Он не сразу понял, что же произошло. Страх пришел позже - после того, как Мохов осознал, что внушительный кусок белого силикатного кирпича только чудом не угодил ему в голову. Неприятный холодок пробежал по спине, и Мохов, то ли не желая испытывать судьбу еще раз, то ли спасаясь от собственных неприятных предположений (что бы случилось, двигайся он медленней), заспешил прочь от опасного места. Из головы в один миг выветрились мысли, всю дорогу изводившие его своим жужжанием, и посреди образовавшейся звенящей пустоты только крутилось, постоянно повторяясь, одно: "Никогда больше не буду ... так близко..., никогда больше..."
Когда же озноб страха чуть-чуть рассеялся (а Мохов в это время уже подходил к двери своей квартиры), то в голову полезли вопросы, вызванные одним воспоминанием. Дело в том, что буквально в то же мгновенье, когда кирпич с сочным звуком вонзился острым углом в асфальт, взгляд Мохова сам собой скользнул вверх. И вот теперь то, что в долю секунды промелькнуло перед его взором, неприятно тревожило. Мохову показалось, что некое сочетание цветов, неуловимо знакомое, выплыло и пропало на сером фоне вечернего ноябрьского неба. Но, чем больше Мохов об этом думал, тем менее правдоподобным ему казалось, что он, действительно, что-то видел.
Он переодевался в домашний халат, ставил на плиту чайник и все это время успокаивал себя. Кому, действительно, нужно специально кидать ему кирпич на голову? Ведь Михаил Мохов - обычный тихий, даже несколько трусливый обыватель, один из странным образом сохранившихся в этой стране научных работников. И проблемами он занимался такими, которые вряд ли кого из криминального мира могли заинтересовать. Мохов был безнадежно кабинетным математиком.
Он допускал, что какой-нибудь тупоумный люмпен мог сделать это из простого первобытного любопытства "а что будет, если прохожему в башку метнуть кирпич?". Но такой вариант следует рассматривать, как случай, такой же, как ослабевший цемент или сильный порыв ветра. И то и другое объяснению или предупреждению не поддаётся. Мохову удалось уговорить себя больше не переживать. В какой-то мере, этот тридцатилетний ученый был фаталистом. Только последнее время его представления о судьбе и смерти за ненадобностью сильно запылились. Давно ему не случалось об этом поразмышлять, и теперь он разволновался, как ребенок, оставшийся впервые без опеки взрослых. Ну да ладно, - в конце концов Мохов заставил себя успокоиться, - чему быть, того не миновать.
И вот к тому времени, когда обычное расположение духа вернулось к Мохову, воспоминания о событиях более старых, почти недельной давности, заставили его замереть над тарелкой с ужином. Это сочетание цветов, то ли виденное им на фоне серого неба, то ли привидевшееся, было Мохову действительно знакомо. И событие, которое было связывало с этими цветами, ему не так давно с большим трудом удалось забыть.
А дело было так. Мохов, как обычно, вечером возвращался с работы домой. Когда же он входил во двор, то его слух уже издалека неприятно прорезал детский полукрик-полуплач. Мохов в тот момент не придал этому крику особого значения. Мало ли по какому поводу вопят дети. Но пока он шагал к подъезду, крик все больше завладевал его вниманием. Казалось, что ребенок, издававший эти звуки, выбился из сил и ему не хватает воздуха. И еще - в этом вопле было немного истерики, а вот именно крика, причем от страха и боли - более чем достаточно. Мохов огляделся и увидел у самого края детской площадки нескольких мальчишек лет по 5-7. В сумерках он попытался разглядеть, есть ли среди них взрослые. Видно было очень плохо, и довольно близорукому ученому, всматриваясь, пришлось двинуться в сторону крика. Подойдя почти вплотную, Мохов вдруг обнаружил, что он - единственный взрослый вокруг (непонятно, отчего это произошло - может, все мамаши уткнулись в какой-то телесериал). Детишки же послушно расступились перед Моховым. И перед его глазами предстало что-то совсем невообразимое.
Один мальчик сосредоточенно и довольно сильно бил ногой другого, который лежал на песке и, кажется, даже плакать уже не мог - только пищал жалобно. Мохов оторопел от такого. Давно ему не приходилось сталкиваться с насилием, а тут... Мохов почувствовал, что просто должен вмешаться. Подстегиваемый вопросительными взглядами детей, наблюдавшими мерзкое избиение, он решительно шагнул к маленькому негодяю и схватил его за ухо. Почему-то Мохову казалось, что нужно было именно так поступить. Детей у него с женой не было, поэтому о воспитании, а особенно - о физическом воздействии на ребенка Мохову было известно только из собственного детства. Он помнил, как сам, только почувствовав на своем ухе толстые и сильные пальцы отца, просто слабел и только мог молить, чтобы ухо опять стало свободным.
Мальчик, однако, не повел себя подобным образом. Он еще раз пнул лежащего, а потом попытался развернуть голову, чтобы рассмотреть, кто это его так прихватил. Мохов в свою очередь начал втолковывать маленькому извергу про то, что тот не смеет себе такое позволять. Но как только хватка Мохова чуточку ослабла, мальчишка еще раз пнул попытавшегося отползти избитого ребенка. Мохов внезапно увидел лицо мальчика, ухо которого держал рукой. Оно было по-обычному миловидным, вот только глаза - что, правда, могло просто показаться в обманчивом свете уличного фонаря - как будто были переполнены неподдельной злобой. Мохов решил от греха подальше оттащить этого злобного монстра подальше от его жертвы. Потянул за ухо посильней, и почувствовал, что мальчик уперся и не двигается. Вся неестественность поведения этого ребенка еще больше подчеркивалась его молчанием. Нормальный мальчишка, кажется, на его месте давно бы уже орал и извивался ужом. Но было только слышно, как всхлипывает избитый ребенок. Мохову стало как-то не по себе от всего - молчаливые дети вокруг с насупленными лицами и почти отрывающееся от своего хозяина ухо в руках. Мохов по инерции все еще тянул его, хотя уже не был уверен, что оно попросту не оторвется. Пальцами, по крайней мере, уже плохо ощущал, живое ли оно вообще.
И тут мальчик заорал. Крик был еще более истошным, чем тот, который привел Мохова на площадку. На сей раз дети, стоящие вокруг, поспешно исчезли. Мохов одернул уже онемевшие пальцы от уха мальчика, но тот, видимо, до этого изо всех сил терпев боль, уже не мог ей сопротивляться. Он кричал, схватившись обеими ручонками за ухо, он плакал, выл и как-то подвизгивал. Зрелище было крайне неприятное, и Мохов, как виновник всего этого, чувствовал себя неловко. Он попытался приблизиться к ребенку, лепеча что-то вроде:
- Ты же сам виноват... Нельзя бить ногами своих друзей... Ну, перестань, все пройдет...
Тот повернул в сторону Мохова свою перекошенную гримасой боли мордашку, в свете фонарей блестящую от слез, и даже в таком освещении - почти бордового цвета, и, всхлипывая, закричал какие-то слова. Их трудно было разобрать, но улавливалось что-то похожее на "гад" и "ненавижу". Мохов совсем растерялся, когда ребенок вдруг рухнул на то же место, где только недавно лежала его жертва, и зарыдал еще сильнее. Чувствуя себя совершенно беспомощным, научный работник постыдно, бочком-бочком ретировался в свой подъезд. В голове у него царил полный кавардак. То его почему-то занимала мысль, были ли ему самому известны в возрасте этого мальчика такие слова, то он принимался корить себя за проявленную жестокость, а потом - уже оправдывал себя. В общем, в квартиру вошел в полной растерянности.
Жена возилась на кухне. Мохов, не снимая обуви, прошел к ней и, слегка приложившись губами к ее сосредоточенной щеке, быстро выложил все, что произошло на детской площадке. Она по описанию не смогла определить, чей это был мальчик, хотя жена Мохова, в отличие от него самого, знала почти всех в доме. Но она одобрила действия мужа, хотя тоже удивилась, как ребенок реагировал на наказание.
- Знаешь, - сказала она, вытирая руки полотенцем. - Я года в четыре очень любила насекомых "раздевать" - крылышки, лапки отрывать. И ничего особенного при этом не чувствовала. Мне кажется, детям вообще свойственна жестокость. Просто от незнания. Они ведь еще не осознают, что в мире существует еще нечто живое, кроме них самих, что еще кто-то может испытывать боль. Только через собственную боль, собственный страх они могут догадаться о чувствах других. Дойти до категорического императива им удается только через опыт, а для него нужно время. Правда, иногда и опыт не нужен - достаточно воображения. Вот я - однажды перед матерью шустро разделала какую-то божью коровку, знаешь, не задумываясь, как бы мимоходом. Мать тогда мне как крикнет: "А если бы тебя так?!!" Я тут же представила - и так мне страшно стало. И именно с тех пор ко всему живому намного трепетней стала относиться. Да успокойся. Все ты правильно сделал. Мальчик почувствовал боль - такую же, какую он сам доставлял своему товарищу. И теперь хорошенько подумает, прежде чем опять так же поступать.
- Не знаю, не знаю... Ты исходишь из того, что жестокость - нечто переживаемое всеми, что рано или поздно каждый приходит к пониманию её противоестественности. Но я хорошо помню, что, когда мне было очень мало лет, я стал свидетелем отвратительного действия, когда ребята старше меня вешали котенка. Натурально - надевали ему на шею петлю и отпускали. Господи, сейчас бы, наверное, меня стошнило от этого зрелища, а тогда - я был спокоен, хотя уже совершенно четко понимал, что это гадко. Да и потом - знаешь, сколько жестокости насмотрелся: и как собак обливали бензином, а потом поджигали, и как друг друга железными обрезками трубы лупили... Чтобы дойти до всего этого, нужно долго тренировать, развивать жестокость до уровня изощрённости. Кажется, у некоторых к жестокости есть какая-то природная предрасположенность, которая со временем становится только сильнее, и это уже невозможно подавить никаким страхом возмездия.
- Тебя послушаешь, так всех преступников - садистов надо выявлять в детском саду - раз муравьев тайно камешком давит, так тут же - в особое учреждение на перевоспитание. Так, что ли? Все! Иди, раздевайся, и за стол...
- Нет, подожди. Ведь ребенком, пока он недостаточно "очеловечился" в нашем обществе, управляют животные инстинкты, в том числе и инстинкт хищника. Это потом он, в зависимости от способностей, набирается наших взрослых истин о том, как жить в обществе. И до поры до времени, пока эти истины не застряли в его голове, его жестокость сдерживается лишь авторитетом и насилием взрослых. Вот сегодня я применил насилие. Интересно, а почему отсюда он должен понять, что насилие - плохо? Можно ведь сделать и такой вывод: "надо лучше скрывать свою жестокость" или "надо набираться сил (кто сильнее, тот и прав), а, когда силы уравняются, мстить обидчику".
Жена одновременно с последними словами Мохова изобразила притворное негодование и замахнулась на него половником. Супруги, как ни в чем не бывало, сели ужинать. Жизнь продолжалась. Но что-то недосказанное, недопонятое осталось у Мохова после того случая внутри. Он пытался списать это на собственное малодушие. И еще - с волнением ждал последствий своего самоуправства - прихода какого-нибудь мускулистого папаши, решившего проучить обидчика своего сына или еще чего-нибудь в том же роде. Дня три спустя Мохов увидел "своего" мальчика, который довольно мирно шел за руку с мамой. Маму толком рассмотреть не удалось, но ребенок в хорошем освещении выглядел миролюбиво. У него были большие ярко-розовые щеки, свисавшие из под зеленой шапочки. Взгляд его, обычный любознательный взгляд обычного мальчика, только скользнул по Мохову. После этой случайной встречи тот успокоился окончательно. Дети, они быстро забывают, решил он.
И вот теперь яркое пятно, мелькнувшее перед Моховом спустя мгновенье после удара кирпича об асфальт, напомнило ему в своем сочетании розового и зеленого того самого мальчика. "Если я действительно видел его, - думал Мохов, - то получается, что этот ребенок за почти оторванное мной ухо попытался меня зашибить кирпичиком?" Это предположение, возникнув в его мозгу, тут же было им самим же и высмеяно, но развеиваться, исчезать почему-то не хотело. Мохов опять пытался корить себя за трусость, особенно - перед ребенком, но какая-то часть его души, в результате, все же настороженно и опасливо свернулась где-то внутри, ожидая нового нападения.
На работе Мохов посоветовался по этому поводу с одним коллегой, у которого было два мальчика. Но тот только рассмеялся и велел выбросить подобные мысли из головы. Мохов, правда, и сам перед ним все представил, как шутку. А потом еще долго думал, что, может, зря сразу настроил своего "эксперта" на несерьезную ноту. Ведь почему бы человеку, даже если он очень маленький, не отомстить за свою боль? Чем дети в этом смысле отличаются от взрослых - тем, что они глупее или боязливей? Да в этой стране уже никто ничего не боится! Хотя, при чем здесь страна?
Очередное неприятное событие все поставило на свои места. Случилось это, когда супруги Моховы в пятницу вечером возвращались от своих знакомых. Обычно по пятницам в их кругу было принято пить пиво, поэтому голова у Мохова была в момент подхода к дому не совсем в рабочем состоянии. Он уже предвкушал свидание с уборной, поскольку мочевой пузырь был изрядно наполнен. Но, подходя к подъезду, супруги заметили, как свет в нем внезапно погас. Кто знает, как Мохову в таком состоянии удалось отметить это гашение, да еще и моментально протрезветь. Видимо, навязчивые мысли о мести мальчика, не отпускавшие его последние две недели, заставляли мозг оставаться настороже. Мохов осторожно открыл дверь и не торопился входить в нее. Почему-то ему казалось, что сейчас очередная груда кирпичей свалится на голову. Жена что-то издевательское бормотала про трусливую осмотрительность своего супруга и все норовила проскользнуть мимо него в подъезд. Мохов же, одной рукой сдерживая ее, другой шарил по стене в поисках выключателя. Когда же его удалось нащупать, то толку от этого не прибавилось - свет не зажигался.
Мохов прикрикнул на жену, поскольку ее мельтешение мешало ему сосредоточиться. Затем велел ей оставаться снаружи, пока сам все не разведает. Неизвестно, откуда у не отличающегося смелостью математика вдруг взялась такая решительность. Может, от пива? Жена, проникшись настроением Мохова, затихла и послушна стала ждать продолжения. Сам Мохов осторожно продвигался по темному подъезду - не быстрее десятка сантиметров в минуту. И, честно говоря, уже прощался с жизнью, хотя где-то в глубине души сомневался, что его могут хотеть убить на самом деле. Открыл вторую тамбурную дверь подъезда и замер. Затем чуточку продвинулся и, сам не понимая, как же это ему удалось - почувствовал на уровне лодыжек натянутую тонкую веревку. Штанина попросту слегка задралась и порядком онемевшую кожу ноги Мохова защекотало легкое прикосновение лески. Почему-то от ее обнаружения ему стало значительно легче. Теперь все сомнения отметались - за ним действительно охотились. И скорее всего - этот дрянной ребенок.
Мохов вернулся к жене и сообщил ей о своей находке. Она прижалась к нему, и он увидел ее испуганные глаза:
- Господи, да что это такое?
- Да погоди ты. Может, просто - переборщили с баловством... - сказал Мохов, сам особенно не веря в то, что говорил. - Давай лучше поищем огня.
Мохов вышел из пустынного двора, оставив жену возле подъезда предупреждать случайных прохожих об опасности. Довольно долго пришлось ловить человека, обладающего зажигалкой. Затем жители дома могли наблюдать необычное зрелище - шествующего по двору Мохова с пылающим бумажным факелом в руках. Он вошел с этим факелом в зияющий чернотой дверной проем. Огнем перепалил леску - она моментально разлетелась в сторону. И тут, подняв глаза, Мохов обнаружил странное сооружение. Жена заглядывала через плечо Мохова, и вместе с ее вскриком до него дошло назначение этого сооружения. Оно располагалось на полу в метре от натянутой лески и представляло собой наваленную кучу камней, посредине которой торчал довольно острый кусок арматуры. Мохову быстро удалось представить, как ее острие мягко входит в живот падающего через леску. И этим падающим мог быть - он...
Мохов разметал ногой кучу камней. Страх окончательно прошел, уступив место какой-то несвойственной ему ярости. Если это - дело рук мелкого негодяя, то он должен быть где-то в подъезде. Мохов, уже совершенно не заботясь о собственной безопасности и нисколько не думая, что впереди могут быть другие ловушки, ринулся по лестнице наверх. Жена едва поспевала за его факелом, разрезающим темноту. Мохов пробежал дверь своей квартиры и, слыша за спиной только крик жены "Куда же ты?!! С ума сошел?!!", только энергично передвигал ноги. Оказавшись на площадке последнего этажа, он только перевел дыхание. Мальчишки нигде не было видно. Мохов поднял голову и увидел черноту открытого люка, ведущего на крышу. Прислушался, но шума поспешных шагов слышно не было. Только собственное сбившееся дыхание...
На крышу он не полез. Но с мальчишкой решил поговорить. Отпросившись на работе, Мохов уселся на скамейку у подъезда и принялся ждать. Наконец, знакомая зеленая шапочка замаячила на детской площадке. Мохов собрал свою волю в кулак и решительно двинулся в сторону мальчишки. Тот, увидев Мохова, отпрянул и на его маленьком личике отразился страх. Он бросил свои игрушки и уже собирался припуститься во весь дух. Мохов в два прыжка настиг его и схватил за плечо. Мальчишка начал извивать в руках мужчины, а тот с придыханием пытался говорить ему:
- Да постой ты... Не вырывайся... Я поговорить с тобой хочу! Извини меня за то, что я схватил тебя за ухо. Но ты не можешь так поступать... Это ведь ты кирпич в меня бросил? И веревку натянул в подъезде? Скажи, ты?!!
И тут мальчишка заорал так, что у Мохова заложило правое ухо. Ребенок издавал высокие звуки захлебывающегося плача-крика, в котором, по видимому, только Мохову слышались нотки издевки. Ему оставалось лишь беспомощно оглядывался по сторонам. Он чувствовал себя совершенно растерянным. Держал за плечо орущего ребенка и чувствовал свое полное бессилие выяснить, кто же дважды покушался на его жизнь. Ему уже казалось, что весь двор из окон смотрит на него. Глупейшее положение! Мохову почудилось, что дверь одного из подъездов распахнулась, и тут выдержка окончательно покинула научного работника. Он отпустил мальчишку и постыдно, втянув голову в плечи, засеменил к своему подъезду. Мальчишка выиграл эту битву.
Оставалась только одна возможность - поговорить с родителями этого ребенка. Хотя Мохов и осознавал, как трудно поверить в то, что твой маленький сын пытается кого-то убить. Но он решился, причем, решился в том числе признаться в своей неудачной попытке оторвать мальчишке ухо.
Решиться то, может, он и решился, но выполнять задуманное по своей ленивой натуре не слишком торопился. На следующий день Мохов услышал стук в дверь. Он был один дома, ни телевизор, ни магнитофон не работал, и только поэтому можно было услышать это торопливое постукивание. Он резко распахнул дверь, предусмотрительно прижавшись к стене. Его уже совсем не удивляли собственные повадки то ли охотника, то ли преследуемой жертвы. Не стало для Мохова новостью, когда на пороге, правда, стоящего с совершенно миролюбивым видом, он увидел "своего" мальчишку. Тот же окинул нелепую позу замершего Мохова и деловито прошел вовнутрь квартиры. Остолбеневший научный работник даже не в силах был помешать мальчишке, так его поразила дерзость ребенка.
Мальчик по-хозяйски проследовал в кабинет Мохова и забрался в кресло. Хозяин же квартиры прошел за свой стол напротив и, смотря в упор на незваного гостя, насколько смог, строго произнес:
- Что тебе нужно?
Мальчишка беззаботно болтал ногами и, нисколько не обращая внимания на вопрос Мохова, с неподдельным интересом осматривал обстановку кабинета. Потом все же удосужил хмурого хозяина взглядом. Тот, как ни старался, не мог настроиться на серьезное отношение к происходящему. Перед Моховом сидел самый обыкновенный ребенок, своим внешним видом напрочь отвергающий все, что было о нем известно. Он несколько раз с характерным детским плямканьем открыл и закрыл рот, потом все же пропищал:
- А ты - у-умный...
Эта фраза, произнесенная то ли с утвердительной, то ли с вопросительной интонацией, поставила Мохова в тупик. Если этот ребенок явился сюда, он тем самым подтвердил свою причастность к покушению на убийство. И при этом он ведет себя, будто пришел на экскурсию. Мохов уже начал терять терпение, когда маленький негодяй опять изрек:
- ..и везет тебе...
Это уже было ближе. Мальчишка признавался! Внезапно Мохова переполнила ярость необычайной силы. Он чувствовал, как кровь прилила к лицу, и как жар пульсирует под кожей щек. Глаза Мохова застлала крайне реалистичная фантазия, как он душит этого ребенка. Он даже почувствовал в своих руках хруст хилой детской шейки. Но тут жар резко отлил, и теперь уже благоразумие взяло вверх над эмоциями Мохова. Он сквозь зубы прошипел ребенку:
- Что! Тебе! Нужно?!! Я, кажется, уже извинился перед тобой. Хотя, по большому счету, никакой моей вины во всем этом нет. Ты мерзко и жестоко избивал своего товарища, а я просто прекратил это безобразие. Тебе должно быть стыдно...
- Ты сделал мне больно...
Мальчишка уже смотрел на Мохова угрюмо. Тому, наконец-то, удалось вызвать маленького мстителя на разговор. Мохова, воодушевленного тем, что события как-то двинулись в прогнозируемое русло, понесло:
- Но это же не повод, чтобы пытаться меня убить!
- Ты сделал мне больно.
- Ты что, не понимаешь, что жизнь намного ценней, чем твоя боль?!!
- И все вокруг видели, как я плакал...
- Послушай, мальчик, если ты этого не понимаешь, то я хочу тебе объяснить. Ты поступил дурно. И я был вынужден применить силу. Да, я согласен - я тоже поступил дурно. Но меня вынудили обстоятельства. Понимаешь, обстоятельства! Если ты считаешь, что, убив меня, ты компенсируешь свою обиду, то глубоко ошибаешься. Это вещи - несравнимые! Жизнь - самое ценное, что есть у человека. Ты можешь мне мстить, но месть должна быть соразмерной. О, черт! Надо же ему понятней говорить...
Мальчишка все больше насупливался. Он перестал мотать ногами, а только из-под пушистых ресниц смотрел на переполняемого эмоциями Мохова и изредка - моргал. Мохов, как рыба, хватал воздух в поисках новых доводов. Вспомнив разговор с женой, он принялся снова:
- Тебе родители рассказывали про жизнь и про смерть? Понимаешь, если ты умираешь, там дальше - пустота, тьма, там ничего нет. Хотел бы ты сам там очутится? Подумай! Если ты будешь хотеть смерти другого, то сам умрешь и будешь в темноте и одиночестве, без мамы...
- Неправда! - мальчишка почти выкрикнул это, перебив тираду Мохова. Мохову даже казалось, что ребенок на грани того, чтобы расплакаться. - Ты просто станешь таким же маленьким, еще меньше, чем я. И тогда...
- Мама! - это уже Мохов издал вопль. Не обращая внимание на сидящего ребенка, он принялся ходить взад-вперед по кабинету, сам того не замечая, что размышляет вслух: - Кто же, интересно, вбил в его головку эти бредни про переселение душ? Так вот где собака зарыта... Тогда все понятно. Я тут расписываю, какая жизнь ценная, а ему это - так, незначительный этап существования. Ух, я бы всех этих сектантов... Мальчик! Ты не прав. Не знаю, откуда ты узнал о переселении душ, но, боюсь, тебя обманули. Человек просто живет и - умирает, уходит в землю, сгнивает. Никто тебе не скажет, что он помнит свою прошлую жизнь...
- Я.
Мохову пришлось подойти к ребенку почти вплотную, чтобы заглянуть ему в глаза. Затем он присел на корточки перед креслом и как можно задушевнее спросил:
- Что - ты?
Мальчишка отвернул голову от Мохова, будто пытался скрыть слезы, и прошептал:
- Я помню...
- Что помнишь? - тем же задушевно фальшивым голосом спросил Мохов.
- Ты что, дурак? Прошлую жизнь!
- Подожди-подожди... Может, это тебе приснилось?
- Это тебе - приснилось! Я жил-жил, потом вместе с башчы вышел на улицу, не успел ничего понять - и вот теперь здесь, опять слабый, опять слов мало... - мальчишка тяжело вздохнул. Мохов вглядывался в его лицо, пытаясь найти тень ненатуральности, тень игры. Но ребенок говорил абсолютно спокойно, только слезы крупными каплями собрались в уголках его глаз.
- Слушай... - Мохов не знал, что говорить. Но нужно было что-то говорить. Почему-то ему стало казаться, что, может, мальчишка не все врет. Ребенок в эти минуты выглядел очень потерянным. Хотя Мохов и помнил когда-то услышанное, что детские фантазии порой бывают для самих детей неотличимы от реальности. Но может ли ребенок знать о каком-то башчы, или о том, что слов бывает - больше? Нет, все-таки странный ребенок. Надо поговорить с его родителями. А пока... - Слушай, я вот чего подумал. Может, ты и помнишь свою прошлую жизнь, но другие то - не помнят. Я, например, не помню. И если ты убьешь меня, для меня это будет, как конец всего, как тьма. Потому что, даже если я снова рожусь, я свою прошлую жизнь уже не вспомню. Понимаешь, мне очень страшно умирать. И я так просто не отдам тебе свою жизнь!
- Я это тоже помню, - сказал со вздохом мальчишка. Мохов даже на какое-то время забылся - и ему стало немного жалко ребенка. - Тогда все тоже удивлялись, что я помню. Но ведь это так! Только очень плохо помню. Расплывчато...
Мальчишка с трудом выговорил последнее слово. Глаза его смотрели в одну точку, и Мохову уже начало казаться, что в них видна тысячелетняя древность. Но Мохов быстро отмахнулся от этой мысли. Он еще раз окинул взглядом насупленного мальчишку, и ему показалось, что лицо ребенка несколько просветлело. Тогда Мохов спросил:
- Так что, все еще хочешь меня убить?
- Нет...
- Ну, слава Богу! - Мохов резко приподнялся с корточек, да так, что у него в глазах потемнело. Не успел он повернуться, чтобы опять сесть за стол, как его остановили слова мальчишки:
- Это наказание, правда, тебе не подойдет... Я вспомнил, отчего тебе может быть плохо. Я поэтому к тебе пришел.
И тут он закричал...
Он издал истошный вопль, кажется, такой вопль называют предсмертным. Мохов опешил. Он только чувствовал, как больно дребезжит в ушах, и в оцепенении глядел на мальчишку. А тот визжал и визжал, используя свои возможности во всех звуковых диапазонах: пищал, захлебывался, гудел, как труба. Потом он начал бить себя по щекам, в неистовстве метаться на кресле. Мохов же просто не мог пошевелиться, его воля была парализована этим безумным зрелищем. Но когда ребенок принялся стаскивать с себя штанишки, до Мохова начала доходить его цель. И она ему показалась чудовищной.
Его нелепый паралич тут же прошел. Мохов метнулся к ребенку и, сгребя его в охапку, как можно быстрее выбросил визжащий комок на лестничную площадку. Мысли Мохова были спутаны. Он просто не знал, что делать дальше. Он слышал, как мальчишка надрывается на лестничной площадке, как тарабанит во все двери, и понимал, что нужно действовать, и как можно быстрее. Первое, что пришло на ум - позвонить жене и посоветоваться. Но ее не было на месте. Тогда он застыл, ожидая, что какая дельная мысль сама придет в голову. Прошла пара секунд, и Мохов бросился обшаривать кресло, где сидел маленький негодяй. Действительно, мальчишка умудрился засунуть какого-то своего обгрызенного солдатика в щель между сиденьем и спинкой. Мохов с омерзеньем выбросил игрушку в окно, а затем с энергичностью, ранее за ним не наблюдавшуюся, начал мыть пол, обильно покрывая его толстым слоем воды. Когда в дверь зазвонили, Мохов был уже на все сто уверен, что ни одного следа пребывания мальчишки в его доме не осталось.
Сделав как можно более непринужденный вид, он открыл дверь и увидел безумное лицо женщины лет сорока. Честно говоря, Мохов при виде этого лица все же немного струхнул. Но, совладав с собой и вернув себе попытавшуюся улизнуть внешнюю беспечность, нарочито медленно вытирая пот со лба тыльной стороной руки и как можно длиннее растягивая слова, спросил:
- Вы ко мне?
- Да, подлец! - женщина замахнулась на Мохова, и тому только случайность помогла сохранить свои глаза в целости.
- Эй, гражданочка! - Мохов понял, что нужно упредить нападение. - Вы себе, собственно, что позволяете? Вы меня ни с кем не путаете?
- Как таких земля носит! - женщина в угаре собственной ярости кричала, но драться больше не лезла. - Какой подлец! Да я тебя в тюрьму упеку, извращенец чертов!!!
Из дверей соседней квартиры показалась седенькая голова соседки. Мохов, почему-то апеллируя к ней, зачастил:
- Вот, Марья Петровна, скажите, пожалуйста - сегодня у нас просто концерт какой-то целый день. Что вы все от меня хотите? - это он уже к женщине. Та перестала кричать и смотрела на соседку Мохова выжидающе. Старушка смутилась под взглядами и прошепелявила:
- Действительно, безобразие. Мальчик сначала кричал, потом - эта женщина.
- Да он же извращенец, он мальчика изнасиловать хотел! - мать мальчишки не слишком уверенно говорила под с трудом удерживаемым в рамках дружелюбности взглядом Мохова. Но с последними словами женщины тот вдруг решил сменить роль. Теперь ему пришлось превратиться в возмущенного обывателя:
- Как вы смеете?!! Сумасшедшая мамаша сумасшедшего ребенка! Что же я, совсем спятил, по-вашему? У меня семья, я - ученый. Вы как, ребенка своего психиатру не пробовали показывать?
И женщина неожиданно сдалась. Она ссутулилась и прошептала бескровными губами:
- Простите... - потом, как будто что-то вспомнив, приблизила свое лицо почти вплотную к лицу Мохова и одними губами выдохнула. - Смотри - я тебя достану...
Мохов даже нашел в себе силы, чтобы обсудить со старушкой-соседкой странности семейки, шумевшей целый день на лестничной площадке. Затем вернулся в свою квартиру и рухнул без сил на диван. Минут через пятнадцать он принял грамм сто коньяку и почти сразу уснул.
Вечером Мохов все рассказал жене. Она повела себя не так, как он ожидал. Какое-то недоверие сквозило в ее поддакиваниях. Мохов знал, что это с ней иногда случается, и в эти мгновенья ему начинало казаться, что не было почти семи лет совместной жизни - будто совсем чужой человек. Он заметил, что начинает заводиться от кажущейся невнимательности супруги, но сумел взять себя в руки. "Может, - решил Мохов, - у меня просто нервы стали ни к черту? И жена здесь не при чем..."
Еще неделя прошла спокойно, хотя о каком спокойствии может быть речь? Мохов с женой решили, что нужно переезжать, и он начал носиться по городу, изучая разные варианты обмена. При этом ему только во сне удавалось забыть о том, что в любую минуту на него может обрушиться очередная напасть, рожденная в умишке ребенка-монстра. Хотя иногда Мохову в голову приходила мысль, что, может, действительно, над мальчишкой довлеет память прошлых жизней. Ведь самому Мохову в минуты, когда соответствующее настроение посещало его, не раз хорошо размышлялось о возможном бессмертии души. И еще - были же опыты с гипнозом, когда люди пересекали линию своего рождения и оказывались в какой-то другой жизни! Почему же в природе не может случиться какого-то сбоя, и кто-то вдруг начнет жизнь сначала? То есть будет осознавать, что жизнь опять началась. Мохов даже находил такую ситуацию интересной.
"Может, - думал он, - этот ребенок-взрослый по-своему прав. Кто его знает, что было у него в прошлой жизни. Может, там принято оскорбление, подобное нанесенному мной, искупать самым жестоким способом? Вообще, соразмерность мести - вопрос не самый банальный. Даже правило "глаз за глаз" не выдерживает критики, не говоря уже об ужасно унизительной процедуре извинения. Почему обязательно то, что сделали дурного мне и примененное в качестве мести обидчику, компенсирует мои страдания? Вполне вероятно, что вообще любые ответные меры, принятые в обществе, любые санкции не смогут полностью устроить одного единственного человека, чувствующего себя неудовлетворенным после официального акта мести. И что будет, если он не захочет жить спокойно с этой неудовлетворенностью?
Каждая эпоха, каждый народ имеет свое представление о должном соответствии преступления и наказания. Кажется, мальчишка произнес тогда какое-то тюркское слово, а значит... Значит, он может быть по-южному горяч и жесток, независимо от собственной природы. Просто память обязывает его мстить так, как принято на Востоке.
Но мне то от этого не легче..."
..Толпа людей наводнила квартиру Моховых в воскресенье - милиция, соседи, неловко жавшиеся друг к другу, рыдающая мать мальчишки, которая тыкала в Мохова пальцем. Тот безучастно наблюдал за всем происходящим. Он просто чувствовал себя чертовски уставшим и не способным как-то достойно препятствовать разорению своего дома. Ему велели одеться и через какое-то время Мохов уже болтался в холодном "УАЗике" рядом с толстым молчаливым милиционером, который непрерывно курил дрянные сигареты.
Мохов решил для себя, что не нужно ничего говорить, пока не выяснится, в чем же его обвиняют. То, что все это - результаты происков маленького мстителя, Мохов нисколько не сомневался. Но что же мальчишка придумал на этот раз?
Было непохоже, что кому-то в милиции хотелось о чем-либо спрашивать Мохова. Блюстители порядка вели себя довольно грубо, без особого повода наставив ему синяков при банальных процедурах совместного шествования или посадки в авто. Мохов стиснул зубы и ждал. В отделении его записали в журнал и поместили в темную комнату. Стекло в единственном зарешеченном окне было наполовину разбито, и в обширные отверстия проникал пронизывающий ветер. Однако остатки стекла, которые не были препятствием для ветра, умудрялись при этом полностью задерживать дневной свет. Сидеть было не на чем и Мохову пришлось бродить взад-вперед по камере, в которой, кроме него, оказалось еще одно живое существо - на скамье спал довольно вонючий бомж.
Мохова вызвали, спустя, наверное, часов пять, когда он уже находился в полуобморочном состоянии. Пришедший страж порядка что-то отрывисто и неразборчиво выкрикивал, а Мохов, чуть ли не интуитивно в ответ останавливался или закладывал руки за спину. Затем ему велели все выложить из карманов и дополнительно не очень любезно обхлопали. Во всем происходящем ему виделась нереальность, он никак не мог почувствовать себя участником этих событий, а не сторонним зрителем. Затем его привели в холодную прокуренную комнату, где сидел мрачного вида лысеющий мужчина в гражданской одежде. Мохов почувствовал облегчение. Ведь сейчас все станет на свои места.
Однако, следующие два часа были больше похожи на кошмар, поскольку Мохов очень скоро перестал понимать, о чем идет речь. Следователь был излишне нервным. Он мало о чем рассказывал и много спрашивал. Мохов обнаружил, что отвечать на поставленные этим человеком вопросы может только с большим трудом. Почему-то каждый очередной такой вопрос совершенно в нелепом свете представлял предыдущий ответ Мохова. И тот скоро начал путаться. А потом - и вовсе замолчал. Замолчал, когда до него дошло, когда в голове у него, как из тумана, проступила картина событий, из-за которых он оказался здесь.
Оказывается, мальчишка был изнасилован и сброшен с крыши дома, прямо перед окнами Мохова. От падения мальчишка умер. На чердаке были найдены следы борьбы и вещи Мохова - квитанция из химчистки, визитка, пуговица от пальто.
Следователь напоследок сказал, что дело практически решено. И без экспертизы все понятно. Мохов не обратил внимания на эти слова. Его мысли были заняты одним: раз мальчишка так легко использовал свою жизнь, значит, переселение душ действительно существует? Или мальчик всё-таки спятил?