|
|
||
Жертвоприношение
Мама
Реже удивляюсь. Чаще выхожу во двор. Апельсиновое солнце теперь ещё и греет. Манят звуки, запахи, хруст спелых яблок. Бывает сильно, бывает неудобно. Бывает, ой как бывает. Иногда солнечно, но чаще льёт дождь. Сегодня дождь. Сегодня клён под дождём. Я над клёном, над дождём, над девочкой. Ловите меня, ловите. Неправильной тенью на потолке раскачивается моя девочка - моё чудовище. Раз, два, три, четыре. Спелые волосы, брызги и это её: какой ты сочный, - всё это так нравится нам, нам обоим. Давай, ещё и ещё. Вот так.
Сейчас же перестань, Инс! Инс! Юля носилась по комнате босиком, без всего, размахивая своей грудью, размером с маленький арбуз. В руках у неё был ещё тёплый гандон, в который она засунула мои носки, и которым била меня по блестящему члену. Вот я поймал её у журнального столика, а вот я вылизываю её между ножек и думаю о том, какие же мы чистые и сильные. Юля вытекла и, свернувшись огромной кошкой, уснула у меня на груди, зажав в руке разбухший красный член.
Какой большой...,- пробормотала она сквозь сон, пошлёпывая парой липких выбеленных губ. Но кто-то действительно большой и великий заставил в 6 утра зазвонить телефон (раньше, чем я ожидал). Трубка оказалась тяжелее свинцовой коровы.
Что за шутки сутра?
Инс, это ты? Перестань ёрничать, у меня плохие вести.
Юля открыла глаза и потянулась. Совсем как у новорождённого, её ручки выписывали в воздухе каракули. Вот только движения эти были хаотичными, их нельзя было описать любым известным законом, а вся она была похожа на вышедший из строя механизм. Вместо "агу" с губ слетало дохлое хриплое "м-м-м". От всего этого вкупе с тату на лобке в виде пятнадцатой и тринадцатой букв алфавита по мне пробежали мурашки. Бог говорил со мной, и этот бог опять пришёл страшным. Преодолевая ужас, я тотчас замолчал. Навсегда. Да, да, теперь то уж точно, ни слова.
Инс, почему ты молчишь?
Привет, родная. Сколько лет, сколько зим. Ну, как ты там, ещё не родила,- всё это я хотел выдать Танечке, но чудовищная кошка заворожила меня. Так что получилось что-то вроде:
Ага...
Знаешь, мама умерла. Ну почему ты молчишь. Жду тебя на мостике, на нашем мостике, в пять. Ты слышишь, Инс?
Мама...
Всё вдруг стало для меня простым и правильным. И кресло, и растерзанная кровать со всё еще тёплыми простынями, и даже потрепанная девочка раскрыли для меня свои первоначальные смыслы и означали другое. Привычное сдвинулось со своих орбит. Я упал и уснул. Снилась осень, и снился папа. Разбудила тяжёлая оплеуха. Улыбающаяся Юлина мордашка оказалась прямо пред глазами. Я тоже улыбнулся ей, и меня стошнило.
Дрянь,- подарил я, вытирая рот о её волосы.
Страх в её глазах взволновал меня, и наверняка у неё нашлось бы что ответить, если бы в следующий миг мы не попробовали друг друга ещё раз.
Проснувшись, не помня себя, я пулей выбежал из квартиры, и только успел натянуть брюки и
накинуть пальто. Никогда ещё я не бегал так быстро. Отовсюду были слышны детские плачь и смех. Слёзы неслись по щекам прямо в рот, мешали видеть и дышать. В голове одно - тряпка, нельзя, стоять сукин сын.
Уже через десять минут я был на месте. До встречи оставался ещё целый час, и не знаю, как бы мне удалось сохранить рассудок, не опусти я руку в карман пальто и, не обнаружив там фляжку с коньком. Длинные дрожащие пальцы умело сорвали колпачок, и время перестало.
Таня была верна себе. Ровно в пять знакомые с детства тёплые руки сестрёнки, о которые я грел свои ладошки в зимние морозы, обхватили сзади мою бритую голову, и я почувствовал благословение.
Как это произошло,- я не хотел спугнуть боженьку и говорил шёпотом.
Это... очень сложно.
Что?
Видишь ли, я и сама ничего не понимаю. Вчера был её день рождения. Она так ждала тебя, Инс, так ждала Ты что, забыл?
Забыл.
Знаешь, теперь мне кажется, всё было предвестником смерти. Движения её рук, грязная посуда после праздника, пустая бутылка на столе. Как я могла тогда этого не заметить? Ведь оставалось сложить два и два.
Потребовались бы годы. У нас их не было.
Как ты можешь? Вспомни, когда ты последний раз был у неё. Когда ты меня последний раз видел. Вспомнил? Думаю, нет.
Таня больше не была похожа на прежнюю. Народы Меня в панике бросились в разные стороны, так что я уже не знал точно: скажем, моя ли эта голова, а не рука или моя ли эта нога, а не живот. Кожа была мокрой от их слёз, - многие поскальзывались, падали и набивали себе шишки, вскакивающие по всему моему телу. Вы когда-нибудь видели себя со стороны? Я закрыл глаза, но нет, теперь я не спал. Всё чего я хотел, это упасть и притворится спящим, как когда-то в детстве я грел градусник о светильник, чтобы не идти в школу. Наконец я решился, но падения не получилось. Руки сами собою вытянулись вперёд и смазали всё дело. В общем, вышло всё довольно нелепо.
Хватит юродствовать, Инс. Похороны завтра в девять, и если ты намерен прийти, прихвати венок, и прошу тебя, не пей больше. По-моему с тебя хватит на сегодня.
Народы меня перестали видеть смысл в бегстве и нехотя побрели на места. Собравшись, я достал папиросу и жадно закурил. Лежать было жутко холодно, поэтому, когда Таня состроила мне примиряющую гримасу (сложила губы дудочкой и сдвинула брови), я, не мешкая, принял мир на всех условиях и поднялся с асфальта.
На чердаке было пусто
Теперь там живут дети,- мои дети
Вот тот дом и чердак и дети.
Солнце обволакивало веки, радость наполняла. Я принялся ласкать кончиком языка коленку и медленно дошёл до ступни. Вкус пота не останавливал, ведь я был уже так близок. Ещё чуть-чуть и мир перевернулся вверх тормашками, так, что маленькие детские сандалии неуклюже зашлёпали по потолку и пухлые ручки потрогали мои уши. Лёгкие думы вновь и вновь отправлялись к лучикам солнца, и те в ответ дарили мне порции нового тёплого света. Я думал, что если сейчас меня видит Гойя, (а в этом-то я был уверен) он не видит меня ни с волчьей, ни с какой другой маской, это было бы так фальшиво! Так я сидел с мизинцем левой ноги во рту, и покой наполнял мою душу.
Как насчёт "кофе с Настей", Инс! - подумал, и тотчас скомандовал себе: гоу! Ехать было далеко и незачем, я позвонил Насте, и через полчаса в дверях меня приветствовала сорокалетняя блондинка с короткой чёлкой. Она стояла и красовалась своим толстым пакетом в цветочек. Я ясно услышал звон, за ним ещё один, и ещё. Звенел сам дом, звенела вода в умывальнике, совсем рядом звенела книга. Потом зазвенели слова, звенело В и звенело Л, звенело КАК и звенело ТЫ. Я не сводил глаз с Настиного рта, который тоже звенел, и вся она звенело ото рта. Если и на этот раз нюх не подводил, то над головой хихикал маленький, пришлёпанный мною же к потолку, в сандалах и с колокольчиком вместо пениса. Я всегда знал, что он там, там, где не видно. И как бы я не старался, бегает он, не смотря на свой животик и толстые ножки, быстрее, чем я задираю голову. Но сегодня особенный день, и я уже успел войти во вкус наших с ним метафизических догонялок. Попробовал,- получилось вяло, к тому же насмерть перепугал гостью. По лестничной площадке затопали ножки, и хлопнула входная дверь,- малыш ушёл.
Тебе больно, малыш? - она слегка коснулась ладонью моей щеки.
Что?
Вот уже пять минут я стараюсь выбить из тебя хоть слово, и всё впустую. Смотришь, молчишь...
Что это у тебя?
А! Я рада, что ты снова со своей тётей Настей - простой землянкой.
Прощай "кофе с сахаром и сливками", прощай "кофе с Настей", здравствуй Тру-ля-ля,- звенел пакет.
Ты оставишь меня стоять здесь?
Извини, проходи, конечно.
Настя вошла, одаривая лёгкой, чуть заметной улыбкой книжный шкаф, письменный стол, кресло, и по тому как блестели её глаза, я догадывался, что думала о времени, когда была желанной гостьей отца в этом доме... Настя ловко соорудила стол из двух табуреток и расставила на нём всё как водится.
Ты что, не рад меня видеть, ведь ты же сам...
Ну что ты, рад, конечно.
Если ты злишься на то, что я не пришла на похороны... Я их не переношу, ты и сам это знаешь. Помнишь, когда умер твой отец...
Я не злюсь на тебя.
Тогда что?
Видишь руки? Я очень расстроен.
Ты что же это? Кто так тебя?
Не знаю, я уже ни в чём не уверен. Ты лучше скажи, зачем так много нарисовала. Это что, способ принести соболезнования? Если так, зря ты это, не нужно было. Я позвонил тебе, мечтал распахнуть ноздри запаху любимого кофе. Я сто лет не пил твоего кофе, а ты приходишь и звенишь.
Ну, ну, будет. Во всяком случае, я тебя не анализирую, я тебе язвы зализываю, а как ты эти язвы зарабатываешь, мне фиолетово. Знаю только, что твоё болеутоляющее никуда не годится,- Настя кивнула на расцарапанные руки.
Возможно, но на этот раз ты ошибаешься, я уже давно ничего такого... Да ты будешь кататься по полу, когда сестрёнка протрепится о моём фиаско на мостике. Вот там то я и поцарапался.
Всё равно, ты должен взять себя в руки.
Вот тебе-то незачем брать себя в руки. Да, тётя Настя?
Ты очень жесток, Инс, знаешь об этом?
Ты что же это, простого не видишь? Послушай, могу я задать тебе один вопрос?
Попробуй.
А ты не боишься?
Смотря... Нет, не боюсь. Насчёт мужа?
Почему ты с ним развелась?
Он так хотел. Великий альтруист. И ни себя не считал достойным меня, ни остальных. А потом, после развода, превратился в такого лютого зверя, что любо дорого смотреть. А потом... потом. Я не знаю почему, он повесился.
Да я скажу тебе почему. Он, может, на корячках перед богоматерью ползал, счастье себе и тебе вымаливал, а получил вместо этого кусок... не скажу чего. (В сторону): Она плачет. Дрянь.
Настя кинулась мне на грудь, и приятная влага потекла из её глаз. Я тоже захныкал, и всё повторял: дрянь, дрянь. А она взяла меня за руку и посмотрела так, что не нужно было ничего объяснять. Сказала только: пойдём. И мы пошли, я даже не спросил куда. Мы шли и шли по ночному городу. Остановились перед желтой пятиэтажкой.
Вот мы и пришли. Здесь повесился Володя. 10-е отделение, 7 палата.
Ты ничего не рассказывала мне о доме "Хи-Хи".
А что ты вообще знал о нём?
Художник-наив, среднего пошива. Слеп от рождения.
У него оставалось 5% зрения. Это не так мало. Вот, послушай (достаёт из кармана плаща записную книжку и читает):
"Бог это страшно и мило. Нужно уметь не бояться, суметь сказать: Я так не люблю, я так не верю, сейчас, когда он милый. Со временем это будет сделать всё сложнее. А когда он приходит к вам страшный, лучше всего замолчать. Да, так будет лучше. Под одеялом с сапогом во рту и подушкой на голове. Разве это не выход - замолчать? Больно? А вы придумайте проще, как добраться туда, где не было никого, даже вас. Заколдованное место, открывающее свои двери кипящим. Двери зеркальные, в которых мирище отражается радостный, самый красивый. Это страж - милый, но с кривым рылом. Ну, и конечно, оборачиваются многие, думают, что не врёт зеркало. И, конечно, великая благодать снизошла, и думать не надо, зачем, раз ты избранный, раз кто-то выплюнул тебя в привычную среду обитания. Всё и сразу, всё и сразу. На время. Отчаявшийся, я рядом с тобой кажусь улыбающимся негодяем, я знаю цену твоему счастью" Хорошо, правда, это он написал.
Правда... Думаешь, читаешь, стараешься замкнуть всё на себе. Раз, два, не получилось, забываешь о своих поисках. А потом, вот как сейчас, прямо в лоб, всё сразу видишь. Вот счастье то. Только кажется всегда: не вовремя.
В одном из окон больницы вспыхнул и погас свет, я тогда подумал, что это лампочка перегорела. И вслед за этим детский смех из того же окна. Лабатамия блудницы, распятие младенца, пир друзей,- мы не знали тогда что это было.
Домой? - я старался не казаться напуганным.
Нет, мне становится интересно.
Это было жалко, я умолял её взглядом. Но что мне было делать? Ни сапога, ни подушки с одеялом у меня при себе не было.
Ну, хорошо. Я приготовлю кофе.
Со сливками?
Со сливками,- Юля улыбалась мамой. Всё же отец знал толк в своих женщинах. Домой!
Чужая ночь
После обещанного кофе мы отправились спать. Я уложил Настю на диван, а себе постелил на полу. Дождавшись, когда она уснёт, я прокрался на цыпочках в прихожую и достал книжку, из которой она читала мне. Это был Володин дневник. Сотворив на кухне храм из двух свечей, и заняв удобную позицию, открыл дневник на последней странице. Читал:
"Гуляет ведьма с острыми когтями по земле
И в землю острыми когтями впиваясь
Держит в оцепенении весь свет
И свет нашей больницы
Так же как будто неподвижен"
И чем дальше читал, тем роднее становился мне Володя Яковлев. Я жил за него, и мне захотелось прожить его последнюю ночь. Я стал видеть...
Темно. Яковлев сидит на стуле спиной ко мне, затупив взгляд. На стене появляется вертикальное небо, усыпанное звёздами. Поёт хор "Курсивин". Напротив Яковлева ситцевая занавеска, за которой две фигуры: дерево и женщина.
М: Раз, два, три, четыре. Смотри, Володя, яркие какие! Хватай, Володя, хватай!
Я: Мама...,- шепчет Яковлев,- Мама...
М: Подожди, сейчас нагну ветку. Хватай, Володя.
Яковлев встаёт перед занавеской, водит по воздуху носом, шатается, трёт руками шею. Володя направляется к фигуре женщины. Начинается танец с тенью. Тень и Яковлев трогают друг друга ладонями. Им волшебно. Яковлев опускается на колени и прижимается к её бёдрам. Хор всё громче, длинная нота, и, и... зажигается свет. За спиной Яковлева проходит медсестра с кроватью--каталкой, на которой безногий больной считает по-немецки:1,2,2,3. Занавеска одёргивается, и мы видим, что тень эта - кухарка. Яковлев смотрит на ствол своего дерева, а он как ноги. Тогда он смотрит на ветви, а они как пальцы. Кухарка вся кряхтит и извивается как выдрёнок, но кривая улыбка на её мордочке выдаёт прелесть Володиных объятий. Бывшее дерево - медбрат Женя колотит Яковлева по голове и тащит за шиворот в палату Љ7. Яковлев устал. Его тело мешком падает на койку, отворачивается и засыпает. Над койкой нацарапанная надпись: никого дома. Женя проходит мимо кухарки и шлёпает её по заду. Кухарка Варя бежит на кухню, и, забившись в угол, плачет по-детски. Вот Яковлев засыпает, свернувшись калачиком. А вот его будит главврач Терентьев и говорит что-то о прекращении всякой работы, что-то о кладовке, куда упрятал все Володины рисунки. Так Яковлев загрустил. Терентьев уходит, а Володя лежит на спине и рассматривает потолок.
Я: Делю на три свободу пола и множу вдвое лёгкость потолка,- говорит,- Я не тоскую по воде, я заговариваю воду,- говорит.
Вскакивает с койки, разбегается и бросается на дверь. Дверь стоит крепко. Володя падает на колени и скребётся об неё.
Я: Мысли по боку ложатся.
Звери, люди, говорю.
Чёрный, белый, синий, красный,
Расступитесь, говорю.
Расступитесь, говорю вам.
Я дрожу, прошу, курю.
Я Наив и я пишу.
Чёрный, чёрный, чёрный, чёрный
Рот в чернилах до ушей
Заберусь вон в ту каморку,
Там лови мая, там бей.
Расступитесь, говорю вам,
Расступитесь, говорю.
Слёзы в никуда пускает
Синий-синий, красный.
Яковлев ложится на пол. Нос и губы разбиты в кровь.
Я: На бетоне, по бетону,
По земле... Но по воде?
Помню, помню, отдыхаю,
Горизонта человек.
На шум прибегает Женя.
Ж: Яковлев, ты что делаешь?
Я: Фара-фара, не скучаю. Фара-фара, я пью чай.
В палату входит Терентьев.
Женя: Ну вот, видите? Что я говорил!
Тереньтев поворачивает Володю на спину, и убирает руки, которыми Володя прятал лицо.
Т: Глаза, Женя, глаза!
Ж: Что глаза?
Т: Их нет!
Женя и Тереньтев бросаются от Яковлева в дальний угол. Яковлев подходит к зеркалу и водит по нему носом.
Я: То есть, как это нет? Глаз - это мир со своим местом и экватором. Видимо, во всём виноваты первопричины.
Появляются первопричины в виде трёх прекрасных обнажённых женщин, окутанных прозрачным ситцем, и кружат вокруг Яковлева, вытанцовывая звуки СН и G. Женя с Терентьевым тем временем бегают по коридору, постоянно натыкаясь на стены и падая. Их глаза тоже исчезли.
Я (шёпотом): Во всём виноваты первопричины.
Первопричины опять станцевали долгий СH.
Я: Мы видим вещи, схожие по строению с нашим состоянием. Когда нам медленно и пусто и мы видим трухлявый пень,- строим пень, и наоборот, когда нам чисто и быстро: видим молодую берёзу, - строим берёзу. Это простейшая архитектура. В нашей утробе рождаются те или иные чувства, и если я вижу их, их проекцию на вещи, я не вижу маму, первопричины. Но сейчас, кажется, слышу их, они танцуют и шуршат телами о ситец. Так, так, так...
Женщины превращаются в маленьких девочек с заплаканными лицами, падают на колени и смотрят на Володю, прижимая указательные пальчики к губам. Одна из малышек протягивает на ладошке Володины глаза и поворачивает ладонь то вправо, то влево, обеспечивая Володи обзор коридора. Яковлев вздрогнул. Врачи, медсёстры, Женя и Терентьев,- все ползали по полу, стонали, тёрли дырки, оставшиеся на месте глаз и звали друг друга.
Я: Так, так, так, так, так, так.
Володя отыскал среди несчастных Женю, отобрал у него ключи от кладовки и остановился перед дверью, которая сделалась зеркальной. В мутном отражении различались Женя с кухаркой Варей, собирающие на образовавшейся в коридоре полянке землянику. Женя задирал голову и по-рыбьи открывал рот, а Варя, собрав в кулачок землянику, с трёх метров бросала её ему в рот и прыгала, и визжала от радости, когда попадала. Терентьев важно выхаживал в кожаных трусах и фуражке, размахивая плёткой, то и дело подстёгивая больных. Больные напялили очки, взяли в руки книжки Кортасара, Касареса, Сартра и кружили вокруг Терентьева. Карнавал,- подумал Яковлев. Но не обернулся, открыл двери и бросился протирать от пыли свой рисунок - автопортрет в Конго. Вот так так! Яковлев написал себя без глаз.
Я: Где-то слышал я о том,
Что нельзя играть со светом.
Где-то слышал я об этом,
Но не помню...
Володя находит в кладовке верёвку, возвращается к себе в палату и вешается на держателе для люстры. За дверью считают по-немецки: 1,2,2,3. В палату, как ни в чём не бывало, входят зрячие Терентьев с Женей.
Ж: Вот засранец!
Т: Женя, уберите здесь.
Терентьев достаёт из папки список своих больных и вычёркивает оттуда Яковлева.
Пожалуйста
Настя не нашла меня утром в квартире, она нашла меня внизу, выйдя покурить на балкон, лежащим на асфальте. И ещё записку, которую я оставил на табуретке, прижатую стаканом водки и куском ржаного хлеба. Тётя Настя прочитала: "пожалуйста", и засмеялась, и заплакала.
Теперь она стала чаще приходить ко мне в гости, где уже жила Таня. И при каждом удобном случае просила Таню приготовить кофе или принести стакан воды и всегда говорила: спасибо. А потом шла к себе, всегда через больницу, по долгу смотрела в родное окно палаты Љ7, где мы с Володей как дети игрались с выключателем. И я слышал, как после каждой вспышки света Настя всё повторяла про себя: спасибо, спасибо, спасибо.
Мама...
Игорь С.
20 июля 2003 год
.