.
   Миша провожал её удаляющиеся ягодицы плотоядным взглядом.
   Лора думала, покидая бар: "Не дождешься, придурок".
  
   Лора поднялась в номер и только там, удобно устроившись в кресле, сбросив туфли и закурив, не спеша, словно переводила каждую фразу на английский, еще раз перечитала те две странички, что только что выманила в обмен на обещание, которое ни под каким видом не собиралась выполнять.
   Полезная информация, как водится, содержалась между строк. В повестке был указан номер Дела, в процессе расследования коего возникла необходимость опросить Раздатченко.
   Два телефонных звонка. Два часа ожидания. И Дело N 438 - новенька папочка, присланная Лоре с курьером, легла перед ней.
   Она просмотрела документы за несколько минут. Страницу за страницей. Ничего вроде интересного. Ан нет! Её рука в очередной раз взяла телефонную трубку.
   - Ты мне нужен, - произнесла она, услышав голос своего абонента. - Конечно, по делу. Не говори пошлостей.
   И положила трубку. Несколько секунд она сидела неподвижно, затем, словно о чем-то вспомнив, резко встала и направилась в ванную комнату.
  
   В четверть шестого фотографию, что так заинтриговала Лору, с любопытством рассматривал Сергей.
   - Фришбах? - удивленно произнес он, повертев в руках слегка обгорелый кусочек плотной бумаги. - Определенно он! Странно, странно. Что-то здесь не так.
   - Здесь многое не так, - мрачно процедила Лора.
   - Обидно, - посетовал Сергей. - А ведь все шло гладко. По плану. И вот - нелепый случай разрушил возводимый нами храм. Ах, какой неудачный день. Проклятый день!
   - Храм? - презрительно фыркнула Лора. - Вот куда тебя занесло. Ты и в самом деле считаешь, что мы поборники дела благого? И что виноват - случай? Ха! Давай останемся трезвомыслящими людьми, хорошо? Все с самого начала шло не так.
   Она права, подумал Сергей, с самого начала.
   С первых дней агитационная компания, развернутая в СМИ в поддержку действующего губернатора, считай, провалилось. Ни кого не удалось убедить в том, что человек, в течение восьми лет руководивший областью, как заштатным заводиком, - гений управления и эталон порядочности. Никого. Ни одного человека. Да и выборы в целом не заинтересовали население. Город тревожился иным. Периодически появляющиеся в СМИ сообщения о несчастных случаях, об убийствах и пожарах, в миг обрастающие всевозможными слухами и домыслами, заставляли город содрогаться, одновременно ввергая его в мрачную усталую меланхолию, а рост цен на хлеб и бензин выводил из себя.
   - Пожалуй, следует поставить в известность нашу секретную службу, а? - поиграв желваками, словно сопротивляясь доводам собственного рассудка, предложил Сергей.
   - Сообщить Шагалаеву? О том, что нашлась фотография Фришбаха?
   - Да. И том, что ведется расследование.
   - Сделать это мне?
   - Да, - неуверенно сказал Сергей. - Пожалуй, так будет лучше. Не хочу иметь с ним дело.
   - Как скажешь, - утвердительно кивнула Лора.
   Раздавив очередную сигарету в заполненной пепельнице, она принялась набирать номер.
  
   Волк взял трубка еще до того, как раздался второй звонок.
   - Это он? Точно он? - переспросил он, выслушав Лору не перебивая.
   - Сергей считает, что да, он.
   - А ты?
   - А я не знаю. Я в глаза не видела этого Фришбаха. Но одно могу сказать, человек на фото похож на Раздатченко. Вылитый.
   - Почему Сергей не позвонил сам? - задал Волк резкий вопрос.
   - Занят, - коротко бросила Лора.
   - Ладно, понял, - с примирительной интонацией произнес Волк. - Дело в том, что я должен быть уверен, что на фотографии - двойник. Ведь я тоже не знаю, как выглядел ваш пресловутый Фришбах.
   - Наш!
   - Хорошо, наш.
   - Он очень похож на Раздатченко, - усмехнулась Лора.
   - Вот именно, - не приняв насмешки, глухо, обращаясь не к ней, а к своим сомнениям, отозвался Волк.
   - Мы считаем, что существует некоторая вероятность утечки информации, касающейся операции "Клон", - осторожно составила следующую фразу Лора.
   - Еще бы! Но вот что меня удивляет! Почему эти свиньи так любят оставлять опасные документы? Зачем они записывают, рисуют, фотографируют? Зачем?
   Сказать, что на этот раз в его голосе звенел металл - ничего не сказать. В нем гудел чугун, слышался рокот движущейся танковой колонны и рев мощнейших двигателей, разносящейся над космодромом. Но Лора не обратила внимание на его интонацию и просто ответила на вопрос:
   - Не знаю. Не уверена. Впрочем, это так естественно.
   Высказанная Шагалаевым мысль показалась ей наиболее вероятной: "Конечно! Фришбах сам фотографировал себя. А кто же? Но где он взял фотоаппарат? И как проявил пленку? Ни при каких обстоятельствах он не должен был покидать больницу. Кто-то ему помог. Кто? Его охраняли люди Шагалаева. Его вина! И он безусловно поминает, что я это понимаю. Делает ли констатация этого факта мою позицию сильнее? Или, напротив, Шагалаев становится еще более опасным? Пожалуй, последнее".
   - ...Исповеди, дневники, мемуары. Фотографии! Запечатлеть себя и оставить на память. Записать свои потаенные мысли, описать преступление, совершенное на деле или в помыслах. Не благородные порывы, нет, самое интимное и постыдное, уродливое и порочное - вот, что доверяют люди бумаге. Но зачем? Я нэ понимаю! - не унимался Султан Шагалаев.
   - Ты прав, - сухо произнесла Лора, выслушав тираду, что выплеснул на неё Шагалаев. - Глупо и не нужно.
   - Это точно он? - снова спросил он, возвращаясь к самому важному. - Или у нас остаются сомнения?
   - Он! - твердо сказала Лора. - Но в одном ты не прав! Снимал ли Фришбах себя сам или некто по его просьбе, или же вопреки его желанию, но, в любом случае, это вовсе это не фотка на память. И сделана она ни ради развлечения. Это - документ. А каждый документ подразумевает смысл. Цель - другими словами, с коей он был взлелеян: составлен, сделан, сохранен. Вот, что важно! И непременно существуют другие карточки. Да и негативы - тоже, - добавила она, лишь на секунду прервав свою речь вздохом. - Ты понял, о чем я?
   Не дожидаясь ответа, не произнеся прощальных слов, Лора положила трубка.
   - Ну что? - тот час спросил Сергей.
   Лора в ответ промолчала. Раздражение не находило выхода, а усталость и безразличие уже поджидали её, притаившись в тени - и ждали лишь подходящего момента, чтобы навалиться на неё вместе, и измять её тело, и исцарапать душу, и низвергнуть её в пустоту.
   - Панэмаю, панэмаю, женщина, - произнес Волк, вслушиваясь в мелодию коротких гудков. - Панэмаю.
   И трижды сказанное слово, трижды исковерканное слишком жесткими звуками, оно вдруг потеряло свой смысл и значение, и стало заклятием.
  
   Глава 25. Фришбах. (Четыре месяца назад).
   Согласно параметрам, что можно измерить, оценить и начертить в виде кривых и различных графиков, и диаграмм, или вывести в виде столбиков цифр, значение коих однозначно и статистически достоверно... словом, по всем многозначительным и порою непонятным для несведущих показателям - Фришбах был безусловно здоров! Чистые, не запорошенные черной пылью легкие объемом в шесть литров! Сердце - мотор, легко справляющееся с заданным ритмом. Почки, готовые фильтровать и гнать. Печень, не пораженная вирусом и не отведавшая яда. Новая простата. Крепкие яички. Девственная слизистая желудка. Мышцы, переполненные кислородом. Здоров? Болен! Неизлечимо.
  
   Свет, лишенный тени, падал ему на лицо рассеянным пучком и, подчеркивая каждую выпуклость, каждую линию носа, рта, скул, век высвечивал улыбку, лежащую на лице маской.
   Фришбах лежал на операционном столе, спокойно, расслабив мышцы, не вздрагивая от прикосновений тупфера, наносящего на его кожу, будто кисть - мазки на холст, широкие желтые йодные полосы. Он не боялся. Скорее, радовался. Чему? Больной человек, надеясь на излечения и понимая, что операция - есть его единственный шанс, не испытывает, однако, радости. Более того, он, как правило, испуган. Ему страшно - страшно, что будет больно, что что-то там не получится, не выйдет, и он - не выздоровеет, страшно, что умрет, страшно... Само представление о незащищенности его голого тела, распластанного и привязанного к операционному столу в эти самые настороженные моменты его жизни - вызывает страх. И это - естественно и правильно. А Фришбах - предвкушал и желал! Как наркоман - дозы, а влюбленный - прикоснуться к единственному телу-фетишу, как старик - стать молодым, а старуха - снова красивой. Жаждал. Вожделел. Волкал. Он стремился и сгорал от нетерпения, и был готов стать другим! Именно это ему и предстояло: изменить внешность! Стать другим человеком. Обрести новую, но уже состоявшуюся судьбу. И он наслаждался каждым мигом и не верил в собственную смерть. В преждевременную, по крайней мере. Он был уверен, что попытка лишить его жизни, окажется бесплодной и смешной.
   "У них нет выбора! Смерть - единственное логическое завершение перемен, начало которых я уже ощутил. Они - катоблепасы и бальдандерсы - понимают это. Они - ахероны и амфисбены - знают это. Они - сатиры и саламандры? - уверенны в этом! Они планировали поступить так с самого начала - еще до того, как узнали меня. Вот, где они ошиблись! Они непременно попытаются меня убить, но я не дам им этого сделать! Возможно, будь на моем месте другой, у них получилось бы. Но я им этого не позволю. Никогда!"
   Никогда, повторял он мысленно жесткое угловатое слово, никогда! И, убежденный, что случится так, как планирует он, а не они, он легко соглашался с ложными посылками, которыми они пичкали его, считая безумцем.
   Парадоксально, но источником его веры в собственную удачу и звезду был непререкаемый постулат - основополагающий в философии гуманизма: каждая человеческая жизнь уникальна и бесценна! Да как же можно её оборвать? Нельзя! Она должна длиться и длиться. И пусть растягивается время, подтверждая свою относительность, время, что как трамплин - оторваться и к вершине, не заботясь о пропасти, разверзнувшейся внизу, не замечая её. Но, конечно, умрет и он. Как все. Когда-нибудь. Как Наполеон - завоеватель Европы. Как Мухаммед, пророк Аллаха. Как Александр Великий - покоритель мира. И Ирод Великий. И Петр Великий. И Юлий Великий. Как Гитлер. Как Сталин. Как Гагарин. Как все! И он, Лев Фришбах, обязательно умрет. Но не сегодня! И не завтра! Через неделю? Нет. Через год? Нет! Но когда-нибудь, дожив до неизбежной старости, вкусив славу, насладившись властью. И что ему выпадет: мышьяк или дизентерия, уремия или двадцать кинжалов, как в свинью, или яд, или инсульт, или сифилис, усыпавший гуммами мозг, или петля, или пуля в затылок - неважно. Потом это станет не важным. Потому что - потом!
   Он и без того был похож: тот же рост, те же складки у губ, похожий подбородок. Нос? Он был у него покороче, но это тоже легко поддавалось корректировки. Например, при помощи небольшого кусочка твердого силикона, внедренного под кожу через разрез внутри ноздри и смещенного на самый кончик. Вот глаза были другие. Глаза, как известно, самый одинаковый орган человеческого тела. У всех они одного и того же размера и формы и, за исключением цвета радужной оболочки и её узора, не отличимы. Разрез глаз - те ткани, что окружают их, и веки, и брови, и морщины, что разбегаются от уголков и что мешочками накапливаются под ними, и что толстой складкой лежит на переносице, и форма самой глазницы, и формы скуловых костей - именно они создют их выражение: умные глаза, проницательные, хитрые, лукавые, задумчивые, пустые, злые, просто красивые, поросячьи, похотливые, глаза, что искрятся и смеются, глаза печальные, тоскливые глаза, глаза - брызги морской воды, прозрачные, освежающие, теплые, нежные, таинственные, пленительные, глаза, что манят и затягивают в свою глубину, глаза-колодцы, на дне которых притаились змеи, чистые и спокойные, как озера, неспокойные, каким бывает волнующееся море, жизнерадостные, унылые, страдающие, влюбленные, ненавидящие, добрые, безжизненные, мертвые глаза. Какие глаза были у Фришбаха? Разумеется! Глаза, в которых притаилось безумие.
   Ему предложили грим. Лева Фришбах отказался. Он выбрал пластическую операцию.
  
   Глава 26. Фришбах. (Шестнадцать лет назад).
   - Как тебя зовут? - робко пролепетал Лева.
   Она не знала и поэтому не ответила.
   С некоторых пор он спал, укрывшись с головой. Иначе - не засыпал. Свернувшись калачиков, вобрав шею в плечи, натянув ветхое одеяла поверх своего длинного худого тела, он цепенел, поджидая, пока рой мрачных и тяжелых видений заполнит отведенное ему время.
   Вот и в этот раз ему приснился тот же сон. Старый сон. Один из первых, порожденный его заболевшим мозгом, где реальность переплеталась с той реальностью, что сама стала сном-кошмаром.
   В своем сне он был робок и юн, а девушка - невообразимо красива.
   В отблесках лампы, мерцающей голубоватым светом, её лицо светилось, а гладкая кожа, казалось, была покрыта глазурью, сияющей изнутри, секрет которой утратили еще во времена Великого Могола. Большие груди, зад-плац, распахнутые, немного раскосые глаза. Глазищи с поволокой! Глаза - как озера в пещерах: прозрачные и безжизненные.
   - Как тебя зовут? - повторил Лева.
   * * *
   Прошлое? Будущее? Нет, время - не дорога, разделенная границами и таможенными постами, по которой приятно прошвырнуться, прикинувшись беззаботным туристом, нет. В существующей реальности нет ни прошлого, ни будущего, а лишь настоящее, окрашенное в неровный серый цвет. Лева Фришбах знал это точно! Уже три месяца он жил в тупом оцепенении, безропотно подчиняясь судьбе, воплотившейся в образе монстра-санитара по прозвищу Петрушка. Великан, одетый в белый халат, туго обтягивающий его толстые руки и широкую грудь, рвущий пуговицы на животе. Петруша. Петька. Пяток. Петр. Кулаки у санитара были огромные и били как молот. Еще он умел пеленать в смирительную рубашку так, что перехватывало дыхание - дышала уже не грудь, не легкие, а лишь крылья носа. (Ужас, овладевавший Левой во время пребывания в таком коконе, был пострашнее угрозы быть избитым и затоптанным). И хотя события прошлой Левиной жизни, запечатленные в его памяти, не исчезли из неё бесследно, что-то с ними определенно произошло! Исковеркались, испачкались. Будто кто-то большой и сильный, пришедший из соседнего двора, вырвал из его рук любимую игрушку и на глазах его, что застилали слезы незаслуженной обиды, безжалостно сломал! Как же жаль утраченной навсегда вещи! Как по-взрослому горчит боль потери! И какой бесцельной и пустой кажется теперь жизнь!
   Воспоминания, покрытые густым слоем пыли и грязи, под которым едва угадывались их контуры - так под одеждой едва угадывается контур полных грудей, уже не имели к нему отношения. Весь предыдущей мир с его печалями и радостями, трагедиями и приключениями, клятвами и изменами, красотой и уродством, с его очаровательным непостоянством и наивно-пленительной верой в собственное продолжение, оставаясь по-прежнему где-то рядом, теперь, однако, вертелся вокруг вовсе незнакомого ему мальчика, сошедшего, наверное, с обложки детского журнала "Костер". А для Левы Фришбаха места в нем не было! Зато в распоряжение у Левы был мир иной! Настоящий! Палата: четырнадцать коек, четырнадцать тумбочек, два зарешеченных окна. Коридор: по одну строну - еще девятнадцать палат, по другую - стена, выкрашенная в холодный синий цвет. В конце коридора - сортир и еще одна дверь. Без ручки. Она - вечно заперта. Она - врата в чистилище. Эти врата охраняет апостол Петруша: всех впускает, никого не выпускает. По совместительству он же верховный правитель этого мира, который лишь кажется маленьким, а для жителей его - Вселенная столь огромная и обширная, что не поддается описанию, существующая согласно собственным законам! Согласно Евангелие от Петруши! Заповеди того евангелие просты: не ропщи, не пререкайся, не ищи, будь послушным и довольным, и молчи, тогда - выживешь. Петруши помогает само время, втиснутое в пространство коридора - главного архипелага этого деформированного, но очень реального мира. Время, которое, соблюдая собственную дискрецию, делится на секунды, минуты, часы - подъем, прием пищи, исполнение врачебных назначений, отбой...
  
   Таблетки следовало глотать незамедлительно. Эта манипуляция осуществлялась под присмотром Петруши или одного из его наместников: Толяна или Ванечки. Иногда, для того, чтобы удостовериться в том, что таблетка отправилась по назначению, больному осматривали рот: толстый палец раздвигал зубы, нырял за щеку - правая, левая, затем - под язык...
   Все в порядке! Следующий.
   Раздав таблетки - приступали к инъекциям! В процедурный кабинет - вотчину мед.сестры Киры, выстраивалась очередь, состоящая из тех пациентов, кто хотя бы частично контролировал свое поведение.
   Очередь двигалась быстро: отодвинув простынь, закрывающую дверной проем, что в обстановке, царившей в отделение, смотрелась абсолютно лишней, неуместной деталью, неким атавистический атрибутом, пережитком изжитого чувства стыдливости, и сделав шаг вперед, пациент сталкивался с Кирой. Сидя на стуле, удобно расположив собственный живот у себя на коленях, держа приготовленный шприц в правой руке, а ватку, смоченную в спирте, в левой - ею она пользовалась, пока та не становилась совсем сухой, Кира встречала вошедшего тяжелым неподвижным взглядом статуи, а в следующую секунду - наносила свой удар! Не успел подставить зад, обтянутый сухой задубевшей кожей, замешкался, проявил нерасторопность - игла, с подрагивающей от нетерпения прозрачной капелькой на кончике, вонзалась в бедро, в плечо, под лопатку, в живот. Куда придется! Куда угодит!
   Затем следовал очередной прием пищи.
   Очередные послеобеденные процедуры.
   Ужин.
   Свободное время, в течение которого, те, кто мог, усердно мыли полы в палатах и коридорах.
   Наконец, инъекция на ночь. Последняя! Всем как одному! Без исключения! И отбой! И не дай ни кому Бог разумной смелости нарушить установленный закон-распорядок. Последует заслуженное наказание. Согласно евангелие от Петруши!
   Впрочем, жизнь Левы Фришбаха не ограничивалась больничными правилами. С ним происходили события, не предусмотренные распорядком. И это тоже было очень плохо.
  
   - Подойди ко мне, - приказал Петруша.
   Сразу несколько больных, из числа тех, кто толпился у входа в столовую (время: около двух часов дня) тот час исполнили его распоряжение.
   - Ты, - Петруша ткнул пальцем в Левину грудь.
   Лева молча кивнул. Он замер, опустив голову, и лишь один вопрос легонько кольнул в тот момент его застывший разум - почему он? Почему?
   Да какая разница почему, успел даже подумать он прежде, чем Петруша коротко бросил:
   - Пошли.
   И хохотнул вслед, задрав тяжелый подбородок-кирпич кверху:
   - Счастливчик!
   Обхватив Левино плечо своей широченной кистью, будто авторучку зажал в кулак, он поволок Леву по коридору.
   Лева не сопротивлялся. Сопротивление - бесполезно! Костер не осветит ночь. И звук труб не разрушит стены. И новый Давид не победит очередного Голиафа. Потому что так уже было!
   Лева семенил, делая два шага на каждый Петрушин, и изо всех сил старался сохранить равновесие и не упасть. Каждое движение давалось ему с трудом, отзываясь болью в его теле: болела шея, плечи, поясница, изрешеченные ягодицы, ныли мышцы бедер. Но он - терпел.
   Пришли!
   В сортире никого не было. И это факт внушал беспокойство. Более того, тут крылась тревога. В те часы, когда дверь была не заперта и помещение было доступно для посещения, в нем всегда скапливалась толпа страждущих. Безумно похохатывая и пуская слюни, выкрикивая непристойные слова и глухо мыча от тоски, что не покидала больной разум никогда, даже в момент исполнения главных физиологических потребностей, они, в предвкушении наслаждения от исполнения желания, толпились там... Оправиться! Сейчас! Во время! Загодя! Здесь! Ни под кровать или на подушку. И ни в угол. И ни в лицо соседа, беспомощно лежащего на койке, в облипочку обернутого высохшим брезентом смирительной рубашки.
   Квадратная комната. С одной стороны - четыре очка-слива. Из них несется естественный смрад. Впрочем, терпимый. С другой - два умывальника. Напротив входной двери - окно. Оно зарешечено. Но через него все равно виден кусочек неба. Сегодня оно наполнено свинцовой тяжестью. Второе окно над умывальниками. Оно значительно больше по площади, чем первое: выше, шире, но и на нем решетка. И в этом нет ничего не обычно, так положено, ведь это - сумасшедший дом! Но еще одна деталь обращает на себя внимание: второе окно выходит не на улицу, а в смежное помещение, что находится уже за пределами отделения - дверь из него выходит непосредственно на лестничную площадку.
  
   Как появилось это окно? Когда-то здесь располагалась ординаторская, а стена между ней туалетом была глухой. Но три года назад Петруша предложил прорубить в этой стене окно. Идею реконструкции он убедительно аргументировал.
   - А если кому-то из пациентов или даже нескольким придет в больную голову мысль: закрыться в туалете? Да Бог весть, что они натворят! Без присмотра-то! Постоянный контроль везде и каждую минуту - вот единственная гарантия соблюдения порядка!
   Конечно, имел он в виду и тайные помыслы, но главный врач с его доводами согласился и, зная, что скудному больничному бюджету перестройка ничего стоить не будет - мастеровые найдутся среди пациентов, отдал соответствующее распоряжение:
   - А чего? Валяйте!
   Так окно и появилось.
   Доктора, проводящие в ординаторской существенную часть своего рабочего времени, по началу в него с любопытством засматривались (хотя это было не просто - окно было расположено высоко, почти под потолком, приходилось вставать на стол), но довольно быстро подустали от этого развлечения и стали, напротив, раздражаться...
   - И подумать только: из ординаторской - в сортир!
   - Буквально в сортире приходится работать.
   - Да кто это только выдумал - окно в сортир?
   - Издеваются!
   - Да и зарплату опять задержали! - дни напролет бормотали не довольные ординаторы.
   Пробовали окно занавесить: простыня на нем смотрелась нелепо, а черный бархатный квадрат (кусок старой гардины, выделенный сестрой хозяйкой) постоянно соскальзывал с окна под собственным весом и, в конце концов, испылился, изгадился и стал не пригоден к употреблению.
   Поставили вопрос о восстановление стены. Выражения, употребленные главным врачом в ответ, были витиеваты, экспрессивны, но понятны. Положение не изменилось, что, конечно же, не сняло растущее напряжение. Глухое раздражение докторов росло и, в конце концов, превратилось в стойкое отвращение к работе. Выросло количество прогулов, участились случаи употребления на рабочем месте и средь белого дня, и даже с утра, и даже казенки?. И, казалось, ситуация приобрела патовое значение. И тогда заведующий отделением Букин, разрежая обстановку, принял волевое решение - он перенес ординаторскую на другой этаж! (В качестве грубой рабочей силы, обеспечивающей техническое исполнение переезда, как водится, был использован ограниченный контролируемый контингент).
   Оно, окно, осталось. Словно картина в раме. Использовать освободившееся помещение под палату было нельзя - бывшая ординаторская располагалась практически вне территории отделения. И тогда там устроили нечто вроде склада. Вдоль стен рядами выстроились больничные тумбы, стулья, столы. Сгрудившись и взгромоздись друг на друга, они зияли бойницами оторванных дверок и створок, безмолвно стонали над своими переломами, напоминая о романтизме кабацких драк раннего российского НЭПа, а в вычлененных и скрещенных мебельных ножках мерещились силуэты противотанковых ежей. В одном углу был сложен дворовый инструментарий: лопаты, грабли, мотыжки, там же свернулся усталым удавом черный шланг, а в другом - притулились приспособления внутреннего пользования: швабры, веники и ведра. Но центр комнаты оставался относительно свободен. Кроме того, свободно было пространство непосредственно под пресловутым окном. Там стояла лестница. Не приставная шаткая конструкция, а крепко сколоченная стремянка: приземистая, всего-то в три перекладины, зато с широкой площадкой, на которой легко могли уместиться четыре-пять взрослых человека. Пожалуй, эта лестница больше напоминала строительные козлы - те, на которых обычно работают маляры и штукатуры. Впрочем, какая разница каким термином назвать это сооружение? Главное, оно было прочное!
   * * *
   - Она - дебил! Понимаешь? По-настоящему. По-медицински. Это диагноз, - объяснил Петруша.
   - Не понял. Что это значит? - запинаясь, спросил Лева
   - Что? - сардонически расхохотался Петруша. - А то! Ты - не нормальный, но умный, а она - дебил! УО - умственно отсталая! Теперь понял?
   Санитар Петруша не врал. Шестнадцатилетняя красавица была клинической идиоткой. Она не помнила своего имени. Она вообще не понимала слов и откликалась лишь на прикосновение. Её больной, воспаленный полумозг хранил в своей подкорки способность лишь к некоторым элементарным навыкам: она умела есть, справлять естественные надобности и совокупляться. Не испытывая стыда, уподобляясь животному в момент случки, кошке или корове, обезьяне или сучке-дворняге, да всякому иному зверю, её тело покорно отзывалось на то... что её влагалище - заполнено. Согнув колени, она разводила ноги, не выбирая ни времени ни места, - в палате на койке, покрытой истлевшим одеялом, в коридоре, на полу, в окружение мастурбирующих хроников, у загаженной зловонной ямы в деревенском туалете. Во время уборочной её за не большую плату наличными или бартером: запчастями, бензином, зерном - сдавали в аренду приезжим шоферюгам-сезонщикам. Те любили раскладывать её на капотах своих грузовичков, покрытых пылью проселочных дорог. Её продавали за водку бомжам, ошивающимся по округе и промышляющим воровством. Постоянные клиенты: полупьяные деревенские механизаторы, страдающие бруцеллезом скотники, неуемные недоросли-старшеклассники, пропускающие уроки в школе, возмещали её услуги кто мешком картошки, кто ведром свежепойманных раков, кто машиной навоза. И только запах её не мытого тела, гнилой и прокислый, запах пота, гонореи, трихомониаза, перебродившей спермы, смешанный с ароматом её собственного застоявшегося сока, запах испражнений - отваживал от нее часть мужского населения деревни. Кусок живого мяса - она была исправным женским механизмом. Обильная влага с едким острым запахом лилась из неё ручьем, по промежности, по бедрам, оставляя на грязной коже дорожки. По сути, она отличалась от овцы или козы лишь визуальной формой. И стоило ли считать её человеком? Её вожделение было отвратительным. Её безумие пугало.
   Петруша, по медвежьи обняв Леву за плечи, подталкивал его и шептал ему на ухо:
   - Тебе повезло! Я разрешаю тебе трахнуть её! Она даст! Точно! Давай!
   Лева не понимал. Его разум, словно парализованный ядом кураре, был блокирован - затуманен густыми испарениями безумия, что источали каждый предмет, каждая вещь в этом Королевстве кривых зеркал, населенном сатирами-гоблинами и коварными лепреконами, ненавидящими солнечный свет, и их послушными рабами-эльфами, принявшими облик людей, но не людьми...
   Он не знает, что делать. И как?
   - Она знает как, - с усмешкой произнес гоблин и неслышно отошел.
  
   Пятеро мужчин: шофер и механизатор, главный колхозный агроном и школьный учитель физики, и - пятый, санитар Толян, ждали Петрушу. Они вяло и скупо переговаривались и курили, стряхивая пепел на пол.
   Петруша не заставил себя ждать. Не прошло и пяти минут, как он заглянул в приоткрытую дверь и, улыбнувшись, весело гаркнул:
   - Сейчас начнем!
   Затем он снова исчез, но спустя полминуты вернулся.
   - Полезли, - предложил Петруша и, показывая пример, придвинул лестницу вплотную к стене и шагнул на первую ступень. - Выдержит! Не ссы, братва! - бросил он себе за спину, не оборачиваясь. - Поспешай! Деньги уплачены! Представление начинается!
   Настроенные не пропустить не единой сцены из предлагаемого зрелища, зрители приникли к грязному стеклу.
  
   Сердце стучало, как гидравлический насос переполненной слишком вязкой жидкостью: натужно, с трудом преодолевая внутреннее сопротивление. Лицо покрылось испариной, а во взгляде, словно вода в домашнем аквариуме, потихоньку плескались испуги и страхи, мелкие и те, что побольше, похожие на разноцветных рыбок с выпученными глазами. Все они кружились в общем хороводе по периметру радужек. А её глаза блестели. Но взгляд был пустой, отрешенный, отсутствующий.
   - Как тебя зовут?
   Внезапное озарение: Лева понял, что повторяет эту фразу не в первый раз, и осекся на полуслове.
   Но девушка по-прежнему молчала. И ела. Вот на это её хватало всегда. Казалось, её примитивный голод не знает насыщения! Она ела, ела... Грязно, неряшливо, запихивая в рот куски мяса, крошки хлеба, склизкие комки больничной каши, причмокивая и обсасывая пальцы.
   Предложенная еда и была сигналом. И уже наступил тот момент, когда любой жест, любое движение, должны были включить условный рефлекс на полную.
   Но Лева будто превратился в изваяние. В камень.
  
   - Трахни её!
   - Эй, чего ждешь?
   - Вдуй ей, парень!
   - А если он не сумеет?
   - Сумеет! Не ссы! К каждому мондабокулю подходит свой шпиндель?.
   - Чего?
   - Книжки читай, салага.
   - Да пошел ты!
   - Эй, как там тебя, Фришбах? Начинай! Я жду!
   Петруша произнес фразу в полголоса, но Лева угрозу расслышал и вздрогнул.
   Она, уловив его мимолетное движение, безропотно задрала юбку.
   Под ней - ничего. Лишь молоко бедер, между которыми пропастью зияет равнобедренный треугольник, черный как ночь, как холодная бездна космоса. Он притягивает, манит и одновременно внушает ужас и отвращение, пугает и отталкивает. И с этим чувство он не может справиться.
   - Эй, псих, начинай! В конце-то концов!
   Еще выше задрав юбку, так, что старая вылинявшая материя наполовину закрыла ей лицо, придерживая её одной рукой (в другой она по-прежнему держала пирожок) и будто нарочно выпятив вперед лобок, она сделала к нему шаг...
   Теперь он злится. Страх, охвативший его несколько минут назад и, словно вечной мерзлотой сковавший его члены, как-то разом трансформировался в нем в бесконечную депрессию, в глубине которой клокотали ненависть и гнев. Ни на неё и не на себя, ни на Петрушу и ни на Толяна, нет. Чувства, овладевшие им, были беспричинны и всеобъемлющи. А потом у Левы наступило полное помутнение.
  
   - Да он же её покалечит! - произнес голос, а другой отозвался. - Поздно.
  
   Лева почувствовал, что устал и остановился, и вытирая ладонью пот, что крупными каплями выступил на лбу и на висках, и бежал ручьями вниз, по щекам, посмотрел вниз.
   Она лежала под ним, безвольно раскинув бедра в стороны, абсолютно не подвижно.
   Её тело вдруг показалось ему неимоверно отяжелевшим, неуклюжим, и он понял, что она умерла.
   Он встал на колени и, опустив ягодицы на пятки, направил свой член, достигшей в те мгновение, когда он топтал ей живот, грудь, лицо, невиданной эрекции, вперед...
   Её бедра раздвинулись еще шире... шире и шире, а голова застучала по грязному полу, а стопы заволочились в такт.
   "А-а-а".
   О, вожделение, не знающее преград.
   "А-а-аэжхз".
   Еще глубже, еще.
   "А-а-ууу".
   Горячая жидкость течет у него по бедрам!
   "У-уу".
   Он уже не кричал, а просто выл.
  
   - Он её убил, - ошеломленно воскликнул Петруша.
   За двадцать лет работы в сумасшедшем доме Петруша повидал всякое, да и сам натворил многое и не предполагал, что его можно чем-то удивить.
   - Толян, ты слышишь? Он, сука, её убил, - все еще не веря в случившееся, повторил он.
   - Вижу, - глухо отозвался Толян.
  
   Глава 27. Фришбах. (Шестнадцать лет и еще три месяца тому назад).
   В психиатрическую больницу дом Лева Фришбах попал, когда ему исполнилось восемнадцать. Его возраст стал тем поводом. А точнее маячившая впереди армейская служба.
   Шел тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. То, что менее чем через десять лет разразится новая кавказская война, не предсказывал никто, ни один политолог в мире, но Афганистан уже опалил своим пламенем поколение. Призраки горевших вертушек. Горы и оружие. Запертые перевалы. Безжалостные духи, появляющиеся ни откуда. Кандагар и Кабул. Груз двести девять, набитый наркотиками. Мертвая жена генерала Громова. И почти гробовое молчание прессы и властей.
   Служба в рядах армии представлялась смертельным кошмаром. Лёвины родители пребывали в состоянии перманентного ужаса.
   - Сделай хоть что-то, - восклицала Рая всякий раз, как только за Левой закрывалась дверь. - Мальчик заканчивает десятый класс. Осенью - в армию!
   С этой фразы начинался день.
   - Ты придумал? - вопрошала Рая мужа, встречая его после работы. - Придумал, а?
   - Нет.
   - Ну хоть что-нибудь? - зло шептала она в постели и с ненавистью отталкивала руку мужа.
   - Обойдется. Не возьмут. Он поступит в институт, - бубнил обиженный супруг.
   - Нет! - возражала Рая. - Это - не решение проблемы. Идет война! Как ты не понимаешь! Проступит, не поступит. Лотерея! Я знаю, его заберут, о-о.
   - Но что я могу сделать? Чтобы его не забрали?
   - Не знаю.
   Однажды Раю осенило:
   - У него должна быть справка.
   - Какая-такая справка?
   - Что он - болен. Неизлечимо. Не знаю чем. Но чтобы был белый билет! Так, кажется, называется? Чтобы никто и никогда не помыслил забирать моего сыночка, - нервно заговорила она.
   - Но он не болен, - вяло возразил муж.
   - Этот документ надо купить!
   - Он - здоров. Любая медицинская комиссия подтвердит, он - здоров! Нет, нельзя. Да просто денег не хватит купить всех врачей. Не получится!
   - Посмотрим! - отрезала Рая.
   Чем дольше в течение долгой бессонной ночи размышляла Рая, тем более верила она в то, что ей в голову пришла верная мысль, что правильное направление найдено!
   На следующее утро Рая отправилась на прием к гинекологу.
  
   - Все в порядке, дорогуша, - сердечно произнесла Эльвира Геннадиевна, стаскивая с рук перчатки.
   Осмотр закончен, но Рая не торопилась. Она по-прежнему лежала на кресле, раскинув ноги и выдвинув вперед таз, сложив на груди руки, придерживая ими задранную юбку. Мечтала? Нет, она думала о сыне.
   - А что беспокоит, дорогуша? - Эльвира Геннадиевна присела за стол, что стоял у окна, и с удовольствием ощутила на себе легкое дуновение майского ветерка, несущего на себе аромат сирени, - а?
   Будто только что сообразила, что обращаются к ней, Рая заерзала по мокрой клеенке ягодицами и жалобно произнесла в ответ фразу неопределенного содержания:
   - А может быть от нервов?
   - Может быть, - охотно согласилась доктор и что-то быстро написала в раскрытой карточке, что лежала перед ней и, откинувшись на спинку стула, еще раз глубоко и с наслаждение вздохнув, непринужденно закурила.
   Рая, наконец-то, сползла с кресла и принялась натягивать трусики, поправляя их в складочках спереди и сзади.
   - Не тяни время! Что? - спросила Эльвира Геннадиевна в третий раз.
   - Дорогая Эльвира Геннадиевна, - начала Рая издалека.
   - Дорогуша, выкладывай, - мягко оборвала её врач. - Мы же знаем друг друга давно. Лет двадцать, наверное, да? Помню, как роды у тебя принимала. И аборт, что не от мужа, тоже помню. Ну? Ты же знаешь, мне можно довериться. Выкладывай, пока у меня есть время.
   - Потому и пришла. А роды случились восемнадцать лет тому назад.
   - Ах, восемнадцать! - воскликнула Эльвира Геннадиевна. - Значит, мы знакомы восемнадцать лет. Как сейчас помню - мальчик. Понимаю.
   Рая кивнула. Но Эльвира Геннадиевна, затянувшись поглубже, все-таки уточнила:
   - Я тебя правильно понимаю?
   - Да, - подтвердила Рая.
   - Хорошо. Я подумаю, чем я могу тебе помочь. Кое с кем переговорю. Проконсультируюсь. Уточню. Завтра буду располагать полной информацией. Созвонимся. Идет? - Эльвира Геннадиевна раздавила в пепельнице фильтр сгоревшей на нет сигареты.
   - Да, - снова кивнула Рая.
   - И я расскажу где, с кем и во сколько обойдется... э... - эту фразу Эльвира Геннадиевна не закончила. Называть вещи своими именами - ей не хотелось. - Да ты не беспокойся, устроим все, как надо! Все будет хорошо! - закончила она с улыбкой.
  
   Через день Рая и Эльвира Геннадиевна встретились снова.
   Они сидели в кафе на нижней террасе Набережной, у самой кромки воды, и потягивали пиво. Эльвира Геннадиевна в легкой шелковой кофточке с короткими рукавами выглядела грузной, но привлекательной и лет на десять моложе своих сорока восьми, и Рая с завистью обратила на это внимание.
   Эльвира Геннадиевна сделала глоток и раскурила очередную сигаретку.
   - Сколько ты готова отдать? - спросила она деловито.
   - Я вам очень благодарна, Эльвира Геннадиевна. Очень. У меня не хватает слов.
   - Погоди благодарить. Сколько?
   - А сколько надо? - осторожно поинтересовалась Рая.
   - Скажи мне, сколько готова, - веско бросила Эльвира Геннадиевна. - И заплатишь вдвое меньше! Поверь, дорогуша.
   - Четыре тысячи, например, - Рая робко назвала сумму, с коей охотно поделилась бы прямо сегодня... за стопроцентную уверенность в том, что её Лева никогда в жизни не попадет в Армию. Ни при каких обстоятельствах.
   - Хорошо. Подходит! Я тебе пообещала, что заплатишь лишь половину?
   - Да. Только что, - приподняла брови Рая, уже готовясь услышать отказ.
   - Значит, две тысячи. Кому? Это я тебе скажу чуть позже, а мне - шестьсот баксов. Вообще-то, я должна получить десять процентов, но коль я сохранила тебе пятьдесят...
   - Согласна.
   - Когда? - будто бы мельком спросила Эльвира Геннадиевна.
   - Вам? Сейчас.
   Рая рылась в сумочки. Эльвира Геннадиевна смотрела на Реку.
   Паводок в этом году был позднем, и вода только-только стала уходить, оставляя на бетонных блоках, что в беспорядке лежали на берегу, белые полосы. Ленивые волны, едва касаясь крупной гальки, покачивали на гребешках окурки, пустые банки, объедки. Над ними суетились чайки. Пятна мазута, причудливо меняя свою форму, празднично переливались в лучах солнце всеми цветами радуги.
   - Вот!
   Шесть прямоугольных зеленоватого цвета билетов. Они легко перешли из рук в руки.
   - Спасибо. А теперь - слушай...
   Спасла сына, думала Рая. В эти секунды за бокалом светлого пива, греясь мягким солнышком, не обжигающим еще кожу, а нежным, чувство гордости переполнило её. Оно росло, росло и вот - заслонило собою весь свет. Будто во второй раз родила! Пусть о её подвиге будут знать лишь трое... Нет, пятеро, поправила она себя: Эльвира Геннадиевна, она и муж, и сын, разумеется, ведь все для него, для родного, и еще один доктор... Главное, она сделала все, что могла и исполнила свой материнский долг! И уверенность, что с этого момента все и в самом деле будет хорошо, поселилась в её сердце. И радость в нем уже не помещалась. Рая снова потянулась к сумочке и неожиданно для них обеих извлекла из её глубин еще две купюры и протянула Эльвире Геннадиевне:
   - Возьмите.
   - Благодарю, дорогуша.
   * * *
   Аудиенцию у главного психиатра Волгогорской области, заслуженного врача Российской федерации, господин Чаркина Степана Тихоновича, состоялась на следующей день. Семья Фришбах явилась в полном составе.
   Чаркин выглядел довольным и холеным. Говорил много и охотно. Каждую фразу он сопровождал жестом - подносил указательный палец ко лбу, подчеркивал, видно, тем значение каждого своего слова.
   - Главное, чтобы натурально, чтобы никто не подкопался! ...Комар - носу, говоря иносказательно. А то знаете как бывает? - говорил он.
   Как бывает, Фришбахи не знали, но спросить постеснялись.
   - ...Слухи! Их я опасаюсь! Вдруг - проболтаетесь? То есть расскажите. Из лучших побуждений, разумеется, из лучших! Чтобы помочь. А как же? Но поймут ли нас правильно? Вопрос! А они, слухи, уже ползут как тараканы, прячась в щели да по углам, и снова являясь на свет Божий. Гадкие. Мерзкие. Вредные. Ох! Все должно быть натурально: больница, отделение, лекарства, уколы!
   Он смачно ронял слова, а Рая, молча кивала, безоговорочно соглашалась. Когда в монологе возникла пауза, Рая догадалась - пора!
   - Все на доверие, - сказал господин Чаркин, пожал плечами и, отбросив этим жестом чувство неловкости, уверено взял конверт из протянутой руки и небрежно сунул его в карман своего халата.
   "Оговоренная сумма вручена и демонстративно не пересчитана. Видимо, рекомендация Эльвиры Геннадиевны многого стоит" - подумала в этот момент Рая, но настаивать на том, чтобы на деньги был брошен хотя бы беглый взгляд в её присутствии, не стала.
   - Ваш сын для всех - болен. И даже доктора в отделение будут искренне считать его больным.
   Монолог продолжался. Чаркин говорил убедительно, увлеченно, складно, с воодушевлением, и в этом ему отказать было нельзя.
   - ...Только я и вы. И он. И, конечно, пару месяцев придется потерпеть. Но не в тюрьме же, в конце-то концов! А в больнице. Питание - так себе, сортир - общий, а в целом я бы даже сказал, у нас весело. И познавательно. Особенно для симпатичного молодого человека. Ха, ха. Да? Нет! И, разумеется, ни какой специальной терапии. Для вида назначим что-нибудь общеукрепляющее: витаминчики, настоички своеобразные. Я объясню, как себя вести. Это, в общем-то, не сложно. Зато потом - свобода на всю жизнь! И, обратите внимание, ни каких ограничений. Машину водить? Можно! Поступить в институт, в университет? Пожалуйста, там вам будут рады! И только в органы... В какие? Хе-хе. Родные наши, бдящие! В милицию! Туда с нашим диагнозом не попасть! А тебе это надо, Лева? Лева, ты хочешь служить в милиции? Хе-хе.
   Он мелко посмеивался - хе-хе-ха, но вдруг рассмеялся в голос, и, начиная захлебываться, сквозь смех, через сопли и бульканье в легких, напомнившее про закипевший чайник, пробормотал едва внятно:
   - Да, если разобраться... Как пел незабвенный Володя: "Там хорошо, но мне туда не надо!" Хе-хе!
   - Нет. Я не хочу быть милиционером, - не понимая, почему смешно этому пожилому, больному человеку, напялившему на голову белый поварской колпак, серьезно ответил Лева.
   - А кем? Хе, хе, - спросил-прошамкал Чаркин и подмигнул слезящимся глазом.
   Лева, смутившись, ответил:
   - Хочу быть артистом.
   - Будешь, сынок, ты у меня станешь артистом. Хе, тхе, хе.
   На следующий день Лева Фришбах первый раз в жизни переступил порог больницы - областной психиатрической больницы номер три.
   В приемном покое его уже ждали. Пожилая мед.сестра и верзила-санитар, мрачно улыбаясь, повели его по пустому коридору. Лева обратил внимание на голые серые стены и каменный пол. Не коридор, а туннель, ведущий за пределы реальности, подумал он. Внезапно у него появилось ощущение невесомости, будто висит он в безвоздушном пространстве, окруженной прозрачной герметической оболочкой, а время обтекает его, едва покачивая на волнах, словно он - речной буй, подвязанный к затонувшему судну, лежащему на дне, что уже никогда не отчалит от берега.
   Скрип петель, открывшейся перед ним двери, вывел его из оцепенения.
   По отделению Лева прошелся бодрым спортивным шагом, с интересом оглядываясь по сторонам.
   Палата-люкс произвела хорошее впечатление - показалась вполне приемлемым жилищем. Он бросил сумку с вещами в угол, плюхнулся в продавленное кресло и включил телевизор. Впереди его ждали четыре скучные недели.
   Через три недели Чаркин умер. Обширный инфаркт миокарда свалил его с ног прямо во время утреннего обхода.
  
   Интерлюдия.
   Лунный свет все слабее отражается в окнах-глазах, что пристально и без устали всматриваются в небо.
   Ветер гонит облака, и они плывут, как ладьи по глади реки, оставляя за собою шлейф, что уже начинает светлеть.
   20 октября. Четыре часа утра. Рассвет наступает.
  
   Кровожадные псы и одичавшие кошки - гиены городских дворов, и вечно голодные крысы, собравшись в стаи, своры, прайды грызут кости, выбеливая их своею ядовитой слюною до снежной чистоты, до сияния - покрытые грязной свалявшейся шерстью, животные обгладывают пальцы рук, играют с ушными раковинами, как с клубками нитей, рвут на части сочные женские бедра, терзают требуху: желудок, кишечник, легкие, матку и, пожирая печень, почки и селезенку, погружают свои саблезубые морды в кровь по самые глаза, светящиеся дьявольским огнем.
   Верить в подобную чушь глупо! Представление о том, что вокруг больниц разбросаны части человеческих тел - отчлененные, отрезанные, вырванные - миф. Существует определенная процедура, предусматривающая поэтапное перемещение, а затем и уничтожение резецированного, ампутированного или экстирпированного органа, и разорвать эту отлаженную схему, следуя которой довольно много людей, независимых друг от друга в своих служебных отношениях, не устают перепроверять их наличие, трудно! Вот они: и желудок-парус, и почка-картофелина, и молочная железа-большое мороженное, здесь, тут, их можно потрогать руками, ткнуть в них пальцем, перепачкав его в крови, и ощутить их поникшее смирение.
   Растекаясь остатками лизированной крови из пересеченных вен и зияющих артерий, выдавливая из себя испражнения и лимфу, мертвые органы ежедневно отправляются по намеченному маршруту. Сначала - в патологоанатомическую лабораторию, где ткань подвергается исследованию под микроскопом. Затем умерщвленная плоть, не принадлежащая уже ни кому, попадает в емкость с формалином и храниться там неделями. И, наконец, в печь! И изменить направление этого парциального телепортирования, коим следует гистологический препарат, вот чем становится часть тела, потеряв владельца, не просто. (И все-таки проблема утилизации существует. В течение двух-трех недель, уже после того, как выполнено гистологическое исследование и дано обоснованное заключение, остатки органов хранятся в патологоанатомической лаборатории. Зачем? На всякий случай. Иногда гистологическое исследование приходится повторять. И такая ситуация, в общем-то, не редкая. После повторного исследования и нового заключения материал вновь уходит на хранения. И снова на три недели. Объем сохраняемого накапливаются! И вот уже не хватает емкостей: кастрюль и банок, чанов и тазов. Достигнута критическая масса! Тогда на помощь приходит Огонь! Извлеченные из формалина кусочки и части, трети и квадранты, обрубки, обрывки, шмоточки сваливают в мешки и увозят в крематорий). Да, изменить, вмешаться - не так то легко! Точнее, украсть-то не трудно, но сделать так, чтобы никто не заметил пропажи - тут придется постараться.
   Но он постарался!
  
   Целлофановый пакет слегка покачивался в такт быстрым и одновременно крадущимся шагам. То, что лежало в нем, через его прозрачные стенки, казалось неведомым корнеплодом, а вовсе не человеческим органом.
   Через несколько секунд, описав короткую параболу, пакет упал именно туда, куда и был послан сильным резким движением кисти, на дно мусорного бака.
   И луна сорвалось с дюбелей и, разбрызгивая в стороны развороченные звезды-болты, вдруг упала и, сжавшись до серого комка первого космического яичка, закатилась в темный угол тесной комнаты, где на стенах красной краской выписано: "паранойя!"
   Силуэт облаченный в белое, будто и не человек вовсе, а призрак, сливаясь с ранними предрассветными сумерками, заспешил прочь.
  
   Глава 28. Родионов (20 октября).
   На утренней конференции Родионов доложил о прошедшем дежурстве.
   Тяжелая бессонная ночь оставила в его облике свой след. И со стороны было заметно, как он изменился, осунулся. Даже широкие плечи опустились под тяжестью груза, что ему пришлось нести в течение двадцати четырех часов, а не свежий мятый халат, накинутый на голый торс, подчеркивал усталость, владеющую сегодняшним утром его телом и душой.
   Хирурги, а их в аудитории было большинство, отчетливо представляли себе, что стоит за подобным поминутном отчетом, произносимом не громко, равнодушно, безразлично, за беглым и отрешенном перечислением фамилий и диагнозов.
   "Ночь, как видно, еще та! Хорошо, выпала не мне", - думал каждый, искренне сочувствуя своему коллеге.
   Потом начался новый рабочий день, наполненный своими заботами.
  
   Глава 29. Стукачев. (20 октября).
   - Он сказал: "Клоун..."
   Еще вчера в конце дня Стукачев спускался на второй этаж, в приемную главного врача. Но Ведина на месте он не застал, и о том, в каких выражениях Павел отзывался о Волгогорском губернаторе, доложил только сегодня утром. Ничего срочного. Ничего особенно. Разве требуются ответные меры? Нет. Не одевают кандалы на тех, кто, имитируя голос президента, заставляет уродливую куклу гримасничать. Как бы этого ни хотелось. И когда конферансье со смаком пересказывает крылатую фразу, что изрек премьер-министр... Как бы ни хотелось и моглось, нельзя! Нельзя тронуть человека за то, что он в частной беседе назвал губернатора клоуном, а господина Раздатченко, напротив, похвалил, нельзя. Нельзя уволить. Нельзя посадить. Нет! Хоть и не любил Ведин Родионова почти патологически, до холодной ядовитой ненависти, до смешного, и день ото дня сильнее, нельзя!
   - И все? А что он еще сказал? - лениво и в то же время заведомо враждебно к тому, о ком шел разговор, спросил Ведин у Стукачева.
   - Да, вот, сказал, что похож.
   - Это я слышал. Похож! Повтори-ка еще раз, наш губернатор похож на клоуна. Доповторяешься, - в голосе Ведина прозвучала угроза.
   - Нет, нет, - забеспокоился Стукачев. - Я хотел сказать... Дело было так... Он сказал: "Похож". И ничего больше. Только одно слово. И всё! Мы выпили, и я спросил его, а кто? И он сказал, что говорит он, мол, не о губернаторе. А потом добавил: губернатор похож на... на... вот... А вообще-то, сначала он говорил о Раздатченко. Точно! Я догадался. Только какая разница?
   - О ком он говорил? Кто на кого похож? - насторожился Ведин.
   В маловразумительном рассказе своего осведомителя Ведин вдруг уловил что-то нехорошее. Тайный смысл, что ли? Что-то важное, недопонятое доносчиком Стукачевым, но представляющее интерес для него, для Ведина. Нечто, угрожающее его личному благополучию, услышал главный врач в сумбурной речи, в словах, плохо подогнанных к друг другу. Он еще не понял, что означает эта информация, но предчувствие было не добрым. И холодок страха забрался к нему в трусы: сжались сфинктеры, а яички упруго подтянулись повыше.
   Информация, что кулуарно получал главный врач от своих секретных осведомителей, а среди них были и врачи, и сестры, и санитарки, касалась обычно двух стандартных тем: кто кого, когда и где трахал, и кто и что обронил про него самого, про Ведина, и на девяносто процентов представляла собой смесь пустой болтовни, сплетен, лжи, полуправды и слухов, интерпретированных людьми, цель которых умаслить его, Ведина, лестью, выказать подобострастие в обмен на маленькие унизительные подачки. В этом Ведин себе отчет отдавал. Но вот в одной фразе промелькнула крупица правды. Другое дело! И Ведин это оценил.
   - Сначала и подробнее, - приказал он Стукачеву и, стараясь сосредоточиться, отодвинул от себя наполненную коньяком рюмку.
   - Он сказал - похож, - в четвертый раз повторил Стукачев.
   Ведину снова захотелось его перебить, захотелось заорать и ударить кулаком по столу, и ударить в лоснящееся лицо человека, принесшего плохую весть, и сбить его с ног... Нетерпение, негодование, гнев рвались наружу, но...
   - Не волнуйся. Рассказывай по порядку. И подробно. Каждый жест, каждое слово. Вспоминай, - ободряющее произнес Ведин, не глядя на Стукачева.
   Стукачев удивленно посмотрел на своего начальника. И испугался. И, проглотив подступивший вдруг к горлу сухой колючий ком, начал рассказывать.
   - Мы выпили и сидели. Говорили ни о чем. Болтали. Телевизор работал. Телевизор вообще никто никогда не выключает. Я случайно посмотрел на экран. Выступал губернатор. Шла передача...
   - Не важно.
   - И тогда я спросил - просто так, ради хохмы: а на кого он похож, наш губернатор? И Родионов ответил: похож не он, то есть не господин губернатор, а господин...
   - Кто, кто?
   Стукачев замолчал. Страх, вызванный явным раздражением Ведина, мешал думать:
   - Я... я...
   - Перестань заикаться, пожалуйста. Вспомни детали: каждую мелочь... слово, звук, интонацию, оттенок интонации, - вкрадчиво попросил Ведин. - Постарайся, Артем. Всё - важно! Поверь! Я потом тебе все объясню.
   - Понял, - растерявшись, почти шепотом ответил Стукачев.
   - Смелее, - ободрил Ведин.
   - Родионов сказал: "Не он". Это я уже говорил. Потом он, будто подумав, снисходительно так повторил: нет, мол, не губернатор, но и губернатор похож... на клоуна. Простите, - тут же извинился Стукачев, но Ведин только мотнул головою. - Тогда я опять его спросил: о ком он говорил раньше? И Родионов нехотя признался, о Раздатченко. И добавил: "Он-то и выиграет".
   - Сказал утвердительно или предположил? - уточнил Ведин. Он внимательно слушал все, что рассказывал ему Стукачев.
   - Убедительно сказал: я, мол, знаю.
   - Ясно, - задумчиво проговорил Ведин.
   - Вот собственно и все, - радостно сказал Стукачев. Он вдруг сообразил, все случилось точно так, как он пересказал, и обрадовался. Его губы растянулись в подобие улыбки. Но в ответ он увидел неподвижное и враз отяжелевшее лицо своего патрона. И в попытке сгладить неловкость, заговорил быстро, пропуская слова: - Телевизионная дискуссия. Вчера утром. Прямой эфир. По муниципальному каналу. А вечером - повторяли.
   - Вчера? Вчера! - прицепился к слову Ведин. - Вот именно!
   Темнеющим взглядом внимательно всмотрелся в Стукачева и, решив, что доносчик пересказал все, что запомнил, дал выход своему гневу:
   - Вчера! Почему не доложил сразу же? Дурак, дебил! За что я тебя держу, а?
   Стукачев испуганно отпрянул и опрокинул обе рюмки.
   - Выгоню тебя по статье, - прогремел Ведин, переводя взгляд с расползающейся по поверхности стола лужи на Стукачева и обратно. - И Бабенко, твоего собутыльника. Выгоню вас обоих.
   - Простите, пожалуйста, - заморгал Стукачев, словно по кабинету пронесся вихрь и запорошил ему пылью глаза. - Простите. Извините. Я постараюсь. Я буду...
   И Ведин остыл. Его злость сменилась иронией:
   - Пьете целый день! А больными кто занимается?
   - Извините, извините, извините, - загипнотизированный испугом, повторял Стукачев одно и тоже слово.
   - Ладно, хватит. Слышал уже, - процедил Ведин. - А ну-ка еще раз повтори все.
   - Хорошо. Начну сначала.
   - Да. С начала!
   Стукачев еще раз восстановил в памяти события вчерашнего утра. И прокрутив в уме в четвертый или в пятый раз эпизод своего разговора с Родионовым, внезапно догадался, была-таки в Родионове некая странность - нечто не естественное, не обычное, не свойственное ему! Родионов бледнел, ежился и вздрагивал. Он был напуган, пришел Стукачев к поразительному выводу, конечно, напуган! Но что его напугало? Определенно, нечто очень серьезное.
   Минутную паузу нарушил телефонный звонок.
   Стукачев вздрогнул и непроизвольно посмотрел куда-то вверх, будто то пронзительный и писклявый крик птицы нарушил тихую полудрему ночного леса угрозой. И ему вдруг стало не по себе. Почему, робко задал он сам себе вопрос? Потому что... Возможно потому, вдруг догадался он, что он рассказал правду?
   А в самом деле, соответствовало ли его впечатление действительности? Истине? Неважно! Оно, возможно, ложное по сути, уже выкристаллизовалось в правду! Да! Которую создал, сконструировал, собрал по кусочкам и частичкам, сложил, разгладил, вылизал и предложил целому миру Стукачев. Он, ставший очевидцем и летописцем. Он, познавший, постигший прошлое - шероховатое, уступистое, прошлое, что всегда где-то рядом, поблизости, под рукой и, тем не менее, не доступное к повторению. Прошлое? Лишь несколько параметров, описывающих состояние людей и предметов в отражении сиюминутных эмоций интерпретатора. А правда - ремейк. Она такая, какой он её повторил - искаженная не преднамеренно, а в результате умозаключений, выведенных им от ложной посылки. Правда - это просто блажь слов. Оценил ли Стукачев себя в своем истинном призвании? Навряд ли. Не подозревая о проклятие великого А. Данте и еще о сотнях и тысячах проклятий, посланных вслед предателям и провокаторам, он сидел за столом... Его сердце, скованное ледяной коркой, не болело. Ведь у него было оправдание... Впрочем, у него всегда было одно то же оправдание, один и тот же мотив - всепоглощающая зависть. Она грызла его душу безжалостно и монотонно - так мышь, пойманная в мышеловку, грызет свой сыр, не взирая на угрозу ножа-гильотины, не догадываясь своим скудным мышиным умишком, что нож раньше или позднее, но непременно опустится и переломит ей хребет.
  
   "Родионов сказал: "Похож". Стукачев перепросил. И тот ответил: "Нет". О чем он думал в тот момент? О ком? Кажется, Родионов сказал: похож на Раздатченко. Или - Раздатченко похож? Два раза Стукачев сказал: "Похож на Раздатченко", а дважды, что Раздатченко похож... Для Стукачева это фраза звучит одинакова, потому что он ни черта не понимает. А если Родионов имел в виду еще кого-то? Третьего?"
   Версии. Их было много. Это - раздражало. Ведин дотянулся до "паркера"", что гордо торчал в письменном приборе по соседству с ножницами и ножом для бумаги и металлическим уретральным катетером, не ведомо по какой надобности оказавшемся тут, и на листке отрывного календаря деловито черкнул несколько слов, делая заметку на память: "Уст. ординатр. жук." - установить в ординаторской (или - в ординаторских) жучки. И довольный новой мыслью, что только что предусмотрительно легла на клочок бумаги, вернулся к прерванным на несколько секунд размышлениям.
   "Но как бы Родионов не построил фразу, он упомянул Раздатченко! И разве всуе? Нет. Не случайно. Каждое слово и жест имеют тайный смысл! И у него был повод! Серьезный повод. Он назвал фамилию в ответ на вопрос. Возможно, на опасный вопрос. И получается, он - знает! Родионов знает нашу тайну!"- сделал вывод Ведин.
   Ему вспомнился разговор, состоявшийся между ним и Мясоедовым несколько месяцев назад.
  
   - Тайна - суть той войны, что мы начинаем, - сказал Мясоедов.
   - Войны? - переспросил Ведин.
   Войны! Именно! И не пугайтесь слов. Нас ждет война. Без крови и трупов, но - беспощадная. И проигравший в ней теряет все! И становится ни кем.
   -Война-а, - по-прежнему пребывая в растерянности, протянул Ведин.
   - Да, война! Солдаты. Офицеры. Генералы. Полководцы. Шпионы. Атака. Отступление. Снова - атака. Обманные маневры. Тайные операции. Без любой составляющей - война превращается в фарс.
   - Цель нашей тайной операции - создания двойника губернатора? - с дрожью в голосе спросил Ведин.
   - Нет, другого человека, - усмехнувшись, ответил Сергей.
  
   Стукачев монотонно говорил, слегка покачиваясь из стороны в сторону, но Ведин его уже не слушал.
   "Родионов проговорился, - продолжал он рассуждать. - Он был поражен, шокирован, вот у него и вырвалось. Бывает".
   Стукачев замолчал и робко поерзал на стуле, пробую обратить внимание на себя.
   - Ладно, иди, - прервав свои размышления, вспомнил о нем главный врач.
   - До свидания.
   - Да, да, увидимся. Я тебя вызову.
   Артем Викторович Стукачев, глубоко убежденный в том, что сегодня он напьется, как свинья, встал из-за стола и, пятясь задом, вышел.
   Как только дверь за ним захлопнулась, Ведин, не раздумывая ни секунду, набрал по памяти номер...
   - Я вас слушаю, господин Ведин, - холодным тоном работодателя произнес Мясоедов, застигнутый телефонным звонком в гостиничном ресторане - он обедал.
   - Я вот по какому поводу, - подобострастно начал Ведин, - у меня работает доктор...
   Выслушав сообщение Ведина, Сергей задумался. Родионов? Что это за человек? Он никогда о нем не слышал. Кто он и что знает? И откуда? Где произошла утечка? Странно. Не понятно.
   Официант, стоявший неподалеку, заметив лишь ему одному доступный к пониманию жест, подошел неслышно и наполнил бокал. Темное багрово-малиновое вино в бокале казалось густым и вязким. У Сергея возникло ощущение, что оно непременно должно быть сладким и горячим. Обжигающим. Он поднес бокал к губам. Терпкое и прохладное. Однако, уже не имеет значения есть ли ответы на эти вопросы, нет ли. Ему снова придется связаться с Шагалаевым. Он сделал еще один глоток. Это срочно? Не слишком, решил он.
   - Спасибо, - машинально произнес он в трубку, и Ведин облегченно вздохнул - Мясоедов не стал интересоваться, почему получает информацию поздно, через два дня с того момента, как злополучная фраза - "он - похож" - была произнесена.
   Таким образом, Родионов получил короткую передышку.
   Накануне вечером его семья: жена, дочь и сын - вылетели в Москву. В полночь они приземлились в Домодедово. В пять утра, дождавшись первого экспресса, перебрались в аэропорт Шереметьево, а в десять чартерным рейсом вылетели в Грецию. Горящая путевка предусматривала десятидневное проживание в одном из тех четырехзвездочных отелей, что густо разбросаны по полуострову Халкидики.
  
   Глава 30. Мухин.
   Тяжелая туча висела над городом весь день, да так и не сумела разродиться дождем и, мстя за собственное бессилие, внезапно сгустилась до сизого сумрака и опрокинулась, словно груда гравия - легла на улицу темной аморфной массой тумана.
   Двое мужчин среднего возраста стояли на углу и, не перекинувшись пока и парой слов о делах, не обращая внимание ни на туман, ни на его спутницу - вечернюю прохладу, немногословно обсуждали иную проблему.
   - Деньги есть? - нервно спросил Мухин.
   - Достаточно, - солидно кивнул ему в ответ Стегин.
   - На "перекресток"? - предложил Мухин.
   Под "перекрестком" подразумевалась заведение, находящееся буквально в двух шагах, у первого перекрестка налево от здания Областной прокуратуры.
   - Пошли, - согласился Стегин.
   - Ближайшее местечко, - извиняясь, произнес Мухин.
   - Да, конечно, - холодно подтвердил свое согласие Стегин.
   Кафе, указанное Мухиным, имело в прокуратуре дурную репутацию. В нем в состоянии томительного ожидания не редко проводили время свидетели и подозреваемые - не желательные элементы для приватного общения. Да и интерьер этого кафе, а, скорее, закусочной, оставлял желать лучшего. Но усталость, что накопилась в их сильных и выносливых телах за долгий день, лишила их воли и желания двигаться - оба сегодня чувствовали себя разбитыми.
   - Точно? Не возражаешь?
   - Нет.
   - Точно? - даже как-то суетливо переспросил Мухин. - А?
   - Заткнись! Пошли!
   Одновременно развернувшись, они плечом к плечу зашагали в нужном направление. Что-то неуклюжее, сердитое, мрачное, неповторимо уродливое, нечто не схожее формой с осязаемой реальностью двигалось за ними, перебирая лапами-корнями, шевелилось за их спинами. Тени? Электрические разряды, сотканные в силуэты, во влажной атмосфере сгущающися сумерек? Боль и тоска, причудливо овеществленные теплом их сильных тел? Они ничего не замечали.
   - Бр-р, - словно отряхиваясь, произнес Стегин, суть опередив риторическую фразу, что была готова сорваться у Мухина: ну вот и пришли.
   Дверь, ведущая в чертог чревоугодия, упиралась в кирпич и оставалась приоткрытой. Они вошли и буднично присели за столик, расположенный у окна.
  
   - Что нового? - спросил Стегин.
   За окном медленно проехало такси, и Стегин проводил его взглядом. Мухин тоже посмотрел в окно. Микрочастицы грязи и пыли, вобрав в себя влагу тумана, поднялись в воздух, и улица, растянувшаяся за не мытой стеклянной стеной, казалось, вся была окутана голубоватым клубящимся маревом.
   - Что нового? - повторил Стегин устало.
   Мухин улыбнулся:
   - Кое-какие фактики раскопал, но, скорее, для общего развития. Вряд ли они имеют розыскную ценность.
   - Все может оказаться ценным. Любая мелочь.
   - Знаю. Тоже когда-то читал детективы.
   - Выкладывай!
   Подошел официант - парнишка лет пятнадцати с кавказским выражением лица и такими же повадками - и вежливо поинтересовался, не стоит ли повторить заказ.
   Стоит, одновременно кивнули Стегин и Мухин.
   Еще два по сто в белых пластмассовых стаканчиках. На картонных салфетках - по ломтику лимона и по две крабовые палочки. Пятнадцать рублей за все удовольствие.
   - Будь!
   - Ага, и ты!
   Осторожно, боясь смять или выронить из рук чересчур легковесную посуду, они отпили на этот раз по половине.
   - Вкусно! - рассмеялся Мухин. - Водка - не паленая.
   - Торгуют, торгуют, - неопределенно пробормотал Стегин, слизывая с пальца лимонный сок. - Давай по делу.
   - Разрешите без протокола? - насмешливо поинтересовался Мухин.
   - Пожалуйста, - радушно отозвался Стегин. - А в нем и в самом деле нет нужды?
   - Нет, - твердо ответил Мухин. - Но если прикажешь, оформлю. В этом случае в больницу придется послать официальный запрос. Без него - историю болезни получить не удастся. Затем потребуется привлечь независимых медицинских экспертов. Им, естественно, придется заплатить. Сколько? Не знаю. Не много, думаю.
   - Убедил. Давай, без протокола. А он-таки побывал в больнице! - с нескрываемым чувством удовлетворения от того факта, что его догадка оказалась верна, воскликнул Стегин.
   - Конечно! Это я выяснил сразу! Я хотел сказать, достаточно легко, - поправился он после едва заметной паузы. - Не пришлось целыми днями мотаться по больницам: искать свидетелей, опрашивать врачей и больных, и ждать, не пришлось!
   - И молоденьких сестричек, что готовы оказать свою посильную помощь следствию, тоже, видно, не пришлось?
   Оба весело рассмеялись.
   - Так точно. Одним словом, рутина и скукотища. Рассуждал я так! Да чем же он мог болеть? Каким заболеванием?
   - Чем угодно, - успел вставить Стегин.
   - Совершенно верно, - согласился Мухин. - Но я говорю о вероятностях. Маловероятно, что у него было больное сердце, что он страдал сахарным диабетом, гломерулонефритом или иной хронической патологией.
   - Эрудицию оценил, - усмехнулся Стегин. - Да только отчего же мало? Вполне вероятно.
   Эту реплику Мухин проигнорировал:
   - Скорее всего, он попал в больницу по поводу заболевания, поразившего его внезапно.
   - Удар по голове, например. Чем плох? - саркастически заметил Стегин.
   - Правильно, - Мухин остался серьезным. - И выходит, искать его следы следовало в хирургических или травматологических отделениях. Логично?
   - Логично.
   - Собственно, всё.
   - Что значит всё? - немного опешил Стегин.
   - Всё! - кивнул Мухин. - Расследование в том смысле, что оно есть напряженная работа мозга, мобилизация творческого потенциала, на этом закончилось. Далее - технические детали. Скукотища.
   - Для кого как. Детали - те, что не интересны для вашего пытливого ума, коллега, для моего скудного умишки как раз и есть самое главное! Так что все-таки расскажи. Не ленись, - с улыбкой проговорил Стегин.
   - Если ты настаиваешь. Предстояло определиться с какой больницы мне стоит начать. Правильно? Начать я решил... - Мухин замолчал, словно запнулся.
   Стегин молча кивнул, и они, синхронно приподняв свои стаканчики, допили остатки водки.
   - С какой же? - спросил Стегин, кончиком мизинца смахивая последнюю капельку с верхней губы.
   - С той, что ближе, - охотно ответил Мухин.
   - Разумно.
   - Именно. Так, наверное, поступил бы я. На его месте.
   Стегин покачал головой, не решив пока, чего ждет от него собеседник, возражения или согласия:
   - И он - тоже, - продолжал Мухин. - Ведь он - законопослушный российский гражданин, имеющий полис ОМС - обязательного медицинского страхования, и не выбирающий, где получше.
   - Точно!
   - Да, Дильман вовсе не ощущал себя беглым преступника, третий год находящегося в федеральном розыске.
   - И что? В яблочко? - поинтересовался Стегин.
   - А как же! Больница номер три. Та, что у трамвайного кольца.
   - Знаю. Без мелочей, - попросил Стегин.
   - Сначала я обратился в "хирургию". Там он не лежал, сказали мне. Потом я заглянул в травматологическое отделение.
   - Ну и?
   - В прошлом месяце он провел там десять дней.
   - Диагноз?
   - Сотрясение головного мозга, - ответил Мухин.
   - В общем, как и рассчитывали. Интересно, - Стегин подвинулся поближе и навис над столом. - Драка?
   - В том то и дело, что нет!
   - А что? Что стряслось? При каких обстоятельствах получил он свое сотрясение?
   - Никто толком не знает! - пожал Мухин плечам.
   - А ты?
   - И я. Обстоятельства травмы остались не уточненными, - проговорил Мухин скороговоркой и перехватил укоризненный взгляд своего друга. - В истории болезни выставлен диагноз: сотрясение головного мозга, и это - соответствует действительности. Он был осмотрен хирургом, нейрохирургом и невропатологом. Все, как один, этот диагноз подтвердили. Ни какой иной патологии, по крайней мере, серьезной, заслуживающей, чтобы её отметили в истории болезни, они не нашли. И сомнений в этом в общем-то нет. Формально нет, - уточнил Мухин. - Но некоторая странность все же есть. Заведующий отделением - пожилой мужик, под семьдесят, а может и старше - в разговоре со мною, сказал, что у него была контузия.
   - Контузия? Это что - диагноз? - переспросил Стегин.
   - Диагноз. Безусловно, - кивнул Мухин. - Контузия означает сотрясение.
   - А-а, то есть - то же самое.
   - Не совсем. Контузия - это общее сотрясение всего организма или что-то очень похожее. Впрочем, не знаю точно. Дело в другом. Подобный диагноз в последнее время ставить не принято.
   - Почему?
   - Пробую объяснить. Но то, что я тебе пересказываю, сам клещами вытянул, - посчитал нужным сделать оговорку Мухин.
   - Понимаю. Не волнуйся. За профессора медицины, не смотря на твой не ординарный интеллект, я тебя не держу.
   - Обычно диагноз звучит так: сотрясение головного мозга и ушиб мягких тканей лица, например. Или - ушиб головного мозга, ушиб грудной клетки и дальше с уточнениями: ссадина тут, перелом там. Ясно?
   - Хм, - неопределенно отреагировал Стегин на заданный вопрос. - А у него были переломы?
   - Нет, ни каких переломов. Я же сказал. Но у доктора сложилось впечатление...
   - У нашего старичка?
   - Да! Зовут его Андрей Петрович.
   - Запомню.
   - Пригодится, - хмыкнул Мухин и тот час стал серьезным. - У Петровича сложилось впечатление, что у Дильмана случилась контузия.
   - То есть? Имели место ушибы других органов? - продолжал въедливо допытываться Стегин.
   - Вроде. Дильмана доставили больницу утром, часов в десять, четырнадцатого сентября. При поступлении он был в сознании. В приемном покое он сразу же был осмотрен нейрохирургом и был выставлен диагноз, как я сказал, сотрясение головного мозга. Когда его смотрел Петрович, минут через тридцать, уже в отделении, он обратил внимание на то, что Дильман - не адекватен. Он плохо ориентировался во времени, плохо видел и слышал. Рефлексы были сохранены, но - вялые. Взяли анализы. Не знаю какие. Какие нужно! В анализе мочи нашли следы крови. Петрович поначалу хотел выставить диагноз посложнее, но уже на следующий день состояние Дильмана значительно улучшилось. Вот он и оставил первоначальный - сотрясение головного мозга. Без заморочек. А о том, что с ним приключилось, Дильман и словом не обмолвился.
   - Почему никто не сообщил в милицию?
   - А повод? Избили его? Не похоже. Сам он ни о чем подобном не заявлял. Молчал о том, что случилось? Его право. Его частная жизнь. Да мало ли что произошло? На скользком оступился. С лестницы в подъезде сверзнулся. Жена с кровати столкнула. Я вот знаю случай...
   - Не надо.
   - Ладно, давай вернемся к Дильману, - улыбнулся Мухин.
   - Правильно. Что дальше?
   - Выздоровел. Его выписали, - развел Мухин руками.
   - Остается много не ясного.
   - Достаточно, - кивнул Мухин
   - Что все-таки с ним произошло? Где он заработал свою...
   - Контузию, - подсказал Мухин. Чувствовалось, что слово ему нравится.
   - Травму.
   - Боюсь, этого мы теперь не узнаем никогда.
   - Почему же? - насмешливо спросил Стегин. - Захотим - узнаем.
   Тоном, коем были произнесены эти слова, Стегин будто бы намекнул, сплоховал, мол, Миша Мухин, не доработал. Мухин намек понял, но если и обиделся на старшего по званию, то вида не подал.
   -Согласен. Потребуется - выясним и это, - его голос звучал равнодушно и рассудительно, - но есть и другая сторона вопроса: а стоит ли тратить на это силы и время? Ну, раскопаем мы криминал. Выясним, что с ним произошло: где был, что противозаконного сделал. Поможет это в расследовании? Не думаю. События, что привели Дильмана на больничную койку полтора месяца назад, навряд ли напрямую связаны с его убийством. Дильман за свою жизнь в разных передрягах побывал. Нам об этом известно: Афган, Чечня, тюряга. Одним случаем больше, одним - меньше. И чтобы не произошло, дела возбудить не удастся. Вот если бы убили не его, а он - тогда другое дело.
   - Кто привез его в больницу? Или он обратился сам? - подумав, спросил Стегин.
   -Нет, не сам. Его привез... - Мухин порылся в нагрудном кармане и вытащил пачку фотографий.
   Стегин, бросив на них взгляд, догадался, это копии тех карточек, что были изъяты из квартиры Дильмана.
   Выбрав одну, Мухин бросил ей на стол.
   - Его привез вот этот, - ткнул он пальцем.
   - Буров. Хм, - хмыкнул Стегин. - Любопытный факт ты приберег напоследок.
   - Не без этого, - ухмыльнулся Мухин.
   - Значит, Буров, - повторил Стегин.
   - Буров, - эхом откликнулся Мухин.
   - А знаешь ли, - произнес Стегин задумчиво, - одним из тех, кто исчез с места происшествия, был именно он, Буров!
   - Вероятно. Хотя подтверждения этому предположению нет, - охотно кивнул Мухин.
   - Пока нет. Надо искать.
   - Ищем, - снова кивнул Мухин, поигрывая пустым стаканом.
   Ритуал повторился. Стегин указательным пальцем описал полуокружность над столом. Подскочил тот же расторопный мальчишка. Затем мальчик на минуту исчез и - практически в мгновение ока вернулся со стандартным набором: две водки, две картонные салфетки со скромной закуской.
   - Спасибо, - поблагодарил Стегин.
   - И вот какая у меня есть мысль, - возобновил прерванный разговор Мухин.
   - Выкладывай, старина, не стесняйся, - бодро попросил его Стегин.
   - Контузия - это что-то из военного времени. А? Это когда самолеты сбрасывают бомбы и они взрываются: бум!
   - Возможно, - не стал возражать Стегин.
   - Этот парень снова вернулся из горячей точки, вот что я думаю, - с вызовом заключил Мухин. - Он и раньше бывал...
   - Помню: Чечня, тюрьма.
   - Где он прятался, когда дал из тюряги деру, а? Как известно, треть беглых скрывается на территории Чечни.
   - Известно.
   - При условии, что этот побег состоялся. В чем я лично сомневаюсь все больше и больше, - будто бы небрежно заметил Мухин.
   - Чего?
   - Я полагаю, что побег - это хорошо поставленная инсценировка.
   - Идея сумасшедшая. Но в ней есть зерно, - сказал Стегин, подумав.
   - Конечно, есть! И какое! Зерно-великан! Зернище! - подхватил Мухин.
   - Многие факты в этом случае играют, - щелкнул пальцами Стегин. - Ведь Дильмана по большому счету и не искали. Будто он и в самом деле умер. А он не умер тогда, коль он умер сейчас.
   - Логично, - кивнул Мухин. - А в деле стоит пометка: умер. И без объяснения! Нет данных об источниках информации, о проведенной проверке. Если даже эти сведения носили чисто оперативный характер и исходили, например, от кого-то из тех, кто работает под прикрытием - все равно на это должна быть ссылка! А в деле этого нет! Умер? Прости, прощай! Забыли и все.
   - По логике выходит, что он работал...
   - На кого нужно, на того и работал.
   - Правильно, - согласился Стегин. - Не знать - так оно и лучше. Но не забывай, что это только одна из версий. Самая безумная. Возможно, все гораздо проще, и Дильман - обыкновенный рецидивист, а всему остальному существует приемлемое объяснение. Да же примитивное.
   - Надеюсь.
   Они помолчали.
   - Тем не менее, кое-что у нас есть, - прервал паузу Стегин. - Парень наш замешан не только в собственном убийстве. И действовал он не в одиночку. И двоих фигурантов мы знаем.
   - Одного, - поправил его Мухин. - Хомяка.
   - Хомяка и Бурова. Но был еще и четвертый.
   - Тот, кто скрылся на "ниве?"
   - Да. И это - не Буров. Размер обуви человека, севшего в "ниву", на три номера больше, чем у Бурова. Хорошо, что тогда был туман, почва была влажная, и теперь мы имеем отчетливые следы всех участников. Следы - наша основная улика.
   - Двоих уложили на месте. Третий, мы думаем, это был Буров, скрылся, а четвертого - увезли. Он или соучастник убийства, или - важная персона, - сделал вывод Мухин.
   - Да. Но кто он?
   - Искать "ниву", а дальше, через её владельца...
   - В общем-то, ты прав, - кивнул Стегин. - Искать водителя машины, искать Бурова - моего старого знакомца и того, кто носит обувь сорок пятого размера. А что нам еще остается?
   - Так ты знаешь его?
   - Бурова? Да.
   - Ты его брал?
   - Первое дело. Потом как-нибудь расскажу.
   Стегин поймал себя на мысли, что не может вспомнить её лицо... лицо Ларисы, дочери Бурова. Не лицо - размытое пятно. И голос? Какой у неё был голос? Нет, тот голос, что обстоятельно, без спешки, пересказывал Стегину подробности убийства Винта и Хомяка не принадлежал Ларисе. Это был чужой голос. Незнакомый. Или знакомый, мучался Стегин. Голос тек, полз, проникал, пропитывал. А в общем-то обычный голос. Без изюминки. Без той неуловимой, но вечно узнаваемой интонации. Без хрипотцы и бархата. Без скрежета и звона. Самый обычный голос, произносящий слова без интонации, фразы - без выражения. Только вот кому же он принадлежал? Юноше? Женщине?
   За окном давно стемнело. Наступила ночь. Будто кто-то разом опустил штору. Мухин посмотрел на часы.
   - Десять. Мне пора, - сказал он извиняющимся тоном.
   Стегин огляделся. На этот раз он окинул внимательным взглядом зал с единственной целью - в поисках блядей, готовых задешево, отдавая дань уважения к званию, усладить плоть капитана милиции! Блядей по близости не оказалось.
   - Допиваем и двигаем, - решительно произнес Стегин.
   За окном все та же влажная взвесь, парящая в воздухе. Витрины мелких магазинчиков, расположенных на первых этажах жилых домов, возникших на месте одно-, двух-, трехкомнатных квартир, мерцали сквозь него золотистым блеском и казались другой стороной узкого каньона, по которому только что пронеслись всадники в погоне за "золотом Маккены". Вечер, напоминающий ночь. Беспроглядный. Промозглый. Хорошо лишь вглядываться в него, например, из окна. Но не прикасаться.
   И они допили.
   Официант-мальчик, стоя за стойкой, от скуки протирал тарелки.
  
   Глава 31. Родионов. (21 октября).
   Дом? Пустая квартира! И ночь. И одиночество.
   Павел вернулся домой около десяти часов вечера и, едва успев сбросить рубашку и брюки, лег и сразу же уснул, и сон его, как безветренный день бабьего лета, когда и лист на ветке не шелохнется, не был отмечен кошмарами - теми, что заставляют стонать и метаться, и переживать снова и снова то, что случилось там, в реальной жизни, порою далекой, как поверхность воды со дна. Уж слишком он был измотан событиями прошлых суток и еще одного дня, что уложились в тридцать шесть часов больничного дежурства - самого, пожалуй, долгого в его жизни. Но под утро, когда его рациональный ум, освежившись за полные восемь часов, восстановил свою способность к восприятию и принял первый ничего незначащий сигнал - за окном надрывным фальцетом прозвучал одинокий автомобильный гудок, едва понятные, едва различимые шорохи, что накопились в его подсознании за часы безмолвия, стали оживать, безжалостно реанимируя память.
   Он запомнил свой последний предутренний сон. Сон был не обычным. Действие в нем не происходило. Это был самый статичный в мире снов сон. Он очутился в темнице - в темной комнате без окон. Веки его были открыты. Он смотрел, но не видел... Мертвый воздух и абсолютная тишина, и ощущение присутствия рядом с ним. Кого? Чего? Было ли это живое существо или же призрак-фантом, определить он не мог, но чувство опасности давило на сердце, заставляя его то тревожно трепыхаться, то замирать. Не просыпаясь, находясь в том мире, переполненном видениями, он в какой-то момент подумал: "Я - сплю". И захотел проснуться. Но что для этого следовало сделать, он не знал. Потому что ночь диктовала свой закон, и он действовал на её территории повсеместно - спать, спать, чтобы ни произошло, спать, спать и видеть сны.
   И только когда извечным противник ночи - утро оттеснила её своим неудержимым, неистовым напором, он проснулся.
   Отбросив в сторону одеяло, он медленно выбрался из постели и, прежде чем направиться в туалет и ванную, подошел к окну.
   "Начало дня. Чистое и ясное, напоминающее летнее. Не настоящее лето, а такое, каким оно помнится в зимы. Таким оно остается на фотографиях. Похожим его изображают художники: на полотнах, на открытках, на почтовых марках - безоблачное, залитое изумрудным цветом, что исходит от растений, и желтым - отражением солнечных лучей, без мух, комаров и липкого пота, стекающего по спине. Лето - иллюзия, - подумал он, глядя в окно. - А на самом деле по ту сторону стекла - уже осень, и уже исчерпан лимит теплых, спокойных дней и наступила пора зонтов и плащей, и грязных штиблетов".
   Не избавившись от осадка, что оставил полузабытый сон, он тем не менее успокоился. Конечно, неприятное чувством вины присутствовало, он помнил, что замешан в убийстве - или, по крайней мере, в непредвиденной и насильственной смерти человека, а тот, в свою очередь, сам замешан во что-то значительное, а значит и он, Родионов Павел Андреевич - тоже. И этот факт оставался фактом. Но, несмотря на все доводы рассудка, он никак не мог совладать с тем сладким голосом, доносящимся изнутри, что твердил и твердил, приблизив свои липкие губы прямо к его уху:
   - Все обошлось, все хорошо, никто ничего не узнает.
  
   Вчера, покинув больницу, Родионов оставил машину на том же месте, в закоулке внутреннего больничного дворика, и добрался домой на троллейбусе. Сегодня утром, взяв такси, он первым делом направился на автостоянку, где поменял наемный экипаж на собственный, и в восемь, как обычно, подкатил к зданию больницы, сидя за рулем старенького "опеля вектры", своего второго автомобиля. Был ли в этом смысл? Или же, напротив, следовало незамедлительно заняться "нивой" - ликвидировать и напоминание о происшествие, в кое он попал скорее по небрежности, чем по глупости? Он об этом не задумывался. Сил на это просто было.
   К двум часам дня он освободился.
   `Пора домой. В конце концов - пятница и..."
   Новая мысль, как острый стилет, пробила висок и заставила его переменить планы.
   "Все в порядке, кроме... - вот что нашептывал теперь ему непрошеный назойливый собеседник, - ты в безопасности до тех пор, пока..."
   Буду ждать, решил он.
   Около трех часов дня солнышко, разгонявшее октябрьскую хандру пол дня, скрылось - видно, подустало, и снова пошел дождь. К пяти закончился и он. Около шести часов вечера терпение его иссякло.
   Мотив, обусловивший его последующие действия, заключался в следующем - он в безопасности до тех пор, пока не найден нож; он в опасности до тех пор, пока есть вероятность того, что нож будет найден. А разве надежно он спрятан, задал он себе вопрос? И тут же ответил на него: конечно, нет. Нож, испачканный в крови! С его отпечатками пальцев! Он отчетливо воспроизвел тот момент, будто бы снова пережил его - вот он нагибается, подбирает нож с земли и, поиграв им немного и наигравшись, прячет его в спешке... Куда? Зачем? Что подтолкнуло его на этот непродуманный, дурацкий шаг - оставить орудие убийства на месте преступления, будто то - не улика, от которой зависит его жизнь, а сломанная ветвь или увядший стебель цветка, осыпавший свои лепестки. Дурак! Ох, дурак.
  
   Тахикардия. Вспотевшие ладони.
   Он резко свернул налево, пересек непрерывную белую линию и углубился в лесопосадку (но лишь на несколько метров) и тут же притормозил и сдал назад, и, выровняв машину на обочине, вышел.
   "Дойду. Зачем оставлять еще один след?" - принял он здравое решение.
   Но не ошибся ли он местом? Нет, конечно, нет.
   Павел ступал по мягкому ковру из палых листьев и думал, что местом он не ошибся. Да и было б мудрено. Нож, словно магнит, создавал поле, пронизанное невидимыми волнами, настроенными на ту же частоту, что и его усталый мозг, обремененный предчувствием.
   Он уже понял, время, выбранное им, чтобы снова появиться здесь, неудачное. Неурочное, неудобное, плохое. Час пик. Начинает темнеть, но до настоящих сумерек далеко - сумерек, наступающих вслед за хмурым дождем, что развесил свои мудреные пряди по веткам в заколдованном лесу. Здесь что ли жил некогда леший - бобыль и нелюдим? И друиды, цари растений, не под этими ли кронами устраивали свои шабаши и оргии? Нет, не под этими. Он знал, что он не повернет. И вот он на том же самом месте! Еще примята колесами пожухлая трава.
   Павел нагнулся и стал шарить рукою где-то под корнем старого тополя и в эту секунду вдруг почуял опасность - как чует её зверь: сначала холод вдоль позвоночника, затем...
   Ловушка - это яма, куда, не заметив, падает дикий зверь. На дне её острый кол. Чтобы вспороть ему брюхо!
   Он уловил то ли шелест упавшего листа, то ли сдерживаемый выдох и начал движение. Он мог отпрыгнуть в сторону, мог увернуться. Но опоздал. Последнее, что он запомнил, это как на него пахнуло чем-то прелым, несвежим.
   Удар обрушился на шею. В ту лунку, что в проекции пятого шейного позвонка. И свет померк.
   Двадцать первое октября. Ранний вечер - десять минут седьмого. Пять градусов тепла. Влажно. Порывы ветра до трех метров в секунду.
  
   Глава 32. Катя.
   Однажды, услышав голос и вздрогнув, Катя подумала: "А можно ли влюбиться в голос?"
   И не нашла ответа.
   "Наверное, я - ненормальная", - решила она.
   Час назад Катя умерла. Перед смертью она рассказала о своей короткой жизни все. Но тех, кто её убил, не интересовала ни её жизнь, ни её смерть, а только Фришбах - все, что она знала о нем! Все! Начиная с той самой минуты...
   А можно ли влюбиться в голос?
   ? ? ?
   Она очнулась. Сколько прошло времени? Секунда? Минута? Год? Или вся жизнь пролетела в летаргическом сне? Или... Вот сейчас к ней подойдут незнакомые люди, одетые в одежду странного покроя, пошитую из неизвестного ей материала, тонкого и разноцветного, и, погладив её по голове - так, как это делала её мать, начнут рассказывать ей про новый незнакомый мир, населенный фантастическими существами, прилетевшими на Землю с далеких планет и звезд...
   "Я в больнице? - пришла ей в голову первая мысль. - В отделение? Да. А где же еще? Конечно! Или нет?"
   Она скосила глаза и не узнала потертый рисунок обоев. Его не было. Вместо стен, заклеенных светло-желтым веселеньким тоном, её окружали неприступные скалы. Их голые вершины терялись в тяжелом коричневом тумане. Липкий туман спускался вниз, будто стекал, расслаивая воздух, и, попадая ей в рот, в ноздри, под веки, жег нежные слизистые нестерпимым огнем.
   Она удивилась. Тому, что поле её зрение удлинено диагональю. Но тут же догадалась, что она - лежит. На кровати? Нет. Она лежала на широком длинном столе. За ним свободно могло бы уместиться человек десять-двенадцать. Поверхность его была покрыта пятимиллиметровым стальным листом. По углам не аккуратными грубыми швами были приварены четыре металлические скобы. Они плотно охватывали запястья её рук, раскинутых в распятье, и щиколотки, разведенных в стороны ног. Стол стоял посередине довольно просторного, но плохо освещенного помещения. Окон - не было. Её окружали глухие кирпичные стены. На каждой стене - одно уродливое бра, выдавливающее свет с напряжением опорожняющегося кишечника. Сколько времени провела она здесь? Она не знала. Неважно. Время потеряло для неё всякое значение с того момента, как демон, приблизив к её лицу свое, дохнул на неё смрадом и прорычал: "Ты!", а потом взвалил её на плечо и понес. И не было сил сопротивляться. И хотя где-то в глубине её мозга настойчивый голос требовал: кричи, дура, дерись, кусайся! Но не было сил. Её будто парализовало.
  
   Бандиты, выставив перед собою автоматы, беспрепятственно прошли по отделению. Спустились на первый этаж, и, воспользовавшись служебным ходом, выскочили на улицу. Их машина стояла метрах в тридцати, ближе к двухэтажному зданию, в котором располагался пансионат для иногородних больных. Тридцать метров - сорок шагов.
   - Чисто, - произнес тот, что шел впереди. Он остановился, присел и, водя дулом автомата по сторонам, огляделся еще раз, высматривая нечто на новом уровне.
   - Похоже, что чисто, - подтвердил замыкающий.
   А тот, кто нес Катю, грубо выругался и приказал:
   - Быстрее! Открывайте багажник.
   - Давай!
   Крышка багажника поднялась - словно механическое чудовище приоткрыло свою пасть.
   - Вот так! Подбери её ноги. Бросай!
   Катя почувствовала, как её тело вдруг стало невыносимо легким, словно перо, подхваченное порывом ветра. Нет, легче, словно тонкая паутинка, невидимая глазу. Потом она ощутила удар меж лопаток и что-то острое уперлось ей в шею. А в следующий миг, сгустив над нею зловонный выдох, невидимая сила отрезала её от мира. Она очутилась в темноте.
  
   Глава 33. Катя. (Три месяца назад).
   - О, дьявол, - выругался Лева.
   Он только что принял душ и сейчас, завернув бедра в широкое полотенце, обнаженный по пояс, стоял, раздвинув ноги на ширину плеч, прогнувшись в пояснице, наклонив торс вперед, приблизив лицо к зеркалу, что висело над раковиной, и пристально, и недоверчиво всматривался в собственное отражение, словно боясь, что плоский обратный мир зазеркалья, переполненный бликами и аберрациями, обманывает его.
   - Подай мне ножницы. Они на окне.
   - Возьми.
   - Спасибо.
   Вооружившись маникюрными ножницами, он медленно поднес их к носу, осторожно ввел кончики в правую ноздрю, развел их и ловко щелкнул, выстригая невидимый волос.
   Катя вздохнула и прошептала:
   - Я люблю тебя.
   Фришбах, медленно растягивая губы, улыбнулся одним ртом, но так и не повернул голову в её сторону,
   - Я очень тебя люблю, - повторила девушка.
   Улыбка также медленно, как появилась, пропала. Она не потухла, не растаяла, а просто исчезла, будто кто-то провел горячим утюгом по складкам и разгладил кожу.
   Он размотал полотенце, плотно стягивающее сухие мышцы бедер и, смяв в ладони влажную махровую ткань, принялся удалять последние капельки, оставшиеся на коже - в промежности, на ягодицах, в паху. Казалось, про девушку он забыл.
   Катя смотрела и, беззвучно, едва двигая губами, шептала одно и тоже слово:
   - Любимый, любимый.
   Последние месяцы Катя постоянно находилась рядом. Она проводила с ним дни и почти каждую ночь, наведываясь домой урывками, лишь бы успокоить мать: "Все в порядке, мама, я - на дежурстве; да, время отпусков; да, приходиться; нет, я - не устала".
   - Люблю, люблю, люблю.
   С некоторых пор и каждую ночь Кате снился один и тот же сон - ей снилась толпа. То ли базарная. То ли уличная. Толпа праздников и спортивных состязаний. Вокзальная. Толпа-очередь. Толпа-бунт, разделенная цветом бантиков на лацканах. В этой толпе она искала... Кого? Человека без лица. Она пробиралась через нее, расталкивая встречных, не чувствуя ни тычков, ни подножек и, сталкиваясь лицом к лицу с рассерженными и раздраженными людьми устало спрашивала: "Где он? Вы видели его?" А они в ответ кричали ей в лицо, не скрывая гнев и ненависть: "Мы не знаем его. Мы не знаем, где он. Нам - все равно!" Иногда где-то вдалеке мелькала забинтованная голова. Она бросалась вперед и вязла в чужих руках, ногах, телах, как в сетях. И тогда - просыпалась с ощущением, что и не спала. Приподнявшись на локтях, она смотрела на него, на спящего рядом, и его лицо без единой морщинки, юное и неподвижное, как у мраморной статуи, казалось ей неописуемо красивым, несравненным. А сон забывался.
   С ней что-то происходило. Она разучилась скрывать свои чувства. Её собственное лицо светилось счастьем. Впрочем, и скрывать-то было нечего и не от кого - никому не было до неё дела.
   - Любимый.
   Фришбах словно её не слышал. По-прежнему не отрывая взгляда от зеркала, он тер себе грудь и живот, углубившись в свои размышления.
   "Похож или не похож? - сравнивал он себя с человеком, известным ему по фотографиям. - Похож! Но похожесть - унизительна! Как феномен бытия. Как реально существующая категория - похож на... как две капли воды. Но разве я похож? Да? Нет. Это просто скука коснулась моего лица. Потому что похожесть - эмбрион монотонности и уныния. Шарж - прекрасен. Копия - скучна. Мертвые глаза - копия живых, но - не живые. Как невообразима горька жизнь двойника, как удручающе буднична его смерть, и как не выразительна эпитафия: он был похож! Похож? И стыд за это уже поселился внутри меня и жжет мое сердце и рвет легкие, кусается и душит. Не хочу быть похожим. И не могу. Ведь я - пария: рожден, обласкан, вознесен, низвергнут, изгнан... Я - падший ангел. Я - из чандалов?, наводящих ужас на народы. Сходство есть, есть, но... Но доктор прав: требуется еще одна операция. Я - согласен".
   Заметив крошечный прыщик, вскочивший под носом, видно, еще вчера вечером, он сдавил его двумя пальцами. Тот тут же вырос и стал вулканом, готовым вот-вот разразиться желтой лавой. Испугавшись, он отвел руки от лица и нахмурился, и, чуть повернув голову, скосив глаза стал рассматривать себя в полупрофиль, задаваясь все той же мыслью: похож ли? Внезапно возникшая идея, заставила его застыть. Да как же это не пришло ему в голову раньше?
   - Мне нужен фотоаппарат. Достань! - вспомнил он про Катю и, резким движением отбросив голову назад, поймал влюбленный взгляд. - Самый обыкновенный. Не большой. Не дорогой. Из тех, что называют мыльницами. Главное, чтобы была чувствительная пленка. Принесешь? А еще мне нужен нож. Лучше - складной, но подойдет и кухонный, только чтобы не тесак. Средних размеров. И карандаш. Поняла? Сумеешь принести не заметно? Да? Принеси!
   Он не просил, приказывал. Но она обрадовалась. Он нуждается в ней. Она нужна ему!
   - Куплю. Принесу, - хлопнула ресницами Катя, перекрыв на секунду поток сладкого сока, что сочился из её глаз-вишен.
   - Сегодня!
   - Хорошо, - прошептала Катя.
   - Прямо сейчас! Иди!
   - Прямо сейчас? - пролепетала Катя.
   - Да.
   - Нет, позже, - жалобно простонала она.
   - Ну, хорошо. Иди ко мне, - лениво согласился Фришбах.
   Приподняв подол белого форменного халата, его ладонь легла ей на живот и скользнула по нему, по его едва покатому склону, в промежность, заставив Катю на мгновения сжать бедра, и снова вернулась повыше, и провела над лоном, будто изучая незримые препятствия - те, что предстояло преодолеть, разорвать, разбить, а потом еще раз, и по кругу, словно он выравнивал землю, посадив в неё зернышко...
   Она ему помогла. Не отталкивая его руку, удерживая её на себе, она скользнула немного вниз и, вращая тазом, сорвала с себя трусики. И снова поднялась и, ломая накрахмаленную материю униформы, задрала халат до талии.
   Он подхватил её под зад, жестко сдавил мягкую ткань её ягодиц и резким движением приподнял её повыше...
   Он держал её без опоры, немного согнув в коленях ноги, перенеся на них часть её веса и поймав равновесие...
   В последний миг она прогнулась, выводя лобок вперед, чтобы придавить клитор, что красным кораллом набух, вырос в ней, к основанию его члена, плотно, как могла.
   "Наверное, такова смерть, - думала она в эти мгновения, - начало смерти. Сердце не бьется. Тело уже мертвое, а душа - пока лишь затаилась".
   Конвульсии, сотрясающие их тела, слившиеся на несколько мгновений в одно целое, прекратилась. Фришбах опустил девушку на пол.
   - Все. Закончили. Иди, - глухо сказал он, облизывая пересохшие губы.
   Он снова направился в душ.
   - Иду, - покорно ответила Катя, чувствуя себя в этот миг и опустошенной и одновременно переполненной радостью и грустью. И не только чувствами! Она физически ощущала, как чужая жизнь, те самые стремительные горячие клетки настойчиво и упрямо раздвигают её плоть и продвигаются по её каналам все дальше и глубже...
   На глаза ей попалось полотенце. Небрежно брошенное, оно валялось на кровати. Но взять его она не решилась и, подобрав с пола трусы, подтерлась ими, а потом, не дожидаясь, пока Фришбах вновь пожелает изъявить свою волю, вышла.
   Охранник, скучающей по ту сторону двери в удобном кресле, многозначительно и скабрезно хмыкнул, но Катя, привыкнув за последнее время к подобным взглядам и ухмылкам, не обратила не него внимание. Для нее эти смуглые страшные люди, что упрямо в течение нескольких последних месяцев присутствовали в её жизни, стали частью больничного интерьера. Она их не боялась. Она их просто не замечала.
   Катя вернулась через два часа.
   - Достала?
   - Да.
   Вымучено улыбаясь, понимая, что нож - это серьезно, что ей нельзя этого делать - передавать ему нож, что тем самым она нарушает какое-то очень строгое правило, за что, вероятно, еще поплатится, она протянула ему нож.
   Он усмехнулся:
   - Не бойся. Нож для того, чтобы зачинять карандаши.
   Затачивая карандаш, он напряженно размышлял, что его ждет, и не заметил, как поранил себе палец.
   На завтра была назначена следующая, вторая, операция. Сколько их предстоит всего? Кто бы знал. Три, четыре, пять?
  
   Глава 34. Бур. (Шесть месяцев назад).
   - Здравствуй, - раздался голос из-за спины.
   Она сидела в летнем кафе на берегу Реки - в одном из тех, что появляются в городе, как по волшебству, едва настанет май - еще вчера вечером здесь выгуливали собак, а утром - уже раскинут шатер и смуглый поджарый кавказец лет двадцати восьми с непроницаемым выражением лица стоит за стойкой. Стакан с белым вином стоял перед ней.
   - Здравствуй, - не обернувшись, ответила Лора, застигнутая врасплох.
   Горячие ладони легли ей на плечи, и Лора, боясь галлюцинаций и миражей, подменяющих реальность незаметно и легко, боясь, что человек, неловко обнявший её, человек, чье лицо она пока еще не видела, исчезнет так же внезапно, как появился, она, по-прежнему сидя к нему спиной, судорожным жестом вцепилась ему в руку, прижалась к ней щекой и заплакала.
   Он гладил её по голове и молчал.
   Она, отвернувшись, смотрела на Реку.
   "Здравствуй. Как много неразделенной боли слышится в этом слове".
   Она вдруг почувствовала затхлость. Но не затхлость воды, покрытой у кромки огранитченного? берега мутной жирной пенкой, а затхлость коридоров времени, по которым, петляя и спотыкаясь, она только что, зажмурив глаза, промчалась. Впервые с тех пор как в двенадцать лет у нее начались месячные, она почувствовала, как что-то в ней меняется. Что-то происходит! Соленой поток влаги изливался из её глаз и туманил ей зрение. И что-то творилось с ней и внутри неё: где-то под сердцем, давно замершим, где-то в глубине её дремлющей души, выкристаллизовывался сверкающий, пылающий багровыми гранями рубин и жег ей грудь. И она, дивясь своим внезапно возникшим ощущениям, плакала обильно и не горько.
   - Как тебе жилось? - спросил Бур, когда Лора, осушив слезы салфеткой, успокоилась.
   - Долгая история, - улыбнулась Лора.
   - И у меня долгая.
   - Расскажешь? - она вопросительно посмотрела на него, предлагая ему начать говорить долго и сбивчиво, и непоследовательно - перепрыгивая с одного места на другое и снова возвращаясь к самому важному. У неё было время слушать его.
   - Как-нибудь. Теперь у нас будет время.
   - Теперь у нас есть время. Очень много времени! - поправила его Лора. - Вся жизнь!
   Она произнесла эти слова быстро, с нажимом, словно боялась, что он перебьет её, словно от того, успеет ли она произнести их или нет и в самом деле зависело, как долго время будет благосклонно к ним.
   - Как ты меня нашел?
   - Случай, - коротко ответил Бур.
   - Слепой случай?
   - Просто случай, - улыбнулся Бур. .
   -Я приехала сюда надолго. До ноября. До выборов. Но возможно - останусь.
   - Знаю, - кивнул Бур.
   - Ты меня искал, - догадалась Лора и растрогалась. Она почти непроизвольно подалась вперед и Бур встретил это движение ласковым прикосновением к её руке.
   -Я всю жизнь ищу тебя.
   - Жизнь? Когда же она началась? В мои четырнадцать? - грустно рассмеялась Лора. - Первый круг?
   - Похоже, мы с тобою сейчас живем в круге втором, - глухим эхом откликнулся Бур.
   - Или в третьем? И сколько осталось? Шесть? Пять? А может быть - это уже девятый, последний? - её брови приподнялись и словно округлились, выгнувшись правильной дугой, над желто-зелеными глазами.
   Они помолчали. Он пристально всматривался в неё. Под кудрявым завитком на левом виске он узнал знакомую голубоватую жилку и промолчал, и она, зная, что все в ней рельефно и безупречно, и в целом - образ русской красавицы прошлого века, вдруг почувствовала себя неловко. А он смотрел на неё и видел девочку - юную, нежную, с припухшими губами, чуть вывернутыми наружу, как лепесток у цветка, едва распустившего свой тугой бутон.
   - Мы не виделись с того самого дня, когда... Ты не была на суде, когда... - произнес он скупо, не договаривая фраз.
   - Не была, - кивнула она. - Мама не пустила. Но я отчетливо помню как утром за тобою пришли. Что произошло накануне?
   - Не знаешь?
   - Знаю, знаю, - поспешно, будто оправдываясь, произнесла Лора и опустила глаза. - Ты убил подонка. Спасибо. Я понимаю, ты - мстил. И всё из-за меня! Из-за меня ты угодил в тюрьму! Из-за меня твоя жизнь исковеркана. Из-за меня умерла мама.
   Мать умерла через пять лет и Лора вспомнила, как она проплакала весь день. Она рыдала искренне, но на следующее утро так же искренне не могла понять - почему? Она не любила мать. Она разлюбила её в четырнадцать. Потом ей исполнилось пятнадцать. Хрупкое перемирие. Шестнадцать, семнадцать... Через четыре года их отношения испортились окончательно. Непоправимо. А потом мать умерла, отравившись экстрактом маковой соломки, что ввел ей в вену её последний любовник - бесшабашный восемнадцатилетний цыган. Но она так и не простила её.
   - Дурочка, - произнес Бур ласково. - Ты не должна себя винить. Ни в чем! Это я не сумел тебя защитить. Прости меня, прости.
   - Месть сладка? - спросила она, будто невпопад.
   - Да! Месть - сладка! - ответил он, не задумываясь.
   * * *
   - Леня?
   Бур вспомнил с каким с ужасом, глотая собственные слезы и задыхаясь, дрожа от страха и отвращения, шептала это имя Лариса, а он, вслушиваясь в её бессвязное бормотание, думал, что не забудет это имя никогда.
   - Леня? Это - ты? Привет!
   - Я.
   Неожиданный вопрос заставил его остановиться. Задавший его человек стоял, опираясь спиной о подъездную дверь. Лица его Леня не видел. Оно не попадало под ту жиденькую струйку света, что испускала висевшая над входом голая лампочка, обрамленная осколками разбитого плафона, напоминавшего о завядшем, но так и не распустившимся бутоне дикого экзотического цветка. Какую-то долу секунду Леня все-таки пытался его разглядеть - этого человека, бесцеремонно заговорившего с ним и, тем самым, нарушившего целеустремленное поступательное движение Лениного усталого тела, но уже в следующий миг, оставив бесплодные попытки, он взревел во весь голос:
   - Какого черта? Ты кто?
   Незнакомец сделал шаг ему на встречу и перегородил путь.
   Теперь Леня его разглядел. Лет тридцати. Среднего роста. Не перегружен мышечной массой, но по-спортивному подтянут.
   - Ты - Леня? - повторил человек ровным голосом без выражения и в игре света и тени его лицо казалось вырубленным из камня.
   Вопрос был риторический. Буров следил за Леней в течение нескольких дней и знал о нем достаточно.
   Слежка оказалось делом не простым. Как эту обязанность исполняют профессионалы, Бур не представлял и потому все время боялся попасться. Прячась за углы и деревья, он неотступно, словно тень, следовал за человеком, которого уже ненавидел, и при этом, конечно же, преувеличивал бдительность своего объекта многократно.
   Но вчера Бур решил: информации - достаточно, он уже выяснил практически все: Леня Журавлев живет по соседству; Леня - любитель выпить и подраться, особенно, будучи уверенным, что сила на его стороне; Леня обычно не возвращается домой раньше двенадцати. Исчерпывающие сведения! Одного он так и не узнал - кто еще был в Лениной квартире в ту злополучную ночь. Бур не раз замечал Леню в компаниях молодых парней и девушек. Они торчали в закусочных, или, словно чего-то ожидая, толпились у входа на рынок. Двух, трех - он запомнил. С ними Леня встречался каждый день. Кто-то из них? Их было трое, сказала Лариса. Значит, следует искать еще двоих! А если Лариса ошиблась? Если их было четверо? Или пятеро? Или всего двое? Разве ей было до счета? Кто же? Впрочем, Бур очень надеялся, что Леня сам ему скажет, когда он его спросит - когда задаст вопрос в нужной форме.
   - Ты чего, мужик? - Леня несильно ткнул стоящего перед ним человека в грудь. - Чего надо? Проходи! Я тебя не знаю!
   Леня был пьян, но на ногах держался крепко и был абсолютно уверен в своих силах. Он действительно смотрелся массивнее, плотнее, крепче своего оппонента. Сильнее! Бур и сам это отметил. Изучая своего врага издалека, Бур не обращал внимания на его физические параметры, но сейчас, стоя с Леней рядом, ему было очевидно - они в разных весовых категориях. Но Бур не смутился. Наплевать. И он был уверен в своих силах. Он знал, что непременно окажется победителем. Хотя бы потому, что его питала ярость. Вот сейчас он ударит Леню в пах, представил Бур, и Леня согнется, ухватится руками за гениталии, а он вытащит нож и всадит ему в шею. Да, он, пожалуй, непременно воспользуется ножом, решил Бур.
   Стараясь не потерять Леню из виду, помня на что тот способен, и не зная, чего еще от него ждать, Бур огляделся. Освещение практически отсутствовало. Большинство окон давно погасло. Светлые пяточки перед подъездами, скорее, были исключением из общего правила. Фонари, висевшие на семи метровых столбах, выстроившись караулом вдоль асфальтированных дорожек, огибающих двор по периметру, не горели - лампочки в них давно были перебиты каменьями, пущенными с земли на точность. Да и небо в этот полуночный час - чистое, безоблачное, казалось, вдруг подрастеряло все свои звезды - просыпало в прореху, что где-то на окраине Ойкумены, и не подобрать теперь...
   Бур еще раз обвел взором пустоту зачерненных кубометров, окружавших их, и с удовлетворением отметил: никого, значит, все случится без свидетелей. Но пока он решил переменить тактику. Необходимо время, хладнокровно рассудил он, чтобы получить ответ на мучавший его вопрос - кто они, те, другие? Пожалуй, стоит заманить Леню в подъезд, а еще лучше - в его собственную квартиру.
   И Бур миролюбиво предложил:
   - Давай поговорим.
   - О чем, мужик? - насмешливо отозвался Леня. Что-то подсказывало ему, незнакомец стушевался.
   - О деле.
   - У нас с тобою общее дело? Не знал.
   В этот момент Бур посетовал: ах, простофиля, ах, дурак! И в самом деле, о чем? Тему для разговора он заранее не придумал. Он, в общем-то, собирался действовать по обстоятельствам. По обстановке. По наитию. И весь его план заключался в одном - сделать! И он это сделает! Он его не отпустит!
   Тем временем, он еще раз попробовал договориться:
   - А чего мы стоим на дороге? Как-то не серьезно получается. Не солидно. Давай пройдемся, найдем местечко потише, разопьем пузырек, а?
   - Да разве здесь шумно? Мужик, оглянись, вокруг ни души, - расхохотался Леня. - Первый час ночи, а? И, вооще, блин, ты чего мне баки забиваешь? А если заведешь меня в тихое место, да трубой по башке? - Леня внезапно озлобился. - Есть дело, выкладывай. Нет, вали отсюда, пока жив.
   - Хочу предложить тебе работу.
   - Нанять что ли? - хмыкнул Леня.
   - Да, нанять, - утвердительно кивнул Бур.
   - Да пошел ты!
   - Заплачу хорошие деньги.
   - Ты привык бабками сорить, мужик? Так? Да?
   - Привык, - соврал Бур.
   - А если я деньги отниму, а тебя - замочу, тогда - как?
   - Сейчас у меня с собою нет, - поспешно сказал Бур.
   Он внезапно понял, что утратил инициативу в этом бессвязном и бессмысленном разговоре, и предпринял еще одну попытку.
   - Ну, хорошо, хочешь базарить здесь - давай здесь! Такое, значит, дело! Надо грохнуть одного мужика. Крутого. Один, конечно, ты не справишься. За ним охранник ходит. Но если втроем, то - легко. Двух, трех ребят себе подберешь? Всем плачу по-настоящему, поверь.
   - Да пошел ты, - тупо повторил Леня.
   Ему и деньги по большему счету не нужны. Они его не интересуют. Ими его не соблазнить. Сильный, здоровый - он уверен в собственном благополучии и в своей безнаказанности. Так зачем ему деньги? Не деньги, а сама жизнь - та, что он ведет, с ежедневной дозой водки и ежедневной доступной бабой - привлекает его. Такая жизнь ему нравится и ему на неё хватает. Он ленивый и всегда пьяный... Бур улыбнулся и посмотрел Лене в глаза.
   Об этой минуте Бур потом вспоминал. Он вспоминал о ней без горечи, но в то же время с легкой досадой, признавая, что допустил в тот момент ошибку - поторопился. Анализируя свои действия ретроспективно, Бур понял, в тот момент он должен был отступить. Буквально. Сделать шаг назад и пропустить, направляющегося к себе домой, Леню, а потом войти следом и проводить его до двери квартиры... Но что-то ведь подтолкнуло его - нечто, с чем он не смог справиться. Например, с волной ненависти, что перехватила дыхание. Возможно. По прошествии лет это не помнилось. Осталось лишь ощущения сделанной ошибки. И чувство неудовлетворенности, отвратительный мерзкий привкус Пирровой победы. И - опустошенность!
   * * *
   - Кинув взгляд назад в самом начале нашего разговора, я потерял бдительность! А зря. Потому что пока я разговаривал с Ленчиком, жизнь продолжалась! Мне-то казалось, нас окружает тишина и безмолвие, и покров ночи уже лежит на земле, что мы - одни, а время течет вспять и, смешивая карты, готовится к новой раздаче. Но все было не так. Это была иллюзия. В действительности происходило многое. Люди появлялись и исчезали, оставаясь мною не замеченными. Они курсировали где-то у меня за спиной, занимаясь своими делами, думая о своем, и даже не подозревали, что угодили в этот час на перекресток... на перекресток наших судеб.
   Было не так поздно - что-то около двенадцати. И было лето. Людей в это время и в это время года на улицах полно. Меня видели. Кто-то прошел мимо и, привлеченный услышанным словом, не постеснялся бросить настороженный взгляд. Другой - все видел издалека. Направляясь домой, мечтая о постели и ждущей в ней женщине, он, не проявив излишнего любопытства, тем не менее, обратил внимание на двух мужчин, разговаривающих на повышенных тонах. Словом, меня засекли! Меня приметили. Меня узнали. Кто стал главным свидетелем обвинения? Это выяснилось только в зале суда. Паренек двадцати двух лет от роду. Студент мед.академии. Отличник. Он возвращался со свидания. Невеста - студентка, тоже отличница, и все у них было хорошо. Он был трезв и сосредоточен. Он стал превосходным свидетелем. Он показал, что видел, как я уходил с места преступления, оставив стыть тело, лежащее навзничь. Случайный прохожий.
   Я его ударил. Я легко опередил его и, пожалуй, несмотря на его рост и вес в драке легко забил бы его до смерти. Скажу больше: мне следовало поступить именно так - завязать драку. Был резон. Позже, в суде, я легко представил бы случившееся нападением на меня, а мои действия - как проявление с моей стороны необходимой самообороны. Моя добропорядочная репутация - отец семейства и скромный труженик - против его, изрядно подмоченной. И не исключено, дело повернулось бы в мою пользу. Вероятно, я получил бы небольшой срок или, вообще, отделался бы условным. Но мне не хотелось мараться. Не в том смысле, что я боялся испачкаться - я был в крови с ног до головы и мне было на это абсолютно наплевать, нет, просто по отношению к нему я чувствовал непреодолимую брезгливость. Я не мог прикоснуться к нему голыми руками, дотронуться даже пальцем. Мне казалось, придется окунуть их в дерьмо. Словом, то была не драка. Я не стал бить его в пах или в морду. Я - передумал. Нож был у меня за поясом. На пояснице. Я выхватил его и сразу ударил его в живот! И как положено, именно так описывают эту процедуру в книгах и учебниках, потянул нож вверх, одновременно проворачивая его по оси. Какую-то долю секунды он барахтался на нем, а потом - соскользнул и упал. Не помню точно, что я подумал в тот момент, но кажется нечто вроде того, что убивать - не трудно. Кровь хлынула, и я удивился - сколько же её! А в общем, все оказалось слишком просто. Я даже почувствовал разочарование. И от этого неуместного в тот момент чувства, что охватило меня, по моей коже побежали холодные мурашки. А потом меня бросило в жар - запылали щеки и уши, и я начал икать. Но через несколько минут икота прошла, подавленная глубоким вздохом. Температура и пульс нормализовались. Одна минута размеренного пульса. Две. Три. И я ушел.
   На следующий день меня арестовали. Я признал вину сразу же. И рассказал о тебе. Прости. Наверное, мне, как мальчишке, хотелось оправдаться. Разве я не был на стороне справедливости? Разве не стоило раздавить гада? Стоило! Потом чувство обиды сменила усталость, чуть позже - безразличие. Но ничего уже нельзя было изменить! - виновато закончил он свой монолог.
   Лора кивнула, давая знать, она поняла его мысли и чувства.
   - Конечно, - бесстрастное лицо не выдавало внутреннего напряжения, охватившего её, пока она слушала его.
   Они помолчали. Каждый из них не торопился прерывать паузу.
   - Вообще-то, я его спросил, - с горькой усмешкой неожиданно добавил Бур.
   - Леню?
   - Ну да.
   - И он назвал их имена?
   - Не назвал. Я не знаю их до сих пор. А ты знаешь?
   - Да, - подумав, сказала Лора. - Знаю.
   - Давно? - спросил Бур в замешательстве.
   - Нет. Приехала сюда и выяснила. А что? Ах, нет, не беспокойся. Я поняла, о чем ты. Я не собираюсь мстить. Все - в прошлом.
   - И хорошо, - вздохнул Бур с облегчением.
   - А все-таки, что он ответил?
   - Я ударил и он упал. На спину. И я склонился над ним. Тебе не хочется помирать одному, спросил я? Он не ответил. Или я не расслышал. И продолжал разговаривать с ним. Прихвати своих подельщиков, убеждал я его, будет не так обидно. Представь, ты - там, они - тут, пьют водку, жрут икру, трахают баб. Им хорошо, а тебя - пожирают черви. Представь! Назови, кто был с тобою, и я позабочусь о них, так же, как о тебе! Подумай, настаивал я, у тебя лишь несколько минут.
   - А он?
   - Наверное, он уже ничего не соображал. Он был в полусознании и что-то бормотал, но почти бессвязно, и не назвал ни одной фамилии, только одно имя.
   - Чье?
   - Звал свою женщину. Что-то вроде того: "Нинку найди, Нинкой зовут, Нинка - блядь". Он лежал, обратив лицо к небу, и я тоже поднял голову и взглянул вверх - звезды опять были рассыпаны по нему бисером. Несколько минут назад не было ни одной и вдруг - миллион. Я удивился. А когда снова опустил глаза, он был уже мертв. Его лицо окостенело, а тело словно покрылось коркой - грязной серой коростой. Но я не чувствовал триумфа. Я был сыт по горло. И я пошел домой. Предстояло отмыться.
   - Нина! Вот о ком он думал, - загадочно произнесла Лора.
   - А утром меня арестовали, - удрученно повторил Бур, не обратив внимание на будто бы невзначай оброненные Лорисой слова.
   Она погладила его руку, пробуя этим трепетным жестом освободить его от воспоминаний.
   - Я думаю, человек, кто первый отважился обратиться к Господу, был безрассудно храбр. Или глуп. Ведь Боги в древние времена не отличались милосердием и за бесцеремонность могли жестоко покарать. Позднее вести опасный диалог перепоручили жрецам да попам, но в первый миг, едва догадавшись, что он уже не дикое лесное животное, что он наделен чем-то большим... почувствовав в себе способность мыслить абстрактно, умение предполагать и предвидеть и схватывать суть вещей - ту, что ранее была скрыта для него... например, что из зерна вырастет колос, а пламя можно залить водой, а смерть - это навсегда, человек спросил... не постигнув еще своим примитивным первобытным умом предел, доступный его познанию, но уже ощущая, что мир полон непостижимых, необъяснимых, таинственных явлений, он спросил... с чем же человек обратился к Богу? Просил ли он защиты или утешения? Или бросил вызов? Не знаю. Я - нуждался лишь в утешении. И тем утром я единственный раз в своей жизни молился. Я не просил за себя. Я молился за вас. За тебя. За твою мать. Но Бог, похоже, не услышал меня. Или просто не отказал себе в удовольствие заполучить еще одну жертву. Или его нет?
   - Есть.
   - Доказательство того, что его нет - есть то, что его так много: и Иисус-целитель, умеющий воскрешать мертвых; и Аллах-сумасброд, запретивший пить вино; и страдающий ожирением Будда; и Зевс-культурист; и старый ворчун Перун; и суровый, как зима, Оден; и бог Ра, который ни чуть не хуже всех прочих; и боги ацтеков, кровожадные и не искренние; и боги народа майя, что давно покинули Землю; и африканские боги, воплощающиеся в вещи, необходимые в домашнем хозяйстве. Кто есть истинный? Да и нужен ли бог?
   - Нужен.
   - Нужен? Но их так много.
   - Выбирай.
   - А ты?
   - Я выбрала.
   - А я нет.
   - Ты жалеешь? - переменила она тему.
   - О том, что убил подонка Леню?
   - Да.
   - Жалею, что поддался бредовому самообману, думая, что месть - сладка, и по примеру принца Гамлета, затеявшего вакханалию смертей в королевстве Датском, пролил кровь на пыльный асфальт нашего скучного города, который, сам не знаю за что, люблю?
   - Да? Все, что ты сказал - правда?
   - Нет. Кроме того, у меня не было выбора - позор следует смывать кровью, - спрятал он не веселую улыбку.
   - Значит, не жалеешь! А вернуться бы назад и жить. Просто жить. Как жили. Все вместе: ты, мама, я. И забыть о том, что случилось со мною.
   - Нет!
   - Почему?
   - Не знаю, - ответил он, немного помолчав. - И кроме того, месть - сладка! И нет смысла сожалеть о том, что было. Прошлого не подправить.
   - А будущее?
   - И не мечтай. Будущее не существует вовсе.
   - Нет? - она положила свою руку на его, сжатую в кулак.
   - Нет, - улыбнулся Бур. - То, что меня тревожит, всегда в настоящем... в том времени, что тот час становится прошлым! А прошлое - это осень. Она обязательно сменит собою лето. Не тоскуй, не скучай по осени и не люби её, но когда наступит её черед - прими смиренно. И лишь бы успеть оглянуться...
   - И не стоит этого делать, - произнесла она тихо.
   - Чего?
   - Оглядываться.
   * * *
   По щекам девочки катились слезы. Крупные, сочные. Они падали на пеленку, расстеленную под нею в изголовье, но промокшая насквозь материя уже не могла впитать их всё, и лужица соленой влаги под её плечами и лопатками становилась всё больше и больше с каждой минутой. Её бил озноб, тело было покрыто холодным липким потом. Ей было страшно. Она лежала на спине, забросив согнутые в коленях и широко разведенные ноги на специальные приспособления - две металлических штатива с валиками, расположенными чересчур высоко для её роста, вцепившись ладонями в стол, стиснув холодный металл, так, что побелели костяшки пальцев.
   Человек, стоявший между её ног, криво улыбнулся.
   - Не плачь, девчонка, - немного гнусавя, будто у него был насморк, произнес он и накрыл её белой простыней. Затем он сел. Теперь она видела только его склоненную к её лону голову. Она почувствовала как он вставил ей во влагалище палец, потом - второй. Боль, пронзившая её в тот же миг, заставила её вскрикнуть. Но уже в следующую секунду она прикусила губу.
   "Ой, мамочка. Что он делает со мной? А это..."
   Она чувствовала, как холодный металл безжалостно рвет её плоть.
   "Сколько же можно терпеть эту боль, мамочка?"
   А он методично и безжалостно погружал в нее, словно кинжалы, словно хотел пронзить её насквозь, расширители канала шейки матки, один за другим, и не думал ни о чужой боли, ни о смерти.
   "О, мамочка. Я не выдержу, я закричу, прости".
   Её затошнило и она затрясла головою, пробуя отогнать подкативший к горлу комок.
   - Спокойно, девочка, - повысив голос, произнес врач и свободной рукой шлепнул её по внутренней стороне бедра. - Лежи спокойно, а то будет больно.
   "Мамочка, мамочка. Мне будет больно! А сейчас?" - с ужасом подумала она.
   Врач снова произнес несколько слов, на этот раз она его не поняла, и взял со стола, накрытого белой пеленкой, на которой уже появились расплывающиеся красные пятна, новый инструмент, и она расслышала, как один металлический предмет задел другой.
   В ту же секунду боль, словно заполняя собой все свободные полости её тела, стала подниматься выше, и выше, и вот - подкатила под сердце.
   Хрум. Хрум. Будто скребется мышка. Хрум. Хрум. Будто в глубине её поселился свирепый зверек. Хрум. Жесткий край стола врезается в ягодицы. Они непроизвольно мелко подрагивают, разбрызгивая вокруг капельки крови и комочки слизи. Хрум. Хрум.
   - Леонид Осипович, добавьте "анестезии". Шприц наполнен. Лежит рядом с вами.
   Сестра, что помогла Лоре раздеться, а затем, преодолев её пассивное сопротивление, заставила её лечь и принять необходимую для операции позу, сидела в углу процедурной и читала книгу. Она произнесла эту фразу не оторвав глаз от страницы.
   - Ничего, ничего. Скоро заканчиваю. Потерпит, - пробормотал доктор.
   Он сосредоточенно продолжал заниматься своим делом. Он работал быстро и в то же время профессионально. И он совсем не жалел Лору. Возможно, он огрубел на этой работе. Или просто привык к ней. А еще - ему было элементарно скучно В любом случае, ему хотелось поскорее все закончить: сбросить окровавленные инструменты в таз, сорвать с лица маску и уйти.
   "Сколько же можно терпеть эту боль, мамочка?"
   Через приоткрытую форточку в комнату, где стены от пола до потолка были выложены зеленым кафелем, врывался шум - негромкий деловой фон города, озабоченного и равнодушного. Но ей в нем слышалось лишь зрелое сопение доктора, её собственные сдавленные вздохи и всхлипы, шелест страниц, переворачиваемых легкой женской рукой, и хруст. Противный. Оглушительный.
   Врач надавил ей на живот и убедился, что опустошенная, лишенная жизни матка, постепенно возвращается к своим обычным размерам.
   - Все в порядке, - кивнул он сестре.
   Сестра обтерла её салфеткой, обильно смоченной в йодном растворе, вставила во влагалище тампон, пропитанный тем же раствором и заставила её проглотить несколько таблеток - антибиотик и успокаивающее, дав запить водой из-под крана. Вода пахла хлоркой, и Лора поперхнулась. Сестра, заботливо приподняв её за плечи, постучала кулаком между лопаток. Врач вышел, бросив на неё последний равнодушный взгляд - точно такой, каким он взглянул на тазик, заполненным окровавленным материалом.
   Лора еще минут тридцать лежала на столе, а сестра продолжала читать, сидя в углу. Яркий, нестерпимый для глаз свет, падал ей на промежность, отражался в стали инструментов, лежавших рядом, только что отмытых от крови и кусочков ткани, придавая им неестественный, змеиный блеск, рикошетил о бледно-зеленоватый болотный цвет стен и под острым углом падал ей на лицо. И в контрасте белого и черного лицо её казалось старым. Ей хотелось плакать, но у неё не получалось, запас слез закончился.
   Наконец, сестра сказала:
   -Теперь можешь встать и идти.
   Она помогла ей подняться и одеть на себя просторную, не по её худенькому девичью телу, белую полотняную рубашку и, подталкивая её в поясницу и придерживая за локоть, вывела из операционной.
   * * *
   - Будущее - умозрительная категория, а прошлого не изменить, - повторил Бур свою концепцию.
   - И не надо. Настоящее - наша жизнь! - мягко произнесла Лора, усилием воли прогоняя свои воспоминания.
   - Да!
   - А как фамилия следователя, что вел твое дело? Не помнишь?
   - Помню! Каждый помнит своего первого следователя. Зек как бы становится его крестником. Его фамилия Стегин.
   - Стегин, - тихо повторил Лариса.
   Река, похоже, достигла пика разлива. Вода, поднявшись на пять, а то и на все шесть метров, затопила нижнюю и среднюю террасы Набережной, оставив в распоряжение жителей города лишь Центральную площадь, да тротуар, огибающий Речной вокзал. Мутная. Серо-зеленая. Сотни поломанных веток и веточек, сотни легких пустых бутылок и банок, стаканчиков, похожих на легкие игрушечные кораблики, пакетов, бумажных и пластиковых, напоминающих тающие айсберги, пачек из-под сигарет и окурков, мятых фантиков со следами слизанного мороженого и еще много всего такого, на что не хотелось и глядеть - использованные презервативы и подсохшие кусочки фекалий, извлеченные стремительным потоком из прибрежных кустов и подхваченные им, и густые, медленно растворяющиеся плевки, и женские прокладки... все это покачивалось на гранитных ступенях, что уходили под воду, внушая легкое чувство тревоги, обусловленное, по-видимому, той демонстрацией несовершенства мира, что являет собой грязь. Но на середине, там где поток был силен и могуч, гладь реки казалась выглаженной и абсолютно не подвижной и поблескивала, светлыми отраженными пятнами, словно листами сусального золота на куполах.
   Мужчина лет пятидесяти и женщина лет тридцати пяти сидели рядом, низко склонившись друг к другу. Их можно было принять за отца и дочь. Или - за любовника и любовницу. Рыжий ветер, несший мелкую колючую пыль, подхваченную им по окраинам степей, окруживших этот город, как океан - материк, резко бил им в лицо. И от того, видно, глаза у них слезились.
  
   Глава 35. Катя.
   Ваха, прислонив свое грузное тело к стене, стоял поодаль и с нескрываемым интересом наблюдал за своим напарником. В правом уголке его рта скопилась слюна.
   - Ахмед, побыстрее, - поторопил он.
   - Нэ мэшай, Ваха, прошу, - коверкая звуки, отозвался Ахмед.
   - Мы приказ получили. Мы должны выезжать.
   - Чего делать-то? - лениво поинтересовался Ахмед.
   - Доктора взять одного. И сюда привезти. Нам - срочно!
   - Доктора? - переспросил Ахмед, удивившись. - Кто заболел?
   - Доктор заболел, - осклабился Ваха.
   - Сейчас, дорогой.
   Катя вдруг рассмеялась, и Ахмед вздрогнул. Он машинально задвигал своим коротким корпусом быстрее и чаще и, наконец, последним рывком погрузив член во влагалище поглубже, замер, выплескивая сперму.
   - Наконец-то, - сказал Ваха и, собрав с губ слюну, саркастически сплюнул.
   Что-то удовлетворенно бормоча на своем языке, Ахмед неловко слез с девушки.
   - Готов? - поинтересовался Ваха.
   Ахмед соскочил со стола и неспешно натянул штаны.
   - Пошли?
   - Подожди. Куда торопишься, друг?
   Ахмед обошел стол и встал у изголовья и с любопытством заглянул Кате в глаза и через полуприкрытые Катины веки рассмотрел в них лишь безумные огоньки и блики:
   - Чего смешного, сука?
   Он с размаха ударил её по щеке.
   Катя, оборвав смех, закричала:
   - А-а-а.
   Её собственный и почти звериный крик отразился от каменных стен, ударил по барабанным перепонкам и разом вырвал её из забытья. Периферические нервы, перегруженные взрывами-импульсами, несущимися от размноженных, разорванных тканей и поврежденных органов, вновь ожили. Мозг восстановил способность эти сигналы принимать. Маркируя каждый из них цветом и запахом, серые клеточки головного мозга воссоздали окружающую её реальность. И это, пожалуй, было хуже всего. Она поняла, что все, что происходит с нею - это не во сне. Это она - голая, избитая - лежит здесь. Жидкий кал, замешанной на крови, густой струйкой стекает из разорванного ануса. Мокрый зад прилит к металлической поверхности. Мокрые волосы прилипли ко лбу и вискам. Это - она. Где? В аду!
   В аду было холодно. Зубы стучали: хо-олодно. Зато боль, полоснувшая её тело несколько секунд, стала понемногу исчезать. Да и само время, казалось, перестало для нее существовать. Она поняла, что живет не во времени, а параллельно ему. Теперь она парила среди пустоты, не желая ни осязать, ни видеть и ни думать о том, больно ли умирать или нет. Теперь она знала, нет. Но одна мысль все еще продолжала мучить её затуманенный разум. Неужели все - навсегда? И более ничего не будет? Неужели наступил конец её жизни? А душа - смертна?
   Она ощутила, как бьется её сердце, и поверила в промелькнувшую мысль: смертна! А смерть - категория абсолютная, а жизнь - всего лишь неуловимый миг в бесконечном течение времени, что наброшено на Вселенную, как шелковый платок на пустой цилиндр фокусника-обманщика.
   - Ахмед, кончай её быстрее, - равнодушно произнес Ваха.
   Она дышала неслышно и незаметно, двигая ключицами. Остатки жизненной энергии едва теплились в ней. Вздувшийся живот в дыхании не участвовал. Его ландшафт - впадина-пупок, затем - крутой подъем и снова спуск, к лобку, рассеченному полосой черных волос - завораживал своею мраморной неподвижностью. И казалось, что ни один мускул в ней сейчас не напряжен. Вся её поза демонстрировала полную расслабленность и абсолютную естественность. Потому что именно это было её целью - неподвижность.
   Ладони-лопаты легли ей на шею...
   - Кажется, не дышит. Или дышит?
   Холодно, снова подумала она. Но пока ей холодно, она - жива. Потому что забота живых - мерзнуть, потеть, стонать, кричать, плакать, молиться, кусаться и выворачивать себя на изнанку, выташнивая из своего нутра отвратительный привкус грязи и спермы, и содрогаться от судорог и спазмов, что зарождаются где-то в пупке.
   - Не-а, жива пока. Подожди.
   - Побыстрее, Ахмед. Надоело.
   Её неподвижный взгляд уставлен не в потолок. Она видит вовсе не серую, низко нависшую над нею цементную поверхность, а голубое прозрачное небо. Великолепное полотно без единого дефекта. И стайку ангелов, порхающих в вышине. Они уже зовут её: "Катерина, мы ждем".
   - Иду.
   - Чего она бормочет? - удивился Ваха.
   - Нэ знаю, - отозвался Ахмед. - Не расслышал.
   Пальцы-удавы давили на горло, с каждой секундой сужая круг - ломая позвонки, разрывая столб спинного мозга и перекрывая поток воздуха по трахеи.
   Из посиневших губ раздался хриплый стон, затем - хруст свернутых шейных позвонков. По телу прошла посмертная судорога, исказившая черты её лица до неузнаваемости - тонкий правильный овал превратился в широкий угловатый размазанный контур, словно кто-то, шутки ради, прижал к её лицу осколок грязного стекла.
   - Все. Кончилась.
   Излилась последняя порция мочи, что не удержал парализованный сфинктер.
   - Точно, - подтвердил Ваха.
   Высокий, широкий стол, кажется громоздким. Основательным. Неподъемным. Не сдвигаемым. Будто выстроен он здесь, на этом самом месте, с расчетом на века. Крепостной стеной. Осколком скалы ледникового периода планеты, снесенным вниз чудовищной, непреодолимой силой земных недр. Она лежит на нем и молчит. И ей уже не холодно. Лежит неподвижно, а её застывшие зрачки под тяжелыми морщинистыми веками - ведь она старая, ей исполнилась тысяча лет - смотрят вертикально вверх, на небо. А на нем - ни облачка.
   - Едем, Ахмед.
   - Да-а, сейчас, - ответил Ахмед.
   В эту минуту предательский холодок уже поднимался от щиколоток, сковывая его движение. И выше, выше. И вот он уже подобрался к правой половине груди и перехватил дыхание. Обычно Ахмед справлялся. Он знал, сердце у человека расположено слева. Конечно, знал! Сколько сердец разорвал его нож, сколько пробила пуля, выпущенная его ни разу не дрогнувшей рукой. А у него всегда болело справа. Ничего серьезного, думал он и, стиснув зубы, не подавая виду, терпел эту боль. И ни командир, отдающий приказы, ни подельники-бандиты ни о чем до времени не догадывались, будучи уверены, Ахмед на свете ничего не боится. А смерть его и в самом деле не страшила. Только вот двинуться с места в такие моменты он не мог - на короткое время превращался он в ледяную статую.
   - Ахмед, да что с тобою?
   Ахмед не двигался, будто сама снежная королева коснулась его своим смертельно холодным жезлом.
   А потом он ожил:
   - Едем, Ваха!
  
   Глава 36. Фришбах. (Шестнадцать лет назад).
   Смерть Чаркина смешала планы семьи Фришбахов. Лева неожиданно для всех оказался в унизительном положении рядового пациента. Признаться в том, что он здоров - значило угодить под статью об уклонение от исполнения воинского долга? Светил штраф.бат. Это - пострашнее тюрьмы. Оставалось одно - оставаться больным и вести себя соответственно. До поры, до времени. День, неделю, две, три, месяц. Пока не будет найден нужный тон в отношениях с новым главным врачом. Настанет день, когда все уладится, утрясется.
   Обязательно настанет, верили и Лева, и Рая, и Боря.
   Однако, первые робкие попытки договориться с Семеном Кирилловичем Кошкиным натолкнулись на полное непонимание.
  
   Семен Кириллович вальяжно сидел в кресле и смотрел на свои телефоны. Их было три. В глаза Раи он не смотрел, но слушал её внимательно, и туманные намеки и сбивчивые посулы, адресованные будто бы в пустоту, в потустороннее, можно сказать, пространство, понимал правильно, трактовал однозначно. И единственно, что его удерживало от того, чтобы произнести "да" - слово, столь желанное для Раиного слуха, - была неопределенность его собственного положения - в настоящее время он лишь исполнял обязанности главного врача в связи со скоропостижной смертью последнего. Неловкий, неприятный факт.
   - Выписать вашего мальчика? Больного? И тем самым нарушить свой врачебный долг? - раздраженно произнес Семен Кириллович. - Да вы представляете, о чем просите?
   Рая представляла, но что ответить - не нашлась.
   - Вашему сыну необходима длительная, интенсивная терапия в стационарных условиях. Под пристальным наблюдением врача. Более того, нескольких специалистов. И специальные методы лечения. И уход.
   Интенсивная. Специальные. Эти слова, объединившись в термин, добили Раю. Она встала и, не заметив ухмылки, посланной ей вслед, и едва сдерживая слезы, пошла прочь.
   В тот же день из одноместной палаты Лева был переведен в общую. В ней лежали... прыгали, стонали, орали, срали, рыгали, блевали, мастурбировали, дрались, спали шестнадцать человек. Вот теперь Лева начал сходить с ума по-настоящему.
   Прошло три месяца. И уже миновала пора экивоков. Семен Кириллович за это время дважды встречался с Раей и, без ложной скромности утроив сумму, полученную его предшественником, был готов оказать содействие - сделать все, что в его силах... Но, услышав в ответ, что требуемая сумма в настоящее время является для семьи Фришбах непосильный, вынужден был, дабы не подрывать демпингом собственный авторитет, в просьбе отказать: нет, нет, и еще раз - нет! А еще через месяц, потеряв терпение, он посчитал целесообразным перевести Леву Фришбаха в загородный филиал, предназначенный для содержания для хроников.
   Он с иронией объявил Рае, что состояние её сына стабилизировалось.
   Новая больница располагалась в двухстах километрах от города в довольно-таки живописном месте - на берегу тихой речушки, в которой водились караси, окруженная хвойной рощей и заливным лугом, что весной и летом, не скупясь, наполняли влажный воздух мятным шепотом и хвойным дурманом.
   Рая и Борис помчались туда уже на следующий день.
   Им повезло. Тамошний главный врач, Денега Анатолий Аркадьевич, оказался человеком сговорчивым. Скостив четверть от утроенной сумма - производной от самого первого взноса, он пообещал Леву выписать.
   - Э-э, условия, так сказать, вас устраивают, хе, хе?
   Рая и Боря хором ответили:
   - Да!
   Назад, окрыленные, летели.
   Через неделю требуемая сумма была собрана. О, сладкое предвкушение встречи, объятий!
   * * *
   Воскресенье. Трасса. КамАЗы, "шестерки", "четверки", "ауди" и "нисаны", "oпеля" и "хундаи", "форды" и "xонды", сумасшедшие "девятки", позабывшие правила, бесшабашные "восьмерки", высокомерные "десятки" спешили, обгоняя друг друга, но, заприметив "мерс" (вот она, настоящая доза тестостерона), сбавляли. Тяжелые грузовики дышали в лицо своих преследователей черным смрадом. Их хотелось обогнать всем. А, в общем, на дороге все на равных. Кто - кого, кто? "Индианаполис". "Формула". "Кэмел - трэффи".
   "Газель" катила, не набирая скорость, и Борис Львович вильнул влево, осторожно разгоняясь. По встречной полосе, где-то вдали, за полосой асфальта, казавшегося мокрым в отблеске преломленных солнечных лучей сентября, двигалась легковушка. Даже марки было не разобрать. Но он все-таки ослабил давление на педаль газа и снова вернулся на свою полосу, уставившись в серый зад заспанной "газели".
   - Что же ты, Боря? - нетерпеливо воскликнула Рая. - Быстрее!
   Повинуясь, а, скорее, просто складывая её возбуждение со своим, он повторил маневр и, оценивая ситуацию прошлым впечатлением, не давая себе время на её перерасчет, выскочил на встречную полосу. Дворники не помогали, а мешали, размазывая по ветровому стеклу легкую осеннюю грязь, слишком влажную после недавнего дождя. Запинаясь, спотыкаясь и мешкая в самом начале своего синхронизированного разбега, с трудом преодолевали они силу сцепления и обречено скользили по гладкой поверхности, падая то в одну, то в другую сторону - слева направо, справа налево. И в их движении, методичном и монотонном, чувствовалось нечто фатальное, что-то напоминающее о сломанных крыльях. Времени хватило на то, чтобы почти обойти "газель". И на то, чтобы водитель "газели" успел ударить по тормозам и плавно свернуть на обочину. И на то, чтобы повернуть машину градусов эдак на сорок пять и подставить под удар левое крыло, левую переднюю дверь и самого себя.
   Мчавшаяся на встречу "десятка" ударила свою старшую сестру, "восьмерку", хлестко и наотмашь, и сбросила ее с рваной ленты дороги.
   Несколько человек, жители села, расположенного поблизости, торговавшие в тот день вдоль трассы бахчевыми: арбузами да дынями, стали свидетелями. Они видели, как перевернулись "жигули" восьмой модели цвета "сафари". Раз, второй. Слышали рассерженный скрежет рвущегося металла. Вздрогнули от грохота, внезапно ударившего в висок, взвизгнули как один, уколовшись о пронзительный звон разбитых стекол, и поразились той тишине, что наступила через миг.
   Очнувшиеся от шока, торговцы, повинуясь первому импульсу, побежали, но, не сделав и тридцати шагов в направление перевернувшейся машины, опомнились и плотной толпой вернулись к брошенному товару.
   Водитель "десятки", ругаясь и отплевываясь, вывалился из машины. Из разбитого носа у него обильно текла кровь, она стекала по подбородку, а потом - на грудь и, омыв собою нательный крест, застывала.
   Не пострадавший водитель "газели" тоже выскочил из кабины. Предусмотрительно оставаясь в метрах двадцати от покореженной "восьмерки", опасаясь взрыва бензина, он, присев на корточки, пристально всматривался в смятый салон, пытаясь разглядеть - что же случилось с его пассажирами.
   - Двое. Мужчина и женщина. Вижу. Кто-то еще? Вроде, нет. Что с ними? - бормотал он себе под нос, не заботясь о том, слышит ли его кто-то.
   Интуиция профессионального шофера подсказывала ему, живых внутри нет.
   Потом раздался взрыв!
   Потом на место происшествия приехала "скорая".
   Потом - машина патрульной службы.
   Врач "скорой", перекурив и пожав широкими плечами, махнул водителю - нам здесь делать нечего.
   И машина вскоре уехала.
  
   Глава 37. Фришбах. (Шестнадцать лет назад).
   Уподобляясь космическому кораблю, машина на несколько мгновений зависла в воздухе, а затем рухнула, и сдавленный возглас ужаса "ох" вырвался у нескольких невольных свидетелей её прибытия на Землю. Ударившись о землю, она замерла, и прошло три минуты, прежде чем раздался взрыв. Огненный сноп взмыл вверх. На мгновение возникло ощущение, что горит гигантское распятие. Затем пламя образумилось.
   Женщина осталась в салоне. Горела кожа, становясь похожей сначала на дубовую кору, а потом - на угли. Скворчал её жир. Кипела кровь. Тлели её кости.
   Тело мужчины разорвало на части и выбросило наружу через лобовое стекло. Его обгоревшие руки лежали отдельно и по-прежнему сжимали рулевое колесо, а отчлененная голова, побывав в течение нескольких секунд в пламени и полностью лишившись шевелюры, катилась по полю, будто детский резиновый мячик, по жирной, насыщенной перегноем и удобрениями почве, и скоро превратилась просто в ком грязи.
   Серебристый корпус, тем временем, перестал быть различимым в языках бушующего огня, а еще через несколько минут на фоне темнеющего неба выплыл черный остов...
   Сны. Черно-белые и цветные, страшные и веселые. Они едва помнятся в суете будней, но их трассирующий след продолжает тревожить души под монотонный надоедливый шум дождя.
   * * *
   Лева стоял над мертвым телом и не знал, что ему делать. Он смотрел в изуродованное женское лицо и никак не мог понять, что выражает её странный взгляд. Что в нем? Немой вопль? Мольба? Стон? Разве? Беззащитность? Скука!
   Меж её разбитых губ торчал недоеденный пирожок.
   Лева склонился над нею, двумя пальцами осторожно освободил помятый кусочек сдобы и положил себе в рот и в этот момент услышал крик, что раздались из соседней комнаты - опомнился Петруша.
   - Идиот, ты её убил. Идиот, - орал взбешенный санитар.
   Смысл слов пока еще не проник в Левино сознание, но на звук чужого голоса он среагировал. Он поднял глаза и посмотрел в окно, а потом снова нагнулся...
   Для того чтобы соскочить со стремянки, вылететь из комнаты наблюдения, отпереть дверь, ведущую в отделение, и добежать до двери туалета, Петруше и Толяну потребовалось секунд тридцать - не меньше.
   - Ключ?
   - Выронил.
   Они легко, почти не заметно для себя, выбили дверь и решительно ворвались в туалет.
   Пользуясь осколком кафеля, как бритвой, что он успел подобрать с пола, Лева полоснул себя по левому запястью и встретил их, распластавшись на полу, в полуметре от своей жертвы, с натуральной пеной на губах и в судорогах, а его рука до самого плеча была залита кровью.
   - Нет, гад, от нас не уйдешь!
   В разорванный криком рот - зассанная пеленка из кучи грязное белья, что свалено в углу, и первый удар! В его холодное сердце. Потом они били его по голове, стараясь выбить весь его воспаленный мозг через отверстия глаз, через рот, через ноздри, усердно давили и топтали его лицо, превращая его в кашу, словно по мячу, били в живот, по гениталиям, по почкам.
   Но уже через минуту они прекратили избиение. И Петруша и Толян, оба, как по команде, опустились перед его дергающимся телом на колене и, мешая друг другу и поругиваясь, и торопясь, и пачкая себя его кровью, ловко и умело наложили ему на плечо жгут и перевязали предплечье.
   - В сознание? - спросил Петруша.
   - Вроде да, - с сомнением в голосе ответил Толян.
   - Встать, - рявкнул Петруша, обращаясь к Леве.
   - А-а-а, - постанывая, Лева перевернулся на живот и, опираясь обеими руками в пол, с трудом встал на колени. Кляп, что запихали ему в рот санитары, выпал. Он икнул. Затем его вырвало. Он отплевывался и кашлял, и поперхивался, глотая сгустки крови, что застряли в горле, и в судорогах извергал из себя то, что еще оставалось у него в нутре, и снова кашлял и чихал. И дышал, и жил.
   Через три месяца Леве Фришбаху исполнилось двадцать. За последние два года он изменился. Вопреки больничному режиму с его утомительной монотонностью, но не спокойной, а истерической, включающий в себя каждодневной обязательный всплеск буйства, и недостатком физической нагрузки, и практически полном отсутствием свободного, не занятого пространства: больничный коридор да палата, и стены, стены - вот королевство умалишенного, не смотря на скудный и однообразный рацион, Лева окреп. Он подрос еще на десять сантиметров, плечи его развернулись, мышцы на руках и груди приобрели рельеф, черты лица вытянулись и словно выправились, избавившись от юношеской неопределенности, кожа, лишенная ультрафиолета, приобрела молочный оттенок и казалась прозрачной, а глазах, вспыхнув однажды, горел теперь и не хотел гаснуть, огонь безумия. Не огонек. Настоящий пожар, чей не ровный жаркий гул уже нельзя было заглушить ни аминазином, ни бромом.
  
   Глава 38. Родионов.
   Оглушенного Павла бросили на заднее сидение. Взревел двигатель. Их не остановил патруль ГИБДД. Они не попали в дорожную пробку. Они успели выкурить по сигарете.
   Минут через двадцать их путешествие подошло к концу. Преодолев крутой, но не долгий подъем, машина въехала в гараж, расположенный в доме, что примостился в конце грязной улице где-то на окраине города, и металлические ворота опустились, отрезав бесчувственное тело Павла Родионова от всего того, в чем, собственно, и заключалось понятие земная жизнь.
  
   Он пришел в себя, но постарался сделать вид, что все еще там, в беспамятстве. Но не сумел. Когда в лицо ему плеснули холодной водой, он почти непроизвольно зажмурился и дернул головою в сторону, пытаясь увернуться.
   - Эй, хватит притворяться! Смотри на меня!
   Павел открыл глаза.
   Помещение едва освещено. Единственная лампа торчит из голого черного патрона, что висит на проводах, как мертвая тушка желтого попугая, набрякшая посмертным соком - безжалостный птицелов заманил бедную птицу в сети, да так и бросил, потеряв интерес к потускневшим перышкам. Дверь - пятимиллиметровый лист стали - под самым потолком. Чтобы добраться до неё, нужно подняться по крутой лестнице без перил. Десять каменных ступенек, словно вырублены в скале. Вот единственный выход, единственная дорога из средневековья в современность.
   Следующим этапом познания окружающего мира стало определение им своего места в нем. Что с ним происходит? С его телом. Или с тем, что от него осталось. И с душой. Или с тем, что от нее осталось. Впрочем, душа - подождет, а вот каково его физическое состояние, а? С этим пришлось повозиться. Не сразу пришло ощущение веса и объема собственного тела. Онемевшие члены, туман в голове - не давали сосредоточиться. Ни как не удавалось посмотреть на себя со стороны, чтобы развеять странное впечатление невесомости, что преследовало его - с помощью какого аппарата он будто бы парит над полом?
   Это приспособления напоминало гимнастический снаряд. Только вместо капроновых канатов от потолка спускались металлические цепи, а вместо деревянных колец, отполированных сотнями прикосновений мозолистых ладоней, металлические, трехгранные, как лезвия стилетов, обода. Дыба, выворачивающая и раздирающая суставы. Гильотина. Крутится ручка маховика, наматывая на цепь на блок, легко поднимая вверх вес человеческого тела. Сантиметр за сантиметром, погружается металл глубже и глубже в плоть, от подмышечной впадины и - выше. Кромка острая, но не достаточно тонкая, чтобы отрезать руки быстро - одним поступательным движением. Медленно!
   Павел висел, едва задевая кончиками пальцев холодный бетон. Обе руки его были продеты в эти кольца-ножи, что безжалостно врезались в подмышки.
   ...Рассечена кожа. Наступает очередь подкожно-жировой клетчатки - неплотного буфера, окутывающего нервные пучки и кровеносные сосуды. Лезвие медленно раздвигает жировую ткань. А сосуды тянутся, тянутся, будто резиновые. Они и вправду эластичны и прочны, но в некий не определенный пока еще момент времени, отдаленный от первого прикосновения к ним металла несколькими полноценными секундами, рефлекторно сократившись, вены и артерии сами пересекут себя, и красная влага, их содержимое, начнет толчками поступать в свободное пространство. И наступит смерть. А пучки мышц и сухожилий будут пересечены уже посмертно. Головка плечевой кости выскочит вдруг из-под акромиального отростка, и раздастся глухой стук - это расчлененный человек упадет на залитый кровью и испражнениями пол.
   Павел приподнял голову и прищурился. Даже этот тусклый свет резал ему глаза, и все было перед ним как в тумане: силуэты размыты и мутны, а на потолке и стенах играли тени.
   Но постепенно зрачки привыкли к полумраку.
   Человек, стоявший перед Павлом, был совершенно наг. Он стоял, широко расставив ноги, чуть заметно наклонившись вперед. Его поза напоминала позу боксера, готового к удару: напряженные плечи, вздувшиеся бицепсы, вздымающаяся в такт дыхания грудь. Только вот перчаток на нем не было. Вместо них в правой руке он держал клюшку для гольфа и небрежно поигрывал ею.
   "Клюшка", - догадался Павел, рассмотрев конфигурацию металлического предмета.
   Его схватили четыре часа назад. В течение первого часа его методично и унизительно избивали двое. Они били по очереди и не слишком быстро, оставляя время на то, что бы его тело, эдакая импровизированная боксерская груша, гасило бы свою инерцию. Только затем один из них наносил следующий удар. Били расчетливо, усердно, аккуратно, почти прецизионно. По почкам - и он не сдерживал позывы помочиться; со спины по позвоночнику - и яростные болевые импульсы простреливали до затылка; по животу - он рыгал и икал; по лицу, по горлу, обрывая его крик, по груди, в пах. Не смертельно. В течение этой экзекуции Павел отметил, его не пытаются изувечить, ему преднамеренно не наносят тяжелых повреждений. Почему? В самом деле, почему? Он прекрасно представлял, как легко убить человека, находящегося в подобном положение. Единственным акцентированным ударом! Как легко разорвать селезенку или печень, размозжить почку, сломать ребра и их изломами изорвать в клочья легкие - до разлохмаченных, кроваво-красных клубочков и перепутанных нитей, как не сложно и мимолетно можно превратить в кашу яички, раскрошить до мелких хлопьев нос и орбиту. Почему его не бьют так? Вероятно потому, что ему уготована процедура смерти медленной, его будут убивать в течение многих часов или даже дней, предположил Павел. И сколько же у него в запасе? Наверное, несколько часов, не дней, решил он.
   По истечению часа Шагалаев, чутко следящей за происходящем, что-то сказал подручным на своем языке, и они, весело переговариваясь и оглядываясь, ушли.
   Шагалаев обошел Родионова, на секунду задержался сзади, словно увидел нечто любопытное, снова вышел вперед и заглянул Павлу в лицо.
   "Чтобы испугать человека, который понимает, что умрет, и жизнь его не стоит ни гроша, необходимо нечто пострашнее самой смерти, - думал Волк, - Боль - другое дело! В неё можно верить или нет, но позабыть о ней не удается никому".
   Он наслаждался. Он впитывал чужой страх в себя, как губка, пил его, как вампир пьет кровь, без которой потеряет свою силу.
   "Выбирает, куда ударить. Но не бьет. Ему - нравится. Определенно, что нравится".
   Сопротивление - бесполезно. Банальная истина. Он - расскажет, конечно, расскажет, что произошло тем злосчастным утром на дороге, и что он там делал, и как поступил. Он не выдержит. Как и другой: разведчик или шпион, предатель или герой, фанатик или наемный солдат, как всякий нормальный человек. Расскажет непременно! Перебивая себя, захлебываясь в словах и крови, изнемогая о собственной недосказанности, фантазируя и повторяясь, расскажет. Как скоро? Все дело во времени! Через минуту? Через час. Через два. Через восемь? Но - непременно! Факт, вызывающий отвращение, но... конечно, он - расскажет! Он это знает точно так же, как знает это тот, кто допрашивает его. Они оба знают! А допрос? Просто игра с оговоренными заранее условиями.
   Только сейчас Павел заметил, что в помещение их осталось трое: он, его палач и... Из темного угла, причмокивая и поскуливая, выползло существо, едва прикрытое истлевшей материей, что некогда была скроена и сшита и называлась одеждой. Лицо и тело, изуродованные побоями: разбитые, навсегда опухшие губы, вдавленный нос, не правильно сросшееся левое предплечье - скрюченные пальцы, чудовищные рубцы на спине. Человек - урод, человек - полутруп. Лысый череп. Беззубый рот. Женщина?! Да. Была. Тем не менее, она видела и слышала, и сохраняла способность обонять. Ей все еще были свойственны чувства голода, жажды, чувство недостатка наркотика - без него она не могло прожить и дня, и по-прежнему в ней жило чувство животного страха - смертельная боязнь возникновения того ощущения, когда тысячи иголок пронзают мозг, а раздавленный мочевой пузырь готов лопнуть. Кто она? Человек! Когда-то и у нее было имя. Она его забыла.
   Впрочем, Павлу было не до неё. Чем он мог ей помочь? Безучастием. Он снова мысленно вернулся к себе.
   "Подонок! Он считает, что я готов сдаться, что я вымотан и слаб. Это - правда? Или нет?"
   Шагалаев тем временем примеривался. Он несколько раз взмахнул своей клюшкой, и в мертвом застоявшегося пространстве склепа Павел расслышал движение воздуха - легкое дуновение во время штиля, предвещающего ураган.
   "Превратит меня в калеку, а потом - прикончит, - Павел впервые поймал взгляд своего палача. - Он - садист. Он - больной. И, пожалуй, мне не выбраться. Нет ни единого шанса".
   Стоя сзади и немного с боку, вне поля зрения Павла, Шагалаев продолжал размахивать клюшкой. Вот он коснулся его левой кисти...
   Павел попытался сжать кисть в кулак. Ему показалось, он мог бы этим движением раздавить и камень. Но самом деле он едва свел кончики пальцев. Словно взял щепоть соли. Пальцы, эти короткие посиневшие обрубки, уже не слушались его.
   "Кровоснабжение - нарушено. Рука онемела", - констатировал Павел и ту же нашел в этом нечто приятное - ему почти не будет больно.
   Шагалаев посмотрел на Родионова и усмехнулся. Верхняя губа его приподнялась, обнажив клыки, и он, и в самом деле, стал похож на волка. Через секунду усмешка сползла с его лица, он замахнулся и, наконец-то, ударил.
  
   Двенадцать часов ночи.
   По подбородку улиткой ползла слюна. Или кровь? Павел высунул язык и попробовал слизнуть влажный комочек. Удалось. Кончик языка, ловко изогнувшись наподобие ложечки, подхватил каплю липкой субстанции и в ту же секунду скрылся в своей норке - за разбитыми опухшими губами. Павел сделал глоток. Нет, разобрать, что это было, он не смог. Вкус крови нестерпимо превалировал во рту, отзываясь изжогой в пищеводе. Тогда он сплюнул и в который раз с усилием раздвинул набравшие синюшно-багровою спелость веки и попытался оглядеться. Ворочать головою - на это сил у него не было. Глазные яблоки вращались, будто сами по себе.
   Обстановка не изменилась, констатировал он, в том смысле, что их по-прежнему трое. Шагалаев по-прежнему гол. В свободной позе, демонстрирующей полное отсутствие напряжения: вытянув бедра, опустив руки на подлокотники, откинув голову назад, прикрыв глаза, он сидит в кресле, а меж его чресл на коленях стоит женщина-монстр. Со спины она похожа не мешок, что слегка покачивается. Как метроном. Павел рассмотрел, чем она занята. Она сжимает обтянутый темной, обильно пигментированной кожей мужской член у его основания и, склонившись к нему головою, причмокивая, вбирает его в себя, выпускает, вбирает...
   Девушка схватили восемь месяцев назад: то ли в Твери, то ли в Перми. За прошедшее время она непоправимо, неузнаваемо изменилась: превратилась из румяной беззаботной красавицы в уродливую калеку-наркоманку, но... да какая разница, чьи губы скользят вдоль него, чья слюна орошает его, считает Волк.
   На столе, по правую от него руку - на эту деталь интерьера Павел обратил внимание впервые, стояла бутылка виски, опустошенная на две трети, и широкая плоская тарелка, с верхом забросанная сочными кусками жареного мяса. В углу, за креслом, кучей были свалены металлические клюшки для гольфа, бейсбольные биты, несколько разводных ключей, обрезки металлических труб, шампура для шашлыка, две-три саперные лопаты с короткими черенками, стальные заточки, несколько легких топориков с пластмассовыми ручками, из тех, что носят в рюкзаках туристы. Целая гора. Все эти предметы были покрыты то ли ржавчиной, то ли слоем подсохшей крови. Конечно, кровью. Крючки, разного рода зажимы, ножницы, металлические стержни, назначение которых было не понятно вовсе, ножи. И Павел позабыл про еду и про виски.
   Тем не менее, он пытается воспользоваться передышкой. Пока утомленный палач восстанавливает свои силы, он пробует оценить ситуацию. И в первую очередь ему хотелось бы представить ущерб, нанесенный ему.
   Мыслить по-врачебному - значит, расчетливо, безлично, цинично. Уже через несколько секунд, потребовавшихся на беглый анализ сигналов, что текли по нервам от периферийных органов в центры головного мозга, он почти равнодушно признал, что не нашел у себя ни единого серьезного повреждения. Разбита левая кисть: сломана одна, максимум две пястные кости; многочисленные ушибы, кровоизлияния и ссадины мягких тканей туловища и конечностей. Да вот, пожалуй, и все. Конечно, беспокоило сдавление сосудов и нервов на уровне подмышечных впадин, что теоретически могло привести к необратимым изменениям, но легкое покалывание в кончиках пальцев свидетельствовало - омертвения в тканях еще не наступило. Руки живут и действуют. Припомнился удар в пах! Переведя взгляд вниз, на запачканных брюках он заметил большое темное пятно. Моча или кровь, задался он вопросом и, напрягая мышцы живота, помочился. Пятно на брюках стало расползаться. Моча! Ничего страшного, ничего смертельного. Впрочем, каким бы не было его состояние в настоящее время, избежать смерти ему, похоже, не удастся. Шансы на спасение мизерны и не подразумевают его собственных усилий во изменение неотвратимого, пришел к мрачному выводу Павел. А умереть? В этом начинание его шансы велики как никогда.
   "Уснуть и видеть, сны, и знать, что этим обрываешь цепь... Так что ли писал великий англичанин? Думать о смерти, о неминуемой смерти - так естественно. И думать о ней - почти то же самое, что вожделеть её. Потому что смерть и есть самое естественное, что случается в жизни. Своя смерть. Людей, в общем-то, не интересуют чужие смерти. Чужие жизни? Пожалуй. Чужие жизни - еще куда ни шло. В каждом живет благородное чувство зависти. Но смерть - только своя собственная! Однажды она зайдет, и ей - не откажешь: зайдите, мол, попозже, нет. Она - настырная - настоит на своем. Так уж лучше принять все, как есть, и до отвала насладиться её неповторимым ароматом и всей гаммой красок, звуков, вкуса".
   Павел успокоился. Нет смысла волноваться о неизбежном, даже если это собственная смерть. Он закрыл глаза и улыбнулся.
   - Ты уже испугался? Да? Нет! Ошибаешься! Ты только подумал, что испугался! На самом деле ты и понятия не имеешь, что такое настоящий испуг, настоящий страх и ужас - тот ужас, что из глубины веков. Ужас - это твои последние минуты: без яиц и члена, без языка, зубов, глаз, ушей. Минуты, когда у тебя уже почти ничего не болит. Когда самая главная твоя боль - это мысль, что эта минута последняя, а за нею - мрак, пустота. Ничто.
   Расслышал ли он эти слова? Чужие, непроизнесенные вслух, мысли проникли в его мозг, миновав форму членораздельной речи, Как телепатические символы! Он давно потерял счет времени. Он не знал, что держится уже целых пять часов, хотя и отдавал себе отчет, что с ним просто развлекаются. Играют. Что все может закончиться в любой момент. Одним ударом. Хочет ли он в этой безнадежной ситуации оборвать свои страдания, спросил он себя? И тут же ответил: нет, он не хочет
   - Эй, ты! Как тебя зовут? - услышал он первый заданный вопрос.
   "Почему бы ни ответить", - подумал Павел.
   Прежде чем начать говорить, он провел языком по губам и деснам, нащупал выбитый зуб и пару покачивающихся и только затем глухо, слегка шепелявя, произнес:
   - Павел. Меня зовут Павел.
   - Павел, - повторил Волк. - Паша? Да? А меня Волк.
   И расхохотался.
   "Па-вел, Па-ша".
   Слово код. Слово пароль. Слово - "взведенный курок". Паша? Кого так звали в той первой её другой жизни. Брата? Мужа? Отца? Любовника? Паша! Так звали её! Зовут! Имя! У неё появилось имя! И значит, она больше не будет выполнять эту работу: беспрестанно всасывать, увлажнять и вновь выпускать наружу напряженную дурно пахнувшую плоть - привычную работу, заменившую ей однажды весь смысл её бытия. П-а-ш-а! Прасковья! Слово, что раскрыло тайное значение вещей! Слово - Х-файл. Слово - ДНК. Слово - код. Паша. Значение звукосочетаний внезапно возникло из черных, осмоленных трюмов разума. Куски серой штукатурки отваливались от стены, обнажив под собою вычурный рисунок потертых гобеленов. О, память - странная штука. На глаза ей попался карандаш. Обычный карандаш, что несколько минут назад Волк не ловким движением сам смахнул со стола. Карандаш - деревянная щепка да хрупкий графитовый стерженек. Её рука потянулась к нему...
   "Что смешного? Ничего! У него просто хорошее настроение", - обозлился Родионов, вдруг найдя для этого силы.
   Шагалаев смеялся долго. И, казалось, искренне: прищуривая до узких щелочек глаза, обнажая крупные белые зубы, подрагивая рельефными мышцами брюшного пресса и содрогаясь всем телом, но, наконец, успокоился.
   - Расскажи мне, Паша, что действительно произошло два дня назад? - спросил он, сделав акцент в этой фразе на наречии.
   - Не понимаю, о чем ты, - выдержав паузу, будто он и в самом деле старался припомнить, ответил Павел.
   - Как же! - усмехнулся Волк. - А ДДТ? Авария? Припоминаешь?
   - Ах, вот ты про что, - деланно изумился Павел.
   - Именно!
   - Да какая там авария. Скажешь! Едва задел. Даже не помню. То ли "девятку", то ли "шестерку". Пустяк. Да и ребята попались с пониманием - не обиделись. Сказали: "Езжай, брат. Сами разберемся", - ерничал Павел.
   - Так прямо и сказали?
   - Да, - кивнул Павел. - Сами мы, мол, виноваты, езжай.
   - А деньжат не подкинули? На, мол, возьми на ремонт, брат.
   - Не сообразил. Стоило попросить. Уверен, дали бы. Добрые, в общем-то, были ребята.
   - Добрые, добрые, - усмехнулся Волк. - Пока не схлопотали по пуле.
   - Доброта - категория вечная.
   - Хватит. Поболтали, теперь давай про дело, - сказал Волк, потеряв, видно, к пикировке интерес, и сжал правую кисть в кулак. - К тебе в машину сел человек. Куда ты его отвез?
   - Человек?
   - Я, пожалуй, тебя не убью. Я тебя отпущу. Живого и здорового. Только расскажи всё! Правду! Все, что знаешь, что помнишь. Всё как было! Договорились?
   - Какой человек? - переспросил Павел, не поверив ни одному слову.
   - Глупо себя ведешь, Паша. На что рассчитываешь? - в голосе Шагалаева на этот раз послышалась грусть. Или, по крайней мере, усталость. И Павел снова не поверил ни в то, ни в другое. Тем не менее, после паузы, рассудив, что разговор - это время, он ответил: - Договорились. Спрашивай.
   - Куда ты отвез своего пассажира?
   - Высадил.
   - Что значит высадил?
   - Высадил и всё. Сказал: "Вылезай и убирайся".
   - А он?
   - Вылез и убрался.
   - Я тебе не верю, - мрачно произнес Волк.
   - Почему? Ведь я же поверил... ну про то, что опустишь, - произнося эту фразу, Павел попытался изобразить удивление. Получилось плохо. Не натурально. Не обмануть и дурака. Мешала боль. Даже не боль, а то оцепенение, в которое он сознательно или подсознательно, а скорее, и так и эдак, погружался.
   - Потому что ты врешь! Хорошо, давай так. Вспомни и расскажи весь ваш разговор. Что ты ему сказал, что он - тебе. Подробно. Каждое слово и даже полслова. Как ты убедил его покинуть тебя. О чем он попросил. Что ты сказал ему на прощанье. И не говори мне, что у тебя склероз. Не поверю. Прошло всего три дня. Знаю, все помнишь. А поймаю на лжи - ударю. Соврешь во второй раз - ударю дважды. И так далее.
   - Хорошо, - согласился Павел. - Только диалога-то не было.
   - Пока верю.
   - Он спросил, похож ли он на психа?
   - Верю, верю! - воскликнул Волк и снова расхохотался.
   - Я сказал ему: "Похож". И что он мешает мне вести машину.
   - Верю! А как он выглядел? - задал Волк неожиданный вопрос.
   Павел устал. Просто устал и от того видно, замешкался.
   - Э-э, oбычно. Человек в плаще. На нем был, кажется, светлый плащ.
   - Хоть голый, как я! Плащ - деталь не существенная. Ты его узнал?
   - Кого?
   - Значит, узнал, - довольно произнес Волк.
   А почему бы ни рассказать правду, думал Павел. В конце концов, он всё равно расскажет! Это просто правила игры - не говорить сразу. Потому что в некоторых обстоятельствах мужчина не должен говорить сразу, а только - потом. Когда откажут ноги с перебитыми коленями, когда кровь зальет грудь, а глаза закроют распухшие синие веки, напоминающие грибные шляпки.
   - В тот момент, когда он ввалился ко мне в машину, я его, конечно, не узнал. Может быть, не рассмотрел! Думал о другом. Был испуган, рассредоточен. Меня беспокоило в тот момент лишь одно - моя жизнь. Ведь несколько минут назад меня самого едва не убили.
   - Понимаю. Это - естественно.
   - Да, естественно, что каждый думает в первую очередь о себе.
   - Что ж, считай, что я освободил тебя от этих навязчивых дум. Они потеряли смысл! Забудь о себе!
   - Ясно, - спокойно произнес Павел.
   А была ли надежда? Он тут же ответил себе: нет, не было. С той секунды, как он очнулся в этом страшном каземате и понял, что он - пленник, с той секунды, как его взгляд уперся в каменный пол, грязный, запачканный кровью и всеми испражнениями, что только способно выделить человеческое тело, он знал, живым ему не выйти. Он знал это еще раньше: с того мгновения, когда его взгляд встретился с черным тупым взглядом автомата.
   - Но позже я догадался, - продолжал рассказывать Павел.
   - О чем?
   - Кто - он. Тот человек, кто подсел ко мне.
   - И кто же?
   - Двойник, - ответил Павел.
   Он попробовал пожать плечами, подтверждая, что говорит о чем-то само собою разумеющимся, но - не получилось, только гримаса боли скривила его губы.
   - Правильно, - кивнул Волк. - Не буду отрицать. Он - двойник! Копия. Зачем такой нужен? У каждого двойника есть тайное предназначение.
   - Мне наплевать.
   - Верю! - немного подумав, произнес Волк.
   Они будто играли в эту детскую игру: верю, не верю. Только вот ставкой сейчас была жизнь.
   "Нет, жизнь мне сегодня не выиграть", - мрачно подумал Павел и сплюнул - капля слюны, густо окрашенной кровью, поползла по подбородку.
   - И в то, что ты оказался втянутым в эту историю случайно, верю. Ты есть, как говорится, случайное обстоятельство. Не предусмотренное сценарием. Непросчитанное. То, что всегда путает карты. Ты - помеха, а не игрок. Но, тем не менее, тебе придется заплатить. Я сожалею, но у меня нет выбора. Так получилось.
   - Тогда давай поскорее.
   - Не спеши. Ты еще не ответил на мой вопрос: где Фришбах?
   - Кто?
   - Фришбах - фамилия человека-двойника, - пояснил Волк.
   - Ах, вот как.
   Ничего не изменилось. Персонификация безымянного до этого момента человека, умершего у него на руках, не вызвала в душе Родионова прилива жалости, не подогрела угрызений совести. Она осталась деталью не значащей, не существенной - такой, что лишь немного помогает систематизировать образы, ранее неопределенные, размытые в очертаниях.
   - Смешная фамилия. Еврей?
   - Не знаю. Какая разница? Ты что - антисемит?
   - Нет. Но если ты подозреваешь меня в сочувствие к Фришбаху в виду его национальной принадлежности, ты глубоко заблуждаешься. Я - не антисемит, не расист, не сионист. Я не голубой, не педофил, и не некромант. Я - скучный гетеросексуал. Мне нравятся женщины родом из Башкирии, потому что я знаком с одной. Она - красавица! И мужчины бразильянцы. Потому что все они - кудесники футбола!
   - Куда ты его спрятал? - выкрикнул Волк.
   - Не прятал. Зачем мне?
   - Зачем? Не знаю точно, но думаю, что причин для этого множество. Может быть, тебе просто скучно и ты решил развлечь себя забавным приключением? Может быть, наоборот - ты испугался и выполнил то, что тебе приказали? Он приказал. Или тебе стало жаль его? Ведь ты человек сердобольный. Хотя бы в силу своей профессии. Или ты почувствовал запах денег? Политика, даже самая маленькая, всегда пахнет хорошими деньгами. А?
   - Я просто убил его.
   - Вариант? Но, пожалуй, самый невероятный. Нет, не верю. Врач. Интеллигент. И ты не был испуган до аффекта, до невроза. Ты не смог бы!
   - Он ушел. Я прогнал его.
   По губам Павла промелькнула улыбка. Если назвать гримасу, что скривила распухшие, разбитые в кровь губы, улыбкой.
   - Гдэ он? Куда ты его спрятал? Отвечай!
   - Нэ понимаю, о чем ты, - процедил распухшими губами Павел, передразнивая своего мучителя.
   - Нэ понимаешь? - удивление Волка было неподдельным. - Казалось, он даже был обескуражен. - Тэ до сих пор нэ понэмаешь? Тэбэ, Павэл, мало, да, мало? Добавлю! Рассказывай!
   - Расскажу. Спрашивай.
   - Теперь ты решил потянуть время? - усмехнулся догадливый Волк.
   - Время - категория бесконечная и перманентная. Секунды, минуты, часы, дни и ночи, века и миллениумы - лишь условности. Понимаешь? Как, например, рыбу - ножом. Фи! Вульгарно. Но это - тоже условность. И не более. Время нельзя растянуть. Оно - всегда абсолютно. Секунда не бывает длиннее самой себя, а минута - это всего лишь шестьдесят секунд, не короче и не дольше. Понял? Нет, не понял. Категории реальные и мнимые, относительные и абсолютные - это слишком сложно для тебя?
   - Ты прав, для меня чересчур сложно. А вот что для меня не сложно.
   - Да пошел ты, - успел пробормотать Родионов.
   Волк вскочил и, разгибая в колене правую ногу, напрягая и натягивая в подъеме стопу, выбросил вперед голень...
   "Уничтожайте белую американскую бабочку!" - гласил плакат, весивший на стене задрипанного кафе, прелесть коего заключалась ни в кухне и ни в сервисе - сервис, как говорили в то СССРовское время, был не навязчивый, а в свежем бризе, подхватившем в прибое и донесшем до открытой веранды - несколько столиков, три-четыре клиента, всматривающихся в острую, как шпага полоску горизонта - влажную соленую пыль. "Уничтожайте!" Плакат был красивый: большой, глянцевый, сочный, с календарем 1978 года, расположенным в подвале?. Павел еще раз перечитал слоган. Сочетание "белая" и "американская" ассоциировалось с расовыми беспорядками в Америке начала шестидесятых прошлого столетия, и Павел, продолжая рассматривать произведение полиграфического искусства, усмехнулся. Бабочки как таковой на плакате не было. Была лишь не ясная расплывчатая тень, а вот её будущий уничтожитель присутствовал - розовощекий малый с бессмысленным взглядом. Огромный младенец, схвативший в руки дубину. Он выглядел фотогеничным и жизнерадостным. В момент удара Павел поймал тот же плакатный взгляд - пустой взгляд, фиксированные, словно нарисованные, зрачки.
   Удар снова пришелся в пах.
   Пелена-предвестница, потом тьма, куда ни проникает даже боль.
   Волк еще пару секунд стоял перед поникшем телом, размышляя - ударить ли еще раз или дождаться, когда Родионов снова придет в себя, и решил себя не утруждать. В его распоряжение есть еще часа четыре, или даже - пять, прикинул он, пять часов удовольствия, триста шестьдесят минут наслаждения. Может быть, оставить немного на завтра? Нет, решил он, завтра, после оглашения результатов выборов, будет не до этого. В исходе выборов он не сомневается. Дать ему прожить до утра и убить, проснувшись? Еще шесть часов. Пожалуй. Так он и поступит - убьет, когда проснется, на завтрак, Волк ухмыльнулся, если парень не сдохнет раньше. Не сдохнет. Крепкий. Он опять сел в кресло, вытянул ноги, с видимым удовольствием потянулся и, подхватив бутылку, что стояла неподалеку, отхлебнул прямо из горлышка.
   - Сюда, - скомандовал он, не повернув головы.
   Из тени вновь появился изломанный, измятый силуэт юродивой - успевшая отползти за стол, она начала перебираться на прежнее место...
   Неуклюже, двигаясь боком, она протиснулась меж его колен...
   Правой рукой она взялась за член...
   Толстые изуродованные губы сложились в воронку, а безволосая голова склонилась и в следующую секунду задвигалась, с небольшой амплитудой, подчиняясь заданному ритму: вверх-вниз, вниз-вверх, раз-два, раз-два. Нечленораздельно. Чмок. Чма-чма. П-ша. Па-ша. И она по-прежнему верила в боль! И потому - не боялась умереть. И была готова отдать руку, глаз или иную часть своего полуживого-полумертвого тела за блаженное состояние бесчувствия.
   О, боль, создайте ей пьедестал, ибо боль - двигатель прогресса. Страх перед нею заставляет и умирать и жить - жить, цепляясь за края обрыва, сдирая кожу и ногти, как семечную шелуху. Но лишь бы удержаться, и не сорваться, и не напороться промежностью на осколки скал и на окаменевших кости тех, кто сорвался и разбился до тебя. О, боль! О, страх перед нею!
  
   Глава 39. Шагалаев.
   Павел был в сознание, но глаза не открывал. Он висел, сведя лопатки вместе, и протяжно вдыхал застоявшийся воздух, густо пропитанный его кровью, мочой, потом, и по-прежнему упрямо не верил в то, во что не верил - он не верил в боль, и по-прежнему хотел жить.
   Женщина, теперь у нее появилось имя - Прасковья, низко склонившись головою, привычно делала свою работу.
   Волк дремал. Смуглая кожа, обтягивающая развитую мускулатуру, блестела, покрытая потом, как отполированный гранит, усиливая впечатление скульптуры, что таилось в неподвижности. Лишь только там, где чуть выше паховой складке кожа была светлее, если присмотреться, можно было уловить пульсацию сосудов. Там билась жизнь. Ровно. В ритм, словно под метроном.
   Прасковья провела по сосуду грифелем, и тонкая линия графита отметила путь, пройденный острием, а затем...
   - У-уг-у-ур-р.
   Звук, напоминающий стон, изданный ею, исходил не из груди и глотки, а откуда-то из глубины её исковерканного тела - из утробы. В то же мгновение она со всей оставшейся в ней силой вонзила ломающийся и крошащейся кончик карандаша в его ногу. Она навалилась на свое оружие, непрочное, хрупкое, всей тяжестью, разрывая его кожу, мышцы.
   Волк взвыл от боли. Он отпихнул от себя голову, всасывающую в себя его член, и влажная плоть, внезапно уменьшившись в объеме, легко выскользнула из распухших губ, и резко и с неимоверной силой ударил её раскрытыми ладонями по ушам.
   Ударная волна разорвала барабанные перепонки.
   Женщина стала медленно сползать с его колен...
   Войдя на пять сантиметров в тело, кончик карандаша ткнулся в стенку бедренной артерию, и, не повредив её, соскользнул с её гладкой и упругой поверхности и ушел глубже, к вене.
   Она еще не умерла. Она уже не дышала, но еще не умерла. И несколько секунд, разделившие два эти состояния, наконец-то, подарили ей успокоение. На краткий миг прошла боль, а мышцы налились силой, а глаза приобрели удивительную зоркость, а мозг наполнился воспоминаниями. Образы и тени, заслоняющие друг друга, замелькали перед её взором. Она очень отчетливо увидела девушку, что только что проснулась...
   Девушка только что встала. Постель измята и еще хранит свежий девичий аромат. Обнаженная, она идет к зеркалу, что занимает пол стены. Она внимательно всматривается в свое отражение. Она поднимает свои большие округлые груди, затем медленно опускает их и, приблизив лицо к поверхности, играющей бликами, целует свое отражение в губы и, внезапно повернувшись в профиль, оглядывается в попытке поймать исчезающий силуэт...
   Пальцы сведены судорогой. Древко карандаша по-прежнему зажато в кисти. Еще несколько миллиметров влево и обломанная щепка проткнула бедренную вену и, подцепив и чуть дернув верх, легко её, тонкостенную и переполненную, разорвало.
   Жур-р. Кровь полилась водопадом. Стремительный напряженный поток, заключенный до сего момента в замкнутую систему, вдруг нашел выход. Жур-р. Двадцать секунд. Жур-р. Двадцать пять. Её бездыханное тело уже упало к его стопам. Жур-р. Пока не иссяк источник.
   Все в порядке, думал Волк, рана - пустяшная. Подумаешь, загнал под кожу щепку. Неожиданно им вновь овладело возбуждение. Член, только что опавший, снова стал наполняться горячей кровью. Он тряхнул головою, стараясь избавиться от ненужного в этот миг возбуждение и, одновременно, от желания заснуть, что накатило на него в последнюю секунду, и попробовал встать, но не понятная слабость в руках и ногах отбросила его назад, едва он приподнялся.
   Он обвел взглядом вокруг себя. Родионов висел на дыбе в трех-четырех метрах прямо пред ним, а мертвое тело женщины... и не тело вовсе, а груда грязной истлевшей материи лежала у его ног. Все в порядке. Не вставая, он пнул ногой то, что некогда было человеком, а сейчас - гниющим разлагающимся мясом.
   - Все в порядке, - повторил он.
   Густая волна незнакомого аромата внезапно наполнила его легкие, и он закашлялся. Но запах был столь густым и насыщенным, что продышаться - не удавалось. Вязкий, как масло, едкий, как кислота, он жег глаза и грудь. И он уже не мог ни раскрыть... ни произнести... ни вздохнуть.
  
   Глава 40. Родионов.
   Что-то произошло. Что-то случилось. Что-то изменилось во внешнем мире. Пространство, окружающее Павла, что давило на него неимоверным грузом, раздвинуло свои границы, и плоский мир приобрел, наконец-то, сферическую форму и цвет, присущие ему ранее.
   Павел глубоко вздохнул и открыл глаза. Галлюцинация? Реальность! Ах, как же призрачна граница между реальностью, фантастическим провиденьем и параноидальным бредом. Павел понял, его палач - мертв! Мертв?! Мертвее не бывает. Все кончено! Или только началось? На краткий миг он почувствовал острое облегчение, ощущение сродни той эйфории, что наступает вслед за оргазмом. Но буквально через несколько мгновений, сил на длительный восторг у него попросту не было, дух сопротивления, поддерживающий его силы на протяжении многих часов, стал его покидать. Он понял, еще несколько минут промедления, и у него не хватит сил снять себя с дыбы. Собрав остатки воли в единое монолитное целое, Павел начал выбираться. Перенеся вес своего тела вправо, практически на одну ногу, благо длина цепей позволяла ему твердо стоять на носках, он, приподнимая левое плечо, дотягиваясь до металлического кольца здоровой правой кистью и придерживая его, гася ненужные колебания, доставляющие боль, стал очень медленно, сантиметр за сантиметром доставать свою руку. Процесс этот, и в самом деле, был болезненный. Многочисленные порезы в области подмышек, уже покрытые сухими корочками, в момент движения лопались и кровоточили, причиняя страдания, а сломанная кисть распухла и горела. Боль! Она заполнила пустые оболочки его тела, сменив онемение, новым веществом и стала частью целого.
   Наконец-то! Он освободил левую руку. С правой - проще. Теперь он свободен! Свободен? Покачиваясь из стороны в сторону, едва справляясь со своим настрадавшимся телом, он бросился к двери. Заперта! Ключ? Вот он! Удача! Ключ попался ему на глаза сразу. Он лежал на столе, на самом краешке, будто специально выставляя себя на показ. Он точно подошел к замочной скважине, легко провернулся в ней и... и дверь - не отворил. И все равно - свободен! Потому что понятие свобода подразумевает нечто иное, а вовсе не возможность просто выйти. Но что же делать? Ответа на этот вопрос нет. Павел отошел от двери и наткнулся на кресло. Оно, обычное кресло, странным образом напомнило ему о повседневной жизни, что текла по какому-то параллельному руслу, проложенному где-то там, в Космосе, в ином волшебном мире, не здесь. И оно было занято. Мертвец, откинув голову назад, выставив вперед подбородок и кадык, покрытые густой щетиной, намертво вцепился в подлокотники. Павел схватил его за руки и с отвращением резко потянул на себя, позволив обмякшему телу свалиться на пол.
   Два не похожих человека лежали рядом: женщина-уродец, едва прикрытая грязными лохмотьями, скрюченная предсмертной судорогой, и здоровый, красивый, сильный мужчина, раскинувший в стороны длинные руки. Павел подумал, что сейчас у них было много общего: оба мертвые, и их мертвые глаза смотрят на мир одинаково безразлично, - и без сил опустился на освободившееся место, и задумался.
   "Первый порыв бежать разбился о предсказуемый рубеж: запертую дверь. Но Волк наверняка планировал выйти отсюда, - с этого очевидного заключения начал он анализировать ситуацию. - Конечно! Волк не стал бы ждать, чтобы кто-то пришел и выпустил его. Значит темница должна открываться изнутри!"
   Он скосил глаза в сторону и еще раз обшарил взглядом стол. И еще раз. Ни одного предмета, хотя бы отдаленно напоминающего ключ. Записная книжка, скорее, блокнот. Мясо на блюде и бутылка виски, наполовину пустая. Виски! Рука сама потянулась к бутылке. Крепкий напиток обжег пересохшую слизистую, но на короткое время он вновь ощутил прилив сил, а туман, стоящий перед глазами, рассеялся.
   "Открыть эту чертову дверь во что бы то ни стало! Как?"
   Блокнот. Он взял его машинально. Карманный размер. Кожаная обложка. Он провел по ней пальцем, стараясь поцарапать, потом небрежно пролистал. Часть страниц была заполнена резким неровным почерком, строка - задевала строку, и Павел даже не попробовал разобраться в сплетениях букв. Затем на секунду его внимание привлек глянцевый прямоугольник - карточка была вставлена в кармашек на внутренней стороне обложки. Кредитная карточка? Он повертел её в руках. К чему она ему? Ха! Он негромко рассмеялся и, сдавив этот бессмысленный атрибут цивилизации меж большим и указательным пальцами, выстрелил плотным упругим картоном в угол.
   "Что же делать? Умереть! В чертовом подвале, из которого мне ни за что не выбраться. Двое, трое суток - вот сколько мне осталось без воды и воздуха. Семьдесят два часа или около того. Смерть от жажды? Мучительная смерть. А смерть от недостатка кислорода мне, пожалуй, не грозит. Не задохнусь. Ах, если бы была вода! Тогда я умирал бы... сколько? Месяц? Или дольше? Да разве я спешу? Да и смерть от голода - она совсем другая. Легкая. Ладно, постараюсь умереть побыстрее. Решено! Начинаю! Жизнь - шоу. Позволено удивляться, изумляться, восхищаться или оставаться равнодушным, а лицезреть до конца не обязательно! Сюжет - ясен. Развязка - предсказуема. Спектакль утомителен. Но актеры обязаны играть. Пока не уйдет последний зритель. Я - тот самый последний зритель!"
  
   Глава 41. Сало.
   Той же ночью Сало, пребывающий в добром здравии и в хорошем расположение духа, прибыл в Рюпино, в тот самый типичный уездный городишко, что традиционно расположен на границе каждой области или края. До родной станицы оставалось рукой подать: двадцать километров по прямой, сорок - в объезд. И нет ему дела до предстоящих выборов. Да и не догадывается он, что выборы - это просто жесточайшая драка за золото - за черное золото, что хранят недра его родного края. И наплевать ему, кому достанется эта нефть. Он напоминает бедного араба-бедуина из тех далеких пятидесятых, когда арабы еще верили в то, что профессионалы: англичане, американцы, голландцы, разворовывающие их национальное достояние, нефть - есть благодетели народа. Но ему - не до исторических парадигм. Он едет домой. И он - счастлив, как никогда. По-настоящему По-детски. Несмотря на тяжкое похмелье.
  
   Глава 42. Родионов.
   Павел начал вспоминать сразу. Как только подумал, что пора вспоминать. Теперь воспоминания теснились вокруг него. Одни были отчетливы и статичны, как черно-белые фотографии, как граница тени в день, наполненный светом солнца. Другие проплывали мимо в тумане и были невесомы. От этих веяло тоской увядших роз. От иных его тело покрывалось изморозью, от других - его бросало в жар. Но он не противился. Он погрузился в свои воспоминания, словно в воды моря, полностью отдавшись во власть волн, ласковых и теплых, а порою - прохладных и бурливых.
   Образы, возникшие из детства. Они пронеслись стремительной струей и - исчезли. Юность. Время возмужания. Зрелость. И, наконец, она. Её лицо. Оно воскресло в его памяти не тронутым плодом. Он явственно ощутил её прикосновение - она коснулась его губами. Он склонил голову и уткнулся лбом ей в живот. Потом он лежал на ее ровных полных бедрах и вдыхал чистый ночной воздух, перемешанный с её терпким сладковатым запахом, знакомым запахом разгоряченного тела, её нежные руки гладили его по голове, а не осмеливался открыть глаза, не осмеливаясь пошевелиться, опасаясь спугнуть её хрупкую тень. Потом она ушла, оставив после себя пустоту, оставив его выгоревшее дотла сердце, и легкие, и мозг.
   Через час он очнулся и подумал, что бредил и пожалел, что снова вернулся в реальность, в жуткую, в неправдоподобную, проклятую. Он снова попытался сосредоточиться на мысли, как ему выбраться? Чертов ключ почему-то не может открыть эту чертову дверь. Значит, есть другой механизм. Возможно, есть какая-то потайная кнопка. Рычажок? Выступ? Шероховатость? Где-то рядом? Но ничего похожего не промелькнуло под кончиками пальцев. В этом нет никого смысла, обречено подумал Павел и выругался: ублюдок, все из-за тебя! В один прыжок он подскочил к мертвому телу и пнул его ногой: гори в аду! Но мертвый Волк в ответ только с удивление посмотрел на него и промолчал.
   Было тихо. Чересчур тихо. Так тихо, что, казалось, тишина, наполнявшая спертый воздух, ледяная. Нестерпимо тихо! И Павел закричал. Он кричал во весь голос, раз за разом набирая в легкие воздух, не обращая внимание на боль в ребрах и внизу живота. Он кричал, врубаясь в тишину, как ледорубом в скалу, зная, что сил добраться до вершины не хватит, что вершину - не покорить, что она так и останется не доступной, не досягаемой, зная, что, когда его силы иссякнут, он сорвется в бездну. Он кричал и кричал, пока не наступила гипоксия мозга. И наступило успокоение. Время, будто оцепенело. А потом и вовсе потекло вспять.
   Осеннее утро заволочено маревом - туманом, предвестником похолодания; туманом, что как старое больничное одеяло с прорехами, пропахшее сотнями тел, смешавшее в себе сотни потов - оно не греет почти, и сбросить бы его, но без него еще холоднее, вот и кутаешься в него, приютившись на узком диванчике в ординаторской, подавляя брезгливость, ожидая несчастья - чужой незнакомой боли и страха, и смерти, а ночь кажется бесконечной... Туман. Выстрелы один за одним. Оцепенелость. Пробуждение. Мозги, похожие на зеленый горошек, обильно сдобренный кетчупом, на побуревшей, поредевшей траве. И драка. И нож. И гордость - он победил! Ринулся в бой без тени сомнения и - победил. И ожидание чужих восхищенных возгласов... Большую часть времени Павел проводил в полузабытье, бросая собственное сознание в прошлое, как в реку, и снова возвращая его назад. Он полулежал в кресле, вытянув ноги, опустив сломанную руку на подлокотник, почти величественно, почти неподвижно и разговаривал и, прислушавшись к собственному бормотанию, явственно различал и другие голоса. Вздохи и причитания. Гневные тирады и благостное увещевание. Недовольный ропот и восклицания восхищения. Шорох, шелест, шум. Вселенная, казавшаяся пустынной, оказывается, была заселена.
   - Я не виноват. Я лишь слегка задел, стоявшую на обочине машину, и не стоило за это расстреливать, - настаивал Павел, произнося слова с упреком, виня во всем не себя, а своего внимательного молчаливого собеседника. (А Волк - не оправдывался).
   - Где я спрятал труп?
   Он ждал этого вопроса. Но никто его ему не задал! Волк ко всему потерял интерес. Его теперь вообще не интересовали детали.
   - Где? В надежном месте! Возможно, когда-нибудь я скажу тебе.
   Павел говорил с трудом, едва ворочая распухшим языком. Речь его была невнятна. Порою, он забывал слова, порою - терял нить, и тогда начинал сначала, не зная, забежал ли он вперед или повторяет то, что повторил уже не один десяток раз.
   Мысли его текли, не подчиняясь памяти. Ей уже нельзя было доверять. Кто-то другой дирижировал оркестром, что звучал у него в голове. Вразнобой! Ударные шли невпопад. Гобой опережал скрипку. У фортепьяно западали клавиши. А сердце бешено колотилось и казалось, он ощущает чужое присутствие - кто-то незримый определенно наблюдает за ним. И зажмурив глаза, закрыв ладонями уши, он продолжал рассказывать. И вспоминать.
   Труп, сложенный пополам - лишь бы уместился.
   Лица, покрытые седой патиной. Знакомые и незнакомые.
   Приоткрытые рты. Рты, искривленные гримасами улыбок.
   Шевелящиеся губы. Губы - черви, пунцовые или серые.
   Широко открытые раны. Вывернутые наружу органы, что по всем правилам человеческого бытия должны быть спрятаны.
   И руки, обагренные кровью. Руки в тонких бледно-желтых перчатках, запущенные в раны.
   - ...В надежном месте! Там его никто никогда не найдет! Даже не спрашивай!
   Он говорил и говорил, и не мог остановиться, переживая события тех часов, нервозных и коварных, в которых уместилось все: и сладкая тягучая карамель ожидания, запитая коньяком, и бешеный галоп - от больного к больному, от постели - к операционному столу, и мучительное, неистовое до изнеможения совокупление в предрассветные минуты, без любви и даже без наслаждения, лишь бы выплеснуть в бессмысленном акте горечь тревоги, раздражение, страх, лишь бы содрать их со своей души, как коросту с нарыва. Все уместилось в этот день, занятый чередою мелкого, нашпигованный фразами, вырвавшихся ни к месту, развинченный до винтиков десятками пустых вопросов, выпотрошенный, опустошенный. И в эту ночь, когда жизнь уже почти равнялась смерти.
   Волк был благодарным слушателем. Он слушал молча, не перебивая.
   Но затем в разговор вступил еще один собеседник...
   Богу нравится лазить в чужие души. Это его любимое занятие. Ему нравиться демонстрировать свою силу и всемогущество, свое безраздельное влияние. А как еще доказать, что человек и его смятённым разумом не стоят ничего? И он упорно заставляет людей заниматься тем, на что у них давно уже нет сил. Заставляет влюбляться тех, кто израсходовал всю страсть и потерял последнюю надежду, других принуждает драться, рожать, пересекать континенты в погоне за мечтой, переплывать океаны в погоне за выгодой, падать, вскакивать, жить.
   - Жизнь - не удалась, - констатировал Павел.
   - Ерунда! - отрезал Незримый категорично. - Не бывает неудавшихся жизней.
   - Почему? - удивился Павел.
   - Потому что жизнь - не прошлое. Жизнь - это даже не память, собранная из жемчуга в капризной тишине, умасленной нежным прикосновением шелка, лелеемая ночами под аккомпанемент поллюций, чей ритм - отбойный молот. Жизнь - фантазия, мечта, пленительная в сиюминутной и благоговейной недоступности. Жизнь - это радуга. А прошлое? Оно всегда поблекшее, всегда вчерашнее. И чем станет твоя жизнь? Прошлым? Свинцовым похмельным туманом, смывшим прозрачные краски акварели? Прошлым, где предвкушение - синоним разочарованию, а грусть - просто скука. Или мечтой? Всё зависит от тебя! И пусть мечта никогда не сбудется. Ну и что? Так звездное небо манит таинственностью бездонных космических глубин и недосягаемостью. Каждый достоин прожить свою единственную жизнь в собственных фантазиях и снах.
   - Выходит, впереди у меня еще очень долгая счастливая жизнь?
   - Да.
   - А потом я попаду в ад?
   - Возможно. Ад у каждого свой. Обычно, он заселен людьми знакомыми: старыми и новыми друзьями, преданными и предавшим; любимыми и не любимыми женщинами, верными и не верными, брошенными или ушедшими. Тебе рано думать о том, что случится после твоей смерти, сначала подумай про то, как прекрасна жизнь.
  
   "Я спал", - поборов очередной прилив паники, подумал Павел.
   Он проглотил слюну, и что-то теплое и осклизлое, вызывающее отвращение, провалилось по пищеводу в желудок. Его сразу же вырвало. Легче не стало. Он слышал, как работает его сердце - как гидравлический насос, переполненной чересчур вязкой жидкостью: натужно, с надрывом, едва преодолевая внутренне сопротивление. Его стук отдавался в глазных яблоках и висках, и в лобных долях, и во всех сферах его обнаженного мозга. И от того, видно, так нестерпимо болела голова, а перед глазами мелькали разноцветные точки. Сталкиваясь между собою, они взрывались, выпуская едкий белый дым. Наверное, он начинает умирать, пришла гнусная мысль, и он первый раз в жизни поверил в то, что не бессмертен. Умирать? Занятие не хуже другого. Напряженный, занимательный процесс - умирать.
   Растрескавшиеся губы и распухший язык давно перестали слушаться. Теперь его снова окружала тишина. Он был в неё закутан, как в кокон. Тишина - невыносимая пытка, имеющая, однако, собственную мелодию и ритм.
   "Если я встану, я сумею разом покончить..."
   Он представил, как он встает, разбегается и бросается головой вперед. В стену. (В собственном представлении он был здоров и силен. И последний смертельный рывок не стоил ему ни малейшего усилия).
   "Не сумею, - понял он. - Придется подождать, пока она не соизволит прийти сама".
   - Смерть - это забавно, - прошептал кто-то, притаившийся внутри него, под руку. - Смерть - как штраф. Обязательно придется заплатить. В противном случае - отнимут права. Но есть кое-что пострашнее. Тупик - вот, что хуже смерти. Твоя жизнь заканчивается тупиком. Страшно? Страшно!
   Он открыл глаза. Светло! Он не успел удивиться. Голубоватое свечение исходило со стен, с потолка, от мертвых тел. Оно заливало пустое помещение мягким мерцающим огнем. В следующую секунду дверь распахнулась и несколько человек, смущенно выталкивая друг друга вперед, вошли в его камеру.
   Павел тот час прикрыл глаза ладонью, оберегая их, отвыкших от света, а затем, когда аккомодация в зрачках наступила, узнал тех, кто пришел.
   Он попытался подняться, опираясь на здоровую руку и с трудом управляя непослушным телом. Сначала он встал на колени, потом - на корточки и, наконец, ловя равновесие, выпрямился. Удалось! Он улыбнулся. Он встречал своих друзей не жалким, растоптанным овощем, человеком. На своих двоих. Расправив плечи.
   Павел стоял, покачиваясь, как пьяный, и сосредоточено всматривался в их лица, истертые временем, лица - первобытные изваяния в сгустившемся полотне времени, что скрывало знакомые черты: Сергей Мишарев, Саша Борисенко, Шура Дмитриев, Наташа Архипова, Ирина Таменцева. Он узнал всех.
   К нему подошла Таменцева и обняла. Он вдохнул её знакомый аромат.
   "Как давно я не касался её кожи, как давно она не прижимала меня к своей груди".
   Он заплакал, и разбитыми, распухшими губами нежно коснулся её губ:
   - Здравствуй, Ирина, дорогая.
   - Здравствуй.
   Хрупкое состояние теплой невесомости охватило его в её объятиях. Боль и страх - исчезли. Они больше не вернутся, поверил он.
   Он отстранился, посмотрел ей в глаза.
   - Навсегда? - спросил он.
   - Да, теперь - навсегда, - ответила она.
   На его глазах под тонкой кожей, что было так приятно казаться губами, вдруг выросли багрово-лиловые бубоны, обезобразив её шею. Над ключицей, что была не толще его мизинца, появился кратер гноящейся язвы. Она умерла, вспомнил он. И он еще раз прижался губами к её губам.
   - Увидимся.
   - Да.
   Таменцева отошла и снова встала в круг, уступив место...
   - Серега, привет. Разве ты не погиб? Разве не ты лежал на зимней дороге, а разбитая "восьмерка", отброшенная на обочину, зияла выбитым ветровым стеклом, как взорванный дот?
   - Я.
   - А я-то думал...
   - Со мною все нормально, - радостно отозвался Мишарев, но ближе не подошел.
   Павел перевел взгляд...
   "Да как же он ходит? У него сломаны обе ноги!"
   Пораженный этой мыслью, он обвел взглядом всех остальных.
   Наташа Архипова беспомощно сжимала низ своего живота и ни как не могла удержать алое пятно, что расплывалось у неё в паху - кровь неудержимым потоком обильно смачивала юбку и бедра под нею. Крошечный плод-эмбрион лежал у её ног в набежавшей луже. Кашлял Борисенко, высвистывая розовую пену из разодранных в клочья легких. Рыгал Шура Дмитриев - черная субстанция, его собственная переваренная кровь, в спазмах и судорогах изверглась отвратительным фонтаном из пробитого язвой желудка.
   - Ребята, - прошептал Павел и закрыл глаза.
   - Ребята, - он снова открыл глаза.
   - Ребята, - в третий раз простонал Павел и упал.
   Дверь захлопнулась. Снова стало темно. И тихо.
  
   - Пить, - прошептал Павел через час. И звук его голоса был тише шороха опавших листьев в чаще леса.
   Пить. Или жить. Слова синонимы. Но произнес ли он их вслух или только подумал? Ему ни как не удавалось проглотить твердый, как камень, комок, выросший глубоко в глотке, за корнем языка. Да и сам язык уже не помещался в ротовой полости - не язык, а личинка-монстр, отложенная монстром-маткой. А разбитые, растрескавшиеся, онемевшие губы давно стали чем-то инородным, не принадлежавшем ему - ядовитым растением-паразитом, возросшим на благодатной почве его сердца.
   Он перевернулся на живот. Потом снова на спину. А потом - на живот. Раскидывая руки в сторону, подминая их под себя и снова выбрасывая от себя, как ветви, он пополз. Обручем сжимало виски. Казалось, что голова вот-вот лопнет, раздавленная. Болели обезвоженные, насыщенные солями суставы. Огнем жгло уретру, забитую сгустками крови. Неожиданно его кисть наткнулась на влажное. С усилием, словно рвал вес, он поднял веки. Его правая рука лежала на обнаженном бедре человека. Приподняв голову, Павел еще на полметра подтянулся на руках. Чтобы быть поближе к трупу.
   От мертвого тела исходил удушливый, тошнотворный запах разложения и гниения, но Павел, пропитанный им, не чувствовал его. Он ощутил нечто иное! Холодная влага, будто роса, покрывала посиневшую, вздувшуюся пузырями кожу мертвого человека. Она была горькой. Он лизнул еще раз. И еще раз. И еще. Сколько? Он не считал. Это было неважно. Он - пьет! И это было замечательно. Он ощутил, у него снова появились язык и губы. И они - болели! Боль сменила бесчувственность! Он провел по губам языком, наслаждаясь их горечью и влажностью. Замечательно!
   Но вскоре он понял, что насытился и больше не хочет, что ему лучше...
   Ужас, нахлынувший на него, вывел его из тупого оцепенения: он - безумец, что он делает? Пьет? Что?
   Но трупный яд, всосавшись, уже растворился в его крови.
   "Умереть? Легко! Если тебя не распяли, как Христа, значит - забросают камнями, запинают ногами как дворового пса, забьют клюшками для гольфа или... напоят ядом".
   - Эй ты, палач! - заговорил Павел, с трудом привыкая снова выговаривать звуки. - Добился своего? Достал меня! Я - умираю.
   Но гневные вопли, порожденные ненавистью, тем единственным чувством, что тлело еще в его душе, не нарушили тишину в забытом каземате. Ведь звук существует в мире лишь тогда, когда в нем есть орган слуха. В его мире такового не было. Да и мира никакого не было. Вибрация натянутого нерва внутри черепа-саркофага, как дрожь тетивы лука, не выпустившей стрелы, как разорванная струна скрипки. Вот, наверное, что осталось. И - все! Нет, не все. И та влажная поверхность, что лежала под ладонью, и жгла кончики пальцев, едва сохранивших способность к осязанию.
   Теперь он точно знал, что умирает. Ассоциативные связи - запутанные лабиринты, по ним продолжало следовать его разбитое на сотни тонких лучин сознание, позволяли ему это знать! Информация о состоянии органов, о каждом мышечном волокне, о каждой клеточке по-прежнему поступала в его мозг. И не утешала. Словно на экране монитора с трехмерным изображением он видел себя изнутри. Сердце. Выжатое изнуренное сердце марафонца. Оно, потеряв ритм, билось из последних сил. Печень, как горячий попкорн, приобретшая удивительную прозрачность и воздушность. Почки. Опустошенные, сморщенные, нелепые, похожие на грязные носки. Две тонкие нити мочеточников. Пустые. Их просвет тоньше игольного ушка. Мочевой пузырь, наполненный не мочой, кровью. Обескровленные мышцы, превратившиеся в воск. Они не способны ни сократиться, ни расслабиться. Больное тело.
   Раздробив, будто по неосторожности, память на осколки... до крошек, до порошка и пыли, будто специально, чтобы развеять её над морем, дождавшись урагана, он, почти деперсонизировав себя, трансформировав в своем воображении собственную изболевшую плоть в постороннюю субстанцию, что лишь на время была заключена в замкнутый контур - в оболочку человечьего тела, подсматривал за собой со стороны.
   "Умер или воскрес? Умер понарошку, а потом понарошку воскрес? А еще раньше родился! Это - неоспоримо! Когда и где? Ночью? Утром? Днем? Не знаю. В сумерках, когда зажигают домашний свет и ставят на плиту чайник? В пустом родильном зале, где пол залит марганцем, йодом и затерт до белых пятен? В тесной однокомнатной квартире, на продавленном диване, пережившем целое поколение? Под покровом неба, пронизанного кометами, режущими своими пронзительными хвостами небесную твердь, как пирог. При свечах? Когда ветер стучал в двери и окна голыми ветвями? Когда бушевали ураганы и срывались лавины? Я - родился! И значит я неотъемлемая часть целого. Я - часть непостижимой Вселенной. Она движется по вечности, а я - вместе с нею".
   Из паутины темноты вдруг выбралась зеленая, почти изумрудная, ящерица-прародительница и перебежала перед ним дорогу/
   Это случилось в самом конце бесконечного туннеля.
  
   Глава 43. Буров.
   - Хренова-то, - вешая трубку уличного телефона, пробормотал Бур и, сжав кисть в кулак, с силой ударил в стену кабины. Стена выдержала.
   - Хренова-то. Да пошел ты! - повторил он и те последние слова, что только что выплюнул в микрофон.
   Он почесал ушибленный кулак и, продолжая разговаривать сам собою, произнес в полный голос:
   - Что делать-то будем, а, Толян?
   Он стоял в телефонной будке, наблюдая за улицей через замызганное стекло. Несколько женщин с опущенными плечами, в обеих руках авоськи, прошли мимо. За ними - двое по-деловому спешащих мужика средних лет. Следом - громкоголосая компания тинэйджеров: четверо мальчишек и две девушки. Девушки были повыше ростом и покрупнее своих кавалеров. У каждого в руке была зажата банка с джином. Все спокойно. За ним никто не следит. И он не боится. И не сожалеет, что говорил резко и с раздражением. Он просто сегодня очень устал. Ему непременно следует отдохнуть.
   На какую-то долю мгновения в его душе вспыхнуло чувство вины. Чувство было смутным, невнятным, не ясным, и он попробовал в нем разобраться. Смерть Винта? Нет. Его верный друг Семен Дильман, пропал без вести много лет назад, а тот, кто умер позавчера - убийца и наркоман, лишь внешне немного походил на него. И, пожалуй, Бур рад тому, что мир избавился от этого подонка. Это не изменило мир, но все-таки. Смерть Хомяка? Он его практически не знал. Но смерть ребят-солдатиков не забылась, нет. Но в следующую секунду он прогнал и эту мысль - он ничего не мог там изменить. Да что говорить! Изменить собственную судьбу и то не удалось.
   Острое желание увидеть Лору не показалось ему неожиданным - повидать девочку и успокоить, рассказать, что случилось.
   Поправив кашне, запахнув воротник широкого плаща, Бур не спешной походкой двинулся в сторону центра. Прогулка предстояла недолгая. Гостиница "Волгогорск", где по-прежнему - уже восьмой месяц - жила Лора, была расположена поблизости.
  
   "Ты помнишь маму?" - спросила его как-то раз Лора.
   Помню, подумал Бур, помню, как столкнулся с нею в подъезде в доме совсем на другом конце города. Она не должна была там быть. Ни в тот час, ни в тот день, и вообще - никогда! Было, он хорошо это помнит, два часа дня и она вроде числилась на работе. (Врач-педиатр в районной поликлинике. Строгий график работы. Дети любят её за мягкие руки, сострадание в глазах и ласковый голос.). Но вместо этого она очутилась на площадке второго этажа занюханной хрущобы, а здоровый мужик через приоткрытую дверь хриплым басом кричал ей вслед: подожди, киска, ты забыла, и, прикрыв гениталии скомканный полотенцем, другой рукою протягивал ей квадратный пакетик - упаковку презервативов.
   - Привет.
   - Привет.
   Бур услышал, как у него за спиною захлопнулась дверь и, не оглянувшись, продолжая пристально смотреть ей в лицо, отметил, как начинают рдеть её щеки. Да, она смутилась. Она вообще умела смущаться. У неё это получалось здорово. Она становилась невинной и молоденькой. Сбрасывала сразу лет пять, не меньше, когда приходилась смущаться. Нельзя сказать, что это приходилось делать часто, но... А Бур - млел. Ему нравилось, когда она смущалась. Но не в тот раз! Как он забрел в этот дом? Тоже - случайно. Заболел Володька Смирнов. Профсоюзная нагрузка - навестить больного коллегу! Яблоки, три апельсина, пара лимонов. Адрес... Полуторачасовой драйв в переполненном троллейбусе. И негаданная встреча. Квартиры были расположены прямо напротив друг друга. Двери растворились почти одновременно. Он и она! Столкнуться на лестничной площадке? Один шанс на миллионов! Или - еще меньше! Сорвать джекпот в лотереи, поставить на лошадь, что обязательно придет последней, и выиграть - все вероятнее!
   - Привет.
   - А, это - ты?
   - Вот и увиделись.
   Он сказал: "Привет, вот и увиделись".
   Это прозвучало глупо. Они расстались практически только что, три часа назад, а теперь в его словах, в интонации, с коей они были произнесены, слышался период длинною в жизнь. Глупо? Очень. Но он не хотел устраивать скандал. И не знал, что еще сказать. Мысли казались какими-то легкими и глупыми, словно мыльные пузыри. Круглые, большие и маленькие - они летали, пересекая его больной разум, сами по себе и исчезали вруг бесследно. И появлялись новые. Каждая возникшая была такой же - круглой, легкой. Её ни что не связывало с предыдущими. Она была сама по себе. Проносилась и пропадала: то ли лопалась, то ли таяла. Ну что еще ей сказать? "Привет".
   - Ты? Привет, - ответила она, смутно почувствовав, что впечатление от полуторачасового успешного секса испорчено безвозвратно.
  
   - Ты помнишь маму?
   Бур пожал плечами:
   - Помню, скучаю.
   - Почему она тебя не дождалась? Она тебя не любила?
   - Любила! - ответил Бур твердо. - Все гораздо сложнее. Не было уверенности. Нет, не то. Она просто потеряла надежду. Она не верила, что я вернусь, что я не погибну, что останусь здоровым. Я сам в это не верил.
   - Но ведь ты выжил!
   - Не знаю, - рассмеялся Бур.
   - Значит, она не любила тебя, - с печалью в голосе произнесла Лора.
   - Любовь - накопленное нами одиночество, которое мы раздаем другим. Пригоршнями.
  
   Глава 44. Буров.
   Ночевал Бур в гостинице. Проблем при регистрации не возникло. Он снял номер, предъявив в ресепшене водительское удостоверение на чужое имя - этот документ, выданный некому Кузнецову Игорю Валентиновичу, Бур на время одолжил в кожаной куртки, что тихо ожидала своего хозяина в гардеробе гостиничного ресторана. Заспанная девочка-клерк, кончиком левого мизинчика вытирая шоколадные следы в уголках ротика-бабочки, на фото не взглянула. Брезгливо бросив ключ от номера на стойку, её рука потянулась к зеркальцу... Через полчаса он вернул права на место - во внутренний карман кожанке, под застегнутую петельку.
   Ночью его мучили кошмары. Ухмыляющиеся незнакомые лица. Грубый хохот. Кулаки, несущиеся на встречу. Губы, сложенные в трубочку, выплевывающие сгустки крови, те смачно, с громким чмоканьем падали ему на грудь и живот и расползались, словно слизни, оставляя за собой след раздавленной вишни. Кто-то - тот, кого он не видел - плел удавку. Ничем не примечательные пальцы с коротко остриженными ногтями быстро перебирали шесть черных упругих шнуров. Они казались живыми. (Знание, что удавка предназначена именно для него, а не для кого-то другого, даже во сне сохраняло пронзительную правдоподобность.) Его рука тянулась к пояснице, к "вальтеру", что был заткнут за пояс, но вместо прохладного металла хватала пустоту.
   В три часа ночи он проснулся и выпил. Стакана водки стоял на полу, рядом с кроватью. И снова заснул. Вторая половина ночи была поспокойней. Он летал. Он парил в пустом пространстве. Но та пустота имела и направление, и скорость. Как течение, как ветер. Он ощущал невесомость каждой частичкой своего тела - та проникала в него через поры его кожи, струился по артериям и венам и вливался в сердце, переполняя его... пустотой. Однако, и это ощущение не было приятным. Оно не было блаженным забытьем, и не было похоже на ту негу, что обычно охватывает тело в воде, когда волны - убаюкивают, не унося за горизонт. Эта пустота имела тревожную суть. Она имела запах и вкус, и оба эти её качества удивительным образом напоминали вкус и запах страха. Пожалуй, это был вкус самого чистого, лишенного каких-либо примесей, страха - страха в некотором роде идеального. Бороться с ним было бесполезно. От него невозможно было убежать. Его невозможно было уничтожить. Но с ним можно было жить. Бур понял это, еще не проснувшись.
   Проснулся он в шесть. В первое мгновение бодровствования он довольно отчетливо помнил свой сон, но уже в следующую секунду в левый висок привычно ударил залп. Боль вступила в свои права, безжалостно вытесняя из его мозга все то, что отвлекало. Бур знал, что следует делать, чтобы справиться с этой болью. Первым делом он выпил полстакана водки. И минуты на три замер. Он сидел абсолютно неподвижно на скомканных, влажных ночным потом простынях и физически ощущал, как слизистая пустого желудка всасывает в себя обжигающую жидкость.
   Стало легче.
   Не спеша, Бур начал одеваться. Он уже не помнил своего сна и думал о другом.
   Без пятнадцати семь. Бур вышел из гостиницы. У выхода он легко поймал такси, и таксист не удивился, когда Бур, морщась, словно не спелая хурма связала ему рот, назвал адрес: Больничный комплекс? - Бур выглядел больным.
  
   Пробило девять, и Бур решил, что его худшие прогнозы стали сбываться - Родионов на работу не пришел.
   "И выходит, его вычислили. И взяли. Быстро. Эх, дурак, следовало предупредить его вчера", - с ожесточением подумал Бур.
   Но какой-то незначительный шанс еще был. Вдруг именно сегодня Павел уехал в командировку. Или заболел. Или... Что еще? Бур не представлял, но чувствовал, что непременно должна быть хотя бы еще одна причина, по которой он абсолютно естественно не встретил Родионов сегодня утром, не смотря на свое полуторачасовое терпеливое и в некотором роде рискованное для него самого ожидание у дверей Областной Региональной онкологической больницы.
   С мыслью, что надо верить в лучшее, он и вошел в больничный холл.
   Через минуту Бур выяснил, что Родионов, оказывается, прошедшую ночь дежурил и здание больницы не покидал вовсе. Информация эта сомнений не вызывала. Санитарка-гардеробщица, охотно поделившаяся ею, тоже дежурила ночью.
   Прикрыв глаза, Бур внутри себя расхохотался.
   На следующий день Родионов приехал на работу еще до восьми, и Бур, на этот раз аккуратно зафиксировавший его появление, вздохнул с облегчением - вероятность того, что на Родионова не выйдут ни те, ни другие - ни милиция, ни Волк со своими уродами, росла. И Бур решил, нет, нет никого смысла пугать Павла и к нему не подошел
   Но двадцать первого Родионов в больницу не пришел. Исчез!
   На этот раз Бур был уверен, дурное предчувствие, что гложило его с того самого момента, когда в горе-водителе, вмешавшегося в действие его группы, осуществляющей подмену Раздатченко, он опознал своего друга детства Павла Родионова, сбылось!
   По странной прихоти господина Случая они встретились накануне. Засиделись в кабачке, не предполагая, какой зигзаг выпишет судьба завтра на полотне полупустой дороги, растелившейся перед ними двоими, как рваный потрепанный штормами парус под мертвецами.
   И можно считать, что Бур спохватился сразу. Почти. Через четырнадцать часов.
  
   К шести часам вечера двадцать третьего Лора и Бур не спали уже почти двое суток. Им пришлось провести целое расследование. Довольно точно удалось выяснить время - час, с которого никто уже не видел Родионова. Это был конец рабочего дня, даже чуть позднее: около пяти, половины шестого. Родионов попрощался с коллегами - с теми, кто в силу обстоятельств задерживался. Он уходил, не проявляя нетерпения, тревоги, страха. Трезвый. Здоровый. И это было уже кое-что. Но вот дальше все представлялось расплывчатым, туманным.
   "Куда он делся? Скрылся? Похищен? Убит? Не исключено!" - напряженно размышлял Бур.
   Мысль, что Павла вероятнее всего нет в живых, удручала.
   Мысль, что Павел жив, и каждый потерянный час может стать роковым, резала сердце нестерпимой болью.
   И снова и снова Бур возвращался в больницу - там Павла видели в последний раз.
  
   Вечно полупьяный дворник Михалыч, формально числившийся в штате больницы электриком, подошел к нему в тот момент, когда Бур в замешательстве стоял и смотрел на фасад девятиэтажного здания. Не церемонясь, по-хозяйски, Михалыч попросил закурить: мужик, дай закурить - и с наслаждением сделав три глубокие затяжки, как бы между прочим рассказал о том, что видел. Как трое "нерусских" запихивали в багажник грязной, заляпанной от колес до крыши, "девятки" бесчувственное тело девушки, одетой в белый халат. Михалыч даже запомнил номер. Он с удовольствием, гордясь собственной наблюдательностью и памятливостью, назвал его первому, кто спросил. Спросил Бур.
   Дальше было проще. Владелец машины, пожилой чеченец, проживающий в Волгогорске в течение последних лет двадцати пяти, почти не артачился и рассказал все, что знал, как только увидел в руках Бура нож. И хотя знал он немного, но знал главное - адрес!
   "След? Пожалуй", - рассудил Бур.
  
   "Что творится за этими стенами? Ах, обывателю об этом лучше не знать", - думала Лора, внимательно разглядывая фасад дома в бинокль.
   Дом был расположен на краю небольшого овражка - в нем, как водится, устроили свалку - и выглядел непримечательно: просто дом, один из тех, что были выстроены лет двадцать назад, в то время, когда участки под строительство частных домиков величиной в шесть соток, не больше, не меньше, раздавали строго за взятки, а строительные материалы воровали со строительных площадок без зазрения совести только потому, что на это никто не обращал внимания. Дом из белого силикатного кирпича, одноэтажный, с высокой крышей, выкрашенной в синий.
   - Кажется, никого, - Бур тут же поправился. - Во всяком случае, выглядит пустым.
   Он стоял рядом с Лорой, прислонившись к широкому стволу старого тополя, и курил.
   - Дом пуст. Это означает, что твой друг мертв, - без интонации ответила Лора.
   - Наверное, ты права. Но мне надо в этом убедиться.
   - Не можешь спокойно спать?
   - Не могу.
   - Ты же практически не знаешь его.
   - Знаю.
   - Нет. Ты знаешь того паренька, у которого списывал математику. Сколько раз вы встречались за годы, что прошли, а? Два раза? Или три? Каждый из вас жил своею - иною - жизнью.
   - Раз пять, - честно прикинул Бур. - Но это ровным счетом ничего не меняет. Напротив.
   - Что напротив?
   - Ничего. Ты наверно не поймешь. Мужская дружба - та, что с детских лет, имеет особый аромат.
   - Ты рискуешь своей жизнью.
   - Нет. Ошибаешься. Не рискую. Дело в том... - он не договорил.
   - Ладно! - раздраженно кивнула Лора, не приметив в не законченной фразе ничего странного. - Ладно. Коль мы уже здесь - проверим! Готов?
   Возбуждение уже владело ими. И требовало выхода. И Лора и Бур знали, как трудно с ним справиться и не скрывали этого друг от друга.
   - Да, - довольный тем, что не сказал того, что собирался, ответил Бур.
   - Тогда - пошли.
   - Пошли.
  
   Глава 45. Ваха, Ахмед.
   - Ваха, давай играть в карты, - предложил Ахмед.
   - Не хочу. Не охота, - лениво отозвался Ваха.
   - Правильно. И я не хочу. А почему мы с тобою не хотим играть? Знаешь?
   - Слушай, Ахмед. Я - не Аллах, чтобы знать за всех. Я знаю за себя. Спать буду. Не беспокой, дорогой, а?
   - А я скажу, - не отставал Ахмед.
   Ваха тяжело вздохнул.
   - Я в карты играть не хочу, потому что денег у меня нет. А у тебя Ваха? Эй, Ваха, слышишь? У тебя деньги есть? - спросил Ахмед, закрепив слова взмахом руки.
   - Нет, дорогой, у меня денег тоже нет, - осторожно, не повернув головы в сторону спросившего, ответил Ваха.
   Он лежал на широком низком топчане, стоявшем в темном углу комнаты.
   Пустые бутылки, окурки сигарет, мятые газетные листы и карты, разбросанны по всей комнате. Сваленная горой одежда лежит прямо на полу. Единственное окно, занавешенно куском грязной серой материи, некогда имевшей и цвет и рисунок. Какие? Вот об этом судить затруднительно. Ближе к окну стоит стол и два стула. Другой мебели нет. Кроме того, в комнате стоит устойчивая отвратительная вонь - живущие в ней не мылись уже недели две.
   Ахмед поднялся со стул:
   - И у меня нет.
   Он вышел на середину комнаты и, остановившись, задумался. На лице, покрытом смуглой, обветренной, не ровной, с разломами и порогами, кожей, этот процесс не отражался вовсе - оно оставалось неподвижным, как каменная маска.
   Через три минуты он возобновил разговор:
   - А почему у нас нет денег?
   Сам по себе вопрос ироничен и риторичен, но ни Ахмед, сформулировавший его, ни его собеседник улавить подобный нюанс не могли.
   - Не знаю. Волк не дает, - лениво ответил Ваха, по-прежнему не меняя расслабленной позы - он лежал на спине, руки были сложены на пухлой груди, взгляд, отведен в сторону и упирался в стену.
   - Командир, - поправил его Ахмед.
   - Да, командир, - легко поправился Ваха.
   - Раньше давал.
   - Давал, - снова безоговорочно согласился Ваха.
   - А сейчас - не дает.
   - Да.
   - Странно, - резюмировал Ахмед.
   - Что?
   - Девушку помнишь? А доктора, а?
   - Да-э, - невнятно ответил Ваха. - Помню. Зачем спрашиваешь, а?
   - Где они? А, дорогой?
   - Аллах знает, - Ваха оскалился, обнажив крупные желтые зубы, помеченные червоточинами.
   - Я не об этом, - серьезно ответил Ахмед. - Где они? Где их тела?
   Ваха, наконец-то, приподнял голову:
   - Сам знаешь, где.
   - Знаю. Но почему мы их не похоронили? Мы их всегда хороним.
   - Всегда, - немного растерянно произнес Ваха. - Приказа не было.
   - Не было. Почему? Знаешь, сколько прошло времени?
   - Нет. А сколько?
   - Три дня прошло, дорогой. Три полных дня. Даже если доктор жив - мы этого не знаем, и я лично в этом очень сомневаюсь, - то девчонка уже протухла, а?
   - Да, точно.
   - А ты веришь, что командир сам все убрал?
   - Нет, - Ваха широко улыбнулся, абсурдное предположение рассмешило его. - Командир никогда так не делает. И делать не будет. Нам прикажет.
   - Вот именно! Я думаю, нам пора найти нашего командира. Собирайся.
   - Без приказа?
   - Я тебе приказываю: вставай!
  
   Глава 46. Лора.
   Существовала альтернатива - шумно влететь в дом, сметая на своем пути все, что попадется под руку - ломая мебель и чужие руки, и ноги, и ребра, и носы, и, ворвавшись - с конфузом убедиться в том, что - никого, дом - пуст, или же - подкрасться и потихоньку попробовать выяснить, кто и что их ожидают внутри.
   Решение предстояла принять Лоре. Она предпочла первый вариант.
   - Бегом, - не оборачиваясь, скомандовала она.
   Её сильно тело уж неслось вперед, преодолевая последние метры.
   Десять шагов до калитки. Те же десять шагов по дорожке, проложенной через участок, вымощенный квадратными бетонными плитами: вторая и четвертая - выщерблены, шестая - разломана пополам, справа и слева - чахлые кустики, еще совсем недавно их округлые плоды, зардевшись, встречали ласковые солнечные лучи, играющие бликами на их ровных выпуклых боках, и веселили взор. Вот и крыльцо! Семь или восемь ступенек...
   На предпоследней она, словно вдруг очутилась на краю пропасти, на мгновение замерла! Ах, лишь для того, чтобы ощутить опору и мощным ударом выбить дверь.
   Бедро максимально приведено, голень - в напряжение и фиксирует стопу, ахилл? - натянут. Начинается обратное движение: синхронное разгибание в тазобедренном и коленных суставах... Ступенька скрипнула и обломилась. Лора неуклюже взмахнула руками, а её правая нога провалилась в образовавшийся разлом. Она упала. В следующую секунду острая, почти невыносимая боль пронзила колено.
   Бежавший позади неё Бур тоже едва не упал, наткнувшись неё. Он, однако, остановился и, схватив её за плечи, заорал её в лицо: - Что? Что с тобою случилось?
   Лора не ответила. Не потеряв самообладания, не обращая внимания на растерявшегося напарника, она пыталась освободиться. Обеими руками опираясь о верхнюю, восьмую ступень, перенеся всю тяжесть тела на свободную левую ногу, она пробовала встать. Рывок, еще один, еще, закусив губу, не давая себе опомниться, собрав все силы...
   - Аа-а-а.
   Она орала во весь голос. А её сердце, достигнув в своем галопе немыслимой скорости - двухсот ударов в минуту, грозило не выдержать и разорваться. Еще один рывок. Без результата. Она почувствовала, как начинает неметь нога.
   - Аа-а-а.
   Но ничего не получалось. Еще одна попытка. И еще!
   Нога по-прежнему находилась в капкане из сломанных досок.
   Десять секунд, двадцать, двадцать пять...
   Они проносились мимо песчинками космической пыли. Со скоростью света. Или быстрее. Из одной галактики в другую, что только казались холодными.
   Тридцать секунд...
  
   Глава 47. Ваха, Ахмед.
   Ваха и Ахмед прибыли по нужному адресу и вошли в дом лишь за семь минут до приезда Лоры и Бура. Но прежде они убедились, что условный знак, извещающий о том, что опасаться засады не следует, на своем месте: в шаге от крыльца лежал обыкновенный красный кирпич. Точнее, стоял.
   - Вроде, все в порядке? - спросил Ваха.
   Ахмед настороженно промолчал.
   - Открываю?
   - За тем приехали, - мрачно заметил Ахмед.
   Ваха вставил магнитную карточку в едва заметную щель и дверь, выглядевшая со стороны массивной, тяжелой, на удивление бесшумно отворилась. На короткое время оба замешкались, затем Ваха, беря на себя инициативу, первым переступил порог:
   - Командир, эй.
   Они вошли и минуту постояли в неосвещенной прихожей, прислушиваясь, и Ваха еще раз негромко позвал:
   - Командир.
   Тишина. Они слышали лишь собственное дыхание.
   - Никого, кажется, - с удивлением произнес Ваха.
   Ахмед, неожиданно заделавшийся молчаливым, промолчал.
   Медленно, будто все еще опасались нападения, они прошли вперед. Первая комната... Для тех, кто не был знаком с этим домом, в его планировке и расположение комнат многое могло показаться странным, например, то, что снаружи дом казался большим и просторным, а, оказавшись внутри, выяснялось, что в нем всего-то три комнаты и крошечная кухня. Первая комната была самой большой. В центре нее стоял диван, заваленный подушками. Он не был придвинут к стене, то есть действительно стоял в центре. За ним можно было спрятаться, его можно было обойти. Перед диваном стоял стол. Пуф, обтянутый той же тканью, рядом. Телевизор на специальном кронштейне в противоположном от кресла углу. На стенах, захлестывая друг друга краями, так, что стен и видно не было, висели ковры - пестрые, яркие, покрытые замысловатыми восточными узорами. Они будто нарочно не гармонировали между собою. Геометрический орнамент не сочетался с плавными и по павлиньи изысканными изгибами классического персидского рисунка; светлые, приглушенные тона - с насыщенными. И от этого несоответствия пространство в комнате казалось искривленным, деформированным.
   - Все в порядке, - пожал плечами Ваха.
   - Не совсем, - наконец-то, отозвался Ахмед, продолжая обшаривать комнату глазами.
   - Вроде никто к нам не наведывался. Все, как было.
   - Точно. Как было, - сказал Ахмед.
   - Значит, все в порядке! - повысил голос Ваха. Но ворсистая поверхность стен поглотила звук, не оставив на долю эхо ни клочка.
   - Никто, говоришь? - протянул Ахмед и добавил. - И командир сюда не приходил тоже. Плохо.
   - Плохо? - переспросил Ваха.
   Ахмед опять не ответил, а только жестом указал на закрытую дверь и коротко кивнул.
   Ваха кивнул в ответ.
   Оба знали, куда она вела. Она вела во вторую комнату.
   Вторая комната была не большой - метров пятнадцать. И оказалась пустой. Лишь стены, как и в зале, были завешены коврами, да стул одиноко притулился в углу.
   Ахмед решительно подошел к этому единственному предмету мебели, легко и уверено, зная, что тот непременно выдержит его вес, вскочил на него и, вытянув вверх правую руку, ловко снял с петелек очередной ковер.
   - Мне кажется, я чувствую запах, - брезгливо поднося кулак к носу, протянул Ваха, стоявший у него за спиной.
   - Ты стал чересчур чувствительным, Ваха, - отозвался Ахмед и, оперевшись на плечо своего напарника, спустился со стула. - Командиру это, наверно, не понравится, а?
   - Слушай, а! Ты что? Я ведь нэ женщина! Я - мужчина. А? - с обидой в голосе произнес Ваха. - просто говорю, воняет. Я - чувствую. В доме жарко и поэтому...
   - Ты прав. А как же иначе? Конечно, воняет, - примирительно сказал Ахмед. - Посмотрим?
   За ковром, что он содрал со стены и небрежно бросил на пол, оказалась еще одна дверь, металлическая. Не дожидаясь ответа, Ахмед толкнул её. Дверь бесшумно отворилась.
   Поток воздуха, густо насыщенного ароматом разложения, не вырвался, будто из разорванного шара, и не сбил им дыхание, не шибанул по ноздрям, нет. Этот запах был тяжел. Он стелился под ногами, растекаясь лужей, и не беспокоил. А тело Кати Ирюшкиной, покинутое душой навек, имевшее уже все признаки посмертной трансформации, покоилось на столе, как и прежде.
   - Пошли отсюда, - проворчал Ахмед и захлопнул дверь.
   - Эй, друг, она - твоя жена. Помнишь? - расхохотался Ваха.
   - Заткнись, - мрачно оборвал его Ахмед. - Двигай дальше.
   Прежде чем войти в последнюю комнату, Ахмед предупредительно просунул голову в дверной проем и огляделся. Эта комната служила рабочим кабинетом. Стол. На нем разместились компьютер, стопка журналов, настольная лампа. Кресло. Диван. У стены - нечто напоминающее бар, а на стенах - бра и ковры. Опять ковры!
   -Ты где, Ваха? - не оборачиваясь, спросил он полушепотом. То, что он увидел, ему не понравилось.
   - Я здесь, - отозвался Ваха. И он тоже сделал шаг, а потом - попятился, наткнувшись на незримую преграду.
   - Входи.
   - Я уже тут.
   Они стояли и смотрели. Замерев. Неподвижно. Как столбы. Им хотелось рухнуть на пол и кричать во всю мощь легких, призывая на помощь своего бога Аллаха, а потом - ползти и ползти... Пока не превратятся они в невидимые оком тварей. В насекомых. В бактерии. Но они стояли. И смотрели. На вещи. На одежду. На диване валялись брюки, несвежая рубашка, носки, трусы.
   - Что-то случилось, - в миг покрывшись мурашками, наверное, первый раз в жизни, тихо произнес Ахмед.
   - Он - не выходил. Он - все еще там.
   - Даже наш командир не может прожить без воды и еды.
   - А как же мы? - простонал Ваха.
   Что будет с ними? Сегодня? И завтра? А если им все-таки удастся выбраться из чужого ненавистного города, что их ждет там, где им никто не простит гибель их командира? Никогда! Там их ждет расплата. Беспощадная! Нет, лучше, не думать. Но все мысли только об одном... О смерти!
   Мысли, не оформившиеся в слова, всполохами...
   Тревога, бьющая наотмашь...
   Раздался крик. Он заставил их обоих обернуться и в то же время вернул им способность действовать.
   - Тихо, - не произнес, а прошептал Ахмед.
  
   Глава 48.
   Тридцать секунд. Тридцать пять...
   - Осторожно! - закричала Лора.
   Но Бур и сам оценил изменившуюся обстановку и в последнее мгновение, прежде чем дверь распахнулась, нырнул в сторону.
   Последняя попытка. Лора попробовала раздвинуть обломки досок руками. Десяток острых занос тут же оказались в её коже. Ладони засаднило, словно их поверхность загорелась. Нет, не выходит! Не размышляя, спонтанно, повинуясь уже лишь неудержимому внутреннему порыву, она сложила обе кисти в замок и обрушила их на надломленные доски. Ей удалось вложить в этот удар часть своего веса. Ей, в общем, не хватило нескольких секунд. Раздался негромкий треск и...
   В дверном проеме показался Ваха. Широкий, грузный, со спутанной бородой и нечесаными засаленными волосами и пустым равнодушным взглядом из-под густых бровей он походил на орангутанга. Но в руках он держал вовсе не палку, а автомат.
   Лора отчетливо рассмотрела грязный обломанный ноготь указательного пальца, лежащего на курке. Ей показалась, что палец потянул курок...
   Ваха передумал. Перехватив автомат, он ударил Лору в лицо.
   Лора не увернулась, она лишь немного, настолько - насколько могла, находясь по-прежнему в западне, отпрянула назад - так, чтобы ему пришлось наклониться вперед, беспокоясь о том, как бы самому не потерять равновесие. Приклад рассек ей щеку и губы, но сознание она не потеряла и теперь ощущала, как накапливается у неё в ротовой полости этот неприятный медный вкус. В этот момент Бур мягко отвел дверь, по-кошачьи скользнул за спину потерявшего бдительность противника и молниеносным движением ножа полоснул того по горлу.
   Ваха осел. Не рухнул всем своим сто двадцати килограммовым весом, а медленно, даже как-то деликатно, словно не хотел ни кому помешать, сел. Прямо напротив Лоры. Кровь текла у него по груди, а из раны вырывался воздух. Он был все еще жив, и Лора поймала его стекленеющий взгляд. В нем не было ни ненависти, ни боли, ни недоумения. Она не ошиблась, он был абсолютно пуст.
   - Сдохни! - крикнула Лора и плюнула ему в лицо сгустком крови.
   Плевок попал на веко. Кровавая сопля поползла вниз. Но Ваха не обратил внимания и на это. Его мышцы расслабились, плечи обмякли, подбородок опустился на грудь.
   - Калаш?! Хватай его! - снова закричала Лора, обращаясь на этот раз к своему партнеру.
   - Взял.
   В ту же секунду из дверного проема раздалась автоматная очередь.
   Бур прыгнул с крыльца, вскрикнул, потом матюгнулся и снова нырнул за распахнутую дверь.
   Лора инстинктивно пригнулась, сжалась.
   - Задело? - спросила она.
   Стрелял, естественно, Ахмед. Но ни Лора, ни Бур не находились в поле его зрения и бил он на голос, и не целясь, и брал чересчур высоко. Пули свистели над Лорой. Кроме того, она была прикрыта грузным телом - Ваха все еще сидел на крылечке: то ли был еще жив, то ли уже умер.
   - Нет, на камешек наступил, - ответил Бур. - Ничего страшного. Заживет. До свадьбы.
   - Хм, - фыркнула Лора. Усмешка получилась кривой. Левая половина её лица уже распухла, на щеке все шире расплывалось багрово-фиолетовое пятно, из рассечения сочилась кровь. - Передай мне автомат.
   Осторожно, стараясь не причинить себе дополнительными движениями новую боль, она откинулась на спину и практически легла на крутые ступени. Вовремя!
   Новая очередь предназначалась Вахе. Ахмед, наконец-то, сообразил, что большое неуклюжее тело и есть то укрытие, за которым прячутся враги.
   Маневр оказался действенным. Мертвец, вздрогнув несколько раз, повалился вперед.
   "Вот теперь - точно мертв", - успела подумать Лора.
   Та же мысль пришла в голову и Ахмеду: мертв. Он непроизвольно вздрогнул и на мгновенье застыл, словно прислушивался, не прошелестит ли мимо, расправляя крылья, душа.
   Угол обзора, доступный Лоре в её положении - её голова оказалась значительно ниже коленей, был крайне ограничен, но она успела заметить, как в черном проеме медленно, будто поднимая груз, появилось плечо и задержалось там, и окаменело, прежде чем груз этот свалить. На одну секунду. Но и этого было достаточно.
   "Вот и ладненько".
   Лора провела кончиком языка по верхней губе, слизывая кровь, приложила приклад к щеке и выстрелила.
   Звук упавшего тела был глухим и невыразительным, но его происхождение сомнения не вызывало.
   - Я попала. Все, - спокойно произнесла Лора.
   - Надеюсь, - пробормотал Бур, но с места не сдвинулся.
   - Все кончено, - повторила Лора. - Их было двое.
   Дверь в дом негромко хлопнула под порывом налетевшего ветра.
   - А если?
   - Нет! - сказала она твердо. - Двое! Точно. Я знаю.
   - Похоже, ты права, - будто еще не веря в то, что она говорит, покачал головою Бур.
   - Эй, отпусти меня, - неизвестно к кому воззвала Лора.
   - Я помогу. Сейчас.
   Крыльцо по-прежнему держало её в клещах.
   - Бедная моя.
   - Да не суетись. Переведем дух.
   Разбросав руки в сторону, запрокинув голову, она смотрела на небо. Звездная бесконечность стремительно неслась ей на встречу. Бисеринки пота, выступившие на лбу, раздувающиеся ноздри. В этот миг она, наконец-то, почувствовала, как устала - как устали её руки, спина, шея.
   - Мы победили. Нам повезло, - устало произнес Бур. - Фортуна.
   Лора улыбалась, подумав, что Бур прав - фортуна! Фортуна - кошка. Ей не подходит поводок. Её на поводке не удержать. Она гуляет сама по себе, ласкается о ноги тех, кто ей по нраву, захочет погреться - вскочит мягко на грудь или, зло зашипев, отпрыгнет в сторону.
   - Вытаскивай меня, - сказала она через минуту и рассмеялась. - Надо же! Угораздило дуру!
  
   Лора и Бур бегло осмотрели дом. Лора оказалась права, противник был уничтожен.
   Мертвый Ахмед. Пуля попала ему в грудь. Точно туда, где сердце. Шерстяная ткань свитера, разодранная ею, тяжело намокла вязкой жидкостью, потемнела и сложилась в три большие складки, будто только для того, чтобы прикрыть отверстие с рваными краями, непреднамеренно образовавшееся в дорогой исландской шерсти. И Лора не выстрелила ему в голову, и не склонилась над ним, чтобы приложить свой указательный палец к его сонной артерии, проверяя, а мертв ли враг? Мертв, решила она. В сердце!
   Мертвый Ваха. Мертвее мертвого.
   Затем они наткнулись на Катю и молча переглянулись. Бур сплюнул, а Лора, отведя взгляд, непристойно выругалась.
   Больше никого в доме не было.
   - Есть еще одно помещение, - сказала Лора, выйдя из комнаты, где лежала Катя. - Определенно есть потайная комната.
   - Сам знаю, - кивнул Бур. - И вероятнее всего, вход - из дома, не с улицы. Возможно, из кабинета.
   - Пожалуй, - согласилась Лора. - Значит, отсюда и начнем.
   Они легко нашли дверь, содрав со стены третий по счету ковер.
   Металлическая дверь. Бункер? Сейф?
   - Ключ? Ищи магнитную карточку, - с уверенность, что не ошибается, сказала Лора, за нескольких секунд успев исследовать ровную на первый взгляд поверхность.
   - Уже нашел, - ответил Бур, вытаскивая пластиковый прямоугольник из кармана убитого бандита.
  
   Глава 49. Родионов.
   Павел поднял голову и увидел, дверь - открыта. Когда и кто отворил её? И уже материализовались два силуэта. Будто просто сгустилось пространство. И это оказались не призраки. Лица расплывались и как-то подрагивали, но одно из них определенно было ему знакомо. Буров! Толян! Друг его безвозвратного ушедшего детства! Рядом с ним стояла высокая широкоплечая женщины со строгим выражением на красивом лице, которое немного портила ссадина на левой щеке.
   - Толя, - прошептал Павел.
   Подбирая под себя голени, с трудом разгибая спину, он оторвал ладони от пола.
   - Жив! - крикнул Бур.
   Все остальное отошло на второй план. И та дорога, на которой лежал мертвый Винт, вывалив в грязь свои мозги. И те секунды, что были томительнее часов, когда он бежал, подгоняемый страхом получить пулю меж лопаток - настоящим страхом, таким, что однажды врывается в сознание ураганом и не дает опомниться, и не оставляет времени задуматься, а что он теряет, если... И разбитое лицо дочери. И еще много, очень много ничего, как оказывается, не значащих вещей.
   - Жив, старый черт! - повторил Бур.
   Пошатываясь, Павел встал.
   - Жив.
   "Я ничем не могу тебе помочь", - вспомнил он свои слова и, едва шевеля пересохшими непослушными губами, спросил:
   - Толян, ты меня нашел?
   - Я.
   - Почему ты?
   - Дружба, - усмехнулся Бур. - В самой скучном, навязчивом понимании этого слова.
   - Спасибо, друг, - с трудом ворочая сухим, черствым языком сказал Родионов и сделал шаг.
   В какой-то момент Буру с испугом подумал, что он падает, но в последнюю секунду Павел, взмахнув левой рукой, поймал равновесие.
   Бур глубоко и с облегчение вздохнул. Тут же в ноздри ему ударил крепко настоянный на человеческих испражнениях запах, и он непроизвольно поморщился, но затем - улыбнулся.
   Павел слабо улыбнулся в ответ и снова начал движение. Но нестерпимая опоясывающая боль раскаленным металлическим прутом прожгла его - обхватила кольцом, сдавила и, сбивая с ног, затмила сознание. Последнее о чем он успел подумать, что у него отказали отравленные трупным ядом почки. Обе.
   Лора не растерялась. Она успела подхватить Павла в свои объятия, прежде чем он упал.
   - Жив, - в третий раз произнес Бур и посмотрел на Лору.
   - Жив. Пока. А там - не знаю, - с сомнением сказала Лора.
   - Придет в себя, - без особой уверенности сказал Бур.
   - Посмотрим.
   - Как думаешь, он ранен?
   - Не похоже, - ответила Лора, и осторожно переложила неподвижное тело, подхватив его под плечи и колени, словно держала на руках не взрослого мужчину, а десятилетнего ребенка. - Если и ранен, то легко. Пошли.
   Они оставили все как есть. Вспухший труп Кати Ирюшкиной на столе в комнате на первом этаже. Труп Ахмеда - там же, где он лежал. Трупы Шагалаева и неизвестной женщины - в подвале. И пустую бутылку из-под виски. И набор инструментов для пыток. И вторую магнитную карточку-ключ, что Павел принял за кредитную карточку. И только труп Вахи, убитого на крыльце, заволокли в дом.
   На улице Павел неожиданно пришел в сознание и смог встать - свежий воздух оказал свое живительное действие. Бур и Лора, бережно поддерживая его с двух сторон, помогали ему идти.
   Лора часто оглядывалась, проверяя, не следит ли за ними еще одна пара враждебных глаз. Нет, никого.
   Бур усадил Павла на заднее сиденье.
   - Он не ранен, - обернулся Бур к Лоре.
   - Возможно, внутренние повреждения.
   - Ничего. Выживет! Поехали!
   Они были грязные и усталые. Свежие кровоподтеки покрывали Лорино лицо. Поврежденные костяшки пальцев нестерпимо саднили, словно горячие угли лежали в её рассеченных ладонях. Нога распухла и снова начинала неметь.
   - Все будет хорошо, - произнесла она устало.
   Бур кончиком пальцев коснулся её щеки. Она непроизвольно поморщилась.
   - Больно?
   - Нет.
   - Моя девочка, - произнес он с всею той нежностью, на которую только был способен.
   - Поцелуй меня, папа.
   Наверное, много лет назад его нежность была совсем другой. Но и Лариса была тогда другой.
   - Да, дорогая.
   Бур обнял её за шею. Она была выше его и ей пришлось наклонить голову. Поцелуй получился неловким.
   - Прости меня, дорогая, - прошептал Бур, не отрывая губ от её виска.
   - За что, папа?
   - За все.
   - Не надо. Все прошло.
   - Я не смог ни защитить тебя, ни отомстить. Прости.
   - Не переживай. Они поплатились. Я выросла, стала большой девочкой. Самостоятельной. И они заплатили мне сполна.
   - Те двое?
   - Да.
   - Когда?
   - Недавно. Повстречала их случайно, но решила - срок давности еще не наступил. Месть - сладка. Помнишь?
   - Да, помню. Прости меня, пожалуйста.
   Они сели в машину. Лора - за руль. Бур устроился сзади, рядом с Павлом. Как только заработал двигатель, Павел медленно, будто все еще раздумывал, завалился на бок.
   - Паша, - Бур легонько потряс друга за плечо.
   Павел не отреагировал.
   - Отключился, - констатировал Бур.
   - Оставь. Он - в коме.
   - В коме? Нет, с ним все будет хорошо. Пашка - крепкий. Он - выздоровеет, - убеждая сам себе, сказал Бур.
   Прежде чем ответить, Лора долго молчала.
   - Не думаю, - наконец, почти бесстрастно произнесла она.
   И Бур ей почти поверил (и галеоны его надежд, что плыли по волнам его памяти, отшвартовавшись в бухте Юность, открыли свои кингстоны, оставляя навсегда золото песчаных берегов позади), но он все равно упрямо процедил:
   - Выживет. С ним все будет хорошо.
   - Помолись, - тем же равнодушным тоном бросила Лора.
   - Я помолюсь. Обязательно, - с трудом справляясь с артикуляцией, произнес Бур. Противное онемение, что вслед за взрывом где-то за правой глазницей, теперь неумолимо заливало его лицо: лоб, веко, правая щека. Вот уже и уголок рта, разглаживая носогубную складку, опустился, искривив рот в сардонической усмешки.
   Не смотря на то, что дорога всецело владела Лориным вниманием, от неё не ускользнула странность его речи. Она бросила на него быстрый взгляд, но левая половина его лица - не подвела. Показалось, решила Лора.
   - Прости. С ним все будет хорошо. Я сама отвезу его в больницу. Встретимся позже. В десять. Следует подумать о тебя.
   - Ты успеешь?
   - Конечно. Сейчас - половина седьмого. У меня в запасе два с половиной часа. Сдам его докторам и сразу же вернусь. Проблем не будет. Его, наверное, знают. Он известный врач.
   - Он хороший врач, - с нажимом поправил её Бур.
   - Наверное, это одно и тоже.
   - Наверное. Хорошо, давай - в девять.
   - Ладно. А что ты будешь делать все это время? До девяти? - забеспокоилась Лора.
   - Есть! - хмыкнул Бур, почувствовав, что приступ в очередной раз отступает. - Мне кажется, я не жрал целую неделю.
   - Только ни кому не попадайся на глаза.
   Обоим было ясно, о ком она говорила.
   - Не узнанным легче оставаться в толпе. Встретимся где-нибудь в людном месте. В центре города.
   - Правильно. Поехали.
   - Подожди минуту. Чуть не забыла. Я переоденусь.
   Лариса снова вышла из машины, легко выскользнула из короткой кожаной куртки, она была ней во время скоротечного боя, и облачилась в бежевый плащ, что до этого момента аккуратно лежал на заднем сиденье автомобиля.
   - Готова?
   - Теперь накрашусь.
   Пудра. Помада. Тени. Она священнодействовала над своим лицом всего-то пару минут. По истечении коих, Бур с удовольствием и одновременно с удивлением отметил, синяк, заливающий щеку сине-багровым колером, почти не заметен.
  
   Глава 50. Буров.
   Субботний вечер да не простой. Канун выборов. А выборы по необъяснимой причине горожане воспринимали праздником. И даже не смотря на ту грязь, что в ходе предвыборной агитации излилась на город из уст претендентов на главный пост и их оппонентов, и журналистов, поддерживающих тех, кто им платит больше и критикующих тех, кто платит больше другим, и вообще всех, кому было не в тягость прополоскать собственный рот помоями - праздником! Разноцветные шары, нарядные костюмы... шампанское, вино, коньяк, водка, пиво.
   Суббота. Центр города. Пьяных - полно! Но общественный порядок, как назло, никто не нарушает. Храня чинное благоразумие, пошатавшиеся люди мягкими волнами огибают металлическую кибитку, выкрашенную в светло-голубой цвет - милицейский пост, и, сомкнувшись за нею в единую колонну, идут в сторону Реки и, миновав главный городской фонтан - композиция: три девицы в теле кружатся в хороводе, рассеиваются на склонах высокого берега.
  
   "Хреновато", - думал Витек Канарейкин, в сердцах, растаптывая очередной окурок.
   Он все сильнее нервничал. Да и было от чего. Время его смены неумолимо сокращалось, а денег в карманах - кот наплакал. Приподнятое настроение, с коим он и заступил на очередную смену, давно испарилось, сменившись раздражением. Удача, улыбнувшись ему в начале дня, бессовестно динамила его - удача, выбравшая на этот раз для своего воплощения образ майора Чарнецкого - тучного, черноволосого мужика лет пятидесяти с перебитым, вдавленным носом боксера-профессионала и округлым животом над форменным ремнем.
  
   Две недели назад майор Чарнецкий стал дедушкой. Роды у невестки прошли без осложнений. На пятые сутки её выписывали.
   Дедушка Чарнецкий мерил чеканным шагом тесный холл родильного дома, с нетерпением предвкушая миг встречи со своим первым внуком, из которого надеялся вырастить героя. Ах, размечтался, старик, да лишь бы не болел, оборвал он себя. В этот момент широко, весело распахнув перед собою дверь, в зал ожидания влетел Канарейкин.
   - Здравия желаю, товарищ майор. Поздравляю вас! - лихо откозырял он.
   - Спасибо, сержант. А ты здесь чего, так сказать?
   - Отцом стал, товарищ майор, - не скрывая радости и гордости, отрапортовал молодой папаша.
   Так оно и вышло! Заприметив Витька на утреннем разводе, майор вспомнил про звонок из обл. прокуратуры, касающийся... кого же? Точно, Канарейкина! Просили ведь отметить, чего-то он там натворил полезное, молодчина, добродушно ухмыльнулся майор, вот и отметим, пусть паренек немного заработает.
   - Сержант Канарейкин - первый пост. Сержант Богданов - на третий, - огласил он список развода.
   Первый пост. Эпицентр многолюдного пьяно-развеселого городского праздника. Перекресток дорог. Станция назначения для многих тысяч отдыхающих горожан в этот вечер. И станция отправления - по домам, по общагам, по больничным палатам и милицейским клеткам.
   - Есть, - дружный каркнул хор, не выделив в коллективном ответе ни чьей радости, ни разочарования.
   Витек снова посмотрел на часы и забеспокоился еще сильнее - до конца дежурства оставалось ровно два часа.
   - Только два часа. Хреновато! - повторил Витек. - Когда еще будет случай?
   Суть случая заключалась в следующем: задержать подвыпившего, предпочтительнее - прилично одетого господина, и под видом досмотра и под угрозой госпитализации в медвытрезвитель, облегчить его кошелек.
   Механизм экспроприации прост: требуя удостоверение личности, коего, как водится, у гражданина в тот момент быть не могло, представитель власти обычно получал бумажник... Потерпевшему обычно оставляли рублей двести. Хватало и на бутылку - многим после общения с людьми в форме необходимо было унять сердечную гонку, и на проезд - осложнений на месте милиции не хотела. Если же создавалось впечатления, что попавшийся - скандалист и хулиган, или того хуже - педант, помнящей, сколько у него при себе наличных, без ложного сострадания составлялся протокол. Впрочем, до формальностей дело доходило редко. Красочно разрисованная перспектива воспользоваться платными услугами мед. вытрезвителя, угроза сообщить жене или на работу - в совокупности звучали убедительно и веско и заставляли многих изменить собственное отношение к материальным благам - да черт с ними, с деньгами-то.
   А вот сегодня у Витька не складывалось. Ан нет! Кажется, наступил и на его улице маленький праздник. Из правильного потока дефилирующих супружеских пар, из хаоса броуновского движения джинсовой молодежи, он выхватил взглядом высокого широкоплечего мужчину в дорогом кожаном плаще. Наконец-то! Витек швырнул очередную не докуренную и до половины сигарету...
   Бур ждал Лору. Он стоял, немного покачиваясь от усталости, с неприязнью наблюдая за коловращение жизни вокруг себя. До времени их встречи, назначенной прямо тут, на перекрестке Аллеи Борцов за Победу Революции и Ленинского проспекта, в самом многолюдном и шумном месте города, оставалось минут семь-шесть. Пьян он, конечно, не был. Он выпил бутылку пива, и все еще держал её в руке, не зная куда деть. Куда? Пожав плечами, он сделал несколько праздных шагов и снова остановился.
   "Подойду", - решил Витек.
   Бур стоял к нему, повернувшись боком - чуть в полупрофиль. Его левая рука была полусогнута в локте, правая - чуть отведена назад, и на правый рукав плаща, элегантно облегающего широкие плечи, что был испачкан не ровными бурыми пятнами, будто человек нечаянно потерся о ржавую водосточную трубу, Витек внимания не обратил.
   - Проверка документов, - начал Витек строго и с полным правом и поднес руку к форменной фуражке и своему смутному впечатлению, что человек его не услышал, поначалу не придал значения. - Гражданин, к вам обращаюсь!
   О чем Бур думал в тот момент? О дочери! О ней. Но не о той грозной, сильной, смелой, безжалостной. Он думал о двенадцатилетней девочке, бросающейся ему на шею и невинно целующей его в губы.
   - Да вы, гражданин, пьяны! Пьяны? - прищурившись, произнес Витек. - А? Не слышу. Удостоверение личности при себе имеется? Предъявите-ка!
   Неожиданно раздавшийся голос, нарушил течение его мысли.
   Вслед за голосом материализовалась форма.
   Форма? Конвой. Собаки. Сапоги, врезающиеся в ребра.
   Бур не рассмотрел того, кто был одет в сизый китель и голубую рубашку - молодой, старый, высокий, толстый и сколько звезд лежит у него на погонах. Рука сама потянулась за спину - туда, где привычно лежал за поясом "вальтер". Ах, если бы он ощутил его холодную приятную тяжесть! Но оружия на месте не оказалось. Его охватил приступ паники. Он во второй раз провел ладонью по пояснице. И только влажная мятая материя рубашки в кулаке! Он ощутил, как толчками стала пульсировать кровь в висках, как это биение, набрав темп, слилось в единый непрерывный гул, и вздрогнул, когда голос, поселившейся в его черепной коробке, повторил: "Пройдемте-ка ...ка, ка".
   Сокрушительный озноб перетряхнул в его теле каждую клетку. Перехватило дыхание. Металлическое кольцо тяжелым обручем легло на лоб и теменные кости. Огненный стержень пронзил мозжечок.
   "Пройдемте? Куда? Зачем? Нет! Никогда!"
   Бур крутанул кистью и нож, закрепленный на предплечье в специальном зажиме, уже обагренный за сегодняшний день чужой кровью, мягко скользнул ему в кисть! Ах, как он удобно лег!
   Бур ударил. Лезвие вошло по рукоять. Будто в масло.
   Бур с трудом разжал пальцы, сведенные судорогой, и, развернувшись, побежал.
   Боль? Раньше Витек в неё не верил, да и сейчас - тоже. Чертенок бегал и посмеивался у него в груди. Не боль, щекотка. Но следом, уже через несколько секунд, возникла настоящая боль. Предвестник смертельной опасности. Теперь в груди его плескалась горячая жидкость, и, переливаясь через края, попадала ему в горло. Он захлебывался и потому - не мог закричать. И он поверил в боль!
   Несколько мгновений Витек с изумлением смотрел на рукоятку ножа, что теперь торчала у него из груди, а потом упал.
   А Бур бежал. По прямой. Не петляя, не сворачивая. Свободным широким шагом, отбрасывая движениями бедер в стороны полы расстегнутого плаща, подхваченные ветром. И казалось ему, вот-вот и он взлетит! Взлетел! И, как дирижабль, поплыл по воздуху, озирая мир сверху, огибая дома - одноэтажные, приземистые, что были похожи на стоптанные башмаки; высокие - пятиэтажные, девятиэтажные, двенадцатиэтажные, что были мебелью города; и небоскребы-двадцатидвухэтажки, напоминающие об остовах сгоревших крестов. Находящаяся на расстояние сотен световых лет, обречено висела Луна. Бледная как никогда, она едва заметно подрагивала, будто замерзла. Ближе, но тоже не различимо далеко, сжигая излишки горючего, кружил над городом Ту-134. Он выписывал круги, а его белоснежный хвост таял, будто линия на песке под волною прибоя. Ветер, надоедая своим усердием, подметал улицу. Вязы, переплетя ветви, раздавали друг другу пощечины. Вороны и грачи, выкрикивая что-то неприличное, исполняли танец птичьей любви - исполнив, ухая и похохатывая, улепетывали. Воробьи купались в земле. Сытые коты лениво наблюдали за птицами издалека. Все происходило наяву! Убегал от собственной судьбы Анатолий Буров. Убегал, зная, что в последний раз. Ни о чем не думая. Ни про что не вспоминая. Ни чего не видя перед собою - то или пот разъедал ему глаза, то ли - ядовитый дым. Не оглядываясь. И вдруг остановился. И сделал шаг назад. А затем стал садиться. Будто на стул, которого не было!
   И вот он опрокинулся навзничь и умер.
  
   С трудом втиснувшись между навороченным "мерсом" и потасканной "xондой", Лора заглушила двигатель и посмотрела на часы. Она не опоздала. До назначенного времени оставалось еще восемь минут. Это много. Расслабив плечи, она откинулась назад и закрыла глаза. Восемь минут покоя и тишины. Четыреста восемьдесят секунд. Сто шестьдесят вздохов и столько же выдохов. Пятьсот шестьдесят двухтактных ударов сердце: ту-тук, ту-тук, ту. Внезапно сердце сжалось, замерло на миг, а потом - затрепыхало, замерцало. Дрогнули веки, будто в нерешительности. А потом она открыла глаза.
   Прямо ей навстречу, не в так размахивая длинными руками, бежал отец. Напряженно держа спину. Смешно, по детски, поднимая колени. Ступая на полную стопу. С каждым шагом все выше и выше задирая острый подбородок, будто где-то там, в вышине, расстилалась его дорога.
   Лора видела, что он её не видит.
   А в следующее мгновение он остановился.
  
   Сколько времени она провела в своей машине, не шелохнувшись? Час? Или только пять минут? Время - как блюз: мелодия кажется бесконечной, но наступает вечер и усталый музыкант прячет свой старый саксофон в угловатый футляр, обтянутый потертым дерматином.
   Разъехались "скорая" и "милиция", разбрелись зеваки. Опустели улицы. Потухли фонари. Засверкали далеким светом звезды.
   Не проронив ни слезинки, уехала и она.
  
   Часть 2. Хроника испуга (сентябрь - ноябрь).
  
   - Больной, будем вас оперировать.
   - Нет, доктор, не согласен. Боюсь. Лучше - умру!
   - Одно другому, больной, абсолютно не противоречит.
   Анекдот.
  
   "Ах, что за наважденье - умирать.
   Ах, что за прихоть - смерти ждать.
   Встречать с восторгом, прятаться, рыдать,
   Гнать прочь, и вновь, прося вернуться, звать.
   Ах, как же сладко снова стать нагим,
   Как в самый первый миг рожденья,
   Беспомощным, безмолвным и... другим,
   И в дальний путь без страха и сомнения".
  
   Глава 51. Сергей. (8 сентября).
   Сентябрь завораживал. Солнце, с каждым днем все больше не добирая до зенита, испускало мягкие, низко стелящиеся лучи. Они пронзали пока еще по-прежнему густые кроны кленов и вязов и ломались и ложились на землю замысловатыми узорами игры света и теней. Сентябрь - до выборов оставалось два месяца. И попытки хоть что-то исправить напоминали труд Сизифа.
   Проигрыш? Неудача? Провал? Сергей мучительно анализировал сложившуюся ситуацию. Но проигрыш, по сути - есть нормальное явление. Кто-то выигрывает, а кто-то непременно проигрывает! И жизнь продолжается дальше. Не для всех! Кому интересен проигравший?
   Аналитическая записка, что однажды, в середине сентября, легла на стол Сергея, подводила к любопытным выводам.
   Количество сторонников губернатора, практически равное сторонникам компартии, оценивалось приблизительно в 29% от всего населения области. По своему социальному статусу эта масса делилась на пенсионеров - они забирали 22%, и людей моложе 23 лет - на них приходилось около 7%. Последняя группа состояла в основном из числа студентов-гуманитариев. И никого в дееспособном возрасте от 25 до 45. Ожидалось, что на избирательные участки придет около восьмидесяти процентов этого специфического электората. Цифра была выведена на основании обобщения полусотни параметров, полученных по результатам предыдущих выборов, как в самом в Волгогорске, так и в других регионах России, характеризующихся похожим экономическим положением, и сама по себе, безусловно, впечатляла. При явке на избирательные участки пятидесяти процентов избирателей, а на большее мало кто рассчитывал, количество "непоколебимых ленинцев", оставаясь в абсолютных значениях величиной постоянной, в относительных пропорциях автоматически удваивалось, и по расчетам должно было достигнуть цифры 46 - 48% от числа проголосовавших. Еще не победа, но крепкий кулак, почти - монолит. В то время как остальной электорат, состоявших из противников закосневевших догм, неминуемо будет растаскан. Предсказуемо. Неизбежно. Ведь помимо двух основных кандидатов - губернатора и господина Раздатченко - есть еще шесть независимых. Но вот следующий вывод - результат опроса населения не подконтрольными Сергею агентствами - откровенно удручал: проведение голосования в два тура безоговорочно обеспечивает победу любому альтернативному претенденту. Другими словами, проигрыш кандидата от КПРФ предрешен. Итак, первое необходимое и достаточное условие победы - провести выборы в один тур. Обязательно! Расшибиться, но добиться этого, думал Сергей.
   Собственно этот прецедент и стал единственной ощутимой удачей команды, возглавляемой Сергеем. Дважды перекупленная и от того беспрекословно послушная Областная Дума, равнодушно приняв на себя добрую порцию всеобщего призрения, утвердила новый порядок, регламентирующий грядущие выборы. Согласно вновь изданному указу выборы должны были завершиться в один тур! Выиграл - стал губернатором. И ни каких рокировок. Впрочем и под это лицемерное решение была подведена соответствующая база. Официальным аргументом, санкционирующим это унижение, стала экономика. В частности - экономия бюджетных средств.
   - Дополнительный тур и предшествующая ему новая волна агитация - дорогое удовольствие, - настойчиво подчеркивали средства массовой информации.
   - Очень дорогое! - не скрывал губернатор.
   - И покрывается из кармана налогоплательщика, - цедили догадливые налогоплательщики.
   - Сэкономленные деньги пойдут на завтраки школьникам, - подпевал хор приживалок различного толка, внимательно следя за плавным движением дирижерской палочки, что держал в своей руке Сергей.
   Последний аргумент, знал Сергей, был чистейшей и очевидной ложью. Деньги по-прежнему оставались категорией умозрительной. При условии, что придется проводить дополнительный тур голосования, средства, конечно, были бы изысканы. Поскольку судьбоносное решение было принято, необходимость в этом исчезла.
   Второй вывод, сделанный им, в результате внимательного изучения представленных ему данных о сложившейся ситуации, в частности, о настроение различных слоев населения города и в области, показался ему на первый взгляд парадоксальным - низкая активность избирательного процесса также дает преимущество протежируемому им кандидату: именно неявка избирателей к избирательным урнам перераспределит голоса в выгодной пропорции!
   Ситуация представлялась не ординарной - с подобной он в своей практике не сталкивался. Но, поразмыслив, он пришел к единственному логически обусловленному выводу: необходимо прекратить всякую борьбу. И агитацию. И пропаганду. Закрыть газеты-однодневки - те, что жрут деньги и обычную бумагу одинаково быстро! Распустить агитбригады. Запретить предвыборные собрания. Словом, закрыть шоу в одностороннем порядке. А еще - стимулировать пассивность. Да! Возможно, и у противоборствующей стороны пыл погаснет сам собою. И тогда появится шанс! Шанс, не более, и, выходит, так и эдак, необходима страховка. Запасной вариант. Как хорошо, что он позаботился и об этом!
   "Пора активировать процесс, - решил он и усмехнулся, не весело, даже, пожалуй, мрачно. - Что ж, в нашей стране на всех хватает утраченных иллюзий".
   Приблизительно в то же время по заказу Раздатченко международной группой аналитиков, работающих на некий - не упомянутый в заключительном документе - фонд был проведен социологический опрос среди жителей города и области, и на его основании составлен доклад, озаглавленный "Прогнозируемые перспективы избирательной компании 2000г. по Волгогорской области".
   Общая часть обоих выше упомянутых документов разнилась мало, в частности, относительно политических предпочтений и привязанностей рядовых избирателей, а вот в разделе выводы и рекомендации - существенно отличались друг от друга. Приблизительно настолько же, насколько наука политэкономия социализма отличалась от реальной экономики в стране.
   Собственно, ошибка была одна - иностранные специалисты исходили из постулата, что активная позиция электората в предвыборной период, выражавшаяся в периодических всплесках накопившегося недовольства и негативном отношение к кандидату - представителю действующей администрации, прямо пропорциональна избирательской активности в день выборов, и что явка избирателей к урнам в день "Ч", таким образам, обеспечена.
   Раздатченко, будучи справедливо уверенными, что он пользуется поддержкой широких слоев населения в гораздо более значительной степени, чем губернатор, поверил в это и продолжал вести широкомасштабную предвыборную кампанию, не жалея денег. Ни чужих, ни своих! Он верил, что непременно выиграет, верил, что его растущая день ото дня популярность тождественна успеху.
   С этого момента стратегия предвыборной борьбы, проводимая кандидатами, перестала совпадать.
   Раздатченко, агрессивно наращивая присутствие собственной персоны в СМИ, постепенно начал вызывать раздражение. Образ жизнерадостного, решительного, умного и веселого молодца, декларирующего всесторонний успех, как неотъемлемую часть счастливой жизни - приелся и стал откровенно утомлять. Кроме того, стало очевидно, финансовое положение этого претендента недопустимо превосходит средний богатый уровень, неприлично превышает мерки и нормы провинции. А это уже было чревато не просто раздражением, а неприязнью.
   А предвыборная тактика штаба губернатора, оставляя прежнюю стратегическую цель, кардинально поменялась. Основный девизом стал лозунг: чем хуже, тем лучше! Чем хуже пройдут выборы, тем лучше. Чем меньше о них будут знать, тем лучше! Чем меньше будет явка, тем лучше.
   Но что могло остановить избирателей на их пути к урнам?
   Аргумент был очевиден: страх и безразличие.
   Новый подход подразумевал новые формы.
  
   Глава 52. Винт. (14 сентября).
   Впереди показался размытый в ночи контур крыши - черный на фоне иссиня-черного заволоченного ночного неба.
   - Ребята, пришли, - не оборачиваясь, произнес Винт.
   Случайный блик луны, как из дыры в кармане, вдруг упал из облаков, покрывающих небо ровным пушистым ковром, и на мгновение высветил три силуэта, бесшумно скользящие в ночной темноте. Три фигуры, одетые в черное. Призраки, летучие мыши.
   Винт шел впереди и произнес эту короткую фразу не громко, но оба его спутника в тишине летней южной ночи, что укутывала их, расслышали его.
   - Да, - отозвался Бур. Он шел последним.
   - Угу, приехали, - веселее и погромче откликнулся идущей в середине.
   - Тише, Хомяк. Заткнись! - на этот раз предводитель группа обернулся.
   - Угу, понял, Винт, извини, - скороговоркой пробормотал Хомяк и послушно замолчал.
   Винт сделал движение кистью и остановился. Хомяк и Бур, следующее за ним, повиновавшись, поступили так же.
   Высокая, в два с половиной метра стена, выложенная из белого силикатного кирпича в две полные кладки, перегородившая им путь, тянулась в обе стороны метров на двести.
   Винт, прикинув размеры пространства, находящегося за ним, удовлетворенно хмыкнул.
   - Слышь, Бур, обрати внимание. И это - строго охраняемый объект. Территория - два гектара с лишком, а весь караул - четыре сапога?. Ха! Вот мы щас пикник там и устроим. Военный склад, мать!
   - Не надо пикник. Давай сделаем дело и уйдем, - устало, вовсе не охваченный тем возбуждением, что слышалось в голосе Винта, отозвался Бур.
   "Те, кто по ту сторону стены - просто молоденькие восемнадцатилетние мальчишки, против своей воли взявшие в руки автоматы лишь три-четыре месяца назад. Они еще не побывали в Чечне. Они пока не знают другого насилия кроме дедовщины. Их служба пока, как стиральная доска: с одной стороны тернистая, с другой - ровная и крепкая, и присяга, что они принесли чуть раньше - есть их единственный повод и мотив к исполнению долга - того самого, что ценою собственной жизни..."
   - Просто сделай дело, - еще раз попросил Бур.
   - Сделаем, сделаем, не ссы, - ухмыльнулся Винт. - Лучше расскажи, какая у нас на сегодня дислокация.
   - У каждого здания стоит часовой. С одной стороны. Там, где ворота. Один! Значит, всего трое. Солдат, что на КПП, четвертый. Он - в помещении. Пока сообразит, пока выберется, - Бур говорил шепотом, спокойно и, пожалуй, как-то неохотно.
   - То есть, почти поровну: четверо на трое.
   Эту фразу произнес Хомяк, и Бур поморщился.
   - Поровну? Ха! - хмыкнул Винт. - На нашей стороне неоспоримое превосходство. Внезапность нападения - раз, оснащение - два, мобильность - три.
   - Чего?
   - Что чего?
   - Мобильность - чего? У нас мобилы, а у них чего - нет?
   - Дурак, - снисходительно бросил Винт и принялся терпеливо объяснять. - По уставу часовой не имеет права оставлять пост. Часовой обязан оставаться на месте, защищая вверенный ему объект. А над головою - лампочка. Хоть и слабенький, но источник света. В темноте - это на руку врагу. То есть нам! Понял? Мы же легко меняем позицию, проявляя мо-биль-ность. Понял, наконец?
   - А-а.
   - На нашей стороне опыт и умение. Вот, например, я... Я! - и он ткнул себя большим пальцем в грудь. - Бур соврать не даст. Я один стою троих-четверых.
   - Стоишь, стоишь, - процедил Бур, и осталось не ясным, то ли произнес он эту фразу с отвращением, то ли просто старался говорить потише.
   "Все ерунда: и приборы ночного видения, окрашивающие мир в зеленое, и световые гранаты, что, взрываясь яркими белыми вспышками, лишают противника зрения и воли - они рассованы по боковым карманам свободных брюк, пошитых из черной плотной ткани, и умение изворотливо и ловко нанести удар, коем бахвалится Винт, все - хлам, все - не существенно. Главный наш козырь - деньги. Много денег, очень много. А какой мотив на стороне обороняющихся? - продолжал размышлять Бур. - Их собственная жизнь. И, конечно же, письма - те, что придут к их матерям: ваш сын погиб, исполняя свой долг... Долг. Странное слово, тянется, как ни старайся произнести его коротко, отрывисто: дол-гггг-г, и тянется, тянется ...ол-г-л-г-л-лг. В чем он, долг-то? Долг - умереть? Но кроме долга, есть еще и страх! Страх прослыть трусом. Страх перед сержантом Петровичем. Страх оказаться в штрафной роте. Страх оказаться на гауптвахте. И страх - это хороший стимул, чтобы драться. А письмо от командира - хороший стимул, чтобы спрятаться, убежать. А, в общем, у ребят в камуфляже не единого шанса. И автоматы "калашникова", что болтаются у них за спинами - бутафория, театральный реквизит. Потому что наш мотив деньги. Деньги - категория, обеспечивающая обмен потребностей. Деньги? Призрачный критерий, выдуманный кем-то. Знаменитые голландские тюльпаны тоже некогда были деньгам".
   И ужас, спрятанный глубоко, ужас - абсурда происходящего, что скрывался за простотою его собственных мыслей, заставил его вздрогнуть.
   - Ты чего, Бур? Сдрейфил? Хер с тобою, оставайся здесь. Мы управимся вдвоем. Правда, Хомяк?
   - А то! - бодро ответил Хомяк, он единственный из троицы говорил в полный голос. - Двое на одного.
   - Опять ты со своей арифметикой! Я же тебе объяснил!
   - Ну, все равно, ну, все-таки, - смутился Хомяк.
   Бур вздохнул и бросил в пустоту: - Уничтожение живой силы не входит в наши планы. Задание - другое! Сначала - задание, а уж там как получится. Потом - спасайся, кто как может.
   - Пора? - глуповато ухмыльнулся Хомяк.
   - Тише, - прошептал Винт.
   Он замолчал и сделал пару шагов в сторону, и прислушался. Бур и Хомяк машинально замерли. Прошла секунда, другая.
   - Хомяк, за мной.
   - Йес, - откликнулся Хомяк.
   Винт подпрыгнул и, ловко зацепившись кончиками пальцев за край забора, легко подбросил свое тело вверх:
   - Осторожнее, стекло.
   Предупреждение запоздало.
   - Твою мать! - глухо выругался Хомяк.
   Конусовидная поверхность ограды была густо усыпана битым бутылочным стеклом, вделанным в цемент. Осколок зеленоватого цвета, выступающий над шероховатым слоем цемента на добрых три сантиметра, легко рассек мозолистую, похожую на саперную лопату, ладонь.
   - Я тебя предупредил, - насмешливо прошептал более удачливый, обошедшийся без повреждений, Винт и прыгнул.
   - По барабану, - пробурчал Хомяк в ответ, демонстрируя презрение к боли.
   Очутившись по ту сторону стены, Винт опустился на одно колено и, пригнув и голову, осмотрелся.
   Отстав от него лишь на несколько секунд, Хомяк присел рядом.
   - Молчи, - прошептал Винт.
   Хомяк кивнул и полез в карман. Он достал пару перчаток и принялся их натягивать.
   - А вот это - правильно, - качнул веками Винт. - Умнеешь на глазах.
   Точно такие же были на нем. Между двумя слоями плотной и в то же время не грубой кожи, были зашиты узкие - в полсантиметра - стальные пластины, расположенные так, что совсем не мешали движению пальцев и кисти в целом, однако, надежно защищали её. В таких перчатках безбоязненно можно было схватиться за лезвие ножа в драке, за колючую проволоку, как за обычную веревку, опереться на стекло. Кроме того, металл, увеличивая вес кулака, играл роль кастета.
   - Не привык еще, - объяснил Хомяк, будто извиняясь.
   - Привыкай, - одними губами ответил ему Винт.
   Бур, как и было условленно заранее, за ними не последовал. Оставшись снаружи, он подошел к стене, зачем-то потрогал кирпичную кладку и посмотрел вверх, словно оценивал ловкость Винта, и облегченно вздохнул - на время он избавлен от присутствия Винта.
   Он огляделся. Нельзя? Можно, решил он и, прикрыв ладонью огонек, закурил и с наслаждением затянулся, откидывая голову назад.
   "Двадцать два года прошло, - стоя в ночи, думал Анатолий Буров. - Одиннадцать - на зоне, столько же не свободе. Не плохой результат: пятьдесят не пятьдесят, не в плюсах, но, вроде, и не в проигрыше. Остался при своих. Но теперь это уже не имеет значения".
   Он думал о том, что за эти годы все познал: и удачу, и кураж, и мучительную боль сломанных костей, и опьянение, и похмелье, и упоение победой, и изнурительный бег, когда по следу - собаки, и объятия женских рук. Все он перепробовал: шконку у параши и шконку у окна - лучшую, и водку, и вино, горечь пресыщения и горечь разочарования, и радость встреч. Все пережил: и весны, и осени, пронизанные ветрами, несшими за собой шлейфом очень похожие ароматы. И всегда шел напролом. Был выбор или нет - это не имело значения. Прозвище - типичное сокращение от фамилии, прилипшее к нему с детства, не оставляло выбора. Буром. Вперед. Не оглядываясь!
   Избегал он одного - наркотиков. Пример друга стал ему лучшим уроком. Наркоман - вот в кого превратился закадычный друг детства Сеня Дильман, прозванный Винтом за верткую, непредсказуемую манеру драться. Бывший спецназовец. Бывший друг. Бывший... Теперь лишь ненависть питала Сенины жизненные силы. Он по-прежнему считал себя независимым и отчаянно храбрым и не замечал, что прочная - не разорвешь, не разрежешь - удавка уже захлестнула ему шею, а поздний ноябрь сдавил грудь... Но Винт об этом не задумывался. Ему просто было некогда. Ведь жизнь продолжалась. Он был по-прежнему силен и быстр. А Бур с некоторых пор перестал ему доверять. Он стал его бояться, своего лучшего друга.
   Сигарета догорела. Раздавив окурок о стену, он не позаботился его припрятать, а бросил в траву, резонно рассудив, что уже через несколько минут на этом месте будет полыхать пожар и ослюнявенный им сигаретный фильтр неминуемо превратится в комочек пепла.
   "Сгорят эти чертовы склады. Да и хер с ними! Поглазеем на пожар и разойдемся по домам, и я еще успею выспаться. Все обойдется!"
   Нет, не обойдется, знал он. И не для того они крались под покровом густой ночи - вовсе не затем, чтобы спалить пару халуп-амбаров. А зачем?
   От последней мысли Бура передернуло. Совершить диверсию. Теракт. А другими словами - напасть на страну, объявить ей войну.
   Ох, как не нравилась ему эта ночь!
   Он поежился, будто от холода. Но было тепло и тихо. А скоро станет жарко, непрошено кольнуло под сердцем. Ему очень захотелось повернуть назад, вот прямо сейчас, властно скомандовать: "Назад", и не дожидаясь, пока Винт сообразит, что происходить, развернуться и побежать. А если Винт возразит ему - вытащить "вальтер", что за ремнем и давит своею рукояткой в крестец, и всадить своему другу детства пулю в лоб.
   "Еще час, - подумал он, - действие наркотика будет продолжаться еще один час. Только потом Винт превратиться в жалкого, сломленного человека, вымаливающего очередную дозу. Пройдет два-три часа, и Винт, не получив привычного зелья, обезумеет, станет свирепым зверем. Безжалостным. В это время на его пути лучше не становиться. За крошечную дозу героина он, не раздумывая, убьет, изувечит, растерзает... вырвет глаза и сердце". Бур вздохнул, он таких повидал. "И только через восемь-десять часов его тело, продолжая свою метаморфозу, распадется, развалится и превратится в отдельные куски плоти, соединение меж собою скелетом, а его мозг превратится в простейшее существо - в амебу, страдающее в своем примитивном мире, в котором остались только боль и жажда - жажда яда, что окончательно убьет его. Но еще целый час Винт - спецназ! Сильный, решительный, опасный. Он - демон ночи, он - её властелин".
   В том, что Винт справится, Бур не сомневался. И мальчишка справился бы. Бесшумно, пригибаясь и петляя, как заяц, обежать территорию и, уронив у каждого строения небольшой сверток - взрывчатку с взрывателем, вернуться к тому месту, откуда взял старт. Просто! Винт сделает! А, значит, и Бур свою миссию выполнит. И, вероятно, самое трудно уже позади: самое трудное - сюда пробраться. А, по большому счету, и это было не трудно. Несколько КПП, расположенные на основной дороге, они обогнули, отойдя метров на пятьдесят, не дальше.
   Он машинально посмотрел на часы. Флуоресцирующие стрелки мигнули в ответ острым углом. Винт и Хомяк отсутствовали три минуты.
   - Пора, - пробормотал Бур. Мысленно он уже спешил назад по узкой тропе, что в темноте рассекала сухое степное полотно светло-серой лентой: - Возвращайтесь.
   Он стоял, прислонившись к стене спиной, и её шершавая поверхность казалась ему нестерпимо горячей.
  
   Три часа ночи. Самое сонное время, а для караула, что заступил на пост в двенадцать, самое сложное и небезопасное. Пережить бы, а через два часа начнет светать.
   - Рассчитали верно. Их - четверо, - не поворачивая головы, шепотом произнес Винт.
   - Кого? - тупо спросил Хомяк.
   - Караульных, - не повышая голоса, не поддаваясь раздражению, ответил Винт.
   - Всего-то, - хмыкнул Хомяк. - Легко.
   Три здания, три одноэтажных кирпичных коробки, приземистые, как грибы-боровики, расположенные внутри огороженной территории, не вызывают сомнений в своем предназначении. Не жилые помещения: гаражи, склады, хранилища, запасники.
   - У ворот - часовой. С торцовой стороны - ни души. Согласно уставу - каждый час обход территории. И никто этого не делает. И - плохо! Устав следует соблюдать! Заруби себе на носу, Хомяк. Надо!
   - В жопу, - неопределенно ответил Хомяк.
   - Согласно уставу караульной службы часовой вооружен автоматом и имеет при себе запасной магазин, - назидательно произнес Винт.
   - Сделаем. Легко. Как плюнуть, - безмолвно ухмыльнулся Хомяк.
   В темноте ему показалось, что Винт кивнул ему в ответ.
   - Легче легкого, - повторил Хомяк, приняв молчание шефа за согласие.
   Винт снова не возразил. Хотел, но...
   Что-то, однако, произошло. Еще минуту назад, услышав небрежно процеженное сквозь зубы "легко", он с трудом сдержал в себе желание тот час наказать своего напарника за глупую самоуверенность - коротко, но сильно врезать ему по роже, отхлестать по надутым губам, ткнуть железным кулаком под ложечку, но сейчас его мысли изменили ход. Он подумал: "Пацан прав, четыре мальчишки, клюющие носом - простая добыча для профессионала".
   По-кошачьи, не издав ни единого звука, что был бы некстати в шуршащей тишине ночи, они обогнули ближайшее к ним здание и очутились за спиной первого часового.
  
   Винт напал сзади и, преодолев сопротивление хрящевой ткани, что соединяет шейные позвонки, и противодействие шейных мышц, погасил тот сдавленный хрип, что почти вырвался из горла солдата в миг, когда на его гортань легли локти, а череп, зажатый меж ладоней, как в металлических тисках, резким вращательным движением раскрутился против часовой стрелке. Будто и не череп вовсе, а шар для игры в кегельбан.
   Придерживая труп за голову, Винт бесшумно положил обмякшее тело себе под ноги.
   - Теперь ты, Хомяк, - прошептал Винт, довольно улыбаясь.
   Второй часовой, это был рядовой четвертой роты Николай Простаков, в эту минуту находился у второго склада, метрах в ста от того места, где Винт и Хомяк торжествовали первую победу, и, конечно же, ничего не слышал. Однако, двигаясь по периметру и, обходя таким образом здание справа налево, согласно уставу и вопреки предположению Винта, он заметил, что два незнакомых силуэта одновременно склонились к земле, будто что-то там искали. Что? Или кого? И если бы Николай рассмотрел, что на высохшей пыльной траве в запачканной гимнастерке и в разбитых сапогах лежит бездыханное тело его товарища, он, возможно, действовал бы иначе.
   - Стоять! - негромко крикнул рядовой Простаков.
   Луна совершила новое предательство: словно специально раздвинула она на секунду плотную тучу и выглянула, любопытствуя, и высветила белым овалом молодое испуганное лицо.
   Если бы он упал на землю, если бы припал к ней и слился бы с нею, как с лоном матери, и вдавил бы свое легкое тело в её недра, и, перебросив "калашников" со спины под плечо, замер бы, а потом, спокойно, не дыша, поймав в прицел движущийся силуэт, медленно, как учил сержант-инструктор в учебке, потянул бы на себя металлический крючок, что зовется курком, и не вздрогнул бы от хлесткого пронзительного звука выстрела, если бы...
   Он стоял на месте, вслушиваясь в шорохи ночи. Прошла минута. Он обернулся. Поздно. За спиною, в двух метрах от него, стояла смерть.
   Ухмыляясь, Винт вскинул руку и выстрелил.
   Все проверено-перепроверено. Девять, восемь, семь, шесть... Три, два, один - пуск! Летит пуля, как ракета в космос.
   Она вошла в мозг, проломив лобную кость над переносицей, оставив знак - ровный красный кружок.
   Удар отбросил уже мертвого солдата назад, на стену, и, прижавшись правой щекой, залитой кровью, к кирпичной кладке, он стал медленно сползать вниз.
   - Хомяк, ты - к воротам. Тот, который на КПП, твой. Смотри, оплошаешь снова, научу тебя жизни, - потише, для себя самого, Винт добавил. - Я за четвертым.
   - Есть, - по-военному, в голос, отчеканил Хомяк и, не медля ни секунды, тяжелыми широкими скачками, помчался в указанную сторону.
   До контрольно-пропускного пункта - небольшого здания, вроде киоска розничной торговли, было метров сто. Он бежал по прямой, не пытаясь менять направление движения. Не скрываясь. Наоборот - шумно. Топая ногами. Присвистывая на выдохе.
   Внезапно в караульной каморке вспыхнул свет. Свет был тусклым и больным. Он выползал наружу через немытое стекло форточки и стекал по красной кирпичной стене вниз и умирал на полпути, так и не достигнув земли - просто исчезал, поглощенной мглой. В тот же момент в оконном проеме появилось лицо. Его черты были не различимы - только серое пятно и контур, но было отчетливо видно, человек всматривается вдаль из-под ладони, поднесенной ко лбу. Всматривается во мглу.
   Но Хомяк - уже добежал. Стволом "макарова" он разбил стекло и нажал на курок.
   Солдат успел отвернуться. Словно последнее движение могло спасти его. И пуля вошла в затылок и бросила его ничком, вырвав в области выходного отверстия нос и повредив кости верхней челюсти, и он умер еще до того, как через эту рану, огромную, как кратер вулкана, стал истекать его мозг, перемешанный с густой, словно вываренной, кровью.
   Третий часовой дремал, присев на корточки у запертых ворот охраняемого им склада. Два выстрела, нарушившие ночную тишину, не разбудили его, и Винт - остановился. На мгновение показалось, он замешкался или передумал...
   Подошел Хомяк.
   - Действуй, - приказал ему Винт.
   Нет, не передумал!
   Широко улыбаясь и не торопясь, Хомяк приблизился к спящему и, пружинисто качнувшись на толстых ногах, прыгнул. Он навалился на него сзади, действуя точно так же, как несколько минут назад Винт, и попытался сломать шею одним движением. То ли у Хомяка болела порезанная ладонь, то ли ему просто не хватило опыта, но тщедушный паренек, захваченный врасплох, вырвался. Он сумел вскочить на ноги, еще даже не сбросив с плеч нападавшего, а в следующий миг, будто тренировал этот трюк годами, ушел вниз и выскользнул из кольца мощных лап, сжимающего его, и - побежал, не рассуждая ни о чем, не задумываясь - кто, сколько, почему, повинуясь лишь инстинкту.
   Он бежал во весь дух, проснувшись телом, но мысленно пребывая все еще там, во сне. Что снилось ему? Мама? Сестра? Людка Тенькова по прозвищу Пловчиха, что сидела за партой впереди него с пятого по девятый - сидела, как ни в чем не бывало, а он смотрел на завиток её тонких светло-каштановых волос, что нежно рос на самой границе девичьей шеи, и смотрел... Она снилась? Нет. Ему снилась еда: картошка и колбаса, пиво и соленые огурцы, черный хлеб и макароны, не те макароны, что подавали в солдатской столовой - короткие, слипшиеся, как будто специально утрамбованные, чтобы занимали поменьше места в солдатских алюминиевых чашках, а те, что были густо засыпаны сыром, те, что легко, словно пряди Людкиных волос, накручивались пузатой катушкой на вилку. Он думал о еде! Он ни разу не обернулся и успел обогнуть спасительный угол здания, воспользовавшись преимуществом низкого старта и тем, что его автомат не болтался у него на груди - его автомат стоял у стены: прикладом - в землю, дулом - в кирпичный скол. Почти успел. Хомяк схватил подвернувшийся под руку позабытый автомат и выпустил очередь. И попал.
  
   Оглянувшись в последний раз, Бур нажал на кнопку пульта дистанционного управления.
   На секунду все трое одновременно затаили дыхание - ждали.
   Ничего не произошло.
   - Что? Еще разгорится? - с обескураживающей наивностью спросил Хомяк.
   - Дурак, - процедил сквозь зубы Винт.
   Было заметно, Винт находится во взвинченном состоянии, то ли убийства взбудоражили его, то ли начали проявляться первые признаки абстинентного синдрома.
   Бур опять прикинул - сколько у него времени, что убраться отсюда, да чтобы привести Винта в безопасное место, да вколоть ему в вену порцию яда? И решил, минут тридцать у него в запасе все-таки есть.
   - А что? Почему дурак? - едва не вспылил Хомяк, но во время опомнился, заметив во взгляде своего наставника бешеные огоньки. - Да ладно, я - ничего, я - так.
   - Придется вернуться, - сказал Бур, не обращая внимания на Хомяка, они уже отдалились метров на двести, и вопросительно посмотрел на Винта. - Пошли что ли?
   - Не может быть, - ответил Винт на безмолвный вопрос.
   - Все может быть, - пожал плечами Бур и, начиная нервничать, незаметно, окинул фигуру Винта пристальным оценивающим взглядом.
   Винт взгляд заметил, а Бур заметил, что Винт заметил.
   - Ладно, пошли, - сказал Винт, постаравшись придать голосу спокойную интонацию.
   - Пошли, - подтвердил Бур.
   - Пошли. Чего там, - согласился Хомяк.
   Они развернулись и гуськом двинулись в обратном направлении.
   Впереди опять шел Винт, за ним Бур, Хомяк - последним.
   - Что-то не так с взрывчаткой? - осторожно предположил Бур.
   - Нет, - отрезал Винт.
   - Бывает.
   - Нет. Я отвечаю. Взрывчатка - моя! - с нескрываемой злостью процедил Винт. - Из надежного источника. Проверена в деле. Взрыватели? Не может быть, чтобы все четыре взрывателя отказали сразу.
   - Контакты?
   - Нет, - в третий раз возразил Винт. - Я думаю, что-то не так вот с этой фигней.
   Он остановился, дождался, чтобы Бур поравнялся с ним, и кивнул на коробку дистанционного управления - Бур держал её в правой руке.
   - Ты так думаешь? - задумчиво произнес Бур, то ли соглашаясь с этой мыслью, то ли нет.
   До стены оставалось метров пятьдесят.
   Бур снова надавил на кнопку.
   На этот раз раздался взрыв. Один взрыв или множество? Возможно, в бесконечном малом промежутке времени, поделенном на еще более малые, сверх чуткий прибор смог бы уловить четыре последовательных взрыва. Да кому это надо!?
   На несколько мгновений небо из черного стало золотым. Потом взрывная волна направленным потоком ударила в группу людей.
   Сухое тело Винта приняло на себя всю её тяжесть. Он потерял сознание еще до того, как упал на землю. Но и Бур и Хомяк тоже не удержались на ногах. Бур в момент взрыва был прикрыт фигурой Винта. Тот стоял прямо перед ним. Вдобавок, и упал он удачно, на Хомяка. И отделался испугом. Хомяк пострадал сильнее, но несколько ушибов и ссадин практически не причинили вреда его большому телу, а вот Винт...
   - Что с ним? - спросил Хомяк, испуганно поглядывая на Бура.
   - Жив. Контузия. Все обойдется, - склонившись над неподвижным телом, лаконично произнес Бур несколько слов, предназначенных скорее самому семе, чем своему напарнику. - Давай, Хомяк, сматываться. И быстро. Бери его.
   Хомяк перебросил обмякшее тело Винта через плечо и, покачиваясь, двинул вслед за уже уходящим Буром.
   Наступила очередь боеприпасов. Сотрясая неподвижный воздух, снаряды рвались минут двадцать.
   * * *
   На следующий день в прессе прошла официальная информация: взрыв на объекте (именно этот термин употреблялся на газетных страницах) - досадная случайность, хулиганская выходка подростков.
   Выдвигались и неофициальные версии. Их многообразие поражало. К наиболее распространенным относились традиционная русская халатность, чеченский след и попытка покрыть воровство, что, по мнению многих, расцвело за последние годы в Армии. Газеты и газетенки, не стесняясь, пичкали своих читателей откровенным бредом и вульгарными сплетнями, ссылаясь, однако, на информированные источники, близкие к УВД... МВД, прокуратуре, к военному ведомству, к администрации губернатора, непосредственно к самому губернатору и даже к наместнику президента в округе. Но большая часть населения города, давно привычная ко лжи от власти и от власти четвертой в частности - ни чему особенно не верила, ни чему не удивлялась.
   И ползли слухи. Рожденные на улицах и скверах из сора и грязи, удобренные злостью в теснотище трамваев и электричек, выпестованные в школьных учительских и в театральных буфетах, в душных палатах в переполненных больницах, в заводских и фабричных цехах, они плодились, набирали вес. Неровно оброненное слово из уст депутата. Оговорка телеведущего. Негодующая отповедь мировому терроризму, произнесенная в цейтноте известным писателем. И никто не вспоминал о распоясавшихся детях. Говорили неопределенно, подразумевая многое, шушукались и перешептывались. И самое главное - эти слова были пронизаны страхом.
   До выборов оставалось пять недель.
  
   Глава 53. Степанов. (14 сентября).
   "Все покрыто красной пылью, - машинально отмечал Степанов детали. - А-а, ясно, это разбитая кладка кирпичных стен".
   Пыль давно осела и теперь на ней отчетливо видны следы. К сожалению, эти следы не имеют отношение к тому, что произошло здесь ночью, эти следы - его следы. Нужно искать другие - те, что под слоем пыли и пепла, те, что не видимы. Например, у основания фундамента, по краю взрыхленного и выжженного грунта, где, наверняка, сохранились частицы взрывчатки - крошечные, микроскопические остатки опасного вещества. Он знал, и без его особого приказа грунт будет собран, помещен в стерильную посуду, опечатан и отправлен в Ростов, в лабораторию военной криминалистики.
   Он нагнулся и испачкал указательной палец в бурой полоске грязи, что скопилась на границе выжженной земли и расплавившегося пепла. Потер меж пальцев. Принюхался.
   "Ага! Взрывчатка, похоже, А-3. Она не используется в Российской армии, и в армиях распадающегося СНГ - тоже, а только в Американской. Конечно, этот факт ни о чем конкретном не свидетельствует, потому что за деньги можно достать что угодно. Страна наводнена пластилином различных марок, и этим сортом - тоже. Но это след, без сомнения след. Потребуется, однако, официальное заключение. Но ответ из Ростова следует ожидать в лучшем случае суток через трое, не раньше, прикинул Степанов. Поздно. Не исключено, в течение этого времени, взрывчатка из неизвестного источника даст о себе знать новым разрушением, новой смертью".
   С целью борьбы с преступлениями, что совершались с помощью военной техники и обеспечения, другими словами, с применением средств массового уничтожения, но имели мало общего с военными операциями, кое принято характеризовать терминами - атака, осада, бой, несколько лет назад в недрах Военного Министерства было создано отдельное подразделение - управлении военной криминалистики, в общепринятом сокращение - УВК. Именно в его рядах последние пять лет нес службу подполковник Степанов Виктор Михайлович.
   Комочек целлофана, сорванный с пачки, подхваченный легким порывом сухого рыжего ветра, улетел метра на три и неслышно опустился в траву. Размашистым, но точным движением Степанов поднес сигарету к губам. Щелчок пьезозажигалки. Еще один, на этот раз - успешный. Табак начал тлеть. И вот сигарета уже докурена до изжеванного фильтра. Операция последовательно повторяется. Рука лезет в карман за пачкой. Сигарета, зажатая меж двух пальцев с пожелтевшими ногтями... Поблескивающий холодным серым металлом цилиндр дорогой зажигалки...
   Подполковник Степанов курил одну сигаретку за другой отнюдь не бесцельно. Он размышлял и пока не находил ответа на тривиальный вопрос: кому это выгодно? И от того - мучился, а повторяющаяся процедура - достал, прикурил, затянулся - его успокаивала.
   "Нажива? Прикинем. Кто-то из местной армейской верхушки покрывает хищения со складов? Не плохая версия. Чтобы проверить, в первую очередь следует установить, что могло храниться на складах. Заведомо известно, взрывчатых веществ на складах было немного, а взрывчатки: гексогена, симтекса - и вовсе не было. Патроны? Абсурд! Патроны, подходящие к любому виду оружия, можно купить на рынке. Почти легально. Полулегально. По полтора рубля за штуку. Три рубля - две пули. Первая в сердце, вторая - контрольная. Три рубля за жизнь - ах, жизнь копейка! Но ими не наторгуешься. Пули - это мелочь! Не то! А что? Полсотни стволов "калашникова"? Они никуда не делись. Этот факт установлен. Что там было еще? Не знаю, не помню. Начнем с другого бока. Кому выгодно? Или не выгодно? Да, вроде, ни кому. А если, например, случай? То есть случайность! Ребята отмечали дембель и пошутили... С них, с обкуренных придурков, станется - пошутили, мол, а оно вдруг разгорелось и бабахнуло! Хотя на шутку не тянет, - отмел он и эту гипотезу. - Что же там хранилось еще? - и тут Степанова осенило. - Химические удобрения, заготовленные впрок, к уборочной! Эврика! - воскликнул он мысленно. - Вот где не санкционированный оборот!"
   Пораженный новой мыслью он смял недокуренный на треть окурок и тут же вытащил из помятой пачке "бонда" следующую сигарету.
   "Сульфаты, нитраты. Продукт! Всякий продукт стоит денег. Килограмм, наверное, стоит дешево, а если тонна? Да каким бы дешевым ни казался килограмм - тонна остается тонной", - подытожил он.
   Новая версия, уводившая от войны и политики, привлекала все более и более.
   Продукт, что будет закопан в землю. В буквальном смысле слова! Тонны серого порошка - удобрения представлялись Степанову в виде порошка, похожего на цемент - рассыпаны по влажной перепаханной земле. И никто и никогда не сможет узнать, какое количество этого полезного вещества попало на одно поле, а сколько - на другое, а сколько было вывезено и перепродано по демпинговой бросовой цене, но за наличный расчет, предприимчивому фермеру-частнику, чье поле лежит по соседству. Вот именно: никто и никогда.
   "Противоречие!" - уловил он в цепи своих логических рассуждений не соответствие.
   - Противоречие! - повторил он вслух. - Зачем в таком случае пожар? Зачем кровь? Что-то не сходится.
   Сигарета опять догорела. На этот раз Степанов этого не заметил.
   "Что же скрывается за черным дымом пожара? Четыре убийства. А мотив?"
  
   Расследование шло своим чередом.
   Уже был готов спектральный анализ остатков взрывчатки. Она, как и предполагал Степанов, принадлежала к классу А-3, что не вязалось с чеченским следом. Чеченские боевики почти всегда использовали С-4. Рельеф разрушений, смоделированный в трехмерном пространстве на экране компьютера, помог определить его мощность, выраженную в тротиловом эквиваленте. Знание параметров: типа взрывчатки и уточненное количество снарядов, что было в наличие на момент взрыва, и их мощность, простым арифметическим действием позволило вычислить количество использованной взрывчатка - оказалось около трех килограммов. После этого версию организация взрыва и поджога с целью сокрытия разворованного и распроданного отбросили. И военные вздохнули с облегчением. Всё остальное не казалось им столь важным. Тем не менее, досконально был проверен личный состав. Все, кто имел хоть какое-то отношение... Все, включая погибших. Потому что теперь необходимо было исключить бытовое убийство кого-то из солдат - циничное, жестокое, сокрытое отвлекающим антуражем - пожаром. Проверили и продолжали проверять - допрашивать, пугать, унижать, включая и тех, кто нес караул на внешних постах - на восьми КПП, через которые легко, будто и не заметив их, просочились диверсанты. А в самом деле, ведь не возникли же они из ниоткуда, из сгустившегося до протоплазмы пространства, и не исчезли они просто так - как порыв ветра, что никогда не поймать в сеть. Шестнадцать рядовых и три сержанта? Проверить всех во избежание... Вот и проверяли! И даже тех, кто хоть раз в течение последних шести месяцев побывал на объекте, подвергшемся нападению. Безрезультатно. И Степанов, мучаясь тем, раз за разом возвращался к главной мысли - а мотив? Не было мотива.
   Помимо аналитической, хватало работы рутинной.
   Вскрытие обгоревших останков подтвердило подозрение о насильственной смерти.
   Попытки провести дактилоскопическую экспертизу жертв также сочли условно успешными. Это было важно. С момента установления личности каждого из погибших, появилась возможность их захоронить.
   Проводились трассологические экспертизы - среди сгоревшей травы были найдены четыре пули.
   Кроме того, в месте, где было констатировано проникновение, на осколке стекла - тот торчал из бетона контуром Эйфелевой башни - обнаружили следы органического вещества. И хоть вещество было немного подгоревшим, было ясно, это - пятно крови. Встал вопрос о проведение исследования на идентификацию по ДНК. Проводить её не стали - дорого. Но зато отыскался отпечаток пальца - большого с правой руки. Он лежал рядом, на сухом шершавом бетоне. Не четкий, размазанный. И хотя рана на его подушечке деформировала папиллярные линии, но, тем не менее, это были первые реальные факты в распоряжение следствия - отпечаток, во-первых, а во-вторых, то, что у одного из диверсантов третья резус-положительная группа крови.
   "Не торопись, - говорил себе Степанов. - Все тайное становится явным. Найдем! Поймаем. Схватим".
   "Бред и ложь", - возражал незримый оппонент.
   "Всякое преступление имеет смысл и цель, и цену. Даже бессмысленное с точки зрения целесообразности, но и оно подразумевает нечто такое, без чего не может обойтись некто: например, удовлетворение тайных желаний - плодов порока, или воспроизведение загадочных и зловещих миражей, заселивших разум, пораженный распадом. Возможно, что это просто исход зла, что скопилось в душе. Бывает и так. И следует лишь понять!"
   "Это - аксиома. Мотив, разумеется, присутствует, - насмешливо шептал над ухом тот же голос. - Но попробуй-ка оценить последствия".
   "Дельный совет", - соглашался Степанов.
   Но в то, что нападение на армейскую часть, есть эпизод политической игры - он не поверил.
   * * *
   До 11 сентября, до "Норд-Оста", за терроризм давали на удивление мало: лет шесть, от силы восемь. Ту же восьмерку могли схлопотать подростки за взлом продовольственного магазина в составе банды, (то есть вдвоем), врач - за вымогательство, (например, двухсот-трехсот рублей), те же десять лет мог отхватить преподаватель ВУЗа и водитель, сбивший пьяного пешехода, и проститутка, затрахавшая похотливого пенсионера до инфаркта - последний случай удобно классифицировался непреднамеренным убийством. Да, все эти преступления легко укладывался в статью, маня следователей процентом раскрываемости и судебной перспективой. Но разница все-таки была. Человек, осужденный за тер. акт, из зоны обычно не возвращался. У врача и у учителя шансы тоже были не велики, но все-таки - были, а у тех - нет. Совсем! Их - убивали там.
   - И правильно, - рассуждали законодатели.
   - И правильно! - рассуждал обыватель, попивая пивко.
   - И правильно! Так ему, суке! Поделом! - рассуждал надзиратель, вытирая пот. Потому что пинать ногами - тоже работа.
   - И правильно, - утирались зеки, оттаскивая растоптанное тело.
   И правильно! Смерть предателям и убийцам и во все времена! И какая разница, сколько ему дадут - ему там не выжить!
   Давали мало. По этому поводу никто не переживал. Только посадите, судило население. А мораторий на смертную казнь? Да подавитесь вы им!
  
   Глава 54. Щукин. (28 сентября).
   Реклама, как известно, двигатель прогресса.
   Семен Никифорович Щукин, четвертый год работая в отделе информации городской администрации Волгогорска и напрямую курируя городскую рекламу, уяснил этот постулат крепко: реклама - двигатель. Ведь именно реклама кормила его, чиновника, и обеспечивала ему должный уровень жизни.
   Да, ни безбедную жизнь вел Семен Никифорович, а сегодня стал еще богаче - тридцать тысяч долларов приятно грели... не бедро, не ляжку, они давно лежали в сейфе, душу. Пять тысяч, перетянутые черной аптекарской резинкой, были спрятаны в левом внутреннем кармане пиджака и грели грудь. Тридцать пять тысяч - целый ворох зеленых денег, плотных, новеньких. И хотя никогда не переведет он эти деньги в банк, и не обрастут они процентами, но все равно - уж он-то распорядится ими с умом и получит дивиденды с капитала. А может быть, нечего стесняться, взять да и положить? И пусть они, как тесто на дрожжах, пухнут, становясь еще вкуснее, соблазнительнее, а? Время мелких взяток, вроде, миновало, и уже почти страшно... Не страшно, но боязно. Береженого Бог бережет - чиновнику, с зарплатой по сетке в две тысячи рублей, не положено... Не положен ему и валютный счет. Но когда-нибудь потом он свое обязательно возьмет, был уверен Щукин.
   Он не ошибался. Время взяток-шоколадок для него прошло невозвратно. Наступило новое время. К его радости. Словно в лодке несся Семен Никифоровича Щукина по водной глади к далеким берегам райских островов, где на пальмах растут апельсины, а женщины - смуглы и доступны. К его печали. Потому что боялся он и бури, и мертвого штиля, и того, что откажет мотор и порвутся паруса и остановится сердце его...
   Реклама! За неё готовы были платить. Много! Сколько? Рекламный щит размером три на шесть метров - его поверхность, словно усыпана монетами. На каждом квадратном сантиметрике - по монетки. Парусом, наполненным свежим ветром, колышется щит на пятиметровой мачте, что прочна и не сгибаема, как рельса, в сквере и на площади, и на проспекте, и в закоулке, где не развернутся и "oке", и у входа в метро и у выхода, и у супермаркета, и рядом с университетом, и у стадиона, и у театра, споря с театральными афишами, и у вокзала, и у поликлинике. И сверкают монеты. Их блеск режет глаза почти нестерпимо, а десятирублевые купюры, как легкие сухие листья ворошатся ветром, срываются и несутся...
   Цена рекламной продукции была разной. Разброс цен в её визуальном ряде зависел от нескольких параметров: от размера продукта, от качества полиграфии, от места расположения и освещения. А, в общем-то, зависел от одного - сколько пар глаз... усталых, злых, сердитых, равнодушных, обеспокоенных, тупых, умных, хитрых, лукавых, лучезарных... мазанут по холсту, размалеванному эмблемами и значками, расписанному слоганами и афоризмами.
   Приблизительно один раз в год коммерческую рекламу сменяла политическая. И эта перемена приносила баснословные барыши. Ни кто более не платил так охотно и вкусно, как претенденты и кандидаты. И не важно, какую должность они вожделели, на какое звание метили. Лучшим товаром становились ястребиный профиль, что был подправлен искусным ретушером-рафаэлитом, умные глаза, прочно вперившиеся в толпу задумчивым взглядом, и добрая улыбка.
   "Выбирай, а то не выберешь!"
   Для размещения рекламы заботливо начинали использовать все: каждый столб, каждую витрину, каждый лестничный пролет.
   "Выбор! Твое время выбирать!"
   Щукин выбор сделал. Неожиданный, смелый, безрассудный, сумасшедший, глупый, необдуманный - все эти эпитеты не отражали ни риска, на которой он отважился, ни правды о том, что подтолкнуло его на этот безумный шаг. И, разумеется, его выбор был результатом раздумий и дальнесрочных расчетов, итогом кропотливого анализа сложившейся ситуации. В чем он состоял? Он нагло, демонстративно и напоказ отказал губернатору.
   Вообще-то, сначала он отказал Мясоедову, пришлому наглецу и пройдохе. Затем кому-то из отдела кадров областной администрации, и дорога назад не была закрыта. Подобный поступок легко можно было бы объяснить, списав все на недопонимание. Но личный звонок губернатора не оставил выбора. Ах, нет, формально Максим Порфирьевич уже находился в предвыборном отпуске. Обязанности главы исполнял давний приятель Щукина Тюрбанов, и с ним Щукин, конечно бы, договорился бы, да, но голос, раздавшийся в трубке - хриплый, прерываемый кашлем, утяжеленный одышкой, был Щукину хорошо знаком - губернатор позвонил сам!
   - Нет, - сказал Семен Никифорович, поправляя модно приталенный пиджак, приобретенный позавчера в дорогом бутике на часть гонорара, полученного им от Раздатченко за сто лучших мест в девяти районах города. -Нет, уважаемый Максим Порфирьевич. Ничего переиграть нельзя. Довольствуйтесь тем, что есть.
   Отчаянный шаг? А может быть, гражданская позиция? Какие красивые слова.
   * * *
   Металлический прут рассек кожу и соскользнул с черепа, и опустился на левое плечо, и легко переломил ключицу. Кровь из рассеченных тканей стала заливать лицо. Семен Никифорович упал на колени, но сознание не потерял. Второй удар, в полсилы, скорее, рвущий, чем дробящий, задел его по уху. Он встряхнул его нестерпимой болью и опрокинул на бок. Третий пришелся чуть повыше запястья - Щукин машинально поднес к лицу руку, протирая глаза, залитые кровью. Этот непроизвольный жест в тот момент спас ему жизнь. Тот удар был самым сильный и опасным и если бы он достал... Пересекая его лицо наискось, ломая орбиту и фронтальные пазухи и решетчатые пазухи носа, давя глазное яблока, как ягоду винограда, металлический стержень проник бы в полость черепа, причинив там непоправимые разрушения. Но на счастье он скрестился с предплечьем. Локтевая кость хрустнула. Кисть смешно вывернулась назад. Четвертый и пятый удары были нанесены ногой. Сначала армейский ботинок легко коснулся тупым носком его коленного сустава, примериваясь, и только потом врезался в надколенник всем весом, перемноженным на скорость, и разбил его, как фарфоровую чашку.
   Щукин все еще пребывал в сознание. Однако первый удар, что пришелся на выдохе, уже давал о себе знать - легкое, расправившись на вздохе, заполнило надключичную ямку, что позади ключица, и острый край одного из костных обломков надорвал плевру. Воздух, урча пузырями, начал вырываться из легочного мешка, быстро заполняя плевральную полость. Шестой! В живот.
   Четырнадцать секунд! Именно столько времени прошло от первого удара до последнего.
   Нападавший, человек, облаченный в черное - черную кожаную куртку и черные джинсы, черный шлем и черные перчатки, ловко, как на арабского скакуна, вскочил на мотоцикл, припаркованный по краю тротуара, под ближайшим вязом, и, пригнувшись к рулю, прижав локти к бокам, слился с машиной в единое целое...
   Где-то далеко-далеко, за полем сознания Щукина, взревел мощный мотор "ямаха", и машина, понукаемая своим всадником, сорвавшись с места, понеслась по неровному асфальту городских улиц.
   Истекли две минуты. Затем - еще одна. Щукин лежал на правом боку, непроизвольно ограничивая экскурсию своего здорового легкого, и не смел пошевелиться. Его уже не били. Ощущение покоя постепенно овладевало им, усиливаемое нарастающей гипоксией его мозга - обе доли левого легкого, превратившись в мятый спущенный мячик, перестали дышать.
   Через шесть минут он провалился в черное забытье. Через двадцать пять, почти в тот самый момент, когда водитель "скорой помощи" аккуратно притормозил рядом с его телом, лежавшем на асфальте, и заглушил двигатель, умер.
  
   Сообщение о насильственной смерти высокопоставленного чиновника, появившееся в местных газетах на следующий день, переполоха не вызвало, но без внимания не осталось. В том, что нападение носило заказной характер, сомнений почти не было. Оставалось, однако, не ясным, кому была выгодна смерть Щукина. Искать среди тех, кто был заметен и значителен? Получалось, что губернатору. Хотел наказать наглеца, глупца и, вообще, суку? Или Раздатченко? Тот, таким образом, во-первых, подставлял губернатора, а во- вторых... а во-вторых, он и сам был серьезно раздражен чрезмерным аппетитом, проявленным жертвой.
   Но месть при любых обстоятельствах - хорошая версия.
   И Город насторожился.
  
   Глава 55. Тюрбанов. (29 сентября).
   Матвей Петрович Тюрбанов выглядел на пятьдесят. Среднего роста, располневший, обрюзгший. Нездоровая пористая кожа испещрена багровыми капиллярами - свидетельством того, что человек страдает сахарный диабетом и гипертонической болезнью. Прилипшие к черепу редкие волосы напоминали прошлогоднюю подгнившую траву, появившуюся из-под сошедшего в марте снега. Мешковатый пиджак, залоснившийся на локтях, вытянутые в коленях брюки, мятая рубашка. Тюрбанов был похож на школьного учителя географии - любителя поглядывать на голые коленки старшеклассниц, давно распростившегося с мечтами о дальних странах. И в целом он производил впечатление человека неряшливого, усталого, безразличного, обремененного болезнями и в некотором роде не агрессивного, возможно даже, благодушного. По крайней мере, не злого. И только те, кто достаточно хорошо знал его биографию и сталкивался с ним непосредственно - по роду службы или в сфере деловых интересов - имели мнение о нем прямо противоположное: жесткий, властный, беспринципный человек. И уже десять лет Тюрбанов находился у подножия власти. В последнее четырехлетие, заняв место первого заместителя губернатора, он гнул в бараний рог весь административный аппарат области, начиная с глав районов и кончая... Впрочем, сам Максим Порфирьевич не отдавал себе отчета в том, в какой степени он находится под влиянием своего вице-. И этот факт тоже был на руку Тюрбанову. Однако, как говорится, и на старуху бывает проруха. В периоды предвыборные Тюрбанов достаточно остро начинал ощущать неуверенность в собственном будущем. Оттого он нервничал, а чтобы успокоиться, пил. И каждый вечер - напивался. Вот почему он узнал о смерти Щукина последним.
   Утром, едва войдя в свою приемную, общую, однако, на двоих с Латыниной, он понял, случилось что-то неординарное. Встревоженный взгляд Наташи, прожженной циничной девицы лет двадцати пяти, навязанной ему в секретарши... да, кажется, Щукиным, ворох неразобранных бумаг у неё на столе, отложенная в сторону телефонная трубка и наполненные слезами глаза Анны Петровны, секретаря Латыниной, что восседала за соседним столом и тоже занимала свою должность не случайно: Анна Петровна Глицерот была то ли подругой детства Латыниной, то ли её соседкой по лестничной площадки - определенно не укладывались в обычное рабочее настроение. Произошло нечто серьезное, догадался Тюрбанов. И первая мысль, что мелькнула - отставка. Нет, не может быть, опомнился он, ведь о нем-то никто не заплачет.
   - Что? - забыв поздороваться, обратился Тюрбанов сразу к обеим женщинам.
   Анна Петровна вместо ответа всхлипнула. Тюрбанов перевел взгляд на Наташу. Наташа отвела взгляд и, понизив голос до шепота, раздельно произнесла:
   - Щукина убили.
   - Убили? - пораженный неожиданным известием, воскликнул Тюрбанов. - Кто?
   Обе дамы, промолчав, опустили глаза.
   - Когда?
   - Вчера вечером. Вас искали.
   - Был занят, - машинально пробормотал Тюрбанов.
   - Понимаем, - не пропустила свою реплику Наташа.
   Тюрбанов посмотрел на неё с неприязнью и набрал было воздуха, чтобы ответить, но, видно, передумал и, не сказав более ни слова, переступил порог своего кабинета и закрыл за собою дверь.
   Он зло сорвал узенький металлический ободок и наполнил стакан сначала на три четверти, а потом, подумав одно мгновение, до края, и выпил, не отрываясь, залпом и резко, будто был не один, а в буйной компании, где каждый жест - на показ, махнул стаканом, стряхивая капельки водки на пол, и со стуком поставил его на стол - на черную полированную поверхность, отразившую в тот миг его черты, преломив их и исказив.
   Стало легче. Мерзкий зверек, что было высунулся из норки и, поводя острым носиком, начал принюхиваться, опять скрылся во мраке, так и не укусив. Страха больше не было. Но раздражение не прошло. Напротив, внутри все клокотало, бурлило, кипело.
   Он сел за стол, но тут же вскочил, широким шагом обошел свой кабинет, словно искал выход. Взгляд его снова уперся в бутылку.
   Матвей Петрович пил много. Он пил с восемнадцати, а много - лет с тридцати и сейчас в свои сорок девять уже не мог обойтись без того, чтобы не опорожнить полулитровую емкость в течения дня - дня, казавшегося длинным. Семьдесят граммов, полста, еще семьдесят. Он употреблял понемногу, стараясь растягивать интервалы, уговаривая себя, что пьет по обстоятельствам и соответственно обстановке, которая всегда оставалась напряженной. Он пил мимоходом и серьезно. С подчиненными и с начальством. В одиночестве. К аппетиту и к сексу. Когда чувствовал себя хорошо и потому, что плохо. Чтобы не скучать самому и чтобы не скучали с ним. Пил, когда был в отъезде, потому что ездить не любил, и, заперевшись у себя в кабинете, наслаждаясь тишиной, потому что тишина было тем, что он действительно любил. Пил потому, что не мог не пить и потому, что ему это нравилось. И это было правдой. Раньше он пил водку, за последние годы привык пить коньяк. Сегодня водка казалась уместнее.
   Первый в жизни раз он попробовал водку, закончив десятый класс. На выпускном вечере. Пили все и все были пьяны, и он, конечно, тоже. Он еще не научился пить крепко - так, как умели в его деревни мужики-работяги и женщины, их жены, и старики, и его сверстники. Голова кружилась, ноги казались чужими, язык заплетался и, когда часов в десять, прервав бурное застолье, его одноклассники, разбившись на пары, стали разбредаться по темным углам, а для него девушки не нашлось, он встал, пошатываясь, из-за стола и пошел домой.
   Маша, отдоив корову, вышла на улицу.
   Не уснуть до утра, нечего и пробовать, думала Маша, наслаждаясь свежим ночным воздухом, переполненным деревенскими ароматами: запахом сена, навоза, влажным запахом чернозема, запахом птицы и скота, густым духом парного молока, не уснуть, шумно.
   И в самом деле, было шумно. Шла гулянка десятиклассников. Она еще прокатится по деревне. Всю ночь на её тесных кривых улочках будет раздаваться мат, а на сеновалах - стоны, то там, то тут будут вспыхивать драки, а топот ног и прерывистое дыхание пробегающих мимо под аккомпанемент собачьего хора будут тревожить всматривающихся в темноту матерей.
   - Матвей, привет, - она первая окликнула его, по-соседски. - Ты чего так рано?
   - Привет, - пробурчал Матвей.
   - Ну, как там? Расскажи, - попросила Маша.
   - Отлично, йк, клево, - запинаясь и икая, ответил он.
   - А почему ушел? - без скрытой мысли спросила Маша.
   - А ты здесь чего торишь? - ответил он вопросом на вопрос.
   - Тебя жду, - пошутила Маша.
   - Вот я и пришел, - тяжело сказал Матвей.
   Он еще не понял, что с ним происходит. Черная, горькая на вкус тина, легла на лицо - в глазах потемнело, пересохло во рту, заторопилось сердце, нарушая свой размеренный ритм, засвербело в промежности, отдавая в анус.
   Он грубо взял ее за руку:
   - Пошли.
   - Ладно, пошли, - беззаботно согласилась Маша.
   Он напоминал ей бычка. Даже его лицо, раскрасневшись, как-то округлилось. Она отчетливо расслышала запах его пота. Его перебивал густой аромат водки, что не изо рта, а тоже - от кожи. Она подумал, что он, пожалуй, сильно пьян и... возбужден?
   "Да, возбужден!" - поняла она и машинально, хоть и подразумевала под этим термином состояние совсем иного рода: что-то нервное, нестабильное, неустойчивое, перевела взгляд... скользнула им вниз: от ремня по брюкам, и в удивлении рассмотрела признаки истинного возбуждения - брюки топорщились, ткань выпирала нескромным бугром.
   - Дай, дай, - прочла Маша по губам. - Дай!
   Она взвизгнула и попятилась, но он навалился на неё и опрокинул их обоих на землю.
   Разразился скандал. По-деревенски. И все, что положено в таком случае - присутствовало! И бабьи причитаниями по полудню посредине колхозного рынка. (Плакали втроем, мать и две её сестры, Машины тетки. В голос, навзрыд, будто по умершему. Их вой не заглушал ни громкий торговый гам базара, ни далекий шум водокачки, ни стрекот единственной в деревне пишущий машинки, неторопливый и ритмичный, раздававшийся из окна редакции местной газеты "Красный передовик"). И разбитые в школе и в сельсовете стекла. И сожженные стога на дальнем поле. И потравленный выводок утят, что, как выяснилось в последствие, принадлежал Нинке-усачихи (обладательницы по-Буденовски густых усов), бабе лет восьмидесяти, что приходилась родной бабкой сводному брату отца Матвея, а того лет десять в глаза никто не видел, он служил прапорщиком где-то на Дальнем Востоке. И три-четыре обязательные драки стенка на стенку, что вовсе не потрясли мир. Половина деревни дралась за Матвея, вторая - за Машу. Дрались, чтобы размяться и развеяться. Дрались от скуки и потому, что отказаться от этого развлечения было никак не возможно. Дрались потому что... дрались! Просто так! Независимо от повода и причины.
   Ясно, что недоразумение могло уладить одно - свадьба!
   Сыграли свадьбу.
   Родственники молодой жены и незадачливого супруга сидели через стол и смотрели друг на друга с ненавистью.
   Матвей, испуганно пряча голову в худые плечи, послушно целовал Машу под счет: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Маша, зардевшись и потупив глазки, намертво впившись в нижнюю губу своего теперь законного супруга, считала про себя: двадцать два, двадцать три, двадцать четыре...
   Последующая беременность протекала нормально.
   Её живот был большим и тугим, как мяч, как шар, как глобус. Кожа на нем местами разошлась, образовав белесоватые полосы-дорожки - они были похожи на подтеки сгущенного молока. Ложась в супружескую постель, она бережно поддерживала его обеими руками. А ему хотелось по нему ударить. Ему его хотелось вспороть.
   Воспоминания юности заслонили сегодняшний день. Известие о смерти Щукина, ошеломившее поначалу, внезапно превратилось в будничную неприятность - одну из многих, коими обычно насыщен день.
   Похоже, именно ему предстоит заняться формальностями, без которых не обойтись - гражданская панихида, скорбные спичи, поминки, подумал Матвей Петрович и бросил взгляд на бутылку и с некоторым удивлением отметил, что емкость опустела.
  
   Глава 56. Тюрбанов. (5 октября).
   Черная "волга", сверкая свежим лаком, стояла у подъезда. Мир, отражаясь её зеркальных стеклах, казался платиновым - деревья, кусочек неба и кусочек земли, и высокая широкая дверь...
   Дверь отворилась, пропустив Тюрбанова.
   Он сошел по ступенькам величественно - всего-то несколько шагов - и направился к машине.
   Рывком распахнув дверцу и со вкусом посапывая, он уселся на заднее сидение и сразу же отметил нечто не обычное. Что? Запах, сообразил, он, ну, конечно.
   В салоне воняло испорченной рыбой.
   Матвей Петрович открыл было рот, намереваясь сделать замечание водителю, но за рулем никого не было.
   - Бардак, - машинально, еще не рассердившись по настоящему, произнес Тюрбанов вслух.
   Он откинулся на подголовник, поерзал, устраиваясь поудобнее - так, чтобы брюки, ставшее с недавних пор тесноватыми, не резали бы в промежности (ах, толстые живут меньше, но приятней), и, поглядывая в окно - куда же запропастился этот черт-водитель, принялся ждать, стараясь ни о чем не думать. Ни о чем - не получалось. Снова вспомнился Щукин. Для него - просто Щука. (Похороны состоялись три дня назад). Они дружили лет двадцать. Дружили? Скорее, приятельствовали. И все-таки воспоминания об умершем были приятными. Да, сладкие ностальгические воспоминания о молодости. Об ошибках молодости, усмехнулся Матвей Петрович, поймав себя на мысли, что с удовольствием бы еще раз пережил бы те ошибки.
   Стало покойно. Он пустил веки. Как-то естественно его мысли переключились на секретаршу Наташу.
   "Обязательно её трахну. Щука не обидится. Ему теперь все равно. А Наташка - в соку! Блондинка. Натуральная. Значит и на лобке у неё волосы светлые, а возможно - рыжие".
   Тюрбанов постарался поточнее восстановить в уме её образ: улыбка, нагловато-смущенный взгляд, кожа... И окончательно уверился в том, что кожа у неё прямо-таки молочной белизны, а значит, и волосы в потаенных местах непременно рыжие.
   "Ей, небось, сейчас нелегко, без покровителя-то. Стоить пригреть бедняжку", - вкрапил он в собственные умозаключения капельку фальшивой жалости.
   Он приоткрыл один глаз. В машине по-прежнему никого, кроме него, не было. Тепло и уютно. Вылезать из машины и идти ругаться - не хотелось. Да и образ Наташи - все еще манил.
   Воображение позволяло воссоздавать картину до мельчайших подробностей. Он представил, как прижимает девушку к себе, а она поворачивается к нему спиной... Она прогибается в пояснице и, выгнув шею по-лебединому, смотрит на него из-за плеча, облизывая губы... Он представил, она стоит, сложившись домиком, опираясь вытянутыми руками в пол. Живот её, оттесненный книзу, скатался в три небольшие складки, три ровные по своему объему валика-цилиндра - ими хоть выжимай белье. А белая колоннада ног - взрывом. А промежность - прибрежные камни, покрытые мхом. Борозда, разделяющая зад на половины - лезвие топорища. Он сжимает её в талии, ощущая в своих ладонях упругую кожу, а под нею - слой мягкого податливого жира, и, пробираясь между её широко расставленными бедрами, вводит в неё свой член и неторопливо ложится ей на спину, но не всей своей тяжестью, а, напрягая мышцы ягодиц, удерживает свое туловище под углом. Её голова опущена вниз. Она оборачивается, что-то говорит ему, а затем медленно встает на колени, склоняется в пояснице и опирается на плечи, прижимаясь щекой к полу. Молочные железы распластаны под нею, руки она завела назад и, вытянув их на всю длину, обхватила ими лодыжки, а перед ним - ягодицы, два полушария - два воздушных шара, что вот-вот и взмоют вверх, отшвыривая притяжение в сторону, как скомканный билет. Он ложится на нее и, проскользнув у нее подмышками, сплетает свои руки в замок, сгибает её шею-стебель. А в миг первого соприкосновения, когда соответствие внешнего и внутреннего еще не найдено, хватает в кулак копну её волос и с силой тянет... Нет, рывком дергает на себя и она, словно по лекалу, выгибается. Её затылок ложится в ямку меж её лопаток. Он заглядывает ей в глаза... Он представил, как входит в неё, овладевая её задом, широким, как пиковая масть, врывается своим пенисом в её анус - эту неприступную крепость, и она - стонет. Он почувствовал эрекцию и, позабыв, где находится, запустил свою кисть за пояс, и через несколько секунд задышал неровно, шумно, надрывно.
   Раздался телефонный звонок. Он открыл глаза. Осмотрелся. На заднем сиденье, позади водительского кресла, лежала дешевая "моторола". Не дотянуться. Да и шевелиться не хотелось вовсе. Теперь, когда нежданная эрекция пошла не убыль, хотелось лишь спать. В теплой мягкой постели, уткнувшись лицом в подушку, положив щеку на ладонь, подобрав под живот колени. Спать. Появилась мысль, а не отменить ли все дела к черту! И - домой. И - завалиться в кровать, выпив перед тем стакан коньяку.
   Но - рано. Не исчерпан еще этот обычный, но томительный день!
   Не вскрытая пачка "бонда" попалась на глаза в последнее мгновение.
   Пятьдесят граммов симптекс-Х, детонатор, батарейка и дешевые часы, и два провода, для соединения компонентов, то есть детонатора и взрывчатки - все как раз и уместилось в той сигаретной пачки. В радиоуправляемом устройстве необходимости не было. Функцию спец. управления выполнил мобильник?.
   Бум!
  
   Машины скорой помощи, словно не зная, чем еще заняться в городе, съезжались к зданию областной администрации. Они пребывали с интервалом в две минуты и пристраивались одна за другой. Две. Три. Четыре. Пять...
   Четыре доктора, собравшись в кружок, курили - делать им было нечего, это было очевидно. Человеческие останки, разорванные и сгоревшие, не вызывали у них, ко всему привычных, ни чувство отвращения, ни интереса. Но им спешить тоже было некуда. Вот они терпеливо и ожидали, пока кто-то из тех, кто принимает решения, официально откажется от их услуг.
   Медицинские сестры, фельдшера и санитары, всего человек десять, а то и двенадцать, сновали по тротуару и с любопытством осматривали искореженный взрывом остов служебной "волги". Милиционеры, оцепившие место взрыва, соблюдая корпоративность людей в униформах, (к этой же категории относятся также пожарные и шпрехшталмейстеры), их практически не замечали.
  
   Глава 57. Сергей. (15 октября. 20.00).
   Как в голове возникают мысли? Точно капельки ртути, перекатываются они, поблескивая и отражая... Собираются в шарик побольше, позначительнее, что неустойчиво подрагивает и ждет - ждет новой порции неведомо откуда возникающей энергии, что подтолкнет его. Он готов расти и расти, чтобы однажды, подвергнувшись пагубной страсти распада, снова стать сотней тысяч незаметных частиц, что уже через мгновение опять начнут притягивать друг друга...
  
   "Чудо? Воздействие силы, нарушающей слепое подчинение логике, якобы управляющей развитием событий, силы, входящей в противоречие с законами и формулами, установленными однажды, но не навсегда! Потому нет в подлунном мире навсегда. Потому что все относительно! И чудо - тоже! И любое самое расчудесное чудо может обернуться правилом и привычкой. Например, смена дня и ночи - это чудо, но только для тех, чья жизнь должна оборваться на исходе суток".
   Карандаш, что он вертел в руках, тихо трескнув, сломался. Сергей отшвырнул обломки в сторону.
   - Нас спасет чудо? - окаменелое лицо: напряженные желваки, плотно сжатые губы, прищуренные глаза. - Нет, не спасет.
   Эти слова он произнес он вслух, будто попробовал, убедительно ли они звучат? Не убедительно, фыркнул он.
   "Выбирать и рассчитывать на чудо? Рассчитывать на чудо - предел безнравственности. Разве А.Линкольн рассчитывал на чудо? Отнюдь. Он платил - платил выборщикам. Хорошо платил. И льстил им и обещал. А клакеры, орущие во все горло на новгородском вече - разве не пример истинной демократии в государстве Российском? Но вы хотите выбирать! Выбирать? Играть по правилам, в которых идея упрощения требует усложнения и промежуточных звеньев, запутанных в лабиринт, и где прямой путь отсутствует вовсе. Выбирать? Но это даже не принцип. Это - ловушка, в которую угодило меньшинство, радеющее во благо большинства, понимая, однако, что выразитель мнения большинства туп, ограничен и зол. Выбирать? И быть избранным - это право гражданина? Иллюзия, что будет развеяна, как пепел над океаном, потому что любого человека достаточно просто поставить перед фактом! И большинство проглотит и не поморщится, и даже не учует запаха - того самого, коем пахнут улицы этого города по утрам: запаха голода и сытости, запаха дерьма. Выбирать? Мастурбировать или совокупляться? Мягкое уютное кресло. В одной руке фужер с прохладным шампанским, в другой - член. Перед глазами на экране девушки с формами, о которых можно только мечтать, чередою... Или потное напряжения тел? Разве это выбор? Это даже не выбор!"
   Сергей подошел к окну. Голубой полумрак осеннего вечера, спустившийся на город, освещенный изнутри, манил сокровенными тайнами. Прямые вытянутые силуэты многоэтажек на фоне темнеющего неба, ставшего на этот час багрово-фиолетовым, смотрелись гигантскими крестами с распятыми на них великанами. Свет, стекающий с окон и витрин, соскальзывающий с воротничков уличных фонарей, приклонивших голову, гроздьями падающий с фар, проносящихся мимо авто, пульсировал, дышал.
   Внезапно у него возникло гнетущее впечатления, что на плечи давит реальный вес и его плоть сжимается, тело превращается в комочек: бесформенный и мягкий, его легко смять в ладонях и вылепить из него, как из теста, что захочется... Что же происходит, задумался он.
   Еще несколько томительных минут он всматривался в таинственные пятна, что растеклись в этот час под мачтами городских фонарей.
   "Так порою в трансе всматриваешься в пламя, стараясь за его играющими язычками разглядеть чей-то лик, в ночи прильнувший к окну. Парализованные страхом, мы пристально всматриваемся в него, всматриваемся в каждую черточку, стараясь понять, кто он - человек ли, дьявол ли, ангел, пока внезапная догадка ни озаряет затуманенный рассудок - это отражение!"
   Он снова вернулся в кресло.
   "Пустое! Всякая ночь заканчивается рассветом Всякая, даже самая долгая, - попробовал он утешить себя, - но как он порою хмур и холоден".
  
   Глава 58. Лора. (15 октября. 20.30).
   - Да успокойся! Ведешь себя, как неврастеник, - поморщилась Лора, словно от зубной боли. Она никогда раньше не видела Сергея таким взвинченным, и зрелище это ей активно не нравилось: - Ты же профессионал! Сколько раз ты твердил мне: "Я - профи, я - лучший!" Вот и докажи! Хватит причитать! Оцени ситуацию в плоскости дела, и ты поймешь, что случившееся - нам выгодно! Да! Несмотря ни на что: на четыре мальчишеские жизни, на слезы их родителей в том числе. И мне их жалко. Но ситуация нам действительно выгодна!
   - И убийство Тюрбанова? И Щукина - тоже? - спросил Сергей с горьким сарказмом.
   - Это совпадение. Дурацкое совпадение. И ты тут не при чем! Ты не имеешь к их смертям никакого отношения. За это время в городе умерли сотни людей. Нет, тысячи! Молодых и старых. Женщин и мужчин. Большинство из них старались её избежать. Они напрягали остатки своих сил, своих и чужих, в надежде её обмануть. Но её разве обманешь? Она - обязательна. И каждую секунду где-то умирает человек, и каждый миг - еще одна роженица разрешается от бремени. А сколько людей умерло за то время, в течение коего мы занимались с тобою любовью? Не знаешь? Я тоже не знаю. Стоит ли вспоминать о двоих?
   - Да, не стоит, - вяло отозвался Сергей.
   - Правильно. Кто-то пожелал разделаться с ними. Не наше дело.
   - Кто?
   - Не знаю! - раздраженно бросила Лора. - Да и не важно - кто. Я говорю не о том.
   - О чем?
   - О том, что страх, отвращение, депрессия - все, что волочится за нею... за той, что бродит по миру в капюшоне и с косой, нам - тебе и мне - нравятся! Нам нравится страх, что витает над городом, и заставляет обывателя сидеть дома, глуша водку и прислушиваясь, а не стучится ли костлявая в дверь. Нам нравится чувство отвращения, глубокое, как не живые озера пещер, возникших в миг сотворения земли; от-вра-ще-ние, что пузырится, словно свежая брага, обдавая смрадом, принуждая задраивать двери, окна и форточки наглухо. Нам нравится та черная пелена, что укутывает мозги. Её имя Депрессия. Она застилает свет. И люди не видят, куда идут и, лишенные цели, идут в никуда. Нам - нравится, потому что она, воцарившись, помогает нам с тобою решать главную задачу. Кто знает, может быть, самую главную задачу в наших жизнях. Победить! Сегодня. В этом городе. Помнишь, как ты сам определил нашу тактику в борьбе? Чем хуже, тем лучше! Чем меньше людей посетит наше шоу, что зовется выборами, тем выше будут сборы!
   - Страшно, - признался Сергей.
   - Правда страшно, - кивнула Лора. - А что именно страшно?
   - Мы создаем кумира на глиняных ногах. Страшно, а вдруг он упадет.
   - Да не создадим кумира! И не свергнут его с пьедестала. И он, не упав, не погребет под руинами рухнувших идеалов ни кого. Максим Порфирьевич - кумир? Это - явный перебор.
   - М-да. Пожалуй.
   - Считается, что убийство Тюрбанова - это покушение на губернатора. Ведь Тюрбанов взорвался в машине губернатора, - не меняя интонации, Лора перешла к делам практическим. - Меня допрашивали. Следователь вел себя так, будто был абсолютно уверен, что все подстроила я и никто другой!
   - Глупости, - отмахнулся Сергей. - Почему ты?
   - Думаю, такое мнение сложилось с подачи господина Раздатченко. Следствие упорно разрабатывает версию о том, что Максим Порфирьевич сам подстроил покушение на себя.
   Сергей усмехнулся и презрительно произнес:
   - Разве нам это выгодно?
   - Не знаю.
   - Нет. Максиму Порфирьевичу на подобное не хватило бы смелости.
   - Часто смелость - это просто глупость. Не правда ли?
   - Ах, не надо этих прозрачных намеков. Говори без обиняков. Ты обвиняешь меня в смерти тех мальчишек-солдат? Я принимаю обвинение. Я виноват. Я - сглупил. Ты права, - он запнулся, а потом с надрывом произнес. - Я не предвидел!
   - Верю, верю, Сережа. И ни в чем тебя не обвиняю, - мягко, с жалостью к нему, кивнула Лора. - Ты не мучь себя.
   - Не могу. Мне казалось, настоящий большой пожар - страшно, а значит - убедительно. Пожары напоминают нам о сгоревшем под взглядом Нерона Риме, о сожженной Наполеоном Москве, о горевшем в тридцать третьем и сорок пятом Рейхстаге, о блокадном Ленинграде, усыпанном зажигалками, о Варфоломеевской ночи в Париже и о великих землетрясениях в Токио, и об одиннадцатом сентябре в Нью-Йорке. Это наша генетическая память, от неё - не избавиться, потому что пожар - есть самое ужасное бедствие во все времена. Я считал, что вспыхнувший на окраине города большой пожар, во-первых, не причинит ни кому вреда, а во-вторых, посеет немного хаоса, вызовет легкую панику. Он напугает и смутит, и люди предпочтут остаться дома, чем толпиться возле урн.
   - Да, все правильно.
   - И еще один самый последний аргумент, что подтолкнул меня к осуществлению этого замысла...
   - Какой же? - во время подала реплику Лора.
   - Огонь - это красиво!
   - Красиво? Ты циник.
   - Я - циник. Еще какой! Но мне нравится смотреть на огонь, даже осознавая, как он губителен для всего живого.
   - В конечном счете, все удалось.
   - Удалось, но какой ценой!
   - Мне уже не жалко тебя.
   - Да, меня не следует жалеть. Не меня.
   Она заметила, он сжал кулаки - костяшки пальцев побелели, будто он собрался ударить, и задумалась о том, замечает ли Сергей собственную реакцию, и искренен ли он в чувствах, что демонстрирует, или все, что между ними, есть театральное действо? И решила, что сегодня он искренен.
   - ...Неизбежные потери на войне, - Лора попыталась еще раз успокоить его. - Но я начинаю, думать, что твоя идея с двойником - замечательная!
   - Правда? Ты переменила свое мнение? Ведь ты сомневалась!
   - Сомневалась. Переменила. Передумала. Потому, что, наконец, докопалась до сути. А суть оказывается в простоте. Что может быть проще прямого отказа? Ничего! Основной соперник отказывается от борьбы! Все происходит в прямом эфире, на глазах у Города. Далее, между противниками создается коалиция. И неважно, что потом не будет того, чего потом не случится никогда. Слова произнесены. Руки сомкнуты в рукопожатии. Фурор и триумф. И обыватель, падкий на эффекты, исходя слюною умиления, в едином порыве голосует! Одна минута, и все решено! Легко. Элегантно. Просто. А простое, как известно, всегда гениально. Не правда ли?
   - Наоборот: гениальное - всегда просто. Но и это - неправда! - воскликнул он, возражая себе. - Примитивно думать, что гениальное - синоним простое. Гениальное - не простое. И гениальные открытия не достаются простакам.
   - Не придирайся к словам.
   - Я придираюсь?
   - Придираешься, придираешься, - дразня, повторяла Лора. В её глазах зажглись веселые огоньки.
   - Ты меня заводишь, - заметив их блеск, усмехнулся Сергей.
   - Возможно, что ты - прав. Возможно, нет, и ты ошибешься, - ничего не стала отрицать Лора. - Наверное, я просто хочу объяснить тебе, что ты, мой сладкий, лучший! Повтори-ка: я - лучший! И забудь про неизбежные потери. Не переживай. На войне как на войне. Выпей-ка водки. Уже выпил? А еще?
   - Ладно. Налей.
   - Помни, уже ничего нельзя изменить.
   - Я знаю, - произнес он уныло. - Но мне плохо.
   - Плохо тебе, вероятно, от водки. И не вздумай наложить на себя руки, - мрачно пошутила Лора.
  
   Глава 59. Ахмед. (21, 22 октября).
   Нож, управляемый твердой рукой Бурова, молниеносным движением пересек трахею и, скользнув по левой сонной артерии - едва прикоснувшись, рассек и её! Шансов выжить при подобном ранении не было, и Ваха, как ему и следовало, умер практически мгновенно.
   А вот Ахмед не умер.
   Нет, Лора не промахнулась. Пуля попала в проекцию сердца: в четвертое межреберье по средне-ключичной линии и, отколов у пятого ребра не большой, с полсантиметра кусочек, пронзила мягкие ткани. С легкостью и даже с неким азартом прокладывая себе путь, она ударила в лопатку и, оставив в этой тонкостенной кости отверстие чуть побольше своего диаметра, выскочила наружу. И Лора, достаточно хорошо зная анатомию, чтобы представить путь, что прошел смертоносный кусочек металла, решила, что убила, да!
   "Убила? Да! Не могла я промахнуться. Я его убила".
   Но через два часа Ахмед открыл глаза.
   Слабенькое синхронное движение крошечных лоскутков кожи над влажными полусферами глазных яблок. Оно потребовало в тот момент неимоверного напряжения сил, но было вполне сознательным. Пробудившийся мозг генерировал импульс, что, подобно электрическому разряду, в одно мгновение, не подвластное измерению, пронесся по его нервам и мышцам. Он очнулся! Сказать, что он пришел в сознание? В общем, да. Его поташнивало, в горле стоял горький ком, и сознание пока оставалось сумеречным - он все еще не помнил, что произошло. Лишь тени, притаившиеся по уголкам его памяти, несли зыбкое ощущение возвращения. Обрывки. Лоскуты. Свалявшиеся лохмотья. Разрозненные эпизоды, сгрудившиеся в кучу. Силуэты без лиц. Всполохи света и протяжные тревожащие звуки труб. Возвращение в никуда, но все-таки - возвращение. Впрочем, часть его чувств определенно ожила, и чувство боли было среди них не первым. Болело где-то далеко. Тупо. Не остро. Без взрывов и спазмов. Не дергало, а ныло. Словно где-то посредине груди застряла рыбья кость - не болит, а скорее мешает. И хочется избавиться: отхаркнуть её, вырвать из своего горла с мясом. Но пока не удается. Зато стоит затаить дыхание - окаменеть, и боль начинает успокаиваться. Эта боль не была похожа на ту, что возникает, когда тупорылая пуля, не ведающая стыда, бесцеремонно пронзает живую плоть. И не боль, а чувство страха - вот первое чувство среди равных, из тех, что вернулись в него. Кроме того, он слышал. И видел. И обонял. И запах, что сейчас окутывал его со всех сторон, был ему знаком. Кисло-медный дух смерти. Аромат пролитой крови. И как только он проникся значением этой последней детали, его обуял ужас - как непогода, набрав неведомо где силу, вдруг в одном порыве становится все сметающим на пути ураганом, смертельный ужас. И он вспомнил все и догадался, что умер и попал в ад.
   Ад на первый взгляд показался местом довольно-таки скучным. Дешевым. Не вспыхивали над головою фейерверки, не грелись на кострищах котлы, не слышался раздирающий барабанные перепонки гром. По сути, это место ни чем не отличалось от жизни. Те же голые серые стены и грязь вокруг. Ад?
   Со стоном перекатившись на живот, Ахмед пополз. Неуклюже, подгребая под себя правой рукой - его левая почти не действовала, оставляя позади широко размазанный красно-бурый след. Он полз, полз, и ему казалась, что прошли часы.
   Направление он угадал. То ли лежал правильно, то ли сработал инстинкт, заложенный в его хромосомы еще в первобытные времена, и через пару минут он ткнулся головою в дверь.
   Дверь оказалась не заперта. Лора и Бур, уходя, не позаботились об этом. Она легко отворилась, и Ахмед, сделав еще одно усилие, выбрался на крыльцо.
   Он попытался наполнить свежим воздухом легкие, но вместо ощущения блаженство, что обычно сопровождает вздох полной грудью, неожиданно почувствовал, как его заливает жар - горячий поток, что разом прорвал плотину где-то внутри него и хлынул неудержимо и, в одно мгновение заполнив его всего, уже подступил к горлу. Он закашлялся, мучительно содрогаясь всем телом, а в следующий миг...
   Попытка вздохнуть вытолкнула тромб из поврежденного бронха. В плевральную полостью всосалась новая, хоть и не большая по объему, не более стакана, порция воздуха. Она усилила и без того имеющий место напряженный пневмоторакс?. Множество тромбов, похожих на лоснящихся червяков, перекрывающих мелкие сосуды паренхимы легкого, оказались выдавленными дополнительной силой сжатия. Возобновилось кровотечение. Оно не стало фатальным - крупные артериальные стволы были чудом не повреждены, но было достаточно обильным.
   И он снова потерял сознание.
   Когда он пришел в себя во второй раз, была ночь. Звезды мягко плескали в лицо холодный голубоватый свет. Царила торжественная тишина - такая, что за сто шагов слышался звук падения одинокого листа, только что сорванного с ветки легкомысленным, звенящим порывом ветерка, слоняющегося в ту ночь по огородам. Боли не было. Да и страх куда-то исчез. Да и тело его словно обрело невесомость - казалось, легкое движение кистью, и оно - воспарит. И Ахмед подумал, что попал в рай, и принялся ждать, когда руки-лебеди прекрасных наложниц обовьют его тело, омоют, умастят благовониями и, маня своими запретными плодами, уведут его под сень пестрых опахал. Но ничего не происходило. Только холод все сильнее сковывал его тело. А затем навалился рассвет, серый, безрадостный. В голове прояснилось, и Ахмед понял, что жив, что не умер, и, осознав эту горькую истину, закричал.
  
   Не громкий хрип, вырвавшейся из горла обессиленного Ахмеда, услышала уличная сука по кличке Окурок, лениво трусившая мимо по следу добермана. След был двухдневным. Доберман - хозяйским. На интимную близость с ним Окурок не рассчитывала даже в самых смелых своих фантазиях и потому - остановилась и повела влажным чувственным носом из стороны в сторону и внезапно учуяла знакомый запах. Не без оглядки, соблюдая осторожность, дабы не напороться нежными подушечками лап на грязный осколок стекла или мерзкую колючку, которую потом придется выгрызть из собственной воспаленной плоти, но и не мешкая, Окурок нырнула в густой кустарник, что рос вдоль не высокой изгороди.
   Знакомый запах. Запах крови.
   Звук повторился, и собака, не сумев сдержать возбуждения, залилась резким захлебывающимся лаем.
   Два четырнадцатилетних подростка курили в подворотне напротив, сосредоточенно размышляя над тем, чем занять предстоящий день. (Оба числились среди отъявленных местных хулиганов. Сложившееся общественное реноме им нравилось, и они не жалели усилий для его поддержки, поэтому посещение школы - как серьезный вариант - не рассматривали).
   - Окурок взбесилась, - лениво процедил тот, кто был поменьше ростом.
   - Дай-ка, мне вон ту трубу, Витек, - произнес тот, кто был повыше. - Я щас её ненароком успокою.
   Ловко языком столкнув с нижней губы бычок - тот улетел аж метра на два в сторону, Витек нагнулся и подхватил с земли обломок ржавой трубы.
   Не спеша, чтобы не вспугнуть увлеченно голосившее животное, расхлябанной хулиганской походкой мальчишки двинулись в сторону дома.
   Псиное счастье! Дворняга оказалась позабытой. Прежде чем она попалась им под руку, они заметили лежащее на земле неподвижное тело.
   Ахмед лежал на животе. Метрах в пяти от калитки. Лицом уткнувшись в землю. Темное пятно, выползающее из-под него тенью коровьей лепешки, не оставляло сомнений в его трагическом происхождении.
   Нервы у пацанов, несмотря на их юный возраст, были крепкие. (Несколько приводов в милицию только укрепили их). Они не испугались, потому что еще не научились бояться по-настоящему, не опешили, потому что вообще не понимали значения этого слова, и не остолбенели, потому что не делали так никогда.
   - Смотри, Серега, мужик. Мертвый похоже, - задумчиво произнес Витек, словно рассуждал сам с собою.
   - Угу, - лаконично высказался Серега, подтверждая тем, он видит точно ту же картину, что и его приятель.
   - Неместный, - продолжал комментировать собственные наблюдения Витек.
   - Угу.
   - Чего делать будем? Подойдем, а, Серега?
   - Нет, - эту мысль Серега решительно отверг.
   - Почему? Ссышь?
   - Идиот.
   Последнее заключение было воспринято как безоговорочное - Витек не возразил.
   - Дай-ка подумать, - нахмурил лоб Серега.
   - Ну?
   - В ментовку надо сообщить.
   - Да ты что, Серый, - возмутился-таки Витек. - Надумал! Пифагор хренов.
   - Так будет лучше, - рассудительно произнес Серега и, подводя итог дискуссии, ткнул своего дружка кулаком в шею. - Молчать! Не выступать! Как сказал, так и сделаем.
  
   Подтвердилась информация, поступившая от подростков, проживающих поблизости.
   Опергруппой, прибывшей на место, руководил Мухин.
   Произведя беглый осмотр дома и прилегающей территории, он оценил ситуацию как не ординарную и напрямую связался с Карапоганом М.
   Главный прокурор города внимательно выслушал Мухина и, в свою очередь, резонно предположил, что к следствию непременно подключится ФСБ, а значит, дабы не ударить в грязь лицом, целесообразно бросить, по крайне мере, на начальный этап расследования лучшие силы, имеющиеся под рукой. Это и был Стегина, и без того загруженного до предела.
   Стегин, однако, считал, что попал в наспех сформированную следственную группу случайно и принимал участие в осмотре места преступления без должного воодушевления - он бродил по дому, старательно и демонстративно затыкая нос бумажной салфеткой, беспрестанно курил и ругался в полголоса. Он давно уяснил картину произошедшего: в наличии четыре трупа и один тяжело раненый, возможно - при смерти, нападавшие - их было двое или даже трое - скрылись - и сейчас с раздражением думал, что эти смерти ему абсолютно неинтересны, что они не имеют прямого отношения к тем запутанным делам, коими он в настоящее время занимается, что для расследования этого случая непременно будет создана специальная бригада с привлечением специалистов из Москвы, и что его пребывание здесь, таким образом, есть пустая трата драгоценного времени.
   Но на следующий день он понял, что ошибался. Связь, что казалась призрачной паутинкой, неожиданно окрепла, превратившись в тугой канат! Протекторы передних колес автомобиля, стоящего во дворе, за домом, совпали с теми, что были зафиксированы на дороге, на месте убийства Винта и Хомяка. И ошибка представлялась невероятной. Более того, по мнению экспертов, именно внедорожник "чероки", следуя хронологии событий, побывал на месте убийств последним - след машина оставила не на обочине, а на полотне дороги: четкий рисунок, правое колесо "гудиер", левое - "гисловет", пересекал грязный размазанный след торможения "нивы", что и зафиксировал с трех ракурсов фотограф-криминалист, что и было той фишкой, что полностью исключала недоразумение совпадений. Что из этого следовало? А то, что внедорожник "чероки', по всем правилам зарегистрированный в МРЭО Центрального района Волгогорска на имя Султана Шагалаева, проезжал мимо спустя лишь несколько минут после совершения преступления - тех самых минут, что потребовались опергруппе для того, чтобы прибыть на место происшествия со снаряжением и в полной боевой готовности.
   "Интересно, - думал Стегин. - Совпадение? Конечно, нет".
   В подобные совпадения он не верил.
  
   Глава 60. Стегин и Степанов. (22 октября).
   Стегин и Степанов договорились увидеться.
   - Часиков в восемь. Раньше не получится, - извиняющимся тоном предложил Стегин. - Дела.
   - Нормально. Раньше, пожалуй, и никак. А в восемь буду точно!
   - По-армейски, - издал смешок на другом конце провода Стегин.
   - При условии, что до конца дня не случится ничего непредвиденного. Уж тогда, приятель, извини. Служба прежде всего!
   - Это я понимаю. Сам в некотором роде служивый.
   - Всякое бывает. Но будем надеяться, что ни какой форс-мажор нам не помешает, - сказал Степанов, и показалось, что он придерживается мнения совершенно противоположного.
   - До скорого.
   - Увидимся.
   Ровно в восемь, в то самое время, когда горечь во рту (четыре пачки сигарет на двоих выкурены за день) стала непереносимой и необходимость прополоскать горло (пивом ли, водкой ль) стала вопросом не удовольствия, а гигиены, Стегин и Степанов пожали друг другу руки.
   - Как жена? - первым делом осведомился Стегин.
   - Спасибо, прекрасно.
   - От меня - привет.
   - Передам. Непременно, - кивнул Степанов, улыбнувшись.
   Степанов был женат три года с гаком, но ему по-прежнему нравились разговоры о его жене, Ирине. Это феномен питало твердое убеждение Степанова, что Ирина - самая красивая женщина на свете, что, впрочем, по мнению очень многих мужчин было недалеко от правды.
   - Давненько мы с тобою не виделись, приятель.
   ("Виски запорошены серебреной пылью. Давно ли? Недавно, ведь раньше я этого не замечал. Стареет Степанов", - успел подумать Стегин.)
   - Со школы, наверно?
   - Разве? - подыграл ему Стегин. - А мне казалось пару-тройку месяцев. Ну что же, в любом случае хочу сказать тебе, что ты с последней нашей встречи почти не изменился.
   - Спасибо, друг, за комплимент.
   Стегин перевел взгляд вниз - из-под мягких складок мятых Степановских штанин выглядывали начищенные до нестерпимого блеска ботинки армейского образца - и скомкал улыбку:
   - Надеюсь, мы с тобою сегодня выпьем?
   - Обязательно, - бодро отозвался Степанов.
   - Вот и отлично. Иного ответа и не ожидал. Выпьем немного и...
   Стегин хотел закончить фразу словами "поболтаем о том, о сем", но Степанов его перебил.
   - Да от чего же немного? Выпьем, как положено, - невозмутимо произнес он, явно не мучая себя внутренними сомнениями: пить или не пить.
   - Ответ достойный офицера Российской Армии.
   Увлеченные дружеской пикировкой, они подошли к дверям ресторана.
   Вальяжный швейцар, узнав Стегина, распахнул перед ними двери.
   - Сюда?
   Лишь улыбнувшись в ответ, Стегин полуобнял приятеля за плечи и мягко подтолкнул к входу.
  
   Степанов сидел, опустив взор в тарелку, и Стегину бросились в глаза его набрякшие отяжелевшие веки. На сухом аскетическом лице эта деталь выделялась, как жирной мазок масляной краски на поблекшей акварели. Ввалившиеся глаза, выкатившийся наружу грецким орехом кадык, выпирающие, словно им стало мало места, скулы, под которые карикатурно провались щеки - в эти провалы легко можно было вложить по не мелкой сливе. Похудел? Стегин еще раз поразился переменам, произошедшим во внешности друга, и оформил собственное впечатление: оживший лик замученного святого.
   Словно почувствовав, что его изучают, Степанов приподнял голову.
   "А не болен ли он? - мелькнула у Стегина тревожная мысль. Он тут же её отбросил: - Нет, цвет лица хороший, наверное, просто - устал, завален работой. Просто похудел".
   - Плохо? - спросил Стегин.
   Неподалеку маячил официант, дожидаясь того момента, когда распитая уж на три четверти бутылка дагестанского коньяку, приобретет окончательную легковесность. Мимо двигалась пара, выбирая столик со скатертью почище. Она - чересчур полная для своего облегающего светло-коричневого платья, он - невзрачный, сутулый, лысый. ("Муж и жена", - машинально отметил Стегин, проследив за ними глазами). Разминался оркестр. Три дамы средних лет сидели за столиком через один. Они по очереди бросали в сторону Степанова и Стегина короткие профессионально заинтересованные взгляды. Было жарко. Даже, скорее, душно. Степанов потянул узел галстука.
   - Плохо, - согласился он.
   - А что?
   - Не знаю. Живу, словно иду по канату.
   - Шаг влево, шаг вправо? А? Ты не по канату идешь, друг, - обеспокоено усмехнулся Стегин.
   - По канату. И ощущение, что этот канат вот-вот оборвется, кто-то уже надсек его ножичком.
   - И бессонные ночи?
   - И бессонные ночи, - откликнулся Степанов.
   Таким унылым Стегин своего друга раньше не видел.
   - И проблемы с потенцией.
   - И проблемы... Ну уж нет!
   Стегин рассмеялся. Слишком громко. Слишком жизнерадостно.
   - Шутка, - сказал он, не снимая широкой улыбке.
   - Это ты брось. Обижусь!
   - А что я сказал? В нашем-то возрасте. Не мальчики поди.
   Стегин продолжал посмеиваться. Он немного запрокинул голову назад. Твердая, едва подрагивающая линия подбородка в сочетании с наметившейся за последний год сеткой морщин от внешних уголков слегка прищуренных глаз, с притаившимся внутри них дерзким выражением, и легкая проседь на висках делали его лицо открытым, мужественным и сексуальным. Да оно таким и было.
   - Вот ты и прокололся! Я понял. Кто чем болен, тот о том и говорит. Проблемы с потенцией?
   - Да вроде тоже нет. Я ведь даже еще не женат.
   - Теперь я знаю, почему ты не женат.
   На этот раз расхохотались оба.
   - Ты просто устал, старик, - мягко произнес Стегин.
   - Наверное, - Степанов слабо и как-то виновато улыбнулся.
   - Много работы? - спросил Стегин.
   - Много. Начальство требует результатов.
   - Понятно. И - мое! Я тоже занят порядком.
   - О том, что у случилось, ты, конечно, слышал? ЧП. Сгорели склады.
   - Да. Хотя, честно говоря, информации не много. Погорели мол вы. А кто виноват? Малолетки? Хулиганы? Подожгли для развлечения. На большой костер посмотреть им захотелось. Или нет?
   - Нет, конечно. Это - объяснение для прессы. То есть - для населения. Население. Интересное словцо. Не люди, нет, население. Те, которые насели! Кто, сел, словом, а?
   - В вашем ведомстве секреты хранят строго, - цокнул языком Стегин, не замечая попытки своего товарища поерничать.
   - Секреты, которые на фиг никто и знать-то не хочет.
   - А что произошло на самом деле?
   - Четыре трупа, разорванные в клочья, - помолчав немного, начал рассказывать Степанов.
   - Не обычный пожар.
   - Не случайный. Поджог. А там - боеприпасы! Соображаешь? Всё разлетелось к чертовой матери! Ребят собирали по кусочкам, а, собрав, выяснили, все они убиты. У двоих - огнестрельные ранения в голову. Третий - зарезан. Четвертый? Пока не ясно, как его. Эксперты работают.
   - Ого. Дерьмо, - прокомментировал услышанное Стегин.
   Они оба отпили по глотку. Степанов пальцем потер у виска, словно избавлялся от боли:
   - Это ты мне говоришь? А то я не знаю. Дерьмо! Еще сколько! Огромная куча! И я в ней по горло.
   - А как жена? - с улыбкой во весь рот спросил Стегин.
   Но Степанов на перемену темы на этот раз не отреагировал. Он снова занялся холодным мясом - прицелившись, ткнул вилкой в самый большой кусок и, подцепив его, попробовал переправить его в рот. Не успел.
   - А когда был пожар? Напомни.
   Вздохнув, Степанов бросил вилку на тарелку:
   - Полтора месяца назад. Если точнее, четырнадцатого сентября.
   Четырнадцатого? Дата показалась Стегину знакомой. Настала его очередь задумчиво колоть вилкой плохо прожаренную свинину. Четырнадцатое сентября? Он был уверен, этот день недавно мелькнул мимо него. Проскочил. Задел, не уколов. Прикоснулся. Но и этого достаточно! Он вспомнит. Обязательно. Он, кажется, слышал... Слышал? И некто, притаившийся где-то неподалеку - то ли спрятавшийся за портьерой, то ли стоящий за спиной, невидимый, незримый, отчетливо произнес, передразнивая Мухина: "Дильмана доставили в приемный покой больницы утром, часов в десять, четырнадцатого сентября; при поступлении он был в сознании".
   - Когда? - отчего-то хрипло переспросил Стегин.
   - Сказал же. В прошлом месяце. Четырнадцатого. Под утро.
   Спичка обожгла пальцы. Стегин спохватился:
   - Знаешь, что я тебе посоветую?
   - Нет. Но выслушаю. Советуй! Совет пригодится. Я люблю советы. Я родился в стране советов. Слушать советы - это у меня в крови, в генах. Я их коллекционирую. Я делаю с них копии и продаю. Или дарю. Или впихиваю в глотку насильно. Так что давай свой совет, но не требуй за него платы. Я принимаю только бесплатные советы.
   - Расхотелось, - пробурчал Стегин, отведя взгляд.
   - А все-таки?
   - Не оставляй незаконченных дел.
   - Без тебя знаю, - в голосе Степанова слышалась горечь. - Что еще?
   - А вообще-то, я и хотел тебя спросить... - начал Стегин.
   Степанов, хмуро усмехнувшись, кивнул.
   - Знаю, давно догадался, что разговор - будет. С чего бы еще ты так расщедрился? - небрежным жестом он обвел рукой стол. - Шашлык, коньяк, икра. Это что? Ах, семга.
   Оно подцепил прозрачный, светящийся нежно-розовым цветом кусочек, но тот непослушно соскользнул обратно на блюдце.
   - Или мне все привиделось? - ухмыльнулся Степанов, облизывая пустую вилку.
   - Нет, - возразил Стегин. - Все - настоящее! И ресторан, и коньяк. И друг настоящий. А вопрос? Он - между прочим! Хочешь, не отвечай, а хочешь - ни o чем и спрашивать не буду.
   - Да ладно, - Степанов сделал вялый жест - хватит, мол, предисловий. -Спрашивай.
   - Успею. Выпьем? - предложил Стегин, чтобы как-то перебить невеселое настроение, вдруг тенью накрывшее их вечер.
   - Ладно, - согласился Степанов. - Сначала - выпьем. Разговор - потом. Твое.
   - Твое.
   Два члена тайного братства, понимающие друг друга с полуслова - они не чокнулись, а лишь приподняли свои рюмки в традиционном жесте в знак признательности друг к другу.
   - Ух.
   - Ох.
   - Приятно.
   - Хорошо.
   Ощущение товарищества, что испытывали Стегин и Степанов по отношению друг к другу, складывалось из множества незначительных условностей: из мелких ритуалов, общих для армии и милиции, из общей неприязни ко лжи - она, в конечном счете, значилась тем явлением, с коем они были призваны бороться, ибо, и это есть аксиома, каждое преступление зиждется на лжи, одинаковых привычек и похожих пристрастий, и увлечений, и профессиональной солидарности, что не позволяла им предавать, бросать, обманывать. Люди одной касты, одного круга, одного ремесла, одной узнаваемости - той, что в переполненном вагоне метро позволяет менту безошибочно выделить мента; общего инстинкта и общих условных рефлексов, что достались каждому через опасности и боли; люди-партнеры, чья связь крепче, чем между отцом и сыном, чем между родными братьями, чем между мужем и женой, чем между любовниками - не друзья, а товарищи! Потому что дружба - вещь твердая, но хрупкая. Дружба - хрусталь, а товарищество - граненое, не бьющееся стекло.
   - Выкладывай! Что тебя интересует? Если это не военная тайна, а ты - не проклятый предатель, работающий на ЦРУ за большие деньги - за те, что мне и не снились, постараюсь помочь.
   Приглушенный свет падал на стекло, заполненное ароматной жидкостью, и рикошетом, насытив себя светло-коричневым оттенком, отбрасывался под устало опущенные веки. И глаза Степанова светились бликами. Но о чем он думает в тот момент - было не понятно. Его взгляд ничего не выражал. Ни предостережения, ни поддержки. Непроницаемый был взгляд.
   - Я не работаю на ЦРУ, я не предатель.
   - А похож, - вставил Степанов.
   - Расхожее обо мне представление, - улыбнулся Стегин.
   - Заслужил, видно, - в тон ему обронил Степанов.
   - Не льсти мне. Агенты ЦРУ пьют мартини с водкой - shake, no stir - и носят бабочки, - стерев с лица улыбку - изобразив мину серьезную и по-гангстерски - до полушепота, полухрипа, понизив голос, сказал Стегин.
   - Не путай. Это агенты из МИ-6, из интелледженс сервис пьют мартини с водкой, не смешивая.
   - Смешивая, смешивая. А как же иначе.
   Они оба на короткое время приумолкли.
   - Один хрен, - усмехнулся Стегин. Его лучшая, чарующей улыбка, приберегаемая им обычно для представительниц женского пола, скрасила вульгарное слово: - В любом случае, меня не интересуют ни тайны, ни секреты, а лишь оперативная информация.
   В ответ на это заявления Степанов промолчал, а взгляд, брошенный им из-под чуть нахмуренных бровей, и на этот раз мог означать что угодно.
   - Скажи мне, кому, по твоему мнению, выгоден взрыв? - спросил Стегин, в миг став серьезным.
   - Никому, - не раздумывая, ответил Степанов.
   - Так не бывает, - сказал Стегин, не удивившись, видно, и ему эта мысль приходила в голову.
   - Почему не бывает? Все бывает, - снисходительно произнес Степанов. - Ведь и в твоей практике случаются не мотивированные бессмысленные преступления. И даже убийства.
   - Не случаются! - возразил Стегин. - Всегда есть мотив! Гнев, месть, зависть, корысть. Мотив, или точнее, побудительная причина, что порою спрятана внутри. Другое дело, эта причина может не иметь прямого отношения к жертве. Вот что нас путает! Вот где кроется ошибка, которую я бы классифицировал как методологическую - мы всегда ищем, чем жертва связана со своим палачом. Неправильно.
   - Четыре трупа, - бесстрастно напомнил Степанов.
   - Помню. Кому же?
   - Не знаю, - пожал плечами Степанов.
   - А если я назову тебе тех, кто взорвал?
   - Если можешь доказать участие, - быстро, стараясь предвосхитить следующую фразу, что уже была готова сорваться с языка капитана Стегин, произнес Степанов. - Но если это просто домыслы и версии - не стоит, не говори.
   - Ты как девственница - не стоит, не хочу. Сам докажешь! Это - твое дело. Ведь есть у тебя хоть какая-то зацепочка, а? Ну, конечно, есть, не отрицай! Не может не быть. Что-нибудь ты обязательно уже нарыл. Ведь так? В противном случае и держать тебя не за что. Но ведь держат! Вижу, что я прав! Что? След сапога на траве? Отпечаток пальца? Слюна? Серийный номер "макарова", из которого был сделан выстрел? Потерянный впопыхах нож?
   Степанов в ответ промолчал, но после паузы, жестом пригласил Стегина - валяй, выкладывай.
   - Двое. Убиты три дня назад. Дело серьезное.
   - Куда уж серьезнее, коль самих замочили.
   - Я бы даже сказал по-другому: странное то дело. То ли планировалось похищение, то ли убийство. Нет, речь не о них. Они - исполнители.
   - Похищение? Киднеппинг? Казуистично. И кого же, а?
   - Раздатченко.
   - А-а, - протянул Степанов, не нашедшись, что сказать еще. - А при чем пожар на наших складах?
   - Не знаю. Но исполнители - те же. Личности их установлены. Теперь выкладывай, что - у тебя?
   - Отпечаток большого пальца, - почти без выражения произнес Степанов. - Не четкий, смазанный, но - сносный. Еще - группа крови.
   - Анализ на ДНК провели?
   - Нет, - отрицательно покачал головой Степанов. - Возможность - есть, вот только денег на это исследование нет.
   - Знаю, - отмахнулся Стегин. - Вечная проблема - деньги. Ну и не надо. Обойдемся. Дело и без того в шляпе. У тебя - отпечаток, а у меня - пальчик. В натуре, так сказать.
   - Отрезанный? - вяло поинтересовался Степанов.
   - Почему отрезанный? - удивился Стегин. - На руке. Рука и все остальное - в морге. В целости, сохранности. Ну не так чтобы в целости, в груди - дыра, на пальце - ранка.
   - Значит, точно он - тот, кого ищу.
   - Он, не сомневайся. Прозвище - Хомяк.
   Но сомнения еще не оставили Степанова.
   - А откуда такая уверенность? Доказательства, факты? Расскажи мне поподробнее, - попросил он.
   - Нет у меня доказательств. Вот сравним отпечатки, будут. А то, что ребята те самые, я сам только что догадался. Когда ты мне дату назвал. Четырнадцатое сентября. С этим числом я и сопоставил кое-что.
   - Что?
   - Четырнадцатого сентября некто Дильман, у него Хомяк в подручных ходил, попал на больничную койку с контузией. Обрати внимание на диагноз.
   - Совпадение. Это еще надо доказать. Чтобы версия стала фактом - её следует доказать, - пояснил Степанов. - Доказать, что Дильман получил траву при взрыве.
   - Не надо ни чего доказывать, - Стегин продолжал возбужденно настаивать на своем. - Зачем? То, что Хомяк - один из тех, кто подорвал ваш склад, мы с тобой докажем запросто: отпечаток пальца, группа крови. А про остальных - забудем. Они уже там. Понимаешь? Вот и закроем дело.
   - Там - где? - поинтересовался Степанов.
   - Не понимаешь. На том свете!
   - А-а.
   - Да не в том дело.
   - А в чем?
   - Зачем? Кому, черт побери, надо было устраивать этот фейерверк, парней губить, а?
   Уровень конька в бутылке понемногу, но верно снижался.
   - Значит, следует искать заказчиков, - резюмировал Степанов и, словно ставил в конце фразы точку, бросил себе в рот оливку.
   - Да, - с воодушевлением воскликнул Стегин, и, беря с приятеля пример, повторил процедуру с оливкой - на рубашку ему упала капля рассола. Степанов невольно опустил глаза и посмотрел на собственную грудь.
   - Вот и давай с тобою вместе подумаем, кому был выгоден этот взрыв. Ты этим делом занимаешься...
   - Второй месяц, - опередил его Степанов, успокоенный - его рубашка по-прежнему оставалась белоснежной, а галстук занимал позицию перпендикулярнее столярного отвеса.
   - Второй месяц. Срок! - кивнул Стегин и рассудительно поднял указательный палец правой руки вверх. - Ни мало и не много. Для ускорения процесса устроим что-то вроде брейнстоминга.
   - С удовольствием, - охотно согласился Стегин. - Брейнстоминг - это прогрессивно.
   - В нашем ведомстве такая форма огранки мысли - мысли в широком смысле слова, что подразумевает цепь правильных, логически обусловленных умозаключений, имеющих практическое выражение в наших делах - почему-то не поощряется.
   - Да и в нашем. Принцип единоначалья или что-то в этом роде.
   - А я думаю, это от неуверенности.
   - Да ну их к черту. Давай думать!
   - Исключим для начала армию. Эта версия - отработана. Ну не было там хищений. Ничего такого, чего следовало бы покрывать пожаром: ни ворованного обмундирования, ни проданных на сторону ракет. Ни-че-го!
   - Точно? - недоверчиво осведомился Стегин. - Не потому, что ты обязан защищать корпоративные интересы, нет?
   - Корпоративные интересы? Дребедень.
   - Хорошо, оставим Армию в покое. Уже - лучше. А пацаны?
   - Что пацаны? Ты думаешь, разборки, дедовщина, да? Начитался? Нет! Разборки, дедовщина - это мордобой. Не более.
   - Не скажи, - протянул Стегин, демонстрируя интонацией сомнение. - А дезертирство? Побеги, о коих телевиденье вещает еженедельно? "Калаши" с полными магазинами. И с пустыми, опустошенными очередями, выпущенными по боевым товарищам, а? Без причины? Без повода? Не скажи, довести человека можно. А месть - она бывает и жестокой и глупой. И сладкой. И все - одновременно.
   - Нет и еще раз нет! В девяносто девяти процентах случаях армейская месть - это наряд вне очереди.
   - Хорошо, - согласился Стегин. - Отмечаю, твои солдатики - ни при чем.
   - Правильно.
   - Но кто? Кому? Какие есть еще идеи?
   - Я думал, думал. Может быть, это отвлекающий маневр? - почти робко предположил Степанов.
   - Отличная мысль. Вижу, имею дело со стратегом.
   - Отвлекающий маневр! Это - реально, - повторил Степанов, стараясь больше убедить себя, чем своего собеседника. - Нечто вроде артподготовки. С целью деморализовать противника перед наступлением.
   "Ну, какая-такая подготовка? Да что ты сыпешь военными терминами? Пижон!" - так подумал о себя Степанов, но он уже поддался азарту красноречия и продолжал развивать пришедшую на ум гипотезу:
   - Не ясно одно. Кто противник?
   - Не ясно, - кивнул Стегин.
   - Следует определить объект, - туманно произнес Степанов.
   - Не понял? Какой объект?
   - Да, объект, заслуживающий прикрытия. Главный объект. Под этим термином я в первую очередь подразумеваю событие. Свершившиеся или планируемое, - добавил Степанов, немного подумав.
   - Понимаю, понимаю, - пробормотал Стегин и посмотрел на Степанова таким долгим взглядом, что тому вдруг стало неудобно - Степанов поежился и потянулся к рюмке, но, едва коснувшись пузатой тонкостенной емкости, бережно хранившей в себе дорогой аромат, передумал. - Скорее, нас интересует человек, инъецирующий некую последовательность событий - цепь, состоящую из звеньев, составленных злонамеренно или наспех, случайных или прогнозируемых с определенной степенью недостоверности, в которой каждый новый изгиб, каждый поворот, плавный или закрученный в спираль в неимоверном торсионном напряжении, и каждый угол в её сочленение - испытание. Вот что такое объект! Загнул?
   - Да уж.
   - Получается, объект - это заказчик, - немного смутившись собственным красноречием, сказал Стегин.
   - Пожалуй.
   - Не сходится! - довольно резюмировал Стегин.
   - Почему?
   - Отвлекающий маневр или акция прикрытия? Не путай понятия!
   - Ты прав! Остановимся на том, что это все-таки отвлекающий маневр.
   - В таком случае нас не интересует заказчик.
   - Почему? Ты не надеешься, что удастся собрать доказательства его виновности? - считая, что изобразил лицом наивность, и, придав голосу соответствующую интонацию - будто спрашивает он о неважном, будто спрашивает он невзначай, поинтересовался Степанов.
   - Ты что? Газет не читаешь? - вопросом на вопрос ответил Стегин.
   - Нет. А ты?
   - Я тоже, - признался Стегин. - Но, тем не менее, уже знаю, кто - он.
   - Заказчик?
   - Да. В том случае, разумеется, если наши посылки верны. Масштабная акция отвлекает от события не менее значительного. А больше я ничего не добавлю.
   - В общем, с меня бутылка, - после длинной паузы, блеснув на мгновение веселыми огоньками из глубины усталых глаз, произнес Степанов.
   - Правильное решение!
   Они заказали еще одну бутылку коньяку и, как и предыдущую, выпили её до дна.
  
   Глава 61. Ахмед. (23 октября).
   К четвергу состояние Ахмеда стабилизировалось. Судя по скептическим выражениям на лицах медиков, не надолго.
   - Теоретически, естественный исход может наступить в любую минуту, - пожимая плечами, сообщил Стегину заведующий реанимационным отделением и привычным жестом поправил спустившуюся на кончик носа круглую "ленновскую" оправу.
   - Сегодня?
   - Сегодня, конечно, нет. В настоящее время его состояние не вызывает опасений.
   - Когда же?
   - Трудно сказать. Может быть дня через три, четыре. Словом, ждем осложнений.
   - Каких именно? - спросил Стегин и, отметив, что непослушные очки у доктора вновь ползут вниз, спрятал улыбку.
   - В первую очередь боимся пневмонии. Она неминуемо приведет к дыхательной недостаточности. Он ведь несколько часов провел на улице, а сейчас, сами знаете, не лето. Кроме того, оперировали мы его на фоне выраженной анемии. Выполнили пневмонэктомию. Это большая тяжелая операция, сопровождающаяся дополнительной потерей крови. Плюс - изначальный фон: печень, поджелудочная, сердечко - все не в лучшем виде. Кариес, в конце концов. Тоже источник хронической интоксикации. Все вместе подразумевает... - доктор объяснял устало, неохотно. Было ясно, говорить о вещах простых и очевидных ему скучно.
   - Извините, что перебиваю, но если можно...
   - Можно, - догадался доктор, о чем хотел попросить его Стегин. - Пневмонэктомия - означает удаление всего легкого. Полностью. Пришлось. Кроме того, ваш подопечный вообще человек не здоровый. Страдает хроническим гепатитом, панкреатитом, ишемической болезнью сердца. Вероятно, ему и жить-то оставалось года два, три. Если бы не вот так!
   - А на вид, - покачал головою Стегин.
   - Что вы! - махнул рукою доктор. - Только казался здоровым. А знаете, почему он жив до сих пор? Почему ранение не оказалось смертельным?
   - Почему? - почти равнодушно спросил Стегин.
   - Полный экстраверт, - с внезапно прорезавшейся радостью в голосе, с той, что непременно должен разделить его собеседник, сообщил доктор.
   Стегин взглянул с недоумением.
   - У него все органы расположены наоборот. Сердце - справа. Печень - слева. Аппендикс, к примеру, слева, а селезенка - справа. Вот такой казус, доложу я вам!
   - Разве так бывает? - усомнился Стегин, но лишь для того, чтобы поддержать разговор.
   - Бывает. Но очень редко.
   - И какова вероятность? Приблизительно.
   - Один на миллион, а, может быть, и того меньше, - убежденно ответил доктор.
   - Проще, похоже, выиграть в лотерею?
   - Намного проще, - согласился со Стегиным доктор.
   - А он и выиграл.
   - Точно. Снайпер промахнулся. Вернее, он не промахнулся. Выстрел-то был аккуратным. Но - не попал. Да-а, всякое в жизни случается.
   - Вот что имел в виду генералиссимус Суворов, говаривая: "А пуля - дура".
   Оба рассмеялись. Потом - помолчали.
   - Словом ему, похоже, не выжить. Декомпенсация всех систем иногда развивается умопомрачительно быстро. И если даже во время спохватиться - ни что уже не поможет, - выправил свое резюме на фаталистическую ноту доктор. - Он, естественно, о том, что помрет, не знает. Жить хочет и надеется на нас.
   - Жить хочет, ясно. Да кто же не хочет? - усмехнулся Стегин половиной лица.
   - Встречаются такие, - усмехнулся в ответ доктор. Не жизнерадостно.
   - Хм, вам виднее, - хмыкнул Стегин, отразив в коротком хмыке весь разнообразный спектр своего недоумения.
   - Это точно.
   - Значит, не спасете?
   - Не-а. Навряд ли.
   - Но попробуете?
   - Да и хер с ним! - шмякнул свой ответ, словно рыбу об пол, доктор. - Выкарабкается? Его счастье. Помрет, не пожалею. Но пока есть у него еще кое-какие резервы - самое время с ним поговорить. Если хотите. Через два-три дня - не обещаю. Через два-три дня этого сделать, я думаю, уже не удастся.
   - Хочу, - усиливая энергичным кивком головы и без того решительную интонацию, сказал Стегин.
   - Ну что же. Пройдемте в палату?
   - Да. Чтобы я не злоупотреблял вашим временем, Если можно...
   - Для мента Вы слишком вежливы.
   Стегин предпочел не заметить вульгаризм.
   Ахмед лежал на спине, задрав заострившийся, покрытый недельной щетиной подбородок к потолку. До пояса, а точнее до повязки, что покрывала левую половину его груди, он был укрыт синим шерстенным одеялом.
   Едва Стегин бросил на него первый взгляд, он тут же понял, доктор, убеждавший его, что пострадавший не выживет, был прав на все сто - не жилец. Желтая кожа, поизносившаяся, потерявшая свою упругость и естественный блеск. Глаза, ввалившиеся в глубь глазниц. Жар, исходивший от тела, что чувствовался и на расстоянии вытянутой руки. Не жилец!
   - Спасибо большое, - поблагодарил Стегин, усаживаясь на стул, предупредительно пододвинутый к кровати доктором.
   - Оставлю вас одних.
   - Да, спасибо, - еще раз повторил Стегин.
   Пару минут в палате царило молчание, нарушаемое лишь учащенным, сопровождающемся бульканьем и свистом, не ритмичным дыханием больного. В это время Стегин, не двигаясь, внимательно наблюдал за раненым, а тот, словно и не заметил появления нового человека в гражданской одежде, и не отводил свой безжизненный немигающий взгляд от... пустоты.
   Наконец, Стегин, будто вспомнил о неприятной обязанности, глубоко вздохнул и, порывшись, достал из папки, что держал на коленях, блокнот и ручку и заговорил...
   - Приступим, однако, - произнес он.
  
   Глава 62. Лора. (23 октября. В то же время).
   А не навестить ли мне мою старую школьную подругу Нину? Или не стоит, размышляла Лора. Ах, незавершенное дело! Придется навестить.
   Не законченных, не завершенных дел Лора не любила. Не законченное дело? Это то, что вы не доделали: оставили, позволили, отпустили, не сказали. Такое настигнет вас неожиданно и непременно и погубит вас. Эту простую истину вдалбливали в неё капитаны и подполковники, майоры и генералы в школе разведки много лет назад. Вот и настигло. Так в чем же дело? Наступило время все завершить.
   Нина Макарова жила там же. В том же дворе.
   "Тут прошло мое детство, - думала Лора, оглядываясь вокруг. - Вот старая песочница, вот детская горка - с нее однажды я упала и разбила обе коленки. Ничего не изменилось. А вот и знакомый подъезд. Войду? Стоит удовлетворить собственное любопытство. Взгляну на неё, а там - посмотрю".
   Она улыбнулась своему каламбуру.
   "А если Нины не окажется дома, уйду и больше не приду, черт с нею", - решила она окончательно.
   Последние слова Ленчика не были бредом - Бур ошибался. Лора поняла это сразу. Леня ответил на вопрос конкретно и однозначно. Более того, высказал последнее желание. Какое? Отомстить! Естественно. Что же еще? И коль он не мог отомстить врагу, так хотя бы другу. Самому ненавистному! Вот о чем он говорил! Нинку найди. Звал любимую женщину? Нет. Доносил! Леня назвал её имя, потому что очень хотел прихватить Нину с собой, потому что, умирая, считал её главной виновницей своей смерти! А Бур не понял. Он рассчитывал услышать мужские имена. Но Лора с её растерзанным, но по-прежнему восприимчивым умом, догадалась. Нина! Нина знала, когда Лариса будет возвращаться домой! Одна Нина это знала - она знала, что уйдет последней, а Лариса непременно проводит её, знала, что уйдет в двенадцать...
   "В двенадцать, Ленечка, не раньше. Но пока мы вместе, ты нам на глаза лучше не попадайся. А когда она одна будет возвращаться... Понял? А мы с тобою увидимся завтра".
   Лора позвонила и дверь отворилась.
   На пороге стояла женщина, облаченная в черное бесформенное платье.
   Лора с трудом узнала в ней свою бывшую школьную подружку. На миг ей даже показалось, что она смотрит на выцветший, обезображенный непогодой холст. Понуро-покатые плечи. Потухший пустой взгляд. Скисшее лицо: обрюзгшие щеки, морщины вокруг глаз, бледные сухие губы, растрепанные волосы - в нем едва проступали черты той четырнадцатилетней толстушки с ямочками на щечках и озорным блеском в угольно-черных глазах.
   - Здравствуй, - первой поздоровалась Лора.
   - Здравствуйте, - неуверенно произнесла в ответ Нина.
   Полминуты обе женщины молчали, изучая друг друга глазами.
   "Нет, она меня не узнает", - пришла к такому выводу Лора.
   - Не узнаешь? - спросила она насмешливо.
   - Вы кто? Вы ко мне? Ты!
   - Да, я. Здравствуй, Нина, - сказала Лора, делая шаг на встречу.
   - Проходи, - нехотя отступила Нина.
   - Спасибо. Прости, что побеспокоила. Вот зашла. Захотелось на тебя посмотреть.
   - А чего на меня смотреть? - тихо пробормотала Нина, и Ларисе, пристально всматривающейся в свою бывшую подругу, показалось, что глаза у неё... мертвые.
   - Не пугайся, я не надолго. Забежала на минутку.
   - А чего мне пугаться. Я уже ничего не боюсь.
   - Приятно быть смелой. Тогда скажи мне, Нина... Я собственно ради этого и пришла к тебе. Скажи мне, пожалуйста... Зачем?
   - Ты о том, что произошло тогда? Двадцать лет назад? - с интонацией, в которой напрочь отсутствовало всякое выражение: и грустное, и мрачное, и унылое, и равнодушное, переспросила Нина.
   - Двадцать два.
   - Давно это было. Ты тогда была счастливая.
   - Была. А ты?
   - Наверное, уже нет. Не помню. А вот про тебя - помню хорошо! Кроме того, ты была какой-то... какой-то такой... чистой, что ли?
   - А ты?
   - Я - нет. Леня...
   - Он? - воскликнула Лора, пораженная чудовищной догадкой. - Он изнасиловал и тебя?
   - Можно выразиться и так. Ведь он был лет на десять старше меня. Сколько нам тогда было? Ах, да, четырнадцать. Твой день рождения! Я спала с ним в то время. Мы - трахались! - произнесла она с неожиданно прорезавшейся в голосе злостью.
   - Сама? - коротко спросила Лора, не отводя от бывшей подруги взгляда.
   - Да! Мне это нравилось. И не нравилось одновременно. Нравилось, потому что было приятно. Не нравилось, потому что казалось чем-то порочным, даже извращенным.
   - Я-то чем тебе помешала? - устало спросила Лора. Она уже жалела, что пришла, что затеяла этот пустой разговор, тревожащий её память, и без того изможденную тысячами воспоминаний, о которых давно следовало забыть, её память, в коей перепутались сны, что казались не снами, а явью, и прошлое, что было скорее сном, чем сбывшейся мечтой:
   - Что я тебе сделала, подруга?
   - Ты была счастливой, - повторила Нина. - А я - злилась! Я не знала, какую такую пакость сделать тебе, чтобы было побольнее. Как досадить, где укусить. Дурой была, глупой, не думала, что так обернется. Мне все казалось шуткой. Злой, но шуткой, игрой, ведь я уже рассталась с нею...
   - С кем? - не поняла Лора.
   - С девственностью. С мыслью, что её - нет, и уже никогда не будет, свыкаешься быстро. Подумаешь, трахнули! Меня! Тебя! Мне-то нравилось!
   - Понятно, - протянула Лора и вздохнула. - Пожалуй, это все, что я хотела узнать.
   Тесная прихожая. Справа - вешалка. Слева - стенной шкаф. Его дверцы выкрашены светло-зеленой краской, въевшейся в дерево. Местами она потрескалась, местами - осыпалась, обнажив еще более древний слой точно такой же масляной краски. Они стояли там. Друг против друга. Словно на дуэли. Словно бросали жребий - кому же достанется первый выстрел.
   "Никому! - мысленно решила Лора. - Незачем".
   Она огляделась. Нина поняла её движение по-своему.
   - Пройдешь? - спохватилась она.
   Лора молча покачала головой из стороны в сторону.
   - Проходи, - попросила Нина. - Давно не виделись, а ведь подруги были. Поговорим, расскажем друг другу о хорошем. Ведь жизнь уже прожили.
   - Да разве прожили? - произнесла Лариса с насмешкой в голосе. - Нам только по тридцать шесть. Мы женщины в самом расцвете, в самом соку!
   - Нет, прожили, - тускло произнесла Нина и неожиданно расплакалась и запричитала. - Такое горе, Лариса, такое горе.
   - Что у тебя случилось? - сухо поинтересовалась Лора, остро ощутив неловкость и досаду.
   - Сын у меня погиб, - подняла Нина отяжелевшие в один миг веки. - Недавно. В армии он служил.
   - А-а, - протянула Лора. - Выполняя долг? Бывает.
   - Но не с ним! С ним этого не должно было случиться. Никогда! - протестующее воскликнула Нина.
   - Успокойся. Все так считают: только не с моим сыном, только не с ним - с другим. А другой тоже оказывается чей-то сын. Служил в горячей точке?
   - В том-то и дело, что нет, - всхлипнула Нина. - Здесь он служил. В городе! На выходные ко мне приезжал. Я ведь с мужем давно развелась. Одна живу.
   Лариса молчала. Ей не хотелось задавать вопросы, не хотелось притворно жалеть эту незнакомую ей пожилую женщину. Хотелось одного - уйти.
   - Был пожар. Что-то взорвалось. Не знаю точно. Кажется, на складе, где хранили боеприпасы. Мне объяснили, все произошло по неосторожности. А сыночка моего не стало, родненького.
   Боеприпасы? Склад? Ведь всегда где-то рвутся снаряды и гибнут юноши, еще не познавшие женщин. Один шанс из миллиона, что это просто совпадение.
   - Когда?
   Нина поняла её вопрос правильно.
   - Сегодня как раз сорокой, - удрученно покачала она головой и тихо, без слезинки, всхлипнула. - В сентябре. Четырнадцатого.
   Самый настоящий шок. Подобного поворота Лора не ожидала.
   - Я пойду, - сказала она и почувствовала, как пересохло в горле.
   - Останься.
   - Не за чем. Пойду. До свидания, - Лора повернулась, сама открыла автоматический замок и, не обернувшись, вышла.
   "Видит Бог, я этого не хотела, - твердила она про себя, пока спускалась по лестнице. - И Сергей этого не хотел, - убеждала она себя, пока шла пешком через весь в город, по улицам, растрепанным холодным ветром, и переулкам, забрызганным серой краской, что так любит поздняя осень. - Я - не виновата, это - случай", - повторяла она, поднимаясь в гостиничном лифте на нужный ей этаж.
   Войдя в свой номер, она первым делом налила себе водки и залпом осушила полстакана. Затем - стала раздеваться.
   Оставшись обнаженной, она подошла к зеркалу и долго стояла перед ним, рассматривая свое молодое и красивое тело. Затем она направилась в ванную. Когда упругие струи воды ударили ей в лицо, она тихо прошептала:
   - Господи, прости меня, рабу твою грешную.
  
   Глава 63. Стегин. (23 октября. В то же время).
   - Моя фамилия Стегин. Я - старший следователь городской прокуратуры. Знаю, знаю, вы плохо себя чувствуете. Болеете? Да? Или умираете?
   Уловил ли лежащий перед ним человек легкую иронию, прозвучавшую в вопросе и нет, Стегин не понял, но заметил, как дрогнули у больного опущенные веки - то ли то был легкий непроизвольный тик, то ли знак согласия.
   - Однако, по мнению докторов, жизни вашей уже ничего не угрожает, - продолжал Стегин. - Состояние ваше стабильное, более того - оно улучшается, что собственно и позволяет нам начать работу. Надеюсь, мы найдем общий язык, и разговор у нас состоится. А как вы считаете?
   На этот раз не единый мускул не дрогнул на осунувшемся лице.
   - Как вас зовут?
   Молчание. Впрочем, на иную реакцию Стегин и не рассчитывал.
   Допрос! Это не льющаяся сама по себе беседа, когда её потоки, как вешние воды, разнокалиберные, стремительные и тягучие, свободно омывают валуны и камешки. Допрос - это иное. Допрос - это сложнее. Допрос - архитектурная конструкция, в которой есть и несущая балка и фронтоны для украшения.
   Загодя готовясь к допросу раненого боевика, Стегин придумал, на чем он сумеет его взять - сейчас, увидев, в каком он состояние, он решил ничего не откладывать.
   Не нарушая паузы, он полез в свою папку.
   В недрах папки он копошился, наверное, с минуту, не меньше. (Хватило бы, чтобы разгадать половину кроссворда). И вот - достал. В руке он держал несколько фотографий.
   - Смотри, - произнес он сухо и, вытянув руку, поднес их к лицу раненного. Близко. Чересчур близко. - Смотри. Узнаешь?
   Султан Шагалаев. Мертвый. Голый. На каменном полу. Крупный план - рваная рана на бедре, покрытая коркой высохшей крови, и сморщенный член, почти полностью утонувший в раздувшейся от посмертных газов мошонке.
   - Кто? - дернулся вперед Ахмед со всей ненавистью, на которую еще было способно его беспомощное тело.
   - Кто? - хрипло выдохнул Ахмед, сжигая внутри себя остатки жизненной энергии.
   - Кто? - выплюнул он слово, словно яд.
   - Не знаю, - чистосердечно соврал Стегин.
   - Загрызу.
   - А вот это - навряд ли, - усмехнулся Стегин, поздравляя себя с тем, что допрашиваемый заглотил наживку. - Где уж тебе! Но мы - ищем.
   - Найди.
   - Постараюсь. Он был твоим другом? - спросил Стегин.
   - Командиром.
   - Ясно. Султан Шагалаев - это его настоящее имя и фамилия?
   Вопрос упал в море безразличного молчания.
   - Лично у меня нет причин сомневаться в этом. Его документы в порядке. Согласно паспорту он является Российским гражданином. В Волгогорске зарегистрирован. Имеет временную прописку. Как положено. Словом, правонарушений за время пребывания в городе со стороны гражданина С. Шагалаева не зафиксировано. Да и в общероссийской базе данных на него тоже ничего нет. И придраться вроде не к чему. Хотя я, в общем-то, догадываюсь, что твой командир отнюдь не безгрешен. Более того, я уверен, что он - враг, но... - и Стегин в задумчивости почесал себе нос, - но закон для меня превыше моего личного отношения к человеку, и пока не доказана вина Шагалаева, виноват тот, кто его убил. А я не знаю кто. Непорядок.
   Ахмед молчал, но внимательно наблюдавший за ним Стегин с тайным удовлетворением заметил, мимолетная улыбка искривила бескровные губы - судя по всему, наживка активно переваривалась.
   - Тот, кто его убил - убийца, - продолжал давить Стегин. - По закону! А перед законом, ты знаешь, у нас в стране все равны: и русские, и чеченцы, и евреи.
   - Знаю, - неожиданно подал голос Ахмед.
   - Вот и отлично. Знаешь - помоги! Расскажи, что произошло. Начни, например, с того, кто напал на вас? Кто ранил тебя и твоего напарника?
   - Ваха жив?
   - Нет, - покачал головой из стороны в сторону Стегин. - Мертв. Мертвее не бывает. Ему перерезали горло.
   - Глупый Ваха, - прошептал раненный.
   - Не исключено, та же участь ждет и тебя. Я не знаю. Я не доктор. Но и доктора, обещая тебе жизнь, могут ошибаться. Они - не боги. В тебе осталось мало крови, у тебя нет одного легкого и ты болен гепатитом - воспалением печени. Доктора ждут осложнений. Они вовсе не уверены, что ты вытянешь, - признался Стегин, уверенный, что Ахмед ему не поверит. - Подумай, ну какое тебе дело до неверных, что отправили тебя... куда, кстати? Какое оно, ваше мусульманское загробье?
   - Такое же, как твое: ад и рай.
   - Ясно. Мусульманский рай и мусульманский ад, значит. А еще есть христианский рай и, соответственно, наш христианский ад, где грешников, по традиции, варят в котлах.
   - Ад - общий.
   - Экономно. А рай? А, понимаю, ну какой же это рай, если тебя окружают души твоих врагов? Рай, выходит, у нас разный?
   - Разный, - глухим хрипящим эхом откликнулся Ахмед.
   - И ты, конечно, рассчитываешь отправиться туда прямиком?
   - Да.
   - Вот и ладненько. Этот момент мы уяснили - смерть тебя не пугает, впереди у тебя брезжит светлое загробное будущее, ну а с земными делами как? Не осталось ли незавершенных? Подумай.
   Ахмед молчал долго: то ли набирался сил, то ли и в правду задумался, но, наконец, сказал:
   - Остались. Месть.
   - А я что говорю, - обрадовался Стегин. - Конечно, месть. Месть, о которой говорят, что она - сладка, и когда бы ни наступил её черед, всегда сладка. И ты это знаешь, не хуже меня. Попробовав однажды, хочется вкусить этого блюда еще. И еще. Итак, кто стрелял? Кто тебя ранил?
   - Женщина.
   - Кто она? Как выглядит? Ты её знаешь?
   - Нет, не знаю. Как выглядит, не скажу. Не разглядел. Голос слышал.
   - Что еще?
   - Сильная. Бегает быстро. Стреляет метко.
   - Одна женщина не справилась бы с вами?
   - Их было двое.
   - Две женщины?
   - Мужчина и женщина.
   - Да и вас было вроде двое? - простодушно заметил Стегин.
   - Их было трое. Вах, нет, четверо, - мрачно просипел Ахмед.
   Возражая, он хотел вскинуть руки. Но обессиленные руки были фиксированы к металлическим опорам кровати.
   Врет. Нападавших было двое, сделал вывод Стегин.
   - А почему они напали на вас, мужчина и женщина?
   Ахмед задумался. Опытный боевик, он, в отличие от погибшего Вахи, не был просто пушечным мясом, он умел соображать.
   - Не знаю. Знать, что мы в доме, они не могли. Без приказа мы не должны были там появляться.
   - А приказа не было?
   - Нет, - с неохотой признался Ахмед. - Разве что следили они за нами. Это - возможно. Мы о слежке не думали. Внимания не обратили бы!
   - А где вы обитали? Раз уж ты об этом заговорил.
   Этот вопрос Ахмед будто бы и не услышал и после минутной паузы, Стегин примирительно сказал:
   - Ну, ладно, не помнишь - не надо. Еще какие варианты?
   - Или они пришли не за нами? На нас - нарвались случайно.
   - Уж, скорее, вы на них. Но если не за вами, то за кем?
   - За командиром.
   Он закашлялся и Стегин долго ждал, предоставляя Ахмеду возможность сделать несколько спокойных, осторожных вздохов: - За безгрешным, ни во что не замешанным командиром?
   - Значит, за доктором, - превозмогая боль, поправился Ахмед.
   - Доктор? Новый персонаж. Кто-то из ваших? - приподнял брови Стегин.
   Нет, знаком дал понять Ахмед.
   - А кто?
   - Доктор, - повторил Ахмед.
   - Хорошо, хорошо, - сказал Стегин, делая одновременно пометки в своем блокноте. - Оставим на время доктора. Может быть, ты все-таки назовешь свое настоящее имя?
   - Нет, - упрямо качнул подбородком Ахмед.
   - Хорошо, хорошо, - Стегин не стал настаивать и на этом. - Это не имеет существенного значения.
   Или имеет? Нет. Стегин подумал, что сказал правду: если раненый выздоровеет, его начнут допрашивать следователи ФСБ, и он довольно скоро расскажет о себе все. Если умрет? И в этом случае будут предприняты все возможные попытки по установлению его личности. Установят и вычеркнут из списка живых. Из числа разыскиваемых. Из числа тех, к кому есть не оплаченный счет.
   - А с какой целью и когда вы приехали в Волгогорск? - задал он вопрос, с которого, как ему подумалось, стоило начать.
   К удивлению Стегина Ахмед ответил без колебания:
   - Исполнять приказы командира.
   Услышав ответ, Стегин только покачал головой:
   - Хорошо сказал. Какие приказы? Подробнее.
   "Допрос протекает нормально, допрашиваемый расположен отдавать информацию", - думал он.
   Стегин уже привык к длительным паузам, в течение которых раненный насыщал свою кровь кислородом, восстанавливал ритм дыхания, сбивающийся в каждой короткой фразой, в каждом слове, и, наблюдая за тем, как часто-часто, но почти без амплитуды... нет, не вздымается, а мелко подрагивает грудная клетка умирающего, как трепещут ноздри, вовлеченные в акт дыхания - они то раздувались, то опадали, напоминая движение крыльев насекомого, следователь остро желал, чтобы у того хватило сил хотя бы на три-четыре часа.
   - Мало приказов. Мало поручений. Мало дел, - честно признался Ахмед. - Жили. В карты играли. Скучно было.
   - Расскажи, что произошло девятнадцатого октября.
   - Не помню.
   - Четыре дня тому назад. На дороге. Неужели не помнишь? А я знаю, что ты и твой командир были там.
   - Откуда знаешь? - через боль, усмехнулся Ахмед.
   - Я не блефую. Все очень просто, - начал объяснять Стегин. - За домом, в котором мы тебя нашли, стояла машина. Внедорожник "чероки". Согласно документам, она принадлежит Шагалаеву, твоему командиру. В салоне, кстати, полно отпечатков, в том числе и твоих. Передняя резина разная. С одной стороны стоит "гудиер", с другой - "гисловет". Правильно? Вижу, что вспомнил. А теперь посмотри вот на эту фотографию. Понимаешь, что на ней? Правильно! Изображение протекторов на дороге, - комментировал Стегин. - И не убеждай меня, что это - совпадение, что машину у Шагалаева угнали, и он собирался об этом сообщить, но не успел. Зачем нам эти уловки? Лучше подумай, что ты хотел бы мне рассказать? О чем ты мне готов рассказать! О чем ты должен мне рассказать! И я думаю, что, помогая мне сейчас, ты не нарушишь свой долг. И помни: месть!
   И снова Стегин не торопил раненого с ответом.
   - Да, мы там были! Командир, я и Ваха.
   - В чем заключалась ваша задача.
   - Ни какой задачи. Сопровождали командира.
   - Рассказывай. Не спеши. Подробно.
   - Подъехали. Посмотрели. Увидели мертвых. Командир скомандовал: "Отбой".
   - Отбой? Вы были с ним в одной машине, - поймал его Стегин.
   - Была еще одна группа, - нехотя признался Ахмед. - Трое. В форме сотрудников автоинспекции. Они находились в метрах в пятистах по направлению движения. В их задачу входило задержать одну машину. Какую? Номер я не помню. Где они и кто? Не знаю.
   - Понимаю, - задумчиво произнес Стегин. - Машину охраны Раздатченко.
   В ответ на это вывод Ахмед промолчал.
   - Это уже после подмены? - задал Стегин провокационный вопрос, проверяя давно сформировавшуюся в уме версию, что все более и более приобретала свойства факта.
   - Да, конечно, - шевельнул одними губами Ахмед.
   - Не получились и вы уехали?
   Еще один едва заметный жест, означавший: да.
   - А на больницу напали вы?
   - Да, - подтвердил Ахмед.
   - Ты, Ваха. А кто третий?
   - Не помню.
   - Вспомнишь попозже, - уверенно сказал Стегин. - Зачем вы схватили девушку?
   - Она ухаживала за двойником.
   - А кто он? Этот загадочный двойник?
   - Не знаю, - честно признался бандит.
   - Верю, - Стегин метнул быстрый взгляд на раненного и убедился, он - не врет: и двойник, и тот, на чье место тот претендовал - были ему безразличны. Их судьбы не трогали его, их смерти или жизни не интересовали его, на них не распространялась распаханное и удобренное поле его мести.
   - Давай о девушке. Кстати, её звали Катя. Что рассказала вам Катя?
   - Она принесла ему нож.
   - И все?
   - Еще она передала ему карандаш. И фотоаппарат. Командир, узнав об этом, рассердился. Много нас ругал.
   - И все? Это то, что вы хотели от неё услышать?
   - Нет. Мы хотели узнать, где он прячется - тот, двойник. Но она ничего не знала.
   - Зачем вы убили её? Молодая, красивая, - с укоризной в голосе спросил Стегин.
   - Женщина, - неопределенно пробормотал Ахмед.
   - Что женщина, что?
   - Родит сына. Сын вырастит. Убьет меня, - пояснил Ахмед.
   Гнев внутри Стегина поднялся на новый уровень - ему захотелось действовать, захотелось врезать этому подонку, ткнуть его рылом в липкую коричневую грязь. Но он сдержался.
   - Она ничего не знала, - медленно повторил Стегин.
   - Командир думал, она прячет его.
   - Ах, вот оно что. Но она никого не прятала, нет?
   - Нет.
   Стегин заметил, речь раненного становится все более медленной и вялой - ясно, времени у него остается все меньше, меньше, следует сконцентрироваться на основном: кто, где и еще раз - кто?
   - Доктор - этот человек на "ниве"? - смело предположил Стегин.
   - Не знаю. Не помню. Хотя... вспомнил! Мы следили за иномаркой, мы не знали его в лицо, только номер. "Опель вектра" K929
   - Что было дальше?
   - Взяли его. Привезли сюда.
   - В дом?
   - В дом, - после паузы, в течение которой Стегин с беспокойством отметил, что раненный постепенно теряет ориентировку в пространстве, ответил Ахмед с напряжением, через усилие.
   - А где, где вы его взяли? В больнице? В какой? Он работает в той же больнице, что и девушка? Катя? Медсестра, которую вы убили, да?
   - Да, - ответил Ахмед.
   Скрипнув, отворилась дверь и в палату вошла медсестра.
   - Извините. Я вам не помешаю? Мне необходимо заменить раствор, - смутившись, тихо произнесла она, даже не взглянув на Стегина.
   Подойдя к изголовью кровати, она низко склонилась над Ахмедом и внимательно посмотрела ему в лицо.
   "Оценивает его состояние, - предположил Стегин, - по тем малозаметным признакам и симптомам, что известны лишь усердным жрицам бога Асклепия. Она, как ангел".
   Её униформа: белый халат до середины бедер и шапочка-капор, что скрывала волосы, оставляя открытым высокий лоб, сияла белизной так, что Стегину захотелось зажмуриться.
   Удовлетворенно покачав головой, девушка легким движением, лишь обозначившим намерение, поправила подушку.
   - Все хорошо, хорошо. Все непременно будет хорошо, - сказала она еще тише, и Стегин едва разобрал эту банальную фразу.
   Выпрямившись, так ни разу и не обернувшись в сторону Стегина, она принялась за работу.
   Пластиковый резервуар-пакет был подвешен на высокой, выше роста, стойке, которую Стегин по началу принял за вешалку, и был подсоединен к трубке, что торчала у Ахмеда прямо из кожи где-то в области ключицы. Тонкой, но непрерывной струйкой стекала по ней прозрачная жидкость. В пакете оставалось еще граммов тридцать-сорок. Потянувшись, сестра сняла почти опустошенную емкость - легкий, как прутик, ствол стойки едва уловимо вздрогнул. Ловким отточенным движением, она извлекла из него иглу и тут же вонзила в новый, точно такой же пакетик, и водрузила его на прежнее место.
   - Вот и все.
   Каплепад, прерванный на секунду, возобновился.
   - Извините, - услышал Стегин, когда дверь затворилась.
   - Вы схватили его в...
   Ему не терпелось возобновить допрос. Предстояло еще выяснить очень многое.
   - Нет, - движением голову Ахмед опередил еще не сорвавшийся вопрос.
   - А где?
   - В лесу. Неподалеку, - невнятно произнес Ахмед и опустил веки.
   - В каком лесу?
   "Бредит, что ли", - мелькнула у Стегина мысль, и он искренне пожалел, что не успел задать несколько важных, как ему представлялось, вопросов чуть раньше.
   Не открывая глаз, Ахмед облизал пересохшие посиневшие губы.
   - Воды?
   На коренастой тумбе, обязательном атрибуте палатного интерьера, что тесно придвинута к изголовью кровати, стоял граненый стакан. Стегин поднялся, разминая затекшую спину, взял его и направился к раковине.
   Наполняя стакан, он обернулся.
   Глаза Ахмеда были полузакрыты, будто он очень хотел спать, пальцы рук, бессильно лежавших вдоль тела, мелко сучили, будто перебирали четки.
   - Пей, - одной рукой Стегин приподнял голову (прикасаясь к спутанным засаленным волосам, он с трудом подавил брезгливость - та приступом тошноты подступила к горлу), вторая рука поднесла наполовину наполненный стакан к трепещущим губам, позволяя раненному сделать несколько глотков. - Пей.
   Глоток, другой. Ахмед откинулся на подушку, дыша по-прежнему учащенно и поверхностно. Но вдруг, будто легкая конвульсия пробежала по лицу бандита, оно дрогнуло, оживая, и он приоткрыл глаза.
   - Ну, как? Получше? - вырвалось у Стегина.
   - Да. А водка у тебя есть?
   - Ты же мусульманин! Тебе Коран запрещает водку пить, - удивился Стегин.
   - Вино нельзя, водку можно.
   - А коньяк?
   - Да.
   Из той же папки - она, видно, хранила в своих недрах вещи самого разнообразного толка и свойства, Стегин извлек плоскую металлическую флягу. Не спеша, отвинтил пробку. Снова потянулся за стаканом... Широко стряхнул остатки воды на пол, а взманен щедро плеснул коньяку. В воздухе запахло приятным специфическим ароматом.
   - Пей.
   Заходил ходуном орех-кадык, торчащий меж натянутых связок кивательных мышц, напряглись и раздулись до толщины пальца шейные вены. Первый глоток, второй, третий. По подбородку текла коричневая струйка и Стегин внезапно, но все равно с опозданием, понял, раненый, откинув голову на подушку, не двигается.
   "Мертв?" - Стегин отвел взгляд, но тут же, повинуясь побудительному импульсу, необъяснимому по своей природе, заглянул умирающему в глаза и отчетливо увидел, как их мутнеющие сферы заполняет пустота: не боль, не печаль... Пустота.
   - Спасибо, - лежащий перед ним человек его уже не слышал. Стегин захлопнул блокнот и встал: - Спасибо, враг.
   С этими словами Стегин закрыл за собой дверь.
   Запах коньяка в палате усиливался.
  
   Глава 64. Стегин. (23 октября).
   "Лес, что расположен неподалеку? В городе? Где? Что он хотел сказать? Ну, конечно! - озарило его догадкой. - Лес! Деревья? Вот что подразумевал умирающий кавказец, объясняющийся на ломанном русском, - деревья!"
   Стегин стоял у здания больницы, рассеянно поглядывая по сторонам, держа в одной руке сигарету, немного не донеся её до рта, будто ждал, что кто-то даст ему прикурить, а в другой - зажигалку, и мысленно переписывал только что полученную информацию, насыщая её конкретными деталями: датами, географическими ориентирами, именами. Он ощущал себя псом, почуявшим след, и не двигался с места, дабы не потерять тот не стойкий, едва уловимый запах раненой дичи, что пока еще витал в воздухе.
   "Лес! Сад? Парк? Роща? Лесополоса? Поблизости от больницы. Да буквально в двух шагах! - не сдержав эмоции, он хлопнул себя по лбу. - Ну, конечно!"
   Он повертел головою, озирая местный ландшафт - слева направо, справа налево. Три здания, принадлежащие региональной онкологической больницы, были хорошо видны. Они располагались метрах в трехстах.
   "Территория, окружающая больницу - это лес. А точнее, парк, высаженный лет двадцать назад, и уже разросшийся. По периферии - довольно безлюдно. Особенно сейчас, осенью. Погода паршивая, пациенты стационара не охотно покидают теплые палаты ради сомнительного удовольствия - глотка свежего воздуха. Впрочем, парк хорошо просматривается с верхних этажей. Маловероятно, что некто закопал там труп. Нет. Конечно, нет".
   Он почувствовал, что устал. Допрос умирающего по-настоящему утомил его. Захотелось присесть и, прикрыв глаза, откинуть голову назад. Нельзя, надо думать, думать и надо действовать.
   Он с удивлением констатировал, что все еще стоит у приоткрытых дверей, по традиции фиксированных двумя половинками белого силикатного кирпича, с зажатой меж пальцев, но не зажженной сигаретой.
   "Лесополоса! Территория, ограниченная с одной стороны шоссе им. Леси Украинки, с другой стороны - железной дорогой. Острый угол между ними - тот самый пресловутый перекресток, от которого коротким аппендиксом тянется дорога к телецентру. До места убийства Винта и Хомяка - метров пятьсот. Именно туда, в придорожную лесополосу - пятьдесят-шестьдесят метров в поперечнике, направился доктор. Кто он? Ахмед сказал, что он работает в той же больнице. Нет. Это сказал я. Возможно, это соответствует действительности, возможно, нет. Словом, не факт, но версия. Кроме того, Ахмед и Ваха не знали его в лицо. Они были сориентированы на машину. Нашел! Вот зацепка. Машина. Иномарка. Они оставили её на месте, а брошенная на дороге машина - это угроза. При теперешнем положении - такие даже не угоняют. Остерегаются. Наверняка на неё обратили внимание".
   Стегин двигался в сторону больничной автостоянке, где был припаркован служебный УАЗ. Собственные мысли полностью занимали его, и он не обратил внимания на высокую женщину, обогнавшую его. И Лора прошла мимо. Не оглянувшись. Да и было мудрено узнать в деловой стильной бизнесвумен скромную медсестру, заботливо меняющую под умирающим смердящую простынь и опорожняющую судно.
   "Сегодня - вторник, - продолжал тем временем размышлять Стегин. - Необходимо выяснить, кто из сотрудником больнице отсутствовал на работе в понедельник. И кто из врачей разъезжает на иномарке. Если два неизвестных в этом уравнении окажутся одной и той же величиной - это тот, кто мне нужен. И только он сможет вывести меня на Фришбаха".
   Ему снова припомнилась фраза из телефонного разговора - та, о которой он не доложил Карапоганову М.
   - Найдите Фришбаха, - произнес голос. - В противном случае - его уберут. А впрочем, вы все равно не успеете.
   "Найдем, всех найдем, и Фришбаха, и тебя", - подумал в тот момент Стегин.
   "Похоже, не успели", - думал Стегин сейчас.
  
   Первичную информацию, непосредственно касающуюся похищения, произошедшего четыре дня назад, Стегин получил, не сходя с места, воспользовавшись телефоном.
   - Автомобиль "опель-вектра" 1996 года выпуска. По нашим документам проходит, как брошенная. Обнаружена 21 октября. Совершенно точно, в пятницу. Ну, знаете, повод был - канун выборов. И не дай Бог... Как нашли? Да очень просто - поступил сигнал. От кого? Ну и вопросики вы подбрасываете, товарищ капитан. Не знаю. Просто от населения. Да, так бывает. И в последнее время все чаще и чаще. Положительный факт. Безусловно! Гражданская активность растет. Бурно? Ха, ха. Скажете. Где? Ага, здесь указано: "Найдена на обочине в районе пустыря, расположенного..." - командир отдельного автотранспортного отряда капитан Гольцев, плечом прижав телефонную трубку к щеке, пролистал несколько страничек, лежащих перед ним, - ну, в общем, да. Неподалеку от больницы. Как вы и сказали. Конечно, точное место обозначено на карте. Ни каких проблем. Владелец? Легко. Родионов Павел Андреевич. Кстати, его место нахождения не установлено до сих пор. Согласно сведеньям, коими располагаю. Нет, "нива" за ним не числится. А почему вы спросили? Не хотите раскрывать карты? Как хотите. Впрочем, не наша забота. Понимаете? Отлично. Нет, информации об угоне не поступало. Проживает Родионов в Волгогорске, по улице... Место жительства не интересует? Ладно. А что? Нет, место работы не уточняли. Наши действия? Стандартная процедура. Пригласили кинологов и саперов. Машину вскрыли. Ни взрывчатки, ни наркотиков. Отбуксировали на стоянку. На нашу, естественно, на нашу, а куда же еще? Посмотреть? В любое время, хоть сейчас. Нет, повторяю, владелец по поводу исчезновения машины к нам не обращался, и ни каких заявлений ни от кого... ни от него лично, ни от родственников не поступало. Почему сразу забыли, товарищ капитан? Нет, не позабыли. Только состава преступления тут нет. А розыск пропавших... А при чем здесь ГИБДД?
   - И на том спасибо, капитан, - наспех пробормотал Стегин, нажимая на кнопку разъединения.
   Он посмотрел на часы. Половина шестого. Через полчаса начнет темнеть. Около семи настанет настоящая ночь. Выезжать к месту обнаружения иномарки поздно, это мероприятие придется отложить на завтра, решил Стегин, а на сегодня - хватит. Домой!
   К девяти часам о результатах своей деятельности отрапортовали опера - Родионов найден.
   - Где он? - поинтересовался Стегин, смирившись с тем, что его рабочий день - продолжается, и, напяливая носки - брюки он уже успел натянуть, услышал в ответ. - В больнице. В БЭМП.
   - Что? - воскликнул Стегин и выругался про себя. - Черт возьми, я же только что оттуда.
   - Да, в больнице. В реанимации. Говорят, в тяжелейшем состоянии, - растерянно, не совсем понимая, чем вызван всплеск эмоций, явственно различимый даже на расстоянии, подтвердил только что озвученную информацию опер Зуб.
   - В сознании? - по-деловому задал следующий вопрос Стегин.
   - Кажется, да.
   - Не понял. Уточни.
   - Не могу. Не говорят. Я спрашивал, - Зуб виновато пустился в объяснения. - Темнят. Говорят, сознание - категория относительная, сами, мол, они не уверены, кто в сознании по-настоящему - Родионов, или, например, мы.
   - Кто - мы?
   - Все.
   - Значит, без сознания, - сделал вывод Стегин.
   - Да нет, вроде все-таки в сознании.
   - Ты же только что сказал...
   - Да, сказал, - не посмел возразить Зуб. - Но мне сестричка одна шепнула - в контакте.
   - Ладно. Разберемся. Выезжаю.
  
   Глава 65. Стегин. (24 октября. 9 утра).
   Ночное посещение реанимации оставило двойственное впечатление. Полупустые палаты, закрытые двери; двери и коридоры, где каждый шаг наполнен ночным, особенно гулким эхом, напоминающим баховские аккорды; и специфический концентрированный запах лекарств - вроде и не гадкий, но в то же время не привычный и потому - тревожный; и тускнеющая эмаль чешского кафеля, коим были выложены стены от пола до потолка, одного зеленовато-надоедливого цвета - всё действовало угнетающе. Особенно стены. ("Уж лучше бы красного... - глядя на стены, с сарказмом думал Стегин, поднимаясь по лестнице на девятый этаж - лифт в этот поздний час не работал, - кровь на нем не видна".) Почему? Да кто же знает?
   Только на этот раз все было по-другому - ощущения глухого одиночества, что преследовало его во время допроса Ахмеда, больше не было.
   Врач-реаниматолог, его должностью Стегин интересоваться не стал, а знакомого ему зав. отделением в этот поздний час уже не было на месте, отрешенно поглядывая поверх головы следователя, демонстрируя тем самым вежливое негодование и недовольство и более того - осуждение, пропустил Стегина в палату и подвел его к койке, что стояла по правую сторону и у окна.
   - Это он. Павел Андреевич Родионов. Вы о нем спрашивали? - поинтересовался врач, явно не собираясь услышать ответ.
   - Да, - Стегин-таки посчитал нужным ответить. - О нем. Как он?
   - Сами видите. Паршиво.
   Видел. И этот желтушный оттенок кожи в сочетании с болезненной бледностью, и его осунувшееся и одновременно отечное лицо, подернутое патиной страдания, и вспухший живот, и бедра подушки - излишняя влага заполнила немощное тело, коснись лишь и польется из этого сыра сок, и пальцы - нежный инструмент осязания, а теперь - бесполые культяпки-сосиски, и синяки и кровоподтеки, покрывающие лицо и грудь: одни - все еще очерченные и набрякшие темно-синим, другие - уже расплывшиеся и отливающие желто-фиолетовым, и порезы под мышками, и левую руку в гипсовом коконе, и правую - худую, покрытую дряблой кожей, выпростанную из-под одеяла до локтя, с безвольно открытой ладонью, будто просящей милостыню. Он попробовал эту руку пожать, но, ощутив её теплоту и влажность, ответного движения так и не встретил, ни малейшего. Он видел, каким старым стал человек, что лежал перед ним.
   - Выживет? - поинтересовался Стегин.
   - Вытянем, - заверил реаниматолог тоном, не допускающим сомнения, и Стегин ему сразу же поверил.
   - Можно с ним говорить?
   - Говорите. Если хотите. Не знаю, ответит ли он вам, - пожал доктор плечами.
   - Но он, в общем-то, в сознание? - задал Стегин тот самый вопрос, что задавать ни под каким видом не хотел - и тут же поймал себя на этом и нахмурился.
   - Не знаю.
   - Кажется, не совсем понимаю.
   - Он - ориентируется, - ответил его собеседник и пояснил. - Он понимает простые вопросы. Определено. А вот об остальном? Уж извините.
   - Понимаю, - пробормотал Стегин, немного растерявшись. Впрочем, чувство растерянности прошло почти сразу: - А вы меня не просветите?
   Стегин замолчал, и врач вежливо кивнул, не поощряя тем следователя, но и не протестуя против его навязчивости, но затем, все-таки не выдержав тягучей паузы, нехотя спросил:
   - В смысле?
   - Что с ним случилось? С Родионовым Павлом Андреевичем? При каких обстоятельствах он оказался на вашем попечении?
   И стараясь расположить к себе собеседника, Стегин широко улыбнулся. Улыбка получилась что надо: доброжелательная, добродушная и чуток печальная. Больница все ж.
   - Я вам не помогу. Потому что толком ничего не знаю. Дело, к счастью было без меня.
   - Какое дело?
   - Дело? Привезли Павла без меня. По дежурству. У меня в тот день был выходной.
   - А вы лично с ним знакомы? - поинтересовался Стегин как бы невзначай.
   - Вы обратили, что я его зову просто по имени? Это, в общем-то, ни о чем не говорит. Он пациент, я врач, и так бывает. Но в данном случае... Да, я хорошо его знаю. Еще с институтских времен.
   - И узнав, что в отделение находится на излечение ваш друг, в тяжелом состоянии, вы даже не поинтересовались, что да как - что с ним произошло, как он сюда попал?
   - Не друг, приятель. Однокашник. Конечно, поинтересовался, - не стал возражать врач. - Потому и сказал, что не знаю. Расспросил тут кое-кого и сообразил - достоверная информация отсутствует. Все ждут, когда Павел сам обо всем не расскажет. Ясное дело, сейчас ему не до бесед. А милиция по его душу в вашем лице появилась у нас впервые, а иные источники информации... Сами знаете.
   - Нет, не знаю, - снова позволил себе улыбнуться Стегин.
   - Ах, коли настаиваете, попотчую вас сплетнями.
   - Извольте, настаиваю, - подстраиваясь под манеру своего собеседника, мягко обронил Стегин.
   - Повторяю, достоверно мне ничего не известно, а несут порою полный бред.
   - Не стесняйтесь, - подбодрил Стегин.
   - Говорят, что несчастный случай. Говорят, его избили.
   - Кто?
   - Говорят, бандиты.
   - Интересно, - вставил обязательную реплику Стегин. - Повод?
   - Не знаю, но есть одна версия. Говорят, его заказал ревнивый муж.
   - Ого! - Стегин не сдержал удивления. - А что? Были на то основания?
   - Возможно, - уклончиво ответил врач и уперся в строгий прищур. - Есть у него любовница, есть. Говорят, он в неё влюблен. Есть или была. Кроме того, в больницу его вроде бы доставила какая-то женщина. Впрочем, если интересуетесь, расспросите дежурантов - дежурную смену.
   - Обязательно. Как мне их найти?
   - Заглянем в график. Погодите-ка, - он наморщил лоб, - у нас три смены, то есть работаем мы через два дня на третий, - объяснял он для Стегина, - и выходит... да, точно, смена, что приняла Родионова, заступает завтра. Точнее - уже сегодня, но с утра, с девяти.
   - В соответствие с графиком? А не бывает ли подмен, перемен?
   - Разумеется, случаются. Все мы люди, у всех обстоятельства, но в приемном обычно дежурят четверо - четыре медсестры или медбрата. Кого-нибудь да застанете.
   - Понял. А вы её знаете?
   - Кого? Женщину, что привезла его? Нет.
   - Любовницу?
   - Тоже нет.
   - Ладно, - легко согласился Стегин. - Что еще?
   - Пожалуй, что все. Все, что знал, рассказал.
   - Немного. Может быть, припомните еще что-нибудь. Это - важно.
   Доктор молчал, словно решал в уме трудную задачу. И Стегин его не подгонял, но время от времени бросал в его сторону взгляд легкой досады.
   Прошло две минуты. Не меньше.
   - Характер повреждений не обычный. Множественные ушибы, гематомы, ссадины, перелом костей кисти, - решился доктор, наконец-то, высказаться. - Странные порезы в подмышечных областях и токсикоз? Что вы скажете? Как-то все это не укладывается в банальную драку, а? Мое впечатление - его пытали. Так-то!
   Возможно, услышанное и показалось Стегину странным, но он, не желая менять ритм разговора, бросил с легкой иронией:
   - Пытать ревнивому мужу не подобает? Благородно вызвать обидчика, разрушителя домашнего очага, на дуэль. Вот как он должен был поступить. Да, не те времена.
   - Наверное. Не знаю.
   - Вот видите, не знаете. А ревность, меж тем, эмоция страшная. Историю про Отелло и Дездемону помните? А про Пушкина, Дантеса и Наталью?
   - Шекспира давненько не перечитывал, но, как мне припоминается, та история довольно мутная и данной ситуации не аналогичная. Чернокожий мужчина практически без повода задушил белую женщину, собственную жену. По ошибке? Мотив - ревность? Не думаю. Вероятный мотив - расовая ненависть. Расовое нетерпение, выражающееся в тех комплексах, что сформировались в бедняге Отелло еще в детстве - в то время, когда он, едва вступив в пору полового созревания, впервые лицезрел белокожую женщину, прятавшую свое восхитительное, но не доступное тело в складках шелка и батиста. Недоступное в абсолютной категории, в космической. Вот где кроется первопричина. Фетиш и табу. А превратности судьбы, забросившие его к ней в постель, только перевернули все с ног на голову. Клятвы в верности? Лицемерие. Плотская любовь? Способ унижения. И ничего нельзя было исправить. Все было предрешено. А Яго - не виноват. А про Пушкина вы упомянули всуе. Там - не ревность, там - условности, быт, смешной и далекий.
   Он закончил тираду и снова стал лаконичен.
   - Я не знаю, - повторил он. - Но ревнивый муж чаще фигура смешная, чем трагичная.
   - Пожалуй, - согласился Стегин и не к месту сообщил. - Я не женат.
   - А я - женат, - с некоторой грустью в голосе отозвался реаниматолог.
   - Понимаю.
   - Вот и отлично. Теперь я с вашего разрешения откланяюсь.
   - С вашего разрешения я задам вам еще пару вопросов.
   - А вы упрямый. Ну, хорошо.
   Раздражение и усталость - он и не пытался их скрыть.
   - Скажите-ка, а может быть, Родионов банально угодил в автомобильную аварию? Нельзя ли таким случаем объяснить полученные им повреждения? - провоцирую врача на новые рассуждения и высказывания, предположил Стегин. - Он, вроде, автомобилист.
   - Автомобилист? - искренне изумился реаниматолог. - Да кто вам такое сказал? Какой из Паши автомобилист? Он и знает-то два слова: "карбюратор" и "свеча".
   - Тем более.
   - Нет, нельзя. Повреждения абсолютно не типичные.
   - Кстати, а какая у него машина?
   - У него их две: "oпель" и "нива".
   - Это точно? - усомнился Стегин. Его левая бровь, взлетев в автономном полете кверху, прижалась к глубокой морщине, пересекающий высокий благородный лоб.
   - Точно.
   - Не ошибаетесь? - продолжал допытываться Стегин. - По данным ГИБДД - у него только "oпель". И вариант, что он продал "ниву".
   - Бросьте! Ничего и никому он не продал. Катается на "ниве" через день.
   Стегин уже сообразил, что "нива" зарегистрирована на кого-то из близких родственников Родионова: на отца, на жену, например, и уже корил себя за то, что не додумался до этого раньше.
   - Почему через день? - отреагировал он на последнее замечание.
   - Потому что через день - на "oпеле", - хмыкнул врач. - Потому что то одну машину разобьет, то другую. Знаете, что он говорит, когда у него спрашивают, чем он руководствуется, выбирая утром машину, чтобы отправиться на работу? Знаете, что он отвечает?
   - Естественно, нет.
   - На той, что со вчерашнего вечера меньше побита. Как вам это нравится? Нет, ничего не хочу сказать, водит он в целом прилично, но неаккуратно. Почему? У него такая теория, что хирурги, хорошие хирурги, все как один ездят неаккуратно.
   - Шутит.
   - Серьезно.
   - Занятный взгляд на вещи.
   Стегин поймал себя на мысли, что только что подумал про себя - и его нельзя назвать образцовым водителем. И самокритично вздохнул.
   - А вы?
   - Я? Я очень аккуратный и умел водитель. Не в пример Павлу. А он ни черта не смыслит в двигателях. Кого хотите, спросите.
   Стегин не хотел. Он услышал достаточно и выяснил одну очень важную деталь - в распоряжении Павла Андреевича Родионова имелось две машины. А сделать вывод, что разыскиваемая "нива" - одна из них, и что именно Павел был за рулем в тот злополучный для него день, мог бы и младенец.
   - Автомобилист! - презрительно заключил врач, и Стегин расслышал в этой короткой характеристике глубоко скрытую ноту восхищения.
   - Спасибо, - произнес он, понимая, что начинает злоупотреблять чужим временем.
   - А ему вы ему в любом случае не повредите.
   - Спасибо, - на этот раз с вопросительной интонацией повторил Стегин.
   - Даже, пожалуй, напротив, - после короткой паузы, задумчиво добавил врач.
   - Что?
   - Ему возможно полезно будет. Да, любой раздражитель, что заставит его разум работать, пойдет ему на пользу. Что ж, действуйте, - закончил он решительно. - Вперед.
   Безмолвно испросив разрешения у Родионова, Стегин присел на табуреточку у постели.
   - Спасибо, - в третий раз сказал он, но так тихо, что врач его уже не расслышал.
   Воспитанные люди не любят, когда их благодарят. Пожалуй, верно и обратное утверждение: невоспитанные - любят. А что такое воспитание? Порядочность и честность, и ум, но только не хитрость и то, что теперь любят называть модным словом креативность, мельком подумал Стегин, проводив удаляющуюся спину взглядом.
   Вокруг Родионова суетились люди. Доктора разного возраста и пола то вместе, то попеременно, словно до этого момента ждали в очереди, осматривали его, что-то наспех отмечали в истории болезни, что лежала у Родионова в ногах, небрежно бросали её туда же, перемигивались друг с другом, спорили, отчаянно жестикулируя, время от времени резкими выкриками тревожили сестер, требую поторопиться, и ни на минуту не спускали с Родионова глаз и не обращали на Стегина ни какого внимания.
   Но и Стегин в эти минуты не скучал, был занят. Он молча сидел у постели Родионова и внимательно наблюдал за его лицом, пытаясь по едва заметным движениям век и бровей, и копошению морщин вокруг глаз, и подрагиванию тех струн, что тянулись от крыльев носа к углам высохших потрескавшихся губ, понять, что же происходит у Родионова в голове. Что? И не понимал.
   Говорить? Бессмысленно. Он передумал начинать разговор. Отложим, с сожалением решил он, ни чего не поделать, зато в главном он убедился - Родионов болен. Тяжело. И это - факт!
   Стегин обвел взором палату. Широкая ширма, за которой слышалось тяжелое, прерывистое дыхание еще одного пациента, и еще одна - такая же - слева. Между ними - сестринский пост: стол, стул и металлический шкафчик, где за стеклом, густо замазанным белой краской, видно, хранились медикаменты и инструменты, и внезапно сообразил, что остался в палате один. Один? Да, не считая лежащих. И у него в запасе лишь несколько мгновений.
   Стегин воспользовался удобным случаем, по безмолвному сговору предоставленным ему. Из своего портфеля он достал лист прозрачной пленки - упругий, подрагивающий в пальцах - размером с тетрадный и, расправив полускрюченные пальцы правой кисти Родионова, по очереди мягко приложил их к нему, а потом аккуратно уложил улику меж листочками тонкой папиросной бумаги и спрятал - пригодится.
   * * *
   Среди следователей-интеллектуалов, они составляют в среднем десять-двенадцать процентов от общего числа, что, в общем-то, немало, бытует точка зрения, что у следователя в производстве должно быть только одно дело. (И всегда - самое главное). Мотив, в общем-то, ясен - не распыляться, иметь возможность посвятить себя работе полностью, без остатка. И тому подобное. Правда, на деле подобной привилегии себе никто не требует, потому что если... а порою так случается, что вот оно тебе и на... и занимайся только этим делом - твое одно-единственное дело оказывается невообразимо гнусным, мерзким, отвратительным - таким, что отравляет душу и откладывает на ней отпечаток на всю оставшуюся жизнь. А нередко отвращает от неё вовсе. От жизни. Раз и навсегда. Ну конечно, навсегда. И это помимо того, что оно обычно - глухарь!
   Тем не менее, Стегин это мнение разделял. И вел себя соответственно, занимался только этим делом - делом Родионова и Фришбаха, и Лоры, и Кати Ирюшкиной, делая вид, что нет ничего на свете важнее, отложив всё менее срочное - на завтра, перенеся всё то, что терпит - на послезавтра. Потом он займется и тем, и другим, и третьем, и будет вести себя точно также - не думать ни о чем ином, кроме одного... Но сегодня он решил сосредоточить весь свой следовательский пыл, всю страсть своего разума на расследовании исчезновения Фришбаха. Или его убийства. Среди жителей города нашлось всего двое, носящих такую интересную фамилию - Фришбах. Пятидесятидвухлетняя женщина, врач-стоматолог, не замужняя, бездетная - в настоящее время она гостила у родственников в Израиле, и восьмидесятилетний учитель физики на пенсии - вдовец, его единственный сын погиб лет двадцать назад в автомобильной аварии. Они Стегина не заинтересовали. Вероятно, Фришбах - фамилия не подлинная, выдуманная, убеждал себя Стегин, подставляя еще один кирпичик под свой главный вывод - для того, чтобы закрыть дело, необходимо найти тело. Во что бы то ни стало! Да, мертвый Фришбах привлекал Стегина значительно больше, чем живой. Найти! Вот тогда и пасьянс сойдется и мозаика сложится...
   И начать новый день он решил с очередного посещения больниц - посетить онкологическую и опросить коллег Родионова, затем - в который раз - забежать в больницу экстренной помощи, и попробовать выяснить там, каким образом, при каких обстоятельствах Родионов туда попал? И только затем оправиться на место и найти то, что прятал Родионов в лесопосадке. В общем, выезд бригады криминалистов на местность он решил отложить на вторую половину дня. В самом деле, тут торопиться не стоило. Не имело смысла. Во-первых, со дня условного исчезновения Фришбаха минуло полных пять дней. Пять? А часто ли криминалист оказывается на месте преступления через пять минут? Редко. Почти никогда. Пять дней, пять ночей - и не много и не мало. Следы, коим суждено было исчезнуть, исчезли - те, что имели свойство исчезать: примятая ботинком трава выпрямилась, смачный плевок смешался с промозглой октябрьской влагой, сигаретный пепел разметал ветер, а сломанная ветвь затерла, залоснила свежий свой надлом своим янтарными слезами и уже не понять, когда её, бедную, обидели - год или неделю назад. Но те следы, что остались, определенно еще подождут - те, что обладали свойством постоянства. Какие? Зарытое в землю тело, например. И действительно, что он собирался искать? Труп. А что же еще? И никуда он не денется. Если он там. Его убеждение в том, что Фришбах - мертв, росло, укреплялось, зрело. И считать, что на месте уже не осталось ни следа - было бы большой ошибкой. Ни Холмсовы времена, другие. Времена высоких технологий - времена хакеров, стволовых клеток и феномена сверхпроводимости.
   Следователь - прагматик, Стегин считал, что знает, что ищет.
   Итак, в 08.30, не выспавшись, он почти привычно остановился на больничной стоянке, но, задержавшись на минуту в салоне - докуривая сигарету, на несколько секунд задумался, прислушавшись к внутреннему голосу - а тот плел что-то о дурных предзнаменованиях и предчувствиях, и твердил без устали: "Заболеешь, заболеешь и умрешь!"
   "Нет, так жить нельзя, хватит, пора прекратить эти госпитальные тусовки, - пообещал он себе, - терпеть он не может больницы, да и вообще - дурной знак. В последний раз, ведь надо, надо, долг".
   Пискляво пискнул замок, мигнули фары. Стегин небрежно бросил ключи в карман и, отыскав глазами вывеску "Приемный покой" - этот вход располагался чуть в стороне от парадного, решительно направился к тревожно не затворенным дверям.
   Вопреки ожиданиям в "приемном покое" было пусто. Ни одного пациента. Две молоденькие медсестры со скучающим видом молча курили за столом, застеленным вытертой почти до дыр клеенкой, и на вошедшего Стегина по началу внимания не обратили, но после традиционно-стремительной демонстрации удостоверения и обоюдного представления - "Я - капитан Стегин, я - Маша, а я - Надя" - девочки, переглянувшись меж собою, заметно оживились и с полчаса проболтали без передышки, снабдив следователя за это время исчерпывающей информацией.
   - Наше дежурство. Мы работали. Мы его принимали.
   На первый вопрос ответила Маша. У неё был приятный низкий голос с хрипотцой, (а уж потом Стегин перестал фиксировать, кто из них отвечает на тот или иной вопрос. Какая разница).
   - Переполох-то был приличный, - рассказывала Надя. (Или Маша).
   - Почему? - наивно поинтересовался Стегин.
   - Врач, - пояснила девушка. - Да не рядовой, а заведующий отделением. И в тяжелом состоянии. Практически в коме. Не дай Бог, помрет. Я сразу вызвала ответственного дежурного доктора - кажется, дежурила Спиридонова, заместитель главного врача по поликлинической работе, а потом позвонила и пригласила дежурного хирурга, а потом - и терапевта. Кроме того, мы оповестили лабораторию и эндоскопическое отделение, чтобы тоже были готовы в случае чего. Мы же не знали, что с ним.
   - А в милицию вы сообщили? - задал коварный вопрос Стегин.
   - Не обязаны, - хором ответили они, насторожившись. - Не мы определяем характер повреждений, не мы ставим диагноз, не мы. Пожалуйста, вот по этому вопросу - к докторам.
   - Что вы, девочки! Ни каких претензий.
   Стегин достал пачку сигарет, и обе сестры, покосившись на "мальборо", кивнули.
   Все трое закурили.
   - Первыми появились хирурги. Макаров и Твердов. Они осмотрели Родионова и сразу же вызвали "реанимацию", а затем, не дожидаясь появления Спиридоновой, начали названивать. И нашему главному врачу доложили, и в онкобольницу позвонили - поставили коллег в известность, и еще куда-то. И закрутилось! Такое тут закрутилось!
   - А кстати, как вы выяснили личность?
   - Чью? - с недоумением в голосе спросила Надя.
   - Пострадавшего. Родионова. Он же был в коме? - пояснил Стегин, с интересом рассматривая, как расплываются кольца дыма, что ловко, округлив пухлые губы, пускала к потолку Маша.
   - Почти в коме, - поправила Маша.
   - А я его знаю, - пояснила Надя. - Да и женщина, что была с ним, назвала его.
   - Ах, его привела женщина. Да, я вроде об этом слышал.
   - Принесла.
   - Как - принесла? Втащила? - пришла очередь удивляться Стегину.
   - Почему втащила? - Надины губы скривились в легкой полуулыбке, но взгляд её оставался напряженным и настороженным, словно она сама не верила в то, что говорила. - Принесла! Как? Как невесту. На руках.
   - Он мужчина не маленький. Я сегодня ночью с ним встречался. То есть - навестил. В общем, был я в "реанимации", - Стегин неожиданно для самого себя начал оправдываться.
   - Не маленький. Вы правы, - согласилась с ним Маша. - Но она несла его на руках. Факт. Как ребенка.
   - Вы её запомнили. Описать сможете? - торопливо спросил Стегин. Кто она? Это по настоящему интересовало его.
   - А вы бы такаю женщину не запомнили, товарищ капитан? - язвительно переспросила Маша. - Она несла его как пушинку.
   - Впечатляет, пожалуй. Опишите её.
   - Высокая. Метр восемьдесят пять. Если не выше. Широкоплечая. Да, пожалуй. Это бросается в глаза. Волосы светло русые. Короткие. Почти блондинка. Глаза? Не помню. Боюсь соврать. Одета стильно. На ней был плащ. Да. Бежевый. Дорогой. Он был распахнут. Тонкий джемпер - под ним. Но не свободный, а обтягивающий. Про грудь - не скажу, а талия приблизительно семьдесят четыре, семьдесят пять. Стройная.
   Сбивчиво и непоследовательно, перебивая друг друга, порою одновременно умолкая, чтобы сделать еще по затяжке, они рисовали её портрет - портрет женщины, которую Стегин еще не повстречал, но чей образ он отчетливо представлял со светлых школьных лет, наполненных запойным чтением романов. И переносить этот словесный портрет на бумагу - не было нужды. Разбуженная валькирия. Золотоволосая Брунхильда. Чудесная девушка-воительница из рода Нибелунгов - из рода детей туманов?.
   - Хорошо, - после долгой паузы, произнес Стегин. Сигарета истлела, и он потянулся за новой: - Нам потребуется составить её словесный портрет. Вам придется поработать с нашим художником. Не против?
   - Ладно. Это, наверно, интересно, - кивнув, согласилась Маша.
   Но Надя возразила:
   - А зачем? Разве она скрывается?
   - Нет, я этого не сказал, - Стегин развел руки, подчеркивая этим жестом свою искренность. - Но вы же понимаете, она - свидетель. Она знает, что произошло, при каких обстоятельствах Павел Андреевич Родионов получил травмы и оказался при смерти. Ведь это не просто несчастный случай.
   - Вызовите её и допросите.
   - Но мы же не знаем, кто она. Для того, чтобы её найти необходимо...
   Что именно необходимо, он досказать не успел.
   - Лариса Анатольевна Златоустова, - обронила Надя, обрывая Стегина.
   - Вы её знаете? - изумился Стегин.
   - Да, - обе девушки кивнули одновременно.
   - Откуда?
   - Товарищ капитан, - с укоризной произнесла Надя. - Мы ведь не телепатки. Она назвалась.
   - Зачем? - немного подумав, спросил Стегин.
   - Мы спросили, - девушки синхронно приподняли худые плечики. - А как же? Так положено! У нас ведется журнал обратившихся в приемный покой. В тех случаях, когда больной тяжелый, не контактный или находится в коме, в него вносятся данные о сопровождающих лицах.
   - Паспортные данные? - зачем-то уточнил Стегин.
   - Да.
   - И вы видели её паспорт?
   - Да.
   - Это еще ни чего не значит. Вы, девочки, наверное, не представляете, как легко нарисовать фальшивый документ. Проще простого.
   - А вы проверьте, - насмешливо посоветовала Надя.
   - Обязательно проверим, - серьезно сказал Стегин.
   Еще через несколько минут, тепло распрощавшись с девушками, послав обеим по шуточному воздушному поцелую, Стегин покинул гостеприимный покой и, не теряя времени, решительным шагом направился в онкологическую больницу. Недалеко. Предстояло побеседовать с коллегами Родионова.
   Но ближайшие коллеги Родионова, как выяснилось, не знали ничего.
   - Как он вел себя в девятнадцатого и двадцатого?
   - Как обычно.
   - Чем был занят?
   - Да он всегда занят... чем-то.
   - Когда появился на работе, когда ушел?
   - Сказать определенно не могу. Думаю, что - во время. То есть я не помню, чтобы он опаздывал, а вот на счет того, задерживался ли он или нет - не знаю. Знал ли я, что он угодил на койку? Хотел сказать, попал в больницу. Слышал краем уха. Что случилось? Чем болен? Нет, не знаю. Нет, не настолько мы близки с ним, нет.
   - Кто был близок? С кем он дружил?
   - Был у него друг. Сергей Мишаров. Они учились вместе. И в больницу пришли почти одновременно. Три года назад он разбился на смерть.
   -Хирург?
   - Кто? Мишаров? Ну, разумеется, хирург. А кто же?
   Все словно сговорились отвечать одинаково: нет, нет, не знаю, не помню. Более того, казалось, что-то над каждым, с кем он успел поговорить, витает чей-то строгий дух и, грозя пальцем, заставляет их повторять одно и то же: не помню, не помню, не помню. Или ему мерещилось? И чужая злая воля здесь отсутствовала? А Родионова просто не любили. Да мало ли за что не любят? Какими ничтожными бывают поводы, лишающие кумиров любви и почитания.
   Потеряв в бесплодных разговорах около часа, Стегин решился на тактический маневр - спустившись на второй этаж, он атаковал приемную главного врача. Но и тут его подстерегала неудача: главного врача на месте не оказалось.
   - Болен, - лениво объяснила секретарь, оторвавшись от книжки в мягком переплете.
   - Чем?
   Казалось, атака захлебнулась. Но еще не были брошены в бой резервы.
   - А вам какое дело?
   Сдерживая негодование, Стегин продемонстрировал удостоверение.
   - Простите. Что-то с сердцем. Точно не знаю, - переменила тон секретарь.
   - Симптоматично, - заметил Стегин глубокомысленно.
   - Простите, не поняла, - наморщила она лоб. - Что вы сказали?
   - Не важно. А все-таки, что с ним?
   - Предынфарктное состояние. Лежит в кардиологическом центре, - в её голосе явственно слышалось сострадание.
   Но Стегин ей не поверил: - У нас у всех предынфарктное состояние. В широком смысле, разумеется. Давно он болеет?
   - Нет. Четыре дня.
   - В пятницу слег, выходит? - произвел Стегин не хитрые подсчеты.
   - Точно. В пятницу, - подтвердила секретарь.
   - То есть в пятницу вы его уже не видели? - уточнил Стегин.
   - Нет, почему же? На работе он появлялся. В половине девятого. Как обычно. Провел пятиминутку с заведующими отделениями и заместителями, затем - и общий рапорт в актовом зале для всех врачей, после вернулся к себе в кабинет и попросил меня приготовить кофе. Было, наверное, около десяти. Честно говоря, кофе я уже сварила и через пару минут, чуть разогрев, подала. В это время раздался телефонный звонок. Звонили по прямому. Он взял трубку. О чем говорили, я не слышала, вышла. Но минут через десять он пригласил меня к себе и сообщил, что чувствует себя отвратительно - болит сердце. Я предложила вызвать "скорую". Он лишь рассмеялся и сказал, что в больницу с такими диагностическими возможностями, как у нас, вызывать "скорую помощь" неприлично и попросил позвонить в хозчасть, чтобы подали его машину - он едет в кардиоцентр.
   За её словоохотливостью скрывается испуг, не сомневался Стегин, но вот чем он вызван? Знает ли она хоть что-то? Некий конкретный факт? Секретарь - могла подглядеть, случайно подслушать, услышать, заметить то, что ей по рангу замечать не положено. Или она боится в общем? Ведь в больнице в последние дни и в самом деле происходят странные события, несущие в себе угрозу, опасность. Нападение и похищение. И несчастный случай с одним из ведущих хирургов. И болезнь главного врача. И она понимает, все взаимосвязано.
   Стегин внимательным взглядом окинул женщину, теперь напряженно, будто девочка-первоклассница, сидящую перед ним, и с легким чувством злорадства, спрятанным глубоко-глубоко в душе, убедился, она лет на десять старше, чем показалась на первый взгляд.
   - И на том спасибо, - поблагодарил он небрежно и вышел из приемной.
   Атака увенчалась успехом. Пусть не удалось захватить главную высоту, но часть неприятельских редутов пала. Определенно. Ясно, что в этой истории замешан главный врач Ведин. Как глубоко он в ней завяз? Как много он знает о двойнике? В данный момент это не важно. Но его подозрительная болезнь и то странное равнодушие, с коем в больнице отнеслись к Родионову (будто получили приказ, а от кого мог исходить подобный приказ, только от него, от Ведина, главного врача) - это факты, красноречивые сами по себе. И в свое время все выяснится. Непременно. Потому что ни куда Ведин не денется. Отболеет, отлежится, отбоится и появится - вернется на теплое место. А Стегин - дождется, ему - не к спеху.
   Но намеренья покидать больницу у Стегина пока еще не было.
   Третий этаж. Химиотерапевтическое отделение. Здесь все было по-другому. Чисто. Светло. Тихо. Словно здесь люди не болели. Да и не жили.
   Нет, он не прав. В просторном холле, наполненным голубоватым искусственным светом, на двух диванах молча сидело полдюжины больных. И Стегин остановился, намереваясь спросить... Они сидели и молчали, не глядя друг на друга. И Стегину внезапно стало не по себе. И он не спросил. На счастье на глаза ему попалась табличка "Старшая сестра". Постучавшись и дождавшись ответа, что едва удалось расслышать - то ли радушное да, то ли язвительное нет, он приоткрыл дверь и заглянул.
   - Проходите, будьте любезны, - встретил его мягкий усталый голос.
   - Спасибо, - вежливо откликнулся Стегин. Корочка лежала в нагрудном кармане, но, заглянув в её глаза, переполненные печалью, он не стал вытаскивать удостоверение на свет и представился просто: - Стегин.
   - Ольга. Васильевна.
   - Очень приятно, - церемонно произнес Стегин, отметив про себя паузу, что неловко разделила привычное для слуха словосочетание имени и отчества, словно предоставляя ему выбор: Ольга... Ольга Васильевна. Ольга!
   - Я знаю, кто вы. Точнее, догадываюсь. Я ждала вас. Еще три дня назад. Очень ждала.
   - Почему? - удивился Стегин.
   - В тот день, когда её похитили... Разве вы не должны...
   Она присела и теперь смотрела на Стегина снизу вверх. Не моргая. Не отрывая взгляда. Словно уже поведала ему нечто очень важное, нечто очень особенное, что должно изменить. Нет. Ничего уже нельзя изменить, знала она.
   И ресницы опустились, избавляя Стегина от наваждения.
   - Что, Ольга? О чем вы? - Стегин тоже сел.
   - Искать её. Спасать. Вырвать девочку у изуверов.
   - А-а. Нет, не я. Расскажите, Ольга.
   Волосы стянуты в тугой пучок на затылке. Безупречная холодная белизна халаты. Руки, что старше чуть приоткрытых губ лет на десять. Прямая спина. Голые икры.
   Заварив кофе, наполнив рюмки коньяком, осушив краешком бумажной салфетке уголки своих прекрасных глаз, Ольга Васильевна грустно улыбнулась своему собеседнику:
   - Обязательно расскажу.
   - Пожалуйста, - Стегин мягко прикоснулся к её запястью. - Пожалуйста.
   - Полгода назад, - со вздохом начала Ольга. - Точной даты, конечно, не помню. Да это, наверное, и не важно?
   - Не важно, - подтвердил Стегин.
   - Обычный день. Начался, как обычно. В отделение я пришла около семи. Я всегда прихожу в это время. Хотя официальное начало рабочего дня в восемь сорок пять. Но, знаете ли, необходимо оглядеться. До утреннего рапорта - проверить все самой. И убедиться, что все в порядке - всего хватило: бинтов и марли, одноразовых шприцов и стерильных инструментов, антибиотиков и наркотиков, снотворных средств и гипотензивных, и постельного белья для вновь поступивших, и что ничто не разбилось - бьются у нас градусники и оконные стекла, и убедиться, что ничего из отделения не пропало - ни спирт из перевязочной, ни лекарства из процедурной, ни дежурная сестра, и такое случалось, и ничто не поломалось - ни койки, ни замки, ни аппараты Рива-Роччи. Словом, у старшей сестры с утра довольно много дел. Но, в общем-то, обычная утренняя рутина, без нервозности, как правило, заканчивающаяся чашечкой крепкого кофе. В одиночестве. Пока не подтянутся девочки - дневная смена. И доктора. А в тот день Катя Ирюшкина пришла раньше всех. Около восьми. Не знаю почему. Я почти освободилась, вот и попросила её приготовить нам кофе. На двоих. Хм, попалась мне на глаза. В восемь тридцать начался рапорт в отделение, а затем - обычная работа: выписка больных, обход отделения в сопровождение сестры-хозяйки, бумажная работа - составление различных требований и графиков. Около десяти меня вызвал главный врач - позвонила секретарь и попросила явиться приемную. Срочно. Предстать пред светлыми очами? Хм, такое случается не часто, но и не так уж и редко, и я не волновалась. Точнее, все-таки волновалась, но не сильно - в отделение порядок, жалоб на грубость сестер в последнее время от больных не поступало, а значит и ругать меня не за что. Скорее всего, думала я, речь пойдет о дорогостоящих препаратах. Кому-то из блатных требуется нечто дефицитное и дорогое - вот главный и попросит меня выдать эти препараты на руки бесплатно, а потом - списать их за счет тяжелобольных, что лечатся у нас в отделение. Я думала, что не ошибаюсь, но - ошиблась. Просьба была иного рода. И на первый взгляд - в ней тоже не было ничего не обычного. Кроме, пожалуй... - она на секунду запнулась, но тут же продолжила, - кроме одной фразы. Ни фразы, одного слова. Впрочем, тогда я на это не обратила внимания. Только теперь. Да и не в слове дело.
   Вопрос напрашивался сам собою - какое же слово неосторожно оборонил Ведин, выдавая себе? Но вместо того, чтобы спросить, Стегин поднял рюмку.
   - У него ко мне есть особое поручение. Так он мне сказал, Ведин, лукаво улыбаясь. Да, именно с этой фразы он и начал. Пошутил. И я улыбнулась в ответ. Затем он стал серьезным. Требуется медсестра, способная в течение длительного работать в режиме индивидуального поста, разъяснил он мне смысл своего особого поручения. Старательная. Терпеливая. Не болтливая. Желательно, не замужняя. Придется и задерживаться, и дежурить ночами, и работать в выходные и по праздникам, коль возникнет в том необходимость. Словом, нужна та, кто может посвятить себя работе полностью! Безотказная. "Может быть, две сестры? Они могли бы работать попеременно", - предложила я. "Нет, только одна, - отрицательно покачал он головою, - но такая, что выдержит. Выдюжит". Я поинтересовалась: "Больной будет лежать в нашем отделении?" "Нет", - ответил он. Но где - он не сказал. Не посчитал нужным. А я не стала настаивать, но задала еще один вопрос: "А диагноз?" "Это - не важно, - ответил он мне, диагноз - врачебная проблема, уход - сестринская. Тяжело - не будет". "А все-таки, какие навыки предпочтительнее: перевязочной сестры, процедурной, палатной, операционной", - осмелилась уточнить я. На этот вопрос он ответил так: "Навыки сиделки". У меня не было выбора. "Хорошо", - сказала я, подумав о Кате: робкая, пассивная, не опытная и не расторопная, но спокойная и терпеливая, из тех, о которых говорят - серая мышка, молчаливая и, наверное, добрая. "У меня есть на примете такая", - сказала я. "Пришлите её ко мне немедленно", - приказал он. "Хорошо", - повторила я.
   - Вас насторожило то, что одним из необходимых качеств была неболтливость?
   - Да. Позже. Значительно позже. Когда я об этом вспомнила. А в тот момент я не обратила на это внимание. Позднее, когда о странном пациенте, пребывающем в нашем пансионате в течение нескольких месяцев, заговорили. Шепотом. Оглядываясь. К тому времени изменилась и Катя. Два месяца назад она была ребенком - не разговорчивым, но откровенным, и вот - будто бы за один вечер превратилась в скрытную - себе на уме - женщину.
   - Гадкий утенок превратился в лебедя.
   - В ласточку.
   - Продолжайте, - попросил Стегин.
   Лейтмотивом её получасового повествования была мысль - это она выбрала её! Это она обрекла её на мучения! Это она виновата в её смерти!
   - А вы, Ольга, уверены, что похищение Ирюшкиной связано с её особой миссией, особым поручением? - задал Стегин единственный вопрос.
   И Ольга Васильевна, пожав плечами и тихо всхлипнув, ответила: "Да. Она - не дура, она - понимает".
   Стегин допил свою рюмку. Два раза сочувственно вздохнул, а, приподнимаясь, заглянул Ольге Васильевне в вырез халата - пышные груди лежали в бюстгальтере плотно, образуя глубокую манящую ложбину.
   - Я позвоню вам, Ольга Васильевна.
   - Нет, не стоит.
   - Я обязательно позвоню тебе, Ольга.
   - Хорошо.
  
   Глава 66. Стегин. (24 октября. 14.30).
   "И обязательно предупредить ребят, чтоб лопаты захватили, - спохватился Стегин и тут же полез в карман за мобильником - позвонить, пока не позабыл, и напомнить. - Капать будем, капать".
   Не ровная выщербленная кромка асфальтового покрытия сливалась с грунтом обочины и визуально сужала проезжую часть дороги метра на полтора, оставляя, однако, достаточно места, чтобы припарковаться.
   Стегин выбрался из служебного УАЗа, предварительно убедившись, что не вступит в грязь, и рассеянно огляделся. Два часа светлого времени в запасе. Хватит с лихвой, прикинул он:
   - Точно? Здесь?
   - Точно, - вяло ответил кто-то из оперативников.
   - Ну, ну. На несколько метров в сторону - и зона поиска увеличится вдвое. Понимаете? Копать вам.
   - Не сомневайся, - вмешался Мухин. - Я лично ребят из ДПС расспрашивал - тех, что машину забирали. Они точно все описали. Вон вяз, что вот-вот свалится, видите, как наклонился, покруче, чем Пизанская башня, а вон - береза. Береза здесь одна. Машина стояла как бы между ними, если смотреть с той стороны дороги.
   - А почему береза одна?
   - А кто знает? - почесал затылок Мухин, озадаченный неожиданным вопрос. - Мне кажется, тут в основном вязы растут. Может, они с березами не уживаются?
   - Возможно, - с изрядной долей скептицизма в голосе, согласился Стегин.
   Разбить по всему городу парки, рассадить рощи, развести сады - хорошая идея. И если бы под рукой у него была машина времени, Стегин непременно отправился бы лет на сорок назад, чтобы лично поблагодарить городских чиновников и архитекторов, радеющих за природу, а заодно и всех тех, кто с энтузиазмом поздних послевоенных лет вкалывал, не жалея сил, на субботниках, да на воскресниках - рыл, поливал, вскапывал. Если бы! Городские сады: яблони и абрикосы, вишневые и сливовые деревья, кусты смородины и крыжовника, зазеленевшие по дворам и дворикам в пятидесятых, цветущие белоснежным и розовым цветом по апрелям в шестидесятых и даже семидесятых - к концу тысячелетия почти повсеместно высохли, вымерзли, зачахли. Парки - были уже не те парки, где тишина под сенью зеленого полога нарушалась лишь затейливыми птичьими трелями, а узкие тропинки и дорожки вязали кружева, разводя влюбленных по парам. Парки стали местом проведения громогласных дискотек, на которых, среди многочисленных павильонов и киосков разнообразного калибра, наперебой торгующих пивом и водкой, бесновалась молодежь. А рощи, обозначаемые теперь терминами лесополоса или лесопосадка, сохранив в некоторых районах города некую символическую труднодоступность - нормальных дорог как не было, так нет, превратились вследствие этого в полигоны для стрелок и разборок, учиняемых мелкими преступными группировками то тут, то там и практически ежемесячно. Еженедельно. Ежедневно.
   - Возможно, - повторил Стегин задумчиво.
   - Металлоискатель захватили, - полуутвердительно, полувопросительно проинформировал Мухин.
   - Правильно. Молодцы, - похвалил Стегин.
   В использовании металлоискателя - резон был. Не исключено, что при трупе остались... что? Ключи, металлические деньги, металлическая пряжка на ремне, металлические пуговицы, оружие: нож, огнестрельное... перечислил Стегин про себя. Что еще?
   "Металлическая оправа или авторучка в металлическом корпусе, - мысленно добавил Мухин, размышляющий над тем же. - А профессионал не оставил бы ничего".
   - Профессионал не оставил бы ничего, - сказал Стегин.
   Мухин молча кивнул:
   - Пойду.
   - Да.
   Зашуршали, зашелестели под ногами опавшие листья.
   Стегин в одиночестве остался стоять у машин. Пахло дождем. И тем, что был. И тем, что будет. Он курил и время от времени поглядывал на часы. И прошло, наверное, минут тридцать, прежде чем раздался радостный возглас Мухина:
   - Нашли!
   Стегин отшвырнул в сторону очередной окурок.
   - Что нашли? - не скрывая нетерпения, выкрикнул он.
   - След.
   - Какой к черту след? Докладывай, Миша. Докладывай!
   - След колеса. Машина проехала. Похоже "нива".
   -Черт возьми, - выругался Стегин. - Что еще?
   "Нива" - машина тяжелая. Там, наверное, не просто след колеса, а, небось, целая колея. И ведь не нужно быть следопытом, проведшим в диких джунглях полжизни, достаточно закончить юрфак, не быть тупицей и уметь наблюдать, чтобы разглядеть этот самый след", - с раздражением и с иронией думал Стегин.
   - Что еще? Побыстрее.
   - Подождите пять минут, товарищ капитан.
   Прошло еще минут десять-двенадцать. Из рощи показался руководитель группы экспертов - не молодой грузный майор лет сорока пяти. Морщась и прихрамывая на левую ногу - только что подвернул, он направился к Стегину.
   Солнце спускалось все ниже и ниже. Его холодные лучи едва задевали Землю по касательной - задев, рикошетом шли вверх, а там, на уровне голых крон вязов и тополей, рассеивались золотистой дымкой, что тут же начинала сгущаться и опускаться вниз, ложась маслянистыми бликами на предметы. Кто-то будто жонглировал десятками золотых блюдец и сотней золотых монет. Кто-то меткой рукой подбрасывал их вверх и швырял, ударяя о ветровое стекло УАЗа, о струящейся в вышину белый березовый ствол, о стеклышко Стегинских часов, о рукоять табельного "макарова", что торчал из кобуры, что выглядывала из распахнутой кожанки Мухина. И только лезвие ножа, аккуратно обернутое в белую тонкую бумагу, что бережно, точно скрипичный смычок, держал в руке прихрамывающий майор, не участвовало в игре света - оно было густо заляпано коричневой грязью и казалось тяжелым, словно то была не сталь - глина.
   - Закуривай. Рассказывай, - лаконично предложил Стегин, едва майор приблизился.
   - Несколько сносных отпечатков обуви, оставленных одними и теми же штиблетами, но - по-разному.
   Стегин не перебил, терпеливо ожидая разъяснения - что означает термин по-разному?
   А майор, раскурив сигарету, продолжал:
   - Ничего не обычно. Сначала человек нес что-то тяжелое, затем - двигался налегке. Глубина отпечатков в зависимости от общего веса получается разная. При чем, нес он нечто действительно тяжелое. Удваивающее вес. Или - около того. И, возможно, он двигался спиной вперед. Впрочем, последнее предположение достаточно условное - отпечатков не много.
   Помолчав, он заключил:
   - В общем, выводы имеют основания.
   - Любопытно, - вставил Стегин - он по-прежнему внимательно слушал.
   - На драку не похоже - не похоже, что была возня. Все следы принадлежат одному человек, имеют четкое направление, друг друга практически не затаптывают.
   - Все?
   - Пока все.
   - Ясно. Откуда предмет? - Стегин кивком подбородка указал на нож.
   - Нашли под деревом. Провели металлоискателем, и вот - результат.
   Стегин потянулся было - он хотел рассмотреть нож, но майор отрицательно покачал головой: нет, позже.
   - Что-то даст? - не стал настаивать Стегин, спрятав не послушную руку в карман.
   - А как же! - он энергично кивнул. - Весь покрыт кровью. Пальчики видны не вооруженным глазом.
   - А что о главном?
   - Ты о том, есть ли там мертвец?
   - Да.
   - Нет. Ты - ошибся. Ни кого. Ни мертвых, ни живых. И никаких могил. Представляешь - вырыть могилу? Этого нельзя не заметить. При условии, что мы ведем речь о свежем захоронении, - оговорился майор.
   - Меньше неделе прошло, - устало обронил Стегин.
   - Извини. Но ничего подобного.
   - За каким чертом он тогда здесь оказался?
   - А нож? Он нож прятал.
   - Почему именно здесь? А? - принялся рассуждать вслух Стегин. - А потому, что он его не прятал! Нет. Он точно знал, где этот нож. Он пришел его забрать! Вот! Спасибо, майор. А мертвеца мы и так найдем - не здесь, значит там. А Павел Андреевич Родионов нам поможет. Куда он денется? Вот только оклемается малость.
   - Эй, лопаты выгружать что ли? - раздался из-за спины Стегина голос.
   Стегин, набрав в легкие побольше воздуха, с удовольствием рявкнул:
   - Мухин!
   Через два часа Стегин знал результаты экспертизы. Отпечатки пальцев полностью совпали. Последним держал нож в руке именно Родионов. Подсохшая кровь хорошо сохранила рисунок папиллярных линий. Да, окровавленный нож! Чья кровь? Вероятно, Фришбаха.
   Тихий, пасмурный день - один из тех, что случаются в середине осени в юных регионах страны, когда последние и предпоследние и уже пожелтевшие и покрасневшие листочки на ветках ждут лишь, когда их сорвет ветер, закончился.
  
   Глава 67. Стегин. (25 октября, ночь).
   В четверг Стегин ощущал себя круглым дураком. В пятницу - все изменилось.
   Ночью накануне он никак не мог заснуть. Старший лейтенант Оленька Красильникова лежала рядом с ним и мирно посапывала, утомленная любовными ласками, а он уже два часа мучался без сна. И серьезных причин для этого не было. Все у него было нормально: и самочувствие, и на работе, а то, что расследование, слегка пробуксовывало - было частным случаем и ничего не меняло ни в его собственной самооценки, ни в его общем отношении к тому процессу, что именуется жизнью. Все было о'кей! Все нормально! Но заснуть - не получалось. И нельзя сказать, что он не пытался. Честно пытался: закрывал глаза, замирал, расслабив тело, и, начиная с большого пальца правой руки, мысленно погружался в мягкое и теплое - обволакивал себя непроницаемым маревом и считал: и овец, и звезды, и девушек. Ах, все было без толку! Обмануть бессонницу не удавалось. В эту ночь она неизменно брала вверх.
   Он встал. Принял душ. Выпил пару рюмок коньяку - иного лекарства он не признавал, и прочел страниц двадцать совершенно идиотского детектива - подобное чтиво всегда навевало на него скуку, что, как известно, сестра сонливости. Но и это не помогло! Образы, окружающие его, не позволяли ему ни забыться, ни убежать от них. Они дышали ему в лицо, тормошили его, хлестали по щекам. Тюрбанов. Щукин. Хомяк. Винт. Бур. Черный силуэт на мотоцикле - модерновый Зоро, скрывающийся от своих преследователей в хлопьях фиолетового тумана. Раздатченко. Мясоедов. И обгорелые, разорванные тела. И в них никто не сумеет признать восемнадцатилетнего Сергея. И Андрея. И Романа. И Николая. Мертвые и живые. Понесшие наказание и оставшиеся безнаказанными. Виновные и не виновные.
   "А кто не виновен?" - поймал он себя на мысли.
   "Только мертвые, - ответил он сам себе. - Так ли? Нет, не так. И что толку в том, что он почти случайно помог своему однокашнику Степанову разобраться в его проблемах - дал наводку, обозначил подозреваемых. Что толку? Убийцы - мертвы. Но понесли ли они наказание?"
   Наказание? Понятие о наказании существовало всегда и у всех народов. С первобытных времен. Едва человек, выпрямившись и освободив руки, взялся обеими за дубину - он принялся творить добро - добро в назидание злу, что собственно и есть суть справедливого наказания. Вот только понятия греха и преступления - как-то не определенны. И до настоящего времени! А чего, казалось бы, проще? Но - нет, не получается. То, что есть грех и преступление в Европе, достойный и аллахоугодный образ жизни в Иране и Ираке. Многоженство, например. То, что есть медицинская процедура у нас, преступление в Ватикане - аборт. Наказание за преступление? За зло? Нет, выходит, лишь только за то, что ты родился в этой стране и в это время? Следует вывод - наказание не от Всевышнего? Бог не оставил бы заблудшую овцу? Нет. И не стал бы наказывать смертью Бессмертную душу? Нет. И смерть - не есть наказание, а просто обыкновенное убийство, а тюрьма - не чистилище, а, скорее, ад. Общество демонстративно и без обиняков оберегает себя. Ему нет дела до преступника и до его бессмертной души. Не человек, совершивший преступление, а преступление - всегда на первом месте! Именно так устроен свод законов, что именуется кодексом. В нем нет поблажек! Таков закон! Суровый, но... Который не спрашивает кто! Который интересуется лишь как. Как? С особым цинизмом? Преднамеренно? По неосторожности? В состоянии аффекта? А кто: отец, сын, внук, дочь, любовник, муж, жена, невеста - да разве они не равны? Перед законом? Перед следователем, прокурором, судьей? Равны! Потому что они - судьи, следователи, прокуроры, палачи - на стороне правосудия. Не милосердия.
   Неотвратимость наказания! Вот что по настоящему занимало мысли Стегина. И он снова и снова начинал прокручивать в голове дело - то, далекое, что занялось однажды душной августовской ночью двадцать два года назад, а вот сейчас напомнило о себе эхом, отразившимся от затуманенных полусфер остекленевших глаз, упертых в небо. Как бы сложилась судьба Анатолия Бурова - убийцы и вора в этой жизни - если бы однажды он сумел перебороть свою гордость и сумел сдержать свой гнев и жажду мести. Лучше?
   Стегин снова встал и подошел к окну. До рассвета далеко. Чернильное небо. Ни звезды, ни луны. Абсолютная темнота. И бессонница. И вот её цвет - черный.
   Стараясь не шуметь, дабы не разбудить спящую девушку, легко ориентируясь в ландшафте собственной квартиры вслепую, он быстро оделся и лишь на секунду замешкался, прежде чем открыл ящик стола и на ощупь вытащил табельный "макаров". Пригодится сегодня? Навряд ли. Взвесив пистолет на ладони, он почувствовал его холодную тяжесть, каким-то не определенным и болезненным чувством ощутил цвет - в темноте гладкая поверхность отливала синевой, и положил оружие обратно.
   Трехлетний "мерс 300" цвета бордо-металлик, вечно лоснящийся бокам, как офицерский сапог, будто для его владельца не существовало непогоды - ни октябрьской распутицы, ни декабрьской оттепели, стоял у подъезда. Он опустил стекло.
   По Коммунистической - до перекрестка. Свернул на Мира. По ней - до Краснознаменской и, нарушая запреты, разогнавшись до ста двадцати, так, что ветер яростно хлестал в лицо, по проспекту Ленина и, пересекая Советскую, к Набережной, и дальше - вдоль Реки и, не замечая в не ярком свете фар кошек и собак, к паромной переправе. К воде. К Реке.
   Во все времена жизни созерцание Реки приводило Стегина в неописуемый восторг. Река, величественная и спокойная, что несла мимо него свои воды - в непроглядной тьме она стала бескрайней, как океан, казалась ему воплощением Времени, движущегося неумолимо, неотвратимо.
   Он легко выбрался из машины. Шаг. Второй. За спиной потихоньку жужжал, уподобляясь огромной жирной мухи, копошащейся в навозе, дремлющий город. Но здесь, у воды, в этот предрассветный час, он был один. Будто с Полярной звезды опустился белый парус, шатром накрыв Реку и весь мир. Один! Он представил, как бьется о берег осетр, запутавшийся в сети, как шушукаются раки, как пахнет пламя костра дымом. Ему остро захотелось забыть о тех, кто сегодня сопровождал его в этом ночном бессмысленном вояже по спящему городу, захотелось остаться наедине самим собой навсегда. Третий шаг. Четвертый. Пятый. Он тихо выругался, намочив ноги, и отступил на полметра, и остановился у самой кромки воды, и застыл, подставил лицо ветру. Но сегодняшней ночью - это был просто ветерок. Не тот, что бьет наотмашь, оставляя на коже кристаллики соли, едкий и колючий - в том, в его не ровных порывах, всегда слышится музыка надвигающегося шторма. А сейчас Стегин ощущал лишь легкое движение прохладного воздуха, похожее на дыхание любимой женщины.
   "Бесполезно удерживать в памяти все - весь водопад событий и мыслей, весь перманентный ход времени, и каждый залп и каждый щелчок и звонок, что коснулся ушей, и каждую молекулу, растревожившую обонятельный рецептор, и каждый отблеск звезды на волне, что некогда ласкал взор в середине теплой южной ночи, омывая разодранную в кровь душу, бесполезно, - размышлял он. - Потому что не возможно. Кто же ему звонил? Кто-то, кто помнил о нем. Но - кто?"
   Пора было возвращаться. Потряхивая промокшими штиблетами, он медленно побрел прочь. Уселся, обхватил рулевое колесо, прижавшись к нему грудью, положил голову на сцепленные в замок руки и, наконец-то, уснул. И сон его, словно течение реки, струился легко. Без мятежных вздохов и выдохов. Без испарины и стонов.
   Озарение посетило его во сне! Словно окунувшись в склизкую субстанцию миросозидания, став на время частицей её, а затем, преодолев все обязательные препятствия, все крючки и закорючки, он наконец-то вырвался из лабиринта и, ослепленный лучом света, замер у выхода... И все сопоставилось! Ход событий приобрел однозначность. Не было в нем больше притоков и заводей, не было порогов и мелей. Без усилий, без мелочной и мучительной перетасовки обрывков своих воспоминай Стегин узнал, кому принадлежит голос - этой ночью, прохладной и промозглой, совсем не похожей на ту, изнурившую серым пеплом каждого, приоткрывшего усталые веки.
   Он по-прежнему не был уверен на все сто! И не было доказательств, но то чувство, что в среде врачей и следователей зовется интуиция, подсказывало ему, он - знает. Что-то по-прежнему не сходилось. Многие выводы и умозаключения оставались не безупречными. Но теперь он был уверен, звонила Лариса. Дочь Бурова. Он запомнил её замкнутой худенькой девчонкой, повторяющей одну и ту же фразу: папа не виноват, не виноват. Лариса! Лариса Анатольевна.
   Оставалось выяснить, каким образом и в качестве кого - действующего лица или случайного свидетеля появилась на сцене Лариса Анатольевна Бурова-Златоустова. Прошло более двадцати лет.
  
   Глава 68. Стегин. (25 октября, утро).
   Таинственное исчезновение Фришбаха по-прежнему оставалось главной загадкой. Мертв? Жив? Неизвестно. И не то, чтобы Стегин попал в тупик, но некая неуверенность, некое раздражительное удивление тому, что неизвестное по-прежнему остается неизвестным, появилось.
   Но сегодня Стегин вроде нащупал новую нить. И попробовал за неё ухватиться. Новая мысль - новая идея? Нет, разумеется. Существует методология. И правила. Рекомендации. Законы расследования, наконец, о коих, полагаясь на свой опыт и интуицию, он понемногу забывал. Забыл! Вот и опростоволосился. Пижон, фраер, ругал он себя сейчас, чего же ты не сообразил, дурак! Обыск! С этого следовало начать! Как только стала ясно, что больница - это не просто больница, а место преступления, где по углам - не распознанные следы и не подобранные улики, а под четырехслойными марлевыми масками, натянутыми на лица - свидетели. Необходимо провести обыск в его последнем прибежище - в больничной палате. Ведь он там жил! Фришбах - таинственный пациент, эдакая больничная железная маска. Человек, неизвестно откуда явившийся, не ясно, какие цели преследующий, неведомо куда канувший. Человек - недостающее звено. Человек, которого никто не знал и никто не видел. Кроме неё, Кати Ирюшкиной. Катя? Ниточка. Тоненькая. Тонюсенькая. Едва ощутимая, но ниточка. Да нет. Вовсе нет. Катя Ирюшкина - артефакт. Былинка, что подмел под себя каток, прокладывающий дорогу через бурелом. Её смерть - это случайность, не оправданная ни обстоятельствами, ни логикой. Не запрограммированная. Не предусмотренная. Глупая досадная случайность. Но разве жизнь не состоит из тысячи случайностей, что цепляются одна за другую, сплетая порою кружева, а порою сеть? Жизнь? Да. Но не смерть. Умирать случайно? Это так глупо.
  
   Тетя Маша мыла полы лет сорок уж. С коротким перерывом на роды, случившимся двадцать восемь лет назад. И считала, что выполняет работу, не хуже любой другой, и была права, и делала её хорошо. От того - сверкали полы, поблескивал от природы тусклый отечественный фаянс, а оконные стекла казались незримыми.
   Понедельник. Тетя Маша убирала этаж. Начала она с коридора. Затем дошла очередь до палат. Третья - пустовала с пятницы. Она улыбнулась в предвкушение работы.
   Итак, она приступила к генеральной. Для начала содрала с кровати постельное белье: простынь, наволочку, пододеяльник. Комом сложила все в раковину - не бросать же на пол. Поискала глазами полотенце. Обнаружила его за креслом, на полу. Осмотрела - не запачкано ли? Убедившись в отсутствие характерных следов - крови, мочи, кала, спермы, гноя, бросила его туда же. Протерла пыль на оконной раме. И на подоконнике, и на подлокотниках кресла, на телевизоре, на тумбочке, на кроватных грядушках. Провела влажной тряпкой по кафельному плато, что занимало часть стены над умывальником - и едва прикоснулась к поблекшим, поцарапанным плиткам, как четыре центральные - отвалились разом.
   - Ой, - всплеснула руками тетя Маша.
   По счастью, плитки, свалившись на грязное белье, не раскололи раковину и не раскололись и сами.
   Что же делать? Тетя Маша машинально перевела взгляд на стену. Облупленная штукатурки, открывшаяся взору, как рана на глянцевой кожи фаянса. И белый прямоугольник, выглядывающий из-под края угловой плитки! Конверт? Тетя Маша протянула руку...
  
   - Черт подери! - выругался Стегин.
   Войдя в палату, он сразу же понял, опоздал. В палате - прибрано. Ни личных вещей, ни иных следов присутствия здесь человека. Пациента? Узника? Пленника? Свидетеля. Обычная палата. Мелькнула мысль, что безукоризненные чистота и порядок, царивший в ней, не случайны, и за особой стерильной белизной раковины, лоском уже не нового линолеума, застилающего пол, и блеском кафеля на стене, что-то кроется. (Этот вывод был ошибочным. Но проверке - не поддавался).
   В дальнем конце коридора тетя Маша увлеченно занималась любимым делом. Разумеется, она обратила внимание на моложавого подтянутого незнакомца, зашедшего в палату номер три.
   "Хорошо, что я успела там прибраться", - подумала тетя Маша.
  
   ...Да, конверт. Запечатан. Замешкавшись на секунду, она его вскрыла.
   Несколько белых листочков, сложенных втрое. Вслед за ними ей на ладонь выпали негативы. Наверное, с десяток. Ах, да что же это такое?
   Некоторое время тетя Маша взирала на свою находку с изумлением - теребила бумагу, перебирала черные упругие квадратики пленки, но, затем, решившись, развернула первый листок... "Губернатору. Лично в руки".
   "Ух, ты, - покачала головою тетя Маша, едва прочла несколько первых слов. Она прищурилась и отвела страницу подальше от глаз. - Надо же, губернатору. Это кому же?"
   "...губернатор - это я. И если я получу этот мятый пыльный конверт, оставленный мне безумцем по имени Лев Фришбах, я лишь рассмеюсь и, не заглянув в него даже, скомкаю и отправлю в корзину для мусора. Но если все сложится по-другому, этот письмо станет моими показаниями, - продолжала читать тетя Маша. - Меня зовут Лев Фришбах. Если я не ошибаюсь, мне тридцать четыре года. Или тридцать пять. Мое детство и ранняя юность прошли обычно, и, пожалуй, не заслуживают подробного описания. Отмечу лишь, что рос я лелеемый и оберегаемый - мои родители не спускали с меня глаз. Меня не водили в ясли и в детский сад, не записывали в спортивные секции и кружки аэромоделирования и не пускали гулять во двор. Зато водили по музеям и кинотеатрам. Зато водили в школу. За руку. Семь лет. Пока мне не исполнилось четырнадцать. В общем, рядовое детство еврейского мальчика - единственного ребенка у собственных родителей. В школе я имел пятерки. Дома - черное угловатое фортепьяно "Кубань", занимающее треть моей личной комнаты, да шахматную доску, с которой ни когда не убирали фигуры. В школе - похвальные грамоты в конце каждого полугодия, дома - книжные полки, пропахшие пылью. В трусах - пенис, лишенный части плоти, что принято называть крайней, в школе - мордобой. Ежемесячно и по тому же поводу. Еще у меня были свежие рубашки ежедневно. И начищенные штиблеты. И брюки со стрелкой, что казалась острее кухонного ножа. Летом я на выбор имел Крым или Анапу, там жили наши родственники, а после окончания восьмого класса - путешествие в Ригу в сопровождение мамы, папы и маминого двоюродного брата Изи. После окончания десятого класса я, разумеется, собирался поступать в университет. Мечты. Надежды. Амбиции. Но в Афгане уже давным-давно шла война".
   Первая страница закончилась. Перекладывая её, она выронила вторую. Крякнув, нагнулась и подобрала упорхнувший было листок, но читать его не стала, а положила вниз тоненькой стопочке, что держала в руке, чуть смяв, и принялась читать страницу номер три. С оборванной фразы.
   "...идея о том, что непременно следует фиксировать каждый этап метаморфозы, происходящей с Львом Фришбахом. Возможно, это пригодиться. Как удалось её реализовать? Как мне удалось достать фотоаппарат? И проявить пленку? Это не важно. Вот - негативы. Вот она - кафкакианская история превращения. Я стал похож... Нет, не просто похож, я стал им. Кем? Об этом я узнал вчера. Разумеется, я догадывался, что в моем теперешнем обличье мне предстоит выступить публично, а иначе затея не имела бы смысла, но в детали меня естественно не посвящали. Но вчера, видимо, наступил долгожданный час. Теперь я знаю! Сюжет пьесы, в коей мне уготовили роль, сводится к подмене. Не ново. Двойники и близнецы, в силу каких-то глупых обстоятельств не подозревающие о существовании своих братьев и сестер и собственных клонов-клоунов, скопированных по одной единственной клетки, парадом шествуют по книжным страницам, театральным подмосткам и экранам кинотеатров, и весело - с азартом и юмором подменяют друг друга ...в постели, на трибуне, в могиле. И нет им числа - вожделеющим исполнить чужую роль, захватить чужое лицо... чужую жизнь, чужую семью. Готов и я. И теперь у меня есть план".
   Словно чья-то невидимая рука чуть отвела занавесочку, и небольшое помещение вдруг заполнилось солнечным светом. Не резким. Мягким. Покрытым патиной позднего октября. Ерунда какая-то, хмыкнула тетя Маша, прикрывая глаза ладонью.
   "Безумен ли я? - с этой фразы начинался новый абзац. - Нет. Потому что нет безумия, а только голод?. И жажда. Но разве голод - недуг? Думаю, что нет. Хотя голод и в самом деле довольно легко спутать с болезнью. Голод ведь нередко сопровождают боли: боль в животе, и головная боль, и даже боль в сердце. И тогда человек становится раздражительным, нервозным, слабым. Но он по-прежнему здоров! Стоит лишь утолить голод. Но голод, не знающий утоления - это по настоящему опасно. Я не безумен, но опасен".
   Разбирать чужой почерк - дело для тети Маши было не простое. Она щурилась, честно стараясь поймать своими выцветшими зрачками каждую строчку, но листочки в руках подрагивали, а буквицы, будто специально, будто ей назло, подталкивали друг друга и ныряли в стороны.
   "...не двигаясь, я наблюдаю за рассветом. Говорят, случаются рассветы пурпурные. Или розовые. Или багровые. Или золотистые, когда лучи солнца, проникнув через прозрачную голубизну небосвода, как через алмаз чистейший воды, становятся нежными. Или, напротив, бледно-желтые рассветы - цвета акварельных подсолнухов. Но по большей части они серые. Как сегодня. Я жду, затаив дыхание, потому что чья-то властная воля внезапно сдавила мне шею и грудь.
   В семь пришел человек, чтобы меня разбудить, и едва обратил внимание на то, что я не сплю. Он предложил завтрак. Я отказался. В семь двадцать мне принесли одежду. Костюм, рубашка, галстук, носки, ботинки, плащ. Ни чего не позабыли. Трусы, пиджак, брюки. Я не надевал не себя пиджак лет шестнадцать, семнадцать? Как все-таки одежда меняет настроение. Теперь я чувствую уверенность. Эта уверенность все глубже проникает в меня. Придавленный к земле раб разгибает колени. Из аморфной массы выкристаллизовывается алмаз. Я одеваюсь и пишу. У меня в запасе двадцать минут. Я должен быть готов к восьми - в восемь мы выезжаем. Все рассчитано по минутам, говорят мне. Знаю. И, вероятно, у меня уже не будет оказии, чтобы описать череду событий, что грезится мне через краткосрочность стремительного полета времени. Я расскажу заранее. Потому что я знаю. Только я.
   ...Мы на месте. Снова ждем. Все-таки вовсе не все рассчитано по минутам. Вот и ждем. Я сижу в машине. Один. На заднем сидении. Кто-то сунул мне в руки страничку с текстом, и я делаю вид, что внимательно вчитываюсь в те слова, что должен буду произнести перед телезрителями, и я делаю вид, что стараюсь их запомнить. Впрочем, чем я занят сейчас, ни кого не интересует. Потому что они тоже ждут. Вглядываясь в дорогу. Вслушиваясь в микрофоны. Ждут, не зная того, что в кармане у меня нож. И чтобы его острие не пропороло тонкую ткань подкладки, я придерживаю его за рукоять.
   Вспыхнула световая граната и не мгновение разорвала мглистый туман.
   Чтобы принять окончательное решение у меня остается пару секунд.
   Они уже вытащили его из машины и волокут. Обмякшее тело. Подбородок безвольно запрокинут кверху. Голова наклонена чуть на бок.
   Без колебаний! Я уже вышел из машины...
   "Иди, садись", - говорит мне главный, кивком головы указывая на освободившееся место. "Быстро! Быстро", - повторяет он, заметив, что я не двигаюсь. Но я не слушаюсь его команды. Наплевать. Потому что с этой минуты самая важная персона - это я. Потому что без меня во всем том, что происходит, нет никакого смысла. Я это знаю. Они это знают. И они знают, что я это знаю. "Быстро, быстро", - кричат двое других. Кричат, настаивают, пока еще не понимая, почему я мешкаю. Почему? Растерялся? Испугался? Нет. И я делаю два шага вперед. "Не мешай, назад!" - пыхтит тот, кто ближе. "Я только посмотрю, ведь он - это я", - объясняю я. Произношу эту фразу, будто оправдываясь, чтобы еще на несколько секунд усыпить их бдительность. Это не сложно. Еще один шаг. Хорошо. Я уже рядом. Я склоняюсь и заглядываю ему в лицо. Похож. Я - смотрю, а в следующую секунду достаю нож и перерезаю ему горло. Кровь - хлещет, но я успеваю отскочить. "Сука. Ах ты, сука!" Он наводит на меня автомат. "Стой! - кричит тот, кто стоит в стороне. - Он нам нужен, не убивай его". Ха! Еще как нужен, ведь теперь я - это он".
   Страницы, исписанные сверху донизу. Неровные строки, выведенные мягким графитовым грифелем.
   "То ли роман какой что ли?" - подумала тетя Маша.
   Но читать тетя Маша не любила, а романы - и подавно, даже не смотря на педантизм, свойственный её характеру, и привязанность к порядку, или - в следствие, и скомкав листки, она, не раздумывая, бросила их в ведро. Нарезанные кусочки пленки заинтересовали её еще меньше и последовали вслед за письмом. Конверт? А вот конверт - пригодится. Аккуратно, не помять бы, она спрятала конверт в просторный карман своего халата.
   На следующий день она захватила из дома кулек сухого цемента - граммов двести, не меньше, развела его с водой, перемешала с песком, что наскребла в горсть на больничном дворе, и собственноручно приступила к реставрационным работам: "Покласть кафель? Подумаешь! Не велика наука!"
  
   Она не пропустила и тот момент, когда - буквально через пару минут - посетитель вышел. Остался доволен, уверилась тетя Маша, вглядевшись в ровное движение сухощавых ягодиц, выглядывающих из-под короткой - в пояс - кожаной куртки.
   Стегин вышел на улицу и направился в сторону автостоянки, но неожиданно развернулся и решительно зашагал в обратном направлении.
   Миновав парадную дверь, Стегин свернул во двор. Двор? Дворик. Сад? Садик. Тесно высаженные абрикосовые и вишневые деревья. Ни аромата поздних осенних цветов. Ни золотисто-багрянного очарования. А лишь голые стволы. Голые. Он прошелся вдоль стены и вокруг - по периметру. Почти праздно. Почти без цели. И неожиданно для себя очутился в замкнутом пространстве.
   "Туннель?"
   Тень, опустившаяся внезапно... Свет, расчерченный в клетку...
   Впереди - металлическая ограда, рассмотрел он, нет, ворота.
   "Заперты? Да!"
   Позади - пятно асфальта. А по правую руку - автомобиль. "Нива"! Её не мыли дожди, а туманы касались её лишь краем своего покрывала. Машина, что словно из музея, сохранила на себе все последствия постигшего её катаклизма - недавней аварии.
   "Удача? Результат кропотливого расследования!"
   Он обошел машину спереди. Все еще свежая вмятина на крыле - не заметь её нельзя. Вот и улика! И еще одна любопытная деталь. На дверце, чуть пониже стекла, в глаза ему бросилось серое пятно. В этом месте на металл осела и прилипла пыль. Не найдя ни чего более подходящего, он поскреб прилипшую пыль кончиком авторучки. Подсохшая коричневатая основа. Кровь? Да, это кровь.
   Возвращался из больницы Стегин все с той же навязчивой мыслью - не стоит здесь появляться, нет, а то - заболею. И не испытывал ни радости, ни досады, ни разочарования - просто усталый солдат, для которого победа или поражения его войска в только что окончившейся битве, ровным счетом ничего не значат.
  
   Глава 69. Лора. (26 октября, ночь).
   Тишина, настигнувшая их на миг, вновь наполнилась звуками. Им слышался в ней и шум прибоя, и птичий щебет и музыка.
   Лора чиркнула спичкой. Фитиль свечи затлел, а потом вспыхнул, но лишь сгустил фиолетовые сумерки, приправив их игрой бликов. Ожившие тени наполнили комнату - где-то за границей тьмы кружились листья, сорванные выдохом-стоном с ветвей, что оставались невидимы, распускались бутоны изысканных цветов - они всегда распускаются в ночь, и бродили невиданные звери, нежно тычась мокрыми носами в колени и в подмышки. Три часа ночи. Усталость-лень. Нега-эйфория. Это конец утомительного пути, приведшего к оргазму. Шампанское на дне. Юбка на полу, как сутана, сброшенная в знак отречения.
   "Вздрогнула? Да это просто осень
   Листья палые по улицам проносит,
   Дымом горьким стелется по коже,
   Рифмами похожими тревожа".
   Положив голову ему на плечо, Лора не вслушивалась в слова, что шептал ей на ухо Сергей, улавливая лишь пленительный ритм стихотворной формы.
   - Мне кажется, я знаю тебе вечность, - произнес Сергей. - Каждую клеточку твоего тела, каждый уголок.
   Он нежно, почти не касаясь, провел пальцем по её лица, очерчивая овал.
   - Вечность? Это - очень давно, - мягко улыбнулась Лора.
   - Давно ли, недавно ли? Время - неисправимо относительно. Все, что случилось с нами вчера - уже давно. И все чувства перечувствованы нами давно. И слова сказаны давно.
   - И решения приняты давно. До нас!
   - Что? Ну и что? Ты права - все уже решено и придумано. До нас. И что?
   Она лежала, прижавшись щекой к его груди, и перемежала его слова своими легкими поцелуями. Неожиданно она отстранилась, словно услышала нечто важное, приподняла голову, моргнула два раза, будто избавляясь от пелены, затмившей на короткое мгновение ясный взор, и буднично произнесла:
   - Меня изнасиловали.
   - Что? Тебя? Когда? Где? В этом номере? Тебе пришлось сделать это в обмен? На что? На информацию? В обмен на поддержку? За что ты заплатила им?
   Сопротивление, бунт, протест рвали его сердце изнутри. Одновременно она услышала в его возгласах и мрачное смирение перед неизбежным.
   - Ты не понял. Они изнасиловали меня! Я ничего ни у кого не покупала. Все случилось всерьез.
   - Когда?
   - Это произошло много лет назад.
   - А-а, - только и сумел растерянно выдавить Сергей.
   - С того времени прошла целая жизнь, - произнесла Лора с легкой грустной усмешкой, но закончила устало. - Но ничто почему-то не забывается. И время не лечит. Оно лишь наворачивает бинт на рану, тур за туром, тур за туром. Безобразный ожог уже не бросается в глаза. Он скрыт под панцирем. Но он не затянулся. И стоит только поменять повязку - снять пропитанную гноем материю, содрать, сорвать и рана снова кровоточит, обильнее прежнего, и болит. Вот так и живу - перевязанная.
   - Бедная. Прости. Я не знал.
   - За что, Сергей? Прости, что рассказала.
   - Не знаю. За все! За то, что притащил тебя сюда.
   - В Волгогрск?
   - Да.
   - Пустое. Сама виновата.
   - Расскажи, - помолчав, очень тихо попросил Сергей.
   - Не хочу. Не хочу вспоминать, что случилось когда-то давно с одной счастливой, но беззащитной девчонкой. Расскажу только о том, что произошло недавно. Начну с момента, когда я снова вернулась в этот город. Ты, наверное, догадался, я родилась в Волгогорске. Моя девичья фамилия Бурова. Буров - мой отец.
   - Кто?
   - Забыл?
   - Буров? - повторил Сергей, искренне, но тщетно пытаясь вспомнить того, о ком только что упомянула Лора. - Буров? Я с ним встречался?
   - Он один из тех, кто выполняет грязную работу.
   - А-а, - протянул Сергей, не зная, что сказать.
   - Не смущайся. Ты - как всегда - не виноват. Он и его команда подожгли тот склад. Он и еще несколько человек должны были похитить Раздатченко. Вспомнил?
   - Он был убит на дороге?
   - Конечно, нет.
   - Вспомнил! - Сергей хлопнул себя ладонью по лбу. - Зек, что ушел... Прости.
   - Ерунда. Он - зек. Вор. И что тут поделать? Он сам выбрал свою судьбу. Это тоже случилось давно.
   - Ему повезло.
   - О чем ты? - чуть нахмурившись, спросила Лора.
   - По крайней мере, его не застрелили на дороге, - убежденно сказал Сергей. - Разве нет?
   - Ты все еще не понял? Это я, - на этот раз с явственной насмешкой кивнула Лора. - Я!
   - Что означает "я"?
   - Я стреляла.
   - Ты? - было ясно, Сергей невероятно удивлен. - На дороге? Там? Расскажи все с начала, - снова попросил Сергей.
   - Хорошо, - Лора неожиданно переменила решение. - Расскажу. История, в общем-то, занятная и в некотором роде поучительная. Налей мне глоток коньяку, милый.
   Он плеснул коньяк в два бокала.
   - Помнишь, однажды я сказала тебе, что смерть Тюрбанова и Щукина - случайность? - спросила она, на мгновение отстранившись.
   - Припоминаю. Что-то подобное ты говорила.
   - Я говорила, время их смерти есть случайное совпадение, что это просто артефакт, наслоившийся на наше пребывание в Волгогорске, что они просто умерли в это время, ведь каждый должен когда-то умереть! Я говорила, мы - ты и я - не виноваты. Не мы ангажировали мерзкую старуху с клюкой, не мы выписали ей пропуск и подвезли её на лимузине. И еще я говорила, что в смертях двух знакомых между собою людей нет закономерности. Нет! Две смерти? Да их случилось в те дни тысячи! Кто-то умер, усилием воли заставив остановиться свое сердце, кто-то изошел кровавой рвотой и ядовитой желчью, кто-то безвременно угас отравленный ядом, проникшем в лимфу, кто-то сорвался со скалы, не дойдя до вершины лишь несколько проклятых метров, и, с наслаждением предаваясь свободному падению, умер, так и не поверив, что умер, а кто-то умер, ожидая её с нетерпением. Обычное совпадение! Я говорила?
   - Говорила, - отрешенно ответил Сергей.
   - Я солгала.
   - Мне?
   - Солгала тебе, чтобы успокоить. Это я убила их.
   - Ты? - предела его изумлению по-прежнему не было. - Ты? Зачем?
   - Это они изнасиловали меня, - просто ответила Лора.
   Будто пересказывая скучную повесть, что входит в обязательную школьную программу по литературе, Лора поведала о том, что случилось однажды душной томительной августовской ночью.
   Она закончила свою историю, и опять наступила тишина. Эта тишина была другая. Возможно, это была тишина ожидания. Как отреагирует он? А как она? Они выкурили по сигарете, не нарушив её - такую хрупкую.
   Потом она рассказала ему о том, как умерли Щукин и Тюрбанов, как она убила их. И, удивительно, им обоим стало легче. Тягостное ощущение неловкости исчезло. Они снова стали взрослыми мужчиной и женщиной, познавшими друг друга.
   - Все? Все! - произнес Сергей, легко и нежно беря её за руку. - Все кончилось, дорогая.
   Но она еще не выговорилась.
   - На расстоянии трехсот метров фигура человека казалась игрушечной, - произнесла Лора задумчиво. - Я выстрелила. Я не рванула, а плавно-плавно потянула. Способность в момент эксцесса, в момент взрыва и ускорения, когда от сотых долей секунды зависит жизнь, потянуть спуск медленно и плавно, и нежно - дана не каждому. А вот мне - дана. Я - снайпер. И раздался выстрел. Иногда, если на оружие есть глушитель, этот звук похож на выстрел хлопушки, он слышится будто из-под подушки, он глухой и не резкий, а растянут: пфу-у-у-к. Когда звук выстрела естественный, не поглощенный - он как удар хлыста. И вздрогнешь, и моргнешь. Впрочем, звук выстрела привычней звука хлыста и сравнение всегда должно складываться наоборот - щелчок хлыста, как выстрел. Человек упал и в тот же миг перестал быть игрушечным. Я снова выстрелила. Упал второй. Я увидела, что мой отец бежит прочь, и обрадовалась, и выстрелила в третий раз.
   - Где ты его прячешь?
   - Отца?
   - Ему нужно надежно убежище, давай подумаем вместе.
   - Нет. У него и так самое надежное убежище. Он умер. Вчера.
   - Ах, прости. Убит?
   - Перестать извиняться каждую секунду.
   - Извини.
   Лора рассмеялась:
   - Но вот опять!
   - Я... Черт! Чуть еще раз не сорвалось, - рассмеялся Сергей.
   Тягостная атмосфера разрядилась. Сергей оживился, но тут же опомнился - Лора сказала, что отец её умер вчера.
   - Что случилось с отцом?
   - Не знаю. Думаю, сердце. Он бежал, а потом упал и умер. Так лучше, - добавила Лора почти не слышно. И Сергей подумал, что догадывается, что она хочет сказать. И молча кивнул.
   - А теперь я расскажу тебе смешную историю, - перебила Лора.
   - Давай!
   - Даже не историю, а так... маленький эпизод из жизни.
   - Слушаю с нетерпением.
   - В ночь выборов, когда ты отправился спать...
   - Я смертельно устал, - вроде бы извиняясь, но одновременно и с легкой обидой в голосе на не заслуженный упрек ответил Сергей.
   - Конечно. Это не важно. Ты ушел, а я оделась...
   - Ночная жизнь ночной бабочки.
   Но Лора, не обратив внимания на замечание, пронизанное иронией, продолжала рассказывать.
   - В ночь выборов, когда предварительный результат был оглашен, и стало ясно, он выиграл, я отправилась в телецентр.
   - Естественный порыв. Ведь ты - журналист, и у тебя официальная аккредитация, - произнес Сергей, поменяв иронию на сарказм. - Зачем?
   - Я знала, он заявится туда, - продолжала Лора, словно опять не слышала ни реплику, ни последующего вопроса, словно говорила сама с собою. - Мне хотелось задать ему один вопрос. Мне хотелось знать... Ночью шел прямой эфир, и его ответ должны были услышать все!
   - Все? Кто это все? Все - о ком ты думаешь? Все - по ком мучается твоя совесть и мается душа? Кто они? Ах, не смеши! В лучшем случае это просто часть толпы! И вообще, ни кому нет дела до того, что говорят политики. И ты его задала? Свой самый важный вопрос?
   - Ну да. Ведь я журналист! - произнесла она с шутливым вызовом.
   - И?
   - Я спросила, что он чувствует? Какие эмоции владеют им в этот знаменательный час? Радость? Усталость? Злость? Может быть, его мучают сомнения: а ни ошибся ли он, а не ошибся ли в нем народ?
   - И?
   - И народный избранник ответил: нет, нет, нет - нет, мол, у меня никаких эмоций! Так и сказал, потянув: "Э-э-э, нет их!" Абсолютно серьезно. Презирая тех, кто отдал за него голоса. И тех, кто проголосовал против него, выражая свое нежелание видеть его у кормила - они-то, по крайней мере, честно заслужили часть его ненависти! Но - нет! В тот предутренний час, а было около пяти, он, уставший, как и все, равнодушно сказал правду: "У меня нет никаких эмоций". И вдруг напугал... Всех! И тех, кто за. И тех, кто против. И даже тех, кому было наплевать. А выходит, не наплевать! Как же он нас всех напугал: а ведь у него их, и в самом деле, нет. Эта мысль оглушила, ослепила, шокировала! Но уже в следующую секунду мы прозрели. А жадность? Разве не страсть? Разве желание иметь не гложет его изнутри? И разве это не из разряда эмоций? "Нет, - подумал электорат вместе со мною, - все - нормально, нормальный мужик - тот, кто нам нужен".
   Лора усмехнулась, и Сергей подумал, что она смеется не над тем, о чем только что поведала ему, а над чем-то из своего прошлого, что ему неизвестно и недоступно, и он лишь заодно с нею скривил напряженные, побелевшие губы.
   Лора замолчала.
   - А знаешь...
   - Что?
   - Маленьких ублюдочных Наполеонов, беззастенчивых и ограниченных, страшных и смешных, жестоких и жадных, я бы их всех, я бы их всех... выдумал! Если бы их не было!
   Он рассмеялся. Лора улыбнулась, но промолчала.
   - О чем ты думаешь? - не выдержал Сергей.
   Этот вопрос он задал небрежно. Мысль задать его была случайной мимолетной мыслью. Он не раздумывал над тем - задать его или не задать. Они просто болтали ни о чем. Лениво и праздно спросил Сергей и подметил, что она по-прежнему улыбается. Откинув голову назад, затуманенными глазами Лора вглядывалась в границу полумрака, огораживающих их, её и его, от всего остального мира. Он проследил за избами её шеи, провел безмолвным взглядом по изломам её плеч и запястий, прикоснулся к её оголенным соскам. Ему вдруг показалось, что он впервые видит подлинную Ларису - милую, нежную. И движимый порывом, он склонился к ней и губы в губы прошептал:
   - О чем бы ты ни думала, я люблю тебя.
   Она ответила ему - звонко рассмеявшись, она легонько толкнула его в грудь ладонью:
   - Вот еще новость.
   - Я люблю тебя! - повторил Сергей. В его голосе появилось напряжение, почти злость. - Это правда!
   - И твои желания совпадают с теми, что крутятся в головах у лесбиянок, что западают на меня в кабаках.
   Он вздрогнул, словно получил пощечину, и нервно вздохнул:
   - Люблю!
   Вдох, выдох. Люблю. И слово, словно сгусток термоядерной плазмы пронзило пространство голубоватым космическим свечением, что исчезло уже через миг, растаяв и растворившись в том мире грёз и таинственных символов, что едва очерченной сферой окутывает зримый мир.
   - А тебе не кажется, что мы всего лишь тени, а? Любовь, привязанность - миф. Если бы нам всем с раннего детства так много бы не твердили про любовь, то большинство просто бы не знало, что это за чувство, говорил Ларошфуко. Мы придумали её! Любовь! А в рациональном мире, которым по традиции заправляют мужчины, привыкшие мыслить рационально, в том мире, где заключаются брачные контракты, разве есть для неё место? Разве контракт, договор, печать, подпись, нотариус, свидетели, адвокаты - и все вместе и по отдельности ни есть противоречие смыслу термина и определению любви. Любовь? Не более чем привычка. Привычка к вещам, без которых не обойтись. К вещам, среди которых тоже есть любимые и не любимые. Твоя любимая машина и твоя любимая авторучка, твой не любимый компьютер, мои любимые трусики, мое не любимое колечко, которое приходится нанизывать на палец просто для разнообразия или потому, что другого нет, не любимый, но безумно дорогой бюстгальтер и так далее. До бесконечности! Миллион любимых, менее любимых и вовсе не любимых, и тех, что мы - ненавидим, вещей!
   - Не знаю. Не думаю, что ты права, - пробормотал Сергей, понимая, она не ждет от него ответа.
   Он попробовал заглянуть ей в глаза, и на мгновение ему показалось, что у нее во взгляде потихоньку плещется страдание. По периметру её радужки. Словно вода в аквариуме, где неслышные силуэты разноцветных, будто разрисованных детской ручкой, рыбок, кружатся в хороводе.
   "Нет, не может быть", - подумал он, успокаиваясь.
   - Любить - хорошо, - произнес он, пожав плечами. - Любовь следует растягивать, наслаждаясь в этом процессе каждым шагом, каждым вздохом, каждым прикосновением и совокуплением, и каждым взглядом из-под опущенных ресниц, брошенным украдкой и вслед, и каждым взглядом, когда зрачки в зрачки, и каждой ссорой - тоже. Да, и следует удерживать этот процесс от завершения во что бы то ни стало.
   - Любовь, - произнесла Лора нараспев. - Не соитие, а соединение в одно целое, и растворение друга в друге? А потом раздел имущества и компенсации за каждый совместно прожитый год? Любовь?
   - Брак и любовь - не синонимы. Возлюбленная, желанная в любовницах, становится повседневностью, становясь женой. Печально. И как часто именно та любовь, что определяется термином прелюбодейская, кажется чистой и святой: Ланселот и Гвиневра, кто бы помнил о короле Артуре и его двор, если бы не эта история любви, Тристан и Изольда, Анна Каренина... Да и Мария Магдалена, судя по всему, любила Христа не по-христиански. И, в конце концов, это доказывает лишь одно - она существует! Ты влюблена? В меня? Влюблена!
   - С чего ты взял?
   - Только влюбленных интересует любовь. Для остальных - эта тема скучна. Это очевидно. Тебе не хочется в этом признаваться? Я тебя понимаю. Твой свирепый сарказм и пронизывающее остроумие - щит.
   - Не щит, тонкая прозрачная вуаль. Но я тебя предупреждала, каждый вопрос чреват ответом и наоборот. Вопросы и ответы - категории опасные. Они подразумевают слова. А произнесенные слова - это почти что судьба. Ты прав, я влюблена. Вот видишь, я это произнесла.
   Она немного помолчала:
   - Не знаю... Знаю лишь одно, порою слова, прозвучавшее вслух, хуже, пошлее и глупее молчания. Разве тебе не достаточно незаметного покачивания ресниц, движения одного моего пальца, непроизвольного жеста? Тебе не хватает моих дрогнувших плеч, моего взгляда? Зачем тебе слова?
   - Слова важны, - произнес он как-то застенчиво.
   - Выходит, не хватает, - покачала она головою и не весело усмехнулась.
   - Давай поженимся, - он протянул к ней руки. И положил их ей на плечи.
   - Нет! - резко и сухо бросила она. - Нет. Потому что я хочу одиночества. Хочу уехать в маленькую страну на краю света.
   - Давай уедем. Вместе!
   - Нет, ты не понял. Я - прокаженная. И жить мне в лепрозории. В стране, где все равны, потому что больны. Я жива, но часть меня уже умерла, часть меня уже там. Быть прокаженной, быть вне общества - это для меня. Тебе не кажется, что в этом слове, проказа, присутствуют одновременно и ужас и восхищение? Нет? Не кажется. Значит, ошиблась. Пусть. И это - только для меня. Для одной.
   - А ты и в самом деле больна.
   - А ты?
   - Нет.
   - Посмотрим.
   - Нет!
   - Пусть нет. А во мне что-то умерло, - прошептала она.
   - Что? Любовь? - безрадостно улыбнувшись, и очень серьезно спросил он.
   - Ненависть.
   - При чем здесь ненависть? Умерла - и ладно. Мы с тобою говорим о любви. О любви, глупая моя.
   - Для ненависти всегда хватает наших чувств. И нам всегда есть, за что ненавидеть наших близких. А те, кто далеки - нам просто безразличны. Так они далеки. А наши близкие и родные заслуживают, что мы о них помнили. А на любовь не хватает... - она замолчала, оборвав себя на полуфразе.
   - Сил? Времени?
   - Нет, конечно, нет.
   - Эмоций?
   - Нет.
   - А чего?
   - Лунного света.
   - Не понимаю.
   - Нет, я не люблю тебя.
   - Ты только что призналась, что влюблена.
   - Я обманула тебя.
   Произнесенные слова, обречено повисли между ними, будто в ожидании, а потом, словно сорвавшись с крючка, упали. И откатились в сторону.
   - А я тебя люблю.
   - Любовь? Иллюзия, поразившая чудака. Миф. Хуже, галлюцинация.
   - Значит, у нас все кончилось? - с болью в голосе, словно кто-то нечаянно дернул за воспаленную нить нерва, в полголоса спросил Сергей. - Все? А помнишь, как...
   - Не мучь себя своей памятью. Память - болезнь, - оборвала его Лора.
   - Давай уедем. Согласна?
   Неистово благоухали лилии. Шампанское искрилось в бокалах. Гордо, как оловянные солдатики, что несут караул, стояли свечи.
   - Все кончилось, - повторила она его слова. - Мы - свободны. Но сегодня...
   И она опять не договорила, а лишь ослепительно улыбнулась и легким быстрым движением коснулась крестика на груди.
   Она не скрывала, что почувствовала желание. Не острое, нет, но - явственное и однозначное. Ей захотелось поцеловать его - расцеловать его сильное тело: грудь, покрытую ровным слоем жестких коротких волос, плечи, кисти рук, губы.
   - Ты останешься со мной? - шепотом спросил он.
   - Расслабься, - вместо ответа прошептала она. - В этот раз тебе не надо доказывать мне, что ты настоящий мачо. Я знаю, ты - сильный. Но сейчас - стань слабым. Я сама буду любить тебя.
   Её голос журчал и убаюкивал. Он откинулся назад, запрокинув голову, задрав подбородок, что вдруг стал острым, как стилет, и закрыл веки, чтобы усталость, накопившаяся в их бездонных сферах, исчезла. Звучала музыка, заполняя собою пространство гулкой пустоты: Бах, Моцарт и Гершвин. А потом неожиданно наступила тишина: дешевый музыкальный центр - эксклюзивная часть гостиничного интерьера, исчерпал лимит отпущенного ему времени. Но тишина - это тоже музыка, знали они оба. И лунный свет проникал сквозь занавески и, едва коснувшись влажных простыней, разливался золотом. А бисеринки пота в его отраженных, рассеянных лучах казались кольчугой, лежащей на их плечах. В воздухе стоял терпкий запах разгоряченный плоти, словно десяток спортсменов-борцов сошлись в неистовом поединке.
   Она исполнила обещание - она любила его нежно и виртуозно.
  
   Глава 70. Сергей. (27 октября).
  
   "Расставь по амбразурам окон свечи.
   Я, спотыкаясь, падая, спешу к тебе в ночи,
   Не веря ни на миг, что время лечит.
   Как ни лечи".
  
   Лора пропала утром. Она вышла из гостиницы, и её силуэт растаял в легком октябрьском тумане без следа - растворился в городской толпе. Она не вернулась. Она не забрала из номера свои вещи, хотя и не оставила там ничего ценного, разве что... Среди белья и дешевой косметики два кольца с бриллиантовой крошкой и продетый сквозь них тонкий золотой браслет, что она носила на левой руке - подарки Сергея. Перед своим уходом она не сказала ему ни слова, а лишь разбила его сердце. Ах, вот еще что! Самый большой осколок она унесла собой.
   Проснувшись, он уже знал - её нет, ибо предрекающее ощущение невосполнимой потери появилось у него раньше... Раньше? Вчера? Нет, раньше.
   До вечера он бродил по улицам, драпированным в осень, и тоска сжигала его изнутри. Он был уверен, что Лоры давно нет в этом городе, но, тем не менее, надеялся на нечаянную встречу. Иногда ему казалось, он видит её: вот она, шагая широко и свободно, едва покачивая узкими бедрами, пересекла улицу и свернула за угол, вот вошла в последнюю дверь переполненного трамвая, и, вроде бы обернулась, бросив в его сторону насмешливый взгляд. Сильная. Упрямая. Злопамятная. Циничная. Безжалостная. Красивая. Гордая. Нежная. Всегда где-то впереди. Далеко. Не догнать.
   Порою предчувствие встречи становилось столь острым, что бросало его в жар, и он, распугивая случайных прохожих, бежал. Куда? Он не знал. За ней или от неё? И только задохнувшись, как выброшенная на берег рыба, останавливался и стоял, пошатываясь, ожидая, пока силы вернутся к нему. И рассудок - тоже.
   Поздно вечером потный, грязный и безмерно усталый Сергей вернулся в гостиницу, в номер, оплаченный вперед на полных три месяца. Разделся, бросив грязную одежду прямо на пол. Машинально вставил себе в рот сигарету, прикурил и, не выпускаю её изо рта, прошел в ванную.
   "Влюбиться не так-то просто. Сделать подобное, наверное, удается лишь раз в жизни. И со мною это уже случилось".
   Он стоял под холодными струями, позабыв повернуть кран с горячей водой, и не чувствовал холода. Сигарета намокла и развалилась. Он выплюнул фильтр и, набрав в ладонь воды, сделал глоток.
   "Буду считать, что она умерла. И не буду стрелять себе в висок и не возьму бритву, чтобы рассечь себе локтевую артерию. Но что мне делать?"
  
   "Пес был голоден".
   Написав эту фразу, Сергей задумался: что за пес, и откуда он взялся?
   "Я - этот пес", - догадался он.
   Старая машинка - о, привычка еще с тех времен, когда о компьютерах и не мечтали - ритмично застрекотала, вдавливая буквицы в белоснежную поверхность.
  
   Глава 71. Стегин. (18 ноября).
   Он вышел на финишную прямую. Он разобрался с путаницей событий, и общая картина происшедшего была ему ясна. Одновременно, этот факт вовсе не означал, что следствие по факту покушения на убийство гражданина С. Дильмана и гражданина А. Крылова (Хомяка) близится к завершению, и что дело в ближайшее время будет передано в суд. Формально расследование протянется еще не один месяц, а возможно и не один год и, в конце концов, поистратив весь отпущенный на него заряд сил, времени, азарта, куража, фантазии, забуксует и заглохнет и затеряется в ворохе таких же безнадежно глухих бесперспективных дел. Новые мрачные и жестокие события, что непременно случатся в Волгогорске - пропыленном и обветренном городе, что лежит вдоль Реки, будто сброшенная кожа гигантского мегагалактического змея, заслонят факт истребления двух человеческих - в общем-то, ни кому не нужных - жизней. Дело не будет завершено по одной единственной причине - установить личность снайпера-киллера не удастся никогда. Нет ни единой зацепки. Никогда. Разве только... счастливый случай? Но счастливые случаи Стегин презирал. Стегин был следователь прагматик. Его интересовал реальный результат. Выяснить, кому какие роли были предназначены - кто пробовался на главного героя в трагедии, а кто - остался статистом в плохо разыгранном фарсе и посадить за решетку убийцу-профи, вот чего хотелось Стегину. Но коль скоро такой возможности нет, он готов довольствоваться результатом приемлемым, не худшим. Поддержать честь мундира - то же хорошо. А что для этого нужно сделать? Раскрыть тайну исчезновение двойника. Исчезновения? Да, не смерти. Смерти нет до тех пор, пока не найдено тело. Но в то, что Фришбах жив и продолжает срываться, Стегин уже не верил. Найти, доказать, арестовать, посадить. И Стегин, гончий пес, чувствуя запах крови и кураж, шел по окровавленному следу своей жертвы. И не куда было бежать. Потому что уже доказано, нож, найденный в разворошенном муравейнике, под мягким ковром из опавших листьев, успевших набрать холодную осеннюю влагу, и почерневших, держал в руке именно он - Родионов.
  
   - Моя фамилия Стегин. Я веду дело о двойном убийстве, коему вы были свидетелем.
   - Это недоразумение.
   - Возможно. Назовите свое полное имя, отчество и фамилию.
   - Родионов Павел Андреевич.
   - Павел Андреевич, давайте не будем терять время - не стоит отрицать факты. В этом нет смысла. Вы были на месте преступления. Доказано.
   - Каким образом?
   - Остались следы протектора вашей машины, - пояснил Стегин. - "Нивы". Той, что вы прятали в больничном дворе. И следы обуви.
   - Я не прятал. Я оставил её там, просто потому, что мне так захотелось. У меня две машины. Я решил воспользоваться второй. И не знаю почему. Чем я руководствуюсь, выбирая машину? Не знаю я.
   - Но, наверное, тем, какая из двух ваших меньше побита. Ведь так?
   - Может быть, - Родионов пожал плечами. - А если я просто проезжал мимо?
   - Вы там были.
   - Был, - признался Родионов. - Ну и что? Все это нелепая случайность. Моя вина состоит лишь в том, что я превысил скорость. Меня занесло. Я задел машину. Та стояла на обочине. Едва задел. Я даже не помню марку.
   - Знаю, знаю, хирурги - гонят по дорогам. Вас ни чему не научил пример вашего друга?
   - Вероятно, мне уже поздно учиться.
   - Хорошо, расскажите, что помните.
   - Почти ничего не помню. Вы знаете, я долго болел.
   - Знаю. Меня интересует, что было дальше? После того, как к вам в машину сел Фришбах, и вы вдвоем уехали.
   - Кто? Фришман? Понятия не имею, о ком вы говорите.
   - Кстати, покидать место происшествия, вы не имели право. Это - статья, - Стегин проигнорировал последнюю реплику Родионова. - Дача ложных показаний - тоже статья. Вот уже и набежало... Сколько? Восемь.
   - Я испугался. Я не желал быть втянутым во все это: убийства и так далее. Я врач. Поймите! Я дорожу своей репутацией.
   - Рассказывайте.
   - Хорошо, - устало кивнул Родионов. - Собственно и рассказывать-то не о чем. Ко мне в машину сел человек. Нет, не так.
   - А как?
   - Возникла перестрелка. Тот, который стоял ближе всех ко мне, упал, сраженный выстрелом в грудь.
   - Вы даже обратили внимание на то, куда он был ранен. А говорите, не помните.
   - Что-то помню хорошо, что-то - нет. Память, знаете ли, штука странная, капризная. Молодой здоровый парень с тупым, бычьем выражением на морде. Пардон, на лице. Он стоял очень близко. Помнится, он даже опирался на машину.
   - Хорошо, что вы об этом упомянули.
   - О чем?
   - На двери вашей машины обнаружены отпечатки пальцев убитого. А, кроме того, следы его крови - у него была поранена ладонь. Этот факт, о котором я не упомянул ранее, свидетельствует, вы не просто проезжали мимо, нет, вы находились на месте происшествия в момент, предшествующий смерти потерпевшего, а значит - являетесь непосредственным участником событий. Хорошо, что вы в этом признались. Сотрудничество в расследование - очень важно. В первую очередь для вас. Понимаете о чем я?
   - Да, понимаю. Хорошо. Я признался...
   - Да. Продолжайте.
   - Мой взгляд упирался ему в живот. И вдруг он начал падать. Но буквально за долю секунды до этого, я увидел, как из его груди забила струйка крови - взвилась, разбрызгивая капли, и сразу же иссякла. Знаете, о чем я подумал в тот момент? Я подумал, кровь чересчур темная. Как вино. Должна быть алой, а была темно-вишневой. А выстрелов я не слышал. Он просто упал, и на его груди, когда он опустился на землю, стало расплываться пятно. Эта картина до сих пор стоит перед моими глазами. Очень отчетливо. Будто в кино. А может быть, я все это выдумал, может быть, я действительно видел все это в кино? И на самом деле ничего такого я заметить не мог? Потому что все происходило с неимоверной скоростью. Чересчур стремительно, и человеческий глаз не мог уловить нюансы. Я не знаю. А в следующую секунду тот человек буквально ворвался ко мне в машину. А я уже повернул ключ. Двигатель заработал. Что там было дальше - не знаю.
   - И до этого момента вы никогда его не видели, своего попутчика? - уточнил Стегин.
   - Никогда, - честно ответил Родионов.
   - И его внешний облик не показался вам странным? Или, напротив, знакомым?
   - Странным - да. Знакомым - нет.
   - В чем, на ваш взгляд, заключалась странность?
   - Он производил впечатление психопата. Или, по крайней мере, неврастеника. Кроме того, у него была удивительно белая кожа. Не альбинос, нет, просто человек, избегающий солнечных лучей.
   - Дальше?
   - Что?
   - Двигатель заработал, вы - тронулись. Продолжайте. Что дальше?
   - Тронулись. Ха! - хмыкнул Родионов. - Я рванул, будто спринтер со старта. Одна мысль была - ноги унести. Живым. А дальше? Подвез его почти до больнице и высадил.
   - Где?
   - Неподалеку. На шоссе Леси Украинке. И он ушел.
   - И больше вы его не видели?
   - Не видел, - покачал головой Родионов.
   - Вы остановились на обочине, когда высаживали его?
   - Нет, завернул в лесопосадку. Так, на несколько метров.
   - Зачем?
   - Он попросил. Во-первых. А во-вторых, и у меня была нужда. Перепугался сильно.
   - Понятно. Естественная потребность. Тут уж ничего не поделаешь. Бывает, что так приспичит, что... Словом, понимаю.
   - Вот именно.
   - Как в ваших руках оказался нож.
   Если Стегин и рассчитывал огорошить и смутить Родионова, то это ему не удалось. Не один мускул не дрогнул на его изможденном лице.
   - Нож? Да у него был нож.
   - Он вам угрожал?
   - Возможно, у него было подобное намеренье. Не знаю. Не берусь судить о том, что тогда творилось у него в голове. Я помню, он достал нож, но слов угрозы я не помню. Помню, как он твердил: я - псих, значит, ты считаешь, что я псих. Или что-то в этом роде. Я крикнул: не шути, отдай нож, и схватил его за рукав. Он почти не сопротивлялся. Это было легко. Я вырвал нож и тут же отбросил его в сторону.
   Мешая ложью с правдой, Павел внезапно поймал себя на том, что и сам начинает искренне верить в то, что говорит - ход событий, представленный им, приобретал все больше и больше свойств реальности - той, что давно растворилась в прошлом.
   - Нож был запачкан кровью. Вы обратили на это внимание?
   - Разумеется, - усмехнулся Родионов. - Пришлось потом мыть руки. Чья кровь - я не знаю. Не исключено, тот человек был ранен. Вероятно, легко. Впрочем, не знаю, не уверен. Он - ушел.
   - Он вам сказал, куда направляется?
   - Нет. Просто повернулся и зашагал. А я еще в течение нескольких минут оставался на месте. Выкурил сигарету. Помочился. Потом - поехал на работу. Все.
   - Все так и было?
   - Да.
   - Павел Андреевич, вы со мною откровенны? - с легкой иронией поинтересовался Стегин.
   Риторический вопрос. Цель его - не дополнительная информация, цель - убедиться, что Стегин в этом разговоре прав всегда и во всем. А Родионов - не прав. Но Павел молчал. Он тянул эту никчемную паузу, тянул её, будто решал, что сказать. Сухое нет? Твердое, как гранит, резкое, злое, категоричное, ехидное, высокомерное. Или равнодушное да. Скучающее, безразличное.
   - Откровенны? - нахмурившись, повторил Стегин.
   Родионов знал, на подобный вопрос следует отвечать всегда одно и тоже: "Да!" Сразу. Не раздумывая. Громко. Глядя собеседнику в глаза. И не важно, что только что прозвучала неправда, и не важно, о чем он умолчал. "С вами? Да! Безусловно! Всегда! Откровенен".
   - Да! - сказал Павел, опомнившись. - Конечно. Разумеется.
   - А почему вы молчали? - насмешливо поинтересовался Стегин. - Задумались?
   Павел вздрогнул:
   - Задумался. Откровение всегда влечет за собою последствия.
   - Вы правы, - кивнул Стегин, прищурившись на миг. - Откровение - ответственность.
   - Я с вами откровенен. Могу рассчитывать на взаимность?
   "Почему бы нет? - решился Родионов. В конце концов, а почему бы нет? Анатолий - мой школьный друг. Спрошу!"
   - Вы хотите меня о чем-то спросить? - уточнил Стегин.
   - Да, - Родионов потер виски. - Хочу. Могу предупредить, ничего такого, что касалось бы меня лично.
   - Спрашивайте, я сам решу, отвечать вам или нет.
   Не оставлять незавершенных дел, где-то Родионов слышал эту фразу. Потому что иначе оно начинает мучить и подтачивать изнутри. А у него как раз было такое. Не оплаченный долг. Вот только возвращать не кому. Адресат - исчез. Что случилось с Буровым? Где он? Жив? Или нет? Павел этого не знал. За время его болезни Буров в больнице не появлялся. Самого его туда принесла женщина, принесла на руках. Об этом удивительном факте ему рассказали. Да и в его воспоминаниях - блеклых, затертых, как надпись на древней стене - она присутствовала. Красивое лицо. Раздувающиеся ноздри. Прилипшая к виску прядь светло-каштановых волос. Или то воображение, продукт мозга, отравленного ядовитыми испарениями, сыграло с ним шутку, заполнив пробелы его памяти галлюцинациями, изнуряющим бредом? Найти бы её, чтобы спросить. Как найти?
   - Мне хотелось бы увидеться с Буровым Анатолием. Он - мой школьный товарищ. Вместе с первого по десятый. Я знаю, он потом сидел. А недавно я его встретил. Вам известно, где он, что с ним?
   - Да, разумеется, - негромко произнес Стегин, бросив на Родионова внимательный взгляд. - Да.
   - Он у вас? Вы его арестовали? - стараясь придать голосу бесстрастную интонацию, поторопился Родионов, не дав Стегину закончить фразу. - Или...
   Стегин заметил, как напрягся Родионов, но, в свою очередь, дал ему договорить.
   - Или он убит? И вы не можете мне этого сказать? Правильно?
   - С чего вы взяли? - удивился Стегин.
   - Предчувствие.
   - Ах, предчувствие, - грустно хмыкнул Стегин. - Что ж, порою предчувствию необходимо доверять. В какой-то степени оно вас не обмануло. Нет, он не арестован, и мы не убили его, но он мертв.
   - Как?
   - Скоропостижно. Умер на месте, - так же лаконично ответил Стегин.
   - И все-таки расскажите.
   - Если хотите. Тяжело ранив нашего сотрудника, он попытался скрыться. Бросился бежать. Ну и... Как мне помнится из патологоанатомического заключения, в голове у него разорвался сосуд. Смерть наступила мгновенно. Еще до того, как он упал.
   - Судьба, - пробормотал Павел.
   - Вы так считаете?
   - Да, ведь он был болен СПИДом? Подумывал о самоубийстве.
   - Кто вам это сказал? - теперь Стегин удивился по настоящему.
   - Он. Буров. Я встретил его накануне. А-а, не важно. Но он мне признался. Интересовался, что можно сделать?
   - Не думаю, - после короткого раздумья, заговорил Стегин. - Да нет! Это полная ерунда. Это непременно было бы отмечено в протоколе. Нет. Он - ошибался: не СПИДом, не сифилисом и вообще никакими серьезными хроническими болезнями он не страдал, кроме аневризмы сосуда головного мозга - от неё он и помер. Кажется, я верно употребил термин. А в целом - здоровый, умный мужик профундыкал свою жизнь.
   - Зато спас мою.
   - Когда? При каких обстоятельствах? - живо поинтересовался Стегин.
   - Однажды. Теперь это уже не имеет значения.
   - Расскажите. Ведь я удовлетворил ваше любопытство, да и вы уверяли меня, что ничего не скрываете, - попробовал настоять Стегин. - Возможно, это поможет следствию.
   - Нет, следствие это не поможет. Это было, когда мы оба были молодыми.
   - А вы - старик? - улыбнулся Стегин.
   - Старик.
   И ни одна морщинка на лице Родионова не подпрыгнула в улыбке.
  
   Глава 72. Мухин. (19 ноября).
   - Нашел, - выпалил Мухин, влетев в кабинет Стегина.
   - Что? - не поднимая глаз от документа, что внимательно в тот момент изучал, коротко бросил Стегин.
   - Пальчики. Десятилетние. Согласно вашему приказу. Вот так! - с гордостью отчеканил Мухин.
   - Раздатченко?
   - Да.
   - Любопытно. Ты же, кажется, в отпуске? Или занялся частным сыском? Кстати, а как ты провел отпуск? А, вижу, загорел. Давай, рассказывай.
   - Итальянский.
   - Итальянский? Что?
   - Загар! Загар же! Обрати внимание.
   Стегин приподнял брови:
   - В Италии?
   - Две недели. Только море и женщины.
   - Итальянки?
   - Да ну! Что ты! Наши!
   - Проститутки?
   - Товарищ капитан, - с деланной обидой в голосе протянул Мухин. - Как можно офицеру советской...тьфу, российской милиции проводить время с блядьми, оскверняя мундир. Никогда! С невестой!
   - А говоришь, женщины, - разочаровано, будто у него вдруг, под порывом ветра, донесшего горькую капельку влаги с Реки, погасла сигарета, хмыкнул Стегин.
   - Да не в этом деле, товарищ капитан, не в количестве, - отмахнулся Мухин.
   - А в чём? В чём же дело, Миша?
   Стегин взглянул на Мухина. Поверх первой страницы протокола допроса, что держал в руке, поверх кипы разнообъемных папок, пирамидой сваленных перед ним - в них хранилась информация... много миллионов бит информации, посвященной делам гнусным и мерзким, поверх пишущей машинки "Москва", что словно огромный неказистый краб, боком взобравшийся на стол, занимала добрую его четверть - в ней вечно западало пара буквиц, взглянул и, приметив в глазах Мухина огоньки и искорки, широко улыбнулся.
   - Выкладывай, - произнес он снисходительно и добродушно.
   - Захудалый итальянский городишко, - охотно начал рассказывать Мухин. - Сезон на исходе. В ресторанах - пусто. Туристы, что еще пару недель оккупировали каждую скамейку напротив фонтана, что в центре города, что похож на знаменитый римский фонтан Треви, куда каждый норовит бросить монету, исчезли. Словно чума своим тлетворным дыханием выветрила все живое. Пустой город. Пустые улицы и пляжи. Вода еще теплая, но купаться уже не тянет. Из культурных достопримечательностей - кабаки, разумеется, не в счет - краеведческий музея. А я - с невестой! Отдыхаю! Представляешь? В таком настроении мы однажды забрели в тамошний дворец спорта. Оказалось, приличный спортивный комплекс: бассейн, тренажерный зал, несколько саун с различной температурой, кафе, где русская официантка подает - по личной просьбе - очень холодное пиво. А в фойе - огромный стенд, увешанный фотографиями. Но на него я обратил внимание потом.
   - Почему потом?
   - Потому что сначала мы бултыхались в бассейне, потом - парились, потом - выпивали. Когда мы собрались уходить, моя девушка забежала на минутку в туалет: привести себя в порядок, попудрить носик ну и так далее. В это время я от нечего делать принялся рассматривать фотографии. Полупьяный, но на стреме.
   - Российский мент - всегда мент: и в постели и за столом. Всегда начеку, - коротко хохотнул Стегин.
   - Вот именно, товарищ капитан. Отметьте мою бдительность благодарностью.
   - Всенепременно! Но ты, пожалуйста, не отвлекайся. Я, по правде, уж возбудился от нетерпения.
   - Вижу.
   - И не хами старшему по званию. Продолжай!
   - Слушаюсь, - шутливо козырнул Мухин. - Смотрю. Вникаю. Даже пробую прочесть текст. По-итальянски. Оказывается, читать на иностранном гораздо проще, чем говорить. Вы не знали?
   - Знал! Не отвлекайся!
   - И уже через пару минут, выясняю, что городку, оказывается, есть чем гордиться! У городка славные спортивные традиции! Более того, достижения! Десять лет назад ватерпольная команда из города, где населения... ну тысяч пять от силы, пробилась в высшую лигу итальянского чемпионата. Да! И прежде чем закономерно вылететь, кантовалась там года три, а то и все четыре. И однажды даже провела международный матч!
   - Проиграла, - скептически заметил Стегин.
   - Конечно! Но это не важно. Главное - факт! Играла! И я продолжаю пялиться. На фотографии. Двадцать на тридцать. Одна общая и восемнадцать личных. Члены той знаменитой команды. Кто, по-вашему, в первых рядах?
   - Раздатченко!
   - Собственной персоной! Чемпион Италии второго дивизиона 1989г. Два сезона отыграл в премьер-лиги!
   - Неужели у всех чемпионов берут отпечатки пальцев? - притворно удивился Стегин. - Или только у наших?
   - Вы правы, у наших. Только.
   - Интересно.
   В ответ на это замечание Мухин загадочно улыбнулся: -А знаете сколько там наших?
   - Предполагаю.
   - Верно! В команде, что играла в прошлом сезоне - четверо русских. Мне стало любопытно, а какое впечатление о наших легионерах сложилось у местных товарищей? И в курсе ли они, что, например, один из бывших игроков заштатной, в общем-то, команды, в настоящее время один из самых известных бизнесменов России?
   - И какое?
   - Брожу по закоулкам, - не спеша отвечать на вопрос, продолжал рассказывать Мухин. - Расспрашиваю. Из итальянского знаю лишь одно слово: грация, что означает спасибо, а по-английски - сами знаете, как я по-английски, и вдруг натыкаюсь на одного гражданина довольно-таки основательно лопочущего по-нашему. Вот думаю удача! Но поначалу даже не предполагаю, какая на самом деле выпала фишка! Этот парень оказался тренером! Тем самым, что десять лет назад вывел свою команду в высшую! Сейчас он вроде на как пенсии, и не у дел. Но приличный малый! Мы разговорились. Слово за слово. Чувствую, поговорить ему хочется: то ли русский освежить, то ли просто скучно, и я ему предлагаю: "Пойдем-ка, говорю, отметим встречу". Делаю, как говориться, предложение, от которого нельзя отказаться. Он и не думает. Он - не против! Забежали мы в кафешку. Взяли по сто. Вижу, выпить он не дурак. Еще по сто. А может и по двести. Он и разговорился.
   Мухин замолчал. Достал зажигалку, повертел в руках и зачем-то небрежно бросил на стол.
   Привычку опера к театральным паузам Стегин давно изучил и относился к этому невинному недостатку своего помощника вполне снисходительно - он лишь лукаво усмехнулся.
   - Любопытная история! Непредвиденный финал! - выдержав долгую паузу, произнес Мухин, округлив глаза.
   - Покороче, пожалуйста, - попросил Стегин.
   - Пальцы мне не дали, но если потребуется их сравнить, стоит лишь направить официальный запрос.
   - Нет, не потребуется. Я не сомневаюсь, Раздатченко-бизнесмен и спортсмен-Раздатченко - одно лицо. Да, уверен. Но объясни мне все-таки, откуда у итальянской полиции его пальцы?
   - Раздатченко попался!
  
   Глава 73. Стегин. (20 ноября).
   "Никто не сможет познать себя, если не будет собою
   и другим одновременно".
   Новалис.
  
   Видно что-то в голосе Стегина насторожило Раздатченко, и он согласился встретиться в тот же день.
  
   - Вы курите? Я закурю с вашего разрешения?
   - Я курю. Пожалуйста, курите, - разрешил Стегин.
   Раздатченко вытащил пачку сигарет.
   Стегин внимательно наблюдал за ним. Но пальцы Раздатченко уверенно справились с нехитрой проблемой. Подцепив ногтем фильтр, он вытащил из плотной обоймы одну сигарету, ловко бросил её себе в рот, лихо щелкнул дорогой зажигалкой и, лишь на мгновение засмотревшись на пламя, с наслаждением затянулся.
   - Признаюсь, не думал, что кто-либо раскопает это дерьмо, - произнес он устало, без злобы. - Но все - правда. Я действительно украл. Более того, я воровал систематически.
   - Зачем? Ведь вы, как мне известно, были в то время уже вполне благополучны. Работали за границей. Получали валюту. Не понимаю.
   - Представьте себе голодного мальчишку. Да, мальчишку. Хотя мне уже исполнилось двадцать четыре. Но что я видел? Воду. Как жил? Сборы. Тренировки с утра до вечера. Игры. Снова тренировки. Тренер орет, чтобы я выкладывался. А я выкладываюсь! На все сто и больше не могу. А вспомните те годы. Самые голодные! В магазинах - пусто! Спортивные талоны на питание, что чуть раньше, каких-то десять лет назад, легко меняли на шоколад, на портвейн, на деньги, то ли уже отменили, то ли перестали выдавать. Спортивная стипендия - триста рублей. Едва продержаться. О зарубежных контрактах спортсмены лишь начинали мечтать. Конечно, будь я игроком уровня повыше - членом сборной, чемпионом России - другое дело. Но я так и не стал чемпионом России. Бронза, что позволила получить мастера спорта международного класса - высшее достижение команды. И вдруг я оказался в сказке. В стране, где не бывает зим, где апельсины валяются на тротуарах, а по дорогам наперегонки мчатся алые "феррари", ярко-желтые "ягуары" и изумрудные "мазератти". А в магазинах! А я еще не нажрался. Денег достаточно, но ощущение нереальности мира, в котором я очутился, будто по волшебству... нет, оно не зачаровывало, оно - пугало! Мне казалось, что в следующий миг кто-то махнет рукою невзначай, и я снова окажусь перед пустым прилавком, а за окошком будет стоять зима. И вот от этой болезненной неуверенности в себе во мне скоротечно развилась патологическая жадность. До бессонницы. До ночных кошмаров. Мой контракт предусматривал трехразовое питание в ресторане на базе нашего спортивного клуба, и я ел, ел... И через три недели наелся. До отвала. До одурения и, казалось, что все - не съем больше ни крошки. Но когда я входил в супермаркет во мне снова вспыхивал голод. Я бродил вдоль длинных рядов, заваленных жратвой, вдоль километров полок, заставленных бутылками различной формы, и ничего не мог с собою поделать - я хотел есть, пить, грызть, сосать. Я хотел разворачивать разноцветные упаковки, рвать их руками и зубами. Рвать. Потому что на самом деле я был сыт. Мне просто хотелось брать. Контроль в магазинах осуществлялся с помощью видеокамер. Я об этом не знал. И мне в голову не приходило, что в супермаркетах работают детективы - следят за покупателями. Я был глуп и наивен. Представляешь меня таким?
   Они были примерно одного возраста, они выросли в одном городе, может быть, жили где-то по соседству, и Раздатченко не заметил, как перешел на ты.
   - Мое первое впечатление: пустой магазин. Не пустой, как у нас, в смысле - голый, а пустой - пустой, где - никого нет. Людей нет! Толпы нет! И длиннющие ряды прилавков выше моего роста, и где-то по краю, и не видно где, сидит девчонка-кассир. Она сидит у выхода, уставилась на улицу, грызет леденцы. И ни одной живой души. А пол блестит, отмытый шампунем, как каток, а вход - совсем в другом конце этого огромного зала, забитого жратвой ...жрачкой и выпивкой, пищей, упакованной в карнавальные этикетки и фантики, втиснутой в баночки и коробочки, разлитой по бутылкам, что запечатаны настоящими пробковыми пробками и залиты сургучом. Я помню, как подумал, а что мне может помешать выйти через вход? Вход - выход, выход - вход. Да какая разница! Две одинаковые двери, что сами собой распахиваются перед тобой, едва приблизишься к ним на шаг. Врата, что ведут из рая в рай: из страны эльдорадо - к мягкому вечернему прибою, к усталому в неги морю, что принимает на себя багрово пламенеющий закат и вдруг, внезапно темнеет в предчувствии ночной прохлады, будто натягивает на себя одеяло. Из страны, где вино дешевле воды, а живые устрицы и живые осьминоги, и кальмары, и рыбы-мечи лениво кружат в аквариуме установленном в центре ресторанного зала - в страну, где звук скрипки, что извлекает смычком музыкант-бродяга звучит как реликвия, нежнее нежнейших мелодий мастеров-виртуозов, а неистовый жар полуденного солнца легко испепеляет предметы, придавая им ослепительно белый оттенок.
   Я взял бутылку и вышел. И оглушительный вой сирены не разорвал спокойную тишину того прозрачный вечер, что подрагивал и нежился в косых лучах солнца, катящегося в закат. Никто не окликнул меня, не схватил за рукав, не плюнул мне в лицо. Никто не скрутил мне за спиной руки и не ударил под дых. С этого дня и повелось! Сначала раз в неделю. Потом через день. Каждый день. Несколько раз в день. В одном супермаркете, в другом. А их и было-то таких - пустых, огромных - три или четыре в том городке. Маленький городишко. Все друг друга знают. Оживление в нем наступало лишь в июле и в августе, когда там появлялись туристы. Но все случилось раньше. В мае.
   Раздатчено замолчал, но Стегин, бросив внимательный взгляд на своего, задумавшегося на несколько мигнут, собеседника, догадался, рассказ еще не окончен.
   - Во второй раз я почувствовал настоящую эйфорию. И вечером, играя, был в ударе. Забросил несколько мячей и итальянская публика орала мою фамилию по слогам. Никогда раньше, и выступая дома, и на выездах, а я играл, скажу без бахвальства, неплохо, и забивал, я не слышал эха, вторившего крику по слогам: "Раз-дат-чен-ко, Раз-дат-чен-ко - Раз-да-чен-но", на итальянский лад. А там - услышал. И почувствовал кураж. Да что там - настоящий восторг. Непередаваемое ощущение легкости, что рвалось изнутри. И все казалось доступным и возможным. К тамошнему изобилию я потом привык, и оно перестало производить то первоначальное впечатление, но вот к чувству удачливости, к ощущению полета - не смог. Это как наркотик. И каждая украденная мною бутылка была частью чего-то большего, частью моего везения, моего успеха. Так продолжалось несколько месяцев, полгода, наверное, а потом в один прекрасный день ко мне подошел неприметный человек и предложил оплатить сорок четыре бутылки вина, украденные мною. Как доказательство - предложил посмотреть видео. Смотреть я не стал. И ничего не отрицал. Просто подумал, вот дурацкое положение. Я и не знал, что украл так много. Но самое смешное заключалось в том, что среди унесенного и выпитого мною вина, было несколько очень дорогих коллекционных бутылок. Сумма, выставленная в счете, равнялась моей годовой зарплате. А получал я, помнится, что-то около двадцати пяти тысяч долларов в год. Почему меня не задержали сразу? Почему меня не трогали несколько месяцев? Объяснение простое. Я еще не заработал достаточно - достаточно, чтобы расплатиться. Вот меня и оставили в покое. До поры, до времени! В конце концов, я был постоянным клиентом! - Раздатченко с горечью усмехнулся. - Весь долг я оплатить не смог. И тогда владелец магазина договорился с владельцем клуба. Клуб как бы купил мои долги. И я продолжал играть, и собственно - ничего страшно. Просто очень маленькая зарплата. Я словно снова очутился в СССР: тренировки, игры, тренировки. И - все. Впрочем, солнце осталось. И море. И апельсины, что падали прямо под ноги - корка у них была толстая, а на вкус они были горькими, но оставались апельсинами. И смолянистый запах сосен, коряво растущих на скалах. Ну и, конечно, города. Не то захолустье, где я жил, другие: Милан, Рим, Неаполь, Флоренция, Венеция - таинственные и пленительные, покоряющие пришельцев, подобных мне, изысканной архитектурой и античными развалинами, и скульптурами, и садами - города, полные ожиданий и средиземноморской неги. Так я прожил год. А потом - выпутался. Одного не могу понять до сих пор - и на фиг им в том городишке была нужна команда?
   - Я слышал об этом. Продали команду?
   - Не совсем так. Я лишь выступил посредником в трансферте нескольких перспективных игроков. Это была вполне легитимная коммерческая операция.
   - За исключением вашего процента.
   - Он был высоким, не отрицаю, но ничего не законного в том не было. В России нет закона, ограничивающего верхнюю планку процента посредника. С другой стороны, нет и такого, чтобы ограничивал нижнюю. Порою независимой агент, в качестве такого выступал и я в то время, получает крохи - несколько жалких тысяч на миллионном контракте. А я помог ребятам. Они мне благодарны. До сих пор благодарны. На каждом я заработал тысяч по десять. Всего около ста. Заплатил долг. Прервал контракт по обоюдному согласию. И перестал играть в водное поло.
   - Мне кажется, прекрасный вид спорта, - свою реплику Стегин произнес с нарочитым воодушевлением, неожиданным и для самого себя.
   Раздатченко с сомнением взглянул на Стегина, но возражать не стал.
   - А, в общем-то, я не жалею, - произнес он, задумчиво потирая лоб.
   - О чем? - поинтересовался Стегин, догадываясь, на этот интерес Раздатченко рассчитывал.
   - О том времени. Об Италии, - с искренней ностальгией в голосе, вызвавшей легкое недоумение у Стегина, ответил Раздатченко.
   - Прекрасная страна, - кивнул Стегин. - Да.
   "Наполнен солнцем сапог Италии,
   Зеленых красок обширна гамма,
   Туманной дымкой укрыты дали
   И горных кряжей резная рама", - процитировал он четверостишие неизвестного Стегину автора. - Признаюсь вам, покинув Италию, я через короткое время ощутил, что я по-прежнему нахожусь в плену. Не в рабстве, в коем я пребывал в течение двух лет, отнюдь, а в плену. Я оказался пленником её Истории, пересекающей Историю всего человечества напрямую, подобно тому, как Аппиевая дорога, проложенная еще рабами Рима, пересекает Аппининский полуостров. Пленником её благодатной природы, чья краска густа и неповторима. И она мне снится. Италия. Страна, обласканная и Юпитером и Иеговой. Каждую ночь я возвращаюсь туда, чтобы еще раз подивиться легкости готического собора в Милане - он, кажется, готов взмыть в воздух, чтобы еще раз пройтись по мосту вздохов, и заглянуть на "Форум", и проплыть по каналам Венеции. Ах, Венеция. Вы не были в Венеции?
   Стегин отрицательно качнул подбородком.
   "Умирающий город прекрасных дворцов.
   И воды затихающий плеск...
   Город Дожей, Сен-Марка, площадей и купцов,
   Странный город, утративший блеск", - прочел он на память еще несколько строк, и Стегин не без основания заподозрил в Разадатченко автора.
   - Хорошие стихи, - произнес он дипломатично.
   - И вот что любопытно. Возвращаясь назад... в снах, только в снах, но сны - это продолжение нашей жизни, именно в снах нас обычно посещает предчувствия, оглядываясь, так сказать, назад через призму времени, я вовсе не чувствую усталости - той изнуряющей, постоянной, вытягивающей все соки из моего тела, что преследовала меня каждодневно и каждонощно тогда, и которою нельзя было перебороть, пересилить. С ней можно было только смириться. Но я бы многое отдал, чтобы вернуться. По-настоящему. И черт с нею, с усталостью.
   - Это - молодость. Вернуться в молодость? Иллюзия.
   - Вы правы. Иллюзия - мечта, разбавленная реальностью. А реальность - балаган. Вы правы, никому не дано вернуться...
   Ни кто из них не торопился прервать затянувшуюся паузу.
   Наконец, первым заговорил Раздатченко:
   - Не знаю, как вы раздобыли эту информацию. Не было ни каких публикаций, да и судебного дела не было. Хотя помню, что в полицейский участок меня проводили. Для устрашения, что ли. Ну, чтобы стал сговорчивее. И даже сняли отпечатки пальцев. Но - как?
   - Случайно, - честно признался Стегин.
   - В самом деле? - недоверчиво спросил Разадтченко.
   - Почти случайно. Искали хоть что-то. Любой компромат. Мелочь какую-нибудь. Или наоборот. Словом, такая гнусная работенка - искать.
   - А ничего и не было, - резко сказал Раздатченко. - Не судим! Все отдал, за все заплатил. И сегодня то, что произошло со мною много лет назад, не имеет значение. Ни какого. Потому что наступило другое время. Прислушайтесь. Новое время! Оно звенит толстым стеклом бутылок, заполненных "Абсолютом" и "Финляндией", ровно и почти не слышно гудит двигателями БМВ и СААБов, шелестит купюрами зеленоватого оттенка, пипикает сотовыми, отсвечивает причудливыми узорами, что мерцают на маслянистой поверхности нефтяной пленки и стрекочет очередями из вечно-надежного "калашникова". Оно - наступает. Неудержимой фалангой Македонского. Немецкой свиньей, закованной в латы. Прет буром. Напролом. Слышите топот этих сапог? Оно - на марше.
   - Слышу, - пожав плечами, глядя в сторону, ответил Стегин. - И вас никто ни в чем не обвиняет.
   - Но подобная информация может повредить моей репутации, - переменил тон Раздатченко.
   - Репутации бизнесмена? Скорее, напротив.
   - Репутации политика - молодого политика, который еще не вляпался в дерьмо. И я не хочу, чтобы все, о чем я поведал вам, все, о чем вам стало известно, стало достоянием гласности. И без того грязь льется ведрами.
   - Чуть больше грязи, чуть меньше - не все ли равно?
   - Нет, - покачал головою Разадтченко. - Когда грязь состоит изо лжи - к этому можно относиться спокойно. Во всяком случае, я могу. Так и делаю, а когда - правда. Понимаете разницу?
   - Понимаю, - улыбнулся Стегин, в его голосе послышалась ирония. - Но я не собираюсь использовать сведения, полученные мною из недостоверных источников, с тем, чтобы опорочить вас, одного из наиболее уважаемых горожан нашего города. Нет.
   - Хватит, Стегин, ты мне и так нравишься, - хмыкнул Раздатченко. (Судить о том, какой смысл заключен в каждом звуке: хмыканье, фырканье - не просто, хотя порою... и экспертом не надо быть).
   - Я не баба, чтобы нравиться.
   - Лучше ответить прямо - сколько просишь за эту информацию?
   - За информацию, что вы сами мне предложили? - с искреннем любопытством поинтересовался Стегин.
   - Да.
   - Вы - странный человек. А вам не кажется, что вы слишком серьезно относитесь к жизни? Ведь жизнь - это игра.
   - Жизнь - не игра. Жизнь - дорога, по которой мы бредем. Или бежим. И дорога эта - лабиринт кривых зеркал. Мы мечемся в нем, среди отражений, искаженных, не верных, в поисках единственного выхода, и не знаем, где он. И мы бежим, расталкивая встречных, обгоняя отстающих, бежим, бросая случайные взгляды по сторонам, и натыкаемся на отражение... Чье? Кто это с усталым и унылым взглядом смотрит через плечо. Неужели это я, пронзает мысль? Нет, я не такой. Но горькая правда - такой, подкарауливает нас у выхода. С вами так бывает?
   - Вы слишком серьезно ко всему относитесь. Это странно, - повторил свое утверждение Стегин. - А Бальзак называл жизнь комедией. И Данте.
   - И в чем же заключается моя главная странность?
   Движение кистью. Раскрытая ладонь мягко обвела воображаемую окружность и сжалась в кулак. Будто непременно хотел он схватить следующий ответ.
   - Вы хотите стать политиком! - это было утверждение, не вопрос. - Стать! Вам мало того, что Вы есть. Вы хотите большего. И стоят ли усилия того?
   - А Вы не хотите?
   - Быть политиком? Нет!
   - Не верю!
   - Напрасно. Будь у меня ваши деньги...
   - Стали бы не политиком, а плейбоем, - закончил Раздатченко за Стегина.
   - Вероятно. Быть плейбоем - не самое гнусное занятие. Быть плейбоем, по крайней мере, безвредно.
   - Глупо.
   - Глупо? Хм, глупо, - зацепился Стегин за слово. - Допускаю, я - дурак, и жалею, что не идиот. Быть идиотом - благо, ниспосланное Богом. Вы когда-нибудь встречали несчастливого идиота, а? А глупость, она, к сожалению, относительна.
   - Стегин, не притворяйся, что тебе нет ни до кого дела.
   - Так и есть! А вот вы слишком озабочены чужими судьбами. Я знаю таких. Из Истории. Гитлер, например, и Ленин.
   - Думай обо мне, что хочешь. Сколько?
   Стегин замешкался с ответом лишь на секунду.
   - Вы должны знать, я не могу уничтожить факты, а значит, не могу гарантировать вам, что они никогда не всплывут.
   - Не всплывут. Кому это надо? Вы набрели на эту историю случайно, и никто другой не будет копаться в прошлом спортсмена. Словом, я имею в виду конкретную ситуацию - эта информация не должна исходить от тебя, Стегин. И тебе я поверю на слово - гарантий не требуется.
   - А во сколько Вы сами оцениваете эту частицу вашей жизни?
   - В сто тысяч, - не задумываясь, ответил Раздатченко.
   - Долларов или евро? - поинтересовался Стегин.
   Раздатченко расхохотался:
   - Евро, разумеется. И билет в Италию.
   - Последнее условие - обязательное? - с некоторым недоумением спросил Стегин.
   - Да.
   - Согласен, - сказал Стегин.
   "Если упорно отказывать себе в порывах, кончишь больничной койкой в палате, где даже стены, даже светильники на стенах пропитаны запахом мочи. А кто-то по-прежнему, крича во весь голос, что все прекрасно, будет проноситься мимо на "мерседесе", оставляя позади себе не облако пыли, а шлейф из ароматов лилий и роз".
   Нет, Стегин не мыслил столь образно. Эти рассуждения, скорее, подразумевались в том силлогистическом расположение мыслей, что обустроили его мозг.
   И Стегин отчетливо повторил:
   - Согласен. Я возьму деньги.
   - А поторговаться? - сквозь смех предложил Раздатченко. - Никогда не соглашайся на первое предложение. Такое правило! Так принято среди деловых людей.
   - Я - не деловой. Я - легавый. Я не умею торговаться, да и не хочу, - бросил Стегин с вызовом.
   - Отлично. От вас требуется номер вашего счета. И я переведу деньги, - перешел на вы Разадтченко.
   - Сообщу вам завтра, - пообещал Стегин.
   - А вам не кажется, что ваше согласие бросает на вас тень?
   - Безусловно. Но в силу своего служебного положения я давно пребываю во мраке - там, тень сливается с тенью.
   Сто тысяч евро все меняли. Не состояние, но год прожить можно. Год беззаботной жизни, год развлечений и приключений. И нет ему больше дела до Родионова. Стегин не будет допрашивать его еще раз. И еще. Он вообще больше никого и никогда не будет допрашивать. Потому что он устал. Он устал от людей. От свидетелей и потерпевших. От подонков и умниц - и с теми с другими приходится сталкиваться одинаково часто. От женщин, предлагающих себе. И от женщин с недоумевающим взглядом, говорящим: "Да как же этот олух может оставаться равнодушным ко мне?" И даже от тех, от которых по коже бегают мурашки и учащается пульс. Он устал от Реки и от Города, от его недостроенных гостиниц и мостов, от высохших акацией и выгребных ям, что словно окопы, заполненные разложившимися трупами солдат, добившихся своей Пирровой победы, окружают Волгогорск по периметру. Он устал дышать испариной гудрона и быть зрячим, среди слепых, бредущих по ступеням вниз, постукивая впереди себя палкой: тук-тук... пауза... тук-тук. Устал.
   Он почувствовал, как обжигающая струя пронзила его позвоночник. И пригвоздила. И не было сил сойти с места.
   Гладиатор, поверженный, но не попросивший пощады. И облагодетельствованный ею.
   Стегин дружески распрощался с Раздатченко.
   - Увидимся, - произнес он напоследок.
   - В Италии. Только там, на морском берегу.
   Раздатченко вышел, аккуратно прикрыв за собою дверь служебного кабинета капитана Стегина, и тот остался один. Минуту он так и сидел - в одиночестве, в тишине, почти неподвижно. И вдруг, дернувшись всем телом, словно от удара, сорвал телефонную трубку.
   - Ольга? Ты? Да, я. Я очень хочу тебе видеть, - захлебываясь, кричал он в следующую секунду. - Да, еду. Жди.
  
   Глава 74. Родионов. (17 декабря).
   Память - предательница. Со дня его похищение и возвращения минуло почти два месяца. Два полных месяца с небольшим хвостиком. Срок достаточный для того, чтобы сто раз пережить заново все, что приключилось с ним однажды поздним октябрем под аккомпанемент дождя, за занавесом тумана. И забыть. Но предательница-память, будто нарочно путая хронологию события, мешая дни и часы, как карты, раз за разом возвращала его назад. В прошлое. Чуть-чуть, оставалось чуть-чуть, и он наконец-то вспомнит все, а потом - начнет забывать, но... Черно-белые фрагменты, словно вырезанные из камня. Они складываются в мозаику, дополняя друг друга, и кажется ему, еще немного, еще одно, последние усилие утомленного разума и на полотне прошлого возникнет целостная картина. Да! А все неизвестное и тайное, что притаилось где-то в глубине его сознания, и изводит и изнуряет, исчезнет навсегда. Вот еще одна частица. И еще. Но память опять мешает фишки. И приходится начинать все заново. Вспоминать. Вспоминать, терзаясь и мучаясь.
   Неделю он провел в реанимации. Три недель в нефрологическом отделение. Две недели на аппарате искусственной почки. Он перенес десятки внутривенных инфузий, перетерпел сотни инъекций и - выздоровел. Почти. И выписался. И день, когда он покинул больницу, он, конечно, помнит. И кое-что еще.
   Но постепенно ему и в самом деле становилось лучше. Зажили ссадины и порезы. Рассосались синяки и гематомы. Срослись разбитые кости кисти. Заработала правая почка и хотя левая почка, поврежденная трупным ядом, пока еще не функционировала, но надежда на это сохранялась. В общем, он - жил, хоть и стыдился своего изувеченного тела. И работал. Десять дней назад он провел первую - после болезни - операцию.
   Соответственно улучшению его самочувствия рос интерес со стороны сослуживцев и просто знакомых ко всей этой истории.
   - Что случилось, старик?
   - Ба, да кто тебя так, парень?
   - Выглядите плохо, Павел Андреевич, но что с вами произошло? - в той или иной форме вопрошали любопытные и любопытствующие, любители сплетен и слухов и чужой беды, сострадающие и сердобольные.
   - Избили, старик, почти ничего не помню. Извини, - отнекивался он.
   Впрочем, официальная версия - нападение хулиганов, предложенная органами, недоверия не вызвала. В хулиганов и подонков верили все. И все, в общем-то, походило на правду. И Павел Андреевич ничего не опровергал.
   * * *
   Призрак появился в четыре.
   - Войдите, - произнес Павел Андреевич в ответ на робкий стук в дверь.
   Через полуоткрывшийся дверной проем в кабинет протиснулась фигура.
   - Э-э, здравствуйте, Павел Андреевич. Вот и я. Не узнаете?
   Он растягивал приветствие паузами. Паузы заполнял рыскающими движениями глазных яблок: из стороны в сторону, вверх-вниз, туда-сюда - чем бы еще поживиться?
   - Припоминаю, вы у нас лечились, - ответил Родионов.
   Он чувствовал себя все еще неважно и как раз собирался уходить.
   - Вспомнили? Вижу, что вспомнили. Да и как же меня позабыть-то? - воскликнул Сало, приобретший, едва он закрыл дверь, изрядную долю нагловатой уверенности.
   Придется задержаться, без лишней тревоги констатировал Павел. Он знал, эта встреча когда-нибудь состоится. И вот - случилось. Что происходило в его душе? Ничего. Была ли это потрясением? Нет.
   - Садитесь, - опередил он Сало. - Здесь вам будет удобнее. И мне. Поговорим.
   Перед глазами внезапно возникла картина: голое тело лежит на высоком металлическом столе; рана, что практически разделяет его надвое; извлеченные внутренности, будто скомканное грязное белье, лежащие рядом... Вскрытие!
   Павел вспомнил то чувство легкой тревоги, или беспокойства, что владело им поздним октябрьским утром, когда он, прихватив с собою бутылку коньяку, направился в патологоанатомическое отделение. Как объяснить рану на шее? И отсутствие воспалительных изменений на передней брюшной стенке, что характерны для раны двухнедельного срока? И изменения в мышцах? И - непосредственно - в брюшной полости? Как? Никак? Сделать так, чтобы не было вопросов. Вот его задача. Легко и просто! Он уже внес изменения в историю болезни - несколько последних дней, проведенные больным Сало в отделение, теперь оказались насыщены тревожными, настораживающими симптомами, свидетельствующими об ухудшении его состояния... Вскрытие. Официальная процедура посмертного изучения тела пациента по фамилии Сало.
  
   Поплотнее прикрыв дверь прозекторской, Родионов достал из-под полы халата бутылку коньяку, два одноразовых стаканчика и только потом в полголоса поздоровался:
   - Сева, привет.
   - Добрый день, Павел Андреевич, - отозвался Сева Синицын, появляясь из глубины зала и делая несколько шагов на встречу. - Доброе утро.
   Облаченный в по-рабочему засранный халат, некогда бывший белым, из-под которого разорванным презервативом торчал резиновый фартук, Сева - молодой человек лет двадцати пяти, врач патологоанатом со стажем работы полтора года - больше всего походил... на врача-патологоанатома.
   - И, в самом деле, доброе.
   Бутылка. Стаканчики. Улыбка.
   - Нет, не надо, - Сева сделал формальную попытку отказаться. - Нас, пожалуй, не так поймут, - пробормотал он.
   Условность была соблюдена.
   - Кто? Они? - усмехнулся Родионов, обводя взглядом помещение.
   Два широких стола. Оба - заняты. По углам - медицинские каталки. На каждую небрежно брошена простыня. Голые стопы торчат из-под них. На посиневших подушечках больших пальцев бирки с фамилией и возрастом. Те, что распластаны на столах, уже приготовлены: у каждого через разрез, проведенный от яремной вырезки на шее до лобкового сочленения, извлечены внутренности и уложены на специальные подставки, что арочными мостами высятся у них над бедрами.
   Лева в ответ робко улыбнулся:
   - Да. Пожалуй.
   - Да ты не смущайся, Сева, - мягко сказал Павел Андреевич. - Это - ничего. Он как раз откупорил бутылку и, придерживая левой рукой чересчур легкий и потому по предательски не устойчивый пластмассовый стакан, аккуратно разливал: - Это - нормально! Мы же, в конце концов, нормальные люди. А этих... - он неопределенно кивнул куда-то себе за спину, - обоих оперировал я. Моя работа. Так что выпить нам сам Бог велел. А если кто зайдет, пусть хоть Ведин, или, например, Зеленушкин, который Ведину непременно донесет, ты - не смущайся! Здесь - можно! По такому случаю! Простят! Давай!
   Осторожно, чтобы не пролить, Родионов передал наполненный до края стакан своему молодому коллеге:
   - За жизнь! Такой тост не режет тебе слух?
   - Нет, что вы. Хороший тост.
   - За жизнь! - повторил Павел во второй раз, и Севе показалось, с ожесточением.
   Потом они выпили еще раз, и бутылка опустела.
   - Как самочувствие? - с иронией в голосе поинтересовался Родионов.
   -Получше, чем у моих пациентов, - глупо сострил Сева.
   Павел улыбнулся:
   - Послушай-ка, Сева, вот что я тебе скажу...
   Павел говорил, перепрыгивая с темы на тему, не позволяя своему собеседнику вставить и слова, говорил, мягко и саркастически улыбаясь, иногда - коротко похохатывая в твердом убеждении, что смешно, и, убаюкивая собеседника своею плавной рассудительной речью, не вслушивался в собственные слова, а лишь наблюдал, как ведет себя Сева.
   - ...Нет, не боятся, - заключил Павел фразу и сразу же позабыл, о чем это он, и был готов начать сначала, на новую тему, и новый анекдот был готов сорваться у него с языка.
   - Почему же? - меланхолически перебил его Сева. - Не боятся? Наверное, они боятся.
   Опустив руки в карман халата, Сева шарил в поисках сигареты и спичек.
   - Закурить? - поинтересовался Павел.
   - Хотелось бы.
   Сигарета. Сухой щелчок зажигалки. Крошечное подрагивающее пламя, поднесенное слишком близко к его лицу.
   Сева почти непроизвольно отпрянул и прислонился спиною к стеклянной дверце шкафчика, и неплотно вставленное в металлический каркас стекло заходило ходуном и отозвалось опасным перезвоном, индуцировав вибрацию внутри. Тринь, тринь. То ли предупреждающая трель автомобильной сирены, то ли звон чокающейся посуды посреди сумбура лихой гулянки. Тринь. На стеклянных полочках ровными рядами, не загораживая друг друга, а наоборот, выставляя себя напоказ, стояли банки - обычные, стеклянные, литровые, трехлитровые, заполненных мутным раствором формалина. Десятка три. В них находились органы: почки и яички, матки и легкие, и сердца, и щитовидные железы, и мозги, целые органы или их части, обезображенные или деформированные, большие или очень маленькие. Тринь, тринь.
   - Осторожнее, Сева. Побереги нашу кунсткамеру. Не грохни чего лишнего.
   - Я осторожно.
   Сева покачнулся, выпрямился и настороженно посмотрел на Павла Андреевича - а не заметил ли Павел Андреевич кратковременной потери равновесия? И что подумал? Неловкое движение, беспокойство о впечатление, что могло остаться у старшего коллеги, и последующий взгляд на экспонаты - целы ли - брошенный через плечо, отвлекли его. Он потерял нить. Ту, что вела его по запутанному лабиринту чужих холодных умозаключений.
   - Ах, вот ты о чем, - снисходительно кивнув, пришел на помощь Павел. - Ты неправильно понял. Я лишь сказал: не думают о ней! Пациенты и слышать о смерти не хотят! Странно.
   - П-почему же, однако? Действительно странно.
   Сева произнес лишь несколько слов. Но и их было достаточно. Пьяные интонации звучали отчетливо. Родионов с облегчением подумал, что усугублять ситуацию не стоит - выпито в меру.
   - Потому, что голова у них болит о другом - о том, что представляется им более важным и значительным. Те, кто попал на операционный стол, размышляют, например, о своем обнаженном теле - как оно выглядит со стороны? Неприглядно? Ну, да, конечно! А как же еще? Ну и что? А им стыдно! Они - стесняются. И женщины, и мужчины! Они прикладывают растопыренные ладони к собственным гениталиям и не понимают, что врачам и сестрам - все безразлично. Это первая доминантная мысль. Вторая? Многие думают о еде. Они - голодны! Они пропустили завтрак сегодня, а вчера - не ужинали. Когда им разрешат поесть? Есть! Есть и пить. Когда же? Ударами колокола, бьется непреодолимое желание в мозгу. Оно нервирует, изнуряет, сводит с ума. Некоторые не выдерживают. За полчаса до начала операции, за десять минут, за пять, поддавшись внезапному порыву, потеряв контроль, кое-кто способен вырвать из чужих рук кусок и запихать себе в рот. Бывает! Еще больные думают о том, что будет больно! Эта мысль терзает. Нет, не будет, убеждает врач, нет, но пациент не верит и продолжает дрожать. И о том, что холодно - об этом тоже думается. Абсурд? Нет. Обычно эта мысль приходит в голову неожиданно, сюрпризом, уже в операционной, на столе, в период мрачного ожидания появления анестезиолога и его сестры - те, как правило, заставляют себя ждать. И в целом - эта мысль спасительная. Она - отвлекает! И, правда, металл операционного стола всегда прохладный. Если не горячий. Больной касается его поверхности своим обнаженным телом: ягодицами, лопаткам, затылком, голенями и пятками. И нагая кожа покрывается пупырышками. Они не думают об одном - о смерти, а она, возможно, уже поджидает кого-то из них в конце больничного коридора, притулившись у подоконника, докуривая бычок. Пройдет два часа и ей надоест затянувшийся перекур. Пора и поработать, скажет она себе под нос. И примется. И возьмется. Но не думать о смерти - в менталитете человека. И его не переделать! И не надо! А то, что летальность - это статистика, в которой неукоснительно действуют законы теории больших чисел, и вероятность неудачного исхода в полпроцента или в одну десятую долю от процента - гарантирована, об этом знаем только мы с тобой! Да?
   - Да, - легко согласился Сева, по-прежнему ощущая высокую степень доверительности к своему старшему коллеге, но уже не в силах разобраться в запутанных последовательностях сертифицированных силлогизмов, предлагаемых ему на блюдечке.
   - Мы. Я - хирург. Ты - патологоанатом, - конкретизировал Родионов свою последнюю мысль, и закончил свой монолог, произнеся уж совсем не уместную в морге фразу. - По большому счету, в размышлениях о смерти гораздо больше настроения - фатального или просто плохого, чем веры в грядущий апокалипсис, чем искреннего страха.
   - Да. Вы правы, - сказал Сева Синицын, переведя тем самым монолог - в диалог.
   И не давая ему ни разобраться, ни вытрезвить, Родионов решительно начал наступать.
   - Приступим к делу! - сказал он.
   - Что?
   - Начинайте, доктор.
   - Конечно, - развязанным тоном отозвался Сева и шагнул к столу. - С которого?
   Родионов незаметно улыбнулся.
   - Я думаю, вот с этого, - показал он пальцем на труп, что лежал как раз на том столе, что был только использован в качестве обеденного.
   - Да?
   - Определенно!
   - Хорошо.
   - Прохоров. Сорок лет. Рак правой почки. Оперировали вчера. Видишь, швы свежие? Вторая стадия. Опухоль не выходила за пределы почки. Вмешательство прошло без технических особенностей, - Родионов говорил четко, но скороговоркой, создавая в изложение фактов эдакое напряжение, что само по себе, вроде ничего и не значило, но одновременно отметало все сомнения прочь. - Ночью упало давление. Почему? Было не понятно. Решили выполнить релапаротомию. В первую очередь хотели исключить все наше, всё острые осложнения, непосредственно связанные с хирургическим вмешательством: тромбоз мезентеральных сосудов, перитонит, кровотечение. Перестраховались, конечно. Выполнили ревизию, но ничего плохого не обнаружили. Санация. Дополнительно - новокаиновая блокада корня брыжейки. Замена дренажей. Ну, в общем, что могли. А он через час возьми и... Словом, удивил. Ты, главное, исключи кровотечение.
   - М-минуту. Па-па-смотрим.
   "Ятрогенная смерть. Что это означает? Убийство? Наверное. Умер, потому что лечили не так. Или не тот. Потому что операцию заканчивал Стукачев, а не я. Умер, потому что не выжил. Банально. Заслуживает ли убийца наказания? По крайней мере, не всегда. Снисхождения? То же нет. С какой стати? Одно ясно, убийства этого рода всегда надежно покрываются. Добровольные и бескорыстные в своих помыслах свидетели подтвердят алиби, создадут его и охотно засвидетельствуют! Нет, о лжесвидетельстве нет и речи! Искренне, по убеждению, согласно непререкаемой вере в собственную значимость, компетентность, авторитет, в свое превосходство, свою правоту и право вещать, судить, предсказывать, утверждать, они, будучи уверенными в собственную безнаказанность, не допуская даже мысли о том, что могут ошибаться, будут трактовать факты и домыслы, бессознательно защищая виновного и, одновременно, себя! Ах, куда меня к черту занесло!"
   Пинцетом с браншами, что размером с полноценную чайную ложку, Сева щипал каждый орган: сердце, селезенку, надпочечник... Длинным ножом он сначала рассекал его оболочку, а затем, потянув ткань кверху и двигая кончиком ножа по дуге, ловко отсекал ломтик, и тот час, расслабив пальцы, сжимающие пинцет, ловил отрезанную частицу на ладонь. Эти вырезанные из сердца и из печени, из оставшейся почки, из обоих легких кусочки и дольки соскальзывали с мокрой, покрытой кровью и слизью, перчатке и падали в пол-литровую банку, до половины наполненную раствором формалина, уже набравшим в себя муть и взвесь, и тонули, будто мертвые насекомые.
   И вот они уже заполнили собою дно.
   - Пластырь на шее - место фиксации подключичного катетера, - невзначай произнес Родионов.
   И это была его первая неправдоподобная ложь. Потому что рана, прикрытая не большой - не больше спичечного коробка повязкой, была расположена, по крайней мере, на два сантиметра выше типичного места пункции подключичной вены.
   - Ясный перец, - не поднимая глаз, отозвался Сева.
   Сева в свою очередь старался выговаривать слова четко и громко - так же, как слышались ему слова, произнесенные Павлом Андреевичем. И не обращал внимания на их смысл.
   Всё идет гладко, почти равнодушно констатировал Родионов, что ж, пора делать выводы.
   И Сева, будто угадав его мысль, отозвался:
   - О кровотечении и речи нет. Кровенаполнение органов хорошее.
   - Уверен?
   - Факт, - с расстановкой, по пьяному растягивая слова, сказал Сева.
   - Факт - значит факт, - охотно резюмировал Павел. - Может быть, в голову заглянем?
   - Это зачем? - моментально, будто на миг стал абсолютно трезв, отреагировал Сева. Заниматься трудоемкой процедурой трепанации черепа ему вовсе не хотелось. И без того он все силы тратил на борьбу с тем туманом, что уже застилал глаза, проникал в мозги, становясь, как назло, все плотнее и плотнее.
   - Так, на всякий случай. Вдруг - инсульт. Или - эмболия. Давай? - безразлично, даже, пожалуй, робко предложил Родионов.
   - Нет, Павел Андреевич, это - навряд ли. Он разве гипертоник был?
   - Нет вроде.
   - Вот видите. Нет, нет, это - лишнее. И так все ясно.
   - Ясно? Разве? Ты уверен? На все сто? Без дураков?
   "Любознательного нетерпения, пожалуй, не в меру, - подумал Павел, - но с другой стороны Сева в не том состоянии, чтобы чутко реагировать на фальшь".
   - Сердечко дрянь. Обратите внимание, стенка тонкая, дряблая. Покойный явно пренебрегал физическими упражнениями.
   - И причина смерти - сердечная недостаточность? Правильно?
   - Да.
   - Получается, совпадение диагнозов. Это - хорошо.
   - Хорошо, хорошо. Сердечная недостаточность. Хорошо. Сердечная... Все мы когда-нибудь там... - тупо бормотал Сева себе под нос и морщился в приступе накатившей тошноты.
   Эмболия? Намек - укол. Намек - шарада. И надо быть гением дедукции для того, чтобы понять... Сева гением не был. Павел это знал и, прагматично представляя, что выяснить истинную причину смерти, располагая той информацией, что была в данный момент доступна патологоанатому, будь на месте Севы хоть сам Касабьян, не возможно. И он даже немного сочувствовал Севе и в полной мере ощущал свой вину. За обман, за подлог. Но делать нечего, в конце концов, у него нет выбора, считал Павел.
   Второй покойник, казалось, интересовал Родионова меньше. Он вкратце обрисовал ситуацию, приведшую пациента Сало к летальному исходу. А именно: операция выполнена две недели назад. Послеоперационное течение тяжелое, не стабильное. Перелом в лучшую сторону в его состоянии так и не наступил. Явления общей раковой интоксикации и кахексии, не смотря на то, что опухоль была удалена, продолжали прогрессивно нарастать. И так далее, и так далее. Сева кивал на каждый знак препинания. А прошлой ночью наступила развязка. Вполне закономерная.
   - Ясно. Возможно, его не стоило трогать? Не стоило вообще оперировать?
   - Возможно.
   Потом минут десять оба молчали. Павел курил. Сева сосредоточенно занимался вырезкой?.
   - Обратил внимание, рана - будто только что зашили. Репаративные процессы на нуле, - загасив окурок, прервал затянувшуюся паузу Павел.
   - Точно. Я так и подумал, - охотно откликнулся Сева. - Две недели - вроде срок, вроде и швы пора снимать, а рана-то - не зарубцевалась.
   - Интоксикация, чего ты хочешь?
   - Интоксикация и кахексия.
   - Да, кахексия. И чего только мы ему ни вводили: белки, плазму, жировые эмульсии. Ни черта не усваивалось. Ни черта! Перевели всего - ух!
   - Да, да, вижу. Все органы - в состоянии гипоксии. Какой у него там гемоглобин?
   "Вот дотошный. Пьяный, а туда же. Какой гемоглобин, какой? Нормальный был. Впрочем, хорошо, что он об этом спросил, я сам об этом не подумал. Что ж, переписать несколько анализов - труда большого не составит".
   - Анемия, - ответил Павел уверенно.
   - Да, - задумчиво кивнул Сева.
   - Ваше мнение, коллега?
   - Полиорганная недостаточность. Печень, сердце, почки. Почка-то одна.
   - Одна, - подтвердил Павел.
   - Ну!
   - Совпадение?
   - Совпадение, - охотно подтвердил Сева.
   Консенсус! А совпадение диагнозов - клинического и патологоанатомического - и в самом деле, очень важная вещь в посмертном анализе ситуации, знали оба. Совпадение? Да! И нет ни каких претензий к лечащему врачу!
   Но наконец, время пришло. Павел шагнул вперед и, мягко обняв Севу за плечи, доверительно произнес несколько банальных слов:
   - Большое спасибо, коллега. За работу. За общение. Рад был с вами познакомиться ближе. Рассчитывайте на меня; мало ли какие обстоятельства.
   Он говорил что-то еще в том же роде, и сам не следил за своими словами.
   - Спасибо, Павел Андреевич. И вы - тоже, - смутившись, ответил польщенный вниманием Сева.
   - Относительно них... - Родионов повел головою в сторону мертвецов, - надеюсь, мы все выяснили? Ни так ли? Консенсус? И ни каких неожиданных выводов с вашей стороны в посмертном заключении?
   - Никаких. Что вы! - твердо ответил Сева.
  
   А сейчас призрак вел себя как живой. Мутным и нерешительным взором он раз за разом обводил комнату.
   "Разговор, видно, предстоит долгий, - подумал Павел, - или короткий? Разве есть что-то, что нам следует обсудить? Пожалуй, что нет".
   - Выпьете?
   - Не откажусь.
   Выпивка! Это - как короткий сон. Ну, конечно, не совсем одно и то же. Во сне, например, можно легко перенестись в место, что притягивает... Притягивает всю жизнь. Очутиться на острове. И не одному, как изгой-Робинзон, а с самой восхитительной, самой любимой и желанной женщиной. Во сне можно легко стать чемпионом мира по боксу или, например, Нобелевским лауреатом по литературе. Выпивка, конечно, не то. Но и выпивка позволяет позабыть кое о чем - ум притупляется, настроение меняется. В общем, выпивка - это передышка. Как опытный боксер, бросающийся в клинч, чтобы получить передышку и восстановить силы, вдруг покинувшие его в момент соприкосновения перчатки и подбородка, когда сознание - пусто, как зал... маэстро опустил крышку рояля и, легким движением отбросив фалды своего smart-фрака, давно скрылся за кулисами, а публика, побросав на пол надорванные билеты и пустые бутылки из-под минеральной воды, толпясь и переговариваясь в полголоса - делясь впечатлениями, покидает помещение... Родионов прибегнул к последнему средству - к выпивке: забыть, отвлечься, не думать. Просто - отдохнуть. От собственной памяти.
   Но не получилось. Память уже пошла в атаку и развернуть её на этом стремительной марше, не пережив заново все, что случилось с ним, начиная с того вечера, когда он случайно повстречал своего школьного друга Толика Бурова, было уже нельзя. Никак.
  
   Он снова вернулся в тот проклятый день 20 октября. А точнее, в ту ночь.
   Было около 00.00.
   Скользящим движением ножниц Родионов одним махом пересек все швы, наложенные на коже, приложил к краям - теперь уже открытой раны - стерильные салфетки, и таким же стремительным, но одновременно и аккуратным жестом, срезал нити удерживающие апоневроз и брюшину и вошел в брюшную полость. Эти манипуляции заняли секунды. И только тогда он впервые поднял голову, оторвав взгляд от операционного поля, и произнес, обращаясь к своему ассистенту, предвосхищая его реакцию:
   - Ну, что я говорил? Сухо, Владимир Владимирович. Никаких признаков внутреннего кровотечения. Вы со мною согласны?
   - Как будто. А сколько выделилось по дренажам?
   Вопрос выдавал - хирург, помогающий Родионову, все еще пребывал в сомнениях.
   - Да, сколько? А, Игорь? - Павел нарочно переадресовал вопрос к анестезиологу.
   - Как обычно. Да, Павел Андреевич? - предпочел вернуть подачу Шапкин.
   - Да, - уверенно подтвердил Родионов. - Штатное.
   И, погружая свои руки в глубь брюшной полости, давая тем самым понять, что обсуждение окончено или, по крайней мере, прервано на время, он думал, воспользовавшись созданной им паузой, что мог бы всего этого и не делать, зная, что больной умрет, что все бесполезно. Но откуда взялось это печальное знание? Вот этого он объяснить не мог.
   "Не делать? Было бы проще? Но - нет, - ответил он тут же сам себе. - В конечном счете, сложнее и ощутимее в смысле общего причиняемого урона - и мне, и отделению в целом, и родственникам. Ах, настанет день, я перед Богом повинюсь. Но умирать от потери крови - больным не положено. Никогда и не при каких обстоятельствах".
   Павел понимал, в реанимационной палате, уничтожив следы состоявшегося кровотечения, он выполнил задачу лишь наполовину.
   В подобных случаях слишком многое приходится объяснять: вследствие чего произошла роковая ошибка, приведшая к гибели пациента - небрежности, халатности или по неумению. И по чьей вине. Именно этого и хотелось Родионову - представить ситуацию таким образом, чтобы ни у кого не возникло и подозрения, что больной погиб из-за халатности. И сейчас, в данную минуту, сложнее все было убедить в этом второго дежурного хирурга. Карпов Владимир Владимирович осмотрел больного перед операцией. А сейчас он видит... то, что видит.
   Павел начал оперировать около двенадцати и очень боялся не успеть. Оперировал быстро и молча. В тишине. А тишина в ночном опер. блоке гнетущая, наполненная усталостью и толикой обреченности. Просчитывая оставшееся время: ага, пробило полночь, в запасе, наверное, часа четыре, даже, пожалуй, пять... но пять - критическое время, все следует закончить к четырем, но торопиться не следует. Чтобы не ошибиться. Он успеет, должен успеть.
   - Давление? - прервал паузы Родионов.
   - Восемьдесят на двадцать, - ответила вместо врача сестра.
   - Сердечная недостаточность? - этот вопрос, произнесенный в полголоса, своим острием был направлен в сторону Карпова.
   - Конечно. Что же еще! Для перитонита - рано. Кровотечения - нет. Что же еще?
   - Может быть, панкреонекроз?? - не уверенно предложил еще один диагноз Родионов. - Описаны похожие молниеносные формы. С падением давления, но без яркой клиники со стороны брюшной полости, а?
   - Нет, - с апломбом оборвал его Карпов, и Родионов ему позволил. - Была бы клиника. Ну, хоть какая ни какая. Метеоризм. Боль. Тошнота. Да и в брюшной полости нет характерных изменений. Где геморрагический асцит, стеариновые бляшки? Мы здесь определено имеем что-то скоротечное: инфаркт, инсульт, эмболию.
   - При чем здесь инсульт, при чем здесь эмболия? Он же в сознание был до последнего, - безрадостным тоном вмешался в дискуссию анестезиолог.
   - Значит, остается одно: сердечная недостаточность, - заключил Карпов.
   - Да, вы, правы, - согласился с ним Родионов.
   Удовлетворение от разговора, построенного им так, что Карпов вроде бы сам выдвинул предположение о причине смерти, Родионов не испытывал, но состоявшийся разговор диалог был важен - он однозначно зафиксировал мнение троих докторов, что непременно будет отражено в истории болезни, и навряд ли будет пересмотрено. Родионов хорошо это знал по опыту - прозвучавший диагноз станет окончательным. Заключительным. Посмертным. И какой бы циничной ни была попытка с его стороны утаить, а, точнее, исказить истину, она была прагматична, а по сравнению с тем, что он намеревался сделать позднее, представлялась невинной шуткой.
   - Давление?
   Хуже всех чувствовала себя операционная сестра. Она не выспалась прошлой ночью - провела её не одна, отстояла у операционного стола пять часов еще днем и совсем не рассчитывала на такую ночь, а напротив, надеялась на дежурстве отоспаться, и сейчас прямо-таки валилась с ног, и только мысль, что следующим утром, она не встанет, пока не возьмет свое, пока не насытит свое молодое тело новой силой и энергией, пока не насмотрится чудесных сновидений, а в них выдуманное - естественно, а реальность - фантастически красива и головокружительна, а её жених - главный герой, а её любовник - ласкает её до изнеможения, а она сама - ненасытна... поддерживала её.
   - Зажим, шить, зажим, вязать, крючок.
   Её пальцы машинально отзывались на приказы, выбирая среди множества - нужный инструмент, и одним точным движением вкладывали его в руку хирурга. "Зажим, вязать, шить на крутой игле, шить, салфетка". Её пальцы отмеряли нити подходящей и одинаковой длины и забирали со стола небрежно брошенные туда использованные зажимы, иглодержатели, пинцеты и, успев их протереть, возвращали вновь.
   - Зажим! Быстро!
   - Да.
   Кивок головы, укутанной в белую стерильную чадру.
   - Быстрее.
   И снова движение кистью и кивок. На автомате! Механически! А глаза в ромбе выреза - фарфор, глаза, не сомкнувшие веки за ночь. А ночь, как механическая пила, и ведет своим полотном по душе: тр-р, тр-р, тр.
   Все устали. Вымотался, не смотря на привычку к рваному ритму сна, выработанную годами работы в реанимационном отделение, Игорь Шапкин. Он беспрестанно курил и уже не выходил для этого из операционной. Натянув марлевую маску чуть ли не на лоб, так что её нижний край едва прикрывал ему губы, он ухитрялся затягиваться под нею. Время от времени он через плечо Родионова заглядывал в рану, пробуя оценить, сколько же еще продлиться операция. Час? Полтора? Два?
   - Давление? - повторил Родионов вопрос, уже не однажды заданный по ходу операции?
   - Семьдесят на...
   - Что? Падает? Тенденция? - не дав договорить анестезиологу, перебил его Карпов.
   - Падает! А чего ему расти-то? Падает, конечно. Семьдесят на ноль, - отрезал Шапкин.
   - Жидкости недостаточно! Вы не достаточно вводите, - видя, что Родионов предпочитает отмалчиваться, продолжал гнуть свое Карпов. - Кровь! Подключайте кровь!
   Шапкин мрачно рассмеялся:
   - Эритроцитарную массу придется ждать час или два. А то и три. А то и к утру.
   - Почему?
   - Потому что! Нет нужной группы. Или нет машины, что ушла на вызов только что и, как назло, совсем в другой конец города. Или в её бензобаке закончился бензин. Или - пьян шофер. Чего-нибудь обязательно не окажется. Поверьте, Владимир Владимирович. А не верите - звоните сами. А мы капаем все, что положено. И адреналин ввели, чтобы вы успели закончить. И вы успеете. Нет вопросов. Наше дело - мы отвечаем. А потом давление упадет, и он умрет. Вот так! - закончил Шапкин и пробормотал, уже не обращаясь ни к кому конкретно. - Нежелательно, чтобы на столе.
   Еще как, думал о том же Родионов. И вздохнув, подводя итог перепалки, сказал:
   - Давайте "уходить". Убедились, в брюхе все правильно. Патология не наша, терапевтическая. Так? Владимир Владимирович?
   - Да.
   - Уходим.
   Отточенными уверенными движениями кисти он накладывал шов за швом, проводя иглу через все слои брюшной стенки, исключая из этого блока тканей лишь кожу, и с хорошо отмеренной силой затягивал нити, поправляя и сопоставляя края, сведенные вместе, пинцетом, который он не откладывал в сторону, а ловко прятал в ладони. Иглодержатель раз за разом выписывал в воздухе ровный полукруг.
   - Сколько времени?
   - Половина четвертого, - ответила сестра-анестезистка.
   - Последний шов. Всё! Конец, операции! Спасибо! - он устало и виновато вздохнул. - Но не пожелаю вам спокойной ночи. Рано еще. И не стоит, пожалуй, переводить его в отделение. Пусть пока полежит на столе.
   - Здесь надо убрать, Павел Андреевич, - возразила операционная сестра.
   - Позже.
   - Операционная сестра выполняла свою работу споро и слажено; анестезиологи превзошли самих себя; хирурги показали себя виртуозами и кудесниками. И очень грамотно был написан протокол патологоанатомического вскрытия, - профессиональная шутка, произнесенная чересчур быстро - Шапкин говорил почти скороговоркой. И никто не рассмеялся. Никто даже не улыбнулся.
   -Убирать не надо. Потом. После. Отдыхайте, - закончил Павел.
   Бросив под ноги испачканный халат, он вышел.
   Вслед за ним вышел Карпов.
   Потушив сигарету в раковине, через полминуты из операционной ушел Шапкин.
   Две молодые девушки задержались там еще на несколько минут - ровно настолько, сколько потребовалось одной из них еще раз измерять давление и записать в наркозную карту пару цифр: ноль и ноль, а другой - пересчитать использованные инструменты - их было совсем немного: скальпель, ножницы, два зажима, иглодержатель и большая крутая игла.
   Человек остался один. Он лежал, обнаженный, раскинув руки в стороны, задрав кверху подбородок, широко открыв сухие глаза, словно и не замечал неистового свечения ламп, не создающих теней. И не шевелился. Он уже умер.
  
   Около четырех утра он вышел на улицу - предстояло сделать главное.
   Он рисковал. А если его застигнут? Как поведет себя человек, застигнувший его врасплох? Как? Пациент, коллега, друг, враг. Кто? Любой. Свидетель. А сколько их, потенциальных свидетелей? Сколько женщин и мужчин остались сегодня в больнице, отвергнув возможность провести этот вечер в семье? С женой, сыном, дочерью. С любимой женщиной. Или с любимым мужчиной. Или за столом: жареная курица, бутылка красного вина... Или в одиночестве, что, возможно, красят стихи Бодлера и страстная проза Лагерквиста. Сколько врачей, медицинских сестер и больных, что не спят в этот час, а курят, прижавшись лбом к оконному стеклу, напряженно всматриваясь в октябрьскую мглу?
   Прохлада раннего рассвета коснулась его щек и век, и Павел неожиданно обрадовался: он - жив, он - здоров и телом и душой, а усталость... она пройдет, как только он выспится.
   Павел подошел к своей машине и, критически осмотрев еще раз повреждения на крыле, открыл багажник. Мертвый человек лежал в той же позе. На спине, вытянув вдоль туловища обе руки, повернув головку немного набок и прижав одну щеку к плечу, согнув ноги в коленях.
   Павел склонился к трупу и осторожно взял его за руку. Рука поддалась. Легкая ригидность еще ощущалась, но трупное окоченение, что охватывает ткани в первые часы смерти, уже отпустило тело. И, слава богу, с облегчением выдохнул Павел, справлюсь.
   Он уселся за руль.
   Ровно заработал двигатель.
   Поглядывая через левое плечо, Павел осторожно начал сдавать задом.
   Его никто не видит. Его не видно из окон больницы. Его не видно в утреннем сумраке позднего октября.
   Стоп! "Нива" практически уперлась в приоткрытую дверь.
   Снова пришлось поднимать крышку багажника.
   Отодвинув плечом колени, он подхватил труп подмышки и одним резким усилием вытащил его из машины, и, пятясь, делая маленькие осторожные шажки, понес. Несколько мгновений поджатые ноги висели в воздухе, а потом под действием своего веса, преодолев силу гаснувших химических процессов - тех, что происходят в тканях после смерти, - разогнулись и заволочились каблуками по пыльным грязным ступенькам. Их всего пять. Еще одно последнее усилие... В темном пустом коридоре - пустая каталка. На ней две скомканные простыни. Прокрустово ложе или колыбель? Поднатужившись, он одним резким движением взвалил на неё свою ношу. Отдышался, дав себе пять секунд, и быстро, обрывая пуговицы, принялся срывать с мертвого человека одежду. Быстро, быстро, время - не ждет. Он запихал тряпки в большой желтый пакет и бросил его себе под ноги. Запереть дверь? Запер. Взглянуть на часы. Взглянул. Четыре пятнадцать. Прислушался. Тихо. Хорошо. Необходимо спрятать одежду. Куда? Где? Оставить её в машине? Опасно! Куда же? За радиатор. Глупо и не надежно. Где? Куда? В шахту лифта!
   Подхватив с пола распухший пакет, он почти бегом бросился в сторону лифта. Щиток управления расположен рядом. Три главные кнопки: две красные и черная. Сомнений нет. Он нажал на черную. Слабенькая лампочка, что мерцала откуда-то сверху - то ли с третьего, то ли с четвертого этажа, погасла. Он нажал на ручку и металлическая дверь, противно лязгнув, отворилась. Пахнуло затхлостью, влагой. И больше ничем. Обычный запах подвалов, мелькнула не нужная мысль.
   Чуть наклонившись вперед, он заглянул в черное пространство. Тугие пружины амортизаторов были едва различимы в темноте и казались растениями.
   Пакет упал бесшумно.
   Еще пару секунд он постоял в темноте. И закрыл неповоротливую дверь. Теперь наступила очередь кнопки красной. Кнопка-вкл! Нарыв на теле тишины. Фурункул. Шишка. Он прикоснулся к ней нежно, будто к алому кораллу клитора. Но этого оказалось мало. Разорванная электрическая цепь - не замкнулась. И тогда он ударил. Словно в глаз своего врага. Стараясь выдавить и раздавить. Передавая огромную часть своей ночной злобы и часть неимоверной усталости. И тусклый свет, вспыхнув, резанул по глазам. Неожиданно. Будто вспыхнула в предсмертном катаклизме умирающая звезда. Тут же заработал мотор. Кто-то настойчиво вызывал лифт. К черту, отбросил он беспокойную мысль, им нечего делать здесь в этот час, успею.
   Он вернулся к тому месту, где стояла каталка. На ней по-прежнему лежал труп. А куда он денется, мрачно подумал он, покойник - покоится! Ха, ха. Ах, нет, не удачно выразился - какой уж тут покой? Из кармана халата он вытащил резиновые перчатки, большую марлевую салфетку, иглодержатель и несколько не больших прямоугольных пакетиков: в одном из них лежало лезвие, в других - стерильные нити с иглами. Он привычно быстро надел перчатки на руки и сорвал со скальпеля металлическую фольгу.
   Держа в левой руке салфетку, придерживая этой же рукой кожу, слегка натягивая её, а в правой руке зажав лезвие, Павел одним твердым движение нанес длинный ровный разрез. От середины двенадцатого ребра и - вертикально вниз. На всю толщину брюшной стенки. Хорошо. Рассеченная ткань медленно разошлась. Хорошо. Внимательно всмотревшись в рану и посетовав про себя на то, что ни черта при таком освещении не видно, он по локоть запустил руку во внутрь... Ревизия. Почка. Печень. Селезенка. Вторая почка. Ровный ствол аорты. Потерявший свою упругую форму мочевой пузырь. Все о'кей, все нормально, подумал он, парень был здоров. Тут же полез наружу потревоженный кишечник, и ему на миг ему показалось, что мертвец, будто почувствовав боль, шевельнулся. Абсурд. Нервы. Легко справившись с эмоциями, он принялся за дело.
   Растопырив пальцы, он отвел скользкий, урчащий, будто все еще живой, кишечник в сторону, и освободил пространство под печенью, и надсек там брюшину. Хорошо. Получилось. Теперь - быстрее. Пока снова не полезли через его руку, что уже чуть устала, эти самые пресловутые кишки. Быстрее! Он почти вслепую, выделил почку, обойдя ее со всех сторон левой кистью. Также на ощупь отыскал сосудистый пучок: артерию и вену. Наложил зажим. Затем, продолжая слегка натягивать сосуды на указательном пальце, пересек их и уже через секунду одним рывком вытащил почку наружу, хмыкнув вслух: а вот и препарат, операция - удалась.
   Теперь ему оставалось выполнить еще две манипуляции: пересечь мочеточник и наложить лигатуру на почечные артерию и вену. На все про все - полминуты. И вот почка нырнула в целлофановый пакет. Теперь - зашить. Брюшина, апоневроз, кожа. Плохо видно, ничего, и так сойдет.
   Он работал минут семь-восемь. Резким движением прокалывал ткани, сводил края, откладывая на это время иглодержатель в сторону, аккуратно завязывал узел, вновь заряжал иглу и вновь накладывал шов. Еще один, еще и вот, наконец, последний! Он тщательно протер салфеткой тело. Собрал инструменты. Разложил их по карманам и, подхватив пакет с почкой, вышел на улицу.
   В этот момент сзади раздался шум.
   Успел, подумал он. Мысленно он уже выстроил последовательность событий, сформулировал выводы и доводы, и заучил те слова, что завтра произнесет во время утреннего рапорта, когда будет докладывать обо всем, что произошло в больнице за истекшие сутки, те нужные слова, что убедят... и не оставят и доли сомнения в том, что пациент по фамилии Сало умер, потому что должен был умереть, и удивительно лишь, что он так долго протянул. Вот что удивительно!
   "Умер? От чего? От жизни!"
   На вскрытие, на коем он непременно будет присутствовать лично, он незаметно поменяет бирки, что по традиции вешают на большой палец левой ноги умершего человека. Сало, Прохоров... Прохоров - Сало. Да какая разница! А потом, когда раны на их выпотрошенных телах будут ушиты, он восстановит посмертную истину: это - Прохоров, а это - Сало. Сало? Нет. Его черед не подошел. Это - другой... Неизвестный. Безымянный. И тайну его смерти Павел сохранит в себе - тайну воздушной эмболия сердечной мышцы. Он знает, как трудно диагностировать эту патологию даже во время патологоанатомического вскрытия. Настоятельно необходимо знать настоящие обстоятельства смерти. Кроме того, необходимо выполнить, по крайней мере, один дополнительный тест - водную пробу. Смысл её в следующем. Прежде чем будет вскрыта перикардиальная сумка, прежде чем будут пересечены крупные сосуды - аорта и легочная артерия, следует сердце утопить... просто погрузить под воду и - проколоть. Или - рассечь. И если над поверхностью замутненной воды в следующую секунду лопнет воздушной пузырек, пробу следует считать положительной, что и означает - имело место эмболия. И это уже - не есть смерть естественная. Нет. Несчастный случай. Или убийство. Павел знал, он лучше всех знал, при каких обстоятельствах была нанесена рана - во время ожесточенной борьбы. Иными словами, в момент физического напряжения. Мышцы напряжены, легкие переполнены, и ни как не успеть сделать выдох и снова вдох. В этот момент внутригрудное давление повышается. Именно при этих условиях в яремной вене возникает отрицательное давление. Следовательно, при ранении вены в эти мгновения в венозное русло может всосаться воздух. Кубик. Пять. Десять. Тридцать. Пятьдесят. Потом порция газа попадает в сердце. И наступает смерть. А рана и в самом деле была пустяковой. Лезвие ножа проникло не глубоко и не причинила значительного ущерба. Оно лишь надсекло стенку яремной вены. И, казалось бы, ничего страшного - пережать её на время, наложить поплотнее повязку, и кровотечение непременно остановится. Ах, в этот день Леве Фришбаху определенно не повезло.
   И все сойдется! Прохоров, погибший от кровопотери и выданный за Сало - и ни один патологоанатом, исследуя под микроскопом эти обескровленные органы, не усомнится в причине смерти - кахексия, гипоксия, интоксикация, и Фришбах-Сало, сыгравший свою последнюю роль - роль больного Прохорова. Не тренированное сердце Фришбаха, проведшего полжизни в четырех стенах, укажет на смерть от сердечной слабости.
   Через несколько дней, когда станет ясно, что мертвое тело осталось не востребованным, из больнице на адрес ЗАГСа, расположенному по месту жительства Сало, будет отослано заказное письмо, извещающее, человек по фамилии Сало - умер...
   И полетят дни. Три. Четыре. Неделя. Две. И, наконец, письмо окажется на столе. В нужном месте. И Тося, девушка лет двадцати пяти, полная и некрасивая - она работает в ЗАГСе секретарем уже два года - вскроет его, прочтет и, припомнив, что не далее как позавчера видела Сало у дверей пивной, как всегда пьяного, но, разумеется, живого, весело рассмеется, сочтя, что произошла ошибка, и бросит бумагу в корзину.
   А мертвец терпеливо ждет. Потому что хоронить его некому. И никому нет до него дела. Он готов ждать долго. Много месяцев. Может быть, год. Он ни кому не мешает. Лежит себе в темной холодном углу окоченевшая высохшая мумия - там, где смерть сама по себе привычна и проста. Проще, чем представление о ней.
   * * *
   Около пяти часов утра труп из операционной повезли в мертвецкую. Под неё в цокольном помещение был отведен специальный уголок. А, в общем-то, просто часть коридора поближе к пожарному выходу из здания, что выводил в больничный двор. Шапкин шагал впереди.
   - Ба! Кто тут? - воскликнул он, заметив притулившуюся у стены каталку, а на ней - силуэт, укрытый с ног до головы двумя не свежими простынями. -Здрасте! А я не знал.
   - С дневной смены. Не вывезли, - равнодушно предположила санитарка, сопровождающая Шапкина. Она толкала каталку сзади, со стороны головы.
   - Нет, думаю, это - сегодняшний, - возразил Шапкин. - Точно. Вчера, вроде, умерших не было?
   - Всякое бывает. Могли позабыть, - флегматично заметила санитарка.
   - Всякое, - согласился Шапкин. - Могли. Если он, скажем, умер около девяти часов утра. Как раз на пересменку.
   - Могли. Факт.
   Они помолчали.
   - Нет, - подумав еще немного, сказал Шапкин. - Не получается. Я бы все равно знал. Он, конечно, наш! Умер, наверное, пока мы оперировали. Наверное, симптоматический?.
   - Да какая разница! - устало произнесла санитарка. - Родионов, верно, в курсе.
   - И то правда!
   Шапкину захотелось отбросить простыню и посмотреть в лицо мертвого пациента, но он удержался: да ну его, а вдруг он узнает его, этого больного, или её, а вдруг он разговаривал с ним, или с нею, и обещал и вытянуть, и спасти. Стыд, что не вылечил и не спас. Конечно, эти ощущения были уже не столь острыми, как десять лет назад. Конечно, переживание - ох, а ведь не спас - коснется его ума едва - так, что можно и не заметить этого мимолетного прикосновения, что будет словно укол, выполненный опытной сестрой - резкий, с размаху, быстрый, точный и - безболезненный. Но все же, но все же! Ему вспомнится, как этот больной (или больная) спросил его (или спросила), а ведь непременно спросил, потому что спрашивают все: "Доктор, а я - не умру?" И как он, Шапкин, хладнокровно и не задумываясь, ведь эту фразу он произносил уже в тысячу первый раз, ответил: "Конечно, нет, все будет хорошо". И соврал. Нет, не стоит приподнимать покрывало - простынь-саван, что уже опустилось на лицо-маску. Да и спать хочется.
   - Ладно. Пошли.
   - И то. Пора прилечь.
   Аккуратно пристроив свою каталку со своим грузом поблизости, у стены, доктор и санитарка повернулись на сто восемьдесят и, подталкивая друг друга плечами, побрели назад.
   Лифт, распахнув свои двери, ждал их. Тусклое пятно желтого света на цементном полу перед ним наводило на мысли о казематах и склепах.
   Родионов стоял, прислонившись боком к холодному металлу двухстворчатых дверей. Он успел выйти на улицу несколько минутами раньше, едва в шахте раздался шум. Ему было хорошо слышно, о чем разговаривали Шапкин и санитарка, и он знал, что задерживаться они не станут, вот-вот и уйдут, и что ни кому из них не придет в голову выходить в этот час во двор.
   Он еще раз машинально посмотрел на часы: пять десять. Он опередил Шапкина на полчаса и успел почти все, из того, что задумал - оставалось последнее: осмотреться, привести все в порядок. Все? Нет, еще не все. Некая деталь, предусмотренная им ранее... О чем он забыл? Чего не сделал? Что не сказал? И кому? Что? Что-то непременное и необходимое? Еще одно условие его алиби? Точно! Еще один свидетель в его пользу, вспомнил он! Ольга! Необходимо взять в сообщники дежурную медсестру!
  
   Перед дверью в сестринскую он на минуту задумался: стучать или не стучать?
   Не стоит, решил Родионов, ему следует вести себя по-другому. Ведь он устал и недоволен и значит - ему не до церемоний! Естественнее ворваться, хлопнув дверью. Разбудить! Накричать! Выплеснуть всё, что накопилось в нем в течение этой чертовой бесконечной ночи, и огорошить её смертью - как же так, в отделение умер больной, а она - не знает! Её не было рядом! И заставить её чувствовать себя виноватой! Виновной! В чем? В смерти. В том, что она спала. Или не спала. А потом - отпустить. Успокоиться самому. Успокоить её.
   Он все-таки постучал. Ольга не спала. Подобрав острые коленки под халат, она лежала на кушетки и при свете слабого ночника листала иллюстрированный журнал, вовсе не всматриваясь в разноцветные глянцевые картинки, и курила. И пепел падал на страницы и соскальзывал на пол, не оставляя на них и следа.
   - Не спишь, Ольга? - задал Павел риторический вопрос.
   Подняться она не успела, и лишь села, одернув полы мятого халата: - Нет.
   Почему она не спит, спросил себя Павел.
   - Не спится? Бессонница? - спросил он её.
   - Сама не пойму почему. Не спится и все.
   И все-таки, что-то тревожило её. Нечто не определенное. Не оформленное в конкретный образ или мысль. Возможно то, что зовется тоской. Или предчувствием? Или предвкушением? То, что зовется паранойей!
   - Не спится, - повторила она. - Неспокойно что-то.
   - Что-то случилось? Дома?
   - Нет. Дома все хорошо, - мягко улыбнулась Ольга. - Все здоровы.
   - Что же?
   - Ночь беспокойная. Вы - в операционной, я в отделении одна.
   - Операция закончилась.
   - Да? Правда? Ну, конечно. Когда?
   - Давно. Два часа назад.
   Она не удивилась. Было не подходящее время, чтобы выказывать удивление. Слишком поздний час. Или ранний.
   Вот и хорошо. Значит, поверила. Стараясь придать своему голосу усталую естественность, Павел произнес:
   - Часа два назад, наверное. Не зашел, потому что не хотел тебя беспокоить. Думал, спишь.
   - А вы прилегли? Успели? - спросила Ольга с сочувствием.
   - Нет, был занят.
   - Дела?
   - Вот именно! Дела!
   "Хорошо бы, избегая не нужного утомительного разговора, абсолютно неуместного в этот предутренней час, тот час упасть с нею на ковер".
   Она подумала: "Хорошо бы, если бы он решился: задрал бы на ней халат и грубо, царапая кожу и делая ей больно, сорвал бы с неё трусики..."
   И они знали, о чем оба одновременно подумали.
   - Хотите кофе? - вежливо спросила она.
   "Нет. Не надо. Я пришел не за этим!"
   Мистический звук сердец.
   "Догадываюсь. Знаю, за чем вы пришли".
   Но она уже отвернулась и потянулась к банке с растворимым кофе, что стояла на подоконнике:
   - Я быстро. Вода только что вскипела.
   "Кончай, - взревел он про себя, задрожав от злости, - прекрати!"
   Где-то внутри него чужой голос, ни его, неслышно, не вслух, изрыгал проклятия, брызжа слюной.
   Она не вздрогнула, не услышав его мысли, но с удивлением обернулась, видно, почувствовав его напряжение через неуловимую вибрацию атмосферы и подрагивающее мерцание ауры, окружавшей их и сгустившейся в миг.
   Он опомнился и молча сел с нею рядом и закрыл глаза ладонью. Сколько прошло времени: секунда, минута? Но когда он убрал ладонь, он увидел, что она уже разделась.
   Белая кожа бедер в голубых кружевах капилляров, чашеобразная грудь с широкой темной ареолой, живот с хорошо обозначенной надлобковой складкой.
   - Ольга, иди ко мне.
   - Я здесь, здесь.
   Она сделала шаг, уселась к нему на колени и широким движением руки обняла его, привлекая к себе, и, надавив ему на затылок, преодолев пассивное сопротивление, ткнула носом себе в грудь.
   Две чашки кофе стояли на столе, и его аромат вдруг смешался в его ноздрях с терпким запахом её подмышек. А еще он заметил, как напряглись её соски, и ему внезапно стало страшно. Холодно и страшно.
   Он был все еще одет и попробовал высвободиться, но Ольга неожиданно властно положила руку ему на пенис.
   - Все в порядке. Я сама.
   - Хорошо.
   - Только быстрее.
   - Да, да.
   - Постой-ка. Убери руку. Да, вот так. Ой!
   - Что?
   - Волосы.
   - А-а, извини.
   - Хорошо. Быстрее.
   - Да, я и так... Стараюсь.
   - Ах, не сюда.
   - Да, я сейчас. Дай-ка, перешагну.
   - Да, да, хорошо. А теперь - возьми меня!
   - Да!
   - Быстрее.
   - Ну, держись!
   - Вот так. И чуть повыше.
   - Хорошо?
   - Да. Ой, во рту пересохло. Сейчас я...
   - Давай я плюну.
   - Нет, не надо. Я уже мокрая.
   Он поставил её на четвереньки, чтобы не смотреть ей в глаза. В четыре часа утра взгляд глаза в глаза - это чересчур. Она не возражала.
   - Быстрее, пожалуйста.
   Её ягодицы вздымались и казались двумя фонарями.
   - Быстрее, быстрее, - умоляла она.
   Потом она в свою очередь, повернувшись к нему спиной, оседлала его.
   Он, обхватив её обеими руками, чувствовал, как подпрыгивают её груди - они подпрыгивали, он ловил их, а они упрямо соскальзывали с его раскрытых ладоней.
   День рождения паранойи! День тревоги и мятежа в сердцах, исторгающих беззвучные вопли на мертвом несуществующем языке, что был понятен людям когда-то - много, много веков назад. День рождения. И каждый, шагающий рядом, враг. И только она - вне игры, паранойя. Дурман. И падучая корежит тела, и ничего не остается, как только продолжать...
   - Тебе хорошо, киска?
   - Да-а-аа-а.
   Паранойя - она приняла их за своих и, прижав к себе, не отпускала.
   И он сказал ей то, что хотел:
   - Умер больной.
   - Кто? - воскликнула Ольга.
   - Сало. Его фамилия Сало.
   - А, это тот, из четвертой палаты? Как же так, он же готовился к выписке? Что?
   - Инфаркт.
   - Простите. Я не знала.
   - Не волнуйся. Твоей вины нет. Он умер во сне.
   - Что же теперь делать? - растерянно произнесла Ольга. - Надо отвезти труп. Скоро начнут просыпаться больные. Будет неудобно.
   - Уже.
   - Что?
   - Я уже отправил труп. Я же тебе сказал, был занят, - пояснил Павел.
   - Простите, - не знаю, что еще сказать, повторила Ольга. - Ведь я как чувствовала.
   - Ладно, оставь. Но запомни! В истории болезни я записал, больному стало плохо около трех часов ночи. Ты, естественно, обратила внимание на его состояние и вызвала меня. Ну, а дальше - как вышло.
   - Спасибо, - тихо и кокетливо прошептала Ольга, расценив последнее объяснение, как своеобразную благодарность.
   Они оделись. По будничному. Как одеваются супруги - не подглядывая, не пожирая друг друга глазами. Она присела, расправляя в промежности трусики. Он поправил пенис, привычно уложив его влево.
   * * *
   Призрак появился в четыре.
   - Садитесь. Здесь Вам будет удобнее. Поговорим, - спокойным тоном произнес Павел.
   Сало сделал шаг, намереваясь опуститься на диван, стоящий поодаль, у стены, но Павел жестом указал на свободное кресло.
   Сало сел.
   Павел остался сидеть за столом. Напротив. Лицом к лицу.
   - Чем обязан?- как бы между прочим поинтересовался Павел.
   - Ваша вещица?
   Сало держал эту вещь в левой руке, подальше от Павла, и непрерывно ею помахивал, и был готов отдернуть руку, если Павел вдруг попытается вырвать её у него. Портмоне. Хорошая тисненая кожа. Павел вспомнил, что однажды держал его в руках.
   - Ваша! Так я и знал! - довольно крякнул Сало. Не выпуская бумажник из рук, он как книгу раскрыл его, и на стол вылетело несколько листов...
   Павел уже навел на столе порядок. Три пухлые папки - в каждой по пять-семь историй аккуратно лежат стопкой. Два-три медицинских справочника, пара журналов да письменный прибор - серебряный шар диаметром в пять сантиметров. Две авторучки торчат в нем как стрелы. Сколько он весит? Граммов триста, прикинул Павел, не меньше. Отложив ручки, он мягко взял тяжелый шарик и, перекатив в ладони, внезапно ощутил, что металл нестерпимо горяч. Будто из костра.
   - Что это?
   - Фотографии.
   - Фотографии, - констатировал Павел и с легкой усмешкой посмотрел на Сало. - И что?
   - Не дурак. Сообразил, кто он, - со злобой в голосе ответил Сало.
   - А это что? - внимание Павла привлек календарь. Карманный размер. Помятый, потертый.
   - Вам виднее.
   Четыре даты, обведенные кружками. Просто четыре двухзначных числа. И в них уже нет тайны. Помечены те дни, когда были сделаны эти фотографии. Или - когда его оперировали. Последнее, вернее, заключил Павел, впрочем, это легко проверить, стоит лишь просмотреть операционный журнал. Нет, он не найдет в нем описание операций. А что? Пробелы. Пустые дни. Дни, когда опер. блок будто бы не работал. Найдет, он уверен. Но какой в этом смысл?
   Павел небрежно вернул календарь на место - бросил его на стол.
   - Ну и что?
   - А то, - просопел Сало. - На фотографиях - один и тот же человек.
   - Да что вы говорите? А, пожалуй, вы правы, - не скрывая иронии, проронил Павел. - Как вы до этого дошли? Или кто-то подсказал?
   - Не дурак. Долго рассматривал и понял, ему лицо переделали. Зачем? Не знаю, но на кого он стал похож, я выяснил.
   - Положим, этим занимался не я.
   - А мне без разницы. Я бумажник вытащил из вашего плаща. Вот на этом кресле валялся.
   - Ошибаетесь. Плащ мой, бумажник не мой.
   - А вот и нет, - не поверил Сало. - На нем и отпечатки ваши, наверное, сохранились. Вещь-то новая, лощеная. Я с нею - аккуратно.
   - Хорошо, - перестал возражать Павел. - Что вы хотите?
   - Что? Денег. Чего же еще?
   - Сколько?
   - Щас подумаю.
   - Выпьете? - предложил Павел после короткой паузы, в течение которой каждый из них над чем-то раздумывал.
   - Если настаиваете, - осклабился Сало.
   - Настаиваю, - кивнул Павел.
   - Не откажусь.
   Идеально гладкая поверхность снова стала привычно-прохладной. Павел улыбнулся и встал и, продолжая поигрывать округлым предметом, что так удобно лежал в его левой кисти, подошел к книжному шкафу - среди трех десятков монографий, посвященных различным и, по большей части, неизлечимым болезням разместился не большой бар: три-четыре бутылки коньяку, пара бутылок водки, шампанское, мартини. Павел выбрал коньяк.
   Сало следил за ним, пригнув голову. Исподлобья.
   - Не волнуйтесь, я не Штирлиц, мне жалко коньяку, поэтому я не буду разбивать бутылку о ваш затылок, - насмешливо произнес Павел.
   - Верю, - хихикнул Сало.
   - Спасибо вам за вашу заботу.
   - Чего? - не понял его Сало.
   - Спасибо за то, что не посчитали за труд и собственноручно привезли мне этот треклятый бумажник. Спасибо, - Павел мимолетно улыбнулся, но Сало не понял, говорит ли Павел серьезно или же надсмехается над ним, и посчитал за лучшее промолчать.
   Шесть высоких пузатых фужеров и шесть стограммовых стопок стояли двумя ровными рядами и чем-то напоминали шахматные фигуры. Павел выбрал фужер. Тоненькая струйка, не торопясь, заполнила опрокинутый купол до половины. Павел полной грудью вздохнул возникшей в воздухе аромат.
   - Мир - наклонная плоскость. Скользим до края и срываемся в бездну, и летим вдоль бесконечной шахты, пронизывающей время, как млечный путь пронизывает пространство, а вдали видится, если присмотреться, свет... Зеленый огонек, мерцающий и слабый. Вы верите в зеленый свет, господин Сало? - спросил Павел и пригубил коньяку.
   Сало, не отрывая взгляд, будто смотрелся в зеркало, смотрел на бокал. Казалось, что он знает тайну - там, на дне этого миниатюрного батискафа лежит изумительный по красоте бриллиант, и стоит только сделать глоток и камень вспыхнет, играя своими гранями.
   - Не понимаю, о чем вы, - процедил он сквозь зубы в ответ.
   "Нет, не изумрудом, а крепким шматом колбасы - видится тебе мир, Сало, бурлящим жиром, истекающим холестерином, как потом. Да, именно таким видится тебе, Сало, мир".
   И Павел перебросил шар из левой ладони - в правую.
   "Важно не оставлять за спиною незавершенных дел, - мелькнула мысль, - рано или поздно они напомнят о себе, рано или поздно их придется закончить. Обязательно!"
   Сало протянул руку, и его заскорузлые пальцы нелепо сомкнулись на тонкой ножке...
   "Сало - мертв, - подумал Павел. - Он умер давно. И не вспомнить когда. Месяц назад? Или полтора? Или раньше? Ему разрезали грудь и достали его сердце. Попутно ему измяли кишечник, скользящий в пальцах. На тонкие ломти порезали печень и почки. И теперь его пустая обездушенная оболочка лежит в холодильнике и будет лежать-хрониться там долго, долго! Очень долго. Неопределенно долго. Месяц. Три. Девять месяцев. Год. И второй. И не стоит беспокоиться о его мятущейся душе, не стоит возвращать её к жизни. Ни кому нет до него дела. И никому не плохо без него. Сало мертв. Передо мною - труп".
   Павел, сжав кулак, занес его над головою...
   Сало пригубил...
   "Опять все сначала? Стоит ли? - успел подумать Павел, но следующая, шальная мысль, прозвучала громче. - Я что-нибудь придумаю".
   Сало сделал еще один глоток.
   Павел опустил руку.
   Раздался треск проломленного свода черепа.
   Фужер выскользнул из вмиг слабевших рук, но на пол не упал, а мягко приземлился жертве на голени, оставив на брючине темное влажное пятно.
   Бесчувственное тело начало медленно заваливаться на бок.
   Павел придержал его за плечо, не дав ему упасть - заставив по-прежнему сидеть в кресле. Второй рукой он подхватил фужер, и тотчас бросил взгляд на свои руки и на лацканы халата, и удовлетворенно хмыкнул: ни капельки крови. Затем он внимательно осмотрел рану. Собственно и раны-то как таковой не было. Шар не разорвал кожу. Он вошел в кость, будто в песок, оставив глубокую лунку. Удар смертельный, с профессиональной отстраненностью отметил Павел. Он потянул голову за волосы, запрокидывая лицо кверху, и заглянул в застывшие глаза. Зрачки - плыли. Павел слегка надавил на глазные яблоки, и они потеряли форму, превратившись из черных точек в два неодинаковых по размеру мутных овала, напоминающих тусклую речную гальку.
   "Мертв, - констатировал Павел. - Хорошо. Добивать - не хотелось".
   Оставив мертвеца, он потянулся к бутылке, но потом передумал и направился к раковине.
   Руки он мыл медленно, с удовольствием намыливая их до локтей, будто готовился к операции.
   А потом все-таки выпил. Прямо из горлышка. И несколько минут сидел неподвижно, вытянув ноги, расслабив плечи, опустив подбородок на грудь, и могло показаться, что он дремлет, но вот он переложил ноги - перебросил поверх правого колена левое... Павел Андреевич Родионов бодрствовал, но, ни о чем в те мгновения не думая, он просто наслаждался тишиной и покоем и тем ощущением теплоты, что создает в груди хорошая порция хорошего коньяку.
  
   Едва он приоткрыл веки, на глаза ему попались фотографии - они веером лежали на столе. Почти неохотно он взял одну, посмотрел и, подумав лишь одну секунду, разорвал. Вторую, третью, четвертую. Пятно в правом нижнем углу внезапно привлекло его внимание. Он приблизил карточку к глазам. Что это? Грязь? Коричневый мазок напоминал созревшую ягоду. Грязь. Внезапно до него дошло - отпечаток пальца! Концентрически закрученные линии, словно срез молодого ствола, и этот знакомый коричневый цвет. Кровь, пришла на ум верная догадка. Кровь! Печать дьявола. Словно кто-то, надкусив собственную кожу, скрепил парной каплей договор.
   Он отложил фотокарточку, что до сих пор сжимал в руках, и задумался.
   Не оставлять незавершенных дел. Где-то он слышал эту фразу. Совсем недавно. И почему она вдруг пришла ему на ум? Смерть человека, что сидел сейчас перед ним, уперевшись подбородком в грудь, и есть завершающий аккорд в цепи неудач, что начались в тот день и час, когда дорога, укрытая покрывалом холодного тумана вдруг, словно необъезженная кобыла, встала на дыбы, опрокинув Павла на обочину. ...Пятую фотокарточку, шестую, седьмую, восьмую. Все! Он смел обрывки себе в ладонь, смял. Встал и сделал несколько шагов к окну и, приоткрыв форточку наполовину, высунул в темный проем руку и разжал пальцы.
   "Где спрятаны негативы? В той палате, где он жил? Впрочем, это - не важно".
   Павел вздрогнул и обернулся. За спиной никого не было. Они по-прежнему были в комнате вдвоем. Померещилось.
   За окном вечер торопливо, дорожа каждой секундой, рисовал сумерки.
   Падал первый снег, завораживая кружением белых хлопьев.
   Цветные клочки бумаги, подхваченные воздушным потоком, угодили в этот хоровод и в миг затерялись в нем.
  
   Глава 75. Сергей. (17 декабря).
   Сергей давно потерял всякое представление о времени. Оно перестало его интересовать. Порою ему казалось, что оно еще даже не возникло - время, и вокруг него мир, бесформенной и бесцветный, и не рожден еще даже звук!
   Из номера он не выходил. Еду заказывал по телефону. Стучал по клавишам, как сумасшедший, и лишь раз мельком взглянул на себя в зеркало-трюмо, что стояло в прихожей, и подумал, что стал похож на древнегреческого Бога Пана, бросившего вызов судьбе и проигравшего состязание Аполлону на склонах горы Тмола.
   "Лора пропала утром".
   На этой фразе он остановился, словно что-то кольнуло его. Мелко перебирая пальцами, вытащил из пачки очередную сигарету, размашисто ткнул её в рот, прикурил и, отодвинув от себя машинку, схватил карандаш, пододвинул лист... Слова сложились в строфы:
   "Кофе. Рюмка коньяку.
   Ночь и клавиши в разладе.
   Я сейчас опять умру...
   На бумаге, на бумаге.
   Не тревожа тишину,
   Я брожу один, как волк,
   Выпил и опять к окну,
   Будто бдение мой долг.
   Монитор, больной от слов,
   Покосился на луну.
   Ночь. Полночи. Пять часов.
   Засыпай, я не приду.
   Вдохновение, как птичка,
   Упорхнуло. Я - один.
   Кофе, рюмка и страничка,
   И прибавилось седин.
   А страничка про любовь -
   И немного и немало
   За усталость и за кровь,
   Что во мне еще осталась
   Вперемешку с коньяком,
   Литром кофе и простудой.
   Я пишу, забыв про сон,
   Заболевши сей причудой.
   Кофе. Рюмка коньяку.
   Ночь. Рассвет - её ненастье.
   Я к утру опять умру.
   Бритва пляшет у запястья".
   Втянув голову в плечи, он огляделся. Вокруг него то тут, то там взвивались вверх рыжими языками очаги пламени, будто кто-то подбрасывал топливо в катаклизмический костер - тот полыхал в ядре его разума в течение последних таких изнурительных недель. Света огня было достаточно, чтобы освещать испуганные лица людей, столпившихся в это час в комнате. Знакомые и незнакомые. Молчаливо застывшие или закружившиеся в ритме сумасшедшего танца, ломающего шейные позвонки и тонкие кости запястий. Гримасы на лицах. Лица, искаженные болью и страхом - болью, что засела стальным лезвием в сердце, страхом, что пожирал своих собственных детей. Лица - маски. Они окружали его все плотнее и плотнее. Некрасивые. Щерившиеся по звериному или застывшие, окаменевшие. Посмертные.
   "Потому что мы все уже умерли, мы - свидетели".
   Сергей ощутил, как покой и печаль ложатся ему на сердце.
   И с чего он решил, что миру нужен еще один писатель, пришла ему в голову запоздалая мысль.
   Кровь, что через секунду брызнула из рассеченной артерии, показалась ему удивительно алой.
  
   Руминация.? (В качестве эпилога. В общем-то, ни о чем.)
  
   "Туманы - всегда печальны".
   Говард Ф. Лавкрафт. "Другие Боги".
  
   Черная туча висит над Парижем целую неделю. Никуда не собирается. Расположилась надолго! Она уже дважды окропила город фиолетовой влагой, а теперь накрыла его улицы и дворцы, соборы и парки своею тенью и, кажется, пройдут месяцы, годы...
   Но в помещение воздух неимоверно сух. И густо насыщенный необычным ароматом - в нем преобладает что-то восточное. Сладко-горькое. Сладкое. Горькое.
   В амбразуре камина - костер. Он освящает угол. Языки пламени лижут легкую субстанцию, что зовется атмосферой. Горячие незримые волны поднимаются вверх и, кружась и расходясь веером, неожиданно - в силу каких-то сложных химических реакций - становятся видимыми, приобретают консистенцию перистых облаков и теснят полумрак, отодвигая его границу все дальше и дальше, к самой дальней стене.
   Неподвижная фигура человека, сидящего в кресле неподалеку от каминной решетки, плывет в этом мареве. Сотни, тысячи подрагивающих бликов ложатся ему на ноги, на живот, на грудь, оставляя в темноте лицо.
   Голос его звучит глухо и невнятно.
  
   Его первый голос. Огонь убивает чувство времени.
   Его второй голос. Никакого чувства времени не существует. Настоящее есть единственная категория, определяющая время. Оно тянется и тянется. Оно - настоящее - всегда! А прошлое - призрачно. Оно хранится в сиюминутных воспоминаниях и меняется, следую моде. Оно не постоянно и в то же время невозмутимо. Оно - настроение, и с ним лучше не связываться. Оно - ложь, перемноженная на воображение, изливающаяся из бурлящих фонтанов и из темных глубин пещерных гротов. А будущее? В него не заглянуть, как под праздничную разноцветную упаковку, что скрывает дешевую безделушку. Настоящее - вся жизнь.
   П. Да.
   В. Миг, мгновение...
   П. Да.
   В. Но миг - статичен. За миг - не происходит ничего. Миг - изваяние. Складываясь, миги превращаются в тысячелетия и века, и годы. И как же они похожи! Тринадцатый век, четырнадцатый и пятнадцатый? А третье тысячелетие до рождества Христова и четвертое? А год тысяча девятьсот второй и тысяча девятьсот третий? Война еще не началась. И что мы помним, кроме войн? Но прошло шестьдесят секунд, и истлела сигарета. И курить уже не хочется. И новые чувства потрясают тебя. Как же она отлична - эта минута от той.
   П. Точно! Ты - прав.
   В. Точность - разве она не пленительна?
   П. А слова твои точны!
   В. Точны! Удовольствие - в логике определений!
   П. Да.
   В. Не в познание, нет! В обобщающей формулировке!
  
   Конец.
  
  
  
  
  
  
  
   ? Абулия - не способность принимать решения.
   ? "Мировой парень". В главной роле - Н. Олялин.
  
   ? История болезни - основной документ по ведению больного. В него ежедневно заносятся данные о состоянии пациента, результаты исследований и т.д.
   ?Острое нарушение мозгового кровообращения. Характеризуется сложным и тяжелым симптомокомплексом. Возможны, потеря речевой функции, двигательной и т.п.
   *? Потеря памяти на события, что предшествовали несчастному случаю.
   ? "Фрустрация, определяемая как блокирование или создание помех для какого-либо целеноправленного поведения". Р.Бэрон., Д. Ричардсон. "Агрессия". Изд. "Питер", 1997.
   ? Х.Л. Борхес. "Книга вымышленных существ".
   *? Документация, что ведется с целью контроля за расходом сильнодействующих препаратов.
   ? Анализ крови на гемоглобин и эритроциты. Срочно!
   ? Банка - любой резервуар для дренажа. Чаще всего - бутылка из-под шампанского. Или - четырехсотграммовый флакон из-под физ.раствора. Иногда - просто трехлитровая банка. Обычно стоит на полу, под кроватью.
   ? Х. Борхес. "Книга вымышленных существ".
   ? Казенка - спирт (казенный).
   ? К. Воннегут. (искаженное).
   ?Дитя, родившееся в браке у супругов, принадлежащих к разным кастам. Считается - хуже животного.
   ? Берег, облицованный гранитными плитами.
   ? Внизу плаката.
   ?Больничный комплекс состоял из четырех самостоятельных лечебных учреждений, расположенных на общей территории. В него входили Больница Экстренной медицинской помощи, Региональная онкологическая больница, Больница Ветеранов войн, Межрегиональный офтальмологический центр.
   ? Ахиллово сухожилие.
   ? Автомат "калашникова".
   ? Четыре солдата.
   ? Запах тухлой рыбы специфичен для взрывчатки cимптекс чешского производства.
   ? Потеря отрицательного давления в плевральной полости, сопровождающаяся частичным или полным спадением легкого вследствие сообщения с внешней средой (например, через раневой канал).
   ? Nibel - туман.
   ? Сенсорный голод. См. Э. Берн.
   ? Процедура, что описана выше.
   ? Омертвение поджелудочной железы.
   ?Сленг - больной, которому из-за тяжести его общего состояние, проводится лишь относительно не большой объем лечебных мероприятий, нацеленных не на излечения самой болезни, а лишь на облегчение проявляющихся симптомов.
   ? От лат. Ruminacio - буквально жвачка, пережевывание; в сексопатологии - "переживание" сексуальных сцен в собственной фантазии. И без эрекции.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   88
   ото
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"