Аннотация: Часть из политического детектива,Германия 70-х,работа разведки на территории Европы.
Дождь.
За окном листопад. Серое утро безмолвно обходит углы комнаты. Капля дождя стекает по непонятной траектории вниз по стеклу не оставляя следов.
Да, следов оставлять нельзя. Все просчитать и уйти по непонятной траектории.
Господин Рихтер размашистой походкой шел по коридору, сопровождение не успевало за ним, безмолвно проклиная его привычку пренебрегать определенными мерами предосторожности. Наверху знали об этом, и каждый раз подбирали новую группу охраны, которая бы смогла наконец-то подстроиться под его необузданный характер. Занимая один из высоких постов так называемого "теневого кабинета" в правительстве республики, он не страдал чувством солидарности к сотрудникам спецслужб, они были для него неприятными особями, постоянно вертящимися возле ног и мешающими его напористому движению вперед. Поле деятельности Рихтера было невелико, но влияние его "что-то делания" на общий политический ритм было просто огромным. В его руках был сосредоточен весь узел связей между "большим и малым братом", его оценки общения глав правительств были как бы категориями политических интриг и провокаций. Он не замечал, что становиться опасен.
Господин Рихтер втянул в себя недовольно воздух, дверь в промежуточный отсек многоэтажного дома, в который он любил иногда наведываться, была, как некстати загорожена строительными лесами... Идти по главному проходу не хотелось.
Лариса сидела на кровати в легком шелковом халатике. За окном шуршал листопад. В такую берлинскую погоду дома на Ляйпцигской улице было уютно и тихо. В доме пахло свежими цветами. Он всегда перед приходом присылал букет цветов. Только тогда она знала, что он уже в пути. Как правило, машины останавливались вдалеке, недалеко от Фридрихштрассе, и оставшийся путь он проделывал пешком.
Она включила музыку и прошла в ванную, чтобы еще раз убедиться все ли в порядке. Из зеркала на нее смотрела совсем молоденькая девочка, только что вошедшая в эту большую и неуютную жизнь. Маленькая и не совсем окрепшая грудь, большие открытые глаза, четкий вызывающий рельеф губ, натурой умело сложенное тело, волосы ярко-рыжего цвета, чуть приподнятый носик делали Ларису воздушной и недоступной.
Довольная собой она вернулась в комнату и снова устроилась на кровати.
Дом вздрогнул.
Охранники убрали строительные леса.
Рихтер не любил задерживаться, и от этого у него опять заныло сердце, может быть от злости на самого себя, а может быть от, не так давно сделанной, операции, ему был установлен западный "ритмовик" чтобы поддерживать угасающие ритмы его уставшего сердца.
Стена перед его лицом вдруг выгнулась и прыгнула в его лицо. " Этого не может быть!" - в последний миг успел подумать он.
Маленькая ленточка осциллографа, заплясала, найдя знакомый ритм, и замкнула контакты. Тротиловый заряд, подключенный к газовой сети, разметал бушующее пламя по коридору. Кожа в раз обуглилась и свернулась от неимоверной жажды. Лопнули сосуды, запекаясь в жгуты. Мышцы в последний раз стянулись и умерли.
Лариса прислушалась. За окном вдруг завизжало, засиренило, затопало.
Она встала и подошла к окну. К дому подъезжали машины скорой помощи и пожарные. Враз потянулись водяные артерии, и пропали в черном дыме, валившим из "черного входа".
В дверь зазвонили и забарабанили. " Эвакуация - в доме пожар!" Лариса метнулась в комнату и принялась судорожно одеваться. В дверь барабанили все настойчивее. " Выходите!"
" Бл-дь..., Паспорт, деньги... что еще? Что же еще?"
Дверь слетела с петель и упала на пол. В проеме стоял пожарный в черном комбинезоне и маске." Шнелль! Шнелль!" Он схватил Ларису за руку и потащил к выходу. Из черного хода валил едкий густой дым. " Почему мы бежим в дым?" - пронеслось в голове, но желание за кем-то следовать и кому-то подчиняться отключило рассудок.
В маске билось отражение умирающей Ларисы. Ее легкие уже не справлялись с ползущим удушьем. По ногам потекли струи мочи. Голова поникла, пол опрокинулся под ноги, дым покрыл тело черным саваном.
Стоит ли что- нибудь знать?
" С глубоким прискорбием и сожалением Верховный Совет и правительство Республики сообщает о безвременной кончине Франка Рихтера, последовавшей в ночь девятого сентября, вследствие внезапной остановки сердца..."
" На Ляйпцигской улице в результате повреждения газопровода произошел взрыв, приведший к пожару и человеческим жертвам..."
Наташка Федорова сидела у окна и щурила глаза от весеннего солнца. Хорошо, что скоро каникулы и что можно поехать в город. На целых два месяца. Купить себе что- нибудь городское и потом показать всем в городке. "И чего этот Вовка все на меня смотрит и смотрит?"
В восьмом классе начальной школы одного из поселков Амурской области, где находился военный городок Дальневосточной стратегической авиации, не было ни одного похожего на Вовку мальчишки. Он всегда и во всем всех удивлял. Неказистый с виду, лопоухий и ниже своих сверстников, не успевающий по многим дисциплинам, он вдруг как будто-то бы вливался в другую человеческую форму и приобретал доселе не показанную силу. Однажды он принес на урок им же сочиненную и нарисованную книгу, что моментально заставило изменить о нем мнение Варвары Яковлевны - учителя литературы. Вдруг на уроке рисования он затеял дискуссию по истории живописи с преподавателем рисования, и на примере перед всем классом показал, что умеет рисовать гораздо лучше, чем она. За свое вызывающее поведение (по жалобе учительницы) был дома бит широким офицерским ремнем. В зимнее время, подравшись во дворе с деревенскими мальчишками, и не желая считать себя побежденным, заманил их в ловушку и с наслаждением обрызгал их в тупике из своих штанов. Когда в гарнизоне загорелись дома, он вынес из горящего дома малыша и никому об этом не сказал, опасаясь новой порки. Во время отдыха в Хабаровске вытащил из воды какую-то тетку, полезшую сдуру купаться в водоворотах.
Наташка ему нравилась давно, однако его характер не позволял ему открыто в этом признаться, да и его лучший друг не был к ней неравнодушен. Вовка не пользовался у девчонок спросом и знал себе место. О его месте знали все, но никто не знал о его упорстве и быстром оперативном уме.
Все неудачи, происходившие с ним, не только заставляли страдать его внутри, но и как будто бы принадлежали ему на правах собственности.
Его способность быстро находить выход из любого положения и умение предсказать развитие ситуации стала одной из заметных черт его характера.
Наташке было приятно, что на нее обращают внимание. По девичьи, вытянувшись из пигалицы в стройную птицу, она вдруг расправила крылья и их движениями вскружила голову не одной буйной голове.
Наташка, бедная пичуга...
Она умерла весной, недолго пробыв в больнице.
В городскую суматоху уехал один Вовка, никто не понимал, что за странный парень рыдает в углу больничного коридора, но никто и не задавал вопросов, больница была "раковой". Для Вовки мир перестал быть справедливым и беспечным. Для него ушла в небытие первая любовь. Мир раскололся на пустоту и отчаяние.
Никто в школе больше не вспоминал Наташку, все разъехались на каникулы.
Тишина в школе.
С этого дня у Вовки изменились глаза. Появившееся в них пронзительность и жгучесть не поддавалась никаким объяснениям. В новом поселке все друзья читали мысли по его глазам, девчонки сторонились его открытых глаз, учителя не могли переносить его взглядов и призывали в помощь родителей и всех святых. Старая набожная бабка прозвала его просто - Антихрист. Родители запрещали ему так смотреть и таскали его по врачам, в надежде раскрыть скрытую за этими глазами тайну.
Боль, никем не понятая боль, сжигала его душу. Через эту боль он видел то, что не замечали другие. Он узнавал все - от заискивающей лжи, до шепетливой дурости. Прощая глупость, он ненавидел измену, предательство и ложь.
Сердце стало отходить. Боль не угасла, а как бы притупилась от постоянного боя с его непослушным сердцем. Друзья, окружавшие его, прошедшие с ним многое в этой юной жизни, стали его поддержкой.
В Берлине снова дождь.
Что за серый город, люди в сером, серые дома, серый воздух.
Скорее бы лето.
Солнышко!
Самолет с натугой оторвался от взлетной полосы и взял курс на Ирак.
Под крылом самолета проплыли районы Берлина, разломанные защитной стеной. Лоскутки облачком соткали медленно одно огромное полотенце, покрывшее весь горизонт. Сидевший в первом салоне правительственного лайнера человек, устало закрыл глаза и откинулся на спинку бархатного кресла. Наконец-то, тишина и покой.
Из этого равновесия его вывел певучий голос стюардессы. " Геноссе Фолманн, вы не желаете кофе?" Он открыл глаза и посмотрел на девушку, не понимая полностью ее вопроса. " Кофе...- повторила она и в испуге замерла. Она не знала, как воспримет ее настойчивость одинокий пассажир ее салона. Проходя перед полетом очередной инструктаж, проводимый как всегда сотрудником госбезопасности, она поняла, что летит не простой "объект", а одно из первых лиц Политбюро. Такого "завести" - не дай бог.
Перед отлетом Эрих кричал и отчитывал его как последнего мальчишку, даже маленький, похожий на мышь, министр безопасности прыскал в кулак, слыша иногда отборную русскую речь в переработке на немецкий. Петер Фолманн был самый молодой и самый талантливый политик в правительстве. Его цепкая логика и изобретательный ум создали ему заслуженный авторитет среди специалистов народного хозяйства. Он, как ни кто другой мог в одной речи создать объективную картину состояния экономике и найти возможность скоординировать усилия по ее спасению. За его дерзость и прямоту, которую он приобрел в студенческих дискуссиях, его не любил оставшийся контингент "заслуженных", преобладающее число которых даже не имели нормального школьного образования.
"Ах, кафе? Не откажусь... с молоком и без сахара."
Стюардесса вздохнула, с облегчением " Пронесло" и тихо поплыла за занавеску, где располагалось кухонное отделение.
Вовка, сидевший во дворе и ждавший Андрея, который забежал домой проведать брата, инстинктивно пригнул голову, когда над его головой вдруг лопнул выстрел.
Выстрел... и тихо! Так тихо, как будто бы время остановилось. Уже зная, что случилось нечто ужасное, Вовка рванулся в черный проем подъезда, махом взлетел на второй этаж. Брат Андрея, мокрый и немо кричащий, поливал водой из графина лежащее на полу неподвижное тело. На груди у Андрея, как будто отмеренное смертью, маленькое окошечко, истекающее последней струйкой жизни. Рядом лежал черный большой пистолет ТТ. " Я нечаянно, я не хотел, Андрейка вставай! "- внезапно заорал брат Андрея и забился в судорогах.
Вовка с ужасом поймал себя на мысли, что от выстрела в сердце ...крови почти нет.
...
Забивались ящики, сносились к соседям ненужные в переезде вещи, такова была традиция. Не таскать же через всю Россию, накопленное в офицерстве, барахло. Оставалось совсем немного упаковок, можно было идти и на выпускной бал. Школа кончилась - впереди жизнь.
Какая она будет, что тебя ждет, что ты хочешь сам?
В спортивном зале, по углам, попрятались похорошевшие и повзрослевшие девчонки, угрюмо покуривая, медленно прохаживаются ребята. "Детство мое прощай, не спеши, погоди. Дай мне ответ простой, что там впереди..." Пары кружиться в последнем вальсе.
В пустом классе неуютно и темно. И что- то притянуло тебя сюда... Вот стол, за которым сидел Андрей, а вот здесь возможно бы сидела Наташка ...пташка... Комок подкатил к горлу. Это уже в последний раз, сюда не вернется Вовка никогда.
Скрипнула дверь, маленькая веточка сирени проскользнула в приоткрытую щелку. "Можно?" робко спросил кто-то в розовом бальном платье и мягко, не ожидая ответа, приблизился к нему. Влажные, чуть припухшие губы, коснулись его губ и замерли, пытаясь вытребовать ответный поцелуй.
Анна, из соседнего класса, никогда не смотрела на него. Да и он не замечал ее, так разве в магазине перебрасывались парами слов.
" Я с тобой, я хочу быть с тобой рядом, слышишь!" В темноте не было видно ее лица, но потому с каким жаром произносила она эти слова, оно пылало первой неопытной любовью.
"Не гони меня, я знаю, что тебе плохо, я люблю тебя, уже давно" - как заклинание звучало в тишине классной комнаты. Ему, так долго носившему в себе боль, вдруг захотелось упасть на колени перед этим созданием и рассказать все, что долгие годы мучило и давило его. Укрыться - бы этими словами и расплакаться, как в детстве на руках у мамы. Его тело дрожало, и эта дрожь передалась ей. Они не могли уже оторваться друг от друга, их руки сплелись в одном порывистом объятии. Ее тело мучительно выгибалась, и опадало, словно танцуя только одной ей понятный танец. Маленькие комочки ее груди вдруг стали препятствием перед его силой, своими ладонями он пытался одолеть их совершенство и недоступность. Она вся принимала его. Он был весь во власти ее силы. Стон вырвался у этой школьной тишины и уснул в ночи.
Они долго еще согревали друг друга своими телами, и только рассвет заставил их уйти из этой сказки.
Им было по детски неловко от всего произошедшего, от разбросанных непристойно трусиков, от скомканного платья, от пятен на майке и от тишины в школе.
Бал кончен!
Пятый час полета подходил к концу, и надежный советский лайнер заходил на посадку. Внизу четко просматривалась посадочно-взлетная полоса Багдадского аэропорта.
Толчок. "Командир! Это не касание! Не выходит шасси!" " Пробуй еще раз, быстрее, быстрее... Уходи на круг! Обороты!!! "
Вообще-то кислотой можно пользоваться, но и следы химического распада остаются, а это значит, нет чистоты в работе. Если конечно не загорится, а вот это уже вопрос техники и организации.
Они снижаются быстро, где - то при скорости триста, кислота за пять часов полетного времени, уже уничтожает прокладки и шланги, при включении насосов срабатывает нормально реле и на приборном горит зеленая лампочка. Касание-! Шасси уже нет, взлет не возможен, так как нет оборотов. Если от удара не загорится керосин, срабатывает термокислотный запал.
Взрыв!
Нет человека - нет проблем.
" Политбюро и Верховный Совет с прискорбием сообщают о трагической гибели ..."
Он не любил шумные вокзалы с их банальным застольем на колесах. Он любил движение света на вокзалах. Для него это было движение всей вселенной. Ночами он приезжал на вокзал и подолгу смотрел на бегущие ручейки света - зеленые, красные, мигающие и порхающие над перроном. Он уже давно полюбил одиночество, и оно стало его постоянным спутником. Когда разливался дождь по мостовым старого сибирского городка, падая и разбиваясь на миллиарды холодных осколков, он чувствовал себя вдруг одним из этих осколков. Когда пушинки снега кружились над городом, он выходил на улицу ночью и бродил по улицам, еще не тронутым протоптанным гулом.
Он никому не писал и не с кем не искал дружбы. Он дружил самозабвенно со своим одиночеством.
Снег в Берлине навязчивый и недобрый. Он сбрасывался иногда на город как лавина, а затем исчезал в канализационных канавах, оставляя только бурые лужи - по-немецки, мачь ...
Правительственные машины промчались через город и черной линейкой потянулись по автобану в сторону правительственного городка. Городок был благоустроен специально для спокойного проживания членов Политбюро и некоторых членов правительства. Излишеств для бедной страны там было не мало, но западные корреспонденты не скрывали улыбок, видя эти излишества, уже давно вышедшие из моды и представляющие собой лишь жалкую попытку скопировать западный стиль.
Подъезды к городку охранялись надежно, прослушать разговоры было не возможно, так как телефонная линия была специально защищена, использование же направленных микрофонов, реагирующих на колебание стекол, вообще не представлялось возможных - ближе, чем на 5 километров никто не мог приблизиться к этому объекту. Натренированные и накачанные профессионалы знали свое дело.
В кулуарах этих невзрачных домов решались отнюдь не семейные вопросы, хотя здесь жили и семьи партийных верхов. По приказу верховного все были собраны вместе, якобы с целью обеспечить более надежный контакт между членами Политбюро. На самом деле, по старой привычке, родившейся за время, проведенное в фашистских застенках и в общежитиях сталинской партийной школы, надо было всех держать в одном узле. В постоянном недостатке пространства, предатели сами себя проявляли, недостаточно сильные получали поддержку более сильных, на улицу не выносился сор сомнений, дискуссии не велись беспристрастно - все делалось по общей воле. В случае опасности можно было, не теряя времени эвакуировать всю партийную верхушку или ее ликвидировать. Кто-то, составлявший этот план, был в тени, но он убедил генерального в пользе его. Ни в одной стране социалистического лагеря не было похожего проекта.
Леонид сидел, грузно уродившись в кресло, по подбородку стекала слюна. Изящная рюмка, опрокинутая на стол, отражала искорки, висящей в гостиной люстры.
Посол поднялся из-за стола и вышел в коридор. Нервно закурил. Каждый раз, встречая главу правительства, он трусил. Он панически боялся, что " Леня" перепив лишнего, умрет в его ведомстве и тогда не спасет никакая ангельская помощь. Все эти дружеские приемы стоили послу очень дорого, уставший после таких визитов, он страдал запорами и страшной депрессией.
Гости медленно потянулись из гостиной, стараясь не шуметь и не двигать креслами. Это была удивительно-комедийная сценка. Полные, раскрасневшие и вспотевшие они пытались проскользнуть в прихожую, двигаясь осторожно по стеночке. Театр марионеток.
Посол уже хотел дать знак врачу, чтобы он посмотрел "главного", но тот вдруг открыл глаза и произнес -"Вы, куда это бл-ди собрались?" " Поговорим..." Слова произносил он медленно и с присосом - мешал зубной протез. Из-за этого слово прозвучало как. "Повторим..."
Все опять бросились за стол. Девушки опять расселись между гостями, они выполняли здесь только функции обслуги, но принадлежали к числу проверенных и надежных сотрудников госбезопасности, умеющих выполнять любые поручения.
Ульрика на полигоне для стрельбы показывала просто чудеса, она могла стрелять из любого положения, знала почти все оружие. Сослуживицы ей завидовали. Она была грамотна, образованна и кроме всего прочего очень хороша собой. За ней тянулся целый хвост увлечений, о которых даже и не подозревал ее муж, ровно трудившийся на одном из народных предприятий в качестве инженера. Завербованная еще в школе органами госбезопасности она выполняла функции по отработке, приезжавших в страну иностранцев, в основном из-за "бугра". Активная и открытая во всем, она моментально нравилась одиноким коммерсантам и проезжающим туристам.
Заходя в один из баров, недалеко от контрольно-пропускного пункта на Фридрихштрассе, она уже заранее знала, с кем ей придется иметь дело. Ее нельзя было не заметить в этих простеньких забегаловках. У ней был свой неотразимый стиль, разработанный одним из психологов службы. Около бара сидела одетая, более чем скромно, школьница в коротенькой юбочке и белых гольфах. Ее обнаженная нога, оголенная до неприличия и вызывающе переброшенная через другое колено, срабатывала неотразимо. Работники баров, доверенные лица органов, уже не пытались сдать эту девочку в полицию, потому что неприятности от этого были только у них. Именно здесь она встретила человека с пронзительным взглядом. Заплатив за нее в баре, он повел ее в ресторан, еще более поразив ее своим хладнокровием, даже виду не подав, что он с ней знаком только несколько минут. Он представился Марком из Хановера, по делам службы, находившимся в Берлине.
Они молча продолжали рассматривать друг друга. Марк был молод и хорош собой, не так что красавчик, но что - то было в нем неотразимо-зовущее и неприступное одновременно.
Рассчитавшись с официантом и дав ему на чай, он проводил Ульрику до автобуса и, показав на часы, хотел, было уйти. "Может быть, Вы мне позвоните?" c мягкой улыбкой спросила Ульрика, вложив в этот вопрос все оттенки обольщения. " Почему бы нет"- улыбнулся он -"Запишите Ваш телефон".