Аннотация: Первая часть рассказа (воспоминания о встрече с Леонидом Леоновым) была написана в день поездки на дачу к Леонову. Вторая часть (сказка) была навеяна этой встречей, но написана позже.
ПАРЧОВЫЙ ХУДОЖНИК
(Воспоминание о встрече с писателем Леонидом Леоновым)
Часть 1
Есть в природе сила магнетизма - того самого, что привораживает взоры всего живого какой бы то ни было блеск, будь то мерцание далеких звезд, переливание чешуи кобры, сверкание росы в траве или блеск парчи царственных одежд сильных мира сего. Начинающего писателя, естественно, прельщают лучи славы именитых писателей. Я стала писать рассказы, и меня, конечно, не печатали, и посему мне не терпелось встретиться с маститым представителем сей многострадальной профессии, дабы, с одной стороны, увидать его живьем и поучиться уму-разуму, а, с другой стороны, мне думалось, что знаменитость непременно оценит мои опусы и составит мне протекцию для их издания - ведь заявился же Есенин к Блоку, в конце концов! Знакомых писателей у меня не было, разве что бабушка моя любила вспоминать, как она давным-давно занималась французским языком с дочерью писателя Леонида Леонова, и мой дерзкий выбор пал на эту фигуру. Прельщало меня и то, что он был живым классиком, и то, что я без ума была от его русской языческой поэтики - от всех его чертей, леших, скакух, один только подбанничек Кирюша чего стоит! И сам писатель представлялся мне этаким сказочным дедом Пигунком, ну, помните, у которого в бороде завелся паук Иван Иванович и в жилах вместо крови деготь тек. В общем, я думала, что в доме его непременно должны водиться водяные и черти и вообще нечто в этом роде.
В редакции журнала 'Москва' мне сказали, что Леонид Максимович безвыездно живет на даче, так что больше его негде застать, и я поехала в Переделкино.
Дачу писателя Леонида Леонова в Переделкино знали все. И вот я замерла у калитки дома номер десять. Залаяла собака. На лай вышла соседка Леонида Максимовича - очень приятная разговорчивая пожилая дама. Она внимательно меня выслушала, сходила проведать, что делает Леонид Максимович, и, выяснив, что после обеда он отдыхает, дала мне его телефон и предложила позвонить после четырех - что я и сделала. Отвечал мне приятный старческий голос. К сожалению, бабушку мою он вовсе не помнил: или она перепутала писателя? Вряд ли, видимо, он был событием в ее жизни, а она для него - лишь эпизодом. Писатель сказал, что слаб и здоровьем хвор и помочь мне не сможет, ибо из-за болезни глаз читать он не в состоянии, а на слух прозу не воспринимает. Собственно говоря, тут этикет предписывал извиниться и отправиться восвояси. Но разъедавшее меня любопытство и жажда своими глазами лицезреть живого классика были столь велики, что, чего уж греха таить, я напросилась-таки в гости, и Леонид Максимович любезно согласился мне уделить минут эдак двадцать - полчаса.
Он был совсем не похож на деда Пигунка, писатель Леонид Леонов. Навстречу мне вышел с виду чопорный-таки и желчный старичок. Он был невысок, худощав, прическу носил короткую, под ежика, хотя шевелюра его была великолепна - в девяноста один год не было и намека на мало-мальскую плешь; его верхнюю губу украшали шикарные усы, видом напоминавшие горьковские, и тут я особо должна сказать о глазах, терявших, к сожалению, свою ясность и выглядывавших из-под очков с толстыми стеклами. Они были очень темные, почти черные, умные и с едва уловимой язвительной усмешкой, и в то же время их окутывал налет грусти человека, стоящего одной ногой в могиле. Вообще Леонид Максимович был бодр, держался молодцом и явно преувеличивал свою старческую немощь. Несмотря на жару одет он был в темный костюм, из-под которого красовалось безупречной белизны накрахмаленная рубашка - в его подчеркнуто официальной манере держаться был какой-то лоск, какой отличает, ну, скажем, английских джентльменов, бывающих на приемах английской королевы. Он вообще был из породы людей, которые в молодости, да и не только в молодости, особенно нравятся женщинам.
В руках у меня был огромный букет роз, который я попробовала всучить при встрече.
- Нет, не нужно, возьмите его с собой, у меня тут цветов на даче предостаточно, - отвечал он сухо.
- А это я не вам лично, а тем домовым, которые водятся у вас в доме. Я поклонница вашей поэтической русской нечисти, - оправдывалась я, ощущая на душе все же некоторую неловкость от недружелюбия его взгляда.
- Прошу, - пригласил он жестом руки.
Мы прошли на веранду и сели за стол. За окном в благоухании сада жужжали пчелы. Дверь веранды была приоткрыта, и время от времени легкий ветерок доносил до нас аромат какого-то пахучего куста.
- Чем могу служить? - спросил он.
Я вкратце изложила суть проблемы, мол, я думаю, что обладаю некоторым писательским даром, а меня не печатают.
- Тут я ничем не могу помочь, - отрезал он сухо. - Я считаю, что подобные вопросы каждый должен решать сам. В свое время я безо всякой протекции пришел в редакцию и меня напечатали.
Я подумала про себя, что тогда время было другое, но об этом промолчала, и вслух заверила:
- Но мне намного важнее услышать ваше мнение о моем творчестве.
- К сожалению, ничем не могу помочь. Из-за плохого зрения читать я больше не могу, а на слух я прозу не воспринимаю, - от отвел глаза в сторону.
- А если я вам почитаю стихи... - мой тон мне самой показался жалобным.
- Ну ладно, одно стихотворение я послушаю, - согласился он.
Я ощутила некоторое замешательство от незнания, какое стихотворение выбрать. Стихи я писала разнообразные, в самом что ни на есть разном жанре, но тут у меня в голове промелькнуло, что если он сам в своей прозе выбирает фразы, так сказать, поцветистее, то и стихи ему должны нравиться в том же стиле, чтобы 'погромче' звучало. Я прочла:
Я цыганка на бал-маскараде,
В ушах кольца, запястья в браслетах,
И надменна усмешка во взгляде...
Затрещат пусть мне в такт кастаньеты!
Обожгу я вас огненной пляской,
Господа в пестрых масках, сеньоры,
И цыганскою, жгучею лаской
Прикую ваши томные взоры...
Отгремит маскарад - в повседневном
Много ль места для диких страстей,
Серенад или выпадов гневных?
Где ж ты, рыцарь, кумир, чародей?
Рождена я для жизни мятежной,
Эх бы с табором мне кочевать!
А удел мне - муж, двор со скворечной,
Да пеленки в корыте стирать.
Так вбери ж в себя, танец прощальный,
Грусть цыганскую, страсть, души крик,
В вихре юбок, чтоб в жгуче-печальном,
Пронеслась бы вся жизнь в один миг!
- Вы из прошлого века, и потому мне неинтересны, - отрезал он. - По правде, я не люблю стихов прошлого века. Поэзия ныне шагнула далеко вперед, стихи наших современников как-то задушевнее. Есть сейчас хорошие поэты. Тут ко мне молодые люди ходят, носят свои стихи. Вы безнадежно устарели, вслушайтесь лучше в ритм современной жизни.
Как-то странно было мне, совсем еще молоденькой, слушать слова глубокого старца о том, что мои представления о жизни устарели и он, стоящий одной ногой в могиле, прогрессивнее меня. Единственным положительным результатом от чтения было то, что он согласился прослушать один мой рассказ. Тут на веранду вошла его дочь, бабушку мою она тоже не помнила, но в разговоре была как-то любезнее отца и слушала мой рассказ с интересом. К сожалению, ее окликнули у калитки, и она ушла, не дослушав и страницы.
- Ну, с вами все понятно, писать вы можете, но вы принадлежите к другой школе, - не дослушав, оборвал он. - По правде сказать, мне с представителями этой школы общаться неинтересно.
В такую духоту ему явно было жарко сидеть в теплом костюме и безукоризненно белой рубашке и не терпелось, чтобы я ушла поскорее, и мне стало неловко, что я побеспокоила старого человека. Однако, чтобы что-то сказать, он продолжал:
- Для представителей моей школы не столь важен сюжет, как поэтическое полотно, эта ткань, из которой сделаны фразы. Вы читали мой 'Лес'? - вдруг спросил он.
Я отрицательно качнула головой. Я читала только его раннюю прозу. 'Леса' я не читала.
- Но это даже неприлично! - взорвался он. - Как?! Вы приходите на прием к писателю, даже не ознакомившись с главным трудом его жизни!
Я долго жалобно лепетала что-то в свое оправдание, сетуя на то, что в библиотеках русских классиков не найдешь. Это наконец смягчило его гнев. Впоследствии я 'Русский лес' прочла, а вернее сказать, одолела-таки - хотя писатель одним из первых затронул проблемы экологии, но на мой вкус такая это тягомотина и тоска зеленая, что его языческой поэтике и в подметки не годится! Впрочем, о моем исправлении писатель так и не узнал.
- 'Лес', - продолжал он, - ставит основную проблему нашей эпохи. А эпоха была великая, сейчас о ней всякое пишут. Я четыре раза видел и встречался со Сталиным, хотя больше я вам об этом ничего не скажу, - он посмотрел на меня пристально. - Сталин совершил много преступлений, - поправился он, - но это был великий человек, и свершения его велики.
Он торжественно поднял к нему перст и лицо его на секунду замерло в торжественном выражении, так что, казалось, что в его бездонных черных глазах разом отразилась вся сталинская эпоха со всей ее помпезностью шествий, пафосом победных речей и неисчислимыми завоеваниями трудового народа. Я смотрела ему в лицо и не верила глазам. Шокировало, что писатель, и тем более, живой классик, может быть настолько слеп. Он не выделил в свое время в толпе людей лица моей бабушки, хотя была она писаная красавица. Он не увидел во мне писательницы, приехавшей к нему скорее из любопытства, чем влекомой какой-либо корыстью. Но, главное, он не услышал стонов и воплей миллионов замученных жертв, не заметил концлагерей, палачей и пыток, он не... - всего не перечислишь.
Леонид Леонов, живой классик, столь глубоко прочувствовавший поэтическую ткань русской словесности, что фразы у него светятся изнутри, излучая то внутреннее сияние, которое несет в себе первозданная природа, по-видимому, был ослеплен самим этим магическим блеском и, завороженный сверкание росы в траве, переливанием чешуи кобры и т.д. не в силах был оторвать головы, чтобы оглянуться вокруг...
Чтобы как-то разрядить обстановку, я перевела тему разговора и с чувством юмора рассказывала ему о своих скитаниях по редакциям, имевших подчас анекдотический характер. Скажем, в одном известном издательстве редактор заявил, что у меня в стихах нет образов. 'А вот тут?!" - ткнула я наугад на фразу: "Сырой листочек к лужице прилип". Редактор долго сосредоточенно перебирал в памяти знакомые ему стихи (он бурчал их себе под нос) и наконец изрек: 'Действительно, слова 'прилип' ни у кого из поэтов до вас не встречается, и посему в данном случае вы можете гордиться, что сказали новое слово в поэзии, но все остальные слова до вас уже были'. И истории в том же роде. Слушая 'сплетни' о знакомых редакциях и личностях, Леонид Максимович хохотал от души, и ожившие на его старческом лице веселые и умные глаза казались по-юношески молодыми, как бы символизируя собой вечное не старение таланта.
- Знаете, в вас все-таки что-то есть, и если когда-либо хотя бы две ваших строчки напечатают, позвоните мне, - сказал он мне на прощание.
Мне с трудом удалось убедить его оставить у себя принесенные мной розы, и я отправилась восвояси.
По дороге на станцию я думала о русской литературе вообще и о месте в ней писателя Леонова в частности. Кстати, мне в голову пришла идея найти какое-то образное сравнение, ну, почему, скажем, для наглядности не провести параллели между поэтическим полотном различных писателей и различными тканями в буквальном смысле слова? Тогда получится, что Есенин - ситцевый поэт, Маяковский признавал лишь кумач; Тургенев отдавал предпочтение шелку; Чехов вышивал бисером по бархату, Достоевский же кроил костюмы своим героям из дерюги, правда, он мастерил рубища для юродивых. По этой классификации Леонова уместно сравнить с парчой русской словесности.
Парча ткань тяжелая, драгоценная, золотом расшитая и переливающаяся филигранными узорами, в блеске которых затаилась та сила магнетизма, что притягивает к себе взоры всего живого... да только не сошьешь из нее сложного фасона.
Когда поезд уносил меня вдаль от благоухающего и утопающего в зелени Переделкино, на душе было такое ощущение, будто я побывала в фантастической парчовой стране, в сказочном селе Парчовка и своими глазами видела парчового художника...
Часть 2
Опенки, плотненькие, пухленькие, с аккуратненькими шляпками жмутся друг к другу, теснясь на раскоряжистом трухлявом пне, а промеж них втиснута золотая соломинка. А проселочная дорога петляет, и телега, скрипя, подскакивает на колдобинах и ухабах, так что у томящихся на ней ездоков от тряски на каждом подскоке зубы стучат и зуб на зуб не попадает, а из глаз искры сыплются. Но вот мы подъехали уже достаточно близко, чтобы разглядеть, что то вовсе не опенки на трухлявом пне друг к другу жмутся, а толпятся ладно сложенные, словно пряничные, избенки на холме, величаемом в народе по старинке Лысой горой, от которых вниз, словно корневища трухлявого пня, тянутся полоски молодых дубков, высаженные, чтоб уберечь землю от оползней, а посередь села не соломинка торчит золотистая, а возвышается золотой головкой нарядная церковка. А холм-то зовут Лысой горой по старинке, потому что на самом деле никакой он не лысый, а весь утопает в зелени садов, пестря цветами одни других краше. Нет тут бесконечно тянущихся огородов и столь привычных русскому взгляду картофельных полей. Так, промелькнет то тут, то там пара грядок со свеклой и редисом, а все больше цветы, да сирень, да черемуха. И то понятно, потому как испокон веков не занимались жители села всерьез земледелием, а жило село, да богатело-процветало своим золотым художническим ремеслом - вышиванием да расшиванием парчи. И горели-переливались домотканные народными умельцами золотые да серебряные жар-птицы, да цветы диковинные, да узоры чудные в православных церквах да на ризах священников, да в убранстве дворцов вельможных, да и на самом царе-батюшке. Потому и зовется село звонким именем - Парчовка.
Хотя, если спросить старожилов села, то они вам подскажут, что дело-то всё в том, что писаря мало в школе секли, потому и спутал он букву и раз в грамоте и чиркани 'Парчовка' - это завмест истинного названия села: 'Пырчевка', мол, отсюда и пошло неверное название. Что до писаря, то его, точно, мало в школе секли, да только и это имя получило село не сразу, а было так переименовано екатерининским императорским указом. А до того величалось оно по-простому: 'Порчовка' - значит, от слова 'порча', будто порча от села идет. Да вот было оно как. Принесли ее императорскому величеству в дар парчовую накидку, а на ней опенки на раскоряжистом пне да промеж них соломинка серебром да золотом расшиты, и эдак столько в них умилительного роскошества, что кажись, любая наденет, так сразу взор к себе и прикует. Тут заохали-заахали все екатеринины придворные мусье: это, мол шарман, и к тому же народный фольклор. Царица и рассуди: 'Порчовка', мол, срамное имя и негоже, чтобы шедевры народных умельцев по Европе с таким именем кочевали. А поскольку ее императорское величество была немка, то ей звонким именем подчас такое казалось, что для русского человека иной раз, может, звучит и сомнительно- подозрительно - в общем, вышел императорский указ переименовать село в Пырчовку.
Но вот мы уже подъехали настолько близко, что можно видеть, что бабка Аксинья сослепу вместо старой рогожи развесила на заборе соломенный матрац, и, воспользовавшись ее оплошностью, просунув морду между кольями забора, уминает солому из матрацной дырки соседский козел. Эх, стара стала Аксинья, ой стара! А в молодости-то глазки у нее были зоркие. Чай, на самую верхушку холма взбиралась Аксиньюшка, чтобы за много верст разглядеть, как скачет к ней на лихом коне удалой князь-князюшко. Тогда бежала Аксиньюшка к нему навстречу, прихватив с собой работу златотканую - расшивала Аксиньюшка убранство для княжеских хором. Да как молодой князюшко с коня спешивал, так гуляли они по молодым дубровам, что насажены были, дабы землю от оползней защитить, да нахваливал работу аксиньюшкину златотканую. О чем они еще там меж собой кумекали нам не ведомо, да только у бабкиного внучка, у Алешеньки, глаза синие и волосы льняные вьются как у князя точь-в-точь. Это сейчас Алешенька уже взрослый давно и в Москве в академии художеств учится. А когда маленький был, любил он сиживать с бабкой у печки и слушать бабкины сказки о былом житье-бытье. А сказок, да присказок, да побасенок с былинами, ох! и много Аксинья знает!
А поскольку мы подъехали совсем близко, и бабка Аксинья, верно, одна, а одной, без гостей ей дома скучно, так зайдем к ней в дом да будем любезными гостями, чтобы послушать ее неторопливый сказ о прошлом родимого ее села Парчовки.
Ой, стара бабка Аксинья, а гостям нежданным рада - на ее загорелом лице все морщинки засветились от радости, что заглянули к ней в избу добрые люди.
- Ой, люди добрые, заходите, будете гости любезные, - привечает нас бабка, приглашая рукой зайти в дом. - Чай, мало у меня, люди добрые, разносолов и угощений, а не попотчевать ли вас холодненьким квасом да пивком?
Мы конечно же, соглашаемся, и, рассевшись на скамейке против избы под цветущей черемухой и потягивая из кружек холодное пиво, любезно принесенное нам заботливой хозяйкой, просим ее поведать, почему так село ее странно называлось - 'Порчовка'.
- А то, соколики мои, - говорит старуха, довольная, что есть с кем в беседу душой отойти от одиночества, - так село люди зовут, что история сия давняя- предавняя, еще кикиморы в сенях водились, а царь Горох на трон не взошел, так давно это было. А место сие звалось "Лысая гора", и жила на ней одинокая вдовушка Авдотья с младенцем-сыном Алешей. Значит, когда муж у нее помер, а сын еще во младенчестве был, соседи, и уж верно жаднюги были - прежаднюги, надел ее земельный отобрали. Говорят, якобы за долги мужние, слава небесная покойнику, а были ли долги али не были, я почем знаю, да ведь никто уж и не узнает. Хорошо, что избенку ей еще построили, а то уж бы совсем прощелыги ее, чертовы перечницы, соседушки были. А выселили ее на Лысую гору, потому как никто кроме нее из деревенских жить на ней не желал, бо ведомо было, что водится там нечистая сила. Говаривали жители, что как полнолуние, то ведьмы, и черти, и кикиморы сюда на шабаш собираются, и хохочут, и отплясывают так, что вся земля ходуном ходит, и прохожих путничков своим смехом заманивают. А смех этот кикиморский слыхали люди не раз, так что ночью крестились и обходили Лысую гору стороной. А Авдотьино дело - вдовье: выбирать ей не приходилось, хоть и страшно оно было, на Лысой горе среди ведьминского шабаша очутиться. Разбила она себе за избенкой небольшой огород, посадила морковку да свеклу да редьку с брюквой: так и жила в одиночестве вместе с сыном-младенцем, своей козой Хромоножкой, черным котом Мурлыком и псом Лопоухом. А когда, значит, на дворе ночь и полнолуние было, она, чтобы от ведьминского шабаша оградиться и ни одну шальную ведьму к себе в избенку не впустить, запирала наглухо все ставенки, дверь на засов запирала, а еще ставила у двери святую икону, чтобы нечисть в замочную скважину не пролезла. Так и жила.
И вот раз зимою разыгралась такая метель, что ни зги не видать, ветер воет, хлопья снежные все ставни залепили, а снег все кружит и кружит, инда норовит свет белый и впрямь в снежное царство-королевство превратить. Авдотьюшка подкинула в печку побольше дров, растопила ее пожарче и села возле вслух Священное Писание читать, а возле примостились погреться Мурлык с Лопоухом - так повелось, что она всегда им, как буря на дворе разыграется, Священное Писание вслух читала, чтобы не так страшно было. И вот послышалось вдовушке, будто бы за дверью то ли котенок мяукает, то ли дитя плачет. "Может, то метель завывает," - смекнула Авдотьюшка, погода такая, что хороший хозяин собаку во двор не выгонит, откуда же взяться котенку али ребенку? Метель не метель, а все ей кажется, что ребенок за дверью плачет. Добрая была Авдотьюшка, сердце у нее доброе было. Вышла она за дверь посмотреть, уж не впрямь ли ребенок какой плачет. Как отворила дверь, так и ахнула : впрямь младенец-подкидыш на пороге лежит, плачем заливается, личико его уж все снегом залепилось. Взяла его вдовушка на руки, а пеленки-то грязные, черные аж от грязи, и личико его чумазое черно от грязи, или от плача он посинел так весь. Внесла его Авдотьюшка в дом, положила на стол. Пес Лопоух выбежал ее встречать, да как повел носом, да понюхал воздух, так зарычал и зубы скалит, будто нечистый дух унюхал. А черный кот Мурлык, тот наоборот, прыг на стол и к младенцу ластится, трется о него головой и мурлыкает. А Авдотьюшка, баба добрая, решила ребеночка перепеленать, чтобы из мокрых пеленок его, значит, высвободить. Положила возле сухую тряпку, распеленала, глянула - и ахнула: у ребеночка-то вместо ножек копытца растут, да еще сзади хвостик с кисточкой болтается. Ой, отцы святые! Неровен час, нечистая сила, к ней в избенку проникла. Это, значит, подкинула ей чертовка своего детеныша-чертенка, будь она не ладна! Авдотьюшка была баба набожная, и как нечистую силу увидала в своей избушке, тотчас подумала крестное знамение на нее наложить. Да лишь поднеси она сложенные пальцы ко лбу подкидыша, думая его перекрестить, как чертенок заизвивался всем своим крохотным тельцем, скорчил жалобную рожу и так горько залился плачем, что дрогнуло сердце вдовушки. Нехристь он, конечно, нечистая сила, а все ж детеныш, дите совсем крохотное, жалко его. Оставила чертенка-подкидыша Авдотьюшка себе на воспитание - выкормила своим женским молоком. Право, чудное дело, как только глянет чертенок на молоко своими бусинками-глазками, так оно и скиснет. Да ему, нехристю, кислое как раз-то и нравилось. А как стали на лбу прорезаться рожки, так он, бывало, совсем расшалится. Все норовил свою кормилицу боднуть, а сам как дитя малое смеется. Так они и жили.
Чертенок-подкидыш рос как шаловливый ребенок и сыну Алеше товарищ, и всякие шалости и проказы за ним водились. Бывает, тесту такой сглаз сделает, что оно из кадушки прыг - скок, да по полу, да за порог, и в огород норовит убежать. Или, скажем, вечером кикимора в сенях проснется и придет на чертенка сон напустить, потому что ему по малолетству уже давно спать пора на лежанке, баиньки, а он ту кикимору напужать думает и таким петухом закукарекает, что и птица див таких трелей не выдавала, так кикимора со страху наутек и забьется под лавку или в сарае в щель под корыто, так ее и днем с огнем не сыщешь. А ведь это, значит, и Авдотьюшка сама ночью не спит, потому как на нее сон напустить некому. А так ничего Чертеняка был, что ни попросишь: двор нарубить али воды натаскать, так все сделает.
Как-то раз занесло на счастье ли, на беду ли, к бабке Авдотье на Лысую гору заезжего попа. Метель была такая, что ни зги не видать, ветер снежные комья подкувыркивает, будто в лапту с непогодой поиграть хочет. А тут вдали заслышался бубенчик, да бубенчик все звенит, звоном заливается, это, знать, путник какой с пути сбился, да все кружит. Послала бабка Чертеняку путнику навстречу, чтобы он не заблудился и дорожку к дому ее нашел. Чертенок накинул тулуп - хотя, по правде признаться, тулуп был ему вовсе ни к чему, ибо от копыт до головы порос он черной шерстью, не менее лохматой, чем Лопоух, а тулуп надевал все более для форсу, чтобы не хуже, чем у деревенских. Так вот, нюх у Чертеняки тонкий был. По запаху человечины разыскал он и взял выбившуюся из сил лошадь под уздцы. А поп один тащился на телеге, и сам управлял лошадью. Да так пурга мела, что ни зги ни видать, да и не разглядеть было никак, что под уздцы ведет его лошадь сам черт. Приехали.
Ввалились с мороза в дверь, вначале Чертеняка, а за ним поп. У попа от мороза все лицо раскраснелось, а на носу сделалась небольшая сосулька. Ну, первым делом перекрестился поп на икону, что у двери была поставлена, дабы ведьм заблудших от двери отпугивать. Затем поклонился хозяйке. Авдотьюшка была хозяйка приветливая. Помогла гостю раздеться, да за стол усадила, да чугунок поставила, чтобы, значит, заезжего попа малиновым отваром попотчевать, дабы за малиновым отваром он с морозу отогрелся. Тут увидал поп черта - да настоящего, с рогами и копытами, как тот в печку дрова подбрасывал, и занес пальцы, дабы крестное знамение над ним совершить со словами "чур меня, нечистая сила!", да тут его Авдотьюшка за рукав удержала. "Ты, - говорит, - отец святой поп, на иконку молись, а Чертеняку не обижай, он у нас парень хороший!". Ну и что попу было делать? Не пускаться же в пургу и метель вон из дома? Пришлось ему пожить в одной комнатенке с самим чертом - и ничего! Ужились! При особых обстоятельствах нечистая сила еще как с благочестием уживается!
А Алеша рос вместе, да и подружился со своим молочным братом. И Чертеняке по его чертовской душе было любоваться узорами, кои Алеша на парче рисовал, дабы бабы-вышивальщицы затем их золотыми да серебряными нитками блестеть заставляли. Ведь блеск - это тот самый магнит, что взоры даже нечистой силы к себе воротит и прельщает. Часто молочные братья бродили вдвоем по лугам да по лесу: Алеша - в поисках красивых цветов, да грибов, да пейзажей, чтобы на парче их изобразить, а Чертеняка всё ему, значит, помогал, и если заметит какой красивый цветок или букашку, то тотчас зовет посмотреть или сам к носу Алешиному поднесет. В общем, польза от Чертеняки большущая Алеше выходила. Вот увидал Чертеняка, как опенки, плотненькие, пухленькие, с аккуратненькими шляпками жмутся друг к другу. Показал Алеше - и чудо-узорные грибки, уютно примостившиеся на трухлявом - сказочном на вид пне, ласкают взор всякого, хоть благочестивого попа, хоть черта. Ласкают-то ласкают, да есть в них какая-то приторная слащавость, а всмотреться в них попристальней, так от этой слащавости даже жуть берет словно от чертовщины - а почему, непонятно, что жуткого-то в жмущихся друг к другу опенках с плотненькими шляпками?
Да нет, ну не жуткие они совсем. И не жутко, а любо на них смотреть, и любовалась ими Оленка, Алешина невеста. Ой хороша была Оленка! Выплывает как лебедушка, щеки кровь с молоком, а коса золотая до пят. Да только некогда Алеше на ней жениться, ибо ему Чертеняка всё новые и новые травинки, да цветочки подсовывает, да козявок да букашек показывает, а у того и сердце замирает от мысли, как они нарядно выглядеть будут изображением на парче.
Так Алеша увлекся поиском красивых цветков да козявок, да так усердно помогал ему Чертеняка в этом, что не услыхал Алеша, как колокола по всей Руси в набат били.
Били колокола в набат, звали воев русских на битву с полчищами татарскими, что на Русь-матушку стаей лютой как вороны черные набросились.
А вороны по небу кружили. Вороны по небу кружили, да каркали. Каркали - собирали воронят да воронушек, стаей лететь, да не за тридевять земель, в царства чужестранные, а поблизости, за шеломяном.
Полегли соколы, русские вои, полегли ясные в чистом поле. Некому им были очи светлые закрыти да их в землю-мать сырую закопати. Досталось их мясо воронам с воронятами, а татарские полчища как саранча рассеялись по русским деревням да городам, неся с собой беды, да стоны, да плач русичей, и кровь русская уже не ручьями, а реками потекла.
А проселочная дорога петляет, и татарские телеги, скрипя, подскакивают на колдобинах и ухабах, так что татарские сабли о щиты бряцают. А сабли у татар кривые, а глаза узкие, а сами татары злющие-презлющие, того и гляди ищут, кому бы голову отрубить. Да только как к Порчовке-то они подъехали, да на пряничные домики-опенки поглядели, узкие глаза их подобрели, ибо парча и у татар в большой цене была, а тут не деревня - а прямо картина с парчового холста.
Велел хан татарский созвать жителей села. Пригорюнились жители. Но делать нечего, пришли на зов хана, поклонились.
А хан через переводчика спрашивает:
- Не вы ли та деревня, что на весь мир парчу ткет?
- Так точно, мы есмы та самая деревня, - отвечали жители.
- А кто у вас главный парчовый художник? - спрашивает хан.
Жители закивали на Алешу: ни у кого другого не было такого вдохновителя при поиске сюжетов, как Алешин молочный брат, так что краше Алеши никто не рисовал.
- Так вот, сотките мне парчу с изображением жар-птицы, чтобы золотом вся переливалась, а не то всем вам головы отрублю, - приказал хан.
Что делать? Алеша-то жар-птицу в глаза не видывал, как ее изобразить? Но Чертеняка выручил: он позаимствовал у ведьмы, что на Лысой горе водилась, метлу и слетал на ней за тридевять земель в царство, где жила жар-птица, поднял ее перышко и принес Алеше. Как взял золотое перо Алеша в руки, так оно само жар-птицу и нарисовало.
Понравилась картина хану. Но алчен был хан и приказывает:
- Хочу новое парчовое полотно с изображением дворца, чтобы мне, хану злющему, сладостно на него смотреть было.
И тут подсобил Чертеняка Алеше - принес ему от Авдотьи пряник: как вкусил Алеша пряника, так сразу ему и ясно стало, что рисовать - и засверкал на парче пряничный дворец среди молочных рек с кисейными берегами.
Похвалил хан Алешину работу, но всего ему мало.
- Хочу, - приказывает он Алеше, - парчовое изображение девицы-красы, чтобы затмила она собой всех красавиц писаных и не писаных.
И подсунул Чертеняка Алеше портрет Оленки. Золотом засверкала на парче девичья коса до пят, серебром отливают рукава в танце девы-лебедушки.
Как глянул хан на парчовую картину, так и прожгла она его насквозь.
Созвал он своих злющих татарских воинов и приказывает:
- Разыщите мне деву-красу как на парчовой картине. Хочу взять ее в свой гарем!
А не разыщите - так велю всем вам отрубить головы.
Встрепенулся Алеша, не думал - не гадал он, что прекрасная картина его такой бедой обернется. Побежал он к своей ладе Оленушке. Увидала его Оленушка, обрадовалась, поцеловала его в губы, так что губ ее алых огонь всю душу Алешину прожег. Да спасенья не было никакого. Татарские воины как собаки злые, все избы обшаривали, и нюх их на красоту вывел. Прижала Оленушка милого к груди в последний раз, вырвалась из его объятий, взбежала на башенку, где колокол висел, что в набат бил, и бросилась вниз на камни. Как зачарованный наблюдал Алеша, как взметнулись по ветру рукава-крылья, как гордо изогнулась назад на длинной шее голова девичья непокорная, как брызнула кровь невинная, встав над камнями красным облаком.
Горевал-горевал Алеша, да и выплеснул горе свое в картине на парче: изобразил он последний полет девы- лебедушки, как она разметала по небу рукава-крылья над острыми камнями. Весь огонь, что вдохнул в него поцелуй Оленкин, выплеснул Алеша в этой картине. Хороша была парчовая картина! Такая бы украсила и кибитку хана, и трон европейского монарха.
Принесли ее хану вместо живой Оленки, и так она ему по душе пришлась, что велел он отвесить Алеше мешок золота. А Алеше - к чему ему золото, когда любушки его Оленушки уже нет в живых? Не взял он себе ни единой монеты, а построил на ханское золото в Порчовке церковку с золотой макушкой. И деревня Порчовка стала благочестиво зваться "селом".
Много зим и лет прошло с тех пор. Ханов татарских с земли русской изгнали, и травой поросли могилы и татар, и защитников Руси, и славные имена русских воев давно позабыты. А парча - что ей, парче-то, сделается? - сверкает и поныне, и узоры - плод фантазии парчового художника, рукой которого водил сам черт, правда, вскормленный грудным молоком благочестивой женщины, и поныне радуют глаз. Сохранилась и церквушка, построенная Алешей на золото хана, и по сей день приятно ласкает ухо малиновый звон ее колокольни. Да только странные вещи про ту церквушку рассказывают. Мол, если бездетная баба помолится в ней, то народится у нее непременно какой-нибудь чертеняка. А коли художник помолится в ней о вдохновении, то сотворит он и не богу свечку, и не черту кочергу, а нечто очень красивое, и даже шикарное на вид, тончайший сплав бесовского и божественного, порождающее зависть, кровопролитие и войны, и в то же время пробуждающее в душах чувство прекрасного и умиление - будто чертенок, выкормленный грудным молоком благочестивой женщины.
И куда ни кинь взор: из-за тридевяти земель, из-за дремучих лесов да мшистых болот, с резных ставенок деревенских изб, с лубяных картинок, да с лакированных шкатулок и ларцов, да еще с царственных парчовых одежд священнослужителей и вельмож выглядывает краешком до боли знакомое, приторно-слащавое, прянично- нарядное и всё же милое сердцу в самой его глубине село Парчовка - опенки, теснящиеся на раскоряжистом трухлявом пне, да промеж них золотая соломинка. Еще как уживается в золотом декоре благочестие с нечистой силой!
Хорошо все-таки, что парчовые художники есть на свете!