В июле 1932 известный европейский журналист, а впоследствии и писатель Артур Кестлер пересек границу Советского союза в районе станции Шепетовка. С собою он вез веру в коммунистическую Утопию, из страны Советов он увезет глубочайший скепсис, который выльется в написание развенчивающей коммунизм книги "Слепящая тьма". Именно пребывание на территории Советской Украины сыграет ключевую роль в переоценке идеалов Кестлера.
На тот момент Артуру Кестлеру было 27 лет, за плечами его была жизнь в Палестине, в качестве сионистского активиста, работа корреспондентом европейской прессы на Ближнем Востоке, научным советником крупнейшего газетного концерна Германии Ульштайн, участие в арктической экспедиции на дирижабле. Вступив в компартию Германии Кестлер, неутомимый авантюрист, решил поучаствовать в новом приключении - строительстве Вавилонской башни Утопии. Каждый приличный левый интеллигент в те годы обязан был осуществить визит на главную стройплощадку Утопии - в СССР. Отправился туда и Кестлер.
Прощаясь с буржуазным миром Кестлер тем не менее успешно решил свои финансовые дела - хотя концерн Ульштайн и отказался от его услуг, как опасного коммуниста, ему удалось получить выгодный контракт с литературным агентством Карла Дункера, которое обязалось размещать все его репортажи из страны Советов в ведущих европейских газетах. Но главные бонусы он получил по линии Коминтерна - Кестлер планировал написать пропагандистскую книжку об успехах строительства социализма. Госиздат подписал с ним контракт и выдал в качестве аванса 3 тысячи рублей. Для того, чтобы получить такой выгодный контракт Кестлеру понадобилось всего лишь "передать в пользование" председателю немецкого отделения Международного отделения революционных писателей Иоганесу Бехеру свой красный "фиат".
Кестлер ехал в страну социализма под двойным зонтиком - с одной стороны, как "буржуазный журналист", он имел право жить в гостиницах системы "Интурист" и отовариваться в закрытых распределителях для иностранцев, а с другой - имея мандаты по линии компартии, он мог рассчитывать на содействие советских чиновников и, прежде всего, всесильного ГПУ. Путешествие обещало быть легким и веселым.
Однако уже первое столкновение с реалиями социализма повергло Кестлера в смятение. Станция Шепетовка, на которой, по мнению известного героя советского сатирического романа, заканчивается мир, встретила европейского журналиста революционной бдительностью.
В качестве репортера я пересекал границы почти всех европейских и ряда азиатских стран, но с таким досмотром не сталкивался: таможенники не удовольствовались обычной процедурой -- сунуть руки в чемодан, прощупать дно и боковые стенки, вытащить и повнимательней оглядеть два-три предмета, -- нет, они распаковали весь багаж, разложили наше добро на стойке и на грязном полу; они развернули все свертки, вскрыли коробки конфет и пакетики с запонками, просмотрели каждую книгу, проверили каждый листок бумаги. Потом они принялись упаковывать все, как было. Это заняло полдня, и пока досмотр не закончился, в вагоны нас не пускали -- наши купе тем временем подвергались столь же тщательному обыску.
Еще в поезде Кестлер отметил, что большинство русских пассажиров везут еду. Он не подозревал еще, что едет через охваченную страшным голодом Украину. Ближайшие станции представили взору путешественника картины, перед которыми блекла вся "клевета" буржуазной прессы.
На каждой станции толпились оборванные крестьяне, протягивали нам белье и иконы, выпрашивая в обмен немного хлеба. Женщины поднимали к окнам купе детей -- жалких, страшных, руки и ноги как палочки, животы раздуты, большие, неживые головы на тонких шея...При виде того, что творилось на станциях, я начал догадываться, что произошла какая-то катастрофа, однако понятия не имел ни о ее причинах, ни о масштабах.
Здесь мы подходим к очень интересной теме - цитированные выше строки Кестлер написал спустя 20 лет, тогда же наблюдая ужасы Голодомора, он ни словом не обмолвился о них в своих публикациях, поддержав заговор молчания левой европейской интеллигенции. Почему так произошло? Первое, что приходит на ум - это контракт с Госиздатом и прочие бонусы от советской власти, но это слишком банальное объяснение, вся дальнейшая жизнь Кестлера показывает, что авантюру и новые впечатления он ставил выше материального благополучия, готов был рисковать жизнью и идти наперекор мейнстриму. Не в полной мере объяснить все можно и партийным фанатизмом - Кестлер был неофитом коммунистического движения, он вступил в партию в 1931 и по складу ума не был фанатиком. В конспирологическую версию масонской дисциплины людей с допуском тоже не хочется углубляться. Точнее, все эти версии, так или иначе, имели место быть, но они не объясняют человеческих основ этого рокового для нашей страны молчания. Ведь одного зрелища умирающих на станциях детей было достаточно, чтобы понять, что никакого социализма здесь не строят и более того не собираются. Каков был психологический механизм отторжения "живой жизни" ради мертвой идеологии?
Сам Кестлер пояснял это так:
Жестокий натиск реальности на иллюзию я встретил, как подобает верующему, -- да, я был кое-чем смущен, озадачен, но амортизаторы, приобретенные благодаря партийной выучке, тут же включились и смягчили шок. У меня были глаза, чтобы видеть, но был и разум, чтобы диалектически разъяснять увиденное. "Внутренний цензор" гораздо надежнее всех назначенных сверху надсмотрщиков...Я научился автоматически относить все, что меня возмущало, к "наследию проклятого прошлого", а все хорошее именовать семенами "светлого будущего". Включив в своем мозгу эту автоматическую сортировочную установку, европеец еще мог, живя в России в 1932 году, оставаться коммунистом.
Но в его мемуарах есть и более важная проговорка, более глубоко объясняющая природу этого "внутреннего цензора". Кестлер и другие путешественники 30-х годов пересекая западную границу мысленно прощались с цивилизованным миром и попадали в Тартарию. Местных жителей - украинцев, русских - было НЕ ЖАЛКО. Это был тыл мировой революции, кормовая база, где человекообразные дикари, ковали ее победу в Германии, Франции и других цивилизованных странах. Кестлер пишет:
Мне, как и другим иностранным коммунистам, пережить шок от столкновения с советской действительностью помогало одно: мы убеждали себя, будто ситуация в России порождена не изъянами системы, а отсталостью русского народа. В Германии, Австрии или во Франции революция будет протекать совершенно по-другому. Немецкие товарищи шептали друг другу: "Wir werden es besser machen" -- "У нас получится лучше"...Именно эта надежда -- мы-де справимся лучше -- поддерживала во мне веру, правда уже не ту наивную веру, с какой я годом раньше садился в Берлине в поезд, направлявшийся прямиком в Утопию; моя вера сделалась несколько мрачной, замкнутой, эзотеричной, но зато и более гибкой. Теперь я верил в коммунизм не благодаря примеру России, а вопреки ему. Вера, удерживаемая вопреки очевидности, гораздо устойчивей и живучей, нежели вера, опирающаяся на что-либо зримое. Она выдерживает даже разочарование.
2.
Путь Артура Кестлера через разоренную голодом Украину лежал в ее красную столицу - Харьков. Там он планировал, как сказала бы современная молодежь, "вписаться" у своих друзей Вайсбергов. На этой семейной паре мы подробнее и остановимся в этой главе. Если скепсис Кестлера помог ему все же вовремя сбежать из Утопии, то Вайсберги оказались ее классическими жертвами.
В 20-30-е годы СССР был наводнен специалистами из Германии и Австрии, перестреляв и поставив в положение бесправных "лишенцев" свою интеллигенцию, власть искупала недостаток квалифицированных кадров за счет их импорта. Масштабы германо-советской кооперации сейчас очень с трудом представляются - в Коминтерне вполне серьезно рассматривались планы слияния двух стран в ходе реализации мировой революции. Председатель Исполкома Коминтерна Григорий Зиновьев формулировал эти цели публично:
"С каждым расширением советской территории правящее ядро стало бы делаться всё более интернациональным по своему составу. В коммунистическом государстве от Рейна до Урала русские не составляли бы уже и трети правящего слоя... Вы помните, как тов. Ленин говорил о значении хозяйственной смычки между Россией и Германией, и говорил, что нынешние Россия и Германия ему напоминают две разрозненные половинки двух будущих цыплят в одной скорлупке".
В число таких "цыплят" социализма вошли и супруги Вайсберг. Александр Вайсберг, австрийский еврей, был известным физиком и одновременно сторонником коммунистических идей (с Кестлером они познакомились в Берлине, уже как однопартийцы). В 1931 он подписал контракт с Украинским физико-техническим институтом, знаменитым научным учреждением, в котором трудился, например, будущий Нобелевский лауреат Лев Ландау. Супруга Вайсберга, урожденная Ева Штрикер, выросла в еврейской семье в Будапеште, как и сам Кестлер, знакомы они были с детства. Ева стала видным специалистом в области керамического дизайна и в 1932 переехала вслед за мужем в СССР, где устроилась работать как иностранный специалист в Украинское управление фарфоровой и стекольной промышленности. В советский период творчества Евы Вайсберг появилась первая форма сервиза "Интурист", "Мокко", "Голубая сетка" и другие.
Вайсберги были энтузиастами, приехавшими строить Утопию, подобно Кестлеру, они закрывали глаза на творящиеся вокруг ужасы. Проблема их была в том, что в отличии от скептика Кестлера, они попытались слишком уродниться советской реальности, и она их, "как родных", попыталась убить.
Дома у Вайсбергов собиралась харьковская интеллигенция, в основном коллеги Алекса по институту, играли в преферанс, выпивали, болтали о политике (разумеется, о загнивании буржуазного мира и скорой революции, а не положении дел в СССР). Там же за преферансом они узнали о том, что в Германии к власти пришел Гитлер, начались репрессии против коммунистов и возвращаться им уже некуда. Сообщил новость милый профессор Шубников из физико-технического института. Спустя пять лет, пишет Кестлер, Шубников дал в ГПУ следующие показания:
Вайсберг приехал в наш институт из Германии, где он был завербован гестапо. В его задачи входила организация саботажа и шпионаж. Он пытался завербовать меня в свою организацию, но я отказался, поскольку я уже состоял с 1924 года на службе у германской шпионской организации. С того времени мы работали параллельно, не вступая в контакт друг с другом.
Вайсберга взяли в 1937, у него оказались очень нехорошие знакомства, как специалист он контактировал с "врагами народа" Пятаковым и Бухариным. А факт приезда из-за границы теперь становился отягчающим обстоятельством, автоматически делающим его шпионом. За Вайсберга пытались заступаться коллеги- Альберт Эйнштейн писал лично Сталину, а супруги Жолио-Кюри - Вышинскому. Письма остались без ответа. Впрочем, нельзя сказать, что они не повлияли на судьбу Алекса, по крайней мере, он не остался в одном из расстрельных рвов и не сгинул в ГУЛАГе, хотя и прошел весь пыточный конвейер НКВД. Советская власть обладала особым чувством юмора - в 1940 Александра Вайсберга в числе других эмигрантов-антифашистов передали гестапо. Но, считая, что его отправляют на верную смерть, Вайсберг ошибался - он выжил в нацистских лагерях, совершил несколько побегов, участвовал в Сопротивлении на территории Польши и сумел описать все свои злоключения в мемуарах, потрясших Кестлера, который помог их изданию в 1951 и написал к ним предисловие.
Не менее драматичной была судьба и Евы Вайсберг - ее взяли еще раньше, чем мужа, в 1935, ее обвинили в участии в подготовке покушения на Сталина. Полтора года в одиночной камере, допросы, пытки, забрасывание советских вождей письмами со стороны европейских интеллектуалов, и внезапное освобождение. Она не стала задерживаться в объятой безумием Европе и, разведшись с уже сидевшим в тюрьме мужем, бежит в Америку, где впоследствии станет всемирно известным дизайнером посуды Эвой Цейсель. Жива она и по сей день, ей исполнилось 105 лет.
Много меньше повезло родственнику Кестлера - брату его жены Эрнесту Эшеру, немецкому врачу-коммунисту, работавшему в "Трудовой коммуне немцев Поволжья". В 1937 его обвинили в том, что он умышленно заражал пациентов сифилисом, и расстреляли. Сестра попыталась сделать все для спасения Эрни, но в этот раз дипломатические каналы не сработали. Тем горше думать было об этом Кестлеру, когда жена вытащила его из франкистской тюрьмы, где он сидел, ожидая расстрела за вполне неиллюзорный шпионаж в пользу республиканцев и Коминтерна. "Дороти, конечно, хотела бы сделать все для его спасения, как она сделала это ради меня, но советская власть не обращала ни малейшего внимания на общественное мнение и дипломатическое влияние, которые еще кое-что значили в фашистских странах. Меня вытащили, хотя я был противником Франко, виновным по фашистским законам, а Эрни, ничем не провинившегося, верного сторонника Советского Союза, расстреляли", - писал Кестлер.
3.
Итак, Кестлер прибыл в Харьков. С вокзала он попытался позвонить Вайсбергам, но единственный телефон был неисправен. Такси также было явлением нетипичным для столицы пролетарской Украины и немецкому гостю пришлось воспользоваться услугами извозчика, живо вызвавшего у него литературные чеховские ассоциации.
Еще более способствовала погружению в советские реалии поездка в харьковском трамвае. В первую же из них Кестлер лишился не только бумажника, но даже пачки сигарет. "В трамвае была такая давка, что я бы не почувствовал, как мне отрезают штанины. Скученность в транспорте, в учреждениях, в немногочисленных местах отдыха и развлечений превратила Россию в рай для карманников, доведших свое искусство до виртуозной степени", - негодующе пишет Кестлер.
Не менее порадовали Кестлера и советские магазины.
"В 1932 году в Харькове в свободной продаже имелись лишь марки, липучки для мух и презервативы. Кооперативные магазины, снабжавшие население продуктами и бытовыми товарами, опустели. Я далеко не сразу ощутил размеры постигшего Украину бедствия, поскольку в привилегированном магазине для иностранцев царило сравнительное изобилие, но с первого же дня меня насторожило отсутствие потребительских товаров: ни обуви, ни одежды, ни писчей бумаги, ни копирки, ни расчесок, ни заколок, ни сковородок, ни кастрюль -- ничего, не было даже иголок для примуса, а без этого инструмента невозможно было прочистить горелку примуса, на котором каждая русская семья готовила себе еду".
Примерно в эти же годы с товарищем Петровским, президентом Советской Украины, произошел в харьковском магазине забавный случай описанный его биографом. Зайдя в один из очагов потребительской кооперации, накануне совещания с ее руководителями, товарищ Петровский попросил взвесить себе макарон, на просьбу продавца упаковать товар в пакет, получил ответ в духе: "В стране с бумагой напряженка". На вопрос, что же делать продавец предложил Петровскому насыпать макароны в шляпу, что и было сделано. Товарищ Петровский явился на совещание кооператоров со шляпой полной макарон. Наверняка, посовещались в тот день на славу.
Неуютность жизнь при социализме постоянно резала глаз Кестлеру, затеваемая книга о достижениях трещала по швам. Слишком многое приходилось относить на счет "наследия проклятого прошлого" и "временных трудностей".
Слово "трудности" -- одно из наиболее употребительных в советском жаргоне, с его помощью катастрофы сводятся к минимуму, а достижения соответственно раздуваются. Советский гражданин сразу же понимает, что "величайшая победа революционных сил в Британии" означает прирост голосов у коммунистической партии на полпроцента, а "определенные трудности в области здравоохранения в Биробиджане" -- это эпидемия холеры.
Масштабы Голодомора ощущались в большом городе слабее, чем в сельской местности, но апокалипсические картинки то и дело прорывались в обыденность. Вот, например, что увидел Кестлер на харьковском рынке:
Походы на базар тоже могли бы стать азартным занятием, кабы не сжимающая горло судорога. Рынок находился на большой пустой площади. Продавцы сидели на корточках в пыли, разложив свое добро на платках. В качестве товара предлагались ржавые гвозди, драное платье, сметана -- меркой служила ложка, и вместе со сметаной в нее попадали мухи. Старухи горбились над одиноким пасхальным яичком или кучкой засохшего козьего творога, старики с босыми мозолистыми ногами меняли разбитые сапоги на кило черного хлеба и щепотку махорки. На обмен шли также лапти и даже каблуки и подошвы, оторванные от сапог, -- вместо них привязывали тряпки. Старики, которым нечего было продавать, пели украинские песни. Кое-кто подавал им копеечку. На коленях у женщин или рядом, на мостовой, лежали младенцы; матери брали их на руки покормить -- искусанные мухами губы впивались в иссохшие сосцы и тянули оттуда, должно быть, не молоко, а желчь. У многих было что-то не в порядке со зрением -- кто косил, кто лишился глаза, у кого зрачок затянуло непрозрачным, млечным бельмом. У большинства опухли руки и ноги, лица становились не худыми, а одутловатыми, того специфического оттенка, который Толстой, описывая заключенного, сравнил с цветом побегов, прорастающих в погребе из картофельных клубней...
Всю зиму и весну 1933, когда Украина корчилась в спазмах Голодомора, Кестлер сидел в номере харьковского "Интуриста" и писал свою книгу (под которую он сумел выбить еще несколько договоров с советскими издательствами для издания на языках народов советских республик). Помимо Украины, он успел побывать на Кавказе, в Москве и в Средней Азии (его попутчики в Ташкенте - делегация американских негров отмечали, что Кестлер поразил их своим цинизмом и отвращением к советским реалиям). Материал было много, но материал это был не тот. Но бросить тень на Утопию Кестлер не решился. Карл Радек, с которым Кестлер общался во время путешествия в СССР, сказал: "А потом революция произойдет в Германии, и мы все равно туда все уедем". Так же рассудил и наш герой.
Эта работа превратилась в своего рода трудотерапию; с ее помощью я преодолевал "заблуждения" и придавал требуемую форму "сырым впечатлениям". ..Теперь я верил в коммунизм не благодаря примеру России, а вопреки ему. Вера, удерживаемая вопреки очевидности, гораздо устойчивей и живучей, нежели вера, опирающаяся на что-либо зримое. Она выдерживает даже разочарование.
В Харькове Кестлер написал бойкую пропагандистскую брошюру "О белых ночах и красных днях"/Von Weissen NДchten und Roten Tagen, которая должна была выйти на украинском, русском, немецком, армянском и грузинском. Получив все причитающиеся от издательств гонорары, Кестлер вполне обеспеченным человеком покинул пределы СССР, Коминтерн получил еще одного преданного бойца, ставшего одним из столпов бюро антифашистской пропаганды в Париже. Впоследствии, правда, Кестлер узнал, что его книга оказалась никому не нужна, смысл его миссии был собственно в проверке на лояльность и найме на работу в пропагандистский аппарат Коминтерна. Проверкой на "вшивость". Книгу издали малым тиражом на немецком в Харькове для местных немецких колонистов, об этом Кестлер узнал 30 лет спустя от американского туриста, побывавшего в СССР и купившего "О белые ночах..." у букиниста.
И вместо морали - после возвращения из Советской Украины Кестлер служил верой и правдой коммунистической идее еще 5 лет. Понадобился опыт гражданской войны в Испании, где ужасы сталинизма начали актуализироваться уже в старой державе Европы, для того чтобы Кестлер отрекся от прежней веры и написал главную книгу своей жизни роман "Слепящая тьма". Но начало этого долгого пути было положено именно в Советской Украине, подарившей писателю незабываемые картины столкновения со сбывшейся Утопией.