" Держись подалее от женщин, сынок. Они детей рожают!" - отец ласково погладил малолетнего сына по голове, учащенно заморгав глазами.
Шмигевский любил сына, но еще больше он любил свободу. После развала очередного брака, он наслаждался нею полной грудью.
Но ему вечно чего-то не хватало и он двигался дальше, как он считал. На самом же деле, он бежал по кругу, но это можно было увидеть только с высоты прожитых лет. Пока такой высоты не набралось, и Витя Шмигевский наматывал круг за кругом петли на стержень своей судьбы.
...Когда ему хотелось спать - наступал день, ярко светило солнце, когда хотелось есть - холодильник был пуст, а в карманах - одни стрючки от табака. Он не понимал, почему его престарелая бабка получала пенсию, которая, с его точки зрения, была для нее совершенно лишней, и так необходима ему. Бабка давала Вите только трешку - на сигареты и кружку пива. Этого Витя понять не мог. Он также не мог понять, как люди могут не пить, не играть в карты, не злословить, и не проводить время с девицами легкого поведения, к которым он причислял весь женский род. Это не вмещалось в его мозгу. Он так же не понимал, как можно играть в карты и одновременно не пить, не курить, а в паузе перед раздачей не уделить немного времени юной женщине, лежащей в углу, на не очень свежей постели.
Прозвище "Шмидт" прилипло к нему на пыльных дорогах жизни.
Он был сыном профессора, но мачеха невзлюбила его с первого дня, в течении которого он прожег ей шелковое платье сигаретой, предложил переспать при случае, а под конец попросил денег - сколько не жалко.
Новой жене папы-профессора было жалко нового платья, денег и всего того, ради чего она выходила замуж.
...У Шмидта отвисла нижняя губа. Это происходило всегда, когда обида наполняла его сердце. Он быстро отходил, но был злопамятен.
Мачеха тоже сделала выводы, поняв с какого дерева этот фрукт. Но тут же ошиблась, полагая, что с таким высоковозрастным балбесом ей будет справиться проще простого.
Вернувшись через пять дней с медового месяца "молодожены" были шокированы тем, что застали в своем "гнездышке". В квартире крепко спало душ двадцать обоего пола в кошмарных позах. Вонь стояла жуткая. Среди разбитой посуды валялись окурки и карты. С люстры свисали ажурные дамские трусики. На их брачном ложе приютилось пять человек, что называется навалом. Жажда сна застала некое существо в туалете и оно закатилось под унитаз, обхватив его основание руками. В ванне спало двое, неопределенного пола, особей. Их ноги свешивались через бортик...
После того, как с помощью истерических воплей мачехи и отца, ватага была изгнана из квартиры и начали разгребать завалы, из кладовки извлекли старую бабку, указательные пальцы которой были глубоко погружены в ушные раковины. Скрюченные и опухшие,их удалось вытащить лишь на следующий день.
* * *
- Я знал. Что вы должны сегодня приехать, - сказал обиженно Шмидт свесив губу, - но мы вчера допозна загулялись и не смогли вовремя проснуться, чтобы убрать...
Отец категорически отказался по требованию выдать пять рублей на сигареты и пиво, и обиженно отвисшая нижняя губа налилась красным цветом еще больше.
* * *
Не молодая жена профессора в течении месяца находила предметы нижнего белья в самых неимоверных местах, а использованный презерватив нашла даже в кармане собственного забытого халата. Сахарницу пришлось выбросить целиком, лишь только была приоткрыта ее крышка.
Всего мусора насобиралось шесть мешков и профессор по ночам перетаскивал их подальше от дома. В одну из ночей его остановил милицейский патруль и он не смог внятно объяснить, что находится в мешке. Его хотели даже отпустить уважив его седины, но любознательный сержант развязал мешок. Там были осколки стекла со следами крови на них, перепачканная чем-то липким одежда; все это посыпано обрывками карт и сверху торчал нож.
Профессору пришлось переночевать в участке, а заодно, выслушать нелицеприятные обвинения.
Слава богу, утром разобрались.
* * *
Витя Шмигевский не смог не найти благодетеля в пивном баре, который помог ему поправить здоровье и постепенно перейти в состояние близкое к сумасшествию.
Возвращаясь поздней ночью домой, он видел, как наряд милиции "забрал" его отца, чему он очень обрадовался.
Пока папа-профессор тянул ночь, дожидаясь утра, на жестких нарах, его немолодая жена держала оборону, закрывшись на швабру в своей комнате от Витички. " Витичкой" называла его бабка, которую он запер в туалете.
Шмидт этого не понимал: как можно, пока старый хрен, как он обиженно называл отца, парится в "ментовке", не поразвлечься с молодым, полным энергии и сил, к тому же еще и красивым, в чем он не сомневался, парнем.
Рано поутру вернувшись домой, профессор застал своего сына, спящим в кресле у дверей своей спальни. В забаррикадированной комнате отыскалась его верная супруга, а в запертом туалете - бабка.
Утро свободы, почему-то не оказалось радостным для них. Профессор за завтраком сидел хмур и молчалив. Витичка дул обиженно губки, ловко разделываясь с куриной ножкой. Жена профессора старалась не встречаться ни с кем глазами. Она чувствовала необозначенную вину без вины виноватой.
Бабка отсыпалась на своем диване...
- Десятку дашь, папа? - убедительно спросил сын.
- Вон пошел!..
Нижняя губа обиженно отвисла.
- Вот и живи, после этого с родителями - делай им одолжение.
- Я сказал, вон!! - вскипел профессор.
Жена хранила мудрое молчание.
Выходя из дому, Шмидт залез-таки в карман отцовского пиджака, и вытащил
из портмоне несколько десяток. Нижняя губа распрямилась. Настроение поднялось.
* * *
Витя Шмигевский был бойкий мальчик, росший без матери. И как только подошло время, отец откомандировал его в военное училище, надеясь, что его там образумят, воспитают, обучат, в конце концов заставят...
Он пробыл в училище полтора года. Большего его свободолюбивая натура расточать независимость не пожелала. Большего не смогли вытерпеть и офицеры училища. Так что, у обеих сторон пожелания совпали...
С училища отчисляли курсантов и прежде, но Шмидт покинул его с помпой.
В воинском удостоверении красовалась запись: отчислен за систематические пьяные дебоши, игру в карты и растление сокурсников.
Он появился на пороге отцовского дома в сырую, слякотную погоду. Мачеха выронила банку с огурцами, с которыми пошла открывать дверь. Глаза ее растопырились.
- Здравствуй, мама, сказал улыбаясь Шмидт, - и обняв ее за талию поцеловал в губы.
Он хотел переложить руку на грудь, но тут вышел отец.
- Здравствуй, папа, - широкая улыбка обнажила пустоты на месте выбитых в драках зубов.
У отца отвисла челюсть и тело его передернуло.
- Витичка, мальчик! Вернулся, - бросилась к нему бабка, растопив
атмосферу.
- Тю! Ты жива еще бабка, - бросил искренне удивясь Витичка, расставив
руки для объятия.
Днем отец повел его на базар и месячный профессорский оклад перекочевал на соскучившееся по гражданской жизни, горячее Витичкино тело, в виде курточки, джинсов, пыжиковой шапки и прочих одеяний.
Он чувствовал себя героем вернувшимся с войны.
Шмидт настолько растрогался, что проводил отца домой. Заодно он осмотрел ближайшую округу: не найдется ли какая девчонка, чтобы провести с ней вечерок.
Девчонки не нашлось. В кармане жгли руку деньги.
* * *
Когда Шмидт был при деньгах и в нормальной "форме", он всегда заходил к Леньке Задову. Ленька не пил, не курил и никакие компании с Витькой не водил, и потому не представлял для Шмигевского никакой угрозы.
Шмидт заходил к нему, чтобы продемонстрировать свою платежеспособность. Демонстрация платежеспособности обеспечивала ему право займов в ближайшем будущем. Он был предусмотрителен. Других интересов Ленька для него не представлял.
После демонстрации нового комплекта одежды "с толчка", Витька удалился с высоко поднятой головой. " Красиво жить не запретишь", - бросил он Леньке уже из-за двери.
Через три часа он снова возник на пороге Ленькиной квартиры. Слегка пьян, но совершенно раздет средь бела дня.
Леня! У тебя нет какой-нибудь старой курточки и шапки к ней. В карты попал. Думал какие-то лохи, а нарвался на шпилеров.
Ленька зашел в кладовку и вынес оттуда куртку фасона прежних лет и ободранную кроличью шапку.
Радости Шмидта не было предела:
- Скажу отцу, что отдал шмотки товарищу, который шел на свадьбу. А после он забудет и купит мне новые.
Ленька посмотрел на него очень внимательно:
- Ты не хочешь устроиться на работу?
- Зачем. У меня ж отец работает. Ему столько денег не надо...
* * *
...Папа-профессор двинул Витьку в институт. Но по-умному - в соседнем
городе. Видно жена подсказала.
В дальнейшем его три раза выгоняли из учебного заведения и столько же раз
отец засовывал его обратно.
Пьяные дебоши, пьянство и карты были его стихией. И еще девицы легкого поведения.
Он, глядя честными глазами на свою наивную жертву, занимал деньги "до завтра" чаще всего у девушек. Назначал им "свидания" в культурных местах: у входа в театр, музей. Доверчивые простушки никак не могли поверить, что их провели такие ясные, открытые глаза и ласкающий слух голос. И так он удачно одалживался, что за несколько лет пребывания в институте не осталось ни одной не обработанной им студентки. Все они никак не хотели понять, что ему нужны были только их деньги. А культурные программы он оставлял им для самостоятельного освоения. Что-что, а втирать "тюльку" Шмидт умел.
* * *
После четвертого курса папа организовал Витичке производственную практику у самого синего моря - в Балаклаве, теша себя иллюзией на ответную благодарность.
Праздник жизни у моря, по понятиям Шмидта, состоялся в полной мере. Путающаяся под ногами производственная практика особого вреда не причинила.
Общежитие рудоуправления оказалось занятым практикантами и прочим страждущим людом, и Шмигевского, как прибывшего последним, поселили в "Доме приезжих". Там было две комнаты и небольшой садик. Одна из них была заполнена теми, кому не хватило места нигде. Другая же пустовала, как резервная.
...Романтика открывала свои необъятные горизонты. Соседям по комнате он предложил свою Большую дружбу. Те с "дуру" согласились, по молодости, польщенные его предрасположенностью и общительностью. Вечером, в местном ресторане, они устроили банкет, а заодно три драки с "местными".
На следующий день "местные" устроили им одну большую драку, закончившуюся грандиозной попойкой в их комнате. Дом приезжих стонал, как шотландская волынка в руках свихнувшегося музыканта: бренчали гитары, лязгали ножи по тарелкам, гам стоял неимоверный. Вновь прибывающие входили в двери, лезли в окна...
Через неделю, днем, когда жильцы комнатки отходили после ночных бдений, в "Дом приезжих" зашел интеллигентный человек с большим "ученым" портфелем и в очках.
- Здравствуй Витя! - сказал он.
Шмигевский не сразу признал в нем куратора своей институтской группы.
- Я вырвал командировку на неделю. Помогу тебе собрать материал для
отчета по практике. А заодно, накупаюсь в море, отдохну, загорю...
Его поселили в резервной комнате.
Наступил вечер. Через окна и двери в "Дом Приезжих" полезли друзья и
почитатели образа жизни Вити Шмигевского. Забренчали гитары, зазвенели стаканы, глотки заорали песню. Подошли девочки. Веселье переходило в оргию. Дым от сигарет валил, как на пожаре.
В полночь, в дверь комнатки скромно постучали. Никто не посчитал бы нужным ее открыть, если бы девочки не выходили в туалет. На пороге стоял интеллигентного вида очкарик и виноватым голосом попросил:
- Ребята, уже двенадцать ночи, можно ли потише?
- Нельзя! - ответили ребята и гитары зазвенели громче.
- Через пять минут расходимся, Евгений Иванович, - крикнул Шмидт, и они
действительно разошлись не на шутку.
Прошел час, и в дверь комнаты очень скромно постучали. Все тот же очкарик приоткрыл дверь и сказал с готовностью мгновенно ретироваться:
- Ребята, уже час ночи, нельзя ли потише?
- Нельзя! Ответили дружно ребята.
- Через пять минут расходимся, Евгений Иванович, - сказал Шмидт и начал
сдавать карты.
Еще через час, в дверь комнаты скромно постучали, и с коридора донеслось:
- Уже два часа ночи, нельзя ли потише?
- Нельзя! - ответили в ответ.
- Через пять минут расходимся, Евгений Иванович, - сказал Шмидт, зевая.
К трем часам стало стихать. Иные разошлись по домам, многие уже храпели.
Выключили свет.
Все погрузилось в сон.
Через десять минут раздался требовательный голос Шмидта:
--
Дайте закурить, ироды, не засну без этого.
В ответ проследовала тишина.
Тогда он встал, зажег свет и пересмотрел все пустые пачки - ничего. Пересмотрел все пепельницы и разбросанные всюду "бычки". Все они были скурены до фильтра.
Он выпрыгнул в окно, собрал все окурки, которые там валялись - табака в них не осталось.
--
А мой-то куратор курит, - раздался его голос в ночи, после долгих раздумий. - Пойду: все равно - не засну.
"Тук, тук, тук!" - раздалось в ночной тишине. А следом сиплый голос: "Кто там?"
" Это я, Евгений Иванович, Шмигевский. Одолжите сигаретку?!"
Послышалась возня, щелкнул ключ в двери...
Довольный Шмидт, вдыхая носом запах сигареты, расплылся в благоговейной истоме. Он облазил всю комнату в поисках спичек, перетрусил все брюки, попадающиеся под руку, в надежде услышать привычный слуху звук. Ничего. Пусто.
Он выпрыгнул в окно в надежде найти под ним желанное. Тщетно.
"Тук, тук, тук!" - раздался стук в коридоре, когда уже начало светать.
"Кто там?" - ответил в смерть напуганный голос.
"Это я, Евгений Иванович, Шмигевский. Дайте спички! У меня спичек не оказалось".
В соседней комнате раздалась возня. Щелкнул ключ в двери, и все стихло.
Утром куратор исчез и более уже не появлялся.
"Странно, - удивился Шмидт, - куда он мог пропасть? Поутру, помниться, он собирался на море - наверно, утонул", - заключил Шмигевский. На том и успокоился.
* * *
Он был женат несколько раз, но жен своих не помнил. Все как-то мимолетом и на несколько дней. К тому же и документы часто терялись: пойди разберись сколько их было.
Сыночек, правда, имелся, но он видел его только, когда приходил к его матери деньги одалживать. Два раза давала - на что надеялась?..
Благодаря своим способностям, последний курс Витичке пришлось заканчивать, сидя у папы под крылышком.
--
Знаешь ли, - говорил он Леньке, - должники обложили, фрайера разные, и прочий сволочной народ. Деньги, видишь ли им нужны? А мне не нужны они, что ли?
Садимся в карты перекинуться, а денег в кармане - пшик. А тут еще и карта не идет. Как выйти из положения? Приходится среди игры драку затевать. Конечно, лицо ногами помнут, зато долги, вроде б то уже и списаны. К тому же и игра не закончена. Правда, критическая масса уже накопилась...
С Ленкиного горизонта он обычно исчезал на несколько лет. Затем являлся, как ни в чем не бывало.
Отец предпринял последнюю попытку отодвинуть Шмидта от себя. Он размахнулся, видно, из последних сил, и отфутболил его в Норильск. В Норильск-Никель. Использовал, похоже, все связи старик, какие были.
Шмидт вернулся через три года. Хорошо одет и с немалыми деньгами в карманах.
--
Пить бросил, - с гордостью сообщил он Леньке. - Знаешь, как-то перестал уважать людей, которые пьют...
Ленька смотрел на него не моргающим взглядом и перемалывал новость.
--
Идет у вас в кинотеатрах, что-нибудь познавательное? Очень интересуюсь занимательным.
Ленька недоверчиво пожал плечами.
--
Смотри сколько денег, - и Шмидт, покрутил перед его носом несколькими пачками... - и в пивной бар не тянет. Пройдусь по кинотеатрам, съезжу на недельку в Сочи и ай-да, к себе Норильск. Нечего у вас здесь время бездарно губить.
* * *
Через три месяца Ленька, возвращаясь домой, узнал на скамейке знакомую сгорбившуюся фигуру.
--
Дай, трешку! Старая карга на сигареты не дает. У отца не могу просить, поссорился.
Ленька, ничего не спрашивая протянул трешку.
- Эх, жизнь копейка! - обиженно вздохнул Шмидт. - Поехал на недельку в Сочи, а денег хватило всего на месяц. Еще два - жил у всяких "шалав"; в карты перебивался. Потом, как всегда, пришлось ноги уносить. Добрался кое-как. А тут у отца родного стакана водки не выпросишь. Ну, я им разнос устрою - запомнят...
* * *
Седой старик сидел на церковной паперти с помятым морщинами лицом. Перед ним - перевернутая шляпа для подаяния; в руке зажат стакан в расчете на милость божью.
Ленька узнал его только по обвисшей нижней губе, говорившей о глубокой обиде на окружающий мир. Леньке было тридцать шесть. Они были ровесниками...