Why can't you see that you are my child?
Why don't you know that you were my mind?
Tell everyone in the world that I'm you,
Take this promise till the end of you.
1.
Зима в этом году началась очень рано даже для этих, привычных к холоду мест, где и жили странные, удивительные люди, о которых будет рассказываться ниже. Ещё вчера, всего лишь один день назад, никакой зимы с её жестокими метелями и нескончаемой, снежной вечерней тишиной здесь не было, шёл беспрестанный мелкий дождь, люди промокали под ним до нитки, измождённо матерясь и проклиная судьбу, что вынудила их влачить своё существование именно здесь, на самых окраинах Москвы, за пределами кольцевой дороги. Лето, настоящее знойное лето, давно уже покинуло эти места, чтобы смениться унылой, затяжной осенью, которая, в свою очередь, с поспешностью уступила место зиме.
Теперь уже стемнело, причём темнота окутала всё вокруг постепенно, незаметно, будто появившись из ниоткуда. Свет словно начал плавно уходить куда-то, краски стали тускнеть, снег, что покрывал всё обозримое пространство вокруг, уже не искрился на солнце, не слепил глаза. Потом стало темно, и когда Оксана Анатольевна наконец заметила это, она в душе удивилась, хоть внешне осталась всё столь же невозмутимой, продолжая недвижно, до боли пристально всматриваться в небо, которое было теперь уже совсем чёрным, и на котором начали появляться звёздочки. Сначала всего несколько тусклых точек пытались пробиться сквозь дневную пелену скудного освещения, потом точки эти начали обрастать ночной чернотой, испускать острые лучи холодного, безжизненного света. Они будто поминутно отдалялись и вместе с тем становились всё ярче, всё больше. Взгляд Оксаны Анатольевны был прикован к этим заманчивым точкам, сознание её словно уносилось в безбрежную темноту ночного неба, стремясь достичь этих бесконечно далёких, будто вовсе несуществующих звёздочек. Ночная тишина, что окружала её, казалась ей абсолютной и непроницаемой. Ей подумалось вдруг, что закричи она теперь - и никто не услышит её, даже она сама. Странной мысли этой она чуть заметно усмехнулась, не отрывая своих чёрных как ночь глаз от чистого звёздного неба. Она стояла посреди поля; слабый, едва уловимый ветер нежно трепал её длинные волосы, что каскадом ниспадали с её запрокинутой вверх головы и, путаясь и причудливо извиваясь, рассыпались по меху дорогой шубы. На тонком, бледном лице её застыла чуть заметная, отрешённая улыбка, на длинных ресницах её замерли остывшие на морозе слезинки. Она стояла покалено в снегу, сапоги её давно промокли, она почти не чувствовала собственных ног. Шапки на ней не было, перчаток тоже. Шуба была распахнута, Оксана Анатольевна лишь иногда, словно приходя в себя на несколько секунд, вздрагивала от пронизывающего холода, решительно сжимая кулаки, но затем, словно с презрением забыв о морозе, вновь замирала в неподвижности. Где-то далеко лаяли собаки. Мерный звук двигателя джипа, что простаивал в ожидании Оксаны Анатольевны, давно уже слился с тишиной и будто перестал существовать для неё.
Ваня, круглолицый курносый водитель нервно курил рядом с автомобилем, то и дело с подобострастной пугливостью поглядывая в сторону своей хозяйки, но та, стоя неподвижно, продолжала смотреть лишь вверх, и водитель, лишний раз убедившись в своей ненужности и нежелательности, обречённо отводил взгляд в сторону. Красота вечернего неба не привлекала его, томительное ожидание и вынужденное бездействие он переносил очень тяжело, явно не зная, куда себя деть. Он иногда разглядывал свои руки, смущённо удивляясь чему-то, порой обводил машину строгим, придирчивым взглядом, будто старательно выискивая какую-либо неисправность, но затем занятия эти ему вдруг наскучивали, он с усталым видом устремлял свой взгляд в снег, словно давая себе слово, что простоит так сколько угодно, но через минуту Ваня не выдерживал и вновь начинал искать себе занятия. Порой он лишь на секунду приковывал свой взгляд к Оксане Анатольевне, но тут же, словно стыдясь этого, смущённо отворачивался.
- Оксана Анатольевна, - негромко позвал он жалобным, упрашивающим голосом, вконец не выдержав ожидания, но она словно и не заметила его, продолжая целеустремлённо вглядываться в небесную темноту, словно в темноте этой было что-то необычайно важное, но невидимое, что непременно надо рассмотреть. Ваня стиснул зубы от внезапно охватившей его злобы, но, немедленно застыдившись этого чувства, смущённо отвернулся и даже покраснел, глубоко вздохнув, чтоб успокоиться. Он снова посмотрел на свои закоченевшие на морозе красные пальцы, тихонько стукнул ногой по колесу автомобиля, но вскоре вновь не выдержал:
- Оксана Анатольевна, - уже погромче позвал он. - Родители забеспокоятся...
- Никто не забеспокоится, - холодно и обречённо ответила она своим тихим, мечтательным голосом.
- Но как же, - неуверенно протестовал водитель. - Анатолий Степаныч приказывал, чтоб к ужину были, ведь не успеем.
Оксана Анатольевна продолжала молчать, не удостаивая несчастного водителя ответом.
- Да ведь и заболеете вы, - Ваня проявлял всё больше неподдельного беспокойства за дочь своего шефа.
- Заболею... - мечтательно протянула Оксана Анатольевна и чуть слышно усмехнулась. - Если я заболею вдруг и умру, - с неожиданной серьёзностью произнесла она, - то вот ты, Ваня, будешь ли плакать, будешь ли жалеть?
- Ну... - замялся от неожиданности Ваня, запустив пальцы в коротко постриженные волосы.
- Нет, не отвечай! - Вдруг оборвала его Оксана Анатольевна, даже не взглянув на него. - Ты не можешь ответить теперь. Здесь нельзя ответить честно, - повелительно говорила она. - Ты никогда не смотрел на звёзды? На них ведь можно долго смотреть, так пройдёт время. Много времени, целая вечность. Нас не станет, время закончится, вечность завершится, вселенной не будет, ничего не станет. Это всё ведь очень странно, разве нет?
- Да, очень, - приниженно согласился он, стыдливо посмотрев вниз, на снег.
Так прошло несколько минут, и Ваня уже дал себе слово, что никогда больше не заговорит первым с этой удивительной, пугающей его до дрожи в коленях девушкой.
- Теперь ночь? Вечер? - неожиданно спросила она, отчего Ваня вздрогнул.
- Вечер, восемь... Нет, девять, - наспех ответил он, запутавшись.
Глаза Оксаны Анатольевны наполнялись обжигающе-холодными слезами, отчего свет далёких звёзд дрожал и расплывался, тонкие ледяные лучи причудливо искривлялись. Огромная блестящая луна, как казалось Оксане Анатольевне, была окружена мутной пеленой из едва заметного света.
- И когда приезжает Катя? Что решили? Сегодня или завтра?.. - негромко спросила она, будто разговаривая с собой, но Ваня, уже несколько привычный к повадкам Оксаны Анатольевны, сразу понял, что ответ ожидается именно от него.
- Э... завтра, с утра. Анатолий Степаныч сегодня договаривался по телефону с её родителями, или с кем-то... так что...
- Завтра..., - отрешённо протянула она, чуть заметно улыбнувшись этому слову. - Ты видишь ту деревню, там, вдалеке? - Она резко повернула голову и указала пальцем на мерцающие вдали огоньки. Тон её голоса вдруг сменился с мечтательного на резкий и презрительный, будто она теперь была раздражена чем-то и решила сорвать свою беспричинную злобу на несчастном водителе.
- Деревню... - тихо промямлил Ваня.
- Да, ты был там? Хоть раз. Ты живёшь здесь...
- Не был, Оксана Анатольевна, - вынужден был признать он, умоляюще глядя на хозяйку.
- Я была вчера, ночью, - с самодовольством призналась она, улыбнувшись широкой, будто восторженной улыбкой.
- Да как же... - растерялся Ваня, задумчиво потирая лоб. - Вы же сказали Анатолию Степановичу и Валентине Ивановне, что идёте на день рожденья к подруге, что будете веселиться... Да и сами описывали сегодня, как там было хорошо...
- Я нигде не была! - Гордо отрезала Оксана Анатольевна. - Я гулять пошла, я всю ночь гуляла. Я по этой деревне ходила, на поле этом стояла, вот на этом месте, вот здесь! - Она резко топнула ногой, погрузив изящный итальянский сапог в сырой снег. - Я видела людей. Я до вчерашнего дня не видела людей, мне нельзя было видеть людей.
- Но как же вы там ночью гуляли... - отказывался понимать Ваня, всё больше удивляясь. - Там же по ночам всякие отморозки ходят, они ж убьют - не задумаются.
- Да, убьют, убьют и не задумаются, - произнесла она шёпотом, глаза её зажглись каким-то решительным, исступлённым блеском. - Мне за каждым углом, за каждым домом мерещилось что-то, я идти боялась, там темно, совсем темно, не так как в Москве. - Она говорила быстро и сбивчиво, уставившись в одну точку, словно пытаясь достать своим пронизывающим взглядом те бесконечно далёкие огоньки деревни. - Я дрожала, я куталась в свою шубу, но она б не защитила меня, была метель, страшная в своём великолепии. Я люблю метель. Когда ничего не видно, когда снег впивается в глаза, я смеялась. Ветер обжигал мне щёки, мне хотелось бежать. Я представляла зачем-то, что навсегда ухожу, что не вернусь. Все подумали тогда, что я вернусь утром, что я счастлива, что я с подругами, что я живу, а я ушла. Просто ушла, чтоб не возвращаться. Мне хотелось представлять так, я мысленно прощалась со всеми тогда, у меня сердце замирало. Я пошла пешком, метели тогда ещё не было, но я знала, я чувствовала, что она начнётся, обязательно начнётся. Тогда, вечером, было ещё тихо, даже ветра не было, будто вакуум охватил меня на мгновение. Казалось, что всё спит, а вернее не спит, а умерло на время, чтоб потом проснуться, нехотя ожить, утром, может в последний раз. Я шла за город, я долго шла, я была счастлива уже тем, что иду и не знаю, куда иду и зачем. Я не хотела знать. Я шла по дороге, никого вокруг не было. Я пошла в деревню, случайно зашла. Мне так захотелось. Там жизнь, уходящая, но всё же жизнь. Настоящая. Я бродила среди поломанных детских площадок, ржавых от времени каруселей. Там никого не было, и мне подумалось отчего-то, что там и днём никого нет, что вообще в местах этих не может жить хоть кто-то. Я словно на другой планете оказалась, мне стало интересно, мне хотелось всё узнать здесь. Я шла мимо бараков: старых, трёхэтажных, скованных льдом. Там окна были иногда заколочены, тяжёлыми досками. Везде лёд, всё словно застыло. Мне попадались странные существа, непохожие на людей. Но это были люди, со стиснутыми зубами, озлобленные, смотрящие в грязный снег. Многие были пьяны, я видела. Они тоже видели меня, они презирали меня, они смеялись бы надо мной, если б не презирали меня настолько, я это по их глазам видела. Они чувствовали страх, как мой перед ними, так и свой передо мной, и презирали меня за это. Я наверное боялась их, но я боялась себя больше. Потом, уже почти утром, я ушла оттуда. Что-то там взбесило меня, я бросилась вон, я не выдержала всего. Мне даже трудно сказать теперь, что именно: я будто очнулась на одну лишь секунду, я словно себя со стороны увидела, я ужаснулась. Я побежала вон, я думала, что не смогу убежать из этого места, что жизнь моя закончится теперь... - она перевела дыхание и приложила холодные руки ко лбу, пытаясь привести в порядок свои мысли. - Я пошла на рынок, к метро. Ещё только начинало светлеть. Мне казалось почему-то, что был туман, всё словно было окутано пеленой, я будто даже не могла видеть ничего перед собой, но тумана не было, просто рассветало. Солнца не было видно, просто всё плавно наполнялось светом, и свет этот был каким-то необыкновенным, мутным, словно густым даже и до омерзения вязким, я с трудом могла передвигаться, ноги подкашивались, я замёрзла совсем, я еле добралась до рынка.
- На рынок? Зачем же, магазин ведь ближе, - с наивной растерянностью напомнил Ваня.
- Ха-ха! - Рассмеялась она натянутым, печальным смехом, прикрывая рот дрожащей от холода рукой. - Ты странный, ты ничего не понял. - Весь вид её мигом обрёл прежнюю серьёзность и даже ещё большую трагичность и безысходность. Голос её дрожал всё чаще, она словно порывалась бежать куда-то, но не могла даже сдвинуться с места. - Совсем ничего. Я стояла в центре площади, смотрела на закутанных в оранжевое дворников, что пытались убрать весь снег. Они скребли своими лопатами, и обречённый звук этот отдавался у меня в ушах, словно доносясь откуда-то издалека, из другой жизни, из детства. Мне хотелось всю жизнь стоять на этом месте и вслушиваться в звук лопат. Я закрыла глаза и словно унеслась куда-то далеко, меня словно не было тогда, я не знаю, сколько простояла так. Когда я очнулась, вокруг появились несколько торговцев, они куда-то несли ящики с пивом. Под ногами у них вертелась облезлая, жалкая собачонка с несчастными, голодными глазами. Я эти глаза запомню, на всю жизнь запомню. Она боялась их, поминутно отскакивала прочь, но возвращалась снова, потому как выбора у неё не было. Очень печально, когда нет выбора. Из перехода порой выходили люди и исчезали словно в никуда. Было тихо, пусто и тихо. Среди этих людей я отчего-то заметила семью, было странно видеть здесь семью. Они, должно быть, приехали откуда-то издалека, потому и появились здесь в такую рань. Они были обвешаны сумками и чемоданами, их было трое. Сыну было всего годиков пять, он выглядел очень счастливым, и мне тоже стало вдруг хорошо, я словно радовалась их счастью, у меня на глазах слёзы выступили, я улыбнулась. Торговец, за которым увивался несчастный пёс, тоже улыбнулся и со всей силы ударил ногой собаку. Пёс отлетел, наверное, на несколько метров, он жалобно, протяжно заскулил. Мальчик начал дёргать родителей за рукав, он чуть не заплакал, он снова и снова спрашивал: "Зачем он бьёт собачку, зачем?", но родителям нечего было ответить, они поспешили прочь, они увели его, почти силой увели. Он спрашивал опять и опять, он смотрел на них снизу вверх, а они лишь прятали взгляд, им было стыдно. Стыдно перед ним и собой. Стыдно, что они живут в этой стране, с этими людьми. Торговец засмеялся и пошёл прочь. Мне стало невыносимо, тошно, захотелось домой, захотелось спрятаться и никогда не появляться на улице, не знать эту жизнь. Но я тогда уже знала, что не властна над собой, что потом уйду вновь.
- Зачем вы мне это рассказали? - жалобно посмотрел на неё Ваня. Рассказ тронул этого самоуверенного и даже агрессивного с виду, но порой безответного и доброго в душе молодого человека.
- Разве мы никогда не видим такого? Разве не проходим мы мимо этого, стыдливо отводя взгляд и убеждая самих себя, что везде так, что бывает и хуже? Или что ещё противней - даже не замечаем этого, и ни единой мысли, даже самой мелкой, самой случайной, не возникает у нас в голове, словно так и надо, так и должно быть.
Она вдруг резко двинулась к машине, увязая по колено в снегу и упорно пытаясь выбраться из него. Ваня хотел было приблизиться к ней, чтобы подать ей руку, когда она чуть было не упала, но Оксана Анатольевна одним лишь своим въедливым, пронзительным взглядом, от которого у водителя начинали бегать по спине мурашки, остановила его. Выбравшись из снега и ступив на просёлочную накатанную дорогу, что пересекала поле ровно посередине, она окинула взглядом свои промокшие сапоги, мокрый от снега мех шубы.
- Поехали прочь. Домой, - тихо приказала она, забираясь в салон автомобиля.
2.
Дом Усольских, где и проживала Оксана Анатольевна, находился на самой окраине Москвы, в тех местах, где, несмотря на близость к городу, ещё сохранился небольшой уголок, не застроенный бесконечными лабиринтами многоэтажек. Вместо этого земля здесь была чётко, вплоть до сантиметра, поделена на неравные квадраты, обнесённые высоченными кирпичными заборами, чтобы у жителей этих домов могла возникнуть иллюзия, будто в этих местах кроме них совсем никто не живёт, и они являются единственными хозяевами окрестных земель. Чтоб вызвать у себя подобные ощущения, а потом упорно подпитывать их и верить в них, хозяева особняков пытались обустраивать свой кусок территории таким образом, чтобы территория эта казалась обширнее, а забор был как можно незаметнее для них. Особняк, в котором жила Оксана Анатольевна, не являлся исключением, и, хотя он и не был самым роскошным и высоким здесь, владелец этого жилища, отец Оксаны, считался человеком крайне значимым, а потому уважаемым даже по сравнению со своими соседями, принадлежащими всё к тем же высшим слоям общества. Дом их, как и остальные, был обнесён забором, да и жили они довольно замкнуто и обособленно.
Мать Оксаны Анатольевны, Валентина Ивановна, вообще предпочитала из дому лишний раз не выходить, подолгу засиживаясь в своей комнате и появляясь на глаза родным лишь в часы завтрака и обеда (без ужина она превосходно обходилась). Такое поведение её, проявлявшееся особенно сильно в последние месяцы, с начала осени, крайне настораживало Анатолия Степановича, он стал чаще бывать дома, но и раздражительность, которую он сам же ненавидел в себе и которой предавался ни с того ни с сего в самые, казалось, мирные и спокойные моменты, находила на него всё чаще. Он подолгу сидел на диване в гостиной, медленно попивая коньяк и напряжённо думая о чём-то, но потом, безо всякого особенного повода, мог вспылить, обозлиться на кого-нибудь, кому не посчастливилось оказаться рядом с ним, накричать на этого несчастного, потом же сам обыкновенно просил прощения у того, неохотно выдавливая из себя слова, глядя в пол и краснея от смущения. Намечавшемуся приезду Кати, дочери довольно дальней родственницы Валентины Ивановны, он, вопреки надеждам жены, совсем не обрадовался, даже стал ещё более замкнут и нелюдим, то и дело огрызаясь на всех домашних, которые теперь сторонились его, предпочитая не попадаться ему лишний раз на глаза.
Катя должна была пожить в их доме всего лишь несколько дней, пока не подыщет квартиру в Москве, но Анатолий Степанович категорически отказывался в это верить, часто повторяя жене, что "её потом пинками не выгонишь", чем расстраивал её ещё больше, так что она, грозно посмотрев на супруга исподлобья, торжественно удалялась в свою комнату.
В этот день в доме царила ещё более нервная и натянутая обстановка, чем обыкновенно. Накануне утром, вбежав в дом, Оксана Анатольевна, не говоря ни слова дожидавшимся её родителям, умчалась наверх в свою комнату и закрылась изнутри. Вид её был тревожным, будто за нею кто-то гнался, и все подумали, что с ней случилось что-то серьёзное, но побеспокоить её всё же опасались. Валентина Ивановна, вместо того, чтоб пойти к себе, стала нервно расхаживать по гостиной, поминутно спрашивая у мужа, что же могло случиться с дочерью и что она скрывает от них (а в том, что у дочери есть какие-то секреты от родных, она теперь не сомневалась). Анатолий Степанович, всё больше нервничая и крича на жену, в сотый раз повторял, что знать он того не знает и не может знать, и это было правдой. Наташа, старшая сестра Оксаны, одна не проявляла никакой обеспокоенности поведением той, мирно болтая целый день по телефону. Она была всего на год старше Оксаны, однако выглядела моложе той. У неё была масса друзей и подруг, имеющих абсолютно разные интересы, и все эти интересы Наташа умудрялась разделять, поддерживая знакомства в совершенно не связанных между собой компаниях. Предстоявшему приезду Кати она также была не рада, заранее решив, что та непременно стеснит её и начнёт вторгаться в её личную жизнь. Капризная по своей природе, Наташа больше всего ценила свою независимость, потому и ни к кому из знакомых и подруг она не привязывалась до такой степени, чтобы при малейшей неприятности, при малейшем неудобстве, которое те могли доставить ей, не бросить этих людей, не сменить их компанию на другую. Друзей она меняла с лёгкостью и непринуждённостью, даже находя в этом какое-то удовольствие.
Оксана появилась на глаза родным лишь к вечеру, когда натянутость и нервозность обстановки, казалось, достигла своего пика. Никто ни с кем не разговаривал, все лишь злобно поглядывали друг на друга, словно ожидая чего-то. К их удивлению, вид у Оксаны был свежим и будто даже обрадованным, она широко улыбалась и удивлялась такой напряжённости и тупой озлобленности родителей. Она принялась с притворной, искусно сымитированной восторженностью наперебой рассказывать, как ей было хорошо в гостях, как именно они там развлекались с подругами. Она рассказывала искренно, не упуская ни малейших подробностей, и с каждым словом её напряжённость будто рассеивалась, родители всё чаще улыбались от умиления, и когда она попросила отпустить её прокатиться по городу, развеяться, они без малейших подозрений отпустили её.
Теперь её автомобиль тихо остановился напротив железных ворот дома, поверх которых можно было рассмотреть залитые ярким светом окна особняка. Оксана Анатольевна долго не решалась выйти из машины, словно опасаясь чего-то, и продолжала недвижно смотреть сквозь тонированное стекло на своё жилище. Ваня, привычный к её странному поведению, покорно ждал.
- А что если сказать им? - Вдруг обратилась она к нему, оскалено улыбнувшись своей зловещей, восторженной улыбкой.
- Да что же сказать? - чуть слышно пролепетал водитель, стараясь не смотреть на хозяйку.
- Всё сказать! Как я тебе сегодня рассказала! Вот они удивятся, ведь правда? Ведь я врала им, ты видел, как они верили мне. Мне тогда интересно стало, поверят мне или нет, и они поверили. Ты не видел, а я потом к себе поднялась и смеялась, долго хохотала, до слёз. Над ними смеялась.
- Вы... вы не рассказывайте, - осмелился посоветовать Ваня. - Они расстроятся.
- Расстроятся, именно расстроятся! - оживилась Оксана Анатольевна. - И не столько тем расстроятся, что я ночью была неизвестно где, что я на волосок от смерти ходила, а тем, что я врала им, в глаза врала и не краснела, этим расстроятся.
Несколько минут она сидела молча, глядя в окно. Она словно порывалась засмеяться, подавлено улыбалась, но из последних сил сдерживала себя.
- Я не скажу им, - заключила она с внезапной печалью в голосе. Ехидная улыбка мгновенно исчезла с её лица, взгляд приобрёл прежнюю отстранённость и тоскливость. - Никому не скажу, не беспокойся. Я только что смеяться хотела, я убежать думала. Прямо взять, открыть дверь и броситься вон из машины. Насовсем. Мне тесно здесь, давно уже тесно.
- Да что же вы говорите? А как же родители, что бы я сказал им... - робко осведомился Ваня.
- Ты бы побежал за мной? - Почти шёпотом спросила она, не ответив на вопрос. - Прямо по снегу, в лес, за мной? - Она указала пальцем на просматривающийся в заоконной темноте кусок незастроенного леса, со всех сторон окружённый домами.
Ваня упорно молчал, замерев неподвижно.
- Да или нет? - Допрашивала его Оксана Анатольевна, повышая голос. - Это важно знать, ответь!
- Да... - чуть слышно ответил он.
Оксана Анатольевна распахнула дверь и неспешно пошла в дом, где все давно уже ожидали её появления. Она шла по вымощенной дорожке, сонно поглядывая по сторонам, где в невысокие, изящные фонари освещали заросли заснеженных деревьев, отчего казалось, что усыпанные пушистым снегом ветви нечаянно выдернуты из темноты этим светом, который вот-вот погаснет, чтобы вновь скрыть от случайного взгляда Оксаны Анатольевны эту мягкую, будто спящую природу. Она на цыпочках, неслышно приблизилась к этим величественным елям, осторожно потрогала холодный снег, ощутив ледяное покалывание. От прикосновения её пальцев снег начал таять, растекаясь чистой, прозрачной водой по ладони. Оксана Анатольевна тихо усмехнулась, в глазах её появились слёзы.
- Оксана, дочка, ну где же ты! - Из входной двери выглянула её мать.
Вид этой ещё совсем не старой женщины казался измождённым, будто она ещё не вполне оправилась после какой-то продолжительной болезни. Она богато и строго одевалась, но эта строгость, холодность, которую она словно намеренно пыталась придать своему облику, совсем не шла ей, невинное, почти детское выражение лица её совсем не сочеталось с официальным брючным костюмом, с парадными драгоценностями, что были одеты на ней. Она явно собиралась идти куда-то, впервые за довольно долгое время. Светлые волосы её, тщательно уложенные в пучок, казались седыми, под большими, добрыми, но будто обиженными чем-то глазами отчётливо виднелись тонкие, лучеобразные морщинки. Голос её был добрым и плавным, какой бывает у совсем древних старух, смиренно доживающих последнее.
Оксана Анатольевна словно не слышала её, продолжая вглядываться в постепенно исчезавший на её ладони снег. Она не смотрела на мать, загадочно и в то же время зловеще улыбаясь.
- Оксана, что же с тобой? - С ещё большим беспокойством и дрожью в голосе обратилась к ней мать. На ногах её были домашние тапочки, но Валентина Ивановна, словно не замечая этого, пошла по обледенелой, заснеженной дорожке навстречу дочери. Она приблизилась к ней, ласково положила руку на её мокрые от растаявшего снега волосы, медленно и пугливо провела ладонью по ним, после чего будто в страхе отдёрнула руку.
- Я давно хотела поговорить с тобой, - начала она слабым, подрагивающим от умиления голосом, с трудом подбирая слова. - Я вижу, что с тобой что-то твориться, я не знаю что, не знаю, - почти плакала она, словно вымаливая у дочери хоть один взгляд в её сторону, хоть малейшую улыбку, обращённую к ней, но Оксана Анатольевна упорно, стиснув зубы продолжала всматриваться в почти уже растаявший кусок снега, стойко снося леденящее покалывание, что она ощущала в онемевших от холода пальцах.
- Ты наверно не хочешь говорить со мной, - шёпотом заключила Валентина Ивановна. - Я лишь хотела сказать, что... что ты не безразлична нам, что мы все любим тебя. Скажи мне, что с тобой, ну хоть слово скажи, не молчи же! - Слёзно умоляла она.
- Я не знаю... - обречённо произнесла Оксана, стряхивая на снег ледяную воду с ладони. - Я совсем не знаю себя, я боюсь теперь, очень боюсь.
- Да как же, дочка... - совсем растерялась Валентина Ивановна. - Разве такое бывает?
- Всё бывает. Катя завтра приезжает? - Вдруг спросила она, неожиданно взглянув в лицо матери пронизывающим, огненным взглядом, отчего та в испуге отступила на шаг назад, чуть не упав на снег.
- Зачем ты так смотришь? - Произнесла она шёпотом. - Не надо так смотреть. И зачем ты так вдруг спросила?
- Ответь же мне, пожалуйста, - простонала Оксана. - Немедленно!
- Завтра... Завтра утром. Но зачем ты спрашиваешь? Ты же не знаешь её.
- Я боюсь её. Я чувствую её, я будто знаю её.
- Но... ведь ты не видела её, ни разу не видела, Оксана. Почему вы все против неё, что она сделал вам всем! - Зарыдала Валентина Ивановна, стыдливо закрывая лицо руками. - И ты, и отец. Вы не видели её, вы ненавидите её, все ненавидите! А она несчастна, у неё... у неё родители погибли, все погибли! Она одна совсем, - причитала Валентина Ивановна, облокотившись на заснеженную ель. - Вы бесчувственные, все бесчувственные, все злые!
Оксана Анатольевна словно очнулась тут, бросилась к матери, хотела обнять ту, но что-то будто удерживало её, она не посмела подступиться к той, продолжая лихорадочно озираться по сторонам, словно ожидая помощи откуда-то. Она протягивала руки к матери, но тут же отдёргивала их, ледяные слезинки замерли на её бледных щеках.
- Она лучше меня, лучше, лучше! - Прокричала Оксана Анатольевна, стремительно убегая в дом.
Отец Оксаны, Анатолий Степаныч, напряжённо читал газету, сидя на кожаном диване в гостиной, на столике перед ним стояла чашка горячего чаю. Суровое и морщинистое лицо этого человека было словно выбито из камня, на голове его уже образовалась лысина, которая в последние месяцы стремительно разрасталась. Глаза его, мелкие и почти неразличимые, прятались за вечно нахмуренными бровями, отчего взгляд его приобретал ещё большую грозность и сосредоточенность. Создавалось впечатление, что человек этот постоянно думал о чём-то очень важном и неразрешимом, даже тогда, когда он просто сидел на диване и читал газету, как сейчас. Когда Оксана ворвалась в дом и испуганно замерла перед ним, он почти не проявил удивления, лишь задрал вверх одну бровь и мельком взглянул на дочь. Она, сняв шубу и остановившись напротив него, всматривалась в его каменное лицо, пытаясь отдышаться, и неловко вытирая слёзы шёлковым рукавом своей блузки.
- И что? - Флегматично произнёс он своим чёрствым и надменным голосом. - Что ты смотришь?
Оксана Анатольевна продолжала смотреть, словно дав себе слово не проронить ни звука.
- Тут возникла идея у меня, - проговорил Анатолий Степаныч, попытавшись улыбнуться. - Не поехать ли нам всей семьёй на выходные, ну, скажем, во Францию. Ведь ты нигде не была, это неправильно.
Оксана лишь сдавленно улыбнулась своей измученной, дрожащей улыбкой.
- Никуда не поеду, - ответила она уверенным шёпотом, что явно рассердило отца, он больше не пытался улыбаться, стал обыкновенно суров.
- Ты мне скажи лучше, - невозмутимо продолжал он, - в сотый раз спрашиваю тебя. Где ты собираешься продолжать образование? В конце концов, ты в одиннадцатом классе, пора уже определяться, наверное, ходить на курсы... или даже чёрт с ними, чёрт со всей этой ерундой, деньги есть, но ты скажи хотя бы, куда ты хочешь! - Строго требовал он.
- Я... Я вчера не была нигде! - С самодовольством выпалила она, вызывающе улыбаясь. - Я гулять ходила, в темноту, в деревню, на рынок! Одна! Ха! Меня убить могли, совсем убить!
На этот раз отец удивился куда больше, он резко смял газету, отбросил шуршащую бумагу прочь, одним движением вскочил на ноги.
- Что? - Яростно, но совсем негромко произнёс он, сжимая кулаки.
- Да! Я и сегодня в поле ездила, я по колено в снегу стояла, много часов, подряд! Я заболеть могла!
Оксана засмеялась, бросилась вверх по лестнице в свою комнату. Отец хотел погнаться за ней, но Валентина Ивановна, показавшаяся в этот момент в дверях, остановила его. Точнее, его остановил один её вид, до крайности расстроенный. Она выглядела разбитой. Официальный костюм её был мокрым от растаявшего снега и теперь висел на её худом, иссохшем теле облезлым мешком. Морщины на её лице словно увеличились в размерах и теперь будто разрезали её кожу на части, во взгляде её можно было видеть опустошённость и бесконечную усталость. Её домашние тапочки были почти не видны под массивными кусками снега, что облеплял её ноги.
- Что с тобой? - Произнёс Анатолий Степаныч скорее с брезгливым недоумением, чем с состраданием к несчастной.
- Ничего, нет, ничего, - поспешно говорила она, пытаясь привести себя в порядок.
- Ты разве не едешь в театр?
- Нет, не надо, - лепетала она. - Расхотелось. Я не поеду, лучше завтра...
- Хм... - нахмурился Анатолий Степаныч, подбирая с пола измятую газету. - Странные вы все сегодня, - пробурчал он себе под нос. - Ты бы слышала, что твоя дочь мне тут наговорила. Я уж тебе пересказывать не стану, я пожалею тебя, ты и так вон, - он криво улыбнулся.
- Я поняла всё про неё, я сегодня всё узнала, - с достоинством ответила она, попытавшись гордо выпрямиться.
- Что? Что знать про неё? Избаловала ты её, вот и всех делов! - Презрительно буркнул Анатолий Степаныч, уткнувшись в газету.
- Нет, ты не знаешь, ничего не знаешь, - наивно принялась объяснять ему Валентина Ивановна, говоря всё быстрее. - Она лишь чувствительная, слишком чувствительная, она так воспринимает всё, что страдает от этого. Она может любоваться простыми вещами, до боли любоваться, до слёз, вот как сегодня она смотрела на снег, обыкновенный снег на ветках, она смотрела на свет фонарей, она плакала почти. Она думала, должно быть, разве могут люди выносить эту красоту, разве могут смотреть спокойно, и она одна не выносит этого. Я была несправедлива к ней, я не поняла её, обозвала бесчувственной, а всё как раз наоборот! Она не выносит жизни.
В продолжение её речи Анатолий Степаныч лишь ухмылялся, не переставая читать.
- Какая глупость. - Иронично изрёк он. - Лишь бы всё оправдать.
- А ведь ты, - с внезапной серьёзностью произнесла она. - Ты не видишь дальше своей газеты. Ты никого кроме себя не любишь.
- Я с тобой ещё ругаться не хочу, - жёстко сказал он.
Не успел он перелистнуть страницу своей газеты, как за дверью послышался звук включённого двигателя автомобиля, затем в дверь громко постучали.
- Кто это? - Тихо спросила у супруга Валентина Ивановна.
- Ты меня спрашиваешь? Раз ключ от ворот есть - значит, свои, - размеренно рассуждал он, не отрываясь от газеты. - А раз свои, то сами и откроют.
Он оказался прав, в замке кто-то повернул ключ, и дверь отворилась. На пороге стоял, отряхиваясь от снега, Саша, старший сын Усольских, здоровый коренастый парень в спортивной куртке. Ему было уже двадцать лет, и он давно уже жил отдельно от родителей, учась в университете на четвёртом курсе. Он небрежно снял стильную вязаную шапку, скинул с плеч красную куртку, наскоро бросил это всё на вешалку, что и без того была перегружена вещами.
- Здоров, предки, - наскоро поздоровался он, будто расстался с родителями ещё вчера, хотя не видел их, наверное, несколько месяцев.
- Саша! - Дрожащим от удивления голосом произнесла Валентина Ивановна, словно не веря своим глазам. Она хотела было протянуть руки к нему, будто желая дотронуться до сына, чтоб поверить в реальность встречи с ним, но он лишь поморщился, и она отдёрнула руки. Он долго всматривался в её заплаканное лицо своим прищуренным, с виду улыбчивым, но въедливым и будто насмешливым взглядом. При своём небольшом росте этот человек имел удивительно самоуверенный и мужественный вид. Короткие чёрные волосы стояли торчком на его квадратной голове, лицо его всё было покрыто многодневной щетиной, что нисколько не портило его облик, а лишь предавало ему ещё больше мужественности и даже жестокости.
- Ну здравствуй, Александр! - Торжественно произнёс отец, осанисто приподнимаясь с дивана и подавая сыну руку.
- Привет, батя! - Усмехнулся сын. - Что, собачитесь опять? Ха...
- Ну что ты, - протянул отец, - у нас другое, у нас Оксана чудит, совсем избаловалась.
- Ну а что ж ты хочешь, - начал по-свойски рассуждать Саша, небрежно пожимая руку отцу и похлопывая того по плечу. - Она ж одна всё небось сидит, вот крышак и срывает, это ясное дело. Во! - Неожиданно оживился он. - А давай я её познакомлю, у меня знакомые есть реальные, все люди упакованные, нужные.
Когда Саше в голову неожиданно приходила какая-либо идея, он, спеша быстрее донести эту идею до всех вокруг, начинал говорить резко и импульсивно, оживлённо размахивая руками и не замечая никого вокруг. Так же он говорил и теперь, что отца, впрочем, нисколько не смущало.
- Познакомить, говоришь... - мечтательно произнёс Анатолий Степаныч, засунув руки в карманы.
- Ну! А что, ё-моё! Она вообще красавица, блин, один приятель мой с ума сходит, говорит, что всё б отдал за неё (прикинь, так и сказал), а у него батя зам министра и у самого дача на Рублёвке.
- Да что ж вы, - вмешалась Валентина Ивановна, словно очнувшись от шока. - Да разве так хорошо? Надо хоть её спросить.
- Саш, тут так с кондачка не решают, тут покумекать надо, - рассудительно заключил отец.
- Да не, я не спорю, - принялся горячо доказывать Саша, расхаживая по гостиной. - Тут и её мнение, и вообще.
- Саш, ты выпил, что ли? - Сухо перебил его отец, вглядываясь в раскрасневшееся лицо сына.
- Бать, ты не смотри, я с нужными людьми пью, по-другому нельзя. Но это надо пережить, чтоб потом в этом бизнесе подняться, тогда они со мной пить будут, если я ещё их подпущу к себе. Но пока приходится, но мне плевать. Такова эта система, - экспансивно разъяснял он. - Если ты не будешь втираться, общаться с этими людьми, то ничего не будет. Там все вместе пьют, а потом нож в спину воткнуть могут, но хрен чего у них выйдет. Я вообще не знаю, как у вас на фирме, но где я работаю - все решения принимаются не в кабинетах. Это Россия, ё. Там всё решается в саунах с бабами, во всём этом приходится вращаться, подстраиваться.
- Что же за бизнес? - Серьёзно спросил отец.
- Это VIP-клиентура, блин, генералы, депутаты и прочие жлобы. В общем, всякая дрянь, но это не важно! Мы для них крутим деньги, переводим за границу, у них всё так решается. То есть я без особенного напряга поднимаю сейчас полторы-две штуки бачей в месяц, иногда больше. Но они там вообще ворочают реальными суммами.
- Ты расскажи лучше, как там в институте дела у тебя? - Обеспокоено перебила его Валентина Ивановна, явно впечатлённая вспыльчивостью и развязностью сына, к которой она никак не могла привыкнуть.
- Дела нормально, всё путём, - разъяснял он. - Я на половину лекций вообще не хожу, что я буду время там терять.
- Да как же? - Вздрогнула мать.
- Да, блин. Я тратить время на ерунду не хочу. То есть я хожу на то, что мне реально нужно для работы, для денег. Я на это трачу время, но по нужным предметам я учусь, то есть реально вкалываю, потому что без образования, причём желательно двух, ты щас нафиг никому не нужен, правильно? - Обратился он к отцу.
- Ну, допустим, да, - Со сдержанным пониманием согласился тот.
- Ну вот. Я вообще не понимаю всяких раздолбаев из нашей группы, которые ничерта не делают, пиво по подворотням бухают как дети, хоть даже если на всё ходят. Да нахрен ходить? По всяким ненужным предметам, типа философии там, экологии (нахрен нужно?), мне проще бабок забашлять за сессию сразу и всё. Правильно?
- Да, у тебя позиция твёрдая. Молодец, - снова признал отец с плохо скрываемой гордостью за сына. - А на чём ты сейчас приехал?
- Да девятка, но я её продаю нахрен, договорился уже. Покупаю БМВ подержанную. Да мне самому-то вообще плевать, только деньги на эти понты тратить, - доказывал он, стуча увесистым кулаком по своей груди, словно ему пытались противоречить. - Я пока вообще пешком ходить могу, потом всё будет. Но просто чтоб на меня всякие там пальцем не тыкали как на лоха, приходится соответствовать чему-то, ведь так? Потом у меня своя фирма будет, я пошлю их всех и буду сам себе хозяин, я решил так. Но сначала надо завести связи, потому что без них тоже никуда.
На протяжении речи сына Анатолий Степанович как-то сжато, чуть заметно улыбался, глядя на сына победным взглядом. Валентина Ивановна же побледнела, как-то совсем сникла и съёжилась, забившись в угол. Она ловила каждое слово Саши, но смысл всех речей его словно не доходил до её сознания, она напряжённо хмурила брови, пытаясь осознать вполне все понятия сына, в которые она даже не могла поверить, и которые казались ей неуместными, дикими и бесчеловечными.
- Я у вас сегодня тут перекантуюсь, ладно? - Не столько спрашивал, сколько констатировал Саша. - У меня ремонт в квартире, нашёл молдаван каких-то, те ещё жучилы. Всё норовят как попало сделать, всё надуть меня хотят, но хрен меня надуешь. По друзьям надоело жить, так и спиться недолго. - Заключил он, удаляясь в столовую.
- Кстати, - серьёзно окликнул жену Анатолий Степанович, когда они остались с ней вдвоём в гостиной. - Ведь теперь для Кати у нас места нет, комнаты все заняты. Сама знаешь, дом не резиновый.
- У тебя места нет, - чуть не плакала от обиды Валентина Ивановна, - у тебя места нет, так что ж ей, на улице жить, раз у тебя нет места?
- Ну ладно, ладно, - недовольно отмахнулся он, - только не начинай. Пусть живёт, но комната сына теперь занята, сама думай.
- Сына... Да что ж это, разве он такой теперь? - С какою-то неясной, смутной надеждой спрашивала у супруга Валентина Ивановна
- Ну а что, - вновь отмахнулся он. - Парень далеко пойдёт. И не надо вот твоих этих... - Устало протянул Анатолий Степанович, закрываясь газетой. - Человек делом занят.
- То есть ты гордишься им? - С удивлением уставилась на него супруга, словно раньше не замечала этого.
- А что...
- Нет, ты именно гордишься, что он таким стал? - Почти кричала она.
- Именно горжусь! - Рассерженно буркнул Анатолий Степанович.
Валентина Ивановна, взглянув на супруга взбешённым, исполненным отчаяния взглядом, поспешно удалилась в свою комнату.
3.
Комната Оксаны Анатольевны располагалась на втором этаже особняка и была самой небольшой из всех. Даже днём солнце почти не заглядывало сюда, потому как сосны, что росли прямо напротив окна, не позволяли лучам пробиться внутрь и словно отгораживали Оксану от внешнего мира. Отец порой намеревался вырубить эти деревья, но Оксана была категорически против, проявляя крайнее, доходящее до истерики недовольство, и тогда отец отступал, презрительно произнося что-то вроде "ну и живи в темноте". По ночам же в этой комнатке и вовсе царила кромешная темнота, даже лунный свет не заглядывал сюда. Из мебели здесь стоял письменный стол, кровать, да маленький плюшевый диван, причём всё это было расставлено беспорядочным и странным, нелогичным образом. Стол был завален бумагами и книгами, которые Оксана Анатольевна читала в большом количестве и с необыкновенным, болезненным увлечением, причём читала лихорадочно, урывками. Начав читать что-то, что могло поглотить её сознание, заинтересовать её, она порой не спала ночами и даже не выходила из комнаты, пока не дочитает эту вещь. Если же ей попадалось что-то неинтересное, чересчур мелкое и поверхностное, то она бросала книгу, откладывала её на потом, и тогда книга эта подолгу оставалась лежать на столе, а Оксана Анатольевна лишь изредка заглядывала в неё, чтобы, прочитав пару строчек и рассеянно усмехнувшись чему-то, вновь отложить чтение. Под потолком висела дорогая хрустальная люстра, которой Оксана часто любовалась, но которую почти никогда не включала из-за слишком яркого, слепящего света, потому что он раздражал её.
Теперь она влетела в комнату, закрылась изнутри. Она по своему обыкновению не стала включать свет, глаза её словно наслаждались почти полной темнотой. Она подошла к окну и принялась изучать облепленные снегом ветви елей, которые словно тянулись к ней сквозь темноту. Она пыталась выделить взглядом каждую иголочку на ветвях, разглядеть каждую снежинку, которыми были усыпаны деревья. Стекло было покрыто причудливыми узорами, которые природа словно намеренно создала, чтобы только Оксана могла любоваться ими. Такая странная мысль пришла ей в голову, и она чуть заметно улыбнулась ей. Она включила лампу на столе, комната наполнилась болезненно-жёлтым светом. В оконном стекле Оксана теперь могла видеть своё отражение. На неё смотрело гордое, окружённое смолисто-чёрными волосами лицо с заострённым носом, тонкими бледными губами, надменно изогнутыми чёрными бровями. Она усмехнулась, обнажив сверкающие белизной зубы.
На столе, среди книг и прочих бумаг, лежала одна тетрадь. Это была обыкновенная школьная тетрадь среди многих на столе, и она ничем бы не выделялась здесь и не привлекала бы к себе особенного внимания Оксаны, если б на тетради этой не было выведено крупными, извилистыми буквами: "Дневник Оксаны".
Она осторожно, с нежностью взяла в руки эту тетрадь, словно это была для неё самая дорогая вещь в мире, затем, развернув её на середине, пробежала глазами по строчкам, чему-то улыбнувшись. Она вдруг схватила чёрную гелевую ручку и принялась лихорадочно, но в тоже время старательно, с предельной тщательностью и аккуратностью записывать что-то. Она писала красивым, украшенным многочисленными изломанными росчерками и резкими перегибами почерком, словно пытаясь с головою погрузиться в процесс вычерчивания причудливых букв, чтобы только не думать теперь о том, что она и пыталась записать.
"Ещё один день прожит теперь. Всё словно раскручивается вокруг меня, всё ускоряется, проносится через меня с ужасающей скоростью, и, кажется, нет предела, нет дна этому кошмару, на который я сознательно обрекаю себя. Однако конец этому наступит скоро, очень скоро. Я поняла это сегодня же, смотря на звёзды. Я будто никогда не видела их раньше и любовалась ими, быть может, последний раз. Мне казалось, я чувствовала, как время проносится сквозь меня с ужасающей скоростью, у меня кружилась голова. Мне представлялось, что я сейчас упаду в снег, растворюсь в этих звёздах, бесконечно далёких светящихся точках, которые словно падали на меня, давили меня. Я прожила за этот день тысячи жизней. Я поняла ещё, что мне стыдно жить. Мне стыдно почти за всех людей, которые окружают меня, и это не только и, быть может, не столько близкие, которых я не стою (даже их не стою), потому что я ещё хуже. Мне стало невыносимо жить в этой стране, ходить сквозь эти улицы, сквозь эту грязь, намеренную грязь, без которой я не прожила бы и секунды, без которой я не могла бы существовать. Я с трудом выношу взгляды этих полулюдей, что порой смотрят на меня, будто съесть хотят, но я бы совсем не вынесла их отсутствия. Мне жаль их, они слепы, они все ничего не видят, но я слепа ещё более них: я вижу только чёрное. Мне всех жаль, кроме себя самой. И пусть в этом утверждении лишь гордость, запредельная, безумная гордость и вознесение себя над всеми, но хуже всего то, что это действительно так. Я обидела мать сегодня, очень обидела, причём обидела намеренно, с умыслом. Я когда говорила с ней так, когда смотрела на неё, я всё знала. Я знала, что доведу её до слёз, что потом буду казнить себя, но я хотела этого, хотела казнить себя. Я не хочу знать этого, ничего не хочу, хочу лишь забыть себя, не видеть себя, не смотреть вглубь себя, там всё гнилое, всё чёрное, но слишком поздно, я не властна над мыслями, и я не могу не изложить это здесь. Я сегодня поняла, почему не смогу жить иначе, теперь больше не надо мучиться хотя бы этим вопросом. Я просто не хочу ничего менять, не хочу спасти себя. С этим чувством не живут долго. Но есть ещё надежда на спасение, бессмысленная, неоправданная, но последняя надежда. Завтра приезжает она, чтоб спасти меня или погубить окончательно. Я боюсь её приезда, боюсь увидеть её, но я жду её, я надеюсь. Я видела её во сне, сегодня днём, после той ночи. Я никогда не видела её, я не знаю какая она. Когда я проснулась, я не смогла даже вспомнить её облик, что снился мне. Возможно, никакого облика не было вовсе, может быть, я даже во сне не видела её саму, но она мне снилась, я уверена в этом. Мне снилось сияние. Тёплое, мягкое, благообразное. Я испугалась его, я побежала прочь, в лес, где темно, где мрачность. Не знаю, зачем. Я и теперь боюсь её. Мне крайне жаль маму. Я не стою её. Они все думают о моём будущем, они полагают, что я собираюсь долго жить. Но я не смогу долго жить так, а по-другому жить я не смогу и подавно, хотя одну попытку к этому я предпринять ещё успею, быть может. Неужели вся Россия такая же, как я? И почему мне подумалось так теперь? Я не хочу знать того, хоть и не могу не спрашивать себя. Всё сжимается вокруг меня. Завтра решится всё".
Она с гордым любованием окинула свежую запись своим сверкающим взглядом, отложила тетрадь. Теперь мысли не проносились сквозь её сознание с прежней хаотичностью, все её стремления, противоречия не путались теперь в пёстрый клубок, к которому она боялась подступиться; спокойное, глубокое осознание пришло к ней вместе с тоской. Казалось, что думать теперь не о чем, что всё уже обдумано и записано, но не думать она не могла. Она вновь и вновь представляла себе, как встретится завтра с Катей, как посмотрит на ту, как неизбежно разочарует ту, и тогда Катя не захочет видеть её, не захочет общаться с жестокой, избалованной Оксаной. Ей представлялось, как она тогда умчится в свою комнату, как будет плакать всю ночь, как передумает множество диких, больных мыслей, как будет сходить с ума от отчаяния, а на утро, пока все спят, уйдёт навсегда. Всё это ей виделось уже теперь и представлялось неизбежным. Она легла на свой диван, закрыла глаза. Перед ней словно из ниоткуда начали выплывать тысячи красочных, наполненных давно позабытыми переживаниями образов, обрывочных мыслей, пережитых когда-то ощущений, которые теперь, казалось, не только не утратили своей остроты, но и наоборот, будто разрослись, насытились сочными цветами и словно разрывали сознание Оксаны Анатольевны на части. Ей хотелось прочувствовать всю свою жизнь разом, вновь пережить каждую секунду, чтобы сознание её добралось до каждого почти уже позабытого момента, которыми была так полна её жизнь. Она почувствовала, как воспоминания уносят её прочь, она словно не ощущала теперь своего тела, сознание её было уже где-то далеко от этой тёмной комнаты, от этого богатого дома её родителей. Она всматривалась в окно, как обыкновенно любила всматриваться, забывая в эти моменты обо всём и предаваясь немому, бездумному созерцанию. Но это было не окно её комнаты, стекло было грязным, сплошь покрытым какой-то сажей, оно было окружено рассохшейся деревянной рамой, краска с которой облезла от времени. Через это мутное и будто затуманенное стекло просматривались искажённые, словно изъеденные какою-то болезнью стволы деревьев. Голые, изломанные ветви этих деревьев неестественно торчали вверх, пытаясь дотянуться до далёкого, тусклого солнца, которого не было даже видно, но присутствие которого лишь ощущалось Оксаной. За окном стремительно тускнело, солнце исчезало, мир этот наполнялся мрачностью и пугающей таинственностью. Деревья отбрасывали ужасные, неестественные тени на сожжённую траву. Стояла глубокая, почти безжизненная осень. "Здесь была война" - пронеслось почему-то в сознании Оксаны, и она стала всматриваться в окружающую действительность с ещё большей пристальностью, пытаясь ухватить своим любопытным, воспалённым взглядом каждую деталь, каждый листик из тех, что валялись под деревьями. Эти листья были чёрными, что почему-то совсем не удивило Оксану. Здесь всё было так, что по-другому и быть не могло. Оксана знала, что с минуты на минуту здесь окончательно установится кромешная темнота, и тогда она уже не сможет высмотреть хоть что-то за окном, тогда всё остановится для неё. Она знала это, и потому не боялась этого. Действительность за окном медленно двигалась куда-то, взору Оксаны постепенно открывались всё новые деревья, ещё более огромные, облезлые, страшные. Она находилась в поезде, который неспешно, с минимальной скоростью ехал куда-то. Она осознала вдруг, что уже спит. Оксана захотела проснуться, но поняла, что не в силах, и лишь тогда страх охватил её. Она судорожно оглянулась назад. Вагон был совсем пустым, никого рядом не было. Это был вагон электрички, очень старый и явно уже давно списанный, с поломанными деревянными сиденьями, разбитыми лампами на облезлом потолке. Только теперь Оксана услышала грохот вывороченных дверей в тамбур, зловещее дребезжание стёкол в рамах, грохотание колёс, какой-то режущий слух скрип, природу которого она не могла даже понять. Вагон, как казалось ей, вот-вот развалится на части, его мотало из стороны в сторону, отчего стены угрожающе, со скрипом накренялись набок. Поезд ехал всё быстрее и быстрее, в окно Оксана теперь даже боялась взглянуть. Становилось совсем темно; дрожащее деревянное сиденье, к которому она была словно прикована, казалось теперь обжигающе-холодным. Сейчас за окном была уже зима. Оксана просто знала это, хоть и не заглядывала в окно. Она вскочила на ноги, что стоило ей неимоверных усилий. Пол уходил у неё из-под ног, её безжалостно швыряло на деревянные сиденья, она ударялась об них вновь и вновь, всё тело её покрывалось синяками, и это она знала. Поезд мчался теперь с максимальной скоростью, в вагоне стало совсем темно, грохот всё нарастал. Оксане казалось, что барабанные перепонки её вот-вот лопнут от этого ужасающего лязга. Стало совсем холодно, метель бушевала в вагоне; мелкие, злые снежинки били Оксану в лицо. Стёкол на окнах теперь не было, они были выбиты и вместо них теперь в стенах образовались дыры, которые, как казалось Оксане, увеличиваются в размерах, словно разъедая ветхие стены. В нескольких шагах от себя она заметила вдруг два глаза, что с пристальной, ожидающей что-то жалостью смотрят на неё, словно пытаясь пробиться взглядом сквозь темноту, проникнуть в её сердце. Ей сделалось больно и страшно одновременно, она начала изо всех сил, невзирая на ужасную качку, всматриваться в эти глаза, ловит этот до крайности опустошённый, будто бы бесконечно глубокий взгляд. Это была собака. Та самая больная, почти уже умирающая собака, которую она увидела тогда на рынке, и которую так и не смогла забыть. Она лежала на грязном полу, клочкообразная шерсть её свалялась и местами облезла, одно ухо было отрезано, острая мордочка с безжизненно болтающимся языком была обращена к Оксане. Она бросилась к этой собаке, сама не зная зачем, сердце её начало биться с ужасающей быстротою и, казалось, вот-вот разорвётся. Её отбросило на грязный пол, она почувствовала какой-то противный солёный вкус. На губах у неё была кровь, руки были в грязи. Она неожиданно услышала где-то высоко над собой сдавленный смех, железный лязг и грохот будто становился тише. Оксана всмотрелась в чёрную грязь, что покрывала весь пол в вагоне. Грязь теперь уже не была чёрной, она прояснялась, наполняясь чистым, ярким сиянием. Чернота причудливо растворялась, лучистый свет пробивался мощными потоками через неё, слепил глаза Оксане.
Она даже не сразу поняла, что проснулась и лежит теперь в своей комнате. Всё вокруг было залито ярким, ослепляющим светом, горела та самая хрустальная люстра. В нескольких шагах от Оксаны, спиной к ней, стояла Наташа, её сестра. Она держала в руках какую-то тетрадь и сдавленно смеялась, с трудом сдерживая себя. Её длинные светлые кудри тряслись от судорог, вызванных приступом смеха. Она, видимо заметив на себе пристальный, прожигающий насквозь взгляд сестры, с подчёркнутой грациозностью и неуместным, фальшивым изяществом обернулась. Её острый, будто насмешливый нос был вздёрнут вверх, весь вид её словно излучал насмешку и притворную, издевательскую торжественность.
- Ах, Оксана! - Задыхаясь от поддельной важности и с трудом подавляя смех, произнесла она. - Та всё-таки проснулась, это должно было случиться! - Говорила она с выделанным удивлением.
Оксана, продолжая гневно смотреть на сестру, ничего не отвечала ей, словно до сих пор была не в силах поверить в такое проявление низости со стороны Наташи.
- Ах, ну как ты прямо на меня смотришь, какая глубина, какая сила! - Продолжала кривляться сестра, с подчёркнутой медлительностью прохаживаясь по небольшой комнатке и не выпуская из рук дневник.
- Как там у тебя, - важно приготовилась цитировать она, открыв тетрадь. - "Неужели вся Россия такая же, как я?". Ха-ха, - расхохоталась она тонким заливистым смехом. - Да если бы все такими были, то и России не было бы! Ха!
- Как ты могла... - обречённо произнесла Оксана, не сводя взгляда с сестры.
- Ох, ну какая скрытность, какая депрессия! - Продолжала издеваться та.
- Ты не сестра мне больше, - тихо сказала Оксана дрожащим от слёз голосом. - Уходи, прошу.
- Ха-ха! Просишь? - Теперь её голос стал более резким и грубым, она, отбросив поддельную слащавость и мнимую обходительность, собралась со всею прямолинейностью сказать сестре всё, что думает о той. - Нет, ты правда теперь просишь! Да разве ты умеешь просить! Ты никогда не просила, тебе всё давали, каждое желание твоё выполняли, бегали за тобой, с самого детства носились с тобой! И ведь как хитро придумано, - язвительно улыбалась сестра, - всем говорить, что ничего тебе не надо, что всё у тебя есть, а? Вот, мол, я какая скромная, какая послушная, тьфу! И тут-то сразу все за тобой бегают, каждую прихоть выполняют, а она строит из себя чего-то, краснеет даже (ведь как натурально!), мол, всё это лишнее, ничего не хочу, а сама ведь принимала, всё принимала! И драгоценности, и машину с водителем, и всё тебе, а меня будто нет, у меня всё нормально, я же не капризничаю, таких штук выкидывать не умею как ты, - широко разводила руками она, будто жалуясь Оксане на себя же.
- Что ты знаешь! - простонала Оксана.
- Да всё знаю, отец рассказал мне, что ты там внизу выкинула сегодня, поздравляю! Блестяще! Мать теперь расстроенная, все только о тебе пекутся, отец не знает, что ещё для тебя сделать, что подарить бедной Оксане, чтоб она их любила с матерью. Здорово!
- Я не хочу, чтоб за мной бегали, не хочу ничего, ничего, - Оксана забилась в истерике, крик её словно рвался на части, глаза её стали красными, они словно горели огнём. - Оставь меня, уйди немедленно!
- Немедленно! Ха-ха, - рассмеялась Наташа металлическим смехом. - Да ты всегда так, именно вот так: "немедленно", всё тебе подай, все капризы исполни, и ещё "ничего мне не надо, не бегайте за мной"! - Наташа с силой бросила дневник на стол, тетрадь задела другие тетради и книги, всё это повалилось на пол. - Да ты и ведёшь себя так, чтоб за тобой бегали, чтоб всё тебе одной делали, нет разве? Не так?
- Нет! Нет! - простонала Оксана.
Наташа с яростью плюнула на пол и выбежала вон, громко захлопнув за собой дверь.
Оксана уткнула лицо в мягкую, будто обволакивающую подушку, нежность и невесомость которой показалась ей до удивления странной и неуместной сейчас. Она хотела бы выключить этот отвратительный, сияющий свет, который, казалось, пробивается даже через подушку. Но сил встать она не чувствовала в себе. Она зачем-то пыталась не дышать какое-то время, но выдержала лишь минуту. Она лежала так долго, почти без движения, и со стороны могло бы показаться, что она мертва. Мысли её словно замедлились, почти остановились теперь, и она была рада этому. Сквозь её сознание проносилась только одна фраза: "Дожить до завтра". Пересилив себя, она поднялась, добрела до выключателя. Раздался щелчок и мгновенно установилась темнота. Оксана вновь рухнула на диван, скомкав отвратительно мягкую подушку своими тонкими, отчего-то холодными пальцами. Время вновь замерло для неё, она окончательно потеряла счёт ему, и очнулась, как показалось ей, лишь через несколько часов.
Она с большим трудом оторвала лицо от пропитанной слезами подушки, открыла глаза, попыталась осмотреться вокруг, но тут поняла, что из-за кромешной темноты, что установилась теперь в комнате, не может различить ничего вокруг себя, и даже эта плотная, будто тяжёлая чернота, в которую она всматривалась казалась ей не абсолютной, серой, так что даже черноту эту будто бы не было видно. Ей мерещилось, что в комнатке её с каждой секундой становится ещё темнее, всё словно покрывается этой серой чернотой, и уже нет предела этой мрачности, нет выхода из этой нараставшей пустоты, хотя темнее в этой комнате, казалось, уже не могло быть. Она поднесла руку вплотную к глазам и пристально, максимально напрягая зрение, попыталась обнаружить её своим взглядом, но руки не было видно, что чрезвычайно удивило Оксану, она чуть слышно рассмеялась надорванным, приглушённым смехом, после чего лениво отвела руку, вновь сомкнула веки и погрузилась в свои тяжёлые, и вместе с тем вялые, опустошённые мысли.
Она даже не сразу заметила, что в дверь её комнаты кто-то осторожно, будто пересиливая волнение, стучится. Когда же до сознания её донёсся этот глухой стук, то Оксана подумала почему-то, что этот странный звук ей лишь снится, что его не может быть на самом деле, и лишь когда этот стук стал настойчивым, почти нетерпеливым, она, словно проснувшись, поднялась с дивана и начала наощупь пробираться к двери, из-под которой, как она только теперь заметила, пробивалась едва заметная полоска света, и на это слабое свечение она теперь и пыталась идти.
Оксана отворила дверь и увидела на пороге отца, нескладная фигура которого была словно обрамлена ярким, режущим глаза светом, и из-за этого сияния лицо Анатолия Степаныча было неразличимым для Оксаны, однако она могла видеть, что фигура его была сгорблена ещё больше чем обычно, отчего сам он казался приниженным. Голова его также была низко опущена, будто он с каким-то непонятным любопытством пытался рассмотреть каждую дощечку на паркете.
- У тебя темно совсем, - зачем-то проговорил он подавленным, словно разбитым голосом, не отрывая взгляда от паркета.
Оксана продолжала недвижно смотреть на него, силясь заглянуть в глаза, которые он намеренно прятал от дочери.
- Я не знаю, - совсем растерялся он, пытаясь подобрать слова. - Наверное, мне нужно просить прощения у тебя, да и все мы виноваты, должно быть в чём-то, я вот это ощущаю, правда. Но чёрт возьми, - задумчиво произнёс он, - не могу понять, в чём мы просчитались, где мы не доглядели. Ты поймёшь меня, Оксана, ты умнее нас всех наверно, может это и плохо, но... Прости, - вдруг осёкся он, принявшись поспешно извиняться, - прости, что так сказал, иногда я ерунду говорю, потом жалею.
- Это правда, ты всё так сказал, - спокойно ответила Оксана.
- Почему-то я знал, что ты так скажешь, но не важно, - вдруг оживился он, попытавшись улыбнуться, что Оксана скорее не увидела, но почувствовала. - Я ведь зачем пришёл: Саша приехал! - попытался он обрадовать дочь, но, увидев, что к известию этому она абсолютно равнодушна, вновь опустил голову.
- Приехал... И что? - задумчиво произнесла она. - Теперь уж утро?
- Утро? - Удивился отец. - Нет, не утро. Через полчаса мы ужинаем, в одиннадцать. Конечно поздно получилось, но... - замялся он. - А ты ведь не ела ничего, ведь правда? Приходи, хорошо? - Просил он с надеждой.
- Приду, - выдавила из себя Оксана, поспешив закрыть дверь.
Она вдруг бросилась к своему столу, споткнувшись в полной темноте о груду книг, что так и остались разбросанными по полу. Она принялась искать свой дневник, и лишь найдя его зажгла настольную лампу. Она наспех раскрыла тетрадь на середине и, яростно зажав в кулаке ручку, накарябала уродливым, словно порванным почерком: "Дожить до завтра". После этого Оксана с силой швырнула ручку прочь и выключила свет.
4.
Анатолий Степаныч, спустившись вниз, вновь присел на любимый диван, подперев рукой голову. Жена по своему обыкновению пребывала у себя в комнате, и у отца Оксаны не было уверенности даже, что она спустится к ужину. Его сын, Александр, тоже сразу удалился в свободную комнату и не выходил оттуда, делая какие-то важные дела на компьютере. К ужину он обещал выйти только в том случае, если успеет завершить свои не терпящие отлагательства дела, потому как "есть надо не по расписанию, а когда есть время", как он гордо заявил отцу. Наташа, выйдя из комнаты своей сестры в крайне нервном, возбуждённом состоянии, что искренно напугало всё семейство, гордо объявила, что ей нужно теперь срочно ехать и для этого она возьмёт машину Оксаны, потому как "она ей всё равно не нужна", как заявила Наташа с издёвкой в голосе. У Вани, шофёра Оксаны, рабочий день уже, как оказалось, закончился, что отчего-то не на шутку рассердило Наташу. Однако, немного поразмыслив, она вдруг сказала, что пойдёт пешком, потому что ей "всё равно". Куда и тем более к кому она собралась идти в столь позднее время, Наташа объяснять наотрез отказалась, и её неожиданно грубый, почти презрительный отказ тоже всех удивил, так что отец, застыв на месте в недоумении, не смог даже слова сказать дочери. На робкий вопрос матери о предполагаемом времени своего возвращения Наташа лишь рассмеялась своим тонким весёлым смехом. Она хохотала чуть не до слёз, после чего мать, едва не заплакав, удалилась к себе в комнату.
Теперь Анатолий Степаныч сидел в полном одиночестве, размеренно попивая коньяк из бокала и мельком почитывая газету, которая уже не могла отвлечь его от печальных мыслей, а потому только злила его, так что он порой резким и грубым движением переворачивал страницы, яростно стискивая при этом зубы.
Наконец, не выдержав, он с силой отбросил газету прочь, достал из кармана мобильный телефон и позвонил Ване.
- Ваня, - говорил он в трубку, пытаясь придать голосу как можно больше сдержанности и даже ласковости. - Здесь нужно твоё присутствие, буквально на десять минут. Один вопрос прояснить - и всё, приезжай срочно.
Убрав телефон обратно в карман, Анатолий Степаныч принялся нервно прохаживаться по гостиной в ожидании водителя. Ваня появился уже через несколько минут, потому как жил совсем недалеко. Отворив дверь, он буквально влетел в дом, и, отчего-то тяжело дыша и будто испуганно оглядываясь по сторонам, внезапно остановился напротив шефа, который смотрел на него оценивающим, придирчивым взглядом. Анатолий Степаныч немедленно приосанился, весь как-то выпрямился, отчего вдруг стал намного выше обычного. Руки он неспешно завёл за спину, выражение лица его стало надменным и необыкновенно важным. Ваня, с трудом переводя дыхание, невольно отступил на шаг.
- Ты вероятно хочешь узнать, зачем я тебя звал, - процедил Анатолий Степаныч, даже не смотря теперь на подчинённого. Ваня ничего не ответил ему, потому что даже не знал, что отвечать.
- И так, - продолжал Анатолий Степаныч, прохаживаясь по комнате и будто не замечая Ваню, - вопрос в общем пустяковый. Как ты знаешь (а ты сам вчера слышал), Оксана ночью была с подругами на каком-то там мероприятии, кажется дне рождения, - морщил он лоб, словно пытаясь припомнить. - И кроме того, сегодня вы ездили куда-то "гулять", но я не стану спрашивать куда, потому что это меня сейчас не интересует.
В этот момент со второго этажа по лестнице неслышно спустился Саша, и, замерев на нижней ступеньке, принялся с интересом вслушиваться в разговор.
- Так вот, я хотел лишь спросить, - невозмутимо продолжал Анатолий Степаныч, не замечая Сашу, так как стоял спиной к тому. - Не было ли между вами разговора насчёт того с кем именно из подруг и друзей Оксана могла бывать вчера, как именно они веселились, и что, так сказать, - он пытался подобрать слова, теребя указательным пальцем кончик носа, - ну, что они могли употреблять для этих целей, то есть для увеселения. Я думаю, ты понимаешь меня, ведь так?
- Я... да... - перепугался Ваня, покраснев. - Я не знаю, мне Оксана Анатольевна ничего не рассказывала.
- Ну как же, она же с такою искренней радостью, с таким восторгом делилась впечатлениями с нами вчера, - пытался казаться добродушным Анатолий Степаныч, широко улыбаясь, - и наверное и с тобой, во время поездки на машине она ещё не утратила своей восторженности, наверное она говорила что-то, ведь так? Пусть даже вскользь упоминала, ты попробуй вспомнить, это очень важно.
Ваня наморщил лоб, делая вид, что действительно вспоминает что-то.
- Ты не торопись, вспомни, - продолжал Анатолий Степаныч, не дождавшись ответа, - не заметил ли ты какой странности в её поведении, может она изменилась как-то? Ведь ты с ней больше меня общаешься, - шутливо улыбнулся он, - наверняка она рассказывала что-то.
- Сейчас... Дайте вспомнить, - Ваня пытался выиграть время. Он точно решил уже, что ни за что не выдаст шефу, где была его дочь, и старался теперь придумать хоть что-то, что можно сказать Анатолию Степанычу, лишь бы тот отвязался от него.
- Ладно, я буду более прямолинеен, - страдальчески поморщился Анатолий Степаныч. - В последнее время с Оксаной что-то не то, ты ведь тоже не мог не заметить этого?
- Пожалуй...
- Вот. У меня появилось такое подозрение, то есть я конечно не хочу так думать, но... В общем, ведь такое возможно, что она употребляет наркотики, ведь так? Учитывая все её странности, что в последнее время... Так вот, как ты считаешь?
- Нет, этого не может быть, - принялся убеждать его Ваня. - Она мне действительно рассказывала как-то про своих подруг, про их интересы, там ничего такого нет.
- А сегодня вы где были? Ты уж прости, я сказал, что меня не интересует, но это важно.
- И сегодня мы к её подругам ездили, наверное, к тем же, - стал вдруг наперебой рассказывать Ваня с невозмутимой наивностью. - Да, это всё, насколько я видел, очень порядочные, хорошие люди, все из нормальных семей, да и если по виду одному судить, то ничего такого в их кругу быть не может, нет.
Анатолий Степаныч сдержанно ухмыльнулся, едва скривив тонкие губы.
- Ты уверен в этом? - Серьёзно спросил он.
- ну... да.
- С этого момента, - невозмутимо произнёс шеф, брезгливо отвернувшись от подчинённого, - ты больше здесь не работаешь. Расчёт получишь в офисе. Теперь иди.
Ваня раскрыл рот от удивления, продолжая недвижно стоять на месте. Саша, вальяжно облокотившись на перила лестницы, победно смотрел на несчастного.
- Ну иди же! - бросил водителю Анатолий Степаныч. - Я предательства не терплю, вон иди!
- Бать, ты прости, но я краем уха слышал вроде, - обнаружил себя Саша, вразвалочку подходя к запуганному водителю. - Ну вот, Вань, - фамильярно обратился он к водителю, дружески положив ему на плечо свою руку, отчего Ваня совсем весь съёжился, дёрнулся было в попытке убежать, но, засмущавшись своего неловкого движения, остался стоять на месте.
- Ну ты сам посуди, - назидательно говорил Саша. - У тебя есть хозяин, он тебе платит деньги. И хоть ты водитель, хоть кто - это наплевать, но вообще платят не только вот за работу: типа я отвёз, я своё сделал, пошёл домой и плевать мне на вас. Платят нормально за преданность, то есть чтоб на тебя можно было реально положиться, чтоб можно было довериться, понимаешь? То есть люди хотят чувствовать себя в безопасности, для этого нужны надёжные люди, за это готовы платить бабки. Ты не прав, ты, выходит, сам себе враг, понимаешь? Пусть ты там обещал ей, что не скажешь, это всё фигня, обещать всё можно, но смотря кому. Работаешь ты не на неё, работаешь ты на отца, поэтому секретов быть не должно, понимаешь? То есть ты просто выбрал не ту сторону, и всё, понял?
- Я ту сторону выбрал, - тихо произнёс Ваня с необыкновенной твёрдостью и уверенностью в голосе, которая удивила Сашу.
- Блин, ну ты даёшь вообще, - презрительно бросил ему сын шефа и брезгливо, словно от больного, отошёл от него.
Отец лишь самодовольно ухмылялся, наблюдая за Сашей, пока Ваня, стараясь не смотреть на шефа с его сыном, плёлся к выходу ленивой, какой-то неуклюжей походкой.
5.
Оксана неожиданно для себя самой приняла твёрдое решение спуститься к одиннадцати часам на ужин, и над причиной своей необыкновенной, почти яростной решимости она сама же долго думала, расхаживая по тесной комнате в полной темноте. Ей владело теперь странное, незнакомое ей ощущение: она считала секунды, оставшиеся до ужина, она рвалась туда, сердце её охватывали судороги непонятного ей самой томления. Она боялась. Она сама же чувствовала и даже словно откуда-то знала теперь, что за ужином этим произойдёт что-то ужасное, что способно разрушить всю судьбу её. Каждую минуту смотрела она на электронные часы с зелёной подсветкой, что стояли на её столе, но минуты тянулись слишком медленно, и тогда она вновь предавалась своим тяжёлым, давящим её ощущениям.
Она появилась в столовой почти уже в одиннадцать, когда всё семейство за исключением отсутствующей Наташи уже сидело за столом в ожидании ужина. Оксана появилась словно из ниоткуда, как появляется тень, да она и была похожа на тень. Она шла по направлению к свободному месту за столом медленной, неслышной поступью, чёрные волосы её совсем растрепались и, будучи сырыми от слёз, прилипли к бледным, впалым щекам. Казалось, она смотрит в одну точку, которую выбрала для себя где-то вдалеке и, не видя больше ничего вокруг, идёт теперь на эту бесконечно далёкую точку, стремясь приблизиться к ней. В руке она сжимала какую-то измятую, жёлтую газету. Бледные губы её были обкусаны, на нижней губе виднелась капля ярко-красной крови, столь заметная на её бескровном лице. Когда все присутствующие всё же обернулись и заметили Оксану, они замерли, не в силах оторвать взгляд от неё. Она неслышно села на свободное место, с большим усилием взяла вилку, словно эта вилка была слишком тяжёлой для неё.
- Однако... - изрёк наконец Саша, сидящий рядом с отцом.
- Я пришла, - сказала Оксана тихим, переходящим на шёпот голосом.
- Это хорошо, - натянуто улыбнулся Анатолий Степаныч, подмигнув жене, чтоб та несла ужин. Валентина Ивановна, резко оторвав взгляд от Оксаны, охая, поспешила на кухню и вскоре появилась вновь, держа в руках блестящую фарфоровое блюдо с каким-то горячим, дымящимся и очень вкусно пахнущим блюдом.
- Я не буду есть, - сказала вдруг Оксана с неожиданной резкостью. - Нет ли у нас вина? С твоего, отец, дня рождения осталось ведь! - Обратилась она к отцу и ехидно улыбнулась, обнажив белые зубы.
Валентина Ивановна хотела было сказать что-то, но отец Оксаны, сжав в своём кулаке салфетку, поднял вверх ладонь, чем остановил её, и она послушно пошла за вином.
- А и правда, - решил разрядить обстановку Саша. - Бать, давно не ужинали вместе, все собрались, повод есть. Можно и винца слегка!
Слова его, брошенные в пустоту, словно растворились в наступившей тишине. Анатолий Степаныч и его дочь как будто играли в гляделки, пытаясь побороть друг друга взглядом.
В дверях столовой появилась Валентина Ивановна, держа в руке бутылку дорогого красного вина, на горлышке которой болталась сургучовая печать. Оксане мать налила первой, и та дрожащей рукой, пролив несколько кроваво-красных капель на белую скатерть, поднесла бокал к лицу, отпила немного. Все моментально последовали её примеру, тост никто говорить не стал.
Оксана Анатольевна поставила бокал на стол, медленно поднялась. Было заметно, что она вся дрожит, ноги с трудом держали её.
- Тебе плохо? - С жалостью в голосе спросила мать. К еде так никто и не притрагивался.
- Нет, это пройдёт, - ответила Оксана, - всё пройдёт. Я слишком долго ждала, я не могу больше ждать, я не буду ждать, я скажу всё. - Голос её начал крепнуть, всё больше какой-то безумной, исступлённой решимости появлялось в нём. Она уверенно взяла ту самую жёлтую газету. Она долго вглядывалась в жёлтую бумагу, словно набираясь смелости.
- Я зачитаю вам статью, - посмотрела она на отца, отчего тот, казалось, вдавился в кресло, поджав губы. - Это очень плохая статья, это порванная, неправильная, перекошенная статья, она убила меня тогда, - на её щеках показались слёзы, которые она смахнула грубым, резким движением. Она начала зачитывать статью, стараясь выглядеть торжественно, читать проникновенно, с выражением, отчеканивая каждое слово, делая ударение на каждом слоге, но то и дело голос её осекался, сбивался на надорванный, порывистый шёпот.
"Цены на нефть продолжают расти на мировых рынках, и эта казалось бы не имеющая никакого отношения к большинству жителей нашей страны причудливая тенденция странным образом отражается на судьбах тысяч простых людей. Речь, разумеется, идёт не только о ценах на бензин. Дорожает земля, особенно те участки, что расположены вблизи Москвы в районах, которые умудрились сохранить свою экологию в довольно приемлемом состоянии. Казалось бы, цены на нефть тут совершенно ни при чём, но эта взаимосвязь, если вооружиться статистикой, прослеживается чётко. Просто те, кто имеют от нефти доход, если и оставляют его в стране, то желают вкладывать его лишь в недвижимость и землю, и на производство уже ничего не остаётся. Оттого в этих экологически-чистых районах, некогда счастливых, а теперь в большинстве своём несчастных для простых смертных, участились пожары. Горят дома, причём совершенно случайно горят они не поодиночке, а группами, причём часто в одну ночь. Здесь связи тоже вроде бы нет, но это лишь на первый взгляд. Дома горят лишь после того, как хозяева отказываются продать своё жильё вместе с землёй неизвестным лицам, которые, расщедрившись, предлагают несчастным суммы, на которые в лучшем случае можно купить квартиру в полуразвалившейся хрущовке. Пожары у соседей странным образом убеждают людей согласиться на эти невыгодные им условия.
Так и произошло в деревне М-ого, что расположена всего в нескольких километрах к северу от Москвы. Места здесь тихие, вокруг вековые леса, чистая речка, в которой можно купаться, живописные луга. И ничего удивительного нет в том, что кому-то показалось несправедливым, что здесь живут простые смертные люди, которые уродуют пейзаж своими неказистыми, перекошенными строениями, лишь отдалённо напоминающими жильё. Сюда, в этот тихий уголок, которого, казалось, время не коснулось вовсе, приехали странные, крепкие и даже довольно симпатичные свиду ребята на джипе и начали предлагать очень удачную сделку: обменять эти халупы на комфортабельные квартиры в аварийном трёхэтажном доме, в котором ни воды ни света не наблюдалось со времён Горбачёва. Резкий отказ жителей вызвал у парней неподдельное удивление, и они, бедные, уехали ни с чем. Жители посёлка спокойно легли спать, уносясь под шум дождя в мир своих измученных фантазий, но посреди ночи они проснулись от истошных криков, что разносились по всей деревне. Горели сразу два дома; пламя, высотой до неба, пожирало судьбы несчастных погорельцев. Вокруг деревянных строений, плача и увязая в грязи, метались люди, почти не одетые. Они рвались в дома, в огонь, чтобы спасти кого-то или хотя бы вынести ценные вещи, последние вещи. Некоторые женщины, задыхаясь от отчаяния, опускались на грязную, мокрую землю, обнимали своих маленьких, ничего пока непонимающих, перепуганных детей, другие хватались за голову, рвали на себе волосы, истошно вопили, не в силах поверить в происходящее. Мужчины, в одних майках и наспех накинутых шубах, босоногие, удерживали, успокаивали их, дети либо плакали, либо стояли в оцепенении словно мёртвые, не в силах оторвать взгляда от своего полыхающего дома. Наутро сюда приехали всё те же ребята, и, как не странно, люди в этот раз оказались более сговорчивыми, спеша распродать свои жилища даже за ещё более скромную плату.
В руки редакции попали неоспоримые документы, что за этими ребятами стоит не кто иной, как довольно широко известный в узких кругах депутат Анатолий Степанович Усольский, который недавно был успешно переизбран в думу по К-скому одномандатному округу, с чем мы его от души поздравляем. Про особенности выборов в этом округе мы уже неоднократно писали, все материалы, что были добыты нами в неравной борьбе с людьми Усольского и теми, кто стоит за этим человеком, переданы нами в прокуратуру, но никакой реакции оттуда до сих пор нет. В том, что пожар в двух домах странным образом совпал со столь выгодным предложением о продажи домов, местная милиция тоже ничего кроме трагичной случайности не усмотрела, да и вряд ли когда-нибудь захочет усмотреть. Однако, мы будем и дальше писать о новых подвигах господина Усольского. Быть может, он прочтёт это и захочет подать на нас в суд, ну так и прекрасно, мы к этому абсолютно готовы.
С уважением, Евгения Кисленская".
Закончив читать, она перевела дыхание, взяла бокал, отхлебнула немного вина.
- Это плохая статья, отец, - говорила она. - Здесь сначала ирония, здесь насмешка, автор хотела смеяться над горем, точнее её заставили так. Стиль заставил, придуманный стиль. Но потом она не выносит иронии, этой неуместной иронии, она начинает описывать всё, будто сама была там и видела это всё, но она не видела, она лишь представила. Дальше, в третьей части она стыдится себя. Она очнулась, посмотрела на то, что написала и испугалась, что статью не примут, что стиль её нарушен, что ирония вдруг исчезла куда-то, но редактор не поймёт, что никакой иронии в таких вещах не может быть, она не помогает осмыслить и пережить, она лишь унижает. Она вновь начала смеяться, вымученно смеяться, это всё видно здесь. Она подавляет свои чувства иронией, она упрощает, но, может быть это и хорошо, это надо уметь. Мне не научиться. Но самое плохое в этой статье то, что всё это правда.
- Оксана, понимаешь ли... - начал было рассудительно говорить отец, положив локоть на стол и подперев голову. - В жизни всё обстоит так, что...
- Я не всё сказала! - Грозно перебила его Оксана, сама же испугавшись своего тона, и отец сразу же умолк. - Я всё сказать хочу, я расскажу всем вам, что было со мной. Я эту статью всего неделю назад прочитала, я не поверила ей, я рассмеялась тогда, я заставила себя смеяться этой убогой иронии. Мне кажется теперь, что за эту неделю я больше прожила, чем за всю жизнь. Я решила проверить, всё проверить. Я поехала тогда в эту деревню, я видела остовы сгоревших домов, прямо напротив размытой от дождя дороги. Там и правда везде грязь, везде. Чёрные обгоревшие брёвна на серой грязи, кривые заборы - это всё что осталось от жизни. Мне стало очень стыдно, впервые так стыдно, я на машине была, в шубе. Я уйти хотела, но не могла: я стояла и смотрела, это завораживает. Среди брёвен были обгоревшие вещи, всё чёрное, но среди этой убогости, этой черноты, прямо на середине того, что было кухней наверное, стояла абсолютно белая, до боли в глазах белая кухонная плита. Очень старая, чугунная, советская плита с белой эмалью. Таких, я думала, уж нет давно. Её одну пожар будто обошёл стороной, она так и осталась стоять здесь, совсем белая. Меня поразило это, одна лишь эта деталь, я её навсегда запомню. По этим развалинам бродила одинокая собака. Ха! Снова собака! - Вымученно усмехнулась Оксана, но тут же вид её приобрёл прежнюю серьёзность и будто даже отрешённость, словно она говорила для себя одной, не замечая присутствия семьи. - Эта собака нюхала плиту зачем-то, тыкалась в неё своей острой мордочкой. Это почему-то удивило меня, никогда раньше я и не видела такого. Вокруг ведь всё удивительно, лишь не каждый видит. Шёл дождь, тогда весь день шёл дождь. Какие-то ободранные, бородатые мужики в болоньевых куртках (я всё запомнила!) хотели унести эту плиту куда-то, начали поднимать её, они отогнали собаку. Я подошла к ним, спросила у них, где живут хозяева, что теперь с ними. Они, помявшись, сказали мне, что те пока сняли комнату в каком-то общежитии, что землю эту они не продали, единственные из всех. У них в этом пожаре погиб сын, мальчик пяти лет, они теперь вдвоём. Они говорили даже, что Миша, глава семьи, плюнул в лицо этим наглым людям, за что те избили его. Я не поверила тогда, но потом оно так и оказалось, я узнала точно. Я знаю теперь адрес этих людей, но пока не могу идти туда. Я пойду, теперь обязательно пойду, я решила, я должна там быть, тем более теперь уж всё равно. Я буду просить прощения, за тебя просить. Они не простят тебя, конечно, и не надо, я не хочу этого прощения, ни для тебя ни для себя, но я буду просто просить, и всё! - Она перевела дыхание. Её экспрессивная, горячечная речь утомила её, у Оксаны кружилась голова теперь, но она продолжала. - Я пошла в редакцию газеты, нашла эту журналистку, что написала статью.
- Что? - Не выдержал Анатолий Степаныч, угрожающе приподнимаясь с кресла.
- Да! - мстительно заявила Оксана, улыбаясь, - Я говорила с ней, она знает меня! Мы долго с ней говорили, она мне все документы показала, все подвиги твои описала мне. Ты думаешь, легко мне было это выносить, перед нею? Я плакать от стыда хотела, я тебя стыдилась. Но я вынуждала её говорить, по слову всё вытягивала, сама! Я думаю, она не рассказала мне всего, она жалела меня. То, что на пожаре мальчик умер, она так и не упомянула, хотя уж точно знала.
Отец, сжав зубы, снова опустился в кресло, взял свой бокал с вином, залпом выпил всё.
- Оксан, - снова вставил реплику Саша, - это ж бизнес, не ёлки-палки...
- Что? Бизнес? - С неистовством отвечала она. - Да что же, что бизнес! Эти все слова, это лишь оправдания, оправдания низости, и вы сами же верите в них. Теперь нет преступлений, нет убийств, есть бизнес! Нет убийц, есть киллеры, это профессия, это почётно. Мы все заблудились в этом, все!
Она прерывисто вздохнула, вновь посмотрела на отца.
- Я спросить тебя хотела. Всю эту неделю спросить хотела, может потому и вела себя так. Я всё ждала, что ты заметишь что-то, но ты не замечал, всё не замечал. Я думала, что рано или поздно ты не вынесешь меня, но мне интересно было, как долго ты сможешь выносить себя. Я бы не смогла вынести себя, меня бы не было уже.
- Что же ты делаешь с собой, - чуть слышно сказала Валентина Ивановна, прикладывая ладонь ко лбу. - Дочка, ты больна как будто, ты отдохни... - Робко предложила она Оксане.
- Прости, но поздно теперь, - посмотрела она на мать умоляющим взглядом. - Я теперь всё сказать должна, нельзя по-другому, вы все простите меня, я может и правда больна, я наверное не права, я не имею право на правду, но я лишь напомню тебе, - вновь обратилась она к отцу, что продолжал неподвижно, напряжённо вглядываться в свою дочь, словно впервые в жизни увидел ту.
- Оксан, ну ты не права... - хотел было вмешаться Саша своим развязным, назидательным тоном, но отец остановил его:
- Пусть скажет, - решительно, злобно отрезал Анатолий Степаныч, и сын нехотя умолк.
- Я хочу напомнить лишь, когда всё случилось, - продолжала Оксана. - Пожары, как я узнала от этой журналистки, но про неё после, случились в ночь с десятого на одиннадцатое октября, сразу после моего дня рождения, так? Это был последний день моей иллюзии, ведь вся жизнь моя до того дня была лишь иллюзией, ведь так? - Слёзно усмехнулась она. - Тогда был последний день бабьего лета, светило солнышко, мягкое и почти незаметное. Последний раз светило, ночью пошёл дождь, да я словно и знала это, я предчувствовала что-то. Когда предчувствуешь что-то, то что-то обязательно случится. Мы тогда отмечали этот праздник, всей семьёй отмечали. Мы последний раз собрались вместе, чтоб последний раз окунуться в иллюзию. Эту иллюзию счастья, которого уже не было, но в которую нам всем так хотелось верить, что мы и поверили в неё. Мы выехали за город, все впятером, мы ели шашлыки, мы смеялись, словно про запас смеялись, потому как в глубине души, наверное, осознавали неизбежность разрыва. Ты, отец, поздравлял меня, я заглядывала в твои глаза, синие и прозрачные, ты был счастлив тогда. Мы, все вместе, сидели на берегу реки, на пригорке, мы смотрели на закат, на уходящее солнце, на небо, что заливалось розовыми красками, кровавыми красками. Вокруг нас валялись жёлтые листья, совсем сухие. Я тогда брала эти листья в руки, трогала их, подносила вплотную к глазам, смотрела на просвет, будто не верила, что всё вокруг настоящее, что может быть так хорошо на свете. Не может! Зачем ты устроил всё это, этот праздник, это мнимое счастье, чтоб самому же втоптать его в грязь, в кровь, зачем! - Кричала она в истерике, едва удерживаясь на ногах. - Ты гладил мои волосы, дарил мне подарки, обнимал мать, ты любил нас всех, но разве могла я знать, что было в твоих мыслях тогда же, в те самые секунды? Ведь уже тогда ты всё знал, в голове у тебя была лишь кровь и деньги, лишь грязь, убийство. А у тебя внутри всё было чёрное, сплошь чёрное. Ты улыбался, шутил, пил вино и планировал несчастье. Всё сразу, тогда же. Вечером, уже поздно вечером, когда мы возвратились домой, довольные и пока ещё счастливые, ты сказал, что должен отъехать по работе, что у тебя дела. Разве могла я знать, что это за дела? Но я будто чувствовала что-то, я сказала тогда "Не уходи", но ты лишь рассмеялся, по-доброму рассмеялся, со злобной добротой.
- Но Оксана, милая, - пытался говорить он с нежностью, но дочь вновь оборвала его: