Моему соседу по купе, щуплому, средних лет, алкашу - я их всегда вижу по пристрастию к мудрости и жизнелюбивому багрянцу под рубахой - невтерпеж было поговорить. Ночью, на мерцающем полустанке, затолкали его дружки на полку... И вот хватил на старые дрожжи... Сгоняв за бутылочным пивом, и безоговорочно расплескав янтарной жидкости по стаканам, он прохрипел:
- Пиво хорошо-о... А пьем больше горькую... Почему, а?
Я отложил газету и стал ждать ответа.
- У меня вот язва от проклятущей, - хлопнул он по животу. - А ведь раньше не пил. На ринге выступал. В полутяже... - И все смотрел и смотрел на меня с той невысказанной болью алкоголика, которая, как ромашка, привычно мельтешит по всем уголкам России.
"С этими алкашами только разговорись", хохотнул я.
Вдруг взгляд его напрягся, он уже в упор смотрел на меня и багровый, острый кадык ходил по шее...
"Влип", затосковал я.
- Вот я и говорю! - выхрипел он.
Он еще долго прикуривал, потом затягивался, как бы утверждаясь в этой своей правоте. И я понял, что окончательно влип.
- Недолго мы пожили с Рыжей, - продолжал между тем попутчик. - Как попал в полиграфмонтаж - запил. Командировки - спирт. За смену натаскаешься, вместо крану - молодой ведь... Вот и несут. Рыжая тихая-тихая, а тут как взбесилась... Э-э... - он махнул рукой, и кадык его снова задвигался. "Зачем он рассказывает", томился я. Что-то неприятное было в его быстром, исподлобья, взгляде. - А ведь как познакомились!.. Выйду на ринг, смотрю: сидит возле канатов. С букетом. Выиграю, проиграю - все букет мой. "За неуклюжесть", смеется... - отчаянное, беззащитное зарницей выхватило, исказило ожесточенные углы его лица.
- Вот я и говорю! - повторил он. - Рыжая все к управляющей бегала: мол, грамотами, значками награждаете, а человека губите - язвенником сделали. Да-а... Один раз прибежала, от Параскиной, за полку ухватилась и смотрит мимо... Так и повалилась. Не выдержало сердечко. Отмучилась...
Он радостно, желтяще посмотрел на меня (мне стало не по себе):
- А через месяц прихватило меня с язвой прямо в поезде. Не сошел, как зверюга дополз до дома. Шлепнулся в передней, корчусь. А что дом? Голые стены. И некому меня по морде отхлестать, отваром отпоить. Конец, думаю, зверюге. И стала передо мной Рыжая, теплая, родная, жалостливо так улыбается. "Эх!", только и крякнул и вывалился в коридор. Там и подобрали...
Взгляд его раздался, изумленный, затягивал меня в светлую воронку безумца: - С тех пор во мне что надломилось, - горячечно зашептал он. - Стал на мир смотреть другими глазами... И будто Рыжая все время рядом...
"Вон оно что", холоднуло по позвоночнику. Но какая-то дикая неуемная правота его сковывала, не давала уйти.
Он хохотнул, коснулся меня горячими пальцами:
- Бригадир посылает на безнарядный ремонт. Я, кричу, тому директору бОшку проломлю. Им зачем спирт выписывают?! А взгляды у начальства, что приклеенные: хошь, такой взгляд приклеют, хошь, такой. Мастер - на "вы" стал. А наряды так - тютелька в тютельку. Параскина: "Ты, Григорий Иванович, тяжести не бери. И по доброму этак... А ведь знает, сука, по тарифу таскаю, наравне со всеми... Эх, Рыжая, Рыжая, к кому бегала...
Мне было искренне жаль парня. Знакомым, житым-пережитым, веяло от его рассказа. Но эта оголенная непреложная правота его и безрассудство пугали...
- А вы бы ушли куда, везде вон требуются, - сказал я.
- Куда?.. - не понял он, болезненное появилось в его лице, провалившиеся глаза забегали в поисках одному ему известной опоры.
- Вон и Михеич, бригадир, - скривился на дверь (ночные друзья здесь! понял я): "Ни на кого зла не держи. Что жена померла и сам с язвой - так это и с чирьев мрут! А без водки, сам, мол, знаешь, сгоришь. Так природа устроена."
- Вот я и говорю!! - произнес он. И вдруг просветлел:
- А в этой командировке, слышь, - сорвался! - радостно махнул рукой. (И во мне вдруг отозвалось, зажило давно забытые ощущения восторженного ожидания и страха).
- В Комсомольске "Сименсы" ставили. Параскина прилетела. "Молодец!", говорит. "А знаешь, что в твоей бригаде проститутка?" "Как это?", опешил я, непривычно от нее такое слово. И Михеич тут, улыбается. "С Вэче-пять пил?.. Дрых в бумагорезальном... Говорит - с тобой..." Ясно, думаю, парень за меня спрятался. Десантника - усыпили... А она свое : "Так вот знай теперь, с кем пить! Иди." А я стою, как прирос. Только чувствую - подступает. "Мало вам меня, да? - тихо говорю. - Мало вам Рыжей!" Михеич рассказывал: я к ней подошел бледный, прямой, как свеча. У меня и сейчас перед глазами навыкат белки Параскиной. Не знаю, что бы я сделал, если бы не этот угодник: завизжал как зарезанный. "Проститутка?!- кричу ей. - Да сами вы ... сами..." А она рукой махнула, села и выставилась в меня своими крашенными глазками: мол, что от меня-то хочешь? Я тоже махнул рукой. Баба и есть баба. И двинул к выходу. Только дверью шарахнул.
- А надо бы, - он поднял невидящий взгляд, - не дверью... Так и никого... - волчиная загнанная тоска исчезла за веками (...мелькнувшая просека).
Попутчик замолчал. Затем медленно, как бы отсекая мои слова, замял папиросу и - мрачным сдержанным массивом - вышел... В коридоре затихли шаги.
В нависшей тишине прорезалась жизнь купейного вагона. Где-то ударили "рыбу" и ее мощное содрогание сотрясло перегородки. Поезд делал свое дело, перестукивая железом, неотвратимо нес нас, наполняя смыслом нашу жизнь.
Я отвернулся к окну. "Разнесу... это надо же, разнесу...", думал я, следя за оконной хроникой. Шлагбаум, перелесок, милиционер - все проносилось мимо, не успевая выявить угрозу, сливаясь в отчужденный, рассеянный космос... Новое ощущение восторга и страха не оставляли меня. Запредельно пронеслись кадры: контора с надоевшими кульманами, деланными улыбками сослуживцев... Светлая, неведомая тоска выворачивала меня - рвалась наружу.
Я встал и зашагал по купе. Боже! никогда в жизни я не был так раскованно, так преступно свободен... ...Кисти сводило в сладкой истоме. Все дозволено! Все дозволено! Я всесилен! Я - сияющая вершина! (...мальчишка на краю закатного обрыва).
...тени наплывали... обступали... обретали лица, отрешенные и плоские , как щиты... "Нельзя же прожить, никого не задеть", не замечал он. Но они не отступали. "Просто у каждого свой порог совести...", защищался он. И кто-то подленько и предательски хихикнул. Он налился корневой силой, застыл в этом несущемся в никуда пространстве... Но тот, другой, холодно, подсматривающе хихикал. ...Он подумал, что мог бы убить...
Дверь двинулась. Поплавок яростно дернулся, запоздало уловив стук. Я вертнулся к окну, ощущая набатные его удары и уже начиная понимать, что минуту назад некоторым образом сошел с ума. С улыбкой, змейкой растянувшей мое лицо, я шагнул навстречу кругленькому человечку, лицо которого, показавшееся мне огромным из-за красной сверкающей лысины, выражало крайнее почтение и интерес.
- Прошу покорно, как тут наш не затравил вас, - пропел он хриплым тенорком. - Иван Михайлович Маслов, бригадир их, - кивок на койку соседа. - прошу покорно. Извините уж за ночное вторжение.
Я с трудом разбирал смысл этой доброжелательной мимики и слов, все еще находясь во власти недавней собственной силы. Это же Михеич! вдруг понял я и с интересом уставился на лучащегося толстячка, ожившего персонажа рассказа.
- Он у нас немного того, - говорил Мехеич, быстро выглянув в коридор и оставив дверь открытой. - Он жену свою убил. Молотилки-то вон какие. - Толстячок как бы извинялся и за себя и за него. А я вперился в его лицо, ища и не находя холодное, цепкое в его зрачках. - С тех пор и свихнулся, все виновных ищет. А все водка. Сколько раз к нам бедняжка в синяках прибегала. Два ребра ей сломал. Ногами же бил. Все прощала.
И вдруг ласково посмотрела на меня.
- А я вас в тресте видел... Вы ведь из треста?
Я не сразу понял, и он еще шире расползаясь: "Вы ведь из треста?" Я мотнул головой, чувствуя неприязнь к этому человечку. Но уже засел, подмывал подленький холодок страха...
Я стал перебирать вещи. Круглолицый выглянул в коридор.
- Теперь уж наклюкается, - сообщил он, явно не собираясь со мной расставаться.
Я не отвечал.
- Пить надо в меру, - торжествующе сказал он, посматривая на меня с улыбочкой, как бы что-то про меня зная (...мой поплавок дрогнул). - Тогда и порядок будет! - заключил весомо.
И вновь расплывшись лицом, и сообщив, где его искать, с кивками и улыбками выкатился в коридор, почтительно прикрыв за собой дверь.
Я чувствовал себя мелким пакостником, но ничего не мог поделать. Выждав минуту-другую, я вытолкнулся следом.
Девочка у окна (рыжие длинные волосы - "Рыжая") порхнула на меня - в глазах ужас. "Все слышала", отметил я с какой-то злорадной безысходностью. Мир рушился. Я приветливо улыбнулся ей. Но улыбка повисла между нами. Я встал к окну. За пыльными стеклами проплывала солнечная размытая акварель. "В сущности же все в меру. Все должно быть в меру," навешивал я ступеньки в пустоте. Тоска затопила меня. "А где она, мера?" И я невольно оглянулся.
Тоска не отпускала меня весь день. Вечером мой попутчик ввалился в купе с пьяно остановившимися зрачками. Криво усмехнувшись в мою сторону, он бухнулся на койку, рванул на груди рубаху, оголив худое, вздымающееся тело, и мерно засопел.
Я дал проводнице на чай, и кляня себя за малодушие, перетащил вещи в дальнее купе, мечтая лишь об одном - скорее добраться до места. Как хорошо, как хорошо, что есть конечный пункт, где все обретает ясность...
Спустя месяц от знакомого прораба я случайно узнал, что тот монтажник - давешний мой попутчик - умер. В каком-то райцентре ставили агрегат, присел во дворик на лавочку - и готов. Поговаривали: был пьян. Но Михеич клялся - враки! Удивлялись: была язва, а умер от разрыва сердца.