Слипенчук Виктор Трифонович : другие произведения.

Золотой короб

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дневник-путешествие. "Давно известно, что в литературном произведении добродетель хороша только для того, чтобы приносить ее в жертву. Не знаю, насколько это оправдывает меня как человека, который, повествуя, в общем-то, о законопослушных гражданах чужой страны, обращал внимание и интересовался далеко не всегда лучшими их качествами. Впрочем, чтобы определить степень виновности, надо прочесть произведение..."
  

Виктор Слипенчук. Золотой короб. Дневник-путешествие

  
  ---------------------------------------------------------------
   © Copyright Виктор Слипенчук
   WWW: http://www.slipenchuk.ru/
   Издательство "Городец", Москва, 2004---------------------------------------------------------------
  
  
  
  
  ЗОЛОТОЙ КОРОБ
  
  Дневник-путешествие
  ________________________________________
  
  ЧАСТЬ 1
  
  Глава 1.
  
  Моя прапрабабушка Екатерина Васильевна была долгожительницей. Я очень горжусь ее ста пятнадцатью годами, но более всего - ее духовным подвигом (она совершила паломничество на Святую Землю, как говаривала, - так гласит предание, - "в небесный град мрии", Святой Иерусалим).
  В толковом словаре Даля говорится, что паломник - богомолец, калика, бывший на поклонении у гроба Господня. Что паломничанье было встарь в общем обычае. Что ж... прапрабабушка чтила обычаи предков, а стало быть, и нам велела.
  
  Тридцатого декабря тысяча девятьсот девяносто девятого года в Москве порядком завьюживало. Было холодно, сыро. Мы вышли из накопителя, и я подумал, как хорошо, что мы одеты в зимние куртки, а на ногах у нас полусапожки. Еще я порадовался, что летим на "Боинге": можно смотреть "видик" и через наушники слушать прямой перевод текста, или вообще ничего не слушать, а лицезреть за иллюминатором небесные поля.
  
  Обед был обильным: холодные и горячие блюда, сок, сухое вино, коньяк, виски. Особенно понравился рыбный соус. Через некоторое время бортпроводница принесла нам десять коробочек рыбного соуса.
  - Возьмите, в Израиле такого нет. (Это она точно знает. Овощи, фрукты, всякие молочные продукты, а вот рыбного соуса - увы!)
  Самолет стал снижаться, а солнце падать за красные горы. Вспыхнула бриллиантовая чаша - Эйлат.
  
  В Москве нас подготовили к встрече с израильской службой безопасности и таможней.
  - Им повсюду мерещатся террористы и контрабандисты, но волноваться не надо. Исходите из того, что ваши вещи переворачивают, чтобы обезопасить вас, - напутствовали провожающие.
  В общем, мы настроились на самую жесткую проверку, но жесткой проверки не было. С помощью таких же, как мы, пассажиров заполнили декларации (не в пример нашим) с весьма скупым перечнем вопросов. Продемонстрировали перед девушкой (погран-властью) сходство своих физиономий с фото на паспорте. И, водрузив чемодан и сумку на тележку, двинулись в другой зал.
  Немного о залах. Металлотрубчатые остовы и сочленения, поверх которых натянуты "стены и крыши" из какого-то синтетического брезента - вот и все стройматериалы. Впрочем, что удивительного, еще в самолете объявили, что температура воздуха в Эйлате - девятнадцать градусов, а воды в Красном море - двадцать два. У нас зима - снег, а у них?! "Что хотят, то и делают!" А ведь от разницы температур возможно возникновение электричества, причем избыточного.
  Никакого электричества не возникло. Мы подвезли свою кладь к таможенникам, чтобы пропустить через "телевизор", но нас остановили и направили к выходу в город. "Без проверки?!" Нам показалось это подозрительным. Законопослушные граждане, мы несколько раз порывались объяснить чиновникам, что надо проверить наш багаж. В ответ они только ухмылялись и, закатывая глаза, восклицали:
  - Выпь, вы-ыпь!
  - Нас принимают за особый вид птиц, - сказал я.
  То, что мы "VIP-персоны" - как-то в голову не пришло.
  В конце концов, отделив нас от пассажиров, словно от плевел, попросили пройти в другой зал. Анна, гид, о которой были проинформированы еще в Москве, ждала с табличкой - господа такие-то... (Это было так странно - всегда и всюду - "товарищи", в крайнем случае, "коллеги" - и вдруг!..) После взаимных приветствий Анна сказала: "Погуляйте!" И сменила табличку. Теперь она приглашала туристов из Бельгии.
  Гулять не хотелось, да и как-то несподручно гулять "господам" с багажом.
  Мы выкатили тележку с кладью на улицу и предались тихому восторгу. За свою жизнь мне не раз доводилось попадать из одной климатической зоны в другую (я ходил матросом добычи на судах океанического лова БМРТ и СБМРТ ) и всегда, меняя зиму на лето, приходил в восторг. К этому нельзя привыкнуть - лед и пламень! Только что шел по снегу, метель залепливала лицо, и вдруг - вверху красноватые вершины гор, а здесь, рядом, в свете дневных ламп, удивительно грациозные силуэты пальм. И тепло... тепло, как в июньский вечер. А на дворе конец декабря - тридцатое. На земле не должно быть погранвластей и границ, каждый кусочек территории нашей планеты принадлежит всем, всему человечеству.
  
  Аэропорт "Увда" расположен в семидесяти километрах северо-западнее Эйлата. Он соединен с городом, если верить туристическим справочникам, весьма живописной автострадой. Но я не могу этого ни подтвердить, ни опровергнуть, потому что мы ехали по ней, когда повсюду стояла ночь. Единственное, что запомнилось, - разметка автострады, точнее, краска, какою была размечена. В свете фар прерывистые линии, разделяющие автополосы, горели, словно бесконечные гирлянды электрических лампочек. И еще, какое-то двухступенчатое сияние Эйлата (позже узнал, что другая "ступень" - город Акаба, принадлежащий Иордании). Ночью между этими городами не видно никаких разделительных линий (некоторые пробелы в освещении, а визуально - один город, одна сверкающая чаша).
  
  Глава 2.
  
  Отель "Дан" стоит прямо на берегу Красного моря. В ряду пятизвёздных отелей он, словно многопалубное судно, сияющее в электрическом ливне. Сразу за ним - вообще что-то необыкновенное! Какой-то роскошный дворец с арочными окнами, балкончиками, перекидными мостиками и башенками. Впрочем, как утверждал Владимир Высоцкий, "...но мне туда не надо!" До шестого января (Сочельника) нам предстоит пребывать в "Дане", его величественных покоях. Нет-нет, это не ирония, именно величественных уже потому хотя бы, что сразу, как только вы оказываетесь за стеклянной дверью-вертушкой, на вас как бы обрушивается горный ручей. Он мчится с огромной почти отвесной скалы, местами покрытой вьющейся растительностью, и это, знаете, очень величественно. Скала подпирает свод синего потолка, похожего на звездное небо и, кажется, прорастает куда-то еще выше. Вода скатывается с нее с шумом и брызгами и теряется у подножия среди достаточно крупных скальных обломков и камней.
  Пока Анна-гид выясняла номер нашей комнаты, я подошел к клокочущему источнику. Вода и камни были настоящими.
  
  Нас поселили на третьем этаже в довольно обширном номере. Посреди комнаты стояла декоративная перегородка наподобие плетня, только не из ивовых прутьев, а из синтетических. Перегородка была украшена светильником так, что тени создавали видимость крестьянского подворья. Иллюзия была настолько реальной, что когда я просыпался, мне казалось, я нахожусь во дворе своего детства, вздремнул на возу с сеном.
  За перегородкой - стол с эллипсовидной стеклянной столешницей и - мягкий диван, оббитый темно-синим бархатом. Стол большой, человек на семь; а у окна с плотными двойными шторами - небольшой: на двоих. Такой же маленький столик и два стула на балконе. С балкона видны внутренний двор с обширным газоном и пальмами и совершенно аквамариновое зеркало воды нижнего бассейна (как потом выяснилось - "лягушатника"). Еще - электрическое табло со светящейся цифрой "2000" и надписью "MILLENIUM". Что такое "Millenium"? И это гигантское надувное подобие человека, как бы кивающее и размахивающее руками? Подобие пустотелое, матерчатое и, несмотря на свои гигантские размеры, производит впечатление подростка, причем мальчика. Инфантильное создание то встает над светящимся табло во весь свой гигантский рост, то резко переламывается в поясе, безвольно роняя руки. И тогда его продолговатая голова и плечи сейчас же окрашиваются в синий цвет, как бы отсекаются лучом подсвечивающего снизу прожектора.
  Неизвестные слово, предмет, объект... для меня нестерпимы. Я начинаю потихоньку раздражаться оттого, что со мною нет словарей и справочников. Оказывается, в чужой стране свое, даже вполне естественное любопытство удовлетворить не так-то просто. Стараюсь не зацикливаться, ведь там, дальше (перешагиваю через пустого человечка), там дальше пальмовая роща и - море! Вечер тих, тепел - ни ветерка! Рейд почти пуст. (Ничего удивительного - все хотят встретить Новый год, Новый век, Новое тысячелетие в кругу семьи.) Я знаю, что такое "Millenium"!
  Раздвигается стеклянная балконная дверь.
  - Смотри, - сказала жена. - Анна-гид принесла несколько конвертов, а вот этот - посоветовала беречь, как зеницу ока.
  Я вскрыл конверт. Администрация гостиницы приглашала нас на этот самый "Millenium" с двадцати часов и, как я понял, до утра.
  - А что такое "Millenium" ? Конец года, века, тысячелетия, или - конец Света?!
  - Для кого как, - ответила жена. - А для нас с тобой - это начало Нового года, Нового века, Нового тысячелетия.
  - Тогда, может, скажешь: как называется это полотняное создание, похожее на гигантского солдатика? Видишь, как парус, то надувается ветром, то опадает, прямо-таки складывается...
  - Наверное, так и называется - полотняный солдатик, - уверенно сказала жена.
  
  Ужин поразил обилием овощей. Всевозможные салаты, лук, чеснок, огурцы, помидоры, капуста и еще много-много того, что у нас можно встретить - или не встретить - только на южных базарах. Не знаю, кто первым из шведов придумал шведский стол, но первая премия Шведской академии в области прав человека, несомненно, должна принадлежать ему. Самообслуживание и возможность из представленных яств изобретать что-то твое, по твоему вкусу - это ли не демократизм, интернационализм, то есть в высшей степени забота о правах каждого гражданина.
  Впрочем, возле бачков с горячими супами, похожими на бульон, и бульонами, похожими на супы, обязательно находился раздатчик с черпаком. Были повара и возле электроплит, чтобы на скорую руку приготовить омлет с овощами или глазуньи. Но особенно меня удивил "факир" (араб, но не бедный) в белом халате и колпаке, который специальной ложкой взбивал или месил что-то, напоминающее тесто. Он был весь в этом действе, но когда к нему кто-нибудь подходил с протянутой тарелкой, он, словно фокусник, так ловко ставил над ней свою воздушную запятую, что это казалось колдовством, потому что на тарелке она каким-то образом превращалась в порцию тестообразного вещества. Скажу прямо, меня соблазнило не блюдо (на вид оно мало эстетично), меня увлекло волшебство, с каким наполнялись тарелки. Я протянул свою. И опять, ни на секунду не прерывая своего основного действа, факир и меня угостил воздушной запятой, которая тут лее материализовалась в порцию экзотического вещества. (Забегая вперед, скажу, что ни мне, ни моей жене блюдо не пришлось по вкусу - пресное тесто. И хотя впоследствии я узнал, что без него ни один настоящий турок не начинает собственно ужина, впервые мое равнодушие было столь безграничным, что я даже не поинтересовался его названием.)
  Между тем шведский стол в израильском исполнении представил нам такое изобилие и разнообразие всяческой снеди, что наш ужин стал поистине "завтраком аристократов". Здесь было все: и майский салат, и перистый лук, и куски жареной говядины в горячем грибном соусе, и ломтики розового грейпфрута, и фаршированные оливы, и крупное золотистое яблоко, и два апельсина. И еще - сосуд с кокосовым молочком, а в довершение - темная, почти черная, бутылка розового "Баркана" 1987 года.
  На вине, венчающем стол, следует остановиться отдельно. Когда стол был полон и мы с женой пробовали соусы и майонезы к мясу и свежим овощам, к нашему столу подошла светло-русая девушка Юлия, с которой мы познакомились у входа в эту, скажем так, столовую ресторанного типа. Тогда Юлия стояла за кафедрой и записывала всех входящих.
  - Триста тридцать седьмая комната, мужчина и женщина, - перевел я жене ее записи.
  Юлия, улыбаясь, заметила, что здесь много русских: она сама русская, из Минска. В общем, мы познакомились, и я попросил, чтобы она на английском вписала в мой блокнот наш эйлатский адрес. Она вписала, а теперь, на правах представителя администрации, подошла к нам.
  - Какие-нибудь проблемы?
  - Для полного счастья не помешало бы бутылку сухою вина и желательно красного.
  Красное (доверительно сообщил я) лучше выводит стронций.
  Жена поддержала меня, и Юлия посоветовала взять бутылку "Баркана" 1987 года.
  - Израиль делает очень хорошие сухие вина, а в 1987 году лоза была на редкость отменной.
  - Вы - израильская патриотка?
  - Просто я люблю хорошие сухие вина.
  Она подозвала молодого человека и заказала бутылку "Баркана".
  - Примите от меня и сами убедитесь, - сказала Юлия, но жена запротестовала.
  - Мы, наверное, и сами можем заказать? Она очень выразительно посмотрела на меня. И тогда Юлия сказала, что только в том случае можем, если турфирма оговорила дополнительную оплату сверхпроживания и питания. Вино и другие горячительные напитки в общий счет не входят.
  Жена вытащила из сумки бумаги, которые Анна-гид посоветовала ей всегда иметь при себе, и Юлия тут же не только разобралась в них, но и как-то по-особому зауважала нас. Но флер прежней простоты отношений исчез, как бы бесследно растаял в значительности представленных бумаг.
  Мы еще толком не приступили к ужину, а перед нами уже явились молодой человек и девушка в темно-синей гостиничной форме. Они подкатили раздвижной столик с матерчатым кошелем, в котором находилась бутылка вина, и, состыковав его с нашим столом, приступили к священнодейству. То есть подобно бортпроводникам "Аэрофлота" (благо форма была почти идентичной) молчаливо, но весьма красноречивыми жестами стали знакомить нас с предметом вожделения, как с кислородной маской или спасательным жилетом.
  Мы с женой улыбчиво переглянулись и тут же, под воздействием священнодейства, посуровели. Ритуалам присуща строгость, веселье здесь неуместно, слишком белы салфетки и прозрачны фужеры. Когда я попросил взболтнуть вино в фужере и показать на свет, молодые люди тоже переглянулись. Так переглядываются при встрече с истинным ценителем. Это был их комплимент, и, кажется, после моего удовлетворительного кивка они удалились с еще большим, чем прежде, достоинством.
  Вино пришлось по вкусу, оно было в меру терпким и давало то легкое опьянение, которое не пьянит, а лишь улучшает самочувствие. Не знаю, почему на этикетке был изображен двуглавый орел - так толком никто и не объяснил. То ли вино предназначалось для России, то ли - для Албании? Исходя из личного опыта, предполагаю, что Россия здесь ни при чем. Израиль хотя и тяготеет к государствам большим и сильным, но только как к покровителям, а торговать любит с государствами маленькими, под стать себе. В семидесятые годы, когда (благодаря советской пропаганде) я считал каждого еврея сионистом, а каждого сиониста - ультраортодоксом, втайне мечтающим о длинных пейсах, мне (тогда первому помощнику капитана супертраулера "Давыдов") довелось дважды побывать в Сингапуре. После ремонта, учитывая длительность предстоящей путины, мы заправлялись, как говорится, "под жвак" не только горюче-смазочными материалами, но и провиантом. Помнится, как уже в море обнаружили, что сингапурские апельсины на поверке оказались израильскими. На некоторых плодах стояли штампики - звезда Давида. Не знаю, чем лучше звезда Соломона, но тогда мне приходилось едва ли не оправдываться перед членами экипажа, дескать, упустили, просмотрели злостную вылазку хитроумных сионистов. О том, что это торговля равноправных партнеров, - в голову не приходило.
  Теперь мы поглощали израильские овощи и говядину, приправленные грибным соусом, запивали все это прекрасным израильским сухим вином, и если бы кто-нибудь нам сказал, что ужин - есть результат коварных происков сионистов, то мы, несомненно, похвалили бы их происки. С возрастом люди больше ценят жизнь, хотя и не так цепко, как в молодости, держатся за нее. Распри на идеологической почве - что может быть глупее?! И все же все распри и войны двадцатого века - это прежде всего распри и войны идеологий. А казалось бы: живи и не мешай жить другим - будь человеком! "...Какое мне дело до вас, до всех, а вам до меня?.."
  - О чем задумался? - спросила жена. - Ты даже есть перестал.
  Я встрепенулся.
  - Какие мы дураки - не умеем жить и наслаждаться жизнью!
  - Вот-вот, - поддержала жена. - Ешь, пей - наслаждайся!
  Мы подняли бокалы и, чокаясь, она сказала, что после ритуала с вином многие в зале поглядывают на нас - ну, не то чтобы с завистью, но все-таки...
  Я осторожно посмотрел по сторонам. На нас действительно поглядывали.
  - Давай выпьем за коварные происки сионистов?
  - Да ну тебя! - смеясь, отмахнулась жена.
  Мы выпили просто так, вернее, для улучшения самочувствия, потому что хорошее вино никогда не пьется "просто так".
  - Ты знаешь, - сказал я, ставя фужер. - Очень даже неплохо быть миллионером и VIP-персоной.
  - Ты завидуешь Борису Абрамовичу Березовскому?
  - Все испортила. Ну, какой же здравый русский, если он, конечно, не из числа детей лейтенанта Шмидта, будет завидовать БАБу?!
  Мы замолчали, давая возможность паузе выдворить из-за стола образ незванно явившегося гостя.
  Я смотрел через барьер на нижний зал, а через него - на открытую веранду, возвышающуюся над полотняными зонтиками, за которыми темнел окраек бухты. Изредка приливная волна швыряла в ночь рой бликов, похожих на огненные вспышки, и я почти физически чувствовал очищающее величие молчания. "...Какое мне дело до вас, до всех, а вам до меня?.."
  - Ты помнишь поэта Марка Соболя?
  - Марка Андреевича?
  Лет тридцать назад, а то и больше, он приехал в Барнаул на семинар молодых поэтов, который проводила Алтайская писательская организация. (Тогда было модным искать таланты.)
  Ему понравились мои стихи, и он пригласил меня на собеседование. Он сказал, что побывал на приеме у первого секретаря Крайкома партии и попросил его записать мою фамилию.
  - Им только дай... они любого из нас сделают антисоветчиком, - Марк Андреевич был весел и остроумен, запомнилась частушка в его исполнении:
  
  Ну-ка, бабка, выйди в сенцы,
  Крепкий чай засамоварь,
  И достань мне с полки энци
  Клопедический словарь
  
  Еще запомнилось, что он был в восторге от последних стихов Ярослава Смелякова. Впрочем, цитировал не только стихи.
  - Он (Ярослав Васильевич) только что приехал из Японии и сказал, что деньги лучше всего зарабатывать при социализме, а тратить - при капитализме.
  Марк Андреевич, весело смеясь, обнажал крупные желтоватые зубы, особенно верхние резцы. Казалось, что, нацеленные на собеседника, они не умещаются во рту. Ходила даже острота (приписываемая Михаилу Светлову): "Его зубы бегут впереди него".
  Разумеется, жена думала сейчас не об этом. В тот день она приехала в Барнаул из Рубцовска. На радостях мы решили зайти в "Чулок" - столовую в доме под шпилем, в которой по вечерам разрешалось распивать спиртные напитки.
  Мы столкнулись в дверях: поэты Марк Соболь и Марк Юдалевич как раз выходили из "Чулка". Ретироваться не удалось, остановил Юдалевич.
  - А, именинник! (Имелись в виду похвалы в мой адрес на заключительном семинаре молодых писателей.) - Ас ним его возлюбленная! - жена в смущении покраснела. Марк Андреевич протянул ей руку со словами неподдельного сочувствия.
  - Вот еще одна мученица. Наши жены мучаются с нами всю жизнь, а вы только начинаете - крепитесь!
  Потом, уже в "Чулке", мы на все лады перебирали его слова и хохотали до слез. Нам казалось, что в отношении нас он не прав.
  - Ты, конечно, знаешь, что он оказался прав? Нет-нет, не думай, что я испорчу ужин. Просто, когда тебя вскоре забрали в армию, а потом твои моря... А потом Коксохим, прокурорские повестки и подписка о невыезде... Я часто вспоминала его слова потому, что они помогали мне выстоять.
  Она глубоко вздохнула, а я попросил, чтобы, наконец-то, произнесла тост, и желательно оптимистичный, - так сказать, поставила точку. И она поставила (как я считаю, для дня приезда) точку просто великолепную.
  - Давай выпьем за наших детей, хорошее вино и хороших людей, потому что они - радость нашей жизни!
  
  Глава 3.
  
  Утро тридцать первого декабря тысяча девятьсот девяносто девятого года в Эйлате было превосходным. Мы стояли на балконе и любовались пейзажем. Море, тишь, утренние лучи гуляли по акватории бухты, как по серебряной поляне. Все суда у причалов, всем хотелось встретить Миллениум на берегу. Ничто не останавливало взгляда до самого горизонта.
  - Боже, как хорошо!.. А у нас, наверное, снежная круговерть воскликнула жена.
  После ее восклицания пальмы и море, теплынь и тишина показались еще более замечательными.
  
  Что мы знаем о Эйлате, этом самом южном городе Израиля, о котором туристические справочники говорят не иначе как об "израильской Ривьере, где зимует солнце"? (Не знаю, кого устраивают подобные красивости?..)
  Все началось, а я бы сказал возобновилось, весной тысяча девятьсот сорок девятого года с Чернильного флага, водруженного здесь, в местечке Ум Раш-Раш, солдатами Израиля. Я легко представляю, как два батальона израильских мальчиков, обветренных, в пропыленных и выгоревших под солнцем одеждах, в полном боевом снаряжении, в пропитанных потом и солью амунициях сделали бросок на юг, через пустыню, к Красному морю. Новое государство, с неустоявшейся еще символикой, а потому, наверное, у интенданта и не нашлось бело-голубого флага Израиля?.. И тогда солдаты сами нарисовали флаг.
  Прошло пятьдесят лет, и вместо четырех нищенских рыбацких хижин, вместо безводных караванных троп, зачастую непроходимых для паломников, здесь вырос город-курорт.
  А все началось или, точнее, возобновилось с Чернильного флага и горстки иорданских пограничников, благополучно бежавших в Акабу. Я не хочу никому наступать на больную мозоль, но уверен: если бы иорданцы приняли неравный бой и погибли - новая история Эйлата была бы другой, а может, ее бы и вовсе не было.
  Впрочем, бескровность потерь, очевидно, и объясняется возобновлением. То есть в высшем, Божественном смысле никакой потери не было. Ведь еще в библейские времена здесь был порт, к которому Израиль имел самое прямое отношение. Именно отсюда умный и расчетливый царь Соломон посылал свои корабли в легендарную страну Офир, и те возвращались груженые золотом, слоновой костью, драгоценными камнями, благовониями и прочими-прочими дарами Востока.
  "Царь Соломон также сделал корабль в Ецион-Гавере, что при Елафе, на берегу Черного моря, в земле Идумейской.
  И послал Хирам (царь Тирский. - B.C.) на корабле своих подданных корабельщиков, знающих море, с подданными Соломоновыми;
  И отправились они в Офир..." (Третья книга Царств, 9,26-28).
  Вероятно, именно в Эйлат, этот оживленный порт, и прибыла царица Савская, направляясь в Иерусалим для встречи с царем Соломоном. Поскольку это был первый запечатленный в истории государственный визит и о нем в мировой литературе и искусстве сохранилось множество самых противоречивых свидетельств - обратимся к первоисточнику.
  "Царица Савская, услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками.
  И пришла она в Иерусалим с весьма большим богатством: верблюды навьючены были благовониями и великим множеством золота и драгоценными камнями; и пришла к Соломону, и беседовала с ним обо всем, что было у ней на сердце.
  И объяснил ей Соломон все слова ее, и не было ничего незнакомого царю, чего бы он не изъяснил ей.
  И увидела царица Савская всю мудрость Соломона и дом, который он построил,
  И пищу за столом его, и жилище рабов его, и стройность слуг его, и одежду их, и виночерпиев его, и всесожжения его, которые он приносил в храме Господнем. И не могла она более удержаться,
  И сказала царю: верно то, что я слышала в земле своей о делах твоих и о мудрости твоей;
  Но я не верила словам, доколе не пришла, и не увидели глаза мои: и вот, мне и в половину не сказано. Мудрости и богатства у тебя больше, нежели как я слышала.
  Блаженны люди твои и блаженны сии слуги твои, которые всегда предстоят пред тобою и слышат мудрость твою!
  Да будет благословен Господь, Бог твой, Который благоволил посадить тебя на престол Израилев! Господь, по вечной любви Своей к Израилю, поставил тебя царем, творить суд и правду.
  И подарила она царю сто двадцать талантов золота и великое множество благовоний и драгоценные камни; никогда еще не приходило такою множества благовоний, какое подарила царица Савская царю Соломону.
  И корабль Хирамов, который привозил золото из Офира, привез из Офира великое множество красного дерева и драгоценных камней.
  И сделал царь из сего красного дерева перила для храма Господня и для дома царского, и гусли и псалтири для певцов. Никогда не приходило столько красного дерева, и не видано было до сего дня.
  И царь Соломон дал царице Савской все, чего она желала и чего просила, сверх того, что подарил ей царь Соломон своими руками. И отправилась она обратно в свою землю, она и все слуги ее". (Третья книга Царств, 10, 1-13.)
  
  Из многочисленных туристических справочников можно почерпнуть, что визит знаменитой красавицы-царицы к мудрому Соломону прошел весьма успешно, и довольная гостья возвращалась назад тем же путем, через Эйлат. Но так; как внеполитическим результатом визита стала беременность царицы, ее корабли не сразу пошли домой, в Йемен, а сделали остановку в эфиопском порту, где царица благополучно родила сына и оставила его на воспитание тамошним князьям. Эфиопы, преклонявшиеся перед величием двух монархов, признали их наследника своим императором и приняли иудаизм. Так было положено начало эфиопской еврейской общине.
  Есть и другие версии, из которых явствует, что царица Савская была оскорблена Соломоном. Он приказал настелить зеркальные полы в покоях, где официально принимал ее. Чтобы не выставлять напоказ кривизну своих ног, царица Савская вынуждена была всегда надевать длинные платья. Это глубоко ранило ее, ведь таким способом Соломон указал ей, что ее красота небезупречна. В отместку царица не захотела видеть потомка Соломона в ряду своих наследников. А потому родила его в Эфиопии, как незаконнорожденного, и чтобы он никогда не напоминал своим присутствием об унижении, испытанном ею, навсегда распрощалась с ним.
  Зная первоисточник, пусть каждый сам решает, какая из легенд, на его взгляд, более достоверна. Что касается меня, то из книг Царств мне кажется неопровержимым: порт Эйлат процветал в библейские времена при тех царях иудейских, что умели торговать и любые конфликты решали мирным путем. Я допускаю и даже чувствую некую символичность в том, что нынешний расцвет Эйлата никак не связан с кровавыми событиями: и Шестидневная война, и война Судного дня прошли в стороне и не коснулись его. В самом деле, что может быть более мирным, чем торговля, а в настоящее время еще и туризм и индустрия туризма, которые немыслимы без строительства первоклассных отелей.
  А теперь вопрос на засыпку.
  В шестидесятых годах, когда в Эйлате началось строительство трех первых гостиниц, - какое имя было дано одной из них? Впрочем, тут трудно промахнуться - "Царица Савская"!
  
  Мы шли по набережной от одной палатки к другой и от одного магазинчика к другому. Мы шли по набережной в сторону супермаркета в надежде приобрести какие-нибудь незначительные подарки, в некотором роде узелки на память, мол, взято тридцать первого, как раз накануне Нового года.
  В одиннадцатом часу возвращались назад (так нам казалось) в новых головных уборах бело-синей шахматной расцветки. На козырьках, на белом поле, красовалась вышитая золотистой ниткой уже знакомая цифра "2000", а сзади, на темном, чуть выше размерного ремешка - надпись на английском: "Иерусалим". В пакетах (для внуков: Вани и Гриши) несли два одинаковых рюкзачка с мордочкой "Иа", а в них, рюкзачках, милитаристские игрушки (два верблюжонка в амуниции Израильской армии. На их переметных сумках и подсумках стояло как бы тавро: на одном - "Голани", а на другом - "Пальмах".) Да-да, названия тех батальонов, что в марте тысяча девятьсот сорок девятого года водрузили здесь самодельный бело-голубой флаг.
  - "Здесь" - это где? - спросила жена.
  - Вон, видишь, прямо у самого берега краснеет? Это гостиница "Ред Рок", а чуть левее - "Сонеста". Здесь - это как раз в районе этих гостиниц.
  - А ты откуда знаешь?
  - Оттуда, - сказал я. - Если смотреть в бинокль через бухту, то наш отель на той стороне как раз напротив этого исторического места.
  - Ничего себе забрели?!
  - Это потому, что мы вышли из супермаркета не в те двери, что вошли, а подумали, что в те.
  - Ну, заговорил, как митёк.
  - А мне нравятся митьки, они никого не хотят победить.
  - Может - побеждать?
  - Нет, если митёк, то - победить. Вообще, теоретически митёк - высокоморальная личность: он абсолютно неспособен на сознательное зло, неагрессивен, тяготеет к православию, самодержавию, народности. Меня лично умиляет его детски наивное отношение к жизни.
  - А наши новгородские митьки?! Тот же Сергей И., семья распалась - очень высокоморален?
  - Зато у Анатолия Д. все в порядке. А потом они ведь неидеальные митьки, не стопроцентные, это я их так называю. Весь их андеграунд - обычное состояние любого талантливого, но еще не признанного художника. А признание зависит не от художника - это дело времени. К Стендалю пришло признание спустя десять лет после его смерти. (Стендаль - моя больная тема.)
  - Ты можешь назвать мне хотя бы одного стопроцентного митька? - явно с вызовом спросила жена.
  - Из художников - нет. Я же говорил, что митьковство - это не столько стиль русского лубка, сколько состояние души. Я убежден, что вот эти еврейские ребята, установившие здесь свой Чернильный флаг, были стопроцентными митьками.
  И вот эти, с пейсами, - тоже митьки?
  Мы невольно рассмеялись - возле нас прошествовали два бородатых ультраортодокса в шляпах, может быть, раввины или какие-нибудь важные государственные чиновники .
  - Чернильный флаг и: "Митьки не хотят никого победить", - что-то тут действительно попахивает примитивизмом. Неагрессивные солдаты - куда уж дальше, конечно, митьки.
  - И тем не менее, я настаиваю... потому что возобновить свое государство могли только те, кто носил его в душе. Это их произведение, понимаешь?!
  - Не хватало нам еще поссориться на идеологической почве!
  Мы молча остановили такси и молча доехали до гостиницы. Когда поднимались по ступенькам, нам встретилась группа митьков в черных широкополых шляпах. Мы с женой невольно многозначительно переглянулись и поспешили в вестибюль. Там расхохотались так, как хохотали только в студенчестве. Что с нас возьмешь - митьки.
  
  Глава 4.
  
  Наш гид - Анна Гершкович родилась и выросла в Свердловске, ныне Екатеринбурге. Из Свердловска же и приехала в Израиль. Приехала в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, то есть ровно десять лет назад и, как нам показалось, гордится достигнутым ею положением. В самом деле, новенький автомобиль "Мазда" (темно-зеленый металлик), работа в престижной турфирме, вполне обеспеченная семья (сын-школьник несколько раз звонил по мобильному телефону) - есть, чем гордиться. Впрочем, мобильные телефоны здесь у каждого пацаненка, а японские автомобили - у каждого второго израильтянина. Анна сказала, что ежегодно американцы предоставляют Израилю безвозмездную ссуду в количестве двух миллиардов долларов только на развитие компьютерной техники и электронной связи, включая Интернет. (Ничего себе ссуда, если учесть, что общее население страны на двадцать шестое апреля две тысячи первого года составляло шесть миллионов четыреста тысяч человек! ) И все же не только благополучие делает страну и человека в ней счастливыми.
  Анна, а родители ваши?..
  - И папа, и мама, и бабушка - все здесь... Вначале мы с сыном и бабушкой приехали, а потом, через два года, отец и мама - в отпуск. Отец все ходил, ходил и на море смотрел, как и вы все, спрашивал: "Там Египет, там Синай, там гора Божия?"
  Да, действительно, мы спрашивали Анну и понимали, почему и отец ее спрашивал. Дело в том, что Синай - гора, с вершины которой был дан евреям закон от Бога. Нас же гора Божия более всего интересовала потому, что там некоторое время укрывалась святая великомученица Екатерина и на одной из вершин до сих пор существует монастырь ее имени.
  Естественно, в память своей прапрабабушки Екатерины, мы с женой хотели посетить сию древнюю христианскую обитель. Тем более, что из семейных преданий знали: прапрабабушка положила немало сил, чтобы побывать на Божией горе, но не побывала. Разбитые калиги, отсутствие воды, а зачастую и пищи настолько истощили ее, что она уже готова была помереть под испепеляющим солнцем пустыни. Ее спас проходивший мимо караван бедуинов.
  Да, мы очень хотели посетить древнейшую христианскую обитель, а потому попросили Анну - открыть нам через турфирму однодневную визу для посещения монастыря. Она пообещала, что откроет, если это возможно.
  
  ...Если это возможно? Я обратил внимание, что Анна, невысокая "ростом, чуть-чуть приземистая и мягко-округлая фигурой, вдруг, когда ею овладевало желание - любое, даже такое ничтожное, как исполнение какого-нибудь предписания, какими грешат все туристические фирмы, - вдруг преображалась, становилась какой-то вытянуто-устремленной. Ее почти незаметные морщинки на лице обозначались более резко, приземистость исчезала, и сразу, словно в последнюю секунду старта, ощущалась сверхконцентрация напряжения.
  - После отпуска, когда родители уже уезжали в Свердловск, отец сказал, что теперь у него есть цель в жизни и он не успокоится, пока они с мамой не переедут в Израиль. А он в Свердловске был очень большим начальником по строительству.
  Родители приехали в Израиль в конце девяносто второго. На границе все более-менее ценное отобрали.
  - А сейчас кем он работает? - спросила жена.
  - Вначале в одной из строительных фирм - консультантом. Теперь пенсионер. Они довольны, живут в маленьком, но прекрасном коттедже.
  В минуту, когда внутреннее напряжение спало и Анна позволила себе расслабиться (жена преподнесла ей пакет "фейерверков" для сына, и все мы, уютно развалясь в креслах, неторопливо попивали минералку), вдруг бросилось в глаза, что она стала как бы оттаивать. И только в обмелевших морщинках явственнее, чем прежде, обозначилась усталость, усталость, свойственная людям после длительного марафона. Невольно подумалось: загнанных лошадей пристреливают, не так ли?..
  И я сказал:
  - Жаль, конечно, но благосостояние не гарантирует семейного счастья так же, как юридически совершеннейшая эмансипация женщин даже в масштабах такой демократической страны, как США, не в состоянии заменить и одного, пускай плюгавенького, мужичонку.
  - А это еще к чему, что за эскапада? - засмеялась жена.
  Лицо Анны вытянулось, она усмехнулась.
  - У меня есть мужчина.
  Она посмотрела на жену, на ее лице было написано веселое торжество.
  - И он очень даже не плюгавенький, я вас как-нибудь познакомлю.
  Теперь в глазах жены не только смеялись, но и танцевали веселые бесенята, мол, что - получил, получил?!
  Я пожал плечами.
  - Думайте, что хотите, но я сказал, что сказал, без задней мысли - просто так.
  - И я - просто так, - ответила Анна.
  И, очевидно, желая закрепить произведенный ею эффект, философски заметила, что все приезжающие в Израиль (репатриантов она не имеет в виду) разделяются на три категории: собственно туристы, арбайтеры и пилигримы. Люди третьей категории наиболее многочисленны и, как это ни странно, наиболее незаметны, они проходят в большинстве своем, как вода сквозь песок, вне туристических фирм. Люди разных конфессий, исповеданий, рас, - они между тем очень похожи и являются сюда, как правило, замаливать грехи после какого-то тяжелейшего марафона. Они жаждут очиститься, потому что помнят, что загнанных лошадей пристреливают - не так ли? В это "не так ли?" Анна вложила какой-то не совсем понятный мне намек. Я даже сказал:
  - Не понял.
  - Кто не понимает, тот отдыхает, - вмешалась жена и перевела разговор на приглашение в ресторан, в котором нам предстояло праздновать Миллениум.
  Вставая, Анна сказала, что к восьми вечера зайдет за нами и сама проследит, чтобы мы попали в соответствии с билетами в самый престижный Голубой зал.
  Жена проводила Анну до лифта, а когда вернулась, попросила меня впредь быть более деликатным, что ли?!
  - Она ревнует, - сказала жена. - Каждый наш пригласительный стоит тысячу двести долларов. Конечно, Анна не может позволить себе такого, а тут еще ты, паломник-знаток со своим "благосостоянием, эмансипацией и плюгавым мужичонкой".
  - Но и мы такого не можем позволить. Тысячу двести?! Я и не знал! Влетим мы в копеечку нашей российской турфирме.
  Я плюхнулся на кровать.
  - Не знаю, надо ли пристреливать загнанных лошадей, но знатоков - безусловно.
  
  Глава 5.
  
  Новый тысяча девятьсот семьдесят четвертый год я встречал в Сингапуре. Наш супертраулер Давыдов стоял в Альберт-доке, и дирекция судоремонтного завода "Кеппел" пригласила нас на встречу Криссмаса (католического Рождества, празднуемого с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря). Впрочем, в пригласительных меньше всего говорилось о Криссмасе, а больше - что завод устраивает Большой Прием для высшего комсостава судов, стоящих на ремонте. Будь по-другому, мы бы на прием не пошли: мне как замполиту и парторгу судна официально вменялась роль воинствующего безбожника.
  Высший комсостав судна - это капитан, стармех, старпом и я, первый помощник. Капитан приказал форму не надевать, но всем намарафетиться. Да и зачем форма? Белая тенниска, галстук, черные брюки и черные туфли - чем не форма? В те достопамятные времена по этой экипировке можно было угадать русского моряка в любой точке Земного шара. Впрочем, тогда я был слишком молод и бананово-лимонный Сингапур был моей первой заграницей.
  Чтобы не ударить в грязь лицом, я сходил в английский магазин "Лидо" и купил новый галстук. Замечательный серый галстук. Я отдал за него четырнадцать сингапурских долларов (синтетические демисезонные пальто, продававшиеся нарасхват на Владивостокской барахолке по сто двадцать - сто тридцать рублей, стоили здесь не более двенадцати долларов). Словом, я разорился, но "игра стоила свеч".
  В ярко освещенном и, конечно же, скоростном лифте отеля "Хилтон", несущемся на тридцатый, а по-нашему - тридцать первый этаж (в Сингапуре, как и повсюду в дальнем зарубежье, счет этажей начинается с нуля), мы внимательно осмотрели друг друга и осмотром остались довольны. Очень сильное впечатление произвел мой галстук. Только капитан Геннадий Иванович выразил некоторое сомнение.
  - У англичан, - сказал он, - все отличные галстуки серой расцветки, как правило, раскупаются клубами.
  - Ну и что? - спросил я.
  Замечание капитана показалось настолько малозначимым и неуместным, что я даже обрадовался, что он не успел ответить.
  Мягко притормозив, лифт остановился. Дверь автоматически раздвинулась, и мы оказались в царстве стекла и электричества. Ряды зеркальных колонн, соединенных разноцветными гирляндами лампочек. Пальмы, увитые сверкающим дождем. Арки и мостики, украшенные китайскими фонариками и бумажными тиграми. (Кстати, под арками, ежесекундно меняя цвет, играла вода фонтанчиков.)
  Возле ближайших колонн толпились приглашенные. Их было довольно много (в основном, европейцы), они внимательно слушали, точнее, внимали высокому спортивно-подтянутому молодому человеку. Чувствовалось, что среди распорядителей праздничного приема он - фигура номер один. Высок, элегантен - ну прямо Роджер Мур из кинобоевиков про Джеймса Бонда. А может, это и был Роджер Мур? (Тогда с сингапурских киноэкранов не сходил фильм с его участием "Живи и дай умереть". Муссировался слух, что эпизод столкновения Бонда с Железной рукой был снят именно на сингапурской ферме аллигаторов.)
  Попросив уважаемое собрание (всех, стоявших под колоннами) пройти вглубь зала, "Роджер Мур" направился к нам. Почему? Ведь следом за нами подъехали еще три лифта, а в них человек пятнадцать таких же, как и мы, моряков. Однако он подошел к нам. Непринужденно улыбаясь, поприветствовал капитана. Пожимая руку, сообщил, что от имени дирекции завода "Кеппел" он рад видеть нас и надеется, что нам понравится здесь. В том же ключе сообщил стармеху, что в глубине зала нас ждет шведский стол и свободные столики. Старпому поведал о двух знаменитых исполнительницах стриптиза, приехавших из Канады специально на этот праздник. А мне он открыл, что горячительные напитки - водка и виски - уже разносятся официантами, а пиво в неограниченном количестве будет доставляться прямо на стол, который мы займем. И кивком он указал направление, куда идти, чтобы занять - свободный.
  Все приветствия, а особенно разъяснения, мы воспринимали в переводе старпома. Он настолько хорошо знал английский, что изъяснялся, как англичанин. Во всяком случае, нам так казалось. Не знаю, почему "Роджер Мур" выбрал именно меня, чтобы открыть, - именно мне, - сценарий обеспечения спиртным? Но в тот момент его элегантность, ослепительная улыбка и доверительное рукопожатие внушили, что в этом есть некая особенная справедливость, возвышающая меня. Сценарий обеспечения столь высокого собрания горячительными напитками! Согласитесь, в этом что-то есть, что может получше спиртного вскружить голову. И тут я увидел, что у нас с "Роджером Муром" абсолютно одинаковые галстуки. Просверком вспомнились слова капитана, озадачившие в лифте, что у англичан все отличные галстуки серой расцветки, как правило, раскупаются клубами. Я задержал руку "Роджера" в рукопожатии и попытался сказать, что у нас с ним идентичные галстуки, должно быть мы из одного клуба? Любая остроумная шутка бьет влет, ее ценность в мгновении. Я упустил его. Мое мычание на английском, затянувшееся рукопожатие, хватание за галстук, которое, как потом сказали, было больше похоже на хватание за грудки, выламывалось за рамки протокольного приветствия. Я привлек внимание не только тех, кто прибыли за нами следом, но и многих, с кем "Роджер Мур" стоял возле колонн.
  - Ви а фром зе сейм клаб...
  Подскочил старпом.
  - Что ты хочешь сказать - давай, переведу!
  - Постой-постой...
  Я мягко отстранил его и, как по мановению, все английские слова тоже как бы отстранились - вылетели из моей головы.
  "Роджер Мур", воспользовавшись, что я, наконец-то, освободил его руку и, очевидно, уже заботясь о своем реноме, многозначительно взглянув на капитана, весело рассмеялся.
  - Я надеюсь, это будет правильно понято... Пойдемте, я покажу ваш столик.
  Он очень ловко повернулся (я оказался впереди него) и, взяв меня под локоть, увлек вглубь зала. Мы прошли несколько рядов колонн, и вдруг мосточки, арки, фонтанчики, а вместе с колонами и полог крыши отступили; перед нами, овалом вписываясь в интерьер, сиял бассейн. Мелкие широкие ступеньки так лениво сбегали в него, что казалось - это и не ступеньки вовсе, а слегка колеблющаяся зыбь.
  Мы все невольно остановились. "Роджер Мур" сказал, что особенно красиво здесь, когда погасят свет, - тогда небосвод отражается, словно в волшебном блюдце. Я поднял голову - звезды горели, как горят алмазы на черном бархате.
  Столик оказался сервированным на девять человек. По обе стороны от него в этом же ряду, напротив невысокого подиума с вишневого цвета роялем стояло еще два таких же стола. За одним из них сидели какие-то правительственные шишки, а за другим - представители дирекции завода.
  Уходя, "Роджер Мур" опять весело рассмеялся и действительно как одноклубника похлопал по плечу: он надеется, что все будет правильно понято!.. В ответ я тоже засмеялся, но не искренне. "...Все будет правильно понято!" - царапнуло на этот раз, как гвоздем по стеклу. Однако престижность стола возымела свое действие. К нам попросились со своими женами регистры (с "Веритаса" - поляк Яблонский, закончивший наш Ленинградский кораблестроительный институт, и с "Ллойда" - югослав Месич, обслуживающий суда США). Потом к нашему столу придвинули дополнительный стул и к нам подсели: директор малого "Кеппела" Лонг и его "правая рука", главный строитель мистер Ау, в веденье которых как раз и находился ремонт нашего судна. Капитан обрадовался, а во время легкого волнения за столом (пришлось потесниться) не сказал, а выдал:
  - Везет дуракам.
  Кто тогда был дураком - понятно?! Но я не оскорбился, напротив, ко мне вернулось хорошее настроение. Однако с "везением" капитан явно поторопился.
  Где-то в середине праздника (когда стриптиз был исполнен, а свет пригашен и разговор сник) к нашему столу, сплошь уставленному кружками с пивом, подошел официант с казак-водкой. С одной стороны подноса - наполненные рюмочки, с другой - закуска (кружочки поджаренной колбасы с воткнутыми в нее палочками, наподобие спичек, чтобы удобней было поглощать эту закусь).
  Мы со стармехом употребили по рюмочке (и он, и я по определенным причинам пиво игнорировали), сидим, жуем колбаску. А колбаска поджаристая, похрустывает, лично я несколько кружочков уплел. И вот, дождавшись, когда я проглотил последний кусочек, стармех спросил:
  - А теперь тебе как дегустатору - что за пища была на закусь?
  - Известно, что - колбаса, домашняя поджаренная.
  Стармех хмыкнул.
  - Аспида ты съел, гадину, и, думаю, с высшим образованием.
  - Не понял?!
  - А что тут понимать, - стармех усмехнулся. - Змею мы уплели, кобру, причем очковую.
  Наверное, я слишком резко потянулся за фужером с водой и полную кружку с пивом опрокинул на жену югослава Месича. Кружка угодила прямо в широкий подол.
  Надо заметить, что в середине семидесятых американки расхаживали по Сингапуру почти неглиже, а иногда и босиком. Вместо привычных юбок надевали какие-то длинные цветные шторы, запахнутые внахлест. Малайцы подбегали, предлагали товары, всячески пытались угодить - американки! (Что с того, что они босые? Кошельки-то их всегда туго набиты "джорджиками"!)
  Американка Сара была в желтенькой короткой маечке (виднелась загорелая полоска тела) и длинной шикарной юбке. Не знаю, что за немая сцена возникла за столом, и сколько она длилась, не ведаю.
  Заиграла музыка, я взял кружку из рук Сары и поставил на стол, а Сару пригласил танцевать. Позже старпом говорил, что я был элегантен и обаятелен, не хуже "Роджера Мура", всех ослепил своей улыбкой. На это - ничего не могу сказать. Помню, что мы танцевали с Сарой танцев десять подряд. Когда подошли к столу - не только все было забыто, но и юбка давно успела высохнуть. Югослав Месич, добродушно улыбаясь, дал свою визитку и пригласил меня посетить их сингапурское жилище. Капитан многозначительно взглянул на меня, а когда мы уже были на судне и обсуждали в его кабинете подробности так называемого Большого Приема, опять резюмировал: "Везет дуракам!"
  Теперь его резюме показалось изощренной подначкой. Чтобы не нагрубить, резко вышел из кабинета - такого везения я не мог пожелать никому.
  - Вставай, поднимайся рабочий народ!.. Ишь, плюхнулся и дрыхнет.
  - А в чем дело?
  - В том, что пора собираться на Миллениум.
  - Миллениум, криссмас - эти слова мне кажутся похожими, в них нет ничего русского.
  - Ну, и?!..
  - Это вызывает опасение.
  
  Глава 6.
  
  Без десяти восемь вечера пришла Анна. На ней было очень красивое серо-голубое платье с блестками и золотая цепочка с пустотелой, в форме ладони, хамсой. Прическа под мальчишку так шла ей, что, имея в виду народное назначение хамсы (так в Израиле называют оберег, предохраняющий от сглаза и, вообще, от всяких злых духов и напастей), я сказал:
  - Уверен, что многие, очень многие будут глазеть на вас с завистью, но сглазить - не удастся. Они будут ослеплены. И это-с непременно-с.
  Жена поддержала меня, И сразу натянутость пропала. Анна стала мягкой, добросердечной и даже какой-то домашней. Она похвалила предновогоднее убранство комнаты, особенно ей понравилась китайская мишура, которая отражалась в зеркалах и переливалась всеми цветами радуги. Очень деликатно, чтобы это не выглядело ответной лестью, восхитилась нарядом жены. А оглядывая меня, сказала, что давно не видела мужчин по-настоящему в черном и по-настоящему элегантном костюме.
  - От Лемонти, - сообщила жена, зная, что все американское находит в Израиле неукоснительное одобрение.
  Таким способом она хотела задержать на мне внимание Анны, но костюм, как ныне говорят, он и в Африке костюм.
  - Единственная в нем ценность, так это - что ты его купила, - брякнул я без всякого умысла, без цели польстить жене.
  Анна и жена, как по команде, переглянулись, и жена так радостно зарделась, что невольно и я по-новому посмотрел на нее.
  На ней была блестящая балахонистая сорочка фиолетового цвета с металлическим, едва заметным, красноватым отливом и овальными разрезами по бокам; темно-красная юбка с вытянутыми "угластыми" концами, касающимися белых, я бы сказал, декольтированных туфель и жемчужное колье. Вот и все, но это "все" так шло к ее короткой стрижке и было так неожиданно для меня, что вдруг вырвалось:
  - Ничего себе!.. Впервые вижу... Где ты все взяла?!
  - Где взяла, где взяла! - Купила! - отрезала жена, и они с Анной так весело рассмеялись, что и я засмеялся, хотя черный юмор анекдота про мужика, "купившего" топор, показался мне здесь не совсем уместным.
  Впрочем, все уместно, что объединяет людей и настраивает на добро. А с нами, кажется, как раз это и произошло. Жену осенило:
  - Надо так сделать, чтобы на Миллениум вместе с нами попала и Анна. А что тут такого, как-нибудь потеснимся за столом, а всякие кушанья и вино - нам двух порций вполне хватит на троих. Главное - праздник, Миллениум!
  Все-таки наш советский менталитет неистребим. Общежитие, коммуналки и общие кухни - это не только раздоры, это, как говорится, еще и впитанное с молоком матери чувство коллективизма. Конечно, с ним не хотелось расставаться, поэтому мы и придумали "социализм с человеческим лицом". Однако всюду, где попытались скрестить его со свободным рынком, получили не лицо, а козью морду. В идеале: социализм и рынок - неконкурентоспособны, исключают друг друга.
  - Ты что молчишь, опять куда-то удалился, отсутствуешь? Ну-ка, возвращайся!
  - А что возвращаться? Что коллективизму хорошо, то доллару - смерть.
  - А это еще к чему?
  Жена недоуменно развела руками, а потом возмутилась, что я вечно умничаю, когда не надо, когда надо всего лишь согласиться с ней...
  В конце концов, решили, что, как получится - так тому и быть, подумаешь, Миллениум! По сути - обычный новогодний вечер. К тому же Анне в любом случае нельзя надолго задерживаться с нами, у нее встреча с тем самым "очень даже не...", в общем, со своим колоритным мужчиной.
  В двадцать десять мы спустились на первый этаж, почувствовалось дыхание приближающегося праздника. (В лифте ехали богато и со вкусом одетые люди, леди и джентльмены - никак не скажешь: товарищи.) Мы нарочно приотстали и пошли мимо каббалы (так здесь называется место расположения дежурящей администрации). Анна свернула к стойке, чтобы уточнить какую-то свою информацию. Дежурные, как по команде, встали и вышколено кивнули, поприветствовали. Потом мы вошли в проем темно-синей полусферы и, прошествовав мимо стеклянных колонн, заполненных водой (в которых, благодаря подсветке и пузырям воздуха, поднимающимся вверх, создавалась иллюзия бесконечно текущей бриллиантовой цепочки), вдруг сразу за приоткрытым голубым пологом очутились в большом и высоком зале.
  Космический корабль и мы, как каменные изваяния с острова Пасхи, смотрящие в небо. Да-да, потолка нет, над нами плотный туман. Зал ярко освещен и полон народа, именно народа, выделить кого-либо невозможно, лица заволакиваются паром, как при двадцатиградусном морозе.
  Вначале мы подумали, что не справляются кондиционеры, потом почувствовали, что в помещение вместе с воздухом нагнетается холод искусственного, точнее, сухого льда.
  - А это еще что за памятники? Посреди зала, на некотором расстоянии друг от друга, возвышались три огромных сооружения, накрытых полотном.
  - Ансамбль - в честь Миллениума, - вполне серьезно сказала Анна, а жена пояснила, мол, первый памятник - Новому году, второй - Новому веку, третий - Новому тысячелетию. Все сходится.
  - И все же предлагаю заглянуть под маскхалат, удостовериться.
  Однако заглянуть не удалось, объявили "посадку". Все, словно в накопителе, всколыхнулись и, увлекая нас, потекли к проему раскрывшегося двойного занавеса. Кстати, в промежуток между занавесами, который отделял, скажем так, зал-накопитель от салона кают-компании корабля, тоже нагнетался холодный воздух. Но прохлады не было, потому что мы продвигались не только медленно, но еще и впритирку друг к другу.
  Наконец Анна подала наши пригласительные, и мы оказались в свободном пространстве занавесов. Это было такое отдохновение стоять в прохладных волнах тумана и лицезреть лазерно-пронизывающие голографические лучи! Лучи исходили пучком, точнее, расходящимся из одной точки веером. Казалось, что веер вращался и, перескакивая из одного луча на другой, кружились в танце веселые разноцветные человечки. Они кружились в воздухе, в пустоте, невольно являя фантазии о НЛО и экзотических элонавтах.
  - Итак, нас приглашают в машину времени.
  - Только двоих приглашают, только двоих, - шепнула жена, сжав мою руку.
  - Сейчас они проведут вас и усадят за лучший стол.
  Они - молодой человек и девушка в форменных элегантных костюмах служителей отеля. (Сочетание темно-синего и белого цветов в их нарядах было настолько гармоничным, что казалось даже изысканным.) Меня и жену пригласили идти за ними. Я попросил Анну, чтобы она перевела, что мы хотим в ее присутствии занять отведенные нам места.
  Не буду пересказывать всего разговора, полного многозначительных взглядов и жестов. В итоге и они, и мы вместе с Анной вошли в большой, но довольно уютный зал.
  Вместительные круглые столы были накрыты белоснежными скатертями и сервированы на восемь человек каждый. Единственный стол, который был не круглым, а эллипсовидным, и не на восемь персон, а на девять - был наш.
  Длинный со скошенными углами, он стоял в глубине зала, в левой его оконечности. Сразу за ним, на некотором расстоянии, располагался голографический аппарат, а чуть ближе - справа, находилась обширная танцевальная площадка. За нею, на ступенчатом подиуме, обосновался эстрадный оркестр (музыкальные инструменты еще "отдыхали" - истекали золотом и серебром).
  За столом уже сидели мужчины, женщины и один подросток. По просьбе сопровождавших нас распорядителей, они потеснились и для нас придвинули дополнительный стул. Просверком вспомнилось: а ведь и в Сингапуре стол был на девятерых, а нас уселось - десять! И тоже дополнительный стул придвигали, и подиум, и рояль... все-все тоже было напротив...
  - Вот, пожалуйста, занимайте свои места, - сказала Анна и слегка раздвинула свободные стулья.
  Во всем ее облике сквозила уже знакомая устремленность и еще - отсутствие всякой щепетильности.
  - Вы действительно считаете этот стол самым лучшим, самым престижным, ну, в общем, самым-самым? - стараясь не привлекать внимания, полюбопытствовал я.
  - А вы сомневаетесь? - удивилась Анна и стала во всеуслышание перечислять его преимущества.
  Ее перебили служащие отеля, - что-то сказали на иврите и пошли назад, к выходу из зала.
  - Беспокоятся, чтобы я не осталась с вами, - прокомментировала Анна.
  - Но?..
  - Никаких "но", май френд уже заждался.
  Она посмотрела на часы, готовая идти к своему френду, но я остановил ее. Сказал, что ни за что не сяду за этот самый престижный стол, потому что с некоторых пор подобные столы навевают на меня тоску, особенно перед Новым годом.
  Анна не восприняла моего заявления, сочла за неуместное чудачество, но тут вмешалась жена, почувствовала, что за этот стол я не сяду ни за какие коврижки.
  - Нет-нет, Аня, ты уж, пожалуйста, найди этих красивых молодых людей (имелись в виду только что сопровождавшие нас распорядители) и скажи им, пусть посадят нас за другой стол.
  Жена сказала это с той внутренней силой, которая порой и меня делала беспрекословным.
  - Гала, ты что?!
  - Ни что! - отрезала жена.
  Мы замолчали, глядя вглубь зала, а на самом деле погруженные в самих себя, если хотите, в свой внутренний мир, которым сейчас я как будто поменялся с нею, потому что в каждом уголке, в каждом изгибе души чувствовал не себя, а ее спасающее присутствие.
  Опять беготня, опять то - другое. Мы с женой молчаливо стояли, как на бреге, наблюдая постепенно опадающие волны человеческой суеты.
  - А чем, собственно, вас не устраивает наш стол, - мы все здесь говорим по-русски? - сказал мужчина средних лет в черном смокинге, сидящий за соседним столиком, у которого мы остановились и, очевидно, ставший свидетелем нашего разговора с Анной.
  Я улыбнулся. В нужную минуту добродушие и прямота дорогого стоят.
  - Нас устраивает ваш стол, но теперь надо дождаться попечительниц, - и, чтобы перевести разговор, спросил: - Вы говорите по-русски потому, что так же как и мы, не знаете других языков?
  Мужчина в смокинге улыбчиво переглянулся с сидящими за столом. (С ним рядом сидела очаровательная дама в красном, чуть дальше ее - дочь-подросток лет тринадцати и плотный здоровый мужчина с молоденькой особой, видимо, женой.)
  Воспользовавшись паузой, ответила дочь-подросток.
  - Мы говорим по-русски потому, что русский - наш родной язык.
  За столом засмеялись, а я только развел руками, мол, больше вопросов нет.
  Вернулась Анна с распорядителями. Мужчина в смокинге встал и, опередив меня, сказал им что-то по-английски, указывая на свободные места. Они посмотрели на нас с женой, потом на Анну.
  - Вы согласны сесть за этот стол? (Я кивнул.) Тогда садитесь, - сказала Анна и устремилась, именно устремилась вон из зала.
  Распорядители остановили ее, о чем-то попросили, а сами пошли, как я понял, улаживать очередные недоразумения.
  Анна подошла, наклонилась ко мне, я подумал, что сейчас выразит неудовольствие, но она шепнула:
  - Вы - молодчина, проучили их.
  И уже - моей жене, но так, чтобы все услышали:
  - Попросили - побыть с вами.
  - Так в чем же дело, - с готовностью отозвался мужчина в черном смокинге. Сейчас придвинем стул и - все дела.
  Анна не позволила придвигать - ей некогда, опаздывает.
  - Май фрэнд?! - едва слышно сказала жена.
  - Естественно, - ответила Анна.
  Они многозначительно переглянулись и засмеялись так весело, словно подружки.
  
  Глава 7.
  
  Прошло три часа. Дорогие гости кушали и выпивали. И еще - танцевали и разговоры разговаривали. Справа от меня сидел мужчина в черном смокинге, а слева - Гала, моя жена. Сразу за нею - молоденькая особа в голубом и ее муж, плотный здоровый мужчина. Все мы, как это водится за ресторанным столом, бегло перезнакомились, но в громе внезапно грянувшей музыки имен молоденькой особы и плотного мужчины я не расслышал. А вот с мужчиной в смокинге и его семьей познакомились по-настоящему, то есть даже визитками обменялись. На совершенно черной стороне, слева, из уголка в уголок был обозначен полукруг из одиннадцати белых звездочек - очевидно, количество дочерних фирм. Справа, в верхней части, крупно ELAG, рядом, с наплывом на заглавные литеры, - две буквы nv. Чуть ниже, в одну строку, - Distributor и совсем уже мелко (мельче мельчайшего шрифта) - Rhitorique. В общем, по-русски усвоилось: Евгений Михайлович Трегуб - бизнесмен из Антверпена, торгующий дизайном и одеждой от (разгадка - в мельчайшем шрифте)... дома "Риторик". Что это за дом - не знаю, но предполагаю, что смысл его надо прочитывать как бы в контексте: "от... Зайцева, Версаче, от... Юдашкина, от... Риторик" и так далее... Жена Евгения Михайловича, очаровательная дама в красном - Оксана, домохозяйка. Впрочем, прислуга тоже имеется. Дочь-подросток - Вика, учащаяся.
  - На поле брани мы - тезки! - весело сказала она и пояснила: - Потому что Виктор и Виктория это - Победитель и Победа.
  - А наш стол и есть поле брани, - в тон ей ответствовал я, кивнув на обилие вин и всевозможных яств.
  Вика взглянула на отца, который, как бы не слыша о чем речь, вдруг так энергично стал пилить ножом кусок мяса (демонстрировал - он в бою, он на поле брани), что мы с Викой и все, кто участвовал в нашем разговоре, весело рассмеялись.
  Впрочем, на столе наряду с обилием вин и яств стоял, возвышаясь, зеркальный шар, похожий на глобус. Глобус медленно вращался вокруг своей оси, и движение света и тени, отражаясь в его мелких и зернистых квадратиках, чем-то напоминало дышащее сияние жара. Во всяком случае, в полусумраке пригашенных люстр отсвет на лицах казался отсветом живого огня. Именно в эти минуты вдруг включался голографический аппарат и прямо над нашими головами, от одного шара к другому, через весь зал вспыхивала зигзагообразным росчерком зеленая дорога. Точно молния, вдруг взрезала пространство и застывала. А через секунду на ней появлялся катящийся вал, который с приближением нарастал и распадался на веселых бегущих человечков, несущих огромный транспарант. Они бежали от одного зеркального шара к другому, и мы видели их и в фас, и в профиль, то есть во всех ракурсах. А когда они возвращались назад, на транспаранте отчетливо читалось: MILLENIUM! Ткань транспаранта и одежда человечков то как бы наполнялась встречным ветром, то, когда менялся угол зрения, опадала. Это было так интересно, так правдоподобно - не оторвать взгляда! Впрочем, во всем, даже в порывах ветра, ощущалась линейная, математическая выверенность. Все совпадало, как совпадают фигуры в синхронном плавании или в парном катании на льду. Мне кажется, нас притягивала и завораживала в голографических изображениях некая нереальная реальность. Всякий раз, наблюдая бегущих человечков, их компьютерную выверенность движений, мне невольно вспоминался другой праздник.
  Собственно не праздник даже, а выступление двух девушек, исполнивших перед нами модный тогда на Западе танец, - стриптиз.
  
  Наш огромный стол в центре. От нас до невысокого подиума, на котором стоит вишневый элегантный рояль, всего метров шесть-семь. Распорядитель-англичанин оставил нас одних (регистры - поляк Яблонский и югослав Месич пошли искать своих жен, чтобы уже всем вместе пересесть за наш стол). В предвкушении раздевания стриптизерш, выписанных из Канады, мы заняли лучшие места для обозрения.
  - Хе! - воскликнул стармех и самодовольно потер руки. - Посмотрим, посмотрим, как капитализм загнивает и разлагается, - и уже - мне: - "Шарф срывает, шаль срывает - мишуру, словно с апельсина кожуру!" Ну, замполит, как бы голова не закружилась от тлетворного духа - хе! Он опять потер руки, и мы невольно засмеялись. Что ни говорите, а в советское время мы представляли культуру Запада не столько по вражеским радиостанциям "Би Би Си", "Голос Америки" и "Свободная Европа", сколько по живым впечатлениям таких "выездных" поэтов, как Андрей Вознесенский, Евгении Евтушенко, Роберт Рождественский .
  Между тем регистры и их жены уже за столом, а через зал к подиуму идут две девушки-стриптизерши. Они одеты в голубые с красной оторочкой костюмы: матросские блузы с большими прямыми отложными воротниками и расклешенные мини-юбки. На головах у них голубые береты с красными помпончиками, а на ногах туфли с соответствующими пряжками.
  Девушки были весьма хороши собой - весьма. Они шли через зал друг за дружкой, то есть впереди шла, что поменьше ростом, более миниатюрная. А за нею - та, что повыше, но, может быть, поэтому и более естественная. Во всяком случае, из двух девушек я всякий раз отдавал предпочтение той, на которую в данную секунду смотрел. Каждая из них была настолько совершенной и привлекательной, что они казались сестрами-близняшками, восприятие которых в отдельности, то есть одной без другой, было просто немыслимым.
  Девушки шли через зал, заиграла музыка - "Лунная соната". Они остановились и, синхронно подняв правую руку, левой - так же синхронно, взяв щепотью юбочку, дважды сделали - книксен, причем на обе стороны. Потом, проходя между столами, они проделывали это несколько раз, и зал отвечал им вполне радушными аплодисментами.
  Наконец они достигли подиума, но не взошли на него, а, встав рядом, повернулись к нам и, улыбаясь (в жизни не видел таких красивых белозубых улыбок), опять сделали книксен. Девушки были всего в пяти шагах от нас, и мы, естественно, приняли их приседание в свою честь. Наверное, девушки это почувствовали по нашим аплодисментам, весело переглянулись и в ту же секунду, подняв руки вверх, разом хлопнули в ладоши, как это делают волейболисты, поздравляя друг друга с удачно отыгранным мячом.
  Пианистка взяла аккорд, которым подала сигнал стриптизершам - приступить к танцу. И они приступили. И с этой секунды все их движения были настолько синхронными, что внезапное выпадение некоторых жестов из общего ритмического рисунка (все-таки неизбежное в любом живом танце) невольно воспринималось нами не иначе как дополнительный штрих удивительной синхронности. В эти мгновения мы наблюдали как бы два сообщающихся сосуда: движение огня в одном неизменно отзывалось продолжением огня в другом. Да, да, девушки раздевались, но на память приходили стихи не о срывании шали, а бессмертные строки Заболоцкого:
  
  ...А если это так, то что есть красота,
  И почему ее обожествляют люди?
  
  Сосуд она, в котором пустота,
  Или огонь, мерцающий в сосуде?
  
  Именно, именно эти строки вспоминались потому, что никакого раздевания со срыванием одежд, как мишуры, не было. Одно плавное движение - и воротники отстегивались и, как по мановению, взлетали над головами. И девушки танцевали уже не в морских, а в подчеркнуто декольтированных блузах. Ты еще не успел насладиться их новым обликом, а широкий голубой пояс уже отделился от блузы, и каким-то непонятным образом уже и рукава скользнули на пол. Теперь ты созерцаешь девушек в коротких маечках. Несколько музыкальных тактов, взмах - и стриптизерши опять в новом наряде. Золотистое великолепие загорелой кожи, с каждым новым па все более и более обнажавшейся, вызывало такое же восхищенное смятение чувств, какое, очевидно, испытывает альпинист, совершающий подъем на запредельную вершину. Или живописец, пренебрегающий общественным мнением и с замиранием пишущий Божественную наготу женского тела.
  
  ...А если это так, то что есть красота,
  И почему ее обожествляют люди?..
  
  И вновь, подняв руки вверх, девушки приветствуют друг друга. И вновь аккорд, взятый на фортепиано, возвещает им, что пора продолжить танец.
  И они продолжили, только теперь они не раздевались, а одевались. Длинноногие и изящные, в костюмах акробаток, то есть в атласно-блестящих бюстгальтерах и таких же атласно мерцающих плавках, они были самим совершенством. Казалось, что уже ничто не может прибавить им в красоте. Но - нет, каждая полосочка ткани, красный поясок, которые они надевали на себя (оказывается, одежда стриптизерш была двусторонней: голубой с красной оторочкой и красной - с голубой), прибавлял им не только в изяществе, но и в звучании синхронности движений. Да, с каждым новым па девушки становились все прекрасней и прекрасней, и, наконец, разом подняв одну руку вверх, а другой взяв щепотью свою юбочку, они сделали книксен и на несколько секунд застыли - танец закончился.
  В зале раздались аплодисменты, а за нашим столиком особенно горячие: мы ждали скандального танца притонов "...шарф срывает, шаль срывает - мишуру...", а тут, как выяснилось, совсем другое, - поневоле отзовешься. Впрочем, горячие аплодисменты - это еще куда ни шло, а вот внезапные выкрики стармеха: "Бис, бис!", - привели наших регистров и их жен в явное замешательство. Некоторые гости за соседними столиками стали поглядывать на нас с откровенно веселым изумлением - извращенцы эти русские, требуют повторить. Им и в голову не приходило, что в основе нашей "извращенности" была наивность девственников, не ведавших - что творят. Благо, капитан пресек восторги стармеха, послал его к шведскому столу за креветками.
  Девушки-стриптизерши, покидая зал, остановились у нашего стола и, весело улыбаясь (очевидно, стармеховское "Бис!" тронуло их), сделали в нашу честь книксен. Точнее, не сделали, а преподнесли в подарок. Это было так здорово, что вместе с нами аплодировали даже те из гостей, которые вот только что смотрели на нас достаточно осуждающе. Мы были польщены, а капитан, воспользовавшись тем, что нет стармеха, наклонился ко мне через его пустой стул, и сказал уже известные слова: "Везет дуракам!"
  
  - Ты что такой печальный? - толкнув в бок, сказала жена. - Давай, возвращайся, хватит мечтать, надо и нам потанцевать немножко.
  Веселые человечки все еще перемещались по зигзагообразной дороге над нашими головами. Они фланировали без цели, единственное оправдание - транспарант с надписью: "MILLENIUM".
  
  Ha подиуме нельзя было пошевелиться, все танцевали - строго на одном месте. Народ был в основном разношерстный и в преимуществе сорокалетний. Английская речь зачастую перемежалась русской. Если бы я не знал, где нахожусь, то вполне допустил бы, что мы с женой попали на новогодний вечер в какое-нибудь спецНИИ, где нет завлабов только потому, что им не хочется стеснять своих великовозрастных работников, засидевшихся в младших научных сотрудниках. Да-да, очень живо представлялось, что мы на празднике младших научных сотрудников. Впрочем, мы и сами себе казались засидевшимися в сорокалетних!
  - Нет, это невыносимо - такая давка и жара!
  - Ничего подобного - замечательно! Сейчас все танцуют в подобных условиях, - удержав меня, сказала жена.
  - Я вижу, что тебе, как бывшему ученому секретарю (жена десять лет проработала ученым секретарем Алтайского филиала ВНИИМСа), очень уж по душе общество сорокалетних "младших научных сотрудников".
  - Сорокалетних - да, а вот младших... Все это время она, двигаясь, принуждала меня танцевать, а тут застыла, задумалась - потом сказала:
  - Нет.
  Общество престарелых "младших научных сотрудников" ей не по душе.
  Она потянула меня с танцплощадки к нашему столу, за которым, как это ни странно, никого не было.
  Я снял пиджак и, вешая его на спинку стула, заметил, что до двенадцати часов (по местному времени было ровно двадцать три тридцать) мы все сваримся в этой духоте. Неожиданно музыка прервалась и умолкла, по местной радиотрансляции прозвучало объявление. Мы толком не поняли, о чем речь, выручил Евгений Михайлович, он вынырнул откуда-то из-за спин (началось массовое движение людей к выходу).
  - Побежали быстрее - в вестибюль, там сейчас будет встреча с Иосифом Кобзоном, - мои уже побежали, - явно поторапливая, сказал он.
  - Это что же, все двинулись на встречу?! Мое искреннее изумление развеселило Евгения Михайловича, и он сказал, что Иосиф Кобзон здесь ни при чем, люди пошли на лужайку, во двор, именно там в ноль-ноль часов произойдет празднование Миллениума с шампанским, иллюминацией и фейерверком.
  - Мы не побежим смотреть Кобзона, мы пойдем с "младшими научными сотрудниками" на лужайку, - преувеличенно серьезно ответствовала жена.
  В ответ Евгений Михайлович улыбнулся и исчез, а мы, неторопливо встав из-за стола, медленно пошли за так называемыми "младшими научными сотрудниками". В зале-накопителе с "памятников" была снята белая полотняная материя и нашему взору предстали гигантские торты, упирающиеся едва ли не в потолок. В них действительно было что-то от многоступенчатых ракет.
  Мы подошли к средней "ракете". Первая "ступень" была клубничной и очень соблазнительной. Огромный самовар на отдельной тумбе, пакетики с чаем, стаканчики, стопки тарелочек, ножей и лопаточек развеяли все сомнения. Следом за нами заинтересовались "ракетами" и другие "космонавты". Вскоре "космическая тема" в среде "младших научных сотрудников" стала главной. Но мы ретировались не поэтому, - решили подняться в комнату и вооружиться фотоаппаратом, чтобы запечатлеть себя и окружающих среди иллюминации и фейерверка.
  Мы оказались на лужайке, примыкающей к бассейнам без пяти двенадцать.
  Это, знаете, очень волнительно - вдруг ощутить, что на часах истекают последние пять минут Второго тысячелетия. Через пять минут нашествие татаро-монголов и Куликовская битва, нашествие французов и Бородинское сражение, Первая мировая война и Октябрьская революция, Вторая мировая война и Победа над фашистской Германией, - все-все останется как бы на другом берегу времени. Подумать только: мы родились в одном тысячелетии с Ярославом Мудрым и Александром Невским, Сергием Радонежским и Дмитрием Донским, Патриархом Никоном и Петром Великим, Суворовым и Пушкиным. И уже в наше время жившими и одухотворявшими Двадцатый век: Дмитрием Менделеевым и Владимиром Вернадским, Михаилом Шолоховым и Георгием Свиридовым. О, сколько их, великих и гениальных, добрых и злых останется сейчас там, на том берегу Реки Времен! Да, это очень волнительно, вдруг ощутить, что ты - не просто ты, а живая соединительная ниточка тысячелетий.
  
  Глава 8.
  
  Утро Нового тысячелетия встретило нас солнцем, блеском новогодних гирлянд, отраженных в зеркале, и букетом живых голубоватых барвинок. Еще на столе стояла чашка со свежей клубникой и две коробочки (подарки отеля "Дан"). Одна, продолговатая, с карманным фонариком на случай сбоя компьютеров и отключения системы освещения (всюду ожидалось, что компьютеры покажут вместо двухтысячного - тысяча девятисотый год). Другая - квадратная, которой вчера не было.
  Тихо, чтобы не разбудить жену (мы с нею, словно студенты-практиканты или, что одно и то же, младшие научные сотрудники, гуляли далеко за полночь), я вышел на балкон. Внизу, на лужайке, рабочие разбирали столы. Сдвинутые торцами и накрытые единой скатертью-дорожкой, вчера они ломились от обилия бутылок и фужеров - вот уж действительно шампанское лилось рекой. Помнится, следом за нами на лужайке появилась семья Евгения Михайловича. Вначале Вика и Оксана, а потом и он сам с плотным мужчиной и молоденькой дамой в голубом. Мы только что успели наполнить фужеры, сверить часы и чокнуться. (Ох уж эти разовые фужеры из прозрачного пластика! Чокнуться-то чокнулись, но с таким же успехом можно чокаться войлочными тапочками.)
  - Вы, конечно, уловили хрустальный звон?
  Вместо ответа все рассмеялись. Со стороны отеля с башенками и мосточками раздался отчетливый хлопок, и высоко вверху, прямо над нашими головами, разорвался вначале один шар с разбегающимися огнями, потом второй, третий, а дальше - считать стало бесполезно. Шары рассыпались на мелкие разноцветные огни: золотые, зеленые, красные, в общем, всех цветов радуги. Они наплывали друг на друга и смешивались, образуя причудливые пространственные фигуры. Иногда они напоминали огромные светящиеся одуванчики, иногда - кроны распускающихся пальм, а чаще - осыпающиеся листочки вербы, вибрирующе серебрящиеся, как водная рябь. Но особенно мне нравились струйчатые ракеты, разом стартующие из одной точки-звездочки. В моем воображении они отождествлялись с картиной разбегающейся вселенной. Как бы там ни было, но каждые несколько секунд в небе появлялись фигуры настолько необычные и фантастические, что мы все, находящиеся на лужайке, не сговариваясь, встречали их общим восторженным воплем. Но по-настоящему восторг достиг апогея, когда фейерверочные хлопки раздались со стороны моря, с кораблей. Праздничные огни, отраженные на глади бухты, скользяще спускающиеся с высот и симметрично поднимающиеся из глубин - это не поддается описанию. Взрывы восторженного вопля теперь доносились и с набережной, и из соседних отелей, весь город участвовал в представлении. Должно быть, для подобного действа греки и придумали слово - апофеоз. Что-то сравнимое доводилось видеть во Владивостоке, в День военно-морского флота, и в Сингапуре - в ночь под Новый год. Вообще все народы Ближне- и Юго-Восточных стран - большие умельцы и обожатели мишуры, фокусов и фейерверков.
  Я посмотрел в сторону пальмовой рощи, но взгляд остановился на уже знакомом табло с цифрой "2000" и надписью "MILLENIUM". Полотняный солдатик (в сиянии солнца сахарно-белый) все так же переламывался в поясе и все так же непредсказуемо размахивал руками. Он словно разгонял невидимых злых духов. Потом вдруг вскидывался и застывал над табло, над пальмовой рощей, как бы в ожидании условного сигнала, который ему подадут с какого-нибудь корабля или внезапно всплывшей подводной лодки. Но пустынной была акватория бухты: ни судна, ни лодки, ни даже лодочки. И солдатик опять переламывался и опять разгонял невидимых злых духов. Стоп! Я задержал взгляд на надписи - этого не может быть! Я быстро вошел в комнату и, неосторожно шурша оберткой, достал тенниску, которую вчера вручили моей жене представители администрации отеля. А вручили потому, что, вернувшись с лужайки, мы не обнаружили на своих стульях предназначенных нам пакетов как раз с этими пресловутыми теннисками. Все заволновались - приходила какая-то женщина и забрала пакеты, никто даже не понял, почему. Евгений Михайлович так близко к сердцу воспринял случившееся, что подозвал уже известных молодого человека и девушку, распорядителей праздника, и объяснил ситуацию. Через некоторое время моей жене они вручили пакет, а мне, увы, не хватило. Как хотите, я дал зарок, что больше никогда не остановлюсь в отеле "Дан". Да - обиделся! У нас, русских, есть примета: как встретишь Новый год - таким он и будет. Как говорится, - есть, на что обидеться.
  Но вернемся в номер. Неосторожно зашуршав оберткой, я разбудил жену.
  - Что ты там ищешь? - поинтересовалась она.
  - Разглядываю тенниску.
  Завернувшись в простыню, она вышла из-за плетня (перегородки), как привидение. Я даже слегка вздрогнул:
  - Ну, ты кого угодно заикой сделаешь! Тенниска лежала на стеклянной столешнице и словно парила в воздухе. Прозрачность стекла придавала ей сверхъестественные свойства.
  - Ты сам хорош, - сказала жена и вдруг восторженно ужаснулась. - На расстоянии - будто и не тенниска, а гоголевская чертова свитка, вроде как сама по себе в воздухе!
  Я объяснил ей, что чертова свитка из "Сорочинской ярмарки" была огненно-красного цвета и без одного рукава, а тут два рукава отсутствуют. Я привлек ее внимание к рисунку на тенниске (человечкам в разноцветных одеждах, танцующим на фоне бухты и гор, из-за вершин которых поднималось оранжевое подсолнухообразное солнце).
  И солнце, и горы, и танцующие на фоне бухты - все тут было как бы позаимствовано с пейзажа, открывающегося из нашего окна. Вот только сама разноцветность человечков и надпись под ними "Millenium" казались срисованными с голографического изображения.
  - Посмотри внимательно на надпись, - сказал я. - И сравни с надписью на табло.
  - Ничего себе! - удивилась жена. - Они что здесь - малограмотные? Лишнее "n" в слове "Millenium".
  - Так точно, - ответил я. - И причем не в первый раз!
  Теперь все, что хоть как-то компрометировало отель "Дан", я воспринимал с удовлетворением.
  - Ты только посмотри, как здорово - живут же люди! - воскликнула жена, захваченная красотой пейзажа, открывшегося с балкона. - Давай пойдем позагораем, все равно сегодня все закрыто - суббота, шабат!
  Она сдвинула простыню, обнажив и плечи, и руки.
  - Теплынь, будто у нас в хороший августовский день!
  Я вернулся в комнату, вспомнил, что на столе лежала коробочка с каким-то очередным подарком. Каким?! Я был уверен, что и он каким-то образом разоблачит администрацию отеля, предстанет новым вещественным доказательством ее, мягко говоря, несолидности.
  Жена последовала за мной, предлагала позавтракать и, не мешкая, идти загорать.
  - Сейчас-сейчас, они тут еще один подарочек преподнесли!
  - А что, это предосудительно преподносить подарки в Новый год?
  Вопрос показался чересчур вызывающим.
  - А в чем дело?
  - А в том, что тебя интересует не подарок, как таковой, а возможность уличить администрацию отеля в их очередной, на твой взгляд, несостоятельности.
  Запрыгнув на кровать и кутаясь в своей простыне, она стала говорить мне, что нельзя быть таким занудой. Что лишняя буква "n", быть может, вовсе не результат безграмотности и безмозглости, а как раз напротив... Возможно, в преддверии столь грандиозного праздника слово "Millenium" предусмотрительно запатентовано какой-нибудь фирмой, и его нельзя использовать.
  - И они, администрация отеля, - подхватил я, - во избежание всяких финансовых скандалов добавили лишнюю букву "n"!
  - Вот именно, - даже с превосходством согласилась жена. Я ухватился, мол, ради наживы все побоку: и правописание, и достоинство, и простое уважение к человеку - главное нажива. С администрации "Дана", в своей запальчивости, я переключился на всех евреев во все времена.
  - Еще в Евангелие от Матфея сказано: "И вошел Иисус в храм, и изгнал всех продающих и покупающих в храме, и столы менял опрокинул, и прилавки продающих голубей".
  А в восемнадцатом веке?! Не кто-нибудь, а еврей М.А. Ротшильд первым в мире придумал ростовщичество, то есть ссуживал деньги под проценты. До него этого никто не делал, в ломбардах выплачивались ссуды под залог движимого имущества, а он, Ротшильд, ввел в практику учреждение, в котором под проценты давались живые деньги. По сути, он создал первый в мире банк и является родоначальником всей существующей ныне банковской системы.
  - Умнейший человек был этот Ротшильд.
  - Изобретатели атомных и водородных бомб тоже были и умными, и гениальными, и даже добрыми были, а на поверку...
  - Да хватит тебе... собрал все на свете и все в мировом масштабе, - перебила жена. - А на поверку одна только мелочность... Ну, слямзили твою тенниску, ну пусть даже присвоили - ну и что?! Давай, теперь из-за нее устроим всем евреям новый холокост. Кстати, тенниска, по всей вероятности, была бы для тебя маленькой. Давай лучше открывай коробочку с подарком!
  Я держал коробочку в руке, но демонстративно положил ее на стол и удалился принимать душ.
  - Ой-ей, обиделся! - весело ехидствуя, засмеялась жена. Я невольно улыбнулся. У меня под сердцем, а может, и в сердце (как говорится, вскрытие покажет) есть нервная точка, которая мгновенно реагирует на ее состояние души. Еще чувство только всплеснулось, еще и в слово не перелилось, а я откуда-то уже доподлинно знаю, чего она хочет, на чем будет настаивать и чего добиваться. Я потому и улыбнулся, что уже знал: она сожалеет, что обидела меня и вовсе не рада тому, что она права, а я - нет. (Любой неглупый человек довольно быстро осознает и признает свое заблуждение.) Она обидела своим нелепым превосходством. Теперь постарается загладить вину.
  Пока принимал душ, я думал об этом и еще о том, что как хорошо, что она не видела моей ответной улыбки. Если бы видела, поняла, что как раз в тот момент, когда я улыбнулся, моя обида на нее тут же и прошла, а я не хотел, чтобы она поняла потому, что желал знать, каким именно образом она загладит ее. Скажу откровенно: знания на сей счет почему-то были и остаются для меня самыми важными, самыми животрепещущими.
  Приняв душ и облачившись в халат, я вошел в комнату с самым серьезным видом. Во всем моем облике должны были преобладать строгость и неприступность, на мой взгляд, свойственные обиженному человеку. Но я слишком увлекся и, поскользнувшись, едва не упал навзничь, слава Богу, успел ухватиться за край стола.
  - Ой, Господи! - искренне испугалась жена. - Давай, быстрее сюда! - она откатилась, уступая на кровати свое место.
  Между прочим, я и сам испугался. А когда пришел в себя, отрицательно замахал правой рукой, дескать, нет, не нужна мне кровать и, вообще, ничего не нужно.
  - А чего ты хочешь? Может, давай, заглянем в коробочку, наконец, посмотрим, - что за подарок?
  - Ты, наверняка, уже посмотрела, - сказал я и, как бы обидясь заново, отвернулся.
  На самом деле я отвернулся, чтобы не выдать себя непрошеной улыбкой. Она так услужливо наблюдала за мной, перехватывая каждый взгляд, что на ум пришел параграф военного устава, согласно которому при появлении командира рекомендовалось всегда держать его в поле зрения, а при отбытии из расположения части непременно провожать взглядом.
  - Да что ты, как ты можешь? Не смотрела я и не буду без тебя смотреть - больно надо!
  Она замолчала, ожидая, что скажу. Но я не знал, что сказать. И тогда она предложила сделку и, как показалось, довольно-таки беспроигрышную.
  - Давай, наконец, посмотрим, что они преподнесли? И если ты уличишь их в двурушничестве, найдешь в их презенте неистребимую ротшильдовскую сущность, то все они - клопы, пиявки на нашем теле.
  - А если я не уличу их, не найду неистребимую сущность - тогда что? - спросил я.
  - Тогда мы чего-нибудь попьем из нашего бара и пойдем загорать.
  Теперь она лежала на кровати наоборот, то есть ногами на подушках, а головой - ко мне. На лице у нее было выражение полного согласия с любым моим предложением.
  - Это хорошо, - сказал я. - В любом случае мы с тобой в выигрыше. (Я сделал паузу.) Но это не совсем справедливо по отношению к евреям. Если я окажусь не прав и не смогу их ни в чем уличить - они тоже должны быть в каком-нибудь выигрыше.
  Я стал развивать идею второго пришествия Христа, которое, согласно Новозаветному писанию, "...уже близ при дверех".
  - Понимаешь, ортодоксальные евреи ждут не дождутся прихода Мессии, Спасителя, а наиболее рьяные, ультраортодоксы, верят, что только с Его приходом и возможно создать еврейское государство на Земле Израиля - Эрец-Исраэль.
  Жена, глянув в потолок, закатила глаза.
  - Что с них возьмешь - митьки!
  - Да, митьки, но не забывай, что "митьки никого не хотят победить"! А это-то в любой религии самое главное, с чем не могут не считаться верующие.
  Я упрекнул жену, что она ничего не знает об Израиле. Зря упрекнул. Из-за препирательств, которых сам был причиной, мы едва не поссорились. Благо, напомнил о подарке, - хочет она посмотреть его или нет?
  - Конечно, хочу! - воскликнула жена.
  - Тогда... если сейчас я не увижу в подарке никакого подвоха и никакого скрытого намека... то немедленно постараюсь позабыть и о тенниске, и о рассуждениях вокруг нее. Постараюсь не быть занудой. (Здесь жена воскликнула: "О-о!") Постараюсь не возникать и не делать из мухи слона.
  - Ну, давай, давай открывай! - нетерпеливо подтолкнула жена и, почувствовав, что ее нетерпение неуместно, тут же подсластила пилюлю: - Ну, если эти "ротшильды" и после такой замечательной речи останутся пиявками, - тогда уже и не знаю!..
  Я взял увесистую коробочку и стал открывать над кроватью.
  (Увы, любая ее лесть не вызывает у меня раздражения.) Металлически звякнув, на постель упали какие-то кольца и перстни с темно-синими сапфирами. Впрочем, кольца и перстни, тем более с сапфирами, были ни при чем. На постели лежала оригинальная двусторонняя подвеска из трех симметрично овальных значков и трех стекляшек, наподобие рыбьих глаз. (Вправленные в гладкие обжимные закрепки, они напоминали недремлющие глаза Аргуса.)
  В верхней части изделия имелось колечко для дюбеля, а в нижней - широкое и плоское кольцо с подвешенной к нему темно-синей вставкой - хамсой. Согласитесь, принимать такой подарок на Новое тысячелетие - весьма и весьма приятно. И естественно, я выпустил из виду, что мне надлежит рассматривать его еще как некий символ, уличающий евреев во всех смертных грехах. Увы, я рассматривал оберег всего лишь как оригинальное ювелирное изделие.
  - Смотри ты, - сказала жена. - На каждом значке - слово. На одной стороне - на иврите, а другой - на английском. И еще, на окрайках и на кольце - орнамент, наподобие тончайшей вязи из лилий.
  - Наверное, ручная работа! Интересно, что за смысл в словах?
  - Ты думаешь, что подвох спрятан в словах? - спросила жена.
  - Ничего я не думаю - просто интересно! - мне стало обидно - родная жена, а такие вопросы... Послушал бы кто-нибудь посторонний, решил бы, что я - маньяк.
  - На хамсе написано: "Дан" Эйлат.
  - Это понятно, а вот на значках сверху вниз: luck, health и success, что они обозначают, бог весть? И вроде слова все знакомы (наверняка, в школе проходили), но - не помню.
  - Ничем не могу помочь, мой немецкий хуже твоего английского.
  Жена держала подвеску за верхнее колечко. Развлекаясь, она медленно поворачивала ее к зеркалу - ловила отраженный свет. Падая под определенным углом, он вдруг зажигал стекляшки, они вспыхивали и на мгновение из них, как из самых настоящих сапфиров, выплескивалось холодное синее пламя.
  Не знаю, зачем, но я заглянул в пустую коробочку и на дне увидел карточку, очень похожую на визитную. Но это была не карточка, на ней сияли слова, что и на значках. И не только на иврите и английском, но еще и на русском. Это были слова-пожелания: счастья, здоровья, успехов! Когда я прочел их жене - она спросила:
  - Так все-таки кто в выигрыше?
  - Известно кто. Митьки! Жена искренне огорчилась.
  - Из чего следует, что загорать мы не пойдем?
  - Почему? Пойдем, ведь "митьки никого не хотят победить".
  
  Глава 9.
  
  Первого января двухтысячного года мы загорали потому, что так захотелось моей жене и еще потому, что в субботу, притом первую субботу Нового тысячелетия, все учреждения были закрыты - шабат.
  Мы прошли мимо наших (отеля "Дан") открытых бассейнов (весь внутренний двор был занят отдыхающими) и по довольно крутой каменной лестнице спустились на тротуар, бегущий под навесными крышами уличных кафе и ресторанов, магазинчиков и супермаркетов. (Мы уже гуляли по этому тротуару и даже в одном из филиалов какого-то банка обменяли доллары США на местные шекели, 1 : 4. В отеле меняли по курсу 1 : 3,9, но это так - к сведению.)
  Мы пересекли тротуар, неширокую асфальтовую дорогу и сразу очутились в пальмовой роще на светло-зеленом газоне.
  Странное чувство я испытал. Мы стояли на газоне, как бы утыканном телеграфными столбами. Точнее, гигантскими початками кукурузы с вылущенными зернами. Это было так неправдоподобно - ни веточки, ни кустика. Моему пониманию "рощи" абсолютно не соответствовало содержание того, что нас окружало. Я чувствовал себя лилипутом, не мог отделаться от ощущения, что вокруг нас не живые дерева, а декорация.
  - Смотри, - сказала жена, указывая туфлей на газон. Я подумал: какая-нибудь ящерица или змея. Это были серовато-красные с частыми дырочками оросительные шланги. Они покрывали газон, как покрывают страницу параллельные линии в ученической тетрадке. Единственное отличие - они сливались с землей и под травой были почти неразличимы. Только вокруг пальм шланги проступали более явственно и напоминали геометрически ровные концентрические круги.
  - Боже, сколько трудов?.. Этой же финиковой роще конца не видно!
  - Наверное, и в Крыму можно таким способом выращивать и поддерживать газон, - сказала задумчиво жена.
  Из любопытства к ирригации газона мы немного прогулялись в сторону (скажем так) от Иорданской границы. Тем, кто видел документальный фильм "О, Израиль!", скажу, что известные стихи Михалкова в Эйлате звучат так: "А из нашего окна Иордания видна. А из вашего окошка - лишь Египета немножко...".
  Возле водовода, подпитывающего шланги, но сейчас перекрытого, нас заинтересовала пальма (единственная в своем роде), увитая растением с тонкими ползущими стеблями. Растение было буквально осыпано лилово-синими цветами. Когда в рощу забегал ветерок, топорщащиеся листочки начинали трепетать, и тогда создавалась иллюзия, что вокруг ствола вьется рой разноцветных бабочек.
  Я сорвал несколько цветочков и, завернув в носовой платочек, спрятал в карман. Потом мы пошли к морю. Прошли метров пятьдесят-шестьдесят - газон закончился.
  Зато, шествуя по песку, испытали истинное блаженство. Нагретый по-летнему, он шелестяще шуршал и сквозил между пальцами.
  Роща стала гуще, но стволы пальм тоньше. Теперь они казались обнаженными телами загорающих, тем более что в просветах уже синело, взблескивало море. Внезапная мысль, что на дворе январь, а вокруг лето, и мы идем купаться, - приводила в восторг.
  Когда вышли из рощи, - глазам предстал своеобразный палаточный городок, раскинувшийся у самой воды. Полосатые матерчатые грибы; лежаки, обтянутые мягкой тканью; переносные перегородки и - загорающие, большие и маленькие: лежащие и бегающие, плавающие и снующие, сидящие и прыгающие - все это вместе (красочный реквизит и люди) напоминало место стоянки некоего передвижного цирка - шапито.
  Мы облюбовали два лежака с раздвигающейся переносной перегородкой и, раздевшись, водрузили на них одежду. (Таким способом хотели уберечь занятые места.) Напрасно - места оберегал молодой человек с сумкой через плечо. Не знаю, каким образом он вычислил, что мы русские, но, пробираясь к нам между лежаками и перегородками, крикнул, чтобы подождали...
  Мы подождали.
  Он сообщил, что мы должны уплатить двадцать шекелей.
  Я уплатил. Тогда он сказал, что за наш фотоаппарат, и кошельки, и вообще за всю одежду никто не несет никакой ответственности, - их фирма берет деньги только за лежаки (прокат).
  Трудно объяснить почему, но он так быстро наскучил нам, что мы даже немного отодвинулись от него, чтобы подчеркнуть: разговор окончен. Тем не менее он продолжал стоять на фоне бело-голубого гриба, словно часовой на фоне знамени. Чувствовалось, он ждет не дождется вопроса. (Есть такие необязательные вопросы, на которые загодя заготовлены ответы.)
  - Иди, купайся, - шепнул я жене. - А я позагораю, пока уберется этот сборщик податей.
  Она ушла, а сборщик податей, очевидно, устав ждать, спросил, из какого мы отеля, и тут же предположил: "Из "Дана"". Его проницательность неприятно покоробила. И хотя я понимал, что он не совершил ничего предосудительного, соврал, что мы не из "Дана", мы - из соседнего отеля.
  - Знаете, такой красивейший здесь, в восточном стиле, с мосточками, башенками и арочками?
  - О-о! - воскликнул сборщик. - Так вы - наш человек!
  - Думаю, что, скорее всего, не я, а вы - наш человек, - сказал с нажимом и той долей презрения, которая невольно возникает в отношении к субъекту, вызвавшему в вас, мягко говоря, не очень хорошего человека. (Что-то наподобие Джинна, который может быть хорошим или плохим в зависимости от того, кто и когда извлек его из сосуда.)
  Я предполагал, что на мое презрение собеседник отреагирует должным образом. Ничуть не бывало. Мое презрение, кажется, возвысило меня в его глазах.
  - Хорошо, - сказал он. - Я понаблюдаю за вашей одеждой.
  - В этом нет необходимости, - не скрывая неудовольствия, сказал я.
  - Ай эм сори, экскьюз ми! - ответил он и больше к нам не подходил.
  
  Глава 10.
  
  Мы купались в Эйлатском заливе три дня подряд. Разумеется, с перерывами на обед и пешими (куда глаза глядят) прогулками по городу. Анна-гид появилась второго января под вечер. Выглядела цветущей, но на комплимент - скромно ответила, что еще недомогает, а то бы - конечно! На наш вопрос об однодневной визе в Египет для посещения монастыря Святой Екатерины (Санта Катарина) ответила, как отрезала: виза будет, она держит ситуацию под контролем.
  Да-да, вот такой полицейский ответ. Но не будем забывать, что Земля Израиля (Эрец-Исраэль) - это не только Святая Земля, но и земля милитаризованного государства. Но есть ли в этом что-то предосудительное? Наверное... Хотя с изгнанием иудеев в Вавилон (разрушение Иерусалима и Первого Храма - пятьсот восемьдесят шестого года до н.э.), было еще и второе разрушение (семидесятого года н.э.). Да-да, все это было, как было Византийское владычество и Арабское. Как было правление крестоносцев и мамлюков. И длившееся до тысяча девятьсот семнадцатого года четырехсотлетнее Османское правление. Да-да, все это было, но не поросло быльем, потому что еврей, где бы он ни был: в Европе или Америке, в Азии или Африке - всюду ставил превыше всего свою духовную нерасторжимость с Эрец-Исраэлем.
  "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя; пусть прилипнет язык к гортани моей, если я не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим во главу веселия моего". (У иудеев: "Книга Хвалений". У нас, православных: "Псалтирь".)
  И еще... государство Израиль было провозглашено четырнадцатого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года, а пятнадцатого, на следующий день, Египет, Иордания, Сирия, Ливан и Ирак вторглись в страну, вынуждая евреев защищать свою независимость, которую они вот только что обрели.
  Я не хочу выступать в роли адвоката, а тем более судьи какой-либо из конфликтующих сторон. Я только хочу понять, почему Израиль - милитаризованная страна, почему наши люди (сегодня каждый третий солдат армии обороны Израиля (ЦАХАЛ) - выходец из стран бывшего СССР) взялись за оружие. А ведь в СССР пропаганда захватнических войн была строго-настрого запрещена. Неужто враз все перековались, что-то тут не так! Во всяком случае, когда я читаю в газетах, слышу по радио и вижу по телевизору зверства иорданца Хоттаба и его молодчиков, - я испытываю чувство бессильного гнева ко всем на свете террористам, которое вдруг проливается теплом по отношению к нашим бывшим согражданам, уехавшим в Израиль и взявшимся за оружие.
  Но вернемся к Анне. Ее утверждение, что виза будет, что она держит ситуацию под контролем, настолько нас обнадежило, что мы отказались от запланированного плавания на катере. Решили - весь день, третьего января, отдыхать, набираться сил. Гора Синай даже по географическим понятиям весьма впечатляюща. Высота - почти две с половиной тысячи метров. Кроме того, вся она из розового гранита, в котором высечено три тысячи сто ступеней и всего две небольших площадки. На одной, северной, построена церковь Преображения Господня, а на другой - мусульманская мечеть.
  В скале, за церковью, паломникам указывается место, где укрывался Моисей во время чудесного видения купины, горящей и не сгорающей. Конечно, монастырь Святой Екатерины находится хотя и высоко, но значительно ниже, и все-таки мы решили отдохнуть. Ведь со дня посещения монастыря, по сути, начнется наше паломничество по святым местам и, как представлялось нам, нелегкое (по плану, составленному нами еще в Москве, пятого января утром мы должны были ехать в Иерусалим).
  
  Чистота вод Эйлатского залива восхищает. И еще, отсутствие волн. Изредка ветерок сыпанет легкой рябью, словно горстью солнечных бликов, что придерживал в рукаве, и опять блаженная нега и умиротворение. Это рядом с берегом брызги и бултыхание, а чуть дальше недвижимое синее зеркало.
  Я иду по берегу, песок мягко поскрипывает, а воды почти не слышу, какое-то отсутствующее прикосновение. Иногда я останавливаюсь в ней по щиколотки и стою, прозрачность идеальная, ступни, как ласты, кажется, видишь их через наплывы линз. Потом медленно-медленно вхожу в воду. Она все ближе, ближе, погружение почти неощутимо - почти. То есть поверхность воды, смыкающую мои ноги, а потом бедра, я ощущаю, но не более как прикосновение серебряного шнура, на котором плывет мой сон. И только когда шнур охватывает поясницу и внезапная щекотка рефлекторно проскальзывает под мышки, вдруг невольно вскрикиваю и с веселым ужасом бросаюсь в объятия вод.
  Плавать в Эйлатском заливе одно удовольствие, особенно на спине. Чтобы держаться на воде, не надо никаких усилий, кажется, что кто-то поддерживает невидимой рукой. Вверху голубой купол неба, а по бокам нагромождения скалистых гор. Горы розоваты, будто подернуты остывающим пеплом.
  Ловлю себя на мысли, что все же трудно воспринимать Эйлатский залив, как морской. Обыкновенное глубоководное озеро, наподобие Телецкого - в Горном Алтае. Правда, летом там берега малахитовые, а вода в самый жаркий полдень холоднее самой холодной из артезианских колодцев. Кроме того, там по кромке берега не песок, а - галька. (Бывало, выскочишь - как из проруби, подгребаешь ее под себя, подгребаешь, а она металлически позванивает и рассыпается, рассыпается, как разноцветные монеты доисторических времен.)
  
  И все же Эйлатский залив и Телецкое озеро несравнимы, то есть, сравнимы ни с чем не сравнимой красотой. Я всегда изумляюсь, как недосягаемо велик Творец. Никогда и ни в чем Он не повторяется и уже этим предоставляет каждому из нас такую неограниченную свободу, какой без Него и не измыслить. Ведь Библейское указание: "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их" (Бытие, I, 27) подразумевает не только внешнее сходство, но и сходство с Ним человека-творца. Широко, очень широко распахнуты двери перед человеком - так широко, что уже и возгордиться можно. Можно, но не должно потому, что в словах "...по образу Божию..." припасено для всех нас великое лекарство от гордыни. Да, да - страх Божий. Конечно, нам, человекам, весьма и весьма далеко до Создателя, из-за нашей, так сказать, недалекости. Но и то уже сладостно, что ныне понимаем это и в основу основ своих возводим сбережение всего, созданного Им, в том числе и себя, человека. Потому и спасемся красотой, что она - Божия красота, более всего узнаваема нами - мы еще дети в понимании своем. Однако спасение уже началось, примеров тому, хотя и не так много, как хотелось бы, - есть, В данном конкретном случае - этот, чистейший, как горное озеро, залив. Даже не верится, что невдалеке от пляжа "Коралловый Берег" (мы - на Северном пляже), возле "Дельфинария", находится нефтяной терминал, через который поступает из Египта четверть всей нефти, потребляемой Израилем. Не знаю, как у кого, а у меня сочетание слов "нефть и море" обязательно ассоциируются с ужасными картинами гибели прибрежной флоры и фауны.
  Когда подошел к жене, - она сказала, что сегодня сборщик податей был на удивление обходительным.
  - Взял деньги и, словно Асисяй поблагодарив за посещение пляжа, тут же ретировался.
  - Ты знаешь, что ты тут лежишь, а прямо над головой у тебя проходит трасса перелетных птиц?
  - Ничего себе, - удивилась жена и тут же поинтересовалась: - К чему столь интригующая информация?
  - К тому, что мы находимся в экологически чистом районе.
  Я предложил съездить на "Коралловый Берег", посетить "Дельфинарий", подводную обсерваторию, аквариум. Неожиданно в наши планы вмешалась Анна-гид. Сообщила по мобильному телефону, что в двенадцать будет ждать нас в вестибюле отеля.
  - Поедем на территорию заповедника "Коралловый Берег", в подводную обсерваторию и аквариум.
  Отключив телефон, сказал, что на ловца и зверь бежит.
  - На ловцов, - поправила жена.
  Мы решили, не откладывая, сворачиваться, чтобы, не торопясь, привести себя в порядок, перекусить и, может быть, почитать русские газеты, которые купили в соседнем отеле.
  
  Глава 11.
  
  Соседний отель - это что-то невероятное: башенки, мосточки, арки и так далее, и так далее... В день приезда, точнее, вечером мы с женой вышли из гостиницы и решили прогуляться в сторону этих светящихся башенок и мосточков. Нас соблазнила сияющая итальянскими окнами галерея, которая высоко вверху (где-то на уровне двенадцатого этажа), точно ажурный мост, была перекинута через автодорогу к другой высотной башне, причем так, что в комплексе с основным зданием они составляли как бы уже и не отель "Herods" (название потом прочли), а роскошный дворец с не менее роскошной триумфальной аркой. В честь какой победы она была воздвигнута - бог весть! Название "Herods" было пустым звуком, и ничего нам не разъясняло. С обеих сторон автодороги, перед галереей и за нею, ровно по ранжиру, стояли высокие, очень высокие металлические шесты с круглыми, как бы пронзенными и насаженными на концы маковками темно-синего цвета. Если бы не бело-голубые транспаранты со звездой Давида, натянутые на них (от маковок и почти до земли), а может, благодаря им, металлические шесты воспринимались как пики конников, застывших на царском смотру. Вблизи галерея была менее привлекательной. Возможно оттого, что слишком высоко приходилось запрокидывать голову. Но самое удивительное, за галереей, почти сразу, обрывалось электрическое освещение. Мы прошли менее минуты и оказались на высоком каменном мосту. Темень - хоть глаза коли! Жена стала уговаривать вернуться в отель, а потом вдруг спросила:
  - Что там за огни, в конце моста?
  У обочины шевельнулась тень, и мужской голос ответил, что это КПП (контрольно-пропускной пункт) наших пограничников.
  Ответ был настолько "русским" и прозвучал настолько обыденно, что мы сразу даже не сообразили, что находимся в Израиле. (Где-нибудь - под Калининградом, в каком-нибудь - Багратионовске.) Но это лишь на секунду (от перил отделилась еще одна тень - маленькая, и детский голос, заговоривший на английском, вернул нас в Эйлат.)
  Мы потихоньку приблизились. Теперь силуэты мужчины и мальчика были видны достаточно отчетливо - они прямо с моста удили рыбу.
  - Клюет? - спросил я.
  - Клюет, - ответил мальчик, и они с мужчиной засмеялись.
  - Отец? - поинтересовался я.
  - Дядья, - сказал мальчик с явным акцентом.
  Чуть подальше обозначились еще силуэты.
  - И это все рыбаки?! Здесь разрешается ловить?
  - Ночью - все разрешается, - сказал "дядья" и, очевидно, перевел мои вопросы и свой ответ - на английский. (Во всяком случае, они опять засмеялись.)
  Я ухмыльнулся. Мне вспомнился наш Зеленоградский пруд в десятом микрорайоне, в котором рыбы, в общем-то, нет, но рыбаков в любую погоду - хоть пруд пруди. Особенно зимой - насверлят лунок и сидят, сидят с утра до вечера, а потом "не солоно хлебавши" идут домой, идут довольные, с чувством выполненного долга. Охота, рыбалка всякого рода коллекционирование - это наркотики. И, как всякие наркотики, в больших дозах опасны, а в малых - весьма и весьма полезны (в этом их существенное отличие от наркотиков запрещенных). Впрочем, любую наркоманию я приемлю лишь в одной дозе: "дозе, врачующей от наркомании".
  Мы прошли к центру моста или того, что считали мостом - рыбаков стало заметно больше. Я сказал, что они напоминают рыбаков с нашего пруда. Жена засмеялась. Мы постояли у каменного ограждения - в воде плавали редкие зыбкие огоньки, и ни ветерка, ни дуновения. На юго-востоке, в стороне от огней Акабы, высветились вершины гор (вставала, а может, садилась луна). Я прислушался и, услышав плеск со стороны бухты, поймал себя на мысли, что жду - сейчас ударит лягушиный хор и ночь зазвенит, как звенят ночи у нас на селе летом. А ведь конец декабря - зима!
  Я предложил пересечь мост, перейти на другую сторону: мне показалось, что у противоположных перил более пустынно. Оказалось, что рыбаков здесь еще больше.
  - Это не рыбаки, - сказала жена. - Это отдыхающие. Тут только обратил внимание, что отдыхающие в основном разбиты на пары, и если свешиваются с ограждения, - обязательно приобнявшись. Мы тоже свесились.
  - Тише, не возражай, - сказал я вполголоса. - Может, подфартит, и во тьме и нас примут за влюбленных. Да-да, я слышал, что сейчас в моде шестидесятники, то есть те, кому под шестьдесят.
  
  Следующее знакомство с соседним отелем произошло второго января. Осваивая гостиничный номер, я нашел в столе открытки Эйлата и почтовые конверты. Без марок, конечно, но самая возможность написать письма родным и близким, подать весточку со Святой Земли - дорогого стоят. Кроме того, всякий, кто много времени проводит за письменным столом, подтвердит: повседневное выполнение распорядка дня, в конце концов, становится физической потребностью, и даже способом жизни. В этом смысле весьма показателен образ профессора Плешнера, созданный актером Евгением Евстигнеевым в телефильме "Семнадцать мгновений весны".
  В общем, выдернутый из-за стола поездкой в Израиль, я, как и прежде, вставал в семь утра и поначалу просто не знал, куда себя деть. И тут - конверты и открытки! Я воспрянул. И хотя далеко не поклонник эпистолярного жанра - второго утром уже вовсю писал письма. Писал азартно, с вдохновением, но не только потому, что нашел предмет своего приложения. Я вдохновлялся розово-лилово-синими цветами, точнее, цветочками, которые нарвал в пальмовой роще.
  Первое письмо написал в Барнаул, Ивану Кудинову, автору романа "Каракорум", рассказывающему о талантливом алтайце, ученике Шишкина, живописце Ойротии Чорос-Гуркине.
  К сожалению, в Российском энциклопедическом словаре (научное издательство "Большая Российская энциклопедия", 2000) не нашлось места для великого художника алтайского народа. В словарь введено много новых имен по критерию: раз на слуху, стало быть, достоин - включаем. А уж по какому критерию предоставлялось количество строк в статье-справке - и вовсе непонятно. Я полон самого искреннего уважения к заслугам Михаила Шолохова и Василия Шукшина, но мне невдомек, почему первому, лауреату Нобелевской премии, уделено семнадцать строк, а второму - двадцать одна. А Владимиру Высоцкому - аж двадцать четыре. Помнится, открыл словарь наугад - Александр Ширвиндт. Блистательный актер - пятнадцать строк. Всего на две строки меньше, чем у Нобелевского лауреата - неплохо. Но не спешите радоваться, здесь же на развороте - шимпанзе, у нее тоже семнадцать строк.
  Досадуя, захлопнул книгу: в сравнении с энциклопедическим словарем Брокгауза и Ефрона это и не словарь даже, а какой-то куцый дайджест. Потом опять открыл, заинтересовался списком редакторов, но вместо него натолкнулся на грозное предупреждение: "Воспроизведение всей книги или ее части на любых видах носителей запрещается без письменного разрешения издательства". Ну, что тут скажешь, - размечтались! Хотя это не дело, что в России до сих пор нет Закона, защищающего интеллектуальную собственность, и каждое издание просто вынуждено такими вот угрозами оберегать права на свои произведения.
  Но вернемся к цветам. Они вдохновляли потому, что в них было что-то от багульника (на Алтае - маральника) - кустов голого, кажется, мертвого, сухого вереска, который за ночь в воде вдруг оживал и распускался нежным, как дыхание, пламенем лиловых цветов.
  В бытность рыбаком океанического лова как-то вернулся из морей, прилетел в Барнаул и давай одаривать друзей и знакомых веточками багульника. Март, всюду сугробы снега, а в руках и не веточки даже - живой неопалимый огонь весны. Очень многих я одарил, а вот Ивану Павловичу Кудинову не досталось, не встретился он. А обиду потом высказал:
  - Разве ты не знаешь, что цветы багульника - лучшие мои цветы?! Я ведь служил на Дальнем Востоке, в Морфлоте!
  Что он служил в Морфлоте, я знал, тем не менее обида показалась вздорной. Я не обязан знать, у кого и для кого какие цветы лучшие.
  Но вот прошло много лет, я кладу в конверт с письмом несколько лиловых цветочков и, опережая время, представляю, как обрадуется этим цветам Иван Павлович. Зима, Крещенские морозы, снег жестко, почти металлически поскрипывает - Сибирь. И вдруг все отступает - письмо со Святой Земли! Вскрывается конверт, вынимается письмо. И прямо на рукопись выпадают лиловые лепестки цветов, так похожие на цветы багульника! Нет - здесь не просто обрадуешься, здесь придешь в восторг. Я сам был бы на седьмом небе, если бы получил подобное письмо. Да, это очень важно знать, что может принести человеку радость, а нечаянную - вдвойне. Теперь понимаю, как необъяснимо глубоко ранит обида, когда лучшие твои цветы дарятся не тебе.
  Именно поэтому писал с вдохновением, и именно поэтому во все конверты клал лепестки цветов Бугенвилии или, как ее еще здесь называют - Виолеттой Египетской. Желая как можно скорее отправить письма, предложил жене, по пути на пляж, заглянуть в наш книжный киоск - наклеить марки.
  Мы спустились в вестибюль, но на каббале нам сказали, что киоскерша будет не скоро, а без марок они не берут письма, почта возвращает назад. Там же нам посоветовали сходить в соседний отель "Herods", в котором тоже есть книжный киоск и продаются любые почтовые марки.
  
  Отель "Herods" поразил нас пустынностью и величием. Огромные колонны, теряющиеся где-то в потолковом поднебесье, и совсем маленькие люди справа за стойкой. Колонны, мрамор, мозаика - во всем классический стиль какого-то древнего мира, в котором даже пространство воздуха кажется позаимствованным из библейских времен. Такого с нами еще не было, впервые враз почувствовали, что на русском здесь не говорят - чужая территория. А до этого - мы были всюду как дома, как в малоизученной нами части России, может быть, Северной Осетии или Дагестане. Во всяком случае, разговаривая по мобильнику с домом, на вопросы знакомых: "Ну, как вы там?", - я неизменно отвечал:
  - Отлично! Мы с Галой здесь как бы евреи, а они вокруг - как бы русские.
  В "Herods" - нет. Все другое, отстраненное, мне показалось, что даже время в этом отеле идет не как обычно, а вспять.
  Мы подошли к стойке.
  - Здравствуйте, нам нужны марки, чтобы отправить письма.
  Понимая, что речь ничего не разъясняет, показал конверты.
  Молодые люди за стойкой переглянулись, и один из них (весьма спортивного телосложения) сказал по-английски, что они не говорят по-русски, и жестом указал - направо, за колонну.
  За колонной обнаружился ряд высоких итальянских окон - галерея с выходом во двор. Я увидел широкую, как река, каменную лестницу, а поверх белых площадок, ступенчато уходящих вверх, темно-зеленые шапки пальм. Невольно подумалось о висячих садах Семирамиды.
  Под впечатлением увиденного направился к лестнице, но жена остановила.
  - Вот - газетный киоск.
  Собственно, это был не киоск, а довольно просторный магазинчик периодики и всевозможных канцелярских принадлежностей.
  В проеме магазинчика стоял хозяин - сухощавый, подтянутый, лет сорока. Во всем его облике было что-то такое, что роднило с молодыми людьми за стойкой. Я даже предположил, что они торгуют в магазинчике по очереди.
  - Здравствуйте, заходите, заходите! - на очень неуверенном русском пригласил он.
  Я и ему сказал о марках и показал конверты.
  - Руссия, русских? - спросил он и, достав штемпель, не дожидаясь ответа, стал штемпелевать конверты.
  У нас сложилось впечатление, что он понимает нашу речь. Впрочем, впечатление оказалось обманчивым. Уже в следующую минуту, когда спросил, кому отдать конверты, чтобы их доставили на почту, он виновато заулыбался, развел руками, мол, ничего не понимает. Потом, спохватившись, набрал номер по сотовому телефону.
  Оказалось, что его жена, Татьяна, - русская, приехала из России в тысяча девятьсот девяносто третьем году. У них двое детей - мальчики. Плохо говорят даже на иврите - маленькие.
  Хозяин помог нам. Мы взяли целую кипу русских газет, причем некоторые достались бесплатно, как еженедельные приложения.
  Провожая, хозяин подвел к молодым людям за стойкой и, улыбаясь, похлопал меня по плечу.
  - Наш человек!
  "Наш человек", - сказал на чистом русском, чем вновь удивил нас.
  - Наш, наш, - удовлетворенно повторил один из молодых людей, беря проштемпелеванные конверты.
  В ответ, весьма сдержанно поблагодарив, мы удалились. (Благодаря отелю "Herods", мы уже были знакомы с одним "нашим человеком".)
  
  Глава 12.
  
  Помнится легкий "летний" день. Солнце. Мягкий ветерок со стороны залива и устремленно напряженная Анна за рулем своей новенькой Мазды.
  "Коралловый Берег" - это территория заповедника. Мы едем в "Коралловый мир" - это подводная обсерватория и аквариум.
  Как хорошо - красота названий как бы переливается в лазурь залива... И вдруг все меркнет: Анна походя сообщает, что ей не удалось получить разовую визу в Египет - посещение обители "Санта Катарина" придется отложить до следующего раза. Но когда случится этот "следующий раз"?! Да наверное, никогда!..
  Мы с женой расстроено молчим, но Анна не понимает нашего состояния. Предлагает (раз такое дело) прогулку на яхте с прозрачным дном.
  Я отменяю яхту. Чем соблазнительней план времяпровождения, тем более он неприемлем. Для нас Эйлат был важен не как центр туризма, не как город-курорт, а как удобная перевалочная база для посещения горы Синай. И вот...
  В разговор вмешалась жена, сказала, что завтра, в первой половине дня, мы наметили посетить аэродинамическую трубу. Ничего мы не намечали. Таким способом она решила сгладить бестактность моей досады. Ей это удалось. День посветлел. И я, подыгрывая, как бы только что вспомнил, что назавтра во второй половине дня мы планировали полеты на парашюте.
  - Ты что, забыла про полеты над акваторией залива?
  - Нет, я прекрасно все помню, - ответила жена, и мы многозначительно переглянулись.
  - Ну, это легко устроит вам май фрэнд, - пообещала Анна.
  
  Мне нравится посещать аквариумы, особенно тропических стран. Флора и фауна настолько живописны, что, кажется, присутствуешь на каком-то сюрреалистическом празднике. Эти разноцветные кораллы, эти всевозможных оттенков кружева: ярко-красные, черные, белые, золотистые... А рыбы и рыбки - маски бала-маскарада, они проплывали и останавливались с такой грацией, словно участницы конкурса.
  Бытует мнение, что не все цвета между собою гармонируют. Например, ярко-красный и голубой. Ничего подобного. На фоне ярко-красного коралла с ветвистыми голубыми прожилками - рыба, ярко-красная и словно обсыпанная голубым конфетти. Я сразу и не приметил ее, потому что даже глаза воспринимались голубенькими кружочками. А мордашка - полнейшее равнодушие к окружающему и замкнутость на самой себе. (Один из литературных героев Андрея Платонова, очевидно, увидел подобную особь, когда пришел к заключению, что рыбы молчат потому, что уже все знают.) А вот темно-синее создание из плавников-кружев - глаза почти человечьи, красная пасть приоткрыта, а нижняя губа лениво задрана кверху, господи! - сплошное пренебрежение всем, что ни есть вокруг. И здесь же из коралловых зарослей выглядывает поистине золотая рыбка - рифленые полосы по бокам, носик, как у ежика, а на глазках черные пигментные пятна, отчего взгляд кажется удивленно наивным, словно у олененка.
  Это замечательно - иметь электронного гида: висит себе на плече, а от него - наушники, набрал нужный номер, нажал кнопку и слушай, что за туристический маршрут или что за рыба перед тобой. (Анна снабдила нас нужными атласами подводной живности и еще предупредила, что на все про все у нас три часа - в пятнадцать тридцать нас ждут на фабрике по обработке эйлата - непрозрачного, но красивейшего зелено-синего камня.)
  - Знаешь, давай поищем в атласе создание с человечьими глазами, - предложила жена. - Глядя на него, как-то легко верится, что в прошлой жизни мы вполне могли быть рыбами.
  Нам казалось, что под номером сто тридцать восемь нас ждет откровение, увы - желтохвост.
  - А вот эти, с поперечными черными полосами и голубоватыми продольными тенями, как бы присыпанными золотой пыльцой? Такое впечатление, что эти особи прозрачно воздушны.
  И опять разочарование - пестряки.
  - Лучше не знать названий, большинство ученых страшные примитивы.
  - Хорошо, в последний раз - вот эту серебристую, с продольными полосками по бокам и красными плавниками. Смотри, какие острые плавники и хвост! Причем хвост как бы обляпан красными кляксами.
  Семьсот тридцать три - "хирург". Жена всплеснула руками:
  - Нет, они не примитивы, они натуралисты. В поле зрения появился скат: мордочка, как у летучей мыши, а над веерным хвостом длинный отросток позвоночника, переходящий как бы в стреловидный электрод. Скат взмахивал плавниками-крыльями и один в один был схож с пернатым хищником. Кстати, окраска тоже соответствовала: снизу - белая, а сверху - темная, с белыми горошинами.
  - Доведись мне - я бы назвал его "крапчатым ястребом".
  - Поздравляю, почти угадал, лот под номером триста один - "крапчатый орел", - сказала жена.
  - Наверное, в естественных условиях они большие? Некоторое время мы не заглядывали в атлас. Разноцветье кораллов, рассеивающийся солнечный свет, голубовато-серебряные пузырьки воздуха и стайки фантастических рыбок, проплывающих рядом, - все это создавало иллюзию нашего присутствия в сказочном царстве.
  - О, господи - не рыба, а какое-то шевелящееся дыхание. Напротив нас, в россыпях солнечного света, остановился изумрудный прямоугольный мешочек с частыми золотистыми полосками по диагонали. Возле мордашки, тоже изумрудной, объемные плавнички, словно ворот испанского герцога эпохи Ренессанса. Хвост воистину золотой, он выглядывает из оборок туловища, которое действительно постоянно колеблется, словно дышит.
  Электронный гид сообщил, что перед нами ангельская рыба-император (взрослая особь).
  - Мне пришла в голову великолепная идея, - сказал я. - И если идеи покупаются, то мою оторвут с руками и ногами. Хочу предложить всем кутюрье Земного шара почаще посещать аквариумы тропических стран - вот где богатство форм и красок для их оригинальных коллекций!
  
  Дощатый пирс ведет нас из аквариума в бассейн, в котором плавают морские черепахи, акулы, электрические скаты. Все здесь увеличенных размеров, все слишком серьезно, чтобы предаваться фантазиям. И только ветерок и плеск воды в тени зеленых пальм навевают пленительную негу. Жизнь прекрасна!
  - Если бы я была еврейкой, - я бы хотела жить здесь, в Эйлате.
  - А я - если бы был Ихтиандром.
  - Однако ни то, ни другое - невозможно, а потому пойдем в обсерваторию.
  - Давай хотя бы сфотографируемся здесь?
  - При условии, что украшу фотографию надписью: "Когда я была еврейкой, а мой родной муж - Ихтиандром!"
  Мы сфотографировались. Удивительно - январь, а в бетонной бочке вокруг ствола пальмы растут фиалки. И всюду цветы, цветы... (Евгений Михайлович Трегуб, бизнесмен из Антверпена, говорил, что большинство голландских цветов доставляется из Израиля - таковы законы свободного рынка.)
  Дощатый пирс выводит нас - к основному, который, в отличие от нашего, не кружит по бассейнам, а уходит прямо в открытое море. Да-да, там, в открытом море, белеет маякообразное строение, кажется, что оно парит над водой. Впрочем, нет, не кажется: надводная часть строения действительно парит, потому что под воду уходит только тонкий ствол конструкции - ножка своеобразного двухъярусного гриба, увенчанного бело-голубым флагом.
  Мы идем по пирсу, не торопясь. Теперь все наше внимание приковано к желтой подводной лодке - "Жаклин".
  - Интересно, она названа в честь вдовы американского президента Джона Фицджеральда Кеннеди или жены богатейшего греческого судовладельца Онассиса Аристотеля Сократеса?
  - Думаю, евреи потому и евреи, что учли и то, и другое.
  Верно сказано - всему свое время и место. Я осознаю это даже с избытком, но что-то ударило под сердце и в мгновение ощутил штандарты солнечных лучей сквозь ветви сосен, стихи на стенах - Высоцкий, Вознесенский, Любимов... Вспомнилось двустишие без подписи: "Надо очень чисто мыться / Даже если ты Капица".
  Андрей Петрович - знаменитый географ, член-корреспондент, решил показать мне достопримечательности Николиной горы. Прежде всего - излучина Москвы-реки. Мы находимся на левом берегу, в тени корабельных сосен, а правый - в сиянии солнца. Река парит, плеск воды - рыба играет, круги завораживают - хорошо!
  Андрей Петрович приглашает пройтись, посмотреть строящуюся дачу дочери Алексея Николаевича Косыгина (тогда председателя Совмина СССР).
  Дача, с арками и колоннами, облицована декоративным кирпичом. Я поднимаюсь на высокое полированное крыльцо и заглядываю внутрь - роскошные бра, люстры, камин. Не дача, а Дворец культуры, причем городской, построенный с размахом. Дача еще не сдана - во дворе строительная техника: автокраны, самосвалы, бульдозеры... Чувствуется, задействовано серьезное СУ.
  - Ну, как? - спросил Андрей Петрович (он не заходил во двор).
  - Потрясен, я и не предполагал, что есть такие дачи! Скорее это - Дворец культуры!
  - Вот именно, - усмехнулся Андрей Петрович и посмотрел на часы. (Евгения Александровна, его жена, ждала нас к завтраку через пятнадцать минут.) - Пожалуй, успеем взглянуть еще на одну дачу, настоящую и тоже построенную для дочери.
  Мы опять спустились к реке, минули дачу Андрея Петровича, которая, в отличие от косыгинской, не нарушала ландшафта, терялась в бору. Потом поднялись по тропинке на взгорок и, как по команде, остановились.
  Перед нами на вскопанном поле стоял большой, высокий, но одноэтажный терем, точнее даже - изба. Простые наличники, фронтоны, окна - все отливало золотом свежей древесины и только. Никаких излишеств. Вскопанное поле вместе с теремом было огорожено железной сеткой - ни дерева, ни кустика, ни цветочка. И все же пространство пустыря не воспринималось пустырем. Терем, что называется, держал пространство, более того, подсказывал: где надо посадить деревья, а где разбить цветочные клумбы.
  - Ну, как? - опять спросил Андрей Петрович.
  - Нет слов, но намного скромнее, - искренне сказал я. - Однако, благодаря терему, и пустырь воспринимается как площадка для творчества.
  - Так вот - эту дачу или избу срубили пять вятских мужичков за три месяца. Одними топориками, без единого гвоздя.
  Я невольно по-новому посмотрел на терем.
  - Интересно, чья же это дача?
  - Дочери греческого миллиардера Онассиса Аристотеля Сократеса. Его дочь вышла замуж за советского инженера - бывает такой "бзык" у дочек сверхбогатых пап. Но дача - действительно дача, а подход к строительству?! Два отца - два молодца, а начнешь сравнивать - все должно было бы быть с точностью до наоборот, но, - увы... Вот вам и Онассис, один из богатейших людей мира...
  Взявшись за перила, жена остановила меня.
  - Давай-давай, возвращайся... Всему свое время и место.
  - Да, конечно...
  Но мое согласие она оставляет без внимания, ей любопытно - где я был, когда отсутствовал?
  - Смотрел на дачу Онассиса, которую он построил для своей дочери.
  - Ну и?..
  - Уверен, что подводная лодка названа "Жаклин" в честь жены миллиардера Онассиса, и это стоит того, чтобы побывать на лодке.
  
  Глава 13.
  
  Обсерватория не произвела большого впечатления. Умом понимал и уникальность сооружения, и сложность, и оригинальность инженерных решений, а сердце не отзывалось...
  Да - мы практически в открытом море. Да - аквалангисты, разбрасывая корм, спускаются достаточно глубоко. Да - в отличие от аквариума мы видим обитателей подводного царства "живьем", то есть в естественных условиях. Да - этот крапчатый скат действительно огромен и по размерам не уступит орлу. Да - эти акулы, наверное, представляют серьезную опасность для аквалангистов, - не случайно же они вооружены подводными ружьями?! И подводные таблички (указатели опасных зон), очевидно, не случайны. Да-да - все не случайно. Но, может быть, поэтому сердце и не отозвалось? Не знаю... Смотровой зал, расположенный на двенадцатиметровой глубине, показался мне не только мрачным, но и каким-то потусторонним. Во все время экскурсии меня не покидало чувство, что не мы наблюдаем подводных обитателей, а они - нас.
  - Предлагаю подняться наверх и - на подводную лодку. (По-моему, и жена не восприняла уникальности обсерватории, во всяком случае, сказала, что никогда не испытывала такого захватывающего душевного подъема, как при подъеме из глубин подводного царства.)
  Наверху нам сообщили, что все билеты проданы: ждите, дополнительная продажа свободных мест будет произведена за десять минут до погружения. Еще нас предупредили (как бы невзначай), что если мы оплатим услуги фотографа (двадцать шекелей за снимок) у нас будет больше шансов попасть на лодку. Мы согласились на услуги. И правильно сделали, потому что нас с женой записали в какой-то толстый журнал и даже позволили погулять, в то время как другие претенденты должны были оберегать свои места в очереди. (Не знаю, как в других городах Израиля, а в Эйлате туристов разве что только не боготворят.)
  Круговая панорама надводной части обсерватории превосходна - безбрежность лазури и живописность ярко окрашенных парашютов, взмывающих над быстроходными катерами, напоминали о другой, более увлекательной жизни. Кстати, круговая панорама витрины словно соревновалась с ней, перетягивала внимание. Раковины и кораллы отделаны серебром и платиной. Жемчужные нити, ожерелья и колье - все удерживало взгляд. Увлекшись рассматриванием поделок, мы даже немного растерялись, услышав свои фамилии по радиотрансляции, - неужели уже прошло полчаса? Так и есть - без десяти четырнадцать.
  О, эти билеты... чужая речь! О, эти бумажки, квитанции и т.д., и т.п.! Единственная радость - завистливые взгляды претендентов. Кажется, они бы не отказались, а почли за честь быть на нашем месте. Наконец, все улажено. Мы бежим по деревянному пирсу и пробегаем переход к причалу. Нас окликают, мы ничего не можем понять... Ах, вот в чем дело?! Перила основного пирса разъемные, легко убираются, нам всего-то и нужно - перейти, а точнее, спуститься на другой пирс.
  Желтая субмарина! Мы спрыгиваем с трапа и оказываемся на кормовой части лодки, рядом с открытым люком. В люк спускаются такие же, как и мы, туристы. Лодку качнуло, палуба ушла из-под ног. Мы ухватились за железные лееры-ограждения, веселый вопль туристов, донесшийся снизу, рассмешил. Но память уже отозвалась, что-то подобное со мною было: судно качнулось и на встречном движении меня накрыло волной.
  
  Теплоход "Мария Ульянова" шел в район лова, Ванкуверо-Орегонскую экспедицию. В актовом зале я читал стихи. Это был мой первый рейс, и я переживал, - выдержу ли? В судовой роли я проходил матросом-добычи БМРТ "50 лет ВЛКСМ". После выступления в актовом зале мной стали интересоваться: капитан пригласил на чай, а судовой врач предоставила в мое распоряжение изолятор - творчество не приемлет суеты. Внимание и уважение комсостава только усугубляли мои чувства. Я потерял аппетит, сон, стал чаще прежнего задумываться над тем, что буду делать, если не выдержу...
  И вот однажды глубокой ночью, чтобы прекратить свои, как я называл, интеллигентские рефлексии, решил испытать себя. Через иллюминатор изолятора я вылез на открытую фальшпалубу, точнее, боцманский очкур, забитый сломанным пожарным инвентарем, стульями, бухтами пеньковых тросов и, отмотав и закрепив линь за железный поручень, спустился за борт судна. Там, упершись подошвами в узел (дальше линь обрывался), я застыл. До воды оставалось метра полтора - два, не больше, но воды я не видел. Темень была полнейшей, казалось, что вишу в какой-то бездонной пустоте. Только упругий шелест воды, скользяще трущейся о борт, и высоко вверху, когда поднимал голову, - светлое пятнышко моего иллюминатора. Во мне не было отдельных частей тела: ни рук, ни ног, ничего. Все было - я. Тем более мысль являла меня и только меня, - если разжать пальцы - никто никогда не узнает, что случилось и почему случилось? Наверное, Мартин Иден тоже чувствовал эту пустоту и одиночество, но у него не было страха... Жаль, что веревки не хватает дотянуться до воды... И вдруг я почувствовал, что борт судна отделился, я стал подниматься вверх, и на встречном движении леденящая бездна накрыла меня. Я не захлебнулся, - нет, линь выдернул из воды и на встречном летящем движении опять окунул в пустоту. Я превратился в ужас, в желание во что бы то ни стало вскарабкаться на фальшпалубу. Это был крик души. Я подавил крик, потому что за ним увидел молчаливое присутствие бездны. Она ждала. В ней не было суетливости. Она была уверена в себе. И я испугался, что, вскарабкиваясь по мокрому линю, непременно сорвусь - надо выждать и успокоиться... Видимо, вахтенный на мостике сменил курс судна...
  
  - Тебя просят поднять голову. Посмотри вверх, - приказала жена. - И не забудь меня подстраховать.
  Я посмотрел вверх из люка субмарины. На причале стоял мужчина с расчехленным фотоаппаратом и женщина-контролер с журналом, она махала, что можно спускаться внутрь лодки.
  К сведению тех, кто бывал на дизельных военных субмаринах Второй мировой войны (во Владивостоке подобная подлодка с муляжами-солдатиками превращена в музей): они не имеют ничего общего с "Жаклин". На военной субмарине каждый дюйм площади занят механизмами, напичкан электроникой, даже кровати членов экипажа со всех сторон стиснуты всевозможными приспособлениями и похожи на мышиные гнезда в норе. Здесь же, как в салоне авиалайнера, но значительно просторнее. Кресел, конечно, нет - мягкие лавки. Не лодка, а фантастический "Наутилус".
  Мы с женой расположились по правому борту. Иллюминаторы большие, нам вполне достаточно одного - на двоих. Вытаскиваем вилки своих наушников и подключаемся непосредственно к лодке. Скрип, шипение, какие-то обрывки фраз, словно мы в живом эфире. На самом деле нашим вниманием пытается завладеть гид-стюардесса. Но что-то у нее не клеится. Она подходит к нам и предлагает вернуться к "своим личным" электронным гидам.
  "Итак, вы находитесь на желтой подводной лодке..." Сообщается справка тактико-технических данных: максимум погружения - пятьдесят метров. Нас приглашают занять места по правому борту, - удачное совпадение. Не знаю, что там по левому борту, а у нас какая-то впадина. Стайки живописных рыбешек, словно светящиеся мазки художника. Погружение продолжается. Лодка как бы съезжает с невидимой, но очень пологой горы. Рассеянный солнечный свет теперь кажется звездным газом. Рыбешек все меньше и меньше - все больше одиноких крупных особей. Акула! Прямо под нами, идет параллельным курсом. Постепенно она поднимается (обман зрения, это мы спускаемся), вибрация судна едва ощутима, наконец, и вовсе исчезает. Акула плывет вровень с иллюминаторами, а кажется, стоит на месте. В преломлении солнечных лучей чешуя рыб взблескивает, акула же будто в тени, будто вырезана из черного дерева... - К нам в трал такая попала на Гаваях, матросы-добычи называли ее сельдяной акулой. Метра три в длину, по всему туловищу толстая, как бревно. Но больше всего меня поразил верхний хвостовой плавник - в полтора раза длиннее самой акулы. И еще, кожа на спине - черная, зернистая, как наждачный холст.
  - А почему сельдяная, она что, не ест людей?
  - Ест, конечно, но, когда их нет поблизости, - занимается селедкой.
  Если ты бываешь в морях подолгу и судно на многие месяцы становится твоим родным домом - начинаешь воспринимать работу двигателей и вибрацию, как часть воздуха, которым дышишь. Я сразу почувствовал их внезапное отсутствие. Акула неестественно замедлилась и стала как бы падать на иллюминаторы. Мы даже рефлекторно пригнулись, чтобы она ушла вверх, не задев нас. Она ушла, и в ту же секунду на иллюминатор выплеснулись черные перепончатые плавники. Мы подумали, что все это как-то связано с акулой. Вместе с соседями невольно отпрянули и тут же расхохотались над своим страхом. К нам в иллюминаторы стал заглядывать аквалангист с двумя желтыми баллонами за спиной и в маске с круглыми увеличительными очками. - Ихтиандр?! Перехватываясь за внешние поручни, он двигался по линии иллюминаторов, и было очень весело наблюдать, как всякий раз при его появлении пассажиры с воплем отпрянывали от иллюминаторов, а потом весело смеялись.
  Субмарина развернулась на сто восемьдесят градусов. Очевидно, достигла конечной точки. Вновь заработали двигатели, я почувствовал успокоительный ток вибрации. Теперь в нашем иллюминаторе гора с обрывистыми скалами, пологими ложбинами, неожиданными, словно бы искусственными, площадками. На одной из них затопленное судно: то ли буксир, то ли катер погранслужбы. Видны остовы разбитых шлюпок, какие-то предметы и кораллы, словно руины фантастической Атлантиды. Стаи рыб медленно проплывают, словно считывают с останков былую и как бы инопланетную жизнь. Не знаю почему, но присутствие обломков цивилизации вызывает приятную грусть, навевает меланхолические мысли о затопленных городах, кладах, об исчезнувшем величии неких доисторических эпох.
  Во второй половине восемнадцатого века философы и теоретики "вкуса" рекомендовали согражданам созерцание развалин не для размышлений о вандализме, а потому, что развалины облагораживают пейзаж. Представляют человеку наглядные картины неизбежной будущей судьбы любой цивилизации. Век просветительства был буквально помешан на руинах. А Сандерсон Миллер даже получил известность, создавая искусственные руины. Думаю, в наших генах есть что-то напоминающее, что гибель и развалины - это не только конец, но и начало, начало будущего восхождения Человека.
  Под водой мы пробыли больше часа, показалось - не более пяти минут. Солнечные лучи радостно ударили по иллюминаторам, и мы, стараясь не отстать, обрадовались всплытию. Удивительно, но на лицах у всех пассажиров - восторженное облегчение, словно вот только что избежали неминуемой катастрофы. Противоречив человек.
  Когда вынырнул из люка субмарины, - женщина-контролер всучила буклет с рисунком подлодки и надписью: "The yellow submarine". Внутри, на развороте, было наклеено мое фото: по пояс выглядывал из люка. Точно таким же буклетом (разумеется, с ее фото) осчастливили и жену. Не знаю, почему подводную лодку "Жаклин" во всех буклетах и справочниках называют не иначе как "Желтая субмарина"? Согласно пафосу туристической литературы, поднимающейся до "высот": "Эйлат-Израильская Ривьера на Красном море"... "место, где зимует солнце", - было бы более естественным называть такую, действительно замечательную, подлодку "золотой" или, на крайний случай, "золотистой" - увы, всего лишь: "Желтая субмарина". Что за необъяснимая скромность - непонятно!
  
  Глава 14.
  
  Анна-гид встретила нас на основном пирсе, а искала в подводной обсерватории. Новость, что мы погружались на подлодке, восприняла недоверчиво, подумала, что разыгрываем. (Оказывается, так просто купить билеты на субмарину практически невозможно, надо обязательно заказывать загодя.)
  Японский микроавтобус был не полон. Первая группа экскурсантов уже уехала на ювелирную фабрику. Нас определили в группу "невместившихся". Впрочем, все "невместившиеся" оказались, как на подбор, VIР-туристами. Во всяком случае, наш маршрут проходил не по прямой, а с заездами в частные кварталы и новостройки фешенебельных домов и пентхаузов. Анна перечисляла достоинства: в каждой квартире джакузи, электрические жалюзи - шикарная кухня. Повсюду мраморные полы, в том числе и на балконе. Телевизионный интерком. Две системы кондиционирования (холод, тепло). Крытый бассейн с подогревом, большое красивое лобби. Частная стоянка рядом с домом. И все это за сумму, начиная всего с двухсот семидесяти тысяч долларов и выше. Выше уходило за облака: за миллион, и тем не менее среди пассажиров находились любопытствующие - записывали телефоны фирм, предлагающих недвижимость.
  Мы не участвовали в разговоре. Микроавтобус в соответствии со своими пышными формами двигался медленно, с ленивым достоинством, мы успевали посмотреть не только на внешность коттеджей, но и заглянуть в уютные дворики в тени пальм. В общем, подъехав к фабрике, стоявшей за высокой стеной цветущего кустарника, я не сразу сообразил, что это финиш. И только потом, когда зашли на просторную веранду, на которой Анну ожидали такие же, как и мы, туристы, понял - приехали.
  Собственно фабрика находилась в полуподвальном помещении, что являлось безусловным достоинством, учитывая главный бич - солнце. Нас встретил рабочий как бы с плаката СССР - седоусый, в фартуке, с оголенными мускулистыми руками. Они с Анной весело переглянулись и она, попросив нас походить по помещению, адаптироваться, куда-то исчезла, прямо-таки испарилась.
  Ничего интересного я не нашел. Камнерезные, долбильные, шлифовальные станки с целенаправленной подачей воды. Сверла различной толщины, длины и конфигурации. Разных форм стамески, молотки, зубила, в общем, все, что называется инструментом, оставило меня равнодушным. Я не понимал туристов, которые рассматривали их с искренним интересом. Единственное, что я взял в руки - обломок эйлата. Холодный, с одной стороны отшлифованный - синь и лазурь в нем сливались до такой степени, что мне показалось, я взял в руки кусочек моря. Жена попросила поднести эйлат поближе к свету.
  - Что, красиво? - спросила Анна.
  Теперь она была в таком же халате и фартуке, как и седоусый рабочий. И с такими же оголенными руками, и еще... шеей. Да, на шее - ничего, а прежде (до облачения в рабочую спецовку) что-то было, какое-то запоминающееся ожерелье, - какое?! Машинальность памяти тем и замечательна, что контролируется подсознанием, пока не происходит сбой, какое-то несоответствие с настоящим. Тут только и включаешься, тут только и ловишь себя на мысли, что конкретно ничего не помнишь.
  Между тем Анна взяла обломок эйлата и, посовещавшись с седоусым, закрепила камень в станке. Затем, как заправский обработчик, нажала кнопку и - циркулярный резец высек снопы искр. Казалось, что в руках у Анны бьется мифическая жар-птица. Вскоре все экскурсанты наблюдали только за ней. На наших глазах Анна не только разрезала камень, но и отшлифовала плоскость среза. Седоусый внимательно следил за всеми ее движениями, а когда взглядывал на нас, - на лице прочитывалась гордость.
  Рассказывая об эйлате и самолично показывая различные способы его обработки, Анна не упускала случая свериться с седоусым, называя его то мастером, то учителем, то великим знатоком всех медных руд Израиля. Сноровка и ловкость Анны, а главное, понимание камня многократно превосходили знания самого эрудированного гида и, предвосхищая наши вопросы, она сообщила, что по прибытии из СССР несколько лет работала на этой фабрике и очень благодарна седоусому, он научил ее всему.
  Разделяя уважение Анны, мы невольно посматривали на мастера, он насупливался, закрываясь бровями, а потом подносил ученице какой-нибудь особый камень, подсказывая, о чем еще надо рассказать. И Анна рассказывала о том, почему один камень имеет более глубокий синий цвет, а другой - более зеленый. О том, что эйлата становится все меньше и меньше, многие шахты законсервированы - государство взяло под охрану разработку залежей. Словом, попав в ювелирный магазин при фабрике, никто из экскурсантов не отказал себе в удовольствии приобрести какую-нибудь вещицу с эйлатом. Недорогие брошки, сережки, со вкусом отделанные серебром и платиной, являли собой поистине произведения искусства. Нам приглянулся золотой крестик, вделанный в лазурный камешек овальной формы и вместе с ним заподлицо отшлифованный. И еще мы взяли несколько воздушных пластинок хамсы с зелеными капельками эйлата как раз посередине ладони.
  Но самое большое впечатление на нас произвел ювелирный магазин на втором этаже - драгоценные камни, жемчуг, золото. Именно здесь я совершил одну из тех роковых ошибок, которые свойственны всем, получившим свое колхозно-совхозное воспитание.
  Я расчехлил фотоаппарат, и мы с женой подошли к самым богатым витринам. Бриллиантовые колье и кольца. Золотые брошки и сережки, украшенные сапфирами и изумрудами. Красивейшие ожерелья из белого и черного жемчуга. Все это сверкало, пело и неистовствовало в сиянии электричества.
  - Вот это ожерелье из черного жемчуга... Ничего себе - тридцать тысяч долларов!
  Жена согласилась примерить ожерелье. Я подозвал девушку (благо, она говорила по-русски). В общем, мы примерили и это ожерелье, и поменьше - за одиннадцать тысяч. Жена подходила к зеркалу, разглядывала себя, а я фотографировал. Скажу откровенно, ни жемчуг, ни кольца меня не трогали, а жена раскраснелась, даже как будто помолодела. Особенно, когда примерила бриллиантовое колье. Я сам едва не всплеснул руками:
  - Интересно, почем эта красота?
  - Тринадцать тысяч пятьсот долларов, - отчетливо сказала девушка.
  А я стоял и смотрел на жену. Я не мог оторвать взгляда, так сверкала чистой воды голубизна камней, так удачно оттеняла ее темно-серые глаза, слегка загоревшую кожу и, вообще, всю ее от макушки до пят. Она преобразилась. Я услышал музыку сфер, дыхание роз... Я ощутил высший магнетизм мгновения. На какую-то долю секунды представилось, что я стою в царских покоях перед царицей.
  - Ну, что же вы - фотографируйте, - сказала девушка (она помогала жене застегнуть колье).
  Я машинально щелкнул фотоаппаратом. Из зеркала на меня смотрела женщина, которую я не знал и, судя по моим писательским заработкам, уже не узнаю никогда. Царица еще раз окинула меня взглядом, и зеркало опустело.
  Больше ничего жена не примеривала, сказала, что у нее разболелась голова. А тут еще Анна-гид, снова в стального цвета платье и в ожерелье из крупного черного жемчуга.
  - К вашим вишневым глазам черный жемчуг - очень даже ничего! - Анна зарделась.
  - Май фрэнд!
  А я подумал, что иметь драгоценности, конечно, важно, но еще важнее - когда есть, кому их показать.
  
  Глава 15.
  
  Аэродинамическая труба рядом с отелем "Дан". Каких-то четыреста метров - не больше. Но все эти четыреста метров по сплошной грязи. Ни асфальта, ни тротуара - ничего. Две-три колеи грузовых машин, залитых жижей, - вот и вся дорога.
  Дело в том, что аэродинамическая труба - это новостройка, к тому же всю ночь лил дождь и даже утром накрапывал. Мы шли по грязи, и такую сплошную грязь я встречал только на Всесоюзной ударной комсомольской стройке Коксохим под Барнаулом. Конечно, можно было вернуться, заказать такси и проехать к аэродинамической трубе на машине. Но кто же знал, что не будет ни бетонки, ни тротуара? Напротив, нам казалось, что еще чуть-чуть, и они обнаружатся.
  - Нет, наше дело - труба, - сказала жена. - Причем - самая настоящая!
  Она предложила смотреть не под ноги, а на эту самую трубу, которая возвышалась над деревянной изгородью, словно круглый остов недостроенной элеваторной башни. Сходство с незавершенкой усиливалось присутствием сине-красного полотна, которое трепыхалось над остовом, словно временная крыша.
  - Чем мне нравятся евреи - они завозят в Израиль культуру той страны, из которой эмигрировали.
  - Ты думаешь, этот кусочек СССР привезли сюда наши?
  Во всяком случае, они приняли непременное участие в роли консультантов. Ты же слышала, отец Анны какое-то время тоже работал консультантом.
  - Ой!..
  Жена выдернула ногу из грязи, а туфля осталась - присосало глиной. Я вытащил туфлю, и в дальнейшем все лужи она преодолевала, повиснув у меня на шее. Это настраивало ее на философский лад.
  - Знаешь, а я согласна - евреи молодцы. Я даже рада, что они привезли с собой кусочек СССР. Это для того, чтобы мужчины никогда не забывали, что они - мужчины! А иначе - труба, причем аэродинамическая... от слова - динамит.
  Мы минули ворота и словно попали в своеобразный оазис чистоты и порядка. Кругом асфальт. Вагончики с верандами, гаражи, курилка - все в специально отведенных местах. Но главное - указатели и надпись на табличках: здесь - сбор экскурсантов, там - инструктаж, а в следующем помещении - необходимый тренинг и усвоение навыков по технике безопасности. Именно перед этим помещением, в классе с длинными столами, мы подписали бумаги, что деньги за билеты нам не вернут.
  Одним из условий усвоения навыков были прыжки с площадки с непременным сальто и приземлением на поролоновые матрасы обязательно мягким местом. На площадку приходилось подниматься по высокой стремянке, но самым трудным было - сгруппироваться в момент перевертывания. Впрочем, и это еще ничего. Основная беда заключалась в том, что поролоновые матрасы были настолько ветхими и какими-то пустыми, что, падая на них, мы довольно чувствительно ушибались об пол. Между тем инструктор требовал, чтобы никто не обращал внимания на такие мелочи и для острастки даже сам сделал сальто-мортале. Но, очевидно, не совсем удачно. (После прыжка по всякому поводу улыбался и раз за разом встряхивал головой, словно хотел освободиться от непрошеных мыслей. Никогда еще я не видел лиц и рук, столь плотно раскрашенных синяками. Даже на плакатах в травмпунктах художества куда более сдержанны.) Глядя на него, пожертвовав деньгами, большая часть экскурсантов (в том числе и жена) отсеялась. Впрочем, никто не ушел из зала, с ужасом и восторгом ждали, что сейчас кто-нибудь из нас, оставшихся смельчаков, свернет себе шею.
  Я тоже был полон сомнений, но решил стоять насмерть, что при моих габаритах было вполне реальным. Когда я залез на площадку и стоял на полусогнутых (потолок мешал встать во весь рост), - не только жена - все в зале потеряли дар речи, а инструктор что-то мычал и хлопал глазами, как оглушенный.
  Думаю, что в тот момент было бы самым разумным отказаться от прыжков и аэродинамической трубы. Но оказывается, в жизни не все разумное - разумно, а глупое - глупо.
  
  Мы шли в район лова - на Гаваи, и это был мой первый рейс в чине первого помощника капитана. Жара стояла несусветная, а наш СБМРТ старой постройки, переоборудованный из транспортно-производственного рефрижератора, не имел кондиционеров. Мы задыхались, и капитан разрешил, используя слип, построить на кормовой палубе временный бассейн. У боцмана нашлись доски, брезент, в общем, за день матросы отгрохали такой бассейн - любо-дорого! метра четыре в глубину. За ночь наполнили, - а утром уже купались вовсю.
  Некоторые смельчаки (вправду сказать, таких было немного) поднимались на кормовой мостик и сигали в бассейн: кто "солдатиком", а кто и головой.
  Я тоже поднялся (отдых экипажа - сфера ответственности замполита). У меня и в мыслях не было нырять с кормового мостика, я хотел лишь удостовериться, насколько ныряющий подвергается опасности. А опасность была. Во-первых, высоко - метров десять, а то и больше. Во-вторых, до бассейна еще надо было в прыжке как-то долететь, не угодить на слип, с которого, как с горочки, прямиком - под винт. В-третьих, все это усложнялось движением судна. Но самое неприятное - бурлящая полоса воды, которая вдруг съедала слип, а потом нехотя отрыгивала. Эта полоса каждую секунду меняла очертания, не давала сосредоточиться. Лучше всего было бы не смотреть на нее, но она притягивала взгляд, словно пасть акулы, и, словно пасть, - гипнотизировала.
  Я несколько раз посмотрел вниз, как бы примериваясь прыгнуть. На самом деле, я всего лишь вынашивал решение запретить прыжки. И тут услышал стармеха: дед не советовал нырять. Он стоял на шлюпочной палубе вместе с капитаном, Геннадием Ивановичем. Капитан только раз взглянул в мою сторону, и меня словно ударило током. Я опять посмотрел вниз. Матросы, освободив зеркало воды, ждали. Ждали и на траловой палубе, и на пеленгаторской, и не просто ждали, а уже откровенно посмеивались, мол, у первого-то - кишка тонка!.. О том, что я залез по другому поводу, им наверняка и в голову не приходило.
  По судовой радиотрансляции донесся голос старпома, от имени командира он строго-настрого запрещал нырять с кормового мостика. Геннадий Иванович во второй раз ожег своим коротким взглядом, и я подумал - как глупо! И ринулся головой вниз.
  А еще через час в кают-компании был вывешен приказ за его подписью о вынесении мне строгого выговора - за нарушение безопасного режима отдыха.
  Глубокой ночью разбудил телефон: капитан приглашал в кабинет. Стол украшали бутылка представительской, семисотпятидесятиграммовая "Столичная", два граненых стакана и небольшая головка лука, разрезанная на дольки.
  - Это очень и очень глупо закусывать луком, когда в вашем распоряжении весь камбуз и баталерка, - заметил я (тогда я был страшно умным максималистом).
  В ответ Геннадий Иванович только усмехнулся.
  В ту ночь он сказал, что если бы я не нырнул, то какими-то путями он списал бы меня с корабля. А так... Мы вместе мечтали о предстоящей путине, хорошем улове и, как о фантастической премии - совместном ремонте судна в бананово-лимонном Сингапуре.
  
  После третьего сальто-мортале меня пригласили в отдельный кабинет, и черноокая особа стала увещевать меня сдать билет и получить деньги. Она даже была настроена вернуть деньги и моей жене. Инструктор согласно кивал, но как-то весьма некстати встряхивал головой и улыбался. Создавалось впечатление, что кивать-то он кивает, но с осуждением, не одобряет действий черноокой. Она напрягалась, переходила на иврит, и консультант переставал встряхивать головой и улыбаться, то есть соглашался с доводами, смирялся.
  Основным аргументом отказа служило отсутствие нужного аэродинамического костюма, в который нужно было облачить меня.
  - Ничего, - сказал я. - Облачусь в то, что есть. Инструктор опять повел себя неадекватно, то есть стал встряхивать головой и улыбаться. И тогда черноокая особа использовала свой последний козырь, пригласила в кабинет мою жену. Замысел был очень прост. В ее присутствии она принялась рисовать ужасные картины всевозможных переломов, оканчивающихся параличом, или даже смертью.
  - Но и это не так страшно. Бывают случаи, когда и травм-то особенных нет, а в голове у человека калейдоскоп - красочные фигурки от встряхивания. Плакать надо, а он улыбается - совместный бизнес.
  Черноокая особа устало посмотрела на инструктора, а потом на жену и словно бы пожаловалась:
  - И уж сколько медкомиссий - ни одной страховки. Говорят: он у вас от рождения такой.
  Она еще раз окинула взглядом своего сотрудника (меня для нее не было) и, остановившись на жене, вдруг с силой спросила:
  - И вам это надо, и вы этого хотите?!
  - Да, я этого хочу! - с не меньшей силой членораздельно сказала жена и, с вызовом взглянув на нее, вышла из кабинета.
  Ее ответ только на мгновение озадачил черноокую, в следующую секунду она уже наставляла инструктора. (Теперь он не улыбался, а смиренно кивал головой.) Потом, перейдя на русский, она неискренне обрадовалась.
  - Вы добились своего, идите - ваш "образ" ждет...
  Меня ждал инструктор. Он по-военному четко повернулся на сто восемьдесят градусов. Черноокая особа хохотнула.
  - И, пожалуйста, не обращайте внимания на такие мелочи! "Собственно, что она хотела сказать, что имела в виду - как глупо", - подумал я, и мне вдруг захотелось плюнуть на все и отказаться от так называемых полетов в аэродинамической трубе. Но, как говорится, поезд ушел.
  Нас осталось семь человек, остальные - папы, мамы, жены, бабушки, словом, группа поддержки. Мы шли гуськом через асфальтовый двор в направлении бетонного остова, вокруг которого вилась железная лестница. Высоко вверху, напротив дверного проема, она обрывалась, но внутри помещения вновь возобновлялась. Глухие коридоры, дневные лампочки, двери, ступеньки, совсем не страшные плакаты по технике безопасности, опять двери и, наконец, светлый день - небо, хотя и затянутое облаками, но настоящее.
  Мы очутились как бы в цирке. Впродоль овальной стены, обтянутой полосатой материей стояли длинные деревянные лавки. Инструктор красноречивым жестом пригласил всех сесть, а сам подошел к коротко стриженному молодому человеку, хлопотавшему за электрическим пультом. (Сдавленный гул турбины, доносившийся, как из подземелья, постепенно нарастал. Создавалась иллюзия, что гул, заполняя какие-то камеры внизу, всплывает.)
  Над нами, как окраек срезанного купола, нависал козырек, обтянутый все той же стального цвета матрасовкой. Он оберегал круговое пространство до железной ограды, за которой в уровень с верхним поручнем лежала огромная надутая "баранка" из плотной прорезиненной ткани сине-красного цвета.
  Вернулся инструктор, принес костюмы, шлемы, перчатки, очки, тапочки. Костюмы широкие, похожие на полости спортивного парашюта: одна полость - один цвет, другая - другой... и так далее! Тапочки как тапочки, парусиновые, на толстой резиновой подошве. Перчатки - синтетические, растягивающиеся, с обрезанными кончиками пальцев.
  А вот шлемы - скорее каски из пластмассы и проволоки, как у хоккейных вратарей.
  Экипировался я с трудом, все оказалось тесным, особенно шлем и тапочки. Когда надел костюм - у зеркала чуть не ахнул - какой-то космический далай-лама. Шлем помогала надевать жена и еще - инструктор, маленький, точно подросток. (Впрочем, все смельчаки были достаточно маленькими, - в сравнении с ними я чувствовал себя гигантом.) В завершение осмотра инструктор проверил застежки, показал большой палец, мол, все отлично и вдруг, с силой ударив по шлему, вскрикнул и преувеличенно трагически схватился за ушибленную руку, надо полагать, пошутил. (Оригинально, - не правда ли?)
  Между тем гул турбины весьма плотно заполнил или заполонил наше круговое пространство. Теперь надо было кричать, а лучше всего - изъясняться жестами.
  Инструктор, поднырнув под верхний поручень, перекатился через накаченный воздухом матерчатый "бублик" и, словно ванька-встанька, оказался на ногах. Юноша, стоявший рядом, поспешил за ним.
  Меня пригласили последним. Перемахнув через огромный сине-красный "бублик" я очутился на металлической решетке. Из-под нее невидимой башней поднимался ветер. Он довольно осязаемо оттеснил меня к внутреннему овалу. (Очевидно, оператор добавил мощности, потому что воздух, упруго вырывающийся из турбины, стал подвывать на козырьке, словно на судне в шторм.) Инструктор, подскочив, схватил меня за грудки (он, конечно, хотел взять за плечи, но рост и ветер не дали), и началось, как говорится, борение со стихией.
  Жена рассказывала, что это действительно был цирк. Воздухоплаватели и группа поддержки буквально падали от смеха. Это было что-то, не поддающееся описанию. Она сама хохотала до слез, хотя после разговора с черноокой понимала, что ее поведение предосудительно. Но что делать, если со стороны казалось, что мы с инструктором не на полетах, а на корриде, и наша цель растерзать и даже размазать друг друга на металлической решетке.
  На самом деле он что-то кричал, показывал, дескать, надо падать на него. Но вся беда была в том, что только я наклонялся, срабатывали зонты-автоматы, костюм надувался, меня подхватывало, и рывком вверх я увлекал за собой инструктора. Чтобы поддержать полет я закидывал руки и голову и словно бы бодал противника. Он отпускал меня, и вихрь опрокидывал его. Сделав сальто-мортале, инструктор приземлялся на воздушные перины "бублика". Но и здесь он не был в безопасности, потому что я, как аэронавт-истребитель, настигал его и таранил, и бодал, как разъяренный бык. Потом мы в горячке подхватывались, выскакивали на круг, и коррида продолжалась.
  В нашем борении принял участие и оператор. Когда нас вынесло в самый центр - он, вместо того чтобы убавить, нечаянно прибавил газу. На какое-то мгновение я увидел отель "Дан", падающего в затяжном прыжке инструктора и внезапно подумалось - это уже чересчур!..
  Когда, пошатываясь, мы покинули решетку и ограждение трубы, на нас смотрели, как на родных клоунов, не скрывая непрошеных слез. Может быть, это было чуть-чуть обидным, но глядя на улыбающегося и встряхивающего головой инструктора, я был уверен, что никто, в том числе и туристы из группы поддержки, нисколько не жалеют о напрасно потраченных деньгах. Аэронавтика - дело весьма дорогостоящее.
  
  Глава 16.
  
  Герман Лернер, а может, Альберт Иванович Лернер, или тот Лернер, что похитил в России восемьдесят миллионов долларов и решил припеваючи жить в Израиле, приехал за нами на своей уникальной машине, чтобы отвезти нас на Коралловый берег - там причаливают мини-катера, с помощью которых осуществляются полеты на парашютах. Впрочем, когда дело касается Лернера, с которым мне довелось беседовать на балконе отеля "Дан" ничего определенного утверждать нельзя, кроме того разве, что Анна-гид именно ею имела в виду, когда говорила: "май френд". Сам же он представился:
  - Герман Лернер, - и, распахнув дверцу машины, пригласил: - добро пожаловать в еврейский народный автомобиль!
  Еврейский народный автомобиль представлял собою "Фольксваген" пятидесятых годов. Красного цвета, трехдверный "жук" с блестящими никелированными бамперами, зеркалами, фарами и подфарниками, всякими вензелями и рейками. Таких допотопных "насекомых" мне доводилось видеть в Западном Берлине в автосалонах "ретро": верх кабины парусиновый, сдвигающийся назад; блеск позолоты, зеркал и темно-зеленого металлика и сейчас стоят перед глазами. Особенно цифра, небрежно написанная на картоне и брошенная на полированную доску красного дерева, из которой, словно из воды выпрыгнув, застыл в воздухе плексигласовый мячик ручки скоростей. DM 89500.
  Трудно объяснить, каким образом, но DM 89500, и фамилия Лернер, и ожерелье Анны из крупного черного жемчуга ценою в тридцать тысяч долларов вдруг сошлись и согласовались так, что польщенно хмыкнув, я первым полез в машину.
  Когда мы с женой уже сидели в кабине (как бы в средних размеров яме) и "Фольксваген", тарахтя и захлебываясь, шумно несся вдоль побережья, пугая пеших туристов, я спросил Лернера:
  - Однако, почему еврейский автомобиль?
  - А, интересно, да?! - обрадовался Лернер.
  Рябоватые лопатки (темные капушки на розоватой коже) горделиво выдвинулись из-под лямок полосатой майки, нависли над низкой спинкой и над нами. (Вместе с очками на затылке он воспринимался, как некий субъект, выпятивший грудь.)
  - Прошу обратить внимание вот на это место. Он взял как бы в щепоть расстояние между носом и верхней губой и, повернувшись, стал показывать нам.
  Машина несколько раз вильнула на асфальте.
  - Ничего, я контролирую ситуацию, - заверил нас Лернер, но визг тормозов встречного автомобиля тут же опроверг заверения. (Мы едва не столкнулись лоб в лоб с армейским джипом. Не знаю, что осталось бы от нас?!)
  Во время перебранки, почувствовав, что Лернер ссылается на нас, как на туристов, мы с женой, помогая друг другу, с трудом выглянули из кабины. Да, отношение к туристам в Эйлате превосходное: водитель джипа, кивнув нам, уехал. Лернер, как ни в чем не бывало, переключившись, рванул. Нас сбросило с окон, мы свалились на дно как бы опрокинувшейся бочки.
  Между тем Лернер продолжал:
  - Обычно у евреев сюда сходится все лицо...
  Он навис над нами и опять стал показывать щепоть. Машина круто вильнула, мы, распластавшись, в один голос взвыли, чтобы Лернер следил за дорогой. В боковые стекла нам было видно только небо.
  - Нормально-нормально, приехали, - сказал Лернер, и машина действительно остановилась.
  Он помог нам вылезти из автомобиля и, не упуская инициативы, попросил подойти к капоту.
  - Видите две рейки, они сбегаются к радиатору, к эмблеме - она, как нос, а бампер - рот, смотрите, все, как у махрового еврея.
  Он стал вполоборота и застыл, точно барельеф, чтобы мы смогли сравнить контуры его лица и капота.
  - Ну, что?! Похожи?.. Да вы на это место смотрите!
  Лернер уж в который раз взял щепотью расстояние между носом и верхней губой.
  Честно говоря, никакого сходства я не находил, но и обижать Лернера не хотелось. Может быть, только из-за этого мифического сходства он и приобрел сие ископаемое.
  Жена незаметно, но весьма чувствительно толкнула в бок. Мои сомнения ей показались еще более глупыми, чем утверждения Лернера.
  - Надо же, какая удивительная наблюдательность! Похожи, очень похожи, можно сказать, копии! - преувеличенно радостно восхитилась жена.
  - Теперь вам понятно, почему еврейский народный автомобиль?
  - О, еще как! - снова восхитилась жена. Лернер посмотрел на меня, мол, а ты что молчишь?
  Я сказал, что на самом деле Гитлер мечтал о "Фольксвагене", как народном автомобиле для немцев.
  - В том-то и все дело! - воскликнул Лернер. - Он мечтал для немцев, а получилось для евреев - козья морда истории, ирония, ты хотел этого? на - получи обратное! Не будь извергом. Понятно?
  - Понятно, - сказал я, потому что просверком увидел высшую справедливость человека, у которого для фашистов "свой Нюрнберг".
  - А ваши дедушка и бабушка здесь, с вами? - вдруг спросила жена.
  - Мои бабушка и дедушка остались под Киевом - Бабий яр, тысяча девятьсот сорок третий год. Я их никогда не видел, ничего от них не осталось. Но я езжу на этом автомобиле и думаю, что они там... мною довольны.
  Лернер ткнул сандалией в бампер и, не оглядываясь, пошел к причалам.
  
  Ветер весело шумит,
  Судно весело бежит...
  
  Да, все именно так. Ветер весело шумит в фонариках парашюта, который реет, словно сказочный цветок. Да-да, судно весело бежит по лазурной глади, и мы слышим завораживающее потрескивание бутона и журчание воды.
  Экипаж - три матроса. Один - рулевой, второй - лебедчик, третий - помогает мне непосредственно полететь на парашюте.
  Жена сидит в кресле и держит мою одежду, она не участвует в мероприятии, она пассажир. Но ее взяли на катер только как потенциального парашютиста: увидит, как все просто, и вдруг изъявит желание - такое бывает. Лернер остался на берегу, сразу отказался от полетов - на катере посторонним нечего делать.
  Инструктор чуть-чуть делает слабину троса и спрашивает: достаточно ли уверенно сижу на широком ремне и крепко ли держусь за стропы парашюта? Я не успеваю ответить, во всяком случае, так показалось. Меня, как пушинку срывает с палубы и уносит вверх. - Боже, все выше и выше! Я не знаю, плакать мне или смеяться. Наконец, болтанка прекращается. Я - в небесах, я - птица! Восторг распирает - небо, оно повсюду!.. Овал бухты, горы в розоватой пыльце, отели, яхты, а наш катер выглядит таким неправдоподобно маленьким, что представляется чужим, не нашим. И это притом, что я вижу трос, прикрепленный к корме, и жену (она машет мне моей кепкой). Кстати, живописный бутон парашюта тоже кажется не относящимся ко мне посторонним предметом. Мне представляется, что я лечу автономно, у меня какой-то свой путь. Корабли, синева, бездонность...
  
  Путь, как у птицы,
  Что может разбиться,
  Но не может свернуть...
  
  Не представляю, сколько времени длилось воздухоплавание, думаю, недолго - восторг всегда короток. А вот радость души - она бурлила, она продолжалась, и когда сошли на берег, и когда подошли к скучающему Лернеру.
  - Ну, как? - преувеличенно приподнято поинтересовался он и постучал себя в грудь. - Бурлит?
  - Бурлит, - ответил я, улыбаясь. И тоже поинтересовался, а почему бы и ему не воспарить?
  - Нет, - отрезал Лернер.
  Мы с женой переглянулись, и я сказал Герману Лернеру, а может, Альберту Ивановичу Лернеру, или тому Лернеру, что похитил в России восемьдесят миллионов долларов и решил припеваючи жить в Израиле, - в общем, Лернеру, о котором Анна-гид говорила не иначе как "май френд", что я имею в виду другое воспарение: у нас есть бутылка водки "Гжелки" московского ликероводочного завода "Кристалл", и мы с Галиной Михайловной (жена утвердительно кивнула) приглашаем его к нам в отель поужинать.
  - Хорошо было бы пригласить и Анну, мы завтра уезжаем, а нам в Эйлате, не без ее помощи, было хорошо и уютно, - сказала жена.
  - Она не придет, ей нельзя, она на работе.
  Мы с женой удивленно переглянулись. Тогда Лернер пояснил, что мы, то есть жена и я, - туристы, стало быть, мы - работа Анны, а на работе спиртное строго возбраняется. Почувствовав, что его логика не совсем убедительна, чтобы не сказать, неуместна, вдруг заявил, что они вместе с Анной никогда и никуда не ходят. Это у них железно: либо она идет в гости, либо - он, а вместе - нет, такое правило.
  Жена растерянно округлила глаза, что, естественно, придало мне сил и я, как ни в чем не бывало, будто подобные приглашения у нас едва ли не ежеминутны, сказал, глядя на часы, что мы ждем его вместе с Анной или без нее в районе восемнадцати часов.
  
  Глава 17.
  
  Лернер появился без Анны. На нем была свежая голубая тенниска, джинсы и уже известные сандалии на босу ногу.
  Ужин получился на славу: фаршированная рыба, всевозможные салаты, фрукты. Впрочем, все это было доставлено из ресторана, единственное, что было нашим (и оказалось весьма кстати) - коробочки с рыбным соусом, которыми нас одарила стюардесса из "Аэрофлота". Благодаря соусу и, конечно, "Гжелке" все блюда (скажем так) стали домашними. Лернер сказал, что такую вкусную кошерную пищу ему доводилось вкушать только однажды в рыбном ресторане киббуца "Эйн гев" (он туда приезжал на музыкальный фестиваль), но это было давно и к тому же такого вкусного соуса там все же не было.
  Впрочем, ужин был интересен не сам по себе, а сопутствующей беседой, которая, как всегда бывает после обильного угощения, постепенно овладела нами настолько, что мы с Лернером (по его просьбе, чтобы не мешать Галине Михайловне отдыхать и иметь возможность покурить) переместились на балкон. Однако это не была беседа в классическом смысле. В основном, говорил Лернер, а я лишь слушал, причем старался не перебивать. Не знаю, что тут виною: "Гжелка" или своеобразная манера изложения, но визави довольно часто терял нить повествования. Он был похож на портретиста, который, кого бы ни написал, в результате получает самого себя, свой автопортрет. Знаете, отрывочные мазки: внизу, вверху, там, сям и - общая картина, но только вместе с художником. Если его убрать - стройность композиции сейчас же нарушается, остаются какие-то разрозненные мазки вокруг пустоты. Да-да, без самого Лернера все его повествование теряло всякий смысл, рассыпалось, более того, превращалось в бессмыслицу. Зато вместе с ним, если вы его держали в центре повествования, пусть даже маленьким, с горчичное семечко, рассказ становился красочным, запоминающимся, в некотором роде притчей, требующей истолкования.
  Перед вами черноглазый еврейский мальчик, который живет в Биробиджане и точно знает, что на его настоящей исторической родине нет зимы, там - вечное лето! Пальмы, кокосы, бананы, апельсины: все - голубая мечта. А он поет с другими пионерами: "...Не нужен мне берег турецкий, / И Африка мне не нужна". Он поет и вдруг начинает осознавать, что лжет, что Африка очень и очень нужна ему. Там, в Африке - пальмы, кокосы, бананы, апельсины. Там - вечное лето. Там, в Аравии - гора Синай...
  Я перебил Лернера: вырвалось, сказал, что мы с женой хотели побывать на горе Синай, ведь мы не столько туристы, сколько христиане-паломники, но, увы, Анна не смогла открыть нам визы.
  - Какие визы, что за чушь?! - вскричал Лернер. - Никакие визы не нужны! Подъезжаешь к границе, заходишь на КПП (контрольно-пропускной пункт), платишь столько-то шекелей (очень немного), тебе ставят штамп в паспорт и, пожалуйста, езжай к монастырю... Там от КПП даже рейсовый автобус ходит.
  - Может, Анна не знала об этом?!
  - Ха-ха-ха! - неискренне засмеялся Лернер. - Все она знала - ложь, ложь, ложь!
  Он вскочил и даже в сердцах ногой топнул. Появилась жена.
  - Что стряслось?
  - Ничего, все нормально, - успокоил я. Лернер сел, устремил свой взор на огни кораблей в бухте.
  - Тогда, прошу, на полтона тише, а то соседи выразят глубокое недоумение, - уходя, улыбнулась жена.
  - Именно, именно, - согласился Лернер и спросил: на чем он остановился? - Там, в Африке, - пальмы, кокосы, бананы, апельсины, а он пел, что Африка ему не нужна.
  Теперь представьте мальчика, разрезавшего руку лезвием и пишущего кровью на обложке дневника, что он никогда не будет врать - никогда. А еще, что он уедет туда, где пальмы, кокосы, бананы и апельсины. Неудивительно, что после этого факта мальчик стал хуже учиться, и его чаще других били сверстники и наказывали взрослые, но он действительно уже никогда не врал. Он превратился как бы в Касьяна-праведника из рассказа Владимира Гиляровского "Штурман дальнего плавания". Но он стал не штурманом, а водолазом. Потому что родной дядька, с которым он мечтал уехать на историческую родину, как-то сказал, получив отказы во всех мыслимых и немыслимых инстанциях, что уехать они не могут - разве что тайно. Вот если бы они были водолазами, - тогда они бы надели скафандры, привязались бы под водой к какому-нибудь иностранному судну и - поминай, как звали.
  Дядька, конечно, не предполагал, что семена упадут на столь благодатную почву. Племянник стал водолазом, но, слава Богу, ему не пришлось привязываться к судну. В 1990 году рейсом Киев - Тель-Авив он очутился в Израиле.
  В аэропорту "Бен-Гурион" провел несколько часов. Как репатриант получил израильский паспорт, тридцать тысяч шекелей единовременного пособия и сразу же уехал в Эйлат (строительство обсерватории нуждалось в опытных водолазах).
  Он приехал, когда смеркалось. Разбил одноместную палатку прямо на берегу, разложил спальный мешок, вещи и выполз на улицу. Наконец-то за столь длинный день он мог отдаться чувству Родины, чувству сбывшейся Мечты. Потому что вся его жизнь имела в виду этот день, и он хотел встретить его не походя, а насладиться им, как наслаждаются чистой родниковой водой в знойный полдень.
  Он выполз из палатки босиком, в таких же, как на нем сейчас, тенниске и джинсах. Чуть-чуть накрапывал дождь. Вокруг ничего: ни луны, ни звезд - мягкая тьма. Но глаза скоро привыкли - море, огни кораблей на рейде и еще справа - вдали.
  Песок был холодным, и тогда он спустился к морю и пошел по кромке берега туда, где не было огней. Родина. Он вдыхал сладковатый запах пальмовой рощи, перезревших фиников и чувствовал ласковое прикосновение теплого моря. И ни ветерка, ни дуновения, только легкий плеск воды - Родина. И вдруг плечи сами расправились, вдохнув полной грудью, он почувствовал восторг.
  - Я зде-есь, зде-есь! - закричал он.
  И вдруг услышал оклик и щелканье затвора. Две темные фигуры схватили его за руки и бесцеремонно поволокли по песку. За бетонной оградой он увидел электрический свет, гигантские силуэты строящегося отеля "Herods" и вагончики пограничного КПП.
  Ему вывернули руки и карманы и долго допрашивали: кто он и что он?.. Но все равно ему было приятно, ведь его допрашивали солдаты израильской армии, то есть своей. Тогда он плохо знал иврит, но все же уловил, что они требуют документы или штраф в размере ста шекелей. Он объяснил им - на английском, что он репатриант, сегодня приехал и буквально в двухстах метрах отсюда разбита его палатка, в которой лежат деньги - тридцать тысяч и паспорт.
  Солдаты переглянулись и с руганью, мол, что же не поторопишься за деньгами и паспортом? вначале вытолкали на улицу, потом отволокли на прежнее место и пинками указали направление, - откуда пришел.
  Даже в самой непроглядной тьме (накрапывание дождя усилилось) это было страшное унижение. Добравшись до палатки и упав на спальный мешок, он разрыдался. Так и осталось: чувство Родины - всепоглощающий шум дождя и нестерпимые слезы обиды.
  Я вновь перебил Лернера. Мне показалось, что надо отвлечь его от грустных мыслей.
  - А этот отель "Herods" весьма красив, мы с Галиной Михайловной хотим, чтобы наш сын (он собирается в Эйлат на отдых) обязательно остановился в нем. Знаете, башенки, мосточки... а бассейны и сады - прямо чудеса света!
  - Вы хотите, чтобы ваш сын остановился в отеле "Herods"?! Вы не понимаете, чего хотите, - с грустью резюмировал Лернер. - Вы слышите - "Herods", "Herods"!
  Он по обыкновению стал заводиться, а я действительно ничего не мог понять и потому попросил объяснить: в чем дело, что рассердило его? Ведь наше желание подсказать сыну остановиться в отеле "Herods", по сути, невинно.
  - Невинно?! - вскочив, вскричал Лернер. - Ничего себе невинно?! (Он опять стал топать ногами.) Да знаете ли вы, что отель "He-rods" звучит по-русски отель "Ирода"? Да-да, того самого Ирода, который искал Младенца (Иисуса Христа, вашего Бога), чтобы погубить Его. Это он послал своих приспешников "...истребить всех младенцев в Вифлееме и во всей области его...
  
  Голос в Раме был слышен,
  плач и вопль великий;
  Рахиль плачет о детях своих:
  и не хочет она утешиться, потому что их нет".
  
  Представьте себе в Москве отель "Ивана Грозного", пятизвездный отель, роскошный, и вы подсказываете всем туристам из Великого Новгорода останавливаться в нем. Или того лучше, всем казанским татарам рекомендуете самый фешенебельный отель Москвы - "Иван Грозный". Как вам, а? А? - со злым ехидством спросил Лернер.
  Прибежала жена. Мгновенно оценила обстановку.
  - Только, пожалуйста, ничего не подумайте, - который час?
  Лернер сел в кресло и, как в ее первое "пришествие", устремил свой взор на огни кораблей в бухте.
  Я сказал, что на моих: двадцать два семнадцать. Она напомнила, что нам завтра утром ехать в Иерусалим.
  Лернер как бы отсутствовал, но когда жена удалилась, тут же спросил: на чем остановились?
  Я сказал, что не разделяю его опасений. Во-первых, русичи, в том числе и новгородцы, уже не те и, конечно, татары тоже не те. И евреи, и египтяне, и французы, и англичане, все-все нации уже не те... Мы можем быть лучше или хуже, но прежними - никогда. Мы люди третьего тысячелетия, а исторические события, исторические личности - это узлы на память, чтобы не быть Иванами, не помнящими родства. Но упаси нас Бог развязывать, или, тем более, разрубать эти узлы - тогда человеку, как homo sapiens никакого будущего на ближайшее тысячелетие не предвидится, причем ни в отдельно взятой стране, ни в мире в целом.
  Лернер задумался, покивал головой, утверждаясь в какой-то своей мысли, потом сказал, что, стало быть, я не против - остановиться в отеле "Ирода"?
  - Во всяком случае, не вижу в том никакого криминала.
  - Может быть, вы и правы, - согласился Лернер. - Но есть другие люди, которые думают по-другому, и у них своя правда.
  Он спросил меня, знаю ли я певца Андрея Макаревича, руководителя группы "Машина времени"?
  - Лично не имел чести быть представленным, а так - кто ж в России его не знает? Андрей Вадимович ведет по телевидению какую-то популярную передачу о том, как "вкусно готовить".
  - Во! И здесь все знает - знаток! Лернер обрадовался, остро сверкнул глазами, я даже обеспокоился, что он опять начнет ногами топать (на этот раз жена бы нам не простила). Забегая вперед, скажу: обошлось.
  Оказывается, Андрей Вадимович недавно выпустил книгу о подводном плавании, там множество профессиональных советов, касающихся крепежа снаряжения, техники безопасности и вообще подводного плавания, которые он воспринял от Лернера, но поблагодарить за консультацию (как это водится) позабыл. Так что Лернер теперь сомневается в Андрее Вадимовиче Макаревиче, что лично сам он "вкусно готовит", "пишет слова и музыку своих песен", и даже у него есть сомнения: сам ли Макаревич поет?!
  - Ну, это уже слишком, - вступился я за руководителя "Машины времени". - Вас обидели, вы просто обижены.
  Но Лернер сказал, что ничуть не бывало, он хотел лишь показать на конкретном примере - все люди разные, у каждого своя правда. Так что по приезде в Россию после житья-бытья в Израиле я не должен удивляться, если одни укажут мне направление пути пинками, а другие вообще позабудут, кто я есть.
  Уже возле лифта, прощаясь, я спросил Лернера: кем он работает. Никем, ответил он. Зачем ему работать, если он похитил в России восемьдесят миллионов долларов, чтобы жить в Израиле припеваючи. Его ответ не позабавил и ничего не разъяснил. А на следующий день, когда Анна-гид провожала нас и я, шутя, сказал, что ее "френд" запретил нам, да и всем христианам-паломникам останавливаться в отеле "Herods", она вдруг изумленно вскинула брови и улыбнулась так жалостливо и беззащитно, что сердце сжалось от внезапной горечи - если у каждого из нас своя правда, то всеми нами без исключения правит большая ложь.
  ---------------------------------------------------------------------------------------------ЧАСТЬ2
  
  Это было в Крыму. Мы построили подвал дачи и провели свет. Из Новгорода пришел контейнер с холодильником. Сын то и дело заглядывал в него. (Он тогда только что пришел из армии.)
  - Ты знаешь, папа, когда я смотрю в холодильник, мне кажется, что я - дома.
  - Иди сюда, - позвал я.
  На стеллаже стояла переносная коптильня с герметической крышкой - на барашках. Я сдвинул старое одеяло. В полосе света ящик из нержавейки вспыхнул объемно мерцающими каменьями.
  - Ничего себе! - восхитился сын. - Это золотой короб, в нем - золотые слитки!
  Ну откуда у меня, безвестного русского писателя, мог взяться золотой короб, да еще с золотыми слитками?!
  Сын нисколько не огорчился, что ошибся. Мы весело смеялись и чувствовали себя так хорошо будто в самом деле, внезапно перенеслись домой.
  Взявшись продолжить дневник-путешествие, почувствовал, что два года перерыва требуют иной формы, но какой? И вдруг: тогда, в дачном подвале, я действительно был одарен золотым коробом, в котором, благодаря нашей памяти, хотим мы того или не хотим, хранятся подлинные золотые слитки.
  
  Сегодня восемнадцатого апреля две тысячи второго года моему отцу исполнилось бы девяносто шесть лет. Английская королева прожила сто один год. А моя прапрабабушка - сто пятнадцать. Я понимаю, что эти близкие и неблизкие мне люди и даты менее важны для моего повествования, чем, скажем, семнадцатого апреля - День независимости Израиля, но память - не записная книжка. Впрочем, важны не даты, важны события, они сами в себе содержат свою ценность. Наверное, поэтому даты изглаживаются из памяти, а события остаются? Зачем там, в мире единой энергии, где происходит извечное совершенствование духа: дни, годы, века? Дух вечен. Для всех, для нас, для каждого человека время индивидуально, но там, где мы все есть, Единая Энергия Духа, иное время. Это время преображения одной ипостаси Вечного Разума - в другую, более совершенную, более желанную Богу, сотворившему наш звездный мир.
  Что может пожелать человек? Что могу пожелать я, следуя Высшей Справедливости? Только одного, чтобы мои желания не противоречили Божественным. Для этого я сам должен быть подобным Богу. Но я, ничтоже сумняшеся, не могу быть подобным Ему. Во всяком случае, без Его помощи. Вот и совершаем мы, люди, паломничество, вот и молим Его пребывать в нас, а нам - в Нем, чтобы в день смерти спастись, то есть в день нашего преображения слиться с Ним, Сушим.
  Возможно ли это человеку? По Образу и Подобию, да - возможно. Возможно ли мне? Только если Господь прольет на меня свою благодать. Во всяком случае, я буду молить Бога об этом и держаться поближе к Нему, то есть в сердце своем всегда буду помнить о Нем - Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе!
  
  Глава 18.
  
  Долина Арава протянулась на двести километров между Красным и Мертвым морями.
  Мы с женой едем по этой долине на японском белом микроавтобусе. В салоне четыре места, жена сидит одна, потому что я сижу рядом с водителем, так мне удобней беседовать с ним. Водителя зовут Михаил, он из Украины, в Израиле недавно (всего пять лет), но уже женат, имеет сынишку и дочь. Михаил - эрудированный молодой человек, но прежде чем сказать что-нибудь, долго обдумывает свой ответ как бы с позиции слушателя. (Это потому, что теперь он думает на иврите и ему тяжело перестраиваться. Во всяком случае, так объяснил свою медлительность сам Михаил.)
  Я говорю ему:
  - По Библии, Арава - степь, причем голодная, по которой передвигались только караваны купцов, бедуинов, да еще - паломники торили свои тропы. А теперь?
  Михаил посмотрел на меня, потом, как и прежде, вдаль, на дорогу - дорога хоть и отличная, асфальтированная, но все внимание, конечно, ей. Однако лицо его заметно посветлело, словно где-то там, внутри, внезапно зажглась лампадка. Не отвлекаясь от дороги, он вдруг заговорил с той приподнятостью, которая свойственна всем, касающимся сокровенного.
  - Возрадуются пустыня и безводная земля, и возвеселится степь Арава и расцветет, как Лилия.
  Книга пророка Исайи, глава тридцать пятая.
  От Михаила я узнал, что на иврите: деревня - к'фар, колония - мошава, сельскохозяйственный кооператив (поселение) - мошавов'дим, сельскохозяйственная коммуна - киббуц, хозяйство - мэшек, клуб - моадон. Но самое любопытное, что, приехав в Израиль, Михаил не умел ни читать, ни писать, ни говорить - иврит ему не давался. Из-за языка долгое время не хотел ехать - потом все-таки решился и, оказывается, правильно сделал потому, что все, что он не мог выучить на Украине за четыре года, здесь выучилось за год.
  Михаила приютил киббуц Йотвата, его поселили с выходцем из Франции. Каждый день они полдня занимались, а полдня работали. Учебные классы, столовая, клуб - все в лучшем виде. И это не только для него, всю прибывающую молодежь (у кого не было ни родных, ни знакомых в Израиле), которая не знала своего родного языка, устраивали в какой-нибудь киббуц или мошав. Мало того, что они там изучали язык, они изучали историю Израиля, а еще общались между собой. Среди них были репатрианты из Северной Африки, Румынии, Венгрии, Южной Америки - отовсюду.
  Не знаю, из каких источников Михаил почерпнул, что в середине теперь уже прошлого века приехала во Францию для встречи с бароном Ротшильдом делегация раввинов - просили денег на развитие сельского хозяйства. Ротшильд внимательно выслушал всех и сказал, что денег - не даст. Собравшись со всего света, они намеревались выращивать в Израиле те культуры, опытом выращивания которых уже обладали. А барон предложил совершенно иное - они призовут лучших ученых, ученые обследуют все почвы Израиля и потом порекомендуют, что лучше всего выращивать на этих почвах. Вот на это деньги - он даст.
  Раввины уехали и считали свою миссию не совсем удавшейся, а на самом деле только это и вдохнуло новую жизнь в Араву. Именно в пятидесятые годы были основаны в районе Эйлата два киббуца: Йотвата и Эйлот. (Самые старые из двадцати четырех поселений, раскинувшихся вдоль автострады.) А в шестидесятые - израильские ученые и геологи, работавшие над планом развития Аравы, нежданно-негаданно обнаружили огромное подземное озеро, заполненное солоноватой водой. Они разработали недорогой метод очистки. И сегодня долина Арава, как сообщается в одном из многочисленных туристических справочников, превращена в зимний огород для всей Европы, в котором выращиваются дыни, помидоры, зеленый и красный перцы, баклажаны, лук, цветы, финики и т. д., и т. п.
  В самом деле, проезжая по асфальтированному шоссе, я самолично наблюдал, как весело вписывается зелень полей и всевозможных плантаций в однообразную блеклость пустыни. Буквально в каждом поселении мы видели живописные рощи финиковых пальм.
  - Много разных ученых работало в Араве. И теперь, когда пользуемся плодами их трудов, - мы знаем их имена.
  - Например? - поинтересовался я, не совсем понимая, куда клонит Михаил.
  Не отрываясь от дороги, он сказал, что сейчас мы минули поворот к заповеднику "Парк Тимна", в котором экспедиция археологов под руководством доктора Бенно Ротенберга обнаружила медные рудники шестидесятивековой давности. Ею же открыты руины храма египетской богини любви Хатор. А дальше, на восточной стороне дороги, есть поворот к заповеднику "Хай Бар", что в дословном переводе с иврита - "жизнь диких". Он больше известен как детище генерала Авраама Иоффе. В нем возрождается жизнь животных, когда-то обитавших здесь и упоминаемых в Библии. Уже сегодня можно любоваться стадами диких ослов, спиралерогими антилопами, шумными стаями быстроногих страусов и, конечно же, ибексом (горным козерогом), который с библейских времен не переставал обитать в долине Арава.
  Эрудированность Михаила легко объяснялась тем, что водители турфирм во всем мире по совместительству еще и гиды-экскурсоводы. Но не только - упомянутые заповедники являлись соседями, граничащими с киббуцем Йотвата. Впрочем, в нашей беседе героями преображенной Аравы были не заповедники, а люди: ученые и общественные деятели - доктор Ротенберг и генерал Авраам Иоффе. Конечно, Михаил был не против этих имен, но считал, что совершена величайшая несправедливость по отношению к другим выдающимся людям. Он сказал буквально:
  - Почему, в частности, нигде не упоминается имя барона Ротшильда, ведь в основе всего - его подход? Или - имя Гейтса, Уильяма Генри Третьего? Сегодня только и слышишь, что Америка ежегодно выделяет Израилю столько-то миллиардов долларов безвозмездно на компьютеризацию. Да если бы не Гейтс - ни в жизнь... Но о нем нигде ни слова - почему? - с силой спросил Михаил и лишь на мгновение оторвался от дороги.
  Трудно понять, но его вопрос стал для меня наглядной иллюстрацией того, что мы с ним родом из одной страны, из СССР, из затонувшей Атлантиды, и это поважнее нашей национальной принадлежности.
  - Не знаю, - сказал я. - Они олигархи, а олигархов нигде не любят.
  - Вот именно, - согласился Михаил и опять лишь на мгновение скакнул взглядом в мою сторону.
  Потом весьма долго мы ехали молча, я уже думал, что он позабыл о разговоре, но Михаил вдруг продолжил, словно мы и не прерывались.
  - Взять олигархов: Гусинского или Березовского. И не менее известных евреев: Михаила Жванецкого и Владимира Винокура. Случись что, первым двум никто не посочувствует даже, а вторым - не дай Бог, конечно, - воспримут все и в России, и в Израиле как личное горе. Получается, что вторые умнее первых, а на самом-то деле это не так! И вторые-то как раз лучше всех это понимают, они-то из рук первых получают свои премии, свои "Триумфы". Выходит, ум не в чести?
  - Смотря, какой ум?
  - Любой ум отличается от глупости тем, что способен все от "А" до "Я" просчитывать, - сказал Михаил, продолжая смотреть на дорогу. - Но большинству людей это почему-то как раз и не нравится.
  Мне не хотелось возражать Михаилу, говорить, что зло тоже может быть умным и все просчитывать. Более того, именно зло, чтобы не попасться, просто обязано все и вся вокруг себя просчитывать. Тем не менее возражать не хотелось, я решил переменить тему, сказал, что удивляюсь: Михаил во всем настолько осведомлен, что кажется, мы не по Израилю едем, а по России.
  - Ничего удивительного, - ответил он. На ихней многоэтажке спутниковая тарелка, они запросто берут три российских телевизионных канала: ОРТ, НТВ и РТР. Лично он сейчас намного больше смотрит Россию. На Украине они могли смотреть только ОРТ - программу "Время", да и то потом ее отменили.
  Мы очень долго ехали молча. Казалось бы, разговор ушел, сменился - не тут-то было, Михаил вновь вернулся к нему.
  - Умные не в чести, но все хотят быть умными.
  Я смотрел на очередную пальмовую рощу вдоль дороги, на геометрически выверенные ряды стволов, лучше всяких слов убеждающих, что пальма в Израиле - сельскохозяйственная культура, и не мог к этому привыкнуть. В самом деле, пальма - экзотика, и вдруг - сельскохозяйственная культура: мое воображение отказывалось воспринимать сей факт.
  А между тем Михаил делился наблюдениями некоторых репатриантов киббуца Йотвата, которые к моменту его приезда уже были старожилами, то есть равноправными членами сельскохозяйственной коммуны. Они говорили, что репатриантов восьмидесятых годов принимали намного радушнее, чем начала девяностых, а начала девяностых - намного радушнее, чем середины девяностых. Правда, свою "Алию-1995" и "Алию-2000" он сравнивать не может, они с женой уже два года как живут в Эйлате. Но все равно друзья рассказывают, что праздники хотя и продолжаются, однако прежнего радушия нет. Он говорит о народном радушии, а не о государственном (там все в порядке, с каждым годом единовременные денежные пособия и всякие льготы для вновь прибывающих растут).
  - А что такое "Алия-2000" ?
  Михаил по обыкновению коротко взглянул на меня, усомнился - действительно не знаю или прикидываюсь? Следя за дорогой, насупился, потом легкая усмешка стала блуждать по лицу, чувствовалось, он хочет ответить на мой вопрос и не может. Он так и сказал, что при всем желании сразу не ответишь. И стал объяснять:
  - Алия - Восхождение на Родину. Восхождение и Родина - непременно с большой буквы. Потому что подразумевается возвращение на родину как осуществление заветной мечты. Из поколения - в поколение, годы - и годы стремился еврей к своей мечте, преодолевал трудности, падал и поднимался, и, наконец, достиг Земли Обетованной, Земли, где течет млеко и мед. "Алия-2000" - это Восхождение на Родину в двухтысячном году.
  Михаил помолчал и, не слыша новых вопросов, опять вернулся к прежним рассуждениям не о государственном обустройстве репатриантов, с которым все в порядке, а о радушии простых людей, постепенно утрачивающих семейную теплоту и душевность к вновь прибывающим.
  - А все потому, что всякий приезжающий в Израиль просчитан, в том числе и рядовым израильтянином. Причем по ужасно примитивной схеме: раз приехал к нам, стало быть, оболтус или слишком умный. В самом деле, войны нет, заработки в Израиле хорошие, медицина и вообще соцобеспечение отличное - чем не страна для проживания? Отсюда и отношение - вроде как приехали на чужой каравай. А мы, просчитанные, тоже задумываемся и иной раз даже сожалеем, что уехали не в Европу и не в Америку, там русским образованным широкая дорога. Но мы здесь, мы приехали из России, не скопив никакого богатства, так что нам ничего не остается как, действительно, быть умными и там, где израильтянин-сябр хорошо устраивается за счет связей, мы устраиваемся за счет серого вещества.
  Я оценил логику Михаила, она показалась весьма любопытной.
  - Единственный недостаток, - сказал я. - От ваших "слишком умных" веет олигархическим холодком. Тупиковая ситуация - ножницы.
  - Как это? - не понял Михаил.
  Тогда я спросил его - согласен ли он с тем, что справедливый правитель - всегда жестокий правитель?
  Он очень долго думал, потом согласился.
  - А жестоких правителей народ не любит. Это и есть тупиковая ситуация - ножницы: мы любим правителей справедливых, но не любим жестоких.
  Впервые Михаил посмотрел продолжительно, словно прицениваясь, мне даже стало как-то неуютно от его взгляда. Подумалось: наверное, так евреи-сябры смотрят на "слишком умных" репатриантов из России. Как бы там ни было - я ощутил не олигархический холодок, а самый настоящий холод. Во всяком случае, наша беседа сломалась, сошла на нет.
  
  Глава 19.
  
  После того, как беседа сошла на нет, то же самое произошло и с погодой. Солнце помутнело, день посерел, поднялся ветер - дорогу и небо стала застилать плотная мгла. Видимость ухудшилась - зажгли фары. Через автостраду и по автостраде понеслись затяжными скачками неизвестно откуда взявшиеся шары перекати-поля. Все вокруг стало одичалым, заброшенным, а встречные машины, проницая мглу, казались потусторонними призраками. Невольно вспомнились "Бесы" Пушкина:
  
  Мчатся тучи, вьются тучи;
  Невидимкою луна
  Освещает снег летучий;
  Мутно небо, ночь мутна.
  Еду, еду в чистом поле;
  Колокольчик дин-дин-дин...
  Страшно, страшно поневоле
  Средь неведомых равнин!
  ...Сил нам нет кружиться доле;
  Колокольчик вдруг умолк;
  Кони стали... "Что там в поле?" -
  "Кто их знает? пень иль волк?"...
  
  Михаил остановился у обочины. Нет-нет, мы не заблудились. "...Идущие этим путем, даже и неопытные, не заблудятся..." Он остановился, чтобы обсудить - сворачивать нам налево, на Беэр Шев, или ехать прямо вдоль Мертвого моря через киббуц Кумран. И в том и другом случае мы попадаем в Иерусалим. По какой дороге минуем бурю? - вот в чем вопрос.
  Я вылез из кабины, мне захотелось поймать несущийся кустик перекати-поля. И я поймал его, шмыгнувшего между ног. Колючие сухие веточки, царапаясь, ломались и вонзались в ладони. Опасаясь иззанозить руки, я стал спиной к ветру и, держа трепыхающийся кустик, словно куренка, спросил Михаила:
  - Что, этот волчец - называется роза Иерихона?
  Жена отворила дверь микроавтобуса и тут же захлопнула - песок змеился по асфальту дымящимися струями. Михаил закрыл уши ладонями, мол, бесполезно что-то спрашивать - ничего не слышит. Я влез в кабину с "куренком", уже достаточно помятым и ощипанным, то есть потерявшим свою шаровидную форму, и повторил вопрос.
  - Этот волчец - роза Иерихона? Михаил пожал плечами - впервые слышит.
  Он осторожно, словно колючий злак мог клюнуть его, потрогал серое, обожженное пустыней растение. Столь красивое название он воспринимает не более как тонкую иронию. Тогда я сослался на Ивана Алексеевича Бунина, на его одноименный рассказ о том, что этот волчец воистину чудесен. "Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годами может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то!.. "
  - Я хочу проверить - это роза Иерихона или какой-то другой злак? Приеду в гостиницу, положу в ванну и - узнаю.
  Я опустил стекло и сразу волчец затрепыхался в руках, я подкинул его. И он, взмыв, как птица, растворился во мгле.
  - Зачем?! - в один голос с женой воскликнул Михаил.
  - Где-нибудь дальше - поймаю, - успокоил я. - А то уж эта "роза" больно ощипана.
  - Тогда придется ехать вдоль Мертвого моря, там за Кумраном - Иерихон, а вверх, в горы, на Беэр Шев - никаких роз не предвидится.
  Не знаю почему, но рассказ о розе Иерихона вернул Михаилу настроение, он оттаял, позволял не только спрашивать себя, но и сам спрашивал. Например: знаю ли что-нибудь о Содоме?
  - Кто же не знает об уничтожении Содома и Гоморры, о двух Ангелах, явившихся Лоту?!
  - Вот это место, - кивнул Михаил, не отрываясь от дороги.
  И что удивительно - буря отстала, мгла рассеялась, а впереди я увидел гору, настолько ярко освещенную солнцем, что различил как бы нашлепку кипы на ее макушке... - Содом. Чуть правее горы светилось море, оно было недвижимо, как стекло, к тому же было расчленено узкими искусственными дамбами, как бы заливными плантациями, похожими на длинные огородные грядки. Михаил пояснил, что это дамбы из соли - здесь добываются все известные миру микроэлементы, а ими уже обогащаются всевозможные лекарства, высококачественные кремы и так далее и так далее. Он попутно сообщил, что в киббуце "Кумран" мы можем приобрести отличную косметику, - причем там обязательно выдается платежная квитанция с указанием суммы НДС, которая обязательно возвращается в день отъезда из Израиля.
  - Не могу поверить, что минуту назад была буря, а теперь повсюду белесый день, будто и не было ничего, - удивилась жена.
  - О-о, - отозвался Михаил. - Здесь погода меняется раз двадцать на дню - такое место. Мертвое море почти на четыреста метров ниже обычного уровня моря.
  - Смотрите - пальмы, а высотки домов словно из воды встают, - заметил я.
  - Это не простые высотки, а фешенебельные отели, курорты, дома отдыха: "Нирвана", "Хайат", да их тут десятки.
  Мы с женой переглянулись. После Иерусалима нам предстояло остановиться в отеле "Хайат", у жены имелись соответствующие бумаги. Но вот это "фешенебельные" Михаил произнес с таким почтением, что невольно вспомнились билеты на Миллениум. Я перевел разговор.
  - А что, Михаил, произошло? Мы ехали по Араве, беседовали, и вдруг вас словно подменили, стали взглядывать с такой сердитостью, точно в другой жизни я вам, по меньшей мере, баллон проколол.
  - В другой жизни... баллон?! - он засмеялся. - А вы наблюдательны.
  - Да уж какая наблюдательность, если ни с того ни с сего вы язык проглотили! - сказал я.
  Михаил растаял, повеселел, словно от комплимента.
  - Если на чистоту - опасаюсь людей, которые эрудированней меня.
  - Эрудированней?! Это всего лишь ваше предположение. Однако будь так - тут одно из двух: либо ваша веселость беспричинна, либо моя эрудиция внезапно улетучилась.
  Михаил не согласился, сказал, что будет предельно откровенен. Он же еще не настоящий водитель турфирмы, он подменяет, у него испытательный срок. А с ними, испытуемыми, директор турфирмы встречался, рассказывал всевозможные анекдотические случаи и, как главное правило, просил запомнить, что не надо быть большими якобинцами, чем сами якобинцы. Что конкретно он имел в виду, Михаил не понял, а в общем - клиент, то есть турист, всегда прав.
  Разговор наш восстановился. От Михаила я узнал, что в их киббуце имеется свой самолет, легковые машины, автобусы. Если кому-то надо куда-то ехать завтра, он сегодня с вечера записывается, а утром, допустим, уезжает в город. Михаил, когда искал работу в Эйлате, каждый день с утра уезжал в город, а вечером возвращался. Они с женой познакомились в Йотвате, им предлагали остаться в киббуце, если бы они остались, им бы предоставили отдельный коттедж, как другим семьям. Но они рискнули и теперь не жалеют.
  - Страшновато было начинать самостоятельно?
  - Не очень. У нас с женой был общий капитал сто тысяч шекелей: моих тридцать и ее семьдесят.
  Оказывается, по прибытии в аэропорт Бен-Гурион всем прибывшим из СНГ сразу выдали паспорта и по тридцать тысяч шекелей. А его будущей жене (она прибыла из Восточной Африки) семьдесят. На мое замечание о дискриминации Михаил отрицательно покачал головой, мол, такого нет, учитывается сложность адаптации и абсорбции выходцев из Африки. Ведь это в основном семьи погонщиков верблюдов - так называемые бедуины, которые придерживаются традиционного образа жизни на холмах. Когда Михаил впервые пригласил свою жену вместе отдохнуть - они поехали не в город, а в пустыню, и не на микроавтобусе, а верхом на верблюдах. Тогда он не знал и не догадывался, что пригласил ее как бы на родину ее детства.
  - Знаете, заход солнца за холмы, ночь под звездами с обязательным "кумзимцем" - сидением вокруг костра с чашкой ароматного чая - это непередаваемо!
  Они с женой даже хотели организовать семейный бизнес - путешествия туристов на природу. Оказывается, жена знает столько народных песен и танцев, что можно долго слушать и не переслушать, танцевать и не перетанцевать. Во всяком случае, он, Михаил, только после их совместных поездок в пустыню и в горы вдруг почувствовал, что вернулся домой, что это земля его души и он отсюда не уедет - он дома.
  Между тем погода несколько раз менялась, солнце то выходило из-за туч, то растворялось в синеватой мгле. Жена, уютно устроившись в кресле, дремала, а мы с Михаилом беседовали на всякие вольные темы. Мы даже не заметили, когда проехали крепость Масада и наверняка могли прозевать Кумран, но под Кумраном мы попали под дождь. Никаких перекати-поле (Иерихонских роз) нам не встретилось, а разыскивать их под дождем, то есть сворачивать с автострады, мы не захотели, тем более что дождь усилился и не ослабевал до самого Иерусалима.
  Въезжая в город, Михаил позвонил по мобильнику нашему будущему гиду, и они условились, что он встретит нас в отеле "Кинг Дэвид" ("Царь Давид").
  Все так и произошло, примерно через час мы остановились у отеля и Михаил, немного "притюкнутый" плотностью столичного автотранспорта, по-моему, более нас был рад встрече с иерусалимским гидом. Впрочем, он и не скрывал этого, главным для него было выбраться на автостраду, а там дорога сама доведет до Эйлата. Чтобы помочь ему, мы отказались от экскурсии по отелю и попросили нашего будущего гида Баруха Кимельфельда, который представился как Борис, не теряя времени, проводить Михаила.
  
  Глава 20.
  
  Карибское море, Малые Антильские острова, Сен-Мартен - французские владения, кстати, Сен-Мартен (Луи Клод) - французский философ-мистик, оказавший влияние на русское масонство. В чем заключалось влияние - Российский энциклопедический словарь не указывает. Зато я без всяких словарей знаю, как изумрудно море и как ярок белый песок на пляжах Сен-Мартена.
  Полдень, мы с женой развешиваем мишуру и попутно обсуждаем: в каких одеждах пойдем на Миллениум? Выбор у нас небольшой, но шарфик, платочек, галстук - следует обсудить.
  Внезапный телефонный звонок. Красный индикатор на телефоне в соответствии со звонком мигает мелко и часто. Кажется, это кусочек моего сердца горит или пульсирует.
  - Это Миша, наш сын, - говорю, подходя, к телефону.
  - А что же не по мобильнику? (Телефоны в заграничных отелях - весьма дорогое удовольствие.)
  На это я могу ответить только вопросом: кусочек моего сердца горит или пульсирует?
  Поднимаю трубку.
  - Папа, как вы там?
  - Хорошо, мы с мамой украшаем комнату. А как вы?
  - У нас тоже все хорошо. Оля с Гришей на берегу (вижу их из окна), а я звоню вам.
  Странное дело, но кусочек сердца не отпускает, пульсирует.
  - Миша, что случилось... как вы там? Жена сняла трубку с параллельного телефона.
  - Ничего не случилось, все нормально. Сейчас передается телеобращение Бориса Ельцина, он объявил о своей отставке. Исполнять обязанности президента до новых выборов будет Владимир Путин.
  - Ничего себе, - говорю я.
  - Слава тебе, Господи! - вторит мне жена. - А то уж и не знала, что подумать...
  И сразу белый-белый экран телевизора. Я твердо знаю, что это отраженный свет солнца, слышны отчетливые шаги и скрип песка.
  - Главное дело своей жизни я сделал: Россия никогда не вернется в прошлое... Я хочу попросить у вас прощения за то, что многие мечты не сбылись... Я ухожу, я сделал все, что мог. Прощаясь, я хочу сказать: будьте счастливы...
  Да, все это было, но не в Иерусалиме, а в Эйлате, 31 декабря, как раз накануне Миллениума.
  
  И опять телевизионный экран - Москва, Кремль, богатая зала, длинная ковровая дорожка и - Борис Николаевич Ельцин. Он чуть-чуть приподнял руки, точно крылья, и б образовавшееся пространство (свято место пусто не бывает) нырнула знакомая фигурка с пухленькими губками, в черно-белом клетчатом полушалке - Ясир Арафат, лауреат Нобелевской премии мира.
  Когда это было - и не вспомнить. Срабатывает ассоциативная память - 1993 год, декабрь, Берлинская стена, новая достопримечательность объединенной Германии. Стена в основном уничтожена, остались ее фрагменты с настенными картинами. Особенно популярно панно "Поцелуй Брежнева". Здесь всегда людно, много туристов с кинокамерами и фотоаппаратами, все снимающиеся на фоне "Поцелуя..." улыбаются, картина действительно изумительна, эманирует, дышит веселостью. Зритель находится сзади Леонида Ильича, к Хонеккеру - под небольшим углом, почти в фас. Ему видны раздавленные складки щек Генсека СССР, выползшие из-за ушей, и часть обескровленного лика главы ГДР, смятого во встречном движении любовного порыва.
  Меня привез к новой достопримечательности Ульрих, приятель сына, недавний выпускник МГУ, бывший гражданин ГДР. Он весь - внимание, ему интересно, что я скажу по поводу "брежневского поцелуя".
  (Я был уверен, что мой отзыв при удобном случае он обязательно передаст своим друзьям - так сказать, реакция одного из русских.) Странно, конечно, но именно это меня раздражало. Я, даже как один из русских, не мог уподобиться нашим попдивам, нарисовавшим на подиуме киноконцертного зала "Пушкинский" (тогда "Россия") портрет Леонида Ильича Брежнева, а потом лихо отплясывавших на нем - эй, вы там, наверху?! Так и хотелось возразить: да нет, он в могиле, это вы во всех смыслах наверху, это вы брыкаете ногами так, что каблуки сверкают выше плеч - совсем одурели от свободы. Жена спросила: что там?.. И впервые я использовал любимое слово одной из ярчайших попдив, как достаточно лапидарное - КОЗЛЫ!
  Позорно - когда за вас пишут мемуары, а вы, как автор, получаете почести и литературные премии. Позорно - вручать себе маршальский жезл и навешивать на свою грудь пять звездочек Героя СССР как выдающемуся полководцу за бои местного значения на Малой Земле. Но разве не позорно скакать козлом по изображению человека, который не может вам ответить?!
  Кажется, я сказал Ульриху, что поцелуи между мужчинами мне неприятны, а страстные особенно - напоминают об извращениях, о сексуальных маргиналах. Но поцелуй Брежнева, при всей его страстности, - это действительно братский поцелуй, уже потому хотя бы, что своим поцелуем он не преследовал никакой другой цели, кроме как подчеркнуть братство с Хонеккером. (Вот уж у кого судьба - от фашистской Германии досталось, от Объединенной тоже... И не без нашей помощи, один в один как в Новом Завете - поцелуем указали...)
  Совсем другое - целования Ельцина и Арафата. Вроде бы те же поддерживающие руки для Ельцина, что и для Брежнева. И тем более, кремлевские залы - те же. И не так страстно, как Леонид Ильич, впивался в губки своего визави Борис Николаевич, а все же братской невинности поцелуев не получилось. У всех наблюдающих сие действо - отвращение. Может, тут виною неудачно сбившийся на затылок клетчатый полушалок Арафата - вдруг обнаживший прическу "мир кожи в Сокольниках"? А может, успехи террориста Хаттаба повлияли, который, весьма некстати, тоже араб, как и Ясир Арафат. Конечно, я понимаю, что террорист по большому счету как и всякий бандит, не имеет национальности, но народ глуп, на все обращает внимание и, естественно, по своей глупости рукоплещет террористу Бен Ладену, а потом обвешивается взрывчаткой и "живой бомбой" заявляется на мирную свадьбу... В общем, в памяти осталось ощущение тягостности, неловкости, предчувствие скандальности "кремлевских поцелуев" - ну зачем Ельцину так унижаться, да еще и наших сограждан, "русских евреев", унижать (там, в Израиле, их уже более миллиона). Поборник свободы слова, реформатор, утверждающий с трибун, что к прошлому возврата нет, а на самом деле сидящий по уши в прошлом. Что его толкнуло в объятия Арафата? А прошлое и толкнуло. Ведь это только для народа, точнее, народную "совковость" осуждает наша доморощенная элита, а себе все оставила: тут тебе и "кремлевские целования", и награды за преданность, и привилегии за счет налогоплательщика, в том числе и "совкового", - отвратительно и непонятно.
  И вдруг - совсем короткое сообщение из какого-то заграничного интервью - Президент России Ельцин и Патриарх всея Руси Алексий Второй намереваются в двухтысячном году побывать в Иерусалиме и посетить главные христианские храмы: базилику Рождества Христова и церковь Гроба Господня.
  В двухтысячном году все захотят посетить - год особенный, - а может, в этом и таится разгадка "кремлевских поцелуев"? Восток - дело тонкое.
  
  Мы стоим у стойки каббалы отеля "Кинг Дэвид" и на очень ломаном английском (включая жесты) объясняем, что у нас нет зонтов, а на улице дождь усилился. Человек понимающе кивнул и, жестом попросив подождать, исчез. Именно исчез (лампочки, висящие в длинный ряд, освещают исключительно стойку и лица обслуживающего персонала - чуть в сторону, и фигура скрывается как бы за стеной резко очерченной тени). Мы с женой привыкаем к полумраку вестибюля - виною здесь отчасти пасмурность дня, но, в основном, - старинность постройки. В те колониальные времена, когда строился отель, не было кондиционеров. Техническая оснащенность, которая пришла позже, возмещалась лишь расположением окон и благородством полумрака. Зато все остальное было на высшем уровне: и красное дерево стойки каббалы, и напротив, через ковровое пространство, - гардеробной; и два канделябра у входа, с пригашенными светильниками, отливающими позолотой, точно швейцары позументами; и лепка потолка, и драпировка стен - все... Но особенно хороши парадные лестницы - слоновая кость, бронза, художественная ковка на фоне благородства линий перил. Конечно, я почти уверен, что новодел нашего времени внес коррективы и слоновая кость уже давно заменена пластиком, а золото, даже сусальное, какой-нибудь блескучей краской. Впрочем, смысл не в этом. Я теперь уверен, что были не только, так называемые, колониальные товары: чай, кофе, пряности и так далее. Был колониальный стиль жизни, в котором, осуждая эксплуатацию, мы тем не менее, прежде всего должны признать благородство линий а потом уже пышность и вычурность.
  Тысяча девятьсот семьдесят третий год, Сингапур, бывшая английская колония, вот уже семь лет, как свободное государство. Наше судно стоит в Альберт-доке завода "Кеппел". Мы, девять человек команды, решили сходить на очередного Бонда-007 "Живи и дай умереть". В нашей группе две морячки: Зина - пекариха и Люда - буфетчица, - так, по-свойски, мы их называем. Мы едем на Сингапурском общественном транспорте - автобусе: пятьдесят центов - в любой конец города. Мы едем в сторону Английского посольства, там, недалеко от магазина "Лидо", - интересующий нас объект. Довольно бойкое место и автострада - шестирядка с двухсторонним движением.
  Автобус остановился, выходим. Слава богу, хоть какой-то бриз - духота замучила. Кинотеатр на другой стороне, парни перебежали улицу, а я с нашими красавицами замешкался (мы успели дойти только до бетонного желоба, разделяющего автостраду посередине). Но лучше бы мы подождали (нас, как говорил Владимир Высоцкий, "сбил с пути и панталыку несоветский человек": левостороннее движение - не рассчитали).
  Армады машин впритирку ринулись навстречу друг другу, точно два стада животных (мы с узкого желоба наблюдали их галопирующие спины). Не дай Бог оступиться - тут же окажешься под колесами. Я чувствовал, что долго не продержимся, не устоим, тем более что наши морячки, действительно русские красавицы, в сверхмодных туфлях на толстой высокой платформе не только не имели нужной "остойчивости", но и не заботились о ней. Все их внимание было приковано к платьям, подолы которых ветер, поднимая, надувал, как парашюты, а они, приседая, гасили.
  Слишком долго так продолжаться не могло, потому что чертовы сингапурцы, понимая, что мы попали в переделку по собственному недомыслию, прижимали свои машины в такой близости, что вот-вот могли снести любого из нас.
  Я глянул на моряков. Они стояли, словно окаменев, - не представляли, как прийти на помощь.
  - Скиньте туфли, - приказал я девушкам. И в ту же секунду услышал ужасающий визг тормозов. Предчувствуя недоброе, взглянул на опустевшую перед нами автостраду и обомлел - поперек трехполоски стоял фарами к нам длинный, сверкающий никелем и черным лаком лимузин.
  Стекло автоматически опустилось, выглянул пожилой, но подтянутый мужчина в белой тенниске.
  - Плиз, плиз...
  Он красноречивым жестом показал нам, что мы можем безбоязненно пересечь дорогу - что мы и сделали. Проходя мимо него, девушки улыбались ему с такой милой кокетливостью, что и он радостно расплылся. Проходя, я поблагодарил его. Он подобрался, а глаза все еще излучали нечаянную радость.
  - Доунт мэншн ит (не стоит благодарности), - ответил он и, подождав, пока мы не вышли на тротуар, занял третью полосу и, как ни в чем не бывало, удалился.
  Армада животных ринулась за ним. Не животных, конечно, а машин, но все мы еще были под впечатлением происшедшего. Потом один из матросов сказал, обращаясь ко мне, как к замполиту, что сейчас англичанин, бывший колонизатор, преподал туземцам урок вежливости и благородства. А мы (матрос подразумевал под словом "мы" СССР) надо не надо предлагаем дружбу - они, туземцы (особенно в Африке) только что с деревьев спрыгнули, а мы уже братаемся с ними - глупо.
  Я ничего не ответил. Да и что я мог ответить, что колониализм при всей своей эксплуататорской сущности являл туземцам и благородство линий? Нет, я ничего не ответил. И не мог ответить, потому что я, как и все, жил в плену ярлыков.
  
  Вынырнул из тени, как бы из небытия, человек, уходивший справляться о зонтах. Зонтов не оказалось. Пятизвездный отель - и вдруг?! Трудно представить, чтобы гражданину метрополии в дождь не предоставили зонта, тем более гостю или гостям. Я никакого отношения не имею к колониализму во всех его проявлениях, но именно в отеле колониальной постройки вдруг ощутил какую-то общечеловеческую ностальгию - благородство линий никак нельзя утрачивать.
  
  Глава 21.
  
  Отлично помню, что Борис Кимельфельд, наш гид по Иерусалиму и окрестностям, достал два женских зонтика темно-красного и темно-синего цветов, причем с перебитыми спицами. Во всем его предприятии с зонтиками только одно и было хорошо, что достал он их на редкость быстро - не напрягаясь. (Как бы невзначай отлучился за угол отеля и - уже идет назад - с зонтиками.) Вначале быстрота действий Кимельфельда меня обрадовала, я подумал одобрительно: однако, парень - дока! Потом, когда мы раскрывали зонтики примерно столько же времени, сколько он их доставал, - я опять подумал: однако, этот Кимельфельд дока. Но подумал уже не с чувством радости, а скорее, с чувством необъяснимой тревоги.
  Мой раскрытый зонтик даже отдаленно не походил на зонтик. Я нес над головой как бы большую кепку со сломанным козырьком. Жена несла вообще что-то несуразно топорщащееся, она даже спросила:
  - А нас с этим пустят?
  Она не сказала, с чем именно, и не уточнила, куда пустят. Тем не менее Борис ответил, что с зонтами мы никуда заходить не будем. Мы будем оставлять их в багажнике машины, причем не складывая. Да и как можно было складывать что-то нескладывающееся? Да, этот парень - дока, в третий раз я подумал о нем, не испытывая уже ничего, кроме интереса - с какими чудесами еще он нас познакомит?!
  Появился молодой человек с книгой под мышкой и очень большим черным зонтом. Что-то спросил на иврите. Борис без приглашения нырнул под сень зонта молодого человека и не без гордости ответил на русском, что мы - особо важные персоны, VIP-туристы.
  - Вип?! - удивился молодой человек и сострил. - А зачем транспаранты?
  - Да, вип, - сказал Борис, оставив остроту без внимания, и пояснил, что мы - паломники из России, православные христиане.
  Они внимательно посмотрели на нас, как - на наглядный экспонат. Наверное, наш вид был убедительным. Во всяком случае, молодой человек полностью перешел на русский и, прежде чем уйти, посоветовал оливковые веточки не ломать, а срезать ножом, который тут же и позаимствовал Борису. (Дело в том, что перед поездкой в Израиль многие наши знакомые и родственники просили привезти со Святой Земли бесценные дары: какой-нибудь кипарисовый крестик, оливковую веточку - желательно с Масличной горы. Естественно, что вот это "желательно" - мы не смели нарушить.)
  
  Дождь в очередной раз прекратился. Мы то поднимаемся на "Мазде" круто вверх, то осторожно, на тормозах, спускаемся по мокрому асфальту. Узкие улочки, каменные стены, финиковые пальмы, туи. Кажется, густо населенные кварталы позади. Мы с женой совершенно не ориентируемся. Внезапная остановка, Борис приглашает выйти из машины и посмотреть на панораму города, сфотографироваться. Перед посещением Масличной горы, святыни, его предложение представляется неуместным. Особенно - сфотографироваться, но - мы не дома.
  Выходим. По ходу дороги поднимаемся вверх. На другой стороне каменные перила и, несмотря на сырую погоду, людно. Борис подводит нас к перилам, и мы - замираем. Город, действительно, как на ладони: рваные тучи, синие прогалы между облаков, кажется, что он приподнят к небесам каким-то внутренним порывом. Восьмиугольная мечеть Омара, которую чаще называют - мечеть Скалы. Ее стены выложены голубыми изразцами, а огромный парящий купол отливает золотом и считается центром Мира, во всяком случае, частью неба на земле. Я стал читать вслух:
  - "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя, пусть прилипнет язык к гортани моей, если я не буду помнить тебя, если не вознесу Иерусалим во главу веселия моего".
  У иудеев: "Книга Хвалений". У нас, православных: "Псалтирь".
  Борис расплылся в улыбке и, как мне показалось, по-новому посмотрел на нас. Кстати, вот уж о ком точно сказано: в бороде, как в кустах! И не только в бороде, но и в бакенбардах, и во вьющейся курчавой шевелюре, обрамляющей несколько греческое лицо.
  - А что это у нас внизу? - спросила жена.
  - Кедронское ущелье, - ответил Борис.
  Тогда она сказала, что имела в виду раскиданные вдоль городской стены как бы могильные плиты, которые взбираются едва ли не до нашей автодороги.
  В самом деле, внизу, метрах в пятидесяти от нас, обнесенные железными решетками стояли и лежали могильные плиты, кое-где зияли вырытые ямы.
  - Кладбища, - не скрывая удивления, мол, как такого не знать, сказал Борис и после некоторой паузы, явно смирившись, что мы вправе не знать каких-то очень простых вещей, заметил: - Участки земли здесь стоят баснословно дорого.
  - Странно, ведь сады в стороне, а здесь сплошные камни.
  Борис усмехнулся, так усмехаются детской наивности, которая вызывает сожаление и все же простительна.
  - Согласно религиозной еврейской традиции Мессия, Спаситель, должен прийти с Востока, миновать эту Елеонскую гору или, как ее еще называют, Масличную, на которой мы сейчас стоим, и продолжить путь через Кедронскую долину. Потом, видите, прямо напротив нас башня? (Борис указал на приземистое, по отношению к городской стене, сооружение, похожее на гигантскую квадратную ладью.) В ней: два лжеокна, а над ними, как бы брови, такие же две лжеарки - это замурованные еще турками Золотые ворота. Именно через них Мессия войдет в город и окажется во дворе Храма на Храмовой горе. В этот день все умершие воскреснут и будут сопровождать Мессию...
  - И теперь скажите, зачем здесь деревья, они же будут мешать воскресшему народу лицезреть своего Спасителя?
  Свой вопрос Борис произнес с такой внутренней силой, что мы с женой растерялись, почувствовали себя так, словно по отношению к нему совершили непростительную бестактность. Слава Богу, переходы Бориса из одного состояния в другое, как я уже заметил, были не только внезапными, но и безболезненными.
  Чуть-чуть помолчав, он, будто и не было никакой внутренней вспышки, сообщил, что в соответствии со значением, которое придает Золотым воротам иудейская традиция, их еще называют - воротами Милосердия.
  Невесть откуда появился продавец и молча (как это делают у нас немые в вагонах дальнего следования, торгующие запрещенными "любовными сценками") стал разворачивать и сворачивать рулончики панорамных изображений Иерусалима. (Я купил два рулончика плакатных размеров: один - компьютерный фотоснимок, а другой - вышивка золотой нитью на черном бархате - контуры культовых и некультовых строений, создающие вполне зримый образ сегодняшнего Иерусалима.)
  И опять мы в машине, и опять она медленно поднимается по крутогору и еще медленнее спускается.
  - Видите, внизу ленточка автодороги? - спрашивает Борис и поясняет, что надо смотреть вправо и вдаль. - За этой ленточкой - обрыв, узкий овраг, глубокий, как ущелье - геенна огненная.
  - Место, которое упоминает Господь, как символ вечного мучения: где червь не умирает и огонь не угасает, - так что ли?
  Борис согласился - так, но подчеркнул, что христианскую традицию он плохо знает, но может рассказать, почему это место стало местом ужаса и отвращения для израильтян.
  Мы круто свернули и медленно поднимались как бы на холм на горе. Теперь правая сторона была полностью закрыта.
  Оказывается в незапамятные времена, еще до Ирода Великого, был царь иудейский Ахаз, в бытность которого идолопоклонствующие иудеи сжигали своих детей в честь идола Молоха. При этом они играли на музыкальных инструментах, чтобы заглушить их жалобные вопли.
  Царь Иосия, отличавшийся чистотою жизни и благочестием, истребляя идолопоклонство, осквернил это место (если его можно было осквернить) - в него стали выбрасывать городские нечистоты, трупы казненных преступников, павших животных и так далее и так далее. Для уничтожения зловония и предохранения города от заразы в этом глубоком овраге постоянно горел огонь. Отсюда и название - геенна огненная, место отвращения и ужаса.
  - И еще, вы теперь понимаете, почему среди евреев почти не бывает плохих музыкантов?
  Голос Бориса, очевидно от внутреннего напряжения, стал звонче, с какими-то плачущими нотками. Я даже хотел было перевести разговор на что-нибудь другое, чтобы он успокоился, но не успел.
  - Потому что еврей вначале играет душам невинно загубленных детей, а потом уже - нам.
  Борис по обыкновению замолчал, а мы в потрясении тем более не могли вымолвить ни слова. Наконец, через некоторое время он остановил машину (справа, метрах в шести от обочины, стояло огромное оливковое дерево с разорванным приземистым стволом, похожее на старую-престарую ветлу на косогоре) и сообщил с веселой приподнятостью:
  - Вот, пожалуйста, масличное дерево - на Масличной горе!
  Он вытащил нож и вылез из машины.
  Я и жена не пошевелились. И не потому, что пошел дождь - вначале мелко-мелко как бы зашелестел, а потом забарабанил и по стеклу побежали извилистые струйки. А потому, что после всего услышанного от Бориса Кимельфельда его внезапная веселость представлялась кощунственной.
  Открывая багажник, он окликнул меня, попросил захватить полиэтиленовый пакет. Я нехотя вылез, и он, хлопнув багажником, вручил мне уже знакомое подобие зонтика - нечто на палочке.
  Сам же, не теряя ни секунды, стал срезать оливковые веточки и складывать в мой пакет, который я держал за одно ушко.
  Между тем нечто на палочке вначале впитывало влагу, а потом струйками, словно со сломанного козырька, вода побежала за шиворот. Я попытался увернуться и только усугубил дело - вода пролилась сразу как бы с трех сломанных козырьков.
  Перед тем, как положить подобие зонтика в багажник, я отряхнул его. Не знаю, из каких полостей, но вода выплеснулась из него, словно из ковша.
  Когда сели в машину - дождь перестал. Я сидел, как курица, опущенная в воду. Жена оставалась ко всему безучастной. Потом довольно строго попросила гида подвезти к ближайшей церкви. Он не уточнил, к какой.
  
  Глава 22.
  
  Гора Елеонская, или гора маслин. Это сюда бежал царь Давид из Иерусалима от возмущенного своего сына Авессалома. Давид пошел на гору Елеонскую, шел и плакал, голова у него была покрыта, он шел босой...
  Но чаще, гораздо чаще гора Елеонская, по-простому - Масличная, упоминается в священных книгах Нового Завета. И это естественно, потому что гора Масличная и Гефсимания (масличный сад) у подножия горы неотделимы от частной земной жизни Спасителя. Здесь Он излагал в проповеди перед своими учениками (апостолами) свое учение. Здесь привел им две чудесные притчи: о десяти девах и о пяти талантах. Здесь Он оплакивал Иерусалим и скорбел о конце видимого мира. Сюда, в Гефсиманский сад пошел Он с учениками после Тайной вечери и молился здесь в страшной душевной муке: Отче мой! Если возможно да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты. Именно в той молитве проливался пот Божественного Страдальца, как капли крови, падающие на землю. И именно тогда из Его уст вырвался вопль: Душа Моя скорбит смертельно! И уже позже, когда смерть и ад были побеждены крестной смертью и Он вывел своих учеников из города и благословил их, - именно отсюда, с горы Елеонской, вознесся Спаситель на небо.
  
  С тех пор, как мы с женой совершили паломничество, прошло больше двух лет. Словно драгоценный папирус я разворачиваю рулончик с панорамным компьютерным снимком Иерусалима, и меня охватывает умиление: как хорошо сотворилось, что прежде всего мы прибыли на Масличную гору. Постоянно меняющаяся погода: дождь, ветер, солнце в прогалах туч - такое не забывается.
  А тогда от векового масличного дерева на косогоре наш гид, Борис Кимельфельд, доставил нас в Гефсиманский сад с церковью Всех Наций, оберегаемый и сохраняемый орденом францисканцев. Очевидно, Борис решил, что жена осталась недовольной его срезанными веточками, потому и привез нас туда, чтобы мы могли приобрести их непосредственно в Масличном саду. Мы обрадовались, ведь это место на горе Фавор является местом преображения Иисуса.
  Хорошо помню изысканно украшенный фасад церкви Всех Наций. Три высокие арки и живописный фронтон, чем-то напоминающий торцовый фронтон Парфенона. Четыре мраморные фигуры евангелистов с развернутыми папирусами в руках. Мрамор колонн и узорность металлических решеток, ограждающих вековые оливы, - да-да, все это отчетливо помню потому, что все это не вязалось с нищенствующим орденом францисканцев. Основатель его, Франциск Ассизский, питался объедками, собирая их по городу в обеденное время. Чтобы братья никогда не возносились - он называл их миноритами, то есть меньшими, и призывал не иметь: ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Именно нищее житие Франциска Ассизского превратилось в апостолат. Впрочем, тогда всего этого я не знал.
  У металлической ограды мы встали в живую очередь к калитке, к которой подходил монах-францисканец и одаривал страждущих масличными веточками. (Обломанные ветром, они валялись под вековыми оливами, а он их собирал и отдавал.)
  Во время внезапного дождя люди прятались под навесной крышей базилики. Мы тоже иногда, пожертвовав очередью, отлучались, но не прятались, а, миновав пространство арок и колонн, выходили на другую сторону храма - оттуда хорошо была видна православная церковь Марии Магдалины.
  Церковь была настолько хороша в сиянии внезапного солнца, что, раз увидев, глаза не могли насытиться, - нас притягивало посмотреть на нее вновь и вновь. Белокаменная, в кружевах, с золотыми луковками куполов, она казалась невестой, ожидающей жениха, который уже - близ при дверех!
  Сколько мы простояли у металлической ограды - бог весть? Но всякий раз, как только появлялось солнце, мы исчезали, чтобы потом, в дождь, опять нарисоваться на прежнем месте. Не желая беспокоить очередь, мы стояли чуть-чуть поодаль от нее. И нас приметили, и не только в очереди, но и монах-францисканец, раздавая веточки, нет-нет и взглядывал на нас. Наверное, виною дождь и наши ужасные зонтики, похожие на ничто. Во всяком случае, чтобы не выглядеть больными и бедными в ответ на изумленно сочувствующие взгляды, мы неизменно улыбались.
  В одну из минут, когда дождь почти прекратился и особенно много народа прихлынуло к изгороди Масличного сада, монах-францисканец вдруг приоткрыл калитку и через головы жестами стал подзывать нас. Мы поначалу даже не поняли, заоглядывались по сторонам, но потом подошли. Очередь расступилась, и монах, добродушно улыбаясь, подал мне букетик из оливковых веточек.
  - Русиш? - спросил он и, не дожидаясь ответа, похлопал меня по плечу. - Цвейточки Святого Франциска Ассизского!
  Очевидно, довольный своей шуткой - засмеялся и, указав на жену, преувеличенно построжел, однако глаза продолжали источать веселое добродушие.
  - Клара Шиффи? - и, словно убеждаясь в какой-то своей внутренней правде, утвердительно кивнув, повторил: - Клара Шиффи.
  Конечно, мы тогда не знали, что Клара Шиффи и ее младшая сестра - дочери богатейшего помещика своего времени - тайком от отца приняли пострижение от Франциска, а впоследствии из их общины, общины бедных сестер, возник женский орден Клариссин. Конечно, ничего этого мы не знали и по инерции, все еще чтобы не выглядеть больными и бедными, согласно заулыбались в ответ, мол, да - Клара Шиффи! чем ублажили францисканца настолько, что он опять похлопал меня по плечу.
  Затем я передал букетик из веточек жене, и мы, чтобы не задерживать очередь, удалились.
  Кстати, когда, уходя, шли вдоль изгороди, люди смотрели на нас с такой радостной ласковостью, что казалось - вновь вышло солнце. Во всяком случае, миновав пространство колонн и арок, мы не отказали себе в удовольствии посмотреть на церковь Марии Магдалины еще раз и, осенив себя крестным знамением, положили в ее сторону поясной поклон, как невесте, ожидающей жениха...
  
  Глава 23.
  
  В программе пребывания в Израиле, которую мы получили в Москве и которую точнее было бы назвать Памяткой, говорилось о Крестном ходе глав церквей и государств:
  "В десять сорок пять главы церквей и государств выходят из Греческой Патриархии к Яффским воротам старого города и идут в монастырь Пророка Илии".
  Мы решили, что перед Богом более, чем перед солнцем, нет глав церквей и глав государств, все мы - люди, которые молятся во оставление грехов, все мы просим Всевышнего о здравии и об упокоении не только родных и близких и братьев по вере, но и - врагов наших. Бог - есть Бог, а мы, главы и не главы, - всего лишь рабы Божий. Словом, мы загодя известили гида, что хотим посетить церковь Пророка Илии, но назначили время так, чтобы не мешать главам, а они бы не мешали нам.
  Естественно, еще в Москве заинтересовались: почему в Сочельник (шестого января) главы церквей и государств избрали целью посетить именно церковь Илии? Оказывается, пророк Илия был весьма почитаем в ветхозаветные времена. Чаще других пророков являлся именно царям. Так, например, он предложил царю Ахаву, чтобы жрецы Ваала и Астарты, находившиеся под особым контролем Иезавели (жены Ахава), помолились для окончания голода и засухи. И царь согласился. А когда у них не получилось (как они ни кричали и ни били в свои тамбурины - дождя не было), Илия потребовал, чтобы они, как лжепророки, были закланы согласно с законом Моисеевым, повелевавшим так поступать со всеми совратителями в идолопоклонство.
  После истребления жрецов сказал Илия Ахаву: "Пойди, ешь, и пей, ибо слышен шум дождя".
  И действительно, по молитве его небо со всех сторон покрылось дождевыми тучами и полились потоки дождя. Ахав сел в колесницу, заплакал и поспешил отправиться в Изреель; Илия же, подкрепленный силою Божией, опоясал чресла свои и бежал перед колесницею Ахава, даже до самых ворот города. Так, окончив дело пророка, он воздал царю подобающую честь как его подданный.
  (Закланных же жрецов Бааловых было восемьсот пятьдесят человек.)
  Когда Ахав сообщил жене своей, идолопоклоннице Иезавели, о том, какая судьба постигла жрецов Бааловых, то она сильно разгневалась и грозила Илии немедленной смертью.
  И тут начинается повествование об Илии, которому повелевал сам Бог. По Божией милости Илия помазал в цари Сирии Азаила, а в цари Израиля Иуя, а в пророки, вместо себя, сына Сафатова, из Авел-Мехолы, - Елисея (ибо "...пророков Твоих убили мечом, остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее)".
  И магометане, и иудеи считают Илию посредником между небом и землею, посредником, который сообщает Божий откровения благочестивым людям как в мечетях, так и в синагогах. В духе и силе Илии совершал служение Иоанн Креститель, уготовлявший путь Господу. А по верованию Православной Церкви, пророк Илия вместе с Енохом (одним из благочестивейших патриархов допотопного мира - седьмого по Адаме) придут на землю перед вторым пришествием Господа.
  В общем, посещение главами церквей и государств монастыря Пророка Илии было не случайным, и мы, как православные и законопослушные граждане России, решили воздать честь нашему патриарху Алексию Второму и нашему президенту Ельцину тем же способом, что и пророк Илия - царю Ахаву. Конечно, мы не ставили целью бежать впереди Крестного хода столь уважаемых мужей, тем более бежать впереди правительственных "мерседесов", опоясав свои чресла. (Мы были бы не поняты охраной и нас запросто сняли бы "с дистанции".) Мы подъехали в десять сорок пять - не к Греческой Патриархии, а к церкви Пророка Илии.
  Запомнилась ясная серебряная белесость неба, темные, почти черные хвойные деревья за белокаменной стеной, в которой, точно вышибленные итальянские окна, зияли арочные проемы. И вот на фоне белой стены - шеренга конного отряда полицейских на гнедых арабских скакунах.
  Темно-синие фуражки с высокими тульями, такого же цвета спортивные куртки с люминесцирующими серебристыми полосами, опоясывающими грудь, поясницу и окаемки голенищ на сапогах, черные бриджи, пики (на острых концах которых темно-синие флажки со звездой Давида) - красивое зрелище.
  Из всех арабских скакунов один был абсолютно вороным с небольшой белой звездочкой точно посередине лба. Остальные гнедые были ничем не хуже статью, а может быть и лучше (особенно у очкарика), но взгляд почему-то останавливался на вороном.
  Мы не отказали себе в удовольствии полюбоваться на конных полицейских. Это обмундирование, эти пики, эти кони! Впрочем, эти пики с флажками я видел в Эйлате - дизайн отеля "Herods". Но - эти кони! Я думаю, что русский писатель Исаак Эммануилович Бабель потому так метафорично и образно написал свою "Конармию", что кони в ней являются мерилом того вещества в нас, которое мы называем Человек. И это, конечно, в древнегреческой традиции. Так что НКВД, объявившее Бабеля агентом Франции и Австрии, было бы ближе к истине, если бы объявило его агентом Древней Греции, но для этого надо быть хоть чуть-чуть более образованным.
  Обилие дорогих машин, припаркованных с обеих сторон автострады, внезапный сеющий дождь вдруг напомнили, что пора войти в храм.
  И мы вошли. В притворе нам встретился монах, торгующий иконками. Мы испросили у него свечей и он, заозиравшись по сторонам, ответил на чистом русском, что вот только что с ним рядом находился брат, торгующий свечами.
  - Очевидно, уже ушел, потому что служба закончилась и все священники и паломники разошлись.
  - Как это разошлись? - не поняла жена.
  Однако и монах не понял - оставил вопрос без ответа. Пришел гид - Борис Кимельфельд, сообщил, что он видел, как патриарх со своими приближенными уехали на нескольких машинах. Еще он сказал, что патриарх остановился в нашем отеле "Кинг Дэвид", только не на четвертом, а на третьем этаже. А Борис Ельцин со всей своей свитой - в новом отеле "Хилтон", который рядом с "Кинг Дэвидом", даже дорогу переходить не нужно.
  Церковь Пророка Илии напомнила наши церкви, отданные под музеи - та же опрятность и чистота и полнейшее отсутствие намоленности, которая проглядывает и в потемневшей росписи стен, и в потемневших ликах икон, и в самом воздухе, насыщенном ладаном. Сходство оказалось достаточно серьезным - более двух лет церковь была на реконструкции. Некоторые сюжеты из "Жития Илии" были реставрированы, но многие написаны заново. Мы, естественно, помолились у образов Спасителя и Илии, но вдохновенности не чувствовали. Единственный раз, когда мы уже выходили из храма, я вдруг остановился, ощутив магнетизм живого взгляда в затылок. Взгляд был настолько проникающим, что я не мог поверить, что сзади меня никого нет. И точно, чуть выше дверного проема был изображен старец с длинной седой бородой, летящий на огненной колеснице. Стремительность полета придавал ему не огненный вихрь, как бы срывающий хитон, а петляющая и ускользающая земная дорога, остающаяся внизу. Глаза старца - строгие, неподкупные смотрели сквозь меня:
  "Довольно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих".
  
  Глава 24.
  
  Смеркается, короток зимний день. Мы подъезжаем к Вифлеему (по-местному - Бейт-Лехему). Борис Кимельфельд объясняет, почему Бейт-Лехем (Дом Хлеба) в христианской традиции называется Вифлеемом. Оказывается, все дело в плохих переводчиках и отсутствии буквы "X" в древнегреческом алфавите. Впрочем, Вифлеем для моего слуха более приятен, и я перестаю слушать гида - Бориса Кимельфельда, тем более что он не упускает случая подчеркнуть, что христианство и ислам (ведущие религии мира) берут свое начало в иудаизме. Во-первых, это неверно. У ассирийцев, как и у древних евреев, в начале начал были племенные боги-воители: у одних Ашшур, у других Яхве, и кто из них был первым, решалось в сражении. Бог победителей объявлялся главным, а побежденных - второстепенным. Только с созданием Иудейского государства Яхве был переосмыслен в единого Бога-творца и вседержителя. И здесь надо говорить: во-вторых, потому, что именно этот образ был воспринят и трансформирован в христианстве и исламе. Причем слово "воспринят" настолько существенно "коррелируется" словом "трансформирован", что искать истоки какой-либо из религий в другой, а тем более утверждать это, весьма и весьма смелое предприятие. В самом деле, в христианстве единый Бог имеет три лица (ипостаси): Бог-Отец (творец всего сущего), Бог-Сын (логос, воплотившийся в Иисусе Христе) и Бог-Дух Святой ("животворящее" начало) - вот где начало начал - в Духе Святом. Впрочем, я далек от мысли что-либо утверждать, или доказывать. В этом смысле мне представляется несокрушимой мудрость Иисуса Христа, которой Он делился со своими учениками, перед тем как люди Каиафы схватили Его. "Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода". Так что любая религия, претендующая быть в начале начал, должна быть готовой к тому, чтобы умереть. Вряд ли Боря-гид хочет этого для иудаизма, скорее напротив...
  В общем, я перестал слушать Борины философствования, меня занимал другой вопрос: почему дома палестинцев-христиан (на каждом коттедже над дверью красовалась икона Святого Георгия, поражающего змея) идут нам навстречу по левой стороне, а не христиан - по правой. Впрочем, точкой отсчета, началом всех начал для всего христианского мира является место рождения Иисуса Христа, а Он родился в Вифлееме, в пещерке, на месте которой возведен храм Рождества, так что по возвращении из Вифлеема дома палестинцев-христиан, как и положено, будут по правую руку. Борис Кимельфельд довольно резко свернул влево, и мы оказались возле узенького навеса, поддерживаемого тоненькими деревянными стойками.
  - Здесь мы поужинаем, - сообщил он. - Поверьте, первая звезда уже взошла - пасмурно...
  Ни Гала, ни я не хотели есть - абсолютно. Но мы опасались возражать: чем ближе подступало время Праздничного Богослужения, тем больше невольно настраивались на него и разговоры по поводу и без повода представлялись если не кощунственными, то неуместными разглагольствованиями.
  В памяти остались: узкие проходы, разделочные столы, длинноусый араб, похожий на казака с Запорожской Сечи (сходство составляли не только усы, но и грозный тесак, которым он ловко орудовал, шинкуя заморские овощи). Боря поздоровался с "казаком", в ответ он осклабился, надо полагать - улыбнулся (никогда не видел столь веселой свирепости). Я даже внутренне сжался - такой не дорого возьмет, чтобы напасть сзади.
  - Ну что вы! - успокоил Боря. - Это наш человек. (О, это пресловутое "наш"!)
  В ожидании ужина Борис предложил ознакомиться с книгой почетных гостей и оставить свои автографы. (Книга висела на специальной фанерной доске у входа - слева.) У нас в советские времена или, как сейчас говорят, времена Софьи Власовны, такие книжки назывались "книгами жалоб и предложений".
  - Кстати, там есть автографы Аллы Пугачевой и Филиппа Киркорова. Они здесь то ли венчались, то ли путешествовали, справляя медовый месяц.
  Мы не оставили автографов. Мы даже из любопытства не полистали Книгу Почетных Гостей. Мы пропустили Борино приглашение мимо ушей. И вовсе не потому, что Аллу Борисовну и Филиппа Киркорова не уважаем, напротив, у нее есть песни, которые нравились моей маме. Да и жене нравятся многие. Просто тут тупиковая ситуация - на пути к Богу сотворить кумира, что может быть кощунственней, а стало быть греховней?! В библейские времена за подобное - вполне можно было лишиться головы. И лишались, помните: "И сказал Господь Моисею: поспеши сойти (отсюда, то есть с горы Синай. - B.C.), ибо развратился народ твой... сделали себе литого тельца и поклонились ему..." И это в то время, когда через Моисея заключался завет Господа с народом израилевым. Воистину не нашли времени более неподходящего. Так что и расплата была соответствующей. "И сделали сыны Левиины по слову Моисея: и пало в тот день из народа около трех тысяч человек". А разве других народов меньше пало в борениях за своих идолов?! Как бы там ни было, а Бог - есть Бог! И наше паломничество во Святую Землю потому и состоялось, наверное, что вдруг почувствовали: всюду Он, Сущий, и без Него все мы - только пыль.
  Между тем араб-официант (белый чепец на голове и полотенце на руке выделяли в нем, как сказали бы у нас, работника общепита) принес миски и тарелки с какими-то мясными шариками в подливе. Естественно, появились и салатницы с овощами. После привычного изобильного шведского стола и роскошной посуды на белоснежных скатертях пятизвездных отелей ужин в арабском ресторанчике выглядел довольно-таки скромным, чтобы не сказать убогим. Но мы не поэтому не притронулись к ужину. Как уже сказал - абсолютно не хотелось есть. Боря, напротив, с появлением пищи воодушевился, повеселел. И только, вымакивая хлебом остатки соуса, вдруг заметил, что мы так и не притронулись к ужину. Впрочем, мы покидали ресторанчик в одинаково приподнятом настроении. Он - потому что насытился, мы - потому что покидаем. Очевидно, желая доставить приятное, Боря пригласил нас сфотографироваться с "нашим" человеком (казаком с Запорожской Сечи). Когда мы приблизились, "казак" улыбнулся с такой радостной свирепостью, словно ему наконец-то предоставили право нас зарезать.
  Основное действо на площади перед храмом Рождества должно было начаться где-то в девятнадцать тридцать. Мы появились в двадцать с небольшим. (Боря припарковывал машину в каком-то труднодоступном, но зато, по его сведениям, чрезвычайно безопасном месте.)
  Площадь поразила теменью (тьмой египетской), лишь красные пятиконечные звезды беспорядочно парили над нею то тут, то там. Причем их неоновые трубки горели с неодинаковой яркостью, а тонкая проволока, на которой они висели, и вовсе не различалась. Создавалось впечатление, что они проступают на черном небе, как грозные таинственные знаки.
  Мы с женой не сразу уяснили, что находимся у Храма. Темень, беспросветная темень, а в программе, которой нас снабдили еще в Москве, говорилось о предрождественских празднествах: о концерте хоров, о колядках в исполнении Демиса Руссоса, о каких-то тематических чтениях. Только с двадцати трех часов тридцати минут планировалось начало торжественной Литургии. Словом, у нас с женой было достаточно оснований предполагать, что мы не на площади. Но - нет, Боря сказал, что мы у храма Рождества.
  Зажегся неяркий низовой свет (маломощный прожектор как бы выпал из небытия). Ряды пустых скамеек. Невысокий, сколоченный к случаю подиум - тоже совершенно пустой. И тени, скользящие тени, теряющиеся в пустоте.
  Не знаю, как это происходит и почему происходит, но вдруг представилось, что и не прожектор это вовсе, а поднимающаяся восходящая звезда. И тени - вовсе не тени, а испуганные пастухи, мечущиеся посреди своих отар.
  "Не бойтесь. Ныне великая радость для всех людей: этой ночью в городе царя Давида, в Вифлееме, родился Господь, спаситель мира", - ангел раскрыл искрящиеся крылья, и свет рассыпался проницающими красными звездами.
  "Вот вам знак, - вы найдете Младенца в пещере, в пеленах, лежащего в яслях".
  И теперь это уже были не звезды, а ангелы, много-много ангелов, они пели: "Слава в вышних Богу, и на земле мир"...
  И сказали пастухи друг другу: "Пойдем, посмотрим, о чем говорили нам ангелы"...
  Впрочем, не только ангелы говорили, а и Боря Кимельфельд, махнув в сторону направления луча прожектора, сказал:
  - Пойдем, посмотрим?
  Мы и пятидесяти метров не прошли, как осветились стены Храма, а с ними и высокая башня, теряющаяся в вышине. Послышалось какое-то всеобъемлющее дыхание и шевеление объемно огромной громоздкой массы, почему-то составляющей и представляющей меня или меня составляющей своей большей частью. Я сжал руку жены и посмотрел поверх Бориного плеча.
  - Бесполезно, надо поворачивать назад и как можно быстрее, - растерянно прошептал Боря и, попятившись, уступил место нам.
  
  Глава 25.
  
  Мы стояли, упершись в железную переносную изгородь, за которой один к одному медленно двигалась толпа паломников. В ее движении было что-то поглощающее, колеблющееся, как в движении трясины, - нет-нет, не выплыть, даже барахтаться не стоит. Наверное, это напутало Борю? Во всяком случае, привело в растерянность. Мне и самому сделалось не по себе, когда увидел молчаливо шевелящуюся толпу, как-то стояче подвигающуюся к освещенному квадратику то ли в стене, то ли под стеной. Что за люди, что за существа, или это безропотные жертвы, приготовленные к закланию?!
  - Боже мой, наконец-то мы: ты, я, все, - восхищенно прошептала жена.
  Что она хотела сказать, бог весть! Но сердце вдруг вздрогнуло и пролилось теплом. Меня охватило умиление - да, да, мы не одни, нас много тысяч. И все же мы не толпа и не население, мы - народ, избранная его часть, потому что, прежде чем прийти к Храму, каждый из нас проделал этот путь в своем сердце. Никогда еще мной не овладевало столь страстное желание слиться с паломниками, раствориться в их среде. Мы с женой почувствовали необоримое тяготение к ним, наверное, то же самое испытывают и небесные тела, попадающие в сферу притяжения гигантских звезд. Их поведение зачастую непонятно и не поддается объяснению, но это только потому, что внутреннее, невидимое взаимодействие живой и неживой материи происходит всегда, а внешнее, видимое - лишь однажды.
  Я попытался раздвинуть железные щиты, чтобы пройти за изгородь, но не тут-то было. Перед нами выросло два молодых человека, коротко стриженых, с усиками. Если бы не разного цвета куртки (на одном - черная, а на другом - белая) - я бы не отличил их - братья-близнецы.
  Молодые люди сказали и показали жестами (хорошо, что показали, языка мы не поняли) - раздвигать щиты нельзя. Протиснулся Боря, сказал, что нас просят отойти.
  - Как это отойти?!
  Мы с женой, точно дети, испытали чувство мгновенного неизбывного горя - вместо приза, который мы заслужили, нас незаслуженно наказали.
  - Никуда мы не пойдем, скажите им, что мы приехали из России, мы приехали поклониться Младенцу Спасителю...
  Словно легкий ветерок пробежал по кровеносным сосудам, голос жены утратился и вообще утратились звуки. Я увидел в пяти шагах от себя плотного мужчину в сером костюме и черных брюках. Крутолобый, с увесистым подбородком и умным твердым взглядом, он не оставлял сомнений, что здесь, в районе храма Рождества, а может быть и во всем Вифлееме, именно он есть главный начальник тайной полиции или сыска, этакий Афраний. Все это сказалось, но не отозвалось, то есть высветилось боковому зрению - однако этого Афрания не пройти. Сердце еще томилось, но утраченные звуки вдруг опять обнаружились, они словно упали с неба. И еще легкий ласковый ветерок - удивительно живое прикосновение.
  - С наступающим праздником Рождества Иисуса Христа! - услышал я мягкий и чистый голос.
  Рядом со мной стояла монахиня, она чуть-чуть приотстала от двух других сестер.
  - Да, я русская... Из Новосибирска... Звать меня Анна, для своих соотечественников можно - Аня... Я уже давно здесь, с начала сентября, помогаю в Греческой миссии...
  Теперь только она одна была в поле зрения. Я не улавливал вопросов жены, я даже своих вопросов не слышал, чувства включались, да, именно включались только в ответ на ее голос.
  - Идите за нами, - пригласила Анна. Высокая, вся в черном (черная монахиня), в ней между тем не было ничего траурного. Даже платок, плотно облегающий лоб и весьма низко надвинутый на брови, не мог пригасить веселого блеска глаз. Радостная доброжелательность сквозила во всем: в лице, голосе, движениях. Ее (все-таки чрезмерно выдвинутый) нос не только не нарушал общей гармонии, а служил, во всяком случае для меня, достаточно убедительным фактом - что среди монахинь она не случайна и ее бывшая мирская жизнь была полна горечи и страданий.
  Перед сестрами раздвинули изгородь. Анна сказала молодым людям, чтобы нас пропустили, мы - с нею. Боря представился переводчиком VIP-персон. Нас пропустили, но не потому, что мы "виповцы". Когда я оглянулся - увидел красноречивый кивок Афрания, адресованный молодым людям. Уверен, что столь легкому проникновению за изгородь, мы обязаны Анне. Ее присутствие и желание нам помочь нагляднее спецдокументов убедили его, что мы - всего лишь те, за кого себя выдаем, то есть обыкновенные паломники.
  Мы шли гуськом к светлому квадратику - усеченной каменной двери, вместе с церковью за тысячу шестьсот с лишним лет изрядно просевшей. (Позже я узнал, что вход в храм Рождества называется Вратами Смирения, и его усекли с целью предотвращения осквернения святых покоев: захватчики, как правило, врывались в церкви на лошадях, а потом превращали их в конюшни.) Впрочем, "шли" - сказано чересчур смело. Наше продвижение вполне соответствовало поговорке: "В час по чайной ложке". Иногда нам казалось, что мы стоим на месте. Боря начинал громко возмущаться, и я был согласен с ним и даже готов был поддержать его, но меня опережала жена - отвлекала, точнее овладевала моими мыслями. Так, она вдруг напомнила, что в этот дворик, битком набитый паломниками, мы могли вообще не попасть. Потом, как высшее откровение, сообщила, что имя "Анна" еврейское и означает "благодать", то есть встреча с Анной символична, мы удостоены благодати, а стало быть, в свой срок окажемся в Храме. А уже перед самым входом на Борино возмущение отозвалась Анна:
  - Нет-нет, мы подвигаемся и еще до начала литургии успеем затеплить свои свечечки.
  Голос чистый, мягкий, ласкающий слух. Если ангелы в раю говорят на русском языке, то непременно на таком и так же дружелюбно, как она, - подумалось мне.
  Я с трудом повернулся к Боре (хотел его маленько одернуть), но жена тихонько запричитала, что ее сейчас живьем раздавят, и я опять вернулся в исходное положение.
  Мы выпали из полосы света, и тьма поглотила нас. Ужасное чувство - теснота, тьма и тяжелое, хрипящее дыхание многотысячной толпы, колеблющее движение которой то затихало, то опять усиливалось. В одну из таких минут жена выскользнула из моих рук. Я увидел усеченный светящийся проем, две головы, выглядывающие, как бы из катакомбы, и собрав все силы, рванулся, чтобы нырнуть, рухнуть в этот проем. Но не тут-то было, мы стояли так плотно, что являли собою как бы монолит, единое живое тело. Вот - я. Вот - еще два человека с обеих сторон от меня. Вот - открытый вход в церковь. И - никаких подвижек. Стоим, смотрим на освещенный квадрат, а войти не можем. Мы - только малая часть единого общего тела. Впрочем, из проема вынырнули сразу три головы, они как будто о чем-то договаривались. Удивительно, - но, не слыша голосов и в тени не различая их лиц, я был уверен, что они говорят обо мне, точнее, об иллюминирующих полосах на моей куртке. И точно, я увидел четыре руки, цепко схватившие меня за плечи, и почувствовал совместный рывок - один, второй, третий. Я помогал им, куртка слезла на голову, а левая нога была так тесно зажата, что я дергался, словно попал в капкан. Наконец, я вырвался и, ничего не видя перед собой, машинально перебирая ногами, побежал вниз - готовый упасть на ступени или врезаться в какую-нибудь стену. Но я не упал и не врезался. Меня сзади схватили за куртку и, слава тебе, Господи, липучки и замок-молния выдержали. И в ту же секунду я оказался в объятиях жены. "Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет".
  - Вот именно, - подтвердила жена, поправляя на мне куртку. - Тем более, что конным и коням сюда нельзя.
  Прибежал Боря, боднул меня в спину.
  - Ну, ты, священный красный телок, - ни одного седого волоса!
  - Ему можно, он кошерный, - вставила жена.
  Мы весело рассмеялись и не потому, что жена или я пошутили в достаточной степени остроумно, напротив, мы понимали, что шутки наши тривиальны. Мы рассмеялись потому, что были рады друг другу - вот мы все трое опять вместе и как раз там, где мы и хотели быть вместе.
  Уже в гостинице в дневнике по этому поводу я оставил следующую реминисценцию: остроумная шутка (если смешит) - радует и сближает родственные души, а плоская, при тех же обстоятельствах, свидетельствует, что эти души (не побоимся резкости слов) зоологически близкие.
  Смех прервала жена, указала на молодых людей в черной и белой куртках. Оказывается, это они, каким-то образом опередив нас, втянули в Храм. Проходя, молодые люди улыбнулись, мы не остались в долгу. Боря увлек нас, мы увязались за ними. Я оглядывался, озирался, надеялся увидеть монахинь, мне хотелось поблагодарить Анну, до начала Торжественной Литургии оставалось более чем полчаса.
  Возле турникета, ведущего в обход миноискателя, нас отсекли от молодых людей такие же, как и они, коротко стриженные, с усиками и в куртках. Правда, с нами обошлись довольно корректно, то есть провели через миноискатель и направили в комнату слева, в которой за сверхдлинным столом, похожим на военный грузовик, сидели два человека, скажем так: куртка-девушка и куртка-парень. Они потребовали, чтобы мы сдали мобильные телефоны. Тут только разглядел, что стол потому похож на грузовик, что на нем гора мобильников, прикрытых парусиной.
  Девушка приклеила к телефону бумажку с порядковым номером и такую же выдала мне. Парень, очевидно, регистрировал марку и серию аппарата: записал в огромную "амбарную" книгу. Потом, отодвинув парусину, бросил аппарат в кучу. Ну, теперь не найти, подумал я.
  Мы вошли в базилику и, немножко углубившись внутрь, остановились перед прямоугольной каменной плитой, вынутой из пола. Проем был накрыт железной сеткой, через которую хорошо просматривался подпол - в высоту более чем двухметровый. (Наглядное свидетельство неутомимой работы времени.)
  Я вновь стал оглядываться в поисках Анны и вдруг встретился взглядом с Афранием. Держа руки назад, он стоял, прислонившись спиной к колонне. Я кивнул ему и поблагодарил за помощь. Хотя он и его люди, как сказал бы артист Леонов, сатрапы, а все же подсобили нам. В ответ глаза начальника тайной полиции потеплели, но он сделал вид, что мои слова относятся не к нему. Выразительно перевел взгляд на группу стоящих за колонной паломников и таким способом переадресовал их им. Я не стал настаивать, что сказанное относится исключительно к нему. Мы прошли дальше вглубь, поближе к амвону, и затерялись среди богомольцев.
  
  Глава 26.
  
  Храм Рождества огромен, на некоторых колоннах выцарапаны лаконичные надписи: имена и даты посещения (типа: здесь побывали Вася и Мойра, такого-то числа, месяца и года). Огромен и притвор, который находится справа от амвона. В нем мы раздобыли свечи, они лежали на столе рядом с урной для денег.
  Удивительно, началась торжественная служба, а люди как сидели на ступенях амвона, - так и продолжали сидеть. (В основном женщины и дети, но немало и мужчин.) Только некоторые из них поднялись и полностью загородили священников, ведущих Богослужение. Это было так странно наблюдать: мы смотрим, во всяком случае, стараемся увидеть, что происходит на амвоне. А встречь нам на нас смотрят, не скрывая любопытства, так называемые верующие, расположившиеся на ступенях. Даже не смотрят, а рассматривают, ловя каждое движение. Стоило мне машинально полезть в карман за платочком, как я тут же стал для них объектом номер один. В их взглядах сквозило настолько нетерпеливое любопытство, что казалось - они готовы впрыгнуть в мой карман. Черноволосые и черноглазые, в цветастой балахонистой одежде (то ли цыгане, то ли бедуины), они, казалось, совершенно не понимали: где они и зачем они?! Так что мы потихоньку переместились в притвор.
  Двустворчатая дверь была настежь распахнута, и широкие проходы притвора постепенно заполнялись людьми в основном европейцами. Естественно, мы догадывались, что побудило их перейти сюда.
  Мраморные контрфорсы, украшенные змейками вьющихся цветов. Иконы в богатых серебряных окладах или в убранстве бордового бархата, расписанного вышивкой и отороченного позолоченной бахромой. Уже известный стол со свечами, а за ним ряды скамеек, упирающихся в каменную лестницу, поднимающуюся вверх, к одинокой двери (что за дверь, мы, конечно, не знали). И всюду люди, все прибывающие и прибывающие, и все теснее теснящиеся в проходах. Появились кино- и телеоператоры (бесцеремонный народ) растолкали всех, влезли на скамейки со своими камерами и треногами, так сказать, взгромоздились на головы, приведя всех в смятение, - ужасное чувство: зачем мы здесь?! И вдруг, островок спасения - греческий священник в черной "кубанке" и черной ризе, с обмотанным вокруг шеи шарфом, одним концом спускающимся на его обширный живот. И рядом три монахини, одна из которых Анна. Они стояли по другую сторону прохода, как раз у начала каменной лестницы.
  Боря сказал, что этого священника он знает, если мы ему передадим свои синодики об упокоении и о здравии, то можем быть спокойными, он все сделает, как надо.
  Мы решили приблизиться к нему, но в давке это сделать было не так-то просто, тем более что слева, как бы из-под земли, выросли два янычара с тяжелыми посохами, идущие плечом к плечу нам навстречу. В длинных темно-бордовых одеждах и ярко-красных фесках они с такой силой опускали свои посохи на плиты, что из-под них вырывались искры. Нетрудно было представить, во что бы превратилась ступня, угоди в нее посохом.
  Люди шарахнулись во все стороны, освобождая проход. Многих, и в том числе нас, прижали к скамейкам. Так называемые тележурналисты, пользуясь тем, что паломники ни за что не ответят на грубость грубостью, особенно в Храме, отталкивали нас ногами, а иногда, под шумок, даже били коленями в лицо. Защищая жену, я сам нарвался на удар. Из носа потекла кровь. Теперь, опасаясь выпачкаться, меня отталкивали все, но наибольшее рвение проявлял тележурналист, разбивший мне нос. Оставив камеру, он перешагнул через сидящую женщину и, утвердившись одной ногой на подлокотнике, другой таки дотянулся до меня и со всей силы толкнул в спину. Я поднырнул под красную ограничительную веревку, натянутую поверх переносных стоек, и оказался возле каменной лестницы. Прижав к носу платочек, запрокинул голову и тут же увидел Борю, стаскивающего моего обидчика за ногу.
  Охая, протиснулась жена, помогла оттереть остатки крови. Нарисовался и Боря, покрасневший и запыхавшийся. Окликнул священника, но они не успели переговорить, проход между нами стал заполняться людьми, спускающимися с лестницы. Обращала на себя внимание симпатичная женщина в темно-синем легком пальто и белом газовом шарфике, повязанном на голову. Следом за нею, тоже в легком темном пальто и без головного убора, шел Президент Украины. Со всех сторон их обступали плотно сбитые парни спортивного телосложения. По рядам скамеек пронеслось: "Кучма!" Кино- и телеоператоры приникли к своим камерам. Ярчайший свет юпитеров и непрекращающееся клацанье фотоаппаратов - все это было так внезапно и так естественно, что когда президент приблизился, я сказал от лица как бы всех присутствующих:
  - С Праздником Вас, Леонид Данилович, и весь украинский народ!
  Моментально вокруг нас воцарилась тишина. Симпатичная женщина остановилась, улыбчиво глядя то на меня, то на президента. Конечно, я догадался, что она - его жена, а еще вдруг почувствовал, что ни она, ни он, ни окружение не ожидали услышать именно здесь поздравление, причем по-русски, с именем и отчеством.
  Леонид Данилович шагнул ко мне и, пожав руку, сказал:
  - Спасибо. И вас тоже поздравляем! Кажется, клацанье фотоаппаратов усилилось, а из-за стены или из подпола послышался густой баритон священника, начавшего Торжественную Литургию. Президент и его окружение удалились, точнее, стали спускаться по совершенно скрытой лестнице в пещерку, где, по преданию, непосредственно родился Иисус Христос. Мы попытались пройти за ними, но нас не пустили уже известные парни с усиками и в куртках. Впрочем, я не очень расстроился: я передал греческому священнику синодики и двадцать шекелей. Синодики были достаточно объемными, и я попросил Анну сказать, что в них внесены имена не только родных и близких, но и соседей и просто знакомых. Священник улыбнулся и сказал, что выполнит нашу просьбу. Анна тоже улыбнулась - они, видели, как тележурналист ударил меня, испугались, но были рады моему смирению и кротости.
  - Радуйтесь, Господь Бог увидел ваши страдания, - она сказала это с таким внутренним восторгом и убежденностью, что и я незнаемо чему обрадовался.
  Когда священник и сестры спускались в пещерку - опять подумалось о них, как об островке спасения, потому что их погружение на самом деле являлось вознесением, приближением к Спасителю.
  Вновь появились два янычара в фесках и длинных одеждах, с устрашающими посохами. Разумеется, они не были привилегированными солдатами султана. Они даже турками не были. Обыкновенные арабы, но со времен Османской Империи во всех христианских храмах их называют янычарами в силу их миссии стражей порядка.
  Опять шараханье во все стороны, давка, причитания. Удивил телеоператор, ударивший в лицо. С появлением янычаров он был сама вежливость - легонько потянул меня за плечо:
  - Извините, пожалуйста! Вы не могли бы сказать, какое полное имя Президента Украины?
  Ну вот, права Анна, - подумал я, - телеоператор раскаялся.
  Однако, узнав необходимое, он стал выбираться из давки прямо по головам, причем с такой неприличной энергичностью, что лучше бы глаза не видели.
  - А что вы хотите?! - сказал Боря. - Прежде всего он - араб, а потом только тележурналист или даже глава автономии.
  В его замечании было столько нескрываемого презрения, что невольно вспомнились необъяснимые целования Бориса Ельцина с Ясиром Арафатом. (Хоть и с опозданием, но следует признать, Борис Николаевич знал, что делал.)
  
  Глава 27.
  
  Большую часть времени мы провели в базилике - ставили свечи, молились. К амвону близко не приближались, то есть ровно настолько, чтобы слышать Службу. Сказать, что мы испытывали благоговение, находясь в Храме, увы - нет. Какое благоговение, когда всюду натыкались на препоны: туда нельзя, сюда... В этом смысле христиане-бедуины, расположившиеся на ступенях амвона, находились в более выигрышном положении. Прежде они молились под открытым небом, теперь, подобно нам, европейцам, вошли в Храм. В принципе нет ничего особенного в том, что они подсматривали за нами. Они убеждены, что, усвоив наше поведение, непременно овладеют искусством общения с Богом, а это обеспечит существенные преимущества именно их молитвам, а стало быть, и их сокровенным чаяниям. А как же иначе?! Ведь нынешнюю религию подарили им мы.
  Наивность скотоводов просто умиляла. Но мы-то не были столь наивны и понимали, что нашему приобщению к святости мешает, а иногда и претит противостояние между евреями и арабами, точнее, между израильтянами и палестинцами. Порой я ловил себя на мысли, что не будь с нами Бори Кмельфельда, - Афраний не заинтересовался бы нами, а тележурналист не ударил бы меня. Впрочем, как это все напоминает формулу: кто не с нами - тот против нас, кровавую суть которой мы уже проходили, и со знанием дела можем утверждать, что всякий приверженец ее не может считаться цивилизованным. Так что тот, кто ссорит всех со своим противником, по существу ссорит всех с самим собой. Отсюда - выводы.
  В три часа ночи, где-то за пару минут до окончания Торжественной Литургии, Боря сказал, что беспокоится за транспорт, освещение в Бейт-Лехеме, то есть в Вифлееме, не очень...
  К нашей радости, опасения относительно мобильных телефонов не оправдались. По номеркам и "амбарной" книге их нашли практически сразу.
  Выходили из Храма через какую-то другую дверь. Освещение действительно оставляло желать лучшего. Только возле елки и как бы парящих в небе неоновых звезд еще что-то можно было различить, а в остальном - тьма. ...Мы брели по площади, как по пещере. Даже люди, вначале хлынувшие из Храма, как-то незаметно рассеялись во тьме и испарились.
  Узкие улочки, дворики, редкие лампочки на жилых домах, освещающие горы мусора. Опять какие-то закоулки и устрашающие кучи всякой рвани из картонных коробов, мятого пластика и бумаги.
  Наконец, мы выбрались на сравнительно освещенный перекресток. Чуть-чуть наклонившийся столб с прямоугольной табличкой и три одиноких стула на тротуаре. Да-да, три обыкновенных стула. Невольно мнилось, что кто-то их вынужденно оставил, и вот-вот выбежит из подворотни и унесет. Впрочем, Боря сказал, что никто не унесет - это автобусная остановка.
  С неосвещенной улицы приблизились к столбу три молодых человека в куртках и с автоматами десантников. Мы бы их не углядели, но один из них передернул затвор. Все трое весело засмеялись.
  Боря попросил нас подождать - машина на горе, он сам подъедет. Мы невесело улыбнулись, и я стал увещевать жену, чтобы не волновалась - это палестинские стражи порядка, миролюбивые, сейчас приедет Боря, и мы уедем в свою роскошную колониальную гостиницу.
  - Какую гостиницу, какие стражи?! Это самые настоящие урки, террористы. А Борис вовсе не Борис и не Барух, а какой-нибудь вор - ух! Слышал, как он разговаривал с ними - сообщник, - выдохнула она и, потянув меня за руку, утомленно присела на центральный стул.
  Я сел рядом. И это было так странно сидеть на деревянном стуле посреди тротуара, посреди глубокой ночи в незнакомой стране, в незнакомом городе, на неизвестной автобусной остановке. Да-да, это было так странно и так абсурдно, что подозрения моей жены казались не только вполне реальными, но и вполне естественными.
  Один из стражей тоже сел на стул и, положив автомат на колени, закурил. Он выпускал дым кольцами и, почти неслышимый, едва потягиваемый ветерок, рассеивая, относил их прямо на мою жену.
  Я встал, она тоже встала, прямо передо мной.
  - Не трогай его, - сказала, схватив меня за руки.
  - Как это не трогай, ты посмотри, каков наглец! - возмутился я.
  - Еще раз говорю, не позорься! - строго сказала жена.
  Палестинец, как ни в чем не бывало, продолжал пускать кольца. Мы нехотя отошли от остановки.
  - Каков наглец! - продолжал возмущаться я, а он продолжал пускать кольца.
  - Перестань, не усердствуй, все равно он ничего не понимает, - сказала жена.
  И мы замолчали. Я смотрел в темное пространство улицы и невольно вспоминал и сравнивал отношение к нам в Эйлате и здесь. Как говорят в Одессе, две большие разницы. Впрочем, нас как паломников Анна-гид не восприняла, все-таки по ее милости мы не попали на гору Синай. Вообще отношение к паломникам везде оставляет желать лучшего. Ладно, Эйлат: в сущности, там не перед чем преклонять колени, а вот Вифлеем, храм Рождества - одна из величайших святынь христианского мира! Тут можно было бы и постараться, подать пример терпимости к иноверцам для подражания другим народам. Ведь это отсюда пошла поговорка "в наших палестинах", означающая "у нас на Родине, у нас дома". Конечно, если бы палестинцы знали русский язык, как в большинстве его знают израильтяне, то относились бы к нам по-другому, во всяком случае, не так хамски.
  Подъехала машина, остановилась на неосвещенной части перекрестка, - я даже не заметил, когда. Палестинцы, беседовавшие чуть-чуть поодаль, что-то крикнули своему собрату, все еще пускавшему кольца, он вскочил, загасил сигарету, то есть бросил под ноги и растер.
  - Ваша машина подошла, вас зовут, - сказал он на чистейшем русском.
  Мы с женой не знали, что и подумать. Я взял ее за руки, дескать, пошли. Видя нашу растерянность, палестинец опять подал голос.
  - До сви-да-ни-я, - сказал он отчетливо, по слогам.
  - До свидания, - ответила жена, а я подумал: не дай Бог таких свиданий.
  Уже в машине, когда рассказали Боре о приключившемся с нами на остановке, он сказал:
  - Араб - всегда араб: хитрый, лживый и прожорливый. Почему он еще и прожорливый, Боря не объяснил, да это и не интересовало нас. Как-то вдруг почувствовали, что израильтяне и палестинцы сами никогда не договорятся. И в свои конфликты будут втягивать всех, и это страшно, потому что дурно попахивает этническими войнами. А мы-то знаем, что и среди нас, и среди других национальностей вполне достаточно выродков, но все-таки их значительно меньше, чем добрых и хороших людей, которыми они как раз и готовы пожертвовать.
  
  Не знаю, почему, но колониальная гостиница, колониальный товар и прочие сочетания со словом "колониальный" мне очень и очень нравятся. Казалось бы, все мое советское воспитание должно отвергать это слово - нет, ничего подобного. Перед глазами встает рослый упитанный плантатор, естественно, "бледнолицый", в белой пробковой шляпе, ковбойке, шортах, приехавший на плантацию на открытом джипе, и обязательно с плеткой в правой руке - сейчас он начнет ею охаживать наиболее нерадивых. Но не тут-то было, плантатор гибнет от рук героических заговорщиков, которые нападают на него сзади так, что пронзенный мачете он испускает дух, толком не уяснив даже, что произошло. Я понимал, конечно, что революционные заговорщики правы, но мне было жаль доверчивого плантатора.
  Смутно помнится фильм "Таманго", в котором опять же "бледнолицые" за бесценок покупают негров у их черных вождей и уже как рабов везут в Америку. И опять вполне естественно огромного роста свободолюбивый негр по имени Таманго поднимает бунт на корабле. Чем грозит бунт на корабле для всего экипажа и пассажиров, думаю, объяснять не надо. "Бледнолицые", так сказать праотцы колонистов, африканеров, больше известных у нас под названием буров, безжалостно бросают Тамангу на стол и пытками стараются выяснить, какие планы вынашивал он и его сообщники. Таманго не выдает, но очень живописно корчится от боли. Подходит капитан, тоже весьма рослый детина, и наклоняется над ним, поднося керосиновый фонарь к искаженному болью лицу.
  - Хватит гримасничать, - говори! - возмущенно вскипает капитан.
  В этом месте мы, большинство мальчиков, засмеялись. (На просмотр фильма мы ходили всем классом, с нами была классная руководительница.) Больше ничего не помню из фильма, а вот разбор нашего нехорошего поведения запомнился на всю жизнь. "Какая ужасающая испорченность, смеяться, когда мучают свободолюбивого, можно сказать, революционного негра Тамангу - немедленно привести родителей!" Бедные родители испытали шок - их детей обвинили в политической несознательности, которая вот-вот обернется неблагонадежностью. Благо, директор школы вспомнил, что недавно в колхозном клубе крутили фильм о справедливой освободительной войне буров, то есть этих же африканеров, колонистов. Говорят, что для вящей убедительности, дескать, мальчики просто запутались, он даже спел куплет из песни, кажется, "Трансвааль в огне", чем довел некоторых родителей до истерических слез, а кремневых представителей из района разжалобил.
  (К счастью, никто не вспомнил о расизме африканеров. В общем, инцидент замяли.)
  Кстати, единогласная критика известного хита "Ой-ой, убили негра, убили негра, а он встал и пошел" в том, что он безыдейный, совершенно беспочвенна. Содержание хита трансформировалось из нашего детства, а всем известно, что линзы, увеличивая изображение без специальных устройств, передают его в перевернутом виде, то есть кверху ногами.
  Словом, время унесло из памяти плантаторов, рабов-негров, африканеров. Остались львы, жирафы, обезьяны и красные попугаи. И еще легкий, ни с чем не сравнимый экваториальный запах чая, кофе и всевозможных пряностей, то есть всего того, что называется колониальным товаром.
  
  Темно-красное дерево, обрамляющее по углам параллельные стены огромной комнаты, напоминало в торце кровати известный квадрат Малевича. Точнее, менее известный, но более популярный, а именно, белый квадрат, который в отличие от оригинала был разделен как бы прорезывающими линиями еще на двенадцать равных квадратов. Не знаю почему, но как-то сразу, просверком, отпечаталось в сознании: Учитель и Его двенадцать апостолов, они - в Нем, как и Он - в них.
  Овальные кресла, торшеры с золочеными подставками, похожими на кувшины, легкий письменный стол, над ним зеркало в волшебной, нет, не раме - оправе. Еще столик и комод, и телевизор, и прочее, прочее, что не бросалось в глаза, но являлось необходимыми деталями в убранстве комнаты. Например, алые розы на столе в низкой, приплюснутой хрустальной вазе. Или живописные гравюры под стеклом, выполненные на библейские сюжеты. Поглощающий звуки палас, рифленый золотистыми кубиками. Под цвет паласа портьеры на высоких окнах и совершенно белоснежный и тоже как бы кубиками тюль. (И портьеры, и тюль раздвигались, открывая окна, и сдвигались, зашторивая их, словно бы дыханием ветра, то есть простым нажатием на кнопку.) Еще ничего я не сказал о тумбочках и телефонах, о просторной ванной комнате, похожей на будуар, и о великолепном мягком халате, облачившись в который, вдруг подумал: се человек!.. Паломник?! Подумал до такой степени уничижительно, что все во мне сжалось. Я ощутил внезапное присутствие некоей силы, наблюдающей за мной.
  Стараясь не разбудить жену, достал иконку Спасителя, молитвослов и, затеплив свечечку, предусмотрительно припасенную в храме Рождества, стоя на коленях, стал молиться.
  Я читал молитвы утренние, потому что знал - на дворе уже день, а окна мы нарочно еще с ночи зашторили, чтобы подольше поспать. Я обращал молитвы Богу, Святому Духу, Пресвятой Троице, Пресвятой Богородице. Я читал молитву Господню и Символ веры. Я просил своего Ангела Хранителя: "...Молися за мя ко Господу..." Я читал тропарь Кресту и молитву за Отечество, все в полном объеме читал, и ...о живых, и ...об усопших. Единственное, чего я не читал (и на этот раз тоже перелистнул), - Пятидесятый псалом Давида. (Он всегда казался мне слишком длинным для утренней молитвы.)
  Словом, перелистнул и, как прежде, читаю и читаю... И как-то внезапно нехорошо мне сделалось, словно кто-то уводит мысль, и застит свет и от свечечки, и от молитв. И всякий раз, только что собьюсь, смотрю на иконку, смотрю на язычок пламени, чтобы полнее сосредоточиться, но вместо этого, уже откуда-то оттуда, извне, созерцаю себя: вот отель "Кинг Дэвид", точнее, по-русски отель "Царь Давид", ты стоишь на коленях, а ведь и царь был глубоко верующим человеком. Когда переносили ковчег Господень в город Давидов и несшие проходили по шести шагов, он приносил в жертву тельца и овна.
  В Библии сказано о том дне: "Давид скакал из всей силы пред Господом; одет же был Давид в льняной ефод". И далее сказано, что Мелихола, дочь царя Саула, после гибели которого был помазан Давид на царский престол, сказала:
  "...Как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня перед глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек! И сказал Давид Мелихоле: пред Господом, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля; пред Господом играть и плясать буду; и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен".
  Так и произошло, слава Давида и имя его передаются из рода в род у многих народов. И не бранными подвигами (исключение - единоборство с Голиафом) известен он среди них, а великой верой в Бога. Именно она принесла ему всю его славу земную.
  И открыл я Пятидесятый псалом царя Давида и читал по Псалтири:
  "Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.
  Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня,
  Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.
  Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.
  Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя.
  Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость.
  Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега.
  Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушенные.
  Отврати лице Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои.
  Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня.
  Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отними от меня.
  Возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня.
  Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся.
  Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою.
  Господи! отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою.
  Ибо жертвы ты не желаешь, - я дал бы ее; к всесожжению не благоволишь.
  Жертва Богу - дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже.
  Облагодетельствуй, по благоволению Твоему Сион; воздвигни стены Иерусалима.
  Тогда благоугодны будут Тебе жертвы правды, возношение и всесожжение; тогда возложат на алтарь Твой тельцов".
  Много раз я читал Пятидесятый псалом, пока не угасла свечечка - ecce bomo!
  
  Глава 28.
  
  Я открыл глаза. Боже, как чудесно! Шторы раздвинуты - белый свет, самый настоящий, только таким светом и можно было обозначить мир и его необъятность (и пошел по белу свету). В украинском - "свiт" напрямую означает "мир". Все это пронеслось в голове потому, что Рождественская ночь в своем физическом смысле предстала нам непроглядной тьмою.
  Я закрыл глаза и опять открыл. И опять белый свет, чистая свежая постель, мягкая необъятность кровати и живительный аромат темно-красных роз. Наверное, ни в какой из инкарнаций я не мог быть Понтием Пилатом. Во всяком случае, по Михаилу Булгакову.
  Я встал и в мягких шлепанцах, неслышно, даже для себя самого, подошел к окну. Не люблю паласы, без естественного шума жизнь как бы приостанавливается - двигаешься, как тень. Зато в окне - солнца, хотя и не видно, но чувствуется: оно уже рядом, свет лучей скользит по переплетам. Слева, через улицу - огромная башня, может какого-нибудь храма, а, может, это страшная Антониева башня? Совершенно не ориентируюсь - где мы находимся, то есть в какой части города?
  "Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя".
  Мне тоже кажется, что легкий аромат роз источается всем, что ни есть вокруг, но от этого только веселее и радостнее на душе. Нет-нет, ни в какой инкарнации я не мог быть Понтием Пилатом. И слава Богу! Говорят, император Клавдий Флавий Юлиан считал себя одним из перевоплощений Александра Македонского. Интересно, что и Александр и Юлиан погибли под Вавилоном.
  - Хватит мечтать, о чем ты думаешь?
  - О том, как это хорошо (прости меня, Господи!) после нашего вчерашнего паломничанья проснуться в столь роскошной колониальной гостинице.
  В ответ жена радостно засмеялась - я попал в самое яблочко, - но тут же построжела, напомнила, что мы условились с Борисом: сразу после обеда идти в храм Гроба Господня.
  - После обеда? (Я нарочно заострил внимание.) Мы будем обедать?
  - Мы не будем обедать. Я имела в виду время.
  Уже на лестнице вдруг спросила:
  - Ты что, хочешь есть?
  - Нет, - ответил я. - Просто после вчерашней давки чуть-чуть побаливает живот и прямо на пупке образовался пузырь.
  - Еще не лучше, - сказала жена и заставила вернуться в номер.
  Как это ни звучит смешно и грешно, а в номере мы какое-то время занимались разглядыванием пупка.
  Жена обнаружила пупковую грыжу, как она сказала - в зачаточном состоянии. И еще приказала - поесть. Она сама слышала, что патриарх Алексий Второй разрешил всем больным не придерживаться поста, кушать в меру, а мы устроили себе строгий пост, а пост вчера закончился.
  - Пойдем. Я тоже поем, - сказала жена. - Пока грыжа в зачаточном состоянии, тебе надо есть поменьше, но чаще.
  Она погрустнела, я попытался ее развеселить.
  - Ты будешь есть - зачем? Разве ты не знаешь заповеди - нельзя брать на себя чужие грехи.
  - Я другую знаю заповедь. Одну из самых почитаемых - всякому, пострадавшему за товарища, спишутся все его грехи до скончания века.
  Жена горько усмехнулась. И дальше я не счел возможным шутить. Я лишь напомнил, что завтра мы едем в отель "Хайат Регенси" на Мертвом море, а там наверняка есть какой-нибудь медцентр. Две недели пребывания - вполне достаточно, чтобы обследоваться. Так что - паниковать не стоит.
  
  Ресторан в отеле "Царь Давид" огромный. Десятки и десятки квадратных столиков, накрытых белоснежными скатертями. А у самого входа, слева, стол (скажем так) длинно-прямоугольный и тоже под белоснежной скатертью, а на нем прямо-таки толпа зажженных свечечек.
  Глянув на них, жена сказала:
  - Здравствуйте, мерцающий народец!.. Извещают... что завтра - суббота. У евреев - выходной, шабат.
  Я сказал, что у Германа Мелвилла в "Дневнике путешествия в Европу и Левант" сказано, что в Иерусалиме три воскресения в неделю - для евреев, христиан и турок. А тут еще объявились баптисты седьмого дня и прибавили четвертое.
  Подошел араб-официант пригласил к столу. Он повел нас так далеко в глубину зала, что даже стало как-то не по себе.
  - Заведет нас куда-нибудь и прибьет, - как всегда шепотом начала жена свою известную песню.
  Ее слова настолько не вязались с подтянутой строгостью араба, одетого в белое и черное, как говорится, с иголочки, что я невольно засмеялся. Официант оглянулся и, учтиво улыбаясь, постучал по часам, дескать, далековато, зато обслужит быстро.
  Мы заказали: один салат на двоих, по кусочку красной рыбы, запеченной в собственном соку, и два стакана яблочного сока.
  Как некогда он, я постучал по часам, мол, побыстрее. Официант согласно кивнул и, наполняя фужеры минеральной водой, спросил:
  - Russian?
  Я кивнул. Он воодушевленно разулыбался. А когда удалился, - жена сказала:
  - Хороший араб.
  Я согласился, но все равно призвал быть бдительной, потому что тот же Мелвилл, в том же "Дневнике..." сравнивал их с "лукавыми псами".
  - А этот Мелвилл часом не еврей, типа нашего Бори?
  - Нет, он американец, а его записям почти сто пятьдесят лет, так что никаким образом он не может быть типа нашего Бори. Кстати, ссылаясь на миссионеров, которые решили основать в Иерусалиме сельскохозяйственную школу, он и евреев назвал великими обманщиками.
  "Евреи действительно приходили, притворялись заинтересованными и т.д., получали одежду, а затем... исчезали".
  Появился официант. Улыбался. На огромном подносе принес весь заказ. Потом еще несколько раз ненавязчиво появлялся, так сказать, вдали, пока я не подозвал и не расписался в счете.
  - Хороший араб, - опять сказала жена, когда, улыбаясь, он удалился.
  Я согласился с ней, потому что восприятие окружающего (хорошее оно или плохое) в большинстве своем зависит от нас самих, в том числе и от пищеварения. А мы подкрепились великолепно (встали из-за стола с чувством легкого голода), к тому же и Боря подоспел вовремя: только что мы вышли в холл - звонок по мобильнику: ждет у входа в отель.
  - Молодец Боря, хороший еврей? - многозначительно спросила жена, и я, понимая, почему она спрашивает, сказал:
  - Просто отличный.
  - А кто лучше?..
  - Как сказал Бабель устами одного из героев его легендарной "Конармии", - усе одинакови.
  Мы засмеялись, довольные собою и друг другом.
  
  Глава 29.
  
  Церковь Гроба Господня. В эту церковь запрещен вход евреям. Обвалившийся купол. Громадное здание, разрушенное наполовину. Лабиринты и террасы гротов, покрытых плесенью, могилы и раки. Запах мертвецкий. Мутное освещение. У входа в нише, похожей на грот, установлен диван для турецких полицейских, которые восседают на нем, скрестив ноги, покуривая, с презрением поглядывая на толпу пилигримов, непрерывным потоком втекающих внутрь и падающих ниц перед камнем помазания Христа, который благодаря прожилкам красноватой плесени напоминает колоду мясника. Рядом глухая мраморная лестница с избитыми ступенями, ведущая на известную всем Голгофу. Там при коптящем свете старой лампы ростовщика, в числе многих других реликвий, хранитель показывает дыру, в которой установлен крест, а сквозь узкую решетку, похожую на крышку подвала для хранения капусты, расселину в скале. На том же уровне, по соседству, находится нечто, напоминающее галерею, огороженную мрамором, с которой хорошо виден церковный вход".
  Далее Герман Мелвилл сообщает, что околачивался на этой галерее целыми днями, созерцая спектакль, разыгрываемый презрительными турками на диване и презренными пилигримами, лобзающими камень помазания.
  "Какое-то чумное великолепие царствует в этих расписных стенах, покрытых плесенью. Посередине всего этого возвышается Святой Гроб - часовня внутри церкви. Она выстроена из мрамора... Из ее портика исходит ослепительное сияние". И вновь автор констатирует: "Сначала попадаешь в крохотный вестибюль, где показывают камень, на котором сидел ангел, а затем и саму могилу. Входишь словно в зажженный фонарь. Стиснутый, наполовину ошеломленный ослепительным светом, некоторое время рассматриваешь ничего не выражающую, пестро украшенную колоду. С радостью выбираешься наружу, с чувством облегчения стирая пот, словно после духоты и жары балагана. Сплошной блеск при отсутствии золота. Жара, вызывающая головокружение. На лицах бедных и невежественных пилигримов написано то же самое, что и на вашем лице".
  У всех христиан я прошу прощения за столь пространные цитаты из "Дневника..." Германа Мелвилла. А если они показались кому-то еще и богохульными, то тем более моя просьба уместна и своевременна. Впрочем, ныне всем, кому не лень, не возбраняется посещать храм Гроба Господня, а уж тем более евреям, хозяевам Израиля. Ныне и купол Храма отреставрирован, и росписи на стенах. И презрительных турков нет. Сегодня все другое и все же не все.
  Приходилось ли вам задумываться, почему на местности (в особенности, спустя много лет) близорукий человек лучше ориентируется, чем зоркий, то есть узнает местность быстрее? Да-да, потому что он не помнит живописных деталей, бросавшихся в глаза зоркому; общее, отпечатавшееся в памяти близорукого, менее поддается разрушению, чем частное. Так и здесь, как будто все другое, а главное-то осталось - толпа паломников, непрерывным потоком втекающая внутрь Храма и падающая ниц перед камнем помазания Христа.
  Мы с женой ничем не выделялись в потоке паломников. Так же, как и все, по высоким разбитым ступеням поднимались на Голгофу. Ставили свечи у Креста Господня и со свечами стояли на коленях в каких-то тесных мраморных клетках. Спускались с Голгофы и, падая ниц, припадали к холодному священному камню, на котором Христос был обернут в чистое погребальное полотно. Стояли в огромной очереди в часовенку, а, войдя, увидев камень, на котором сидел ангел, как и все терялись, пока смотритель-монах (очевидно, грек) не указывал перстом на узкую щель, из которой одни паломники выползали на коленях, а другие - вползали.
  Пещерка, а точнее, гробница настолько маленькая, что мы с женой едва втиснулись в нее. Там молилась какая-то женщина, видимо, из новообращенных, потому что при нашем появлении встала во весь рост и, позабыв о главной цели (зачем она в усыпальнице), наблюдала, как мы бьем поклоны. (К слову сказать, после христиан-бедуинов в храме Рождества мы к ее любопытству отнеслись весьма спокойно.)
  Свечечки, иконки, крестики, в том числе масличные веточки, ладан (в деревянной коробочке с надписью "ТАМ АН благослов из хиландара"), то есть все, что в глазах верующего бесценно и определяется как "Святые дары из Иерусалима", мы освятили прикосновением ко Гробу Господню. Естественно, как таковой раки в усыпальнице нет, но справа у входа есть высеченная в скале ступень, накрытая темно-бордовой тканью, на которой теплилась лампадка. Думаю, на этот уступ, узкую площадочку, положил тело Христа Иосиф перед тем, как Он воскрес. Во всяком случае, когда я возносил к Нему молитвы, в силу необычайной тесноты усыпальницы я невольно притрагивался лбом к уступу, чувствуя даже через толстую ткань тысячелетний холод. У меня мелькнула мысль (бывают такие внезапные непрошеные мысли): пожалуй, этот камень в усыпальнице не видел солнца от сотворения мира. Подумал, и точно как бы озноб пробежал по телу, исходя из точки прикосновения. Сейчас начнет трясти, - подумалось просто и отчетливо, как об очевидной неизбежности. И вдруг я словно бы стал наполняться светом, то есть не светом в обычном понимании, а как бы частыми-частыми световыми точечками, которые, эманируя, создавали вещество света. Ни меня, ни пространства не было - только все проницающий свет. Сколько это длилось? Бог весть?! Что я чувствовал? Непередаваемый восторг души. Именно души, потому что тела как бы не было.
  Помнится, в детстве, тогда я еще не умел плавать, наша воспитательница Мария Васильевна повела нас (старшую группу сельского детсадика) на речку. Зеленый луг, золотые цветы одуванчиков, солнце, бабочки. Мы гонялись за ними, и вдруг я оглядываюсь и - никого нет. Белая шапочка мелькнула за ивовым кустиком и пропала. Я сразу догадался, что все спустились к воде, берега скрывают их. Я помчался назад, как ветер, я пролетел мимо устраивающихся на песке сверстников и, не останавливаясь, кинулся в воду. Я не знал, что под ивовым кустом - водоворот. Что солдаты еще по весне вырыли там глубокую яму. Я пролетел, как молния, - никто меня не заметил.
  Провалившись в яму, я не захлебнулся - нет. Я стал пить воду. Я ее пил и пил, а она, желтая, разрывала мои глаза и втекала в меня со всех сторон. Тогда я стал махать руками, как крыльями. Серебряная полоска дня то врезалась в мои глаза, то рвалась со звоном, и этот звон заставлял меня опять и опять взмахивать руками.
  Мою ныряющую макушку увидел Миша Рубанюк, но прежде, уже понимая, что эту воду я не выпью никогда, я вложил во взмах такую силу, что серебряная полоска дня брызнула и разорвалась. Я увидел Марию Васильевну, лежащую на белом халате, сверстников, бегающих по кромке воды и строящих песчаные крепости. И еще я увидел Мишу Рубанюка, показывающего на мою раз за разом ныряющую макушку. Это было так здорово, видеть и слышать всех сразу и не чувствовать желто-тяжелого звона воды, а купаться в небе, заполненном не просто солнечными лучами, а живым, осязаемо переливающимся светом.
  Потом я увидел маму. Она сидела в летней кухне вместе с другими воспитательницами и пила чай. Неожиданно вздрогнула, стакан выпал из рук и серебряная чайная ложечка, звякнув, упала на разбившееся стекло.
  Я оглянулся. Я увидел Марию Васильевну, резко отбросившую свой халат и кинувшуюся в воду.
  Следующее, что помню: свои руки, безвольно бьющие по песку, и хлюпающий плеск воды, которая выливается из меня, словно из переполненного питьевого бачка.
  Но главное не это, я испытал неповторимый восторг освободившейся души. Восторг, что свет и внутри нас, и вокруг - не сам по себе, он осязаемо трепетен. Он есть вещество любви. Клацанье фотоаппарата вернуло меня в усыпальницу. Оказывается, Боря, как сказал бы Герман Мелвилл, наш драгоман (я дал ему подержать фотоаппарат - на время посещения часовенки), решил, что таким способом я прошу его сфотографировать нас в усыпальнице.
  С большим трудом на коленях выползли мы из Гробницы. И уже во дворе, у входа в Храм, Боря сфотографировал нас у трех мраморных колонн. Одна из них, а именно центральная, стоит расщепленной широкой трещиной. Трещина идет вдоль колонны до камня-основания и конфигурацией напоминает удар молнией. Боря сказал, что существует поверие, будто бы в начале прошлого века, как раз перед Первой мировой войной, турки-янычары не пустили паломников в храм Гроба Господня на Пасху, то есть в великий праздник Светлого Христова Воскресения, когда в Гробницу нисходит неопалимый и живительный Огонь Божий. Конечно, люди не расходились, ждали, может, в самый последний час смилуются янычары?! Но - нет. Вот и последний час, и минута уже на исходе, а ворота в Храм не открываются. И вдруг, словно ветер пробежал по лицам, поднятые к небу, они осветились. С купола - на карниз, а с карниза на центральную колонну сбегал ручей огня. У камня-основания он остановился и пылал, как костер, но не обжигал. Паломники хватали его руками и даже пытались рассовывать по карманам. Они зажигали свечи и плакали в радостном умилении. А потом колонна треснула, огонь ушел в расщелину и исчез.
  - Ну, как, красивая легенда? - спросил Боря.
  Я согласно кивнул, потому что с некоторых пор для меня красивые легенды слишком правдоподобны, чтобы быть легендами.
  
  Глава 30.
  
  Утро выдалось дождливым. На каббале, как мне показалось, никто не среагировал на просьбу: обеспечить нас зонтами, пусть за наличные. В общем, приехали - проблема с зонтами, и уезжаем - то же самое.
  - На Украине зонты - парасоли. Так что все правильно: одну соль мы уже получили, а другую - получаем, - сказал я.
  - Единственное, что хорошо - примета, - отозвалась жена. - Отъезд в дождь считается благополучным.
  Еще она сказала, что Борю не надо озадачивать - лучше уж без его "клише" для ордена францисканцев.
  Появился Боря, весь из себя деловой, создавалось впечатление, что где-то там - неизвестно где, он уже занимался вопросами нашего отъезда.
  Подозвал нас (на каббале интересовались бумагами, подтверждающими, что мы едем на две недели именно в "Хайат Регенси").
  К стойке подошел, очевидно, главный администратор - посмотрел на документы, посвященнодействовал у компьютера.
  - Пожалуйста, счастливого пути!
  Сказал на чистейшем русском. Нас это тронуло, и, поблагодарив, я дал ему свою визитку.
  - Будете в наших краях - милости просим.
  По-моему, он несколько смутился, но все же был польщен знаком внимания. Во всяком случае, когда мы ждали Борю (он согласовывал с директором турфирмы график своей работы) нас опять подозвали к каббале, и главный администратор вначале преподнес зонт, а потом и визитку - Михаил Якубов.
  Конечно, это было приятно, и я сказал, нисколько не преувеличивая, что его внимание весьма лестно... а относительно зонта - пусть не беспокоится, мы его вернем через гида.
  Михаил Якубов отрицательно покачал головой, мол, не надо возвращать.
  - Столь хороший зонт мы не можем принять в подарок, наверное, он дорогой?
  - Это обычная практика отеля, - сказал Михаил. - Преподносить презенты своим постояльцам, тем более VIP-персонам.
  И тут же пояснил, что многие отдыхающие сами берут на память понравившиеся им вещи. И в этом нет ничего особенного, - как правило, все пятизвездные отели учитывают это. И это нормально, это входит в услуги сервиса и считается очень выгодной формой рекламы.
  Мишины пояснения показались нам настолько необычными, что мы их восприняли как шутку, как своеобразный розыгрыш. Я даже поинтересовался - нельзя ли прихватить цветной телевизор?
  - Нет, нельзя, - ответил Миша. - Ни телевизор, ни компьютер... из недвижимости тоже ничего нельзя, а все остальное: домашние туфли, зонты, что-то из посуды, белья, например, халаты - это брать не возбраняется. А если на вещи красуется логотип отеля, то тогда, как он сказал, вообще класс.
  Мы тут же исследовали зонт, но на нем ни логотипа, ни какого-нибудь другого знака отеля не оказалось. Миша успокоил, мол, ничего, это же официальный презент. И все же я вытащил портмоне и попытался расплатиться. Миша не взял денег.
  Мы вышли на улицу - якобы опробовать зонт. И это очень походило на правду потому, что мы находились под ним, как в беседке - непрерывные струйки дождя довершали и усиливали сходство.
  Между тем жена отчитывала меня. Она вышла прогуляться только с одной целью - без посторонних глаз высказать все свое неудовольствие. Особенно ее рассердило портмоне (она сочла эпизод с деньгами кульминацией, апогеем моей бестактности). О, если бы она знала! Если бы я знал, что еще предстоит нам претерпеть благодаря "презенту"! Но мы не знали - поэтому, сердясь и огорчаясь, она отчитывала, а я безропотно выслушивал ее - мне нечего было сказать в свою защиту.
  Есть писатели гротескного плана. Кажется, в "Войне с саламандрами" Карела Чапека один из литературных героев в расстройстве чувств вынимает из кармана брюк носовой платок и неожиданно (и для себя, и для читателя) роняет в дорожную пыль небывалой величины и красоты жемчужину. Потоптавшись на ней, литературный герой вытирает пот и идет дальше, а жемчужина остается в дорожной пыли.
  Ничего больше не сказано о жемчужине. Потерялась ли навсегда, и что почувствовал литгерой, вдруг обнаруживший ее потерю? А может, ее нашел какой-нибудь филолог-честняга? А еще лучше критик-многостаночник, профессор, преподающий в Литературном институте. Как-то шел пьяненький, оступился и видит в дорожной пыли, прямо под ногами, невиданной величины и красоты перл. Дал объявление в газете, а тут киллеры! Контрольный выстрел и - баста, ни профессора, ни жемчужины... Впрочем, беспокойства напрасны, как я уже сказал: жемчужина осталась в дорожной пыли и больше о ней во всем произведении - ни слова. А это уже - литературный прием.
  Всех, кто решил, что мои восклицания: "Если бы она знала! Если бы я знал!..", - тоже прием, не хочу разочаровывать. Может, я еще вернусь к презенту отеля "Царь Давид" в аэропорту "Бен Гурион", а может, и нет - останется в повествовании своего рода жемчужиной в дорожной пыли. Здесь же упоминаю о нем только для того, чтобы объяснить: почему, каким образом в дождь, утром восьмого января мы оказались в фешенебельном отеле "Хилтон".
  Так вот, мы шли под дождем, жена меня отчитывала и отчитывала, а потом вдруг остановилась и все позабыла. Я тоже остановился.
  - Смотри, какой шикарный отель, и в двух шагах от нас! - восхитилась жена. - Кажется, что мы в нем стоим, и это в нем идет такой проливной дождь.
  В самом деле, мокрый асфальт, "прищурившиеся" японские машины, вечнозеленые деревья, и мы под зонтом - и все это как бы внутри отеля, потому что весь он построен из стекла, а может быть, из хрусталя. Во всяком случае, струйки дождя ломают отражение и этим еще больше усиливают иллюзию, что мы там, внутри. Внезапно вспыхнули огни, отель осветился, словно аквариум.
  - Имей в виду, здесь поселился Борис Николаевич.
  Я приобнял жену, зонт хотя и большой, но стоять, приобнявшись, удобней. Я даже подумал: почему раньше-то стоял, как истукан? То есть совершенно позабыл, что минуту назад меня отчитывали.
  Жена поплотнее прижалась плечом (теперь мы были как два сообщника) и, не скрывая зависти, сказала:
  - Везет же людям!
  - Думаю, что в Кремле его апартаменты намного лучше. Уверен, что даже сравнивать нельзя.
  Жена предложила подойти поближе.
  - Нас, конечно, не пустят... Сейчас на каждом этаже, как минимум, по президенту, а то и больше.
  - Борис Николаевич - один. Правда и друг Билл - один, и друг Коль - тоже...
  
  Я подумал о них, как о Васнецовских "Богатырях", но, как ни печально (все же в основе сюжета картины - былины русские), - на главного богатыря Илью Муромца Борис Николаевич не тянул. Только по статусу, а по всем другим статьям - увы! Не шибко заботился он о русском народе, можно сказать, вообще не заботился. О каких-то мифических россиянах - это еще куда ни шло, наверное, заботился. А свой кровный народ даже быдлом называл. Устами своих приближенных призывал "душить гадину". Вероятно, поэтому и повинился и сюда приехал - Бог простит. Но, видимо, Борис Николаевич не очень верит в Бога или, точнее, верит в какого-то - своего, а иначе бы не спрятался за путинский указ. Хотя понять можно, на какую-то минуту, а может, полминуты представил себя на месте русского народа и в ужас пришел. Уж больно легко смолчали! А стало быть, ждут случая и - распнут. Жен и детей не пожалеют!.. Такое уже бывало, сам знает - лопатами и бульдозерами сковыривал Ипатьевский дом, светлую память о невинно убиенных. Ужас и страх Божий, очевидно, не давали покоя Борису Николаевичу, - потому и повинился, и покаялся. А уж раз повинился и покаялся - мы зла не помним, мог бы и не прятаться за указ.
  Пожалуй, Борис Николаевич и на Добрыню Никитича не тянет, но нельзя же, в самом деле, чтобы среди русских богатырей вовсе не было русского человека. Будем считать Бориса Николаевича Добрыней, подтвердим, так сказать, что мы не помним зла.
  Думаю, не погрешу против истины, если Ильей Муромцем среди трех закадычных друзей будет Гельмут Коль. Он поосанистей всех, погабаритней и в последние десять лет своего правления показал себя истинным другом, а иногда и прямым защитником русского народа. Это в его канцлерство Горбачев был сделан Почетным Немцем. (Плохо это или хорошо в контексте Европа - наш общий дом? Пусть каждый сам ответит на этот вопрос.) А вот сделать Почетным Немцем не немца, а русского - надо было обладать мужеством Ильи Муромца. А сколько добра сделал Гельмут Коль простым русским людям!
  Именно в его канцлерство инвалид войны Павел Сергеевич Кузьмин, бухгалтер-пенсионер Новгородской писательской организации, получил из Германии гуманитарную помощь. (Такой большой картонный ящик, в котором были и колбаса копченая, и тушенка, и кофе, и чай, и шоколад, и еще много кое-чего, по тем временам дефицитного, и так красочно упакованного, что глаза разбегались от оберток. Но главное, для фронтовиков клались в ящик бутылка водки или спирта, произведенные там, как говорят украинцы, "на Нiмеччинi". - Проклятые водка и спирт!)
  Павел Сергеевич открыл ящик и ахнул, сроду он такого не видел в лавках для инвалидов. Ахнуть-то ахнул, а когда стал перебирать продукты и наткнулся на бутылку питьевого спирта - тихонечко отодвинул ящик и как-то так неуверенно сел, подтянув ногу, а потом уронил руки, опустив плечи, что я решил выйти из кабинета. Но он остановил. Утерся рукавом, суетливо взял карандаш и, стуча им по своей деревянной ноге, срываясь на надрыв, прокричал:
  - Я же фронтовик! Я стрелял по ним, стрелял, а они!..
  В его крике было столько внутренней силы и боли, что и я на какое-то мгновение очутился рядом с ним в том проклятом окопе и стрелял в них, стрелял, а они?!..
  Впоследствии в гараже Павел Сергеевич открыл мне великую тайну современных гонений на Гельмута Коля: судебных исков, нападок прессы и прочее, прочее... "Ревнуют, не могут простить ему, что он похож на непобедимого русского богатыря - Илью Муромца".
  
  - Ты куда исчез, испарился? Сколько раз повторять - пойдем, подойдем поближе.
  И, чтобы не попасть под струйки дождя, жена подтолкнула меня.
  По мобильнику позвонил Кимельфельд, попросил немного подождать, возможно, с нами поедет директор турфирмы. За разговором мы упустили из виду, что хотели только приблизиться к отелю, но прозрачные двери бесшумно раскрылись, и мы, сложив зонт, вошли внутрь.
  Куда идти? Стеклянное великолепие и - никого. Слева, на открытой лестнице, далеко вверху поднималась женщина в розовом длинном платье, но окликать было бессмысленно, тем более пока я раздумывал, она плавно, словно рыбка, уплыла.
  - Странно, мы думали тут охрана, телохранители!..
  - Пойдем по этой лестнице... И не волнуйся, здесь полно скрытых телекамер, уверен, что за нами уже наблюдают.
  Люстры, светильники - они словно приветствовали нас, зажигаясь при нашем появлении.
  На втором этаже, сразу с лестницы, мы вошли в галерею, на полках которой с обеих сторон красовались предметы искусства.
  - Ты знаешь, а это очень неприятно знать, что за тобой наблюдают, - сказала жена.
  - Не обращай внимания, посмотри на эту серебряную статуэтку!
  Бегущий человечек в очках: в руках книга, а сзади, в спину, вмонтирован компьютер. И тут же рядом еврейское святое семейство: бородатые мужчины в шляпах, а женщины в длинных одеждах наподобие сари. Вглядываясь в фигурки, все больше и больше открывал мельчайшие детали, по которым узнавалась профессия изображенного. Так, бегущий был явно журналистом. А святое семейство за праздничной трапезой - тамбурины, подносы с виноградом, кувшины. Может быть, столь огромное количество мельчайших деталей (у журналиста один ботинок расшнуровался и вот-вот слетит) и не является фактом искусства (искусство прежде всего экономно), но в данном случае литье серебра, его чернение вкупе с мельчайшими деталями быта невольно сообщало зрителю о невероятной сложности технологического процесса производства статуэток. Это было какое-то новое искусство, как в свое время синематограф, в начале своего зарождения обнаруживший во множестве повторяющихся фигурок неповторимость движения.
  Рядом со статуэтками на специальных подставочках-экранах были выставлены цены (нам они показались запредельными). Судя по тому, что автор статуэток нигде не указывался, имя его, во всяком случае в Иерусалиме, было на слуху.
  Кроме статуэток нас заинтересовали ювелирные украшения от Н. Штерна - золотые кольца с изумрудами и сапфирами. Некоторые коробочки украшала надпись "Personally yours" (персонально ваш).
  Мы не поверили надписям и ни разу не посмотрели на ценники, зато с удовольствием созерцали сапфиры, бриллианты, изумруды в такой изысканной оправе из благородных металлов, что я сказал:
  - Этот Н. Штерн, зараза, имеет превосходный вкус!
  Жена улыбчиво взглянула на меня, она рассматривала изумрудное колечко, и мне показалось, я уловил ее тайные мысли.
  - Настанет день, я напишу о нашей поездке в Израиль своего рода роман-путешествие и в нем упомяну великолепие Штернской империи. И он, понимая, что это - реклама на все времена, самолично пришлет колечко, а я отдам - тебе!
  - Тише! - взмолилась жена, причем так естественно, что я оглянулся, мол, в чем дело?
  - За нами же наблюдают, - напомнила она.
  - Ну и что? - удивился я.
  - А то, что ты можешь напугать Штерна.
  Часы "Роллинг" с тремя секундными стрелками на циферблате, напротив, прежде всего заинтересовали ценниками. Вспомнилось, что именно этой маркой друг Билл одарил друга Борю. Более всего поразились тому, что цена в двадцать три тысячи долларов за экземпляр (кажется, такую цену указывали наши СМИ, комментируя подарок Ельцину) была в данной коллекции весьма скромной, некоторые часы стоили в пять раз дороже.
  - Вот так! - сказал я, постучав по бронированному стеклу, и тут же отскочил (показалось, сработала сигнализация, на самом же деле зазвонил телефон).
  Боря Кимельфельд приглашал ехать на Мертвое море в отель "Хайат Регенси".
  
  Глава 31.
  
  Пока я разбирался с картами, мы выехали из Иерусалима. Наш разговор с Борей (в географическом смысле) представлял интерес только в двух случаях: если мы хорошо знаем местность и ориентируемся на ней или если следим за Бориными указаниями из окна автомобиля, непременно сверяя их с картой. Второй вариант был более предпочтителен, но опять же, по какой карте сверяться? У нас были планы Иерусалима и карты царств Иудейского и Израильского до Рождества Христова. И - много других карт, отксерокопированных из Библии, изданной по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Пимена. Из современных - географическая карта Израиля и карта для пилигримов, причем параллельные - изображенные на одном листе. Казалось бы: вот Вифания, вот Вифлеем... Ну, Вифлеем мы уже знаем - Бейт-Лехем. А Вифания?! А город, из которого (пока я кружил по картам) мы выехали, - в самом деле, Иерусалим? А может, это город Иевус, взятый Давидом в тысячном году до новой эры, в котором, не в пример сегодняшнему Иерусалиму, было двенадцать ворот. А дорога, по которой мы едем, точнее, долина, по которой мчится автострада, как она называется?..
  Боря односложно (не отрываясь от руля, - и слава Богу!) указывал: видите, внизу - Кедронская долина. (Жена отказалась "шарить" по картам и - не мудрено.)
  В главке "От Иерусалима до Мертвого моря" все того же Германа Мелвилла можно прочесть:
  "Выйдя из ворот святого Стефана и перевалив Елеонскую гору, направился в сторону Вифании. Остановился на вершине холма. Жалкая арабская деревушка. Отличный вид. Гробница Лазаря - обыкновенная пещера, похожая на подвал. По лысым холмам спустился в долину. Ручей Кедрон. Ужасная глубина. Черный и траурный. Долина Иософата. По мере приближения к Мертвому морю она принимает вид все более и более демонический".
  Далее он говорит о равнине Иерихона, где единственным деревом является содомская яблоня. Сравнивает устье Кедрона с вратами ада и в итоге замечает, что в этих краях, кроме Мертвого моря, не на что посмотреть.
  Впрочем, отрывок из "Дневника..." Мелвилла привел с единственной целью - выяснить, по какой долине мчится автострада? Если по долине - Иософата - тогда... где долина Кедронская, Царская?!
  Оказывается, еще с библейских времен за большинством исторических мест сохранилось по два-три, а иногда четыре и пять названий. Мертвое море. Оно же - Соленое и Асфальтовое. Озеро Геннисаретское. Оно же - озеро Кинерет и Тевериадское, и оно же - Галилейское море. В голове винегрет, каша.
  Я отложил карты. Конечно, если идти пешком или ехать на лошади, - наверное, не составит труда разобраться в них. А вот если мчаться на машине, - невозможно уследить за названиями на карте и пейзажами за окном. Нас даже раздражает множество названий. А между тем много названий - много историй и самой истории этих мест много. Ведь в каждом случае по-своему приобреталось параллельное название. В данном конкретном - оно связывалось с названием ручья (Кедрон - черный, темный), протекавшего между Иерусалимом и Елеонской горой и впадавшего в Мертвое море. По названию ручья, наполнявшегося в сезон дождей, была названа долина Кедронской. А Иософатской ее назвали в честь благочестивого царя Иудейского, отменившего высоты и дубравы (места идолослужений) и учившего свой народ Закону Божию. Царской же она стала в честь победы царя Иософата над моавитянами и их союзниками, а еще - как предполагаемое место его захоронения. В каждом случае (скажем так) подключалась память народная к удобству запоминания названия.
  Мы, рожденные в СССР, знаем и другие способы приобретения параллельных названий. Например, навязывание их сверху. Но тут происходило что-то необъяснимое: чем больше власть убеждала в полезности нового названия, тем больше оно отторгалось и, в конце концов, возвращалось прежнее название: и улице, и селу, и городу... Происходило что-то мистическое, но от переименований старое название становилось в памяти еще более отчетливым, еще более славным, то есть самообновлялось, словно старинная икона. Как и в любом правиле были, конечно, и исключения.
  Не знаю почему, но в судьбе названий долины - Кедронская, Иософата, Царская улавливается что-то до боли знакомое, убеждающее, что городу Волгограду (прежде - Царицыну, Сталинграду) будет возвращено поистине историческое имя. Потому что, отменив Сталинград, мы словно вынули сердце у Сталинградской битвы. Убежден, что не только имя будет возвращено славному городу на Волге, но и прах генералиссимуса товарища Сталина найдет свое вечное упокоение там, рядом с полем великой победоносной битвы. И это время не за горами. Мы, свидетели захоронения останков последнего Российского императора и его семьи, станем свидетелями захоронения перенесенных останков Верховного главнокомандующего СССР. Именно после этого примирение во всех слоях русского общества станет необратимым. И мы снова почувствуем себя единым народом - великороссами.
  И в нашей среде, как это уже не раз бывало, другие малые нации найдут себя потому, что ныне мифическое слово "россиянин", за которым нет ни народов, ни народа, а стоит какое-то неведомое население страны, наконец-то наполнится простым и понятным смыслом: "россиянин", стало быть, гражданин Российской Федерации. Стало быть, в правах и обязанностях ты - единица, равная всем другим единицам, ибо у нас у всех один знаменатель - россиянин.
  А между тем, мы мчались по автостраде. Моросящий дождь прекратился и сквозь перистые облака излилось серебряное солнце. Удивительная погода в Израиле - в Иерусалиме дождь, холодно, мы надели зимние куртки. А в долине Иософата, в нескольких километрах от города, тепло, светло, майская погода, мы сняли куртки. И еще - весенний запах подснежников, легкий, как дыхание ветерка. В низине, сразу за ограждением дороги, погонщики овец и красочный лагерь бедуинов - вагончики на колесах. И опять голые и плавные холмы, иногда круто, почти вертикально срезанные.
  Их желто-золотистый цвет и срезы напоминают головки сыра. А автострада мчится, льется, как Кедронский поток в сезон дождей. И я ловлю себя на мысли, что пытаюсь ответить: почему именно здесь, в долине Иософата, задумался о Сталине, Сталинграде и Сталинградской битве? Только ли сходство в названиях и в форме их обретения, - когда они, названия, тут же уходят под защиту народа? А может, причиною подсознание - едем не куда-нибудь, а к Мертвому морю, и не по какой-нибудь долине, а именно той, где над народами произойдет последний Страшный Суд Божий?!
  
  Глава 32.
  
  Поселение Кумран основано сектой ессеев во втором веке до новой эры. Предполагается, что в пору своего становления Христос был членом этой секты. Боря показал на темные дыры в горе, издали похожие на норки стрижей на крутояре.
  - Там в тысяча девятьсот сорок седьмом году пастухи-арабы нашли Свитки Мертвого моря. Еще их называют Кумранскими Свитками. Представляете, больше двух тысячелетий пролежали Свитки в глиняных кувшинах - и ничего. Основной урон рукописям нанесли пастухи, стали использовать их на самокрутки, для розжига костров, в общем, не по назначению.
  Боря рассказал, что совершенно случайно Свитки увидел какой-то еврей-сябр, то есть еврей, родившийся и выросший в Израиле. Он-то и побеспокоился о Свитках, но все равно им уже был нанесен непоправимый вред - утерянные страницы не восстановить.
  Последнюю фразу Боря произнес с такой силой, что невольно почувствовалось, что этот факт он уже внес в счет, который при случае "предъявит" арабам.
  Ныне Кумран - сельскохозяйственная коммуна или, как здесь называют, киббуц. Еще издали мы увидели оазис - финиковые пальмы, цветы, заросли бересклета. Боря свернул с автострады - асфальтированная площадь, кругом пальмы, возле утопающего в зелени одноэтажного здания со стеклянными дверями и стенами - араб с верблюдом. Верблюд оседлан, седло размещено поверх подушек, которые накрыты домотканой дорожкой наподобие рушника и так же, как рушник, украшенный на концах красными узорами орнамента, по которому с геометрической точностью были раскиданы кисточки.
  Боря остановился возле одноэтажного здания, оказывается это магазин широкого ассортимента.
  Мы вышли из машины. Белесые с прогалами облака - нежная пастель. Тень от верблюда, как тень от корабля времен Садко. При нашем приближении, очевидно по требованию хозяина, животное осторожно стало на колени, а потом легло прямо возле тротуара. Боже мой, как хорошо, как тепло, словно у нас в конце мая! Я стал на край бордюра, равнина и море сливаются в единое пространство, смотришь, как на карту. Наверное, такой предстает земля из иллюминаторов МКС (Международной космической станции). И как хорошо дышится, навсегда запомню киббуц Кумран.
  Мне стало жаль животное, которое вынуждено было преклонить колени. Я дал арабу несколько долларов, и мы с женой сфотографировались. Она - возле лежащего верблюда, а я - немножко проехал на нем. Удивительно точное сравнение: верблюд - корабль пустыни, изгиб шеи, словно изгиб носа ладьи, увенчанного, правда, не нимфой, а монстром (морда верблюда почему-то всегда ассоциируется с человеческим черепом).
  Боря проявил недюжинную выдержку и достойную похвалы находчивость, чтобы заинтересовать нас магазином. Особенно много было сказано о чудодейственных кремах. Дескать, Мертвое море рядом, фабрики, добывающие и получающие соли и всякие микроэлементы, - тоже. Не упустите случая.
  Мы не упустили. Меня заинтересовали книги и сувениры, а жена вместе с Борей удалилась в отдел кремов. И хотя со мною никого не было из обслуживающего персонала, с книгами я разобрался довольно быстро. В большинстве это были книги на иврите и английском. Меня, конечно, заинтересовала "Иудейская война" Иосифа Флавия, но... если бы на русском. Впрочем, возможно - и нет, то есть, возможно, и не купил бы. Перед отъездом мне посчастливилось приобрести великолепнейшее совместное издание этой книги (Москва, Мосты культуры, 1999; Гешарим, Иерусалим, 5760) в переводе с древнегреческого, уже потому бесценного, что за этим языком Флавия незримо присутствуют его родные языки - иврит и арамейский. Вот что по этому поводу во введении к своей исторической книге говорит сам автор:
  "...Я предлагаю подданным Римской империи переложение на греческий язык книги, написанной мною ранее на своем родном языке, для народов, живущих на Востоке". И далее речь, которую невозможно не запомнить потому, что она проникновенна, как клятва, а клятвы потому и проникновенны, наверное, что даются всегда в присутствии Бога. "Я - Йосеф, сын Маттитьяху, по происхождению еврей из Иерусалима и принадлежу к сословию священников, сначала сам воевал против римлян, а впоследствии был невольным свидетелем событий". Кажется, ничего особенного не говорит Флавий - информация. Но какая! А это? "Я - Йосеф, сын Маттитьяху..." Почти неразличимое сходство древнееврейской традиции и русской. Какой-нибудь Петр Иванович - непременно сын Иванов! Конечно, в данном конкретном случае автор, называя, чей он сын и из какого сословия, привлекал авторитет отца и сословия с единственной целью - подчеркнуть: он в своем повествовании не допустит лжи. И мы сегодня, зная подробности пленения Йосефа, понимаем, почему он больше всего боялся быть уличенным во лжи. Однако же был этот авторитет и отца, и сословия и, очевидно, непререкаемый. В русской традиции, по духу более демократичной (чей сын? А уж я сам решу, или мы решим, кто - ты?), имя и отчество стоят рядом, особенно в зрелости. Если у русского человека (так было и так есть) не обнаруживается отчества и после сорока лет, то уже сразу ясно, - чей он? Это же отсюда пошло, когда говорят о малозначимом человеке, - никто и звать никак! Уверен, что дети переселенцев из России вернутся к именам-отчествам, то есть к своей древнееврейской традиции, когда указывание "чей ты сын" имело для окружающих архиважное значение уже потому, что еврей не был перекати-полем, не имеющим корней, а жил в своем родном доме, в своей родной стране, что, как говорится, и сейчас "имеет место быть".
  В качестве сувенира я выбрал рассеченный надвое шар, полый внутри и покрытый синтетическим стеклом, под которым над подставке, а стало быть внизу, была земля (Terra Santa), а вверху на небесном фоне, снабженном крестом, вода из реки Иордан. По кромке круга, по золотой дорожке, была надпись, выполненная на русском: "Благословение из Иерусалима". И еще: "Священный 2000 год". Сувенир был замечателен, но цена?! Я отложил три: два с надписью на русском и один - на английском.
  Подошел Боря - это новые сувениры, он таких еще не видел. Посмотрел на ценник, потом - сколько штук я отложил, потер руки.
  В зале кремов, по-моему, собрались все продавщицы магазина. В самом существе моей жены есть что-то такое, что притягивает к ней. Людям нравится с ней беседовать, давать советы, выслушивать ее мнение. Я отношу это к чувству врожденной интеллигентности. Бывает ли интеллигентность врожденной? В моем понимании - да, бывает. Более того, я даже склоняюсь к тому, что по-настоящему она только и бывает врожденной. Хотя какое-то время считал, что на умение беседовать с людьми наложила отпечаток работа: ученый секретарь просто обязан уметь разговаривать с людьми, то есть быть коммуникабельным. Сейчас так не считаю. К ней приходили даже за советом: можно ли заходить к директрисе (ужасной барыне, прежде работавшей инструктором Крайкома партии) или барыня не в настроении? Сама же она была всегда в настроении. Впрочем, нет, это не настроение, это постоянное пребывание души в миролюбии. Так сказать, своеобразное состояние равновесия. Во всяком случае, этим я объясняю умение быть незаметной, не выделяться в любой обстановке. Возможно, кому-то умение быть незаметной, не выделяться покажется весьма сомнительным достоинством. Но только не для меня, я испытываю настоящее чувство комфорта, когда никто не пытается привлечь моего внимания. А потом, всякий человек, выведенный из состояния равновесия (так же, как и всякий предмет, выведенный из состояния покоя) стремится занять исходное положение - закон физики. Отсюда непроизвольное действие, то есть движение самой души. Здесь-то и возникает желание беседовать, давать советы и выслушивать мнение. В основе всех достоинств, и в особенности, у женщин я выделяю - миролюбие. Более того - жажду миролюбия.
  Я решил убедиться в своей правоте, попросил Борю сказать, что мы ограничены в финансах и можем позволить себе, к сожалению, не многое даже из того, что приглянулось жене. Причем попросил сказать старшей продавщице.
  Боря заколебался: может, это надо сказать прежде жене? Или вообще не надо говорить - что возьмете, то и возьмете, кому какое дело? Но я настоял. Мы отозвали старшую...
  Она кивнула, мол, все поняла, и опять поспешила к моей жене, что-то увлеченно, с помощью мимики, спрашивающей о тюбике крема. Естественно, я надеялся, что информация о наших скромных возможностях поубавит интерес у продавщиц, но не тут-то было. Во-первых, старшая и не подумала делиться информацией. Она взяла тюбик из рук моей жены и жестом мизинчика - вначале себе, а потом и ей преподнесла да, пожалуй, преподнесла аромат крема. При этом она с широко раскрытыми глазами наблюдала за реакцией жены. Девушки вокруг тоже наблюдали. Понимая ответственность момента, она посерьезнела, слегка свела брови, а потом, прикрыв глаза, стала как бы воспарять, проникаясь ароматом крема. Она даже кистью руки, словно веером, опахнула свое лицо, чтобы прийти в себя от волшебного опьянения. И вот этот жест (кистью руки) сейчас же повторила старшая продавщица, а за нею другие девушки. Это было настолько комично, что все они заулыбались, довольные друг другом.
  Боря поспешил к ним, желая помочь как переводчик. Я же продолжал делать вид, что разглядываю витрину. На самом деле я ждал, что вот сейчас старшая продавщица, увидев Борю, либо сама вспомнит о наших ограниченных возможностях, либо Боря каким-то образом вновь о них напомнит. Ну, хотя бы для того, чтобы побыстрее свернуть процесс и дальше продолжать путь в "Хайат Регенси".
  Ничего подобного, Боря влился в группу, и теперь исследование проходило более активно, то есть в единицу времени они теперь знакомились с большим количеством тюбиков.
  Тогда подошел я и шепнул жене, чтобы она взглянула на маркировочные коды на тюбиках, на них же была проставлена и их стоимость в шекелях.
  Жена посмотрела и испуганно ойкнула, ее "Я" непроизвольно и стремительно заспешило в исходную точку. Только в такие минуты я сожалею, что не миллионер. Да-да, в такие минуты, но не в эту. Потому что в эту я чувствовал себя экспериментатором.
  Старшая продавщица, словно тоже чего-то испугавшись, стала быстро, очень быстро что-то говорить Боре и очень коротко - девушкам. Они тут же, как я понял, стали формировать наборы из отобранных тюбиков, то есть упаковывать их в специальные прозрачные ридикюльчики, весьма импозантные, отделанные белыми шнурами и медными замочками.
  Внезапно жена взяла меня за локоть. Я даже вздрогнул от неожиданности.
  - Все экспериментируешь, - сказала она, причем таким тоном, что было неясно: то ли спрашивала, то ли упрекала. Лишь одно не вызывало сомнений - у любого миролюбия есть предел.
  Она потребовала мое портмоне, я безропотно отдал. А когда выходил из магазина - оглянулся. Это была запоминающаяся сцена: старшая девушка смотрела на мою жену с таким немым восторгом, словно на божество. А божество ничем не выделялось из окружающей среды и было даже незаметным, потому что, находясь в исходном положении, уставилось взглядом в одну точку.
  Вначале на крыльцо вышла жена, а потом появился Боря. Он нес огромный, набитый ридикюльчиками пакет. Пакет был тяжелым, Боря шел, чуть-чуть прогибаясь в талии, словно нес полное ведро с водой. Захлопнув багажник, потер руки точь-в-точь, как тогда - осматривая сувениры. Меня осенило: Боря берет какую-то мзду за то, что привозит в магазин туристов. Как бы там ни было, а туристы - потенциальные покупатели. Может, ему платят с конкретного объема продажи?!
  А между тем мы выехали на автостраду, и Мертвое море действительно было Мертвым, - ничто вокруг него не двигалось и не шевелилось, а само оно представлялось настолько плоским и стоячим, словно по нему прошел тяжелейший дорожный каток.
  
  ---------------------------------------------------------------------------------------------
  
  ЧАСТЬ 3
  
  
  Глава 33.
  
  Израильтяне говорят: "Израиль очень маленькая страна, но она - наша". И вот это - "наша" является ключом к пониманию того, что страна сильно милитаризована. Да и как иначе, вся современная история - сплошные войны и борьба с терроризмом. Все ныне живущие в Израиле живут на пороховой бочке. Однако не милитаризация этой страны меня удивляет. Меня удивляет, как можно, живя на пороховой бочке, шутить, смеяться и, в общем-то, не терять бодрости духа. Что ни говорите, а ни одной из стран, граничащей с Израилем, увы, доверять нельзя. У всех с пятнадцатого мая тысяча девятьсот сорок восьмого года, как говорится, рыльце в пушку. И все же израильтяне не скатились в противостоянии с арабами до пресловутого: "Кто виноват?! Арабы виноваты!" Как это произошло в гитлеровской Германии в отношении их самих. Более того, даже такие люди, как Борис Кимельфельд, которым вроде по штату положено быть завзятыми патриотами (в любой милитаризованной стране профессия "гид" политизирована) проявляют завидную корректность. Пример - наш ужин в Вифлееме, его дружба с арабами, хозяевами ресторанчика. Возможно, и здесь он что-то имеет с того, что привозит туристов, но это нормально - мир и свободный рынок предполагают сотрудничество. Большинство Бориных шуток при всей их язвительности либо характеризуют его самого, либо обоюдоостры и могут быть использованы теми, против кого направлены, причем с не меньшим успехом. Вот образчики остроумия.
  Мы едем по Иерусалиму, новостройке, жилые дома, в основном, пяти-шестиэтажные. Я говорю:
  - Что-то не вижу небоскребов? Боря, усмехаясь, объясняет:
  - Дело в том, что арабы таскают раствор в ведрах, а выше шестого им тяжело.
  Думаю, что по этой шутке легко читается советское прошлое шутника. Нас учили человеколюбию, братству, равенству со всеми народами, а более всего с угнетаемыми империализмом. Вот вам и шутка так называемой жалости к угнетенным, которую могли придумать только выходцы из СНГ.
  Когда мы ехали вдоль Мертвого моря и Боря объяснял, что с востока территория Израиля ограничена впадиной Гхор, расположенной на месте активного разлома земной коры (обрамляющие впадину тектонические плиты расходятся со скоростью два сантиметра в год - по геологическим меркам весьма высокая скорость), он не преминул сострить, дескать, не против, если бы тот берег (имелась в виду Иордания) отдалялся и побыстрее.
  Не знаю, как кому, а мы воспринимали Корины шутки, действительно, как шутки. А то, что он бывал иногда непоследователен, легко прощалось уже потому хотя бы, что сама природа в Израиле какая-то раздерганная: то дождь, то солнце, то буря, то тишина пустыни, причем до вязкого звона в ушах. Словом, Боря нам понравился и, расставаясь (он доставил нас с женой в отель "Хайат Регенси" без приключений), я подарил ему свою книгу повестей, то есть мы расстались весьма дружески.
  
  Отель "Хайат" находится много ниже автострады. Справа - гора Содом, слева - отель, а автострада мчится между ними. Когда смотришь из окна автомобиля, - кажется, что отель на берегу моря. На самом деле, на берегу другие отели, а наш - на дистанции комфорта (метров двести от берега). Кругом идет стройка, прокладываются автомобильные дороги, трубы (по ним закачивается морская вода в бассейны отелей), но то, что уже сделано, настолько впечатляет, что стройку как-то пропускаешь, не улавливаешь.
  Паспорт - тысяча пятьсот двадцать девять. Две первые цифры - "15" - этаж. Отель состоит как бы из состыкованных зданий, наш номер на стыке, а во внутренней части утла расположен балкон. Под нами четырнадцать балконов и пять - над нами. Так что можно говорить не о балконе, а о лоджии. Прекрасный вид, внизу оазис: пальмы, акации, заросли вечнозеленого кустарника, круглая оранжевая крыша какого-то непонятного заведения, похожая на легкомысленную шляпу, площадки, сплошь уставленные автомобилями, опять зелень деревьев, отели, напоминающие стопки книг, но взгляд не останавливается, перескакивает через них - море! Оно изумрудно. Облака сместились на Иорданские горы и, кажется, отдыхают на них.
  С нашей стороны вид не менее экзотичен. Уже известная гора Содом, облака над нею подсвечены солнцем и кажется, что это сам святой Лот в кипе. Я смотрю перпендикулярно вниз и замираю, прямо под нами, как бы в промежутке стоймя поставленной книги - лекало бассейна, обрамленного приплюснутыми пальмами. Кафель иссиня-белый, и вода представляется оброненным сапфиром. И вдруг все меркнет. С другой стороны отеля обрушивается стена дождя. Дождь белый, он продвигается к морю, и по пути его продвижения очертания деревьев, строений и фешенебельных отелей погружаются как бы в туман. Через несколько минут иорданские горы растворились в серой мгле, а горизонт приблизился, кажется, что сразу за отелями на берегу - край Земли; если подойти к нему, то непременно увидишь трех мифических китов или трех слонов.
  Жена предложила сходить пообедать. Господи! Только сейчас увидели, что коридор - своеобразные антресоли, огороженные бетонными емкостями, в которых цветут разноцветные примулы. Напротив нас идентичное крыло, разлинованное балконами и вниз и вверх. Я придвинулся к краю - далеко внизу, словно на дне колодца, освещенная сцена с роялем и несколько рядов стульев, теряющихся в пустоте зала. И еще несколько пальм прямо под балконами, их хвостатые листья тоже далеко внизу, но уже различимы, потому что вверху над нами стеклянный потолок и белое-белое, я бы даже сказал, сияющее небо.
  Время обеда мы упустили, но не огорчились. Наша гид Света переложила знакомство с отелем на Борю, но мы отпустили его. Во-первых, он сам появился в "Хайате" впервые, а во-вторых, ему предстояла обратная дорога домой. В общем, мы отпустили Борю и не сожалели, нам нравилось самим вникать и разбираться. Удивительно, но в "Хайат" мы не встретили ни одного русского. Впрочем, кафе мы отыскали довольно быстро. (Оно находится в северо-восточной части здания, точнее, стеклянная стена кафе была повернута на север, и нашему взору была открыта долина, горы не загораживали небо.)
  Мы выбрали столик у окна. Посетителей почти не было, да и мы никуда не торопились. К стойке подбегали девушки-официантки, и мы надеялись, что с минуты на минуту нас заметят. Однако - не замечали и, чтобы убить время, я раздвинул кисейные шторы, и мы с женой сразу как бы очутились на улице. Дождь окончился, а над долиной с Западного берега на Восточный были перекинуты две параллельные арки-радуги. Они походили на сказочный подвесной мост и сияли с таким неистовством, словно пытались затмить одна другую.
  - Надо же! - воскликнула жена. - Никогда не видела ничего подобного.
  - "Судьба, как ракета, летит по параболе, По-разному - круто и редко - по радуге".
  - Ранний Андрей Вознесенский. Когда-то ты любил его стихи.
  - И не только его.
  Жена польщенно засмеялась. В шестидесятые годы она (студентка молпрома Омского сельскохозяйственного института) подарила мне сборник Евгения Евтушенко "Взмах руки". Подарок оказался настолько неожиданным и приятным, что мы впервые поцеловались. Тогда я зачитывался его стихами. И не только его, но и Андрея Вознесенского, и Роберта Рождественского, и Булата Окуджавы, и Беллы Ахмадулиной. Конечно, я уже знал кроме программных поэтов (Александра Сергеевича Пушкина и Михаила Юрьевича Лермонтова) и Есенина, и Блока, и Маяковского, и Цветаеву, и Ахматову, но они были где-то вдали, как недоступные горные вершины, а эти были такими же, как и мы, молодыми. Они дышали воздухом Хрущевской оттепели, а мы - еще и их стихами. Записные критики ругали поэтов за непричесанность мыслей, но в наших глазах это только прибавляло шарма.
  - Как же не помнить?! "От Галки..." Ты была ужасно краткой.
  - А теперь ты их не любишь!
  Она сказала это с таким вздрагивающим вздохом, что я невольно напрягся. Разумеется, я понимал, что этот вздох со всхлипом никак не относится к тому, что я не люблю когда-то любимых мною поэтов. Скорее, здесь тоска по нашей промелькнувшей юности. Но наша юность немыслима без их стихов. И в то же время, которое называем застойным, когда голоса, голоса (скажем так) оттепельщиков стали менее звенящими, вдруг обнаружились другие, для кого-то не менее, а для меня более запоминающиеся голоса.
  Помню, мы живем в городе Рубцовске Алтайского края и вдруг приносят журнал "Юность" (тогда мною очень любимый, как и "Новый мир"), а в нем стихотворение Николая Рубцова "Русский огонек". В Рубцовске - читать Рубцова?! Есть в этом что-то мистическое.
  Кстати, Николай Михайлович бывал на Алтае. Иногда думаю, если бы мне посчастливилось встретиться с ним (тогда я был в морях), непременно уговорил бы его съездить в Рубцовск, но... Что не суждено, то - не суждено. Поэт - растение не только многолетнее, но и - фатальное.
  После стихотворения "Русский огонек" какими-то путями, через студентов Литинститута, узнал о борьбе Рубцова с "западниками": он, естественно, "почвенник", но, главное, он причисляет к "почвенникам" Николая Заболоцкого. Кто такой Заболоцкий?.. Знакомство с его стихами привело в восторг. А потом - Ярослав Смеляков, а потом Анатолий Жигулин, а потом Глеб Горбовский и много-много других поэтов.
  И вот - среди других, в среде которых уже живу, и с которыми уже печатаюсь наравне (точнее сказать - не печатаюсь) слышу речи, кажущиеся весьма убедительными. "Ты потому ничего не слышал: ни о Рубцове, ни о Заболоцком, ни о других поэтах хороших и разных, что слишком уж эти "евтушенки" и "вознесенские" крикливы, навязли в зубах и ушах". Скажу откровенно, меня, не имевшего никакого литературного образования, эти речи заставили призадуматься. Ведь ни "западники", ни "почвенники" не говорили о корневом методе советской литературы - социалистическом реализме. Стало быть, метод всех устраивал. Тогда о каком "западничестве" и "славянофильстве" могла идти речь? Очевидно, о каком-то карманном, разрешенном.
  Позже, на ВЛК (Высших литературных курсах) побывав в журналах "Наш современник", "Новый мир" и "Москва", я столкнулся с таким изощренным равнодушием, что пришел к выводу, что если бы не было "западничества" и "славянофильства" - литературным чиновникам пришлось бы их придумать. Отказывать в публикации на идеологической почве - это же очень удобно, не надо даже читать произведения. Что и делалось "враждующими" сторонами неукоснительно. Полистайте серятину тех лет, журналы забиты секретарской литературой. А сколько кажущихся парадоксов - автор "почвенник", а печатается во "вражеских" изданиях и - наоборот. В годы ВЛК, задерганный прокуратурой, я пришел к простому выводу, что уж если какой-то человек по мне, в том числе и писатель, - я не должен его отдавать никогда и никому, ни за какие коврижки. Что с того, что власть считает его преступником?! Любая власть не вправе осуждать человека за помощь своему родственнику, пусть даже обвиняемому во всех смертных грехах. А у писателей - родство духа. Или, как говорил Александр Александрович Блок, "чувство пути" - это, пожалуй, покрепче родственных уз. Именно такой подход и есть - честный. А иначе всем нам придется смириться с мутной водой и, естественно, с теми литературными чиновниками, которые любят половить в ней рыбу. Надеюсь, понятно, что в каждом конкретном случае кому-то из нас лично представится "счастье" побывать ею.
  - Ну что же ты молчишь - скажи что-нибудь? - попросила жена и опять невольно как бы всхлипнула.
  - Понимаешь, "когда я был младенцем, я говорил, как младенец, рассуждал, как младенец. Когда я стал мужем, я упразднил младенческое".
  - Так все-таки ты - упразднил?!
  - Погоди, ничего я не упразднил. В тех годах, в нашем студенчестве, я все так же люблю стихи Евтушенко и Вознесенского.
  - Все это слова, слова, - сказала она, не отрывая взгляда от сияющих радуг, свет от которых теперь как бы мерцал на зеркале вечных вод.
  - Нет, ни слова, уже потому хотя бы, что нельзя плевать в кувшин, из которого пил когда-то. Это же равносильно - плевать в свое прошлое.
  - А-а, та-ак, - тогда конечно, - и вдруг: - Неужели, мы такие старые?!
  Жена грустно улыбнулась. Но все-таки это была улыбка, и я решил развить и закрепить успех.
  - Нет, мы не старые. И не зрелые-перезрелые. Мы даже не молодые. Мы - юные. И я могу доказать это прямо сейчас, потому что намедни открыл три постулата, по которым только и можно определять истинный возраст.
  Жена заинтересовалась, вопросительно взглянула на меня, дескать, ну и?
  - В юности и молодости как бы горячо мы не ждали какого-то икс-сюрприза, случаясь, он всегда превышал все наши смелые ожидания. А зрелость, наверное, потому и зрелость, что каким бы ни был икс-сюрприз, он всегда равен величине ожидания. Старость же, к сожалению, время, - когда еще есть ожидания, но уже нет никаких сюрпризов.
  - И как же теперь ты докажешь, что мы - юные?
  
  - "Судьба, как ракета, летит по параболе
  Обычно - во мраке и реже - по радуге.
  ...Сметая каноны, прогнозы, параграфы,
  Несутся искусство,
  любовь
  и история -
  По параболической траектории!"
  
  - Ну и... что они снесли? Золотые яйца?!
  Жена засмеялась, пожав, плечами, мол, ничего не поняла. И тогда я напомнил, что, отправляясь на поиски кафе, мы, конечно, ждали сюрприза, но не верили в него, во всяком случае не предполагали, что он превзойдет наши самые смелые ожидания, а он - превзошел.
  - Посмотри на эти радуги, на их яркость, кажется, они усиливаются сиянием друг друга.
  Я пожал руку. Жена улыбнулась - ей не надо смотреть, она видит их с закрытыми глазами. И, помолчав, шепнула:
  - Это наши - две судьбы.
  
  Глава 34.
  
  Девятое января двухтысячного года выпало на воскресенье. Почему-то вспомнилось предновогоднее открытое партийное собрание Алтайской писательской организации. Кажется, заканчивался тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Собрание было тяжелым, обсуждалась линия поведения поэтов на выступлениях перед читателями и квартирный вопрос. На собрании присутствовал заведующий отделом культуры и пропаганды Крайкома партии, который попросил не увязывать "линию" со вторым вопросом. Но как же не увязывать, если квартир две, а претендентов - практически вся организация. Именно после его просьбы как раз и стали увязывать. Какое-то время заведующий посидел в президиуме, а потом засобирался - о, эти склоки! Он не хочет быть свидетелем разборок. Инструктор Крайкома Надежда Ивановна останется, а ему - некогда. Всех, кто пожелает с ним встретиться, он примет уже в новом году, скажем... (разгоряченный зал притих - когда? неровен час, придется воспользоваться приглашением), скажем, девятого января - до свидания. Дверь почти неслышно захлопнулась, но этим глухим и от того как будто свинцовым хлопком нас как бы раздавило - приглашает обиженных прийти девятого января... Это что же, в Кровавое воскресенье?! Да нет, девятое выпадает на понедельник. Слава Богу! Зал облегченно зашевелился, а парторг, писатель-фронтовик, во всеуслышание сказал: "Причем тут Бог?! Если даже девятое - воскресенье, то в воскресенье - выходной, неприемный, день". В зале заулыбались, захихикали - молодец парторг, фронтовик - ему безыдейщину не пришьешь.
  Невольно улыбнулся - хорошо, что мы в России живем, в Израиле воскресенье - первый рабочий день недели, своего рода наш понедельник. Всем обиженным и обездоленным пришлось бы идти в Крайком партии девятого января, то есть в Кровавое воскресенье.
  - Чего светишься? - спросила жена.
  - Я не светюсь, а, наоборот, переживаю, сегодня девятое января - Кровавое воскресенье, тяжелейший день, а у нас сплошные мероприятия: встреча с русскоговорящим гидом, знакомство с клиникой, лечебным центром, обслуживающим персоналом. Уже на сегодня запланированы процедуры. А еще завтрак, обед и ужин. И - отдых.
  - Что ж тут плохого? - удивилась жена и тут же возмутилась: - Наговариваешь всякую чушь!
  Она напомнила мою теорию, по которой всякий человек, а в особенности творческий, к сорока годам выходит на постоянную связь с космосом, а потому может и зачастую наговаривает свое будущее. Так что после сорока - человеку не на кого пенять в своих неудачах, кроме как на себя самого. Или все это только слова, колебание воздуха.
  - Нет, это не слова и не колебание... а такой же непреложный закон, как стягивание информации к субъекту, который испытывает почти физические страдания от ее недостатка.
  - Ну, это мы уже проходили, - сказала жена и потребовала, чтобы побыстрее одевался - пора на завтрак.
  Вначале мы спустились на нулевой этаж, потом поднялись, потом опять спустились, пересекли пустой холл и оказались у распахнутых дверей, возле которых стояла очередь. Молодой человек и девушка, очевидно, сотрудники отеля, что-то помечали в тетрадях. Нам, рожденным при социализме и большую часть досуга проведшим в очередях, представлялось, что они помечают порядковые номера очередников.
  Мы подошли и без лишних вопросов заняли места в конце очереди. Наверное, это не лучшее, чем можно гордиться, но мы, выходцы из СССР или, как сегодня говорят, из затонувшей Атлантиды, научились проявлять чудеса стояния. Мы, когда вливаемся в социум, называемый очередью, чувствуем себя аристократически комфортно. Для нас очередь, спаянная единством устремлений, своего рода идейная организация. А там, где идея - там мы всегда в своей тарелке.
  Впрочем, - нет, не всегда. В январе тысяча девятьсот девяносто первого года мы пришли на Кубу на теплоходе "Борис Жемчужников" Балтийского морского пароходства. Наши трюмы были заполнены дефицитным строительным металлом, а на палубе стояли ровные шеренги колесных тракторов "Владимирец". Мы стали под разгрузку в порту Нуэвитас, где-то в пяти километрах от города. В один из свободных дней в числе старожилов команды - двух матросов и буфетчицы я отправился на открытом рейсовом автобусе непосредственно в город, чтобы посетить музей Революционной славы. Забегая вперед, скажу, что был потрясен огромным количеством фотографий двадцатилетних мальчиков, воинов-интернационалистов, погибших в Африке на ее зеленых холмах, которые воспел великий друг Кубы Эрнест Хемингуэй. Но еще больше был потрясен увиденным на улицах Нуэвитаса.
  Итак, мы ехали в открытом автобусе по городу. Возле кинотеатров было довольно людно - шли наши "Неуловимые мстители". И вдруг я увидел огромную толпу мужчин, плотно заполнившую площадь. Одни мужчины: ни женщин, ни детей, ни подростков - мужчины. Запомнились головы и какой-то однотипный зеленый цвет. Ни крика, ни гомона, свойственных столь большому скоплению людей - напряженное молчание. А еще через улицу такая же площадь женщин - головы, белые блузки и зимние рейтузы с начесом изнутри (женщины Кубы модничали в них вместо шорт). О том, что это очереди, я не догадывался, пока мне не разъяснили, что в одном из магазинов будут "давать" рабочие костюмы "хэбэ", а через улицу - бюстгальтеры. Как бывший комиссар супертраулера "Давыдов" я пришел в ужас, - если все в мире считают, что это мы, русские, придумали социализм, да еще с человеческим лицом, - нам нет оправдания. В конце концов, простые люди всех стран-сателлитов возненавидят нас и постараются ускользнуть из-под нашей опеки. Что, в общем-то, и произошло...
  А между тем мы приблизились к молодому человеку и девушке, сотрудникам отеля, и они, отметив нашу комнату, попросили нас больше не вставать в очередь - она только для туристов, приезжающих на один день. А мы - VIP -туристы. (Пусть меня простят пролетарии, но в дальнейшем, проходя в ресторан мимо очереди, мы не испытывали мук совести, напротив, радовались, что нам не приходится выстаивать в них.)
  Ресторан в отеле "Хайат" двухъярусный, огромный и вместительный - выгородки, мосточки, ступеньки. Слева, сразу при входе, какие-то витрины и агрегаты из нержавейки (кстати, нержавейка повсюду сияла, даже посверкивала какой-то медицинской стерильностью) - здесь супы. (И опять, кстати, а возможно, и некстати. Супы в большинстве стран Европы протертые, то есть картофель, бобы и другие ингредиенты настолько измельчены, что суп по консистенции напоминает подливку.) В Израиле всегда можно заказать суп-бульон, подобный нашему. Но продолжим хотя бы поверхностное знакомство со шведским столом на завтрак. Опыт, приобретенный в ресторанах "Дан" и "Царь Давид", помог установить, что на верхнем ярусе (по левой стороне) горячие блюда: супы, омлеты, глазуньи, котлеты, мясо (причем, от отдельно тушеного в собственном соку до окорочков в грибах и всевозможных овощах, обработанных в электропечах); а на нижнем (в центре зала) - холодные закуски, соки, ягоды, свежие овощи и фрукты, в том числе и экзотические. Вообще зелени, солений и молочных продуктов было море. Нам не составляло труда подобрать наш обычный завтрак. И еще в первое же посещение ресторана мы почувствовали, что любой столик, который мы занимали (мы дважды пересаживались по своей инициативе) обслуживающим персоналом брался под особое наблюдение. Во всяком случае, кофе и сок нам принесли мгновенно, в то время как других отдыхающих усаживали за конкретные столики, а просьбу принести тот или иной сок если и не игнорировали, то и не спешили выполнять.
  После завтрака, уже в номере, я спросил жену - довольна ли шведским столом?
  - Очень, - ответила она. - Выбор королевский.
  - Еще бы, пока мы плутали, пока стояли в очереди, зная о связи подсознания с космосом, я не терял времени даром, наговаривал, чтобы наш отдых был во всех отношениях замечательным.
  - Ах, вот оно в чем дело, тогда постарайся, чтобы и в лечебном центре нас приняли хорошо. И поторопи гида Свету, - с сегодняшнего дня все процедуры оплачены.
  
  
  Глава 35.
  
  Расположение лечебного центра в отеле "Хайат" оказалось еще более сложной задачей, чем расположение ресторана. Длинные коридоры и коридорчики, заканчивающиеся несколькими ступеньками вниз. И главное, ни одного "встречного-поперечного", кто помог бы сориентироваться - пустота. Мы уже забеспокоились: как выбираться назад?! И тут, как говорится, "свет в конце туннеля" (хорошо освещенная боковая дверь, настежь раскрытая, на которой красовалась уже известная, по нашим сопроводительным бумажкам, надпись - MEDISEA, по-русски - "Медиси").
  Гостиная лечебного центра была ярко освещена, но свет не раздражал (после полумрака коридоров и коридорчиков, наоборот, как бы возвратились в обычную обстановку). Сразу у входа, у левой стены, скамейка (с мягкими креслами), за нею - стеклянные шкафы (со множеством всевозможных банок и баночек с кремами), очевидно - витрина. Справа, кроме входной двери, еще две, между ними скамейка с твердыми креслами (на нее удобно садиться людям с больным позвоночником). Параллельно стеклянным шкафам на другой, правой, стене, дверь в кабинет заведующего центром доктора Владимира Фридмана и проход вглубь клиники. Но сердце гостиной - Елена Федорук, секретарь медцентра, на которую, как у нас принято говорить, свалены все организационные дела и мероприятия. Связанная с ними документация (календари, графики, отчеты) и, конечно, финансовый учет и регистрация всех, пользующихся услугами медцентра.
  Когда мы вошли, Лена сидела за компьютером, что-то набирала и одновременно разговаривала по телефону. При нашем появлении прикрыла трубку, кивнув на скамейки, предложила располагаться. В течение трех минут, что ждали, выяснилось, что Лена в совершенстве владеет тремя языками: ивритом, английским и русским. Какой из них родной - бог весть?! Нам показалось, что русский - никакого акцента, даже намека. А потом, евреи-сябры, то есть родившиеся в Израиле, как правило, изучают английский. Выходцы из Франции, Германии, Южной Америки и Африки ограничиваются изучением иврита, и только эмигранты из стран СНГ в совершенстве владеют русским - родной язык.
  Елена - молодая, деловая, энергичная - сидела за полуовальной стойкой, занимающей основное пространство гостиной. Каждую секунду занятая: либо разговором с такими, как мы, клиентами, либо - с сотрудниками медцентра, либо - по телефону, либо - работой на компьютере, она невольно притягивала взгляды, более того гипнотизировала безошибочной выверенностью своих движений. Легкие руки: одна - бежала по корешкам папок, а другая - "гоняла мышку" по нужным файлам. И всегда умиротворенный ровный голос, как мне показалось, гармонирующий с дизайном кабинета.
  Открылась дверь рядом с входной дверью, из кабинета вышел лобастый мужчина средних лет в темной кипе и костюме. Весьма строго, с какой-то уличающей подозрительностью, взглянул на нас.
  Это, конечно, так показалось: работая помощником капитана по политической части, мне иногда доводилось сталкиваться с неадекватной реакцией окружающих, которую я же и провоцировал. Я бы сказал реакцией самовнушения. Бывало, пройдешь по судну озабоченным, а матросы уже - поосторожней, что-то "помпа" сегодня не в духе, И все же, наверное, даже бывший - "рыбак рыбака видит издалека". Въевшиеся во внешность бдительность и строгость придают работнику по политической части крайнюю серьезность и подозрительность. И, очевидно, это происходит со всеми политическими работниками во всех милитаристических государствах.
  Я шепнул жене:
  - Ихний "помпа".
  Он подошел к стойке, что-то сказал на иврите. Секретарь одной рукой держала трубку телефона, другую, оторвав от компьютера, подняла ладошкой к "помпе" (жест был понятен - просила подождать), он кивнул. Секретарь, не прерывая разговора, на ощупь пробежала по папкам и, не глядя, подала нужную. Строгому мужчине, вероятно, не понравилось, что секретарь выполнила его просьбу, ни на миг не прерываясь. Коротко взглянув на нас, приказал (так показалось) заняться нами. Секретарь спокойно (без видимой спешки) закончила телефонный разговор, улыбнулась нам.
  Жена подошла к овальной стойке (строгий мужчина в кипе подвинулся), положила открытый конверт. Секретарь быстро вытащила бумаги, почти на лету просмотрев, сложила в нужном порядке.
  Строгий мужчина, возвращая журнал, что-то спросил секретаршу. Из ее ответа я уловил "VIP-персоны". В глазах мужчины мелькнуло удовлетворение, мол, видите, я предупреждал! Он удалился, а я подумал: "Главная идея Израиля - быть сильным и независимым, а чтобы быть сильным и независимым - надо быть богатым. А богатство имеет ценность, когда приобретено честным путем, то есть с уважением к богатству. Вот и вся политика человека в кипе, он стоит на страже всех, кто честно обогащает его страну, а стало быть, должен защищать права туристов, тем более "виповцев". Именно это удовлетворение мелькнуло в его глазах, когда со свойственной ему строгостью он попросил секретаршу вначале обслужить нас, а потом уже разговаривать по телефону. Да-да, он поступил по-еврейски и попросил секретаршу так же поступить с нами. И кажется, только такие отношения и возможно признавать истинными в мире свободного рынка".
  А между тем жена и секретарша познакомились. Естественно, и я был представлен. Называя имя секретарши, жена сказала:
  - Елена Федорук.
  - Просто - Лена, - поправила она.
  Ихний "помпа" оказался врачом-дерматологом.
  
  Появился заведующий. Он вышел из кабинета вслед за молодым мужчиной, который прошел к выходу, ни на кого не глядя и как будто чего-то смущаясь. Я обратил на него внимание, потому что он был в тенниске и шортах (все никак не мог привыкнуть, что в январе здесь форма одежды такая же, как у нас в средине лета).
  Владимир Фридман, плотный мужчина моложавой наружности, слегка раздавшийся вширь. Он был одет в широкие белые брюки и такого же цвета спортивную сорочку с закатанными рукавами. Лысоватый и чисто выбритый (отсутствие какой бы то ни было растительности на голове и лице мужчины в годах почему-то унизительны) он тем не менее производил хорошее впечатление, я бы даже сказал - горделивое. Думаю, причина в его уверенности в себе, свойственная хирургам. Впрочем, Владимир (наотрез отказался от отчества) числился в "Медиси" не хирургом (в штате их не было), а урологом. Правда, до отъезда из России в тысяча девятьсот девяносто восьмом году практиковал, то есть делал операции по удалению камней из печени, почек, мочевого пузыря и прочее. Как сказал он сам о себе - профессор-уролог, имеющий свыше трехсот научных статей и монографий.
  - И вот!..
  Устраиваясь на стул возле стойки (поближе к Лене, чтобы самому лично ознакомиться с нашими медицинскими картами), горделиво крутнул головой, мол, а теперь здесь - сами видите. Что он хотел этим сказать - бог весть!
  - Профессор Владимир...
  Я сделал паузу, надеясь, что он подскажет отчество, но он вдруг запротестовал.
  - Владимир, Фридман Владимир и только. В крайнем случае - Володя...
  Я едва сдержал улыбку - уж таков наш менталитет. Горделивое во внешности, голосе, профессорская уверенность в себе и вдруг - Володя! Пожалуй, таким образом могла бы представлять Владимира Фридмана его жена, дескать, Володя - профессор, имеет свыше трехсот научных статей и монографий... Но чтобы сам - не вязалось, не стыковалось в представлениях. Как это так - Володя?! Хотя бы чей-то конкретный сын: пусть не Маттитьяху, а какого-нибудь Рафаила или Михаила. Нет же - Володя!
  А тем временем, профессор Фридман, ознакомившись с нашими бумажками медицинского обследования, которое мы провели перед отъездом в Израиль, выразил удовлетворение и определил, у каких конкретно врачей "Медиси" нам следует побывать, чтобы, не откладывая, приступить к процедурам.
  
  Глава 36.
  
  В моей связи с космосом произошел сбой, во всяком случае, не смотря на все мои наговоры и уговоры, русскоговорящий гид Света так и не появилась. Зато появился Виталий, он назвался врачом-физиотерапистом и сказал, что Света заболела, он с ней разговаривал по телефону. Почему врач-физиотерапист, а не терапевт - не знаю. И почему Света-гид позвонила именно ему, а не нам или, в крайнем случае, Лене, секретарше "Медиси"? Тоже непонятно. Конечно, можно пофантазировать: "Врач-физиотерапист - это такой врач, которому обязаны звонить все гиды Светы. Почему? Это другой вопрос, и на него ответа нет".
  
  Лена предложила график посещения процедур. Вначале я иду к Виталию со своей астмой, а жена идет к Владимиру Фридману. Потом я иду к ортопеду, а жена к Виталию. В общем, перекрестное посещение для нас весьма удобное.
  Кабинет физиотераписта находился по левой стороне последним, дальше была лишь дверь на выход, к площадке автомобилей.
  Я постучал, мне разрешили войти. Я вошел.
  Виталий сидел за столом на фоне оригинальных плакатов - огромные ладони правой и левой рук и также резко очерченных подошв обеих босых ног. На подушечках пальцев и рук и ног были изображены схематичные лица, подобные лицам, а точнее, мордашкам на матрешках. Мордашки были испещрены точками и черточками, которые при более детальном рассмотрении оказались вонзенными в мякоть ладоней и подошв иголочками. На столе, точно на столе мага, лежали какие-то коробочки, стекляшки, линейки, циркули, бутылочки, колбочки и прочее, прочее... Окинув все это непредвзятым взглядом, я тем не менее больше всего удивился самому Виталию, вот только что беседовавшему со мной возле овальной стойки, его поведению - вставив в глаз монокль, он смотрел на меня как бы впервые.
  - Садитесь к столу, напротив меня, - пригласил он.
  И это было тем более странным, что стула не было. Подумалось, а он действительно физиотерапист.
  - Я бы не против, но...
  Виталий разжал лицевые мышцы, увеличительное стекло выпало из глазной впадины, он подхватил его на лету, указав в угол. (В углу, у входа, стояла кушетка с приставленной вплотную банкеткой: одного уровня и темно-синего цвета, они сливались, к тому же банкетка - не стул.) Мне показалось, что я "расшифровал" физиотераписта, а потому сказал, что не велик барин - постою.
  В ответ он вскинул брови, то есть как-то уж очень недипломатично выразил недоумение. Впрочем, оно сейчас же сменилось отсутствием всякого выражения. С некоторой напускной ленцой встал, извинился (я не понял, за что), вышел из кабинета. Я не успел огорчиться глупостью своего положения (в чужом кабинете - один), дверь отворилась, Виталий впереди себя держал стул (теперь я понял, за что он извинился, и принял его извинение).
  Он, ставя стул, посетовал, дескать, во время процедур уносят в соседний кабинет, а потом - недоразумения.
  В общем, мы сели друг против друга, Виталий взял одну герметически закрытую коробочку (встряхнул возле своего уха), потом - другую. Что-то не удовлетворяло его слух, и он остановил свой выбор на плотно закрытой баночке, в которой (в белоснежной вате) находились тончайшие иголочки. Прежде чем извлечь их, попросил упереться левой рукой (локтем) в стол и ладонью вверх держать перед ним. Да, еще он одарил меня дезинфицирующей салфеткой - пока он извлекал иголочки, я продезинфицировал обе ладони. Затем Виталий взял мою выставленную руку в свою и весьма долго, словно маг-хиромант, изучал линии на ладони.
  - Может, надо через монокль, - посоветовал я и сжал челюсти, чтобы не улыбнуться.
  Он коротко взглянул на меня. Я выдержал взгляд. Он успокоился. Из каких-то невидимых пор выплыла ленца, мягкое обволакивающее облачко, в негу которого Виталий окунулся и, явно блаженствуя, сделал несколько плавных, как бы в замедленной киносъемке, движений. Мне показалось, что в этой длящейся плавности ему представлялся некий аристократизм, усыпляющий пациента. Не знаю, почему он решил, что быть увальнем - то же самое, что быть аристократом? Впрочем, могу допустить, что таким же образом, например, удавы гипнотизируют свою жертву. Во всяком случае, физиотерапист вдруг замер, тем не менее облачко не остановилось, оно уплыло и растаяло, оставив как бы очищенную от мякоти косточку.
  Да-да, ленца исчезла, а Виталий остался - резко очерченный, напряженно сжатый, он теперь более всего напоминал спортсмена на старте. Как говорил Владимир Семенович Высоцкий: "Разбег, толчок..." Впрочем, относительно разбега - не знаю, а внезапный толчок ощутил. Выдохнув слово "бифуркация", физиотерапист вонзил в основание моего большого пальца две острейших иголочки. Возле них выступили капельки крови.
  - Не обращайте внимания.
  Потом еще были иголочки, так что мои пальцы, в конце концов, стали напоминать своеобразных матрешек американской статуи Свободы.
  - Судя по всему - ваш метод лечения нетрадиционен.
  - Естественно, это древнекорейская медицина - Су джок. Объясняя, что посредством иголочек он воздействует на нервные окончания, которые находятся в неразрывной связи с внутренними органами, он был так важен, так надувал щеки, что казалось - кого-то пародирует. И все же, когда сообщил, что точка в основании большого пальца (в нее он вонзил две иголочки) - есть точка бифуркации, ответственная за правильное функционирование легких (в этой точке переплетались нервы трахеи, разделяющиеся на два бронха) - я поверил ему, то есть методу лечения - Су джок.
  
  Василий Зюганов - врач-ортопед. Его кабинет - справа у входа, следующий за кабинетом человека в кипе. Или, как негласно назвали, помполита, помощника по политической части заведующего "Медиси". Однако кто у кого в подчинении - трудно сказать, если учесть, что и я в должности первого помощника капитана по политической части был наделен правом писать характеристику на капитана-директора. Именно поэтому нас, первых помощников, в угоду революционной традиции, чаще называли, особенно в парткомах, комиссарами. Думаю, и здесь при всей профессиональной компетентности Владимира Фридмана, вряд ли за ним было последнее слово в оценке политической благонадежности того или иного сотрудника. Более того, предполагаю даже, что кабинет Василию Зюганову потому и выделили с одной стороны через стенку с профессором, а с другой - с ихним "помпой". Зюганов - он что, родственник лидера КПРФ, скрывающийся в Израиле?
  Василий Зюганов отмел родство, они с женой и двумя детьми приехали четыре года назад из Донецка. Там у него и родители остались. По линии жены все здесь, в Израиле, в их семье она - паровоз, по жене - национальность детей, отношение к ним окружающих. А он что?..
  Вася Зюганов, врач ортопед, вынужден был уехать потому, что как врач он не мог прокормить свою семью, а у него еще старенькие родители. Сейчас, слава Богу, всякими путями оказывает поддержку им. Для Василия главное на сегодня - сдать переаттестацию, набрать как можно большее количество баллов по квалификации, от этого напрямую зависит и уровень заработка, и уровень всевозможных льгот. По сути, он для того здесь и практикует, что уровень медобслуживания в "Медиси" чрезвычайно высок. Они с Виталием, как говорится, в производственном тандеме: один занимается лечением и профилактикой посредством иглоукалываний, а другой - использует массаж.
  Надо отдать должное Василию, беседуя, он не забывал попросить то выпрямиться и вытянуть руки, то наклониться и сесть, то пройти несколько шагов и подпрыгнуть. Несколько раз простукивал ребра, то есть производил тщательное визуальное обследование, в результате которого сделал заключение, что у меня смещены два позвонка и деформировано правое плечо (оно выше левого). Он подвел меня к зеркалу и предоставил возможность убедиться. Так что, не откладывая, он тут же и занялся лечебным массажем или, как он сказал, исправлением моего опорно-двигательного аппарата.
  Кабинет у Василия был большим, но (благодаря шторам, отсекающим рабочий письменный стол и кресло) и достаточно уютным. На стене (почему-то не возле стола, а возле кушетки) висели фотографии. На одной из них, помещенной в центре, были сфотографированы Василий и Андрей Шевченко, знаменитый футболист сборной Украины и итальянского "Милана".
  - Ничего себе - Шевченко! Он что, бывал здесь?
  - Да, представьте себе - месяца три назад. "Шева" на иврите - семь.
  - Ничего себе! - опять восхитился я.
  - А у меня тут один был из СНГ, какой-то знаменитый химик, представляете, даже возмущался - подумаешь, Шевченко, золотая голова! Я, конечно, промолчал, но обидно стало.
  - Не обращайте внимания, Андрей Шевченко - великий футболист.
  Я ему напомнил, что по Шопенгауэру слава и здоровье - высшие богатства. И еще некоторое время мы обменивались "афоризмами житейской мудрости", так что расстались вполне довольные друг другом.
  
  Глава 37.
  
  Самое сильное впечатление произвел Дэвид, так сказать, помощник помощника по политической части. Конечно, политика, как таковая, не имела значения - Дэвид числился фельдшером кабинета дерматологии, которым заведовал человек в кипе. Единственное политическое дело, известное нам - поимка араба, продавшего нам кремы, улучшающие пигментацию кожи. Или, как сказал Дэвид, "способствующие отложению в организме пигмента меланина".
  Произошло это так. Жена ждала меня возле кабинета Василия. Лена, секретарша, куда-то отлучилась, и сразу же появился молодой человек с пакетом, наполненным банками и баночками с кремом. Указывая на баночку или банку на витрине, он сейчас же доставал из пакета - идентичную и предлагал по цене значительно меньше выставочной. Видя сомнение моей жены, молодой человек показал визитку - он заведующий аптекой.
  Впоследствии жена рассказывала, что он так свободно ориентировался в "Медиси", что она подумала - их аптека обеспечивает кремами и лекарствами все центры, подобные "Медиси". Она решила, что у него так дешево потому, что препараты без наценки посредников. Словом, она купила несколько баночек и банок с мазями и кремами, единственная загвоздка - не хватило денег, и она попросила его подождать меня.
  Заведующий аптекой показал на часы, дескать, подойдет к нашей комнате, когда мы освободимся. Ее немножко озадачило, что аптекарь уже и комнату знает, но тут вошла Лена. Красноречиво удивилась присутствию молодого человека в стенах "Медиси", на что молодой человек, ничего не сказав, поспешно удалился. Возможно, ничего бы и не случилось, не попроси жена пакет для купленных кремов. (Дальше все развивалось стремительно, как в захватывающем детективе.)
  Пробегая мимо жены Лена, взвизгнув, воскликнула, кивнув на стоящие на скамейке банки и баночки:
  - Боже, все это вы купили у него?!
  Она ловко проскользнула между стеной и стойкой и оказалась в своем компьютерном полукруге, то есть на своем рабочем месте. Наверное, она надавила на спецкнопку. Во всяком случае, в кабинете ортопеда "заныл" такой частоты зуммер, что за шторой в тон ему стали отзываться стаканы на стеклянной столешнице.
  Я уже было выходил, задержался в дверях, но Василий, извиняясь, поторопил. Он буквально выскочил в гостиную. Навстречу нам бежал высокого роста широкоплечий мужчина. Запомнились длинные пряди черных волос, зачесанные назад, с пробором посередине. Огромные черные глаза, смуглая кожа, прямой нос, лоб с глубокой вертикальной морщиной, рассекающей переносицу и еще - распахивающиеся за его спиной двери коридора, по которому он бежал.
  Мы, опасаясь столкновения, невольно опять попятились назад, внутрь кабинета. Когда он пробегал мимо жены, Лена что-то сказала ему и, словно ужалила, он аж подпрыгнул! Его устрашающе гукающий топот пронесся по медцентру и стал удаляться по коридору, стушевываясь за захлопывающимися дверями, наконец, стих.
  Немногочисленный медперсонал высыпал из кабинетов. Лена в нескольких словах обрисовала картину, назвав по имени так называемого аптекаря. И опять на это имя каждый среагировал, как на укус осы. Начался, как говорится, стихийный "разбор полетов".
  - А вы, знаете, что мы не можем вам дать гарантии качества приобретенных вами медпрепаратов, - с профессорской щепетильностью сказал заведующий "Медиси" Владимир Фридман.
  Возникла пауза. Жена покраснела... иногда она вот так краснеет, как школьница. Какая все-таки ерунда эти их заморочки, - подумал я и нарочно так встал и загородил жену, чтобы "их заморочки" касались меня одного.
  - Ничего страшного, у нас к вам нет никаких претензий, - ответил я заведующему "Медиси".
  И опять возникла пауза. Человек в кипе что-то сказал секретарше, она подала ему журнал, он о чем-то попросил ее и удалился в свой кабинет.
  Владимир Фридман вопросительно посмотрел на Елену, она сказала, что дерматолог попросил передать Дэвиду (здесь впервые услышал это имя), чтобы после всего зашел к нему. Вот в этом "после всего", как мне показалось, Владимир Фридман уловил для себя нечто знаковое. Стал не то, чтобы наседать на меня, - втягивать в разговор:
  - Ну, знаете, "никаких претензий", - так тоже нельзя!.. Непротивление злу насилием для таких, как этот, так называемый аптекарь, чаще всего - лишь соблазн пожить за чужой счет, - с нотками профессорского неудовольствия резюмировал Владимир. - Причем соблазн такой, перед которым они никогда не устоят потому, что толстовскую заповедь воспринимают не более, чем слабость.
  Он в качестве примера рассказал историю гибели капитана Джеймса Кука, который никого никогда не грабил, не убивал и даже не мстил людоедам, то есть относился к жителям далеких островов как к равным.
  - И что же - они убили его. А когда капитан Кларк, принявший начальство над экспедицией, вступил в переговоры с вождями, чтобы они выдали тело убитого - парламентариев едва не постигла та же участь. Раздосадованный капитан Кларк приказал открыть пальбу и под защитой пушек высадил на берег роту морской пехоты. Потеснив туземцев, он загнал их в горы, а их селение сжег дотла. Только после этого гавайцы стали боязливы и послушны, и старый вождь, наконец-то, прислал на корабль десять фунтов человеческого мяса и голову капитана Кука, правда, без нижней челюсти.
  - А вы что, знаете этого молодого человека с кремами? - спросил я.
  - Еще бы, - ответил Владимир. - Он работал у нас в "Медиси".
  
  Послышалось хлопанье дверей и гуканье твердых и крупных шагов. Они приближались и вперемежку с ними приближались и маленькие шажки, как бы бегущие и путающиеся в ногах,
  Дверь распахнулась, в гостиную медцентра вошел широкоплечий мужчина с иссине-черными волосами, зачесанными назад и распавшимися на пробор посередине. Он держал за руку уже известного аптекаря. Увидев, что у нас тут своеобразный консилиум, насупился (глубокая складка прорезала переносицу) - выпустил руку.
  В гостиной дружно заговорили на русском (мы как бы перенеслись домой, в какую-то ординаторскую), стали выяснять: как и где Дэвид поймал нелицензированного торговца? Потом спросили у нас - сколько мы заплатили за препараты?
  Лена сказала аптекарю на иврите, чтобы немедленно вернул нам деньги. Он беспрекословно вернул. И вообще, он так суетливо и безропотно собирал банки и баночки в свой пакет, что мне даже стало жаль его. Думаю, если бы не рассказ профессора о гибели Кука, мы с женой какие-то кремы все же оставили себе. Сейчас же такой поступок не вязался, не вписывался в ситуацию, то есть был бы расценен как вызов.
  Когда так называемый аптекарь удалился, я сказал Дэвиду (Лена была переводчицей), чтобы подобрал нам хорошие кремы и мази, мы готовы купить их. Все в "ординаторской" так понимающе переглянулись (дескать, о чем речь?!), что сразу почувствовалась атмосфера глубокого сочувствия к нам. Дэвид улыбнулся, в его глазах зажегся веселый огонек.
  - Нет, не нужно, - сказал он.
  И на очень плохом русском (впоследствии я понял, что он говорил на сербско-хорватском языке) стал объяснять, что кремы и мази мы возьмем позже, когда пройдем обследование и курс лечебной профилактики, проводимые для всех пациентов "Медиси".
  В общем, покидая медцентр, мы почувствовали, что с его сотрудниками у нас сложились достаточно дружественные отношения. И все это благодаря Дэвиду, который "после всего" еще должен зайти к человеку в кипе - пожелаем ему удачи.
  
  Глава 38.
  
  Елена Федорук - сердце гостиной медцентра и в то же время живая витрина "Медиси". Впервые столкнувшись с нею, сразу же чувствуешь, что перед вами представитель не "шарашкиной конторы" с искусно иллюминированным фасадом, а медцентра настоящего, с высококлассными специалистами. И все же отдельно, вне работы, Елена не просматривалась. То есть по ней нельзя было сказать со всей определенностью - замужем она или нет? Имеет ли детей, и, если - да, то сколько? Живы ли мать, отец? И живет она с ними или отдельно?
  Ничего нельзя было сказать, глядя на Лену, кроме того, что она молода, привлекательна, легка и спортивна. И так во всем - ничего лишнего. Не закрытость, а именно абсолютное отсутствие лишнего. Даже Светлана-гид, с которой мы не могли встретиться из-за ее болезни, а потом встретились в "Медиси" (по правде сказать, место встречи, выбранное ею, нас озадачило) рассказала нам в первую же встречу гораздо больше, чем Лена за все время нашего многодневного общения.
  Впрочем, иногда в присутствии сотрудников отлаженная система сбивалась, появлялось нечто такое, что свойственно компьютерам, когда они "загрязняются" неточностью исходящих вопросов и требований. Компьютер еще не "повис", но одно, два неточных нажатия на клавиши и - все, придется вынужденно "сушить весла".
  После завтрака я пришел в "Медиси" на иглоукалывание, Лена попросила меня подождать. Я подошел к плакату и вдруг увидел в конце коридора нашу Светлану-гида, живо беседующую с физиотерапистом. Не знаю, о чем они беседовали, но Виталий буквально купался в своем обволакивающем облачке. Ладно, перед нами аристократничаешь, мы - твои пациенты, но зачем перед ней - недовольно подумал я о физиотераписте и, садясь на скамейку, чтобы не видеть беседующих, вслух сказал: "Су джок". Сказал просто так, без всякого умысла, как резюме на внезапную мысль. Но Лена оторвалась от компьютера, изумленно воззрилась на меня.
  - Что же делать, если он действительно ее суженый.
  Теперь изумился я ("компьютер" ответил на вопрос, который я не задавал).
  - Он что - ее муж? А она - жена? Лена вопросительно приподняла брови.
  - Что же - удивительного?
  Она опять погрузилась в компьютер.
  И еще бывали случаи, когда присутствие сотрудников, как бы не требующих ее внимания и в то же время надеющихся на него, выбивали Лену (скажем так) из колеи. В ее поведении вдруг обнаруживалось столько лишнего или личного, что могло дать пищу любому воображению. Особенно заметно это случалось с появлением заведующего "Медиси".
  Владимир Фридман, как я уже говорил, плотный мужчина моложавой наружности, лысоватый и чисто выбритый, был профессором-урологом, преподававшим в Санкт-Петербургском медицинском институте. То есть в своей области Владимир был светилом.
  Однажды я пришел на его процедуры немного раньше. Владимир сидел на табуреточке возле проема между стеной и полукругом стойки. Он не смел тревожить Лену - она занималась с компьютером и между тем как сиротинушка ждал, когда она обратит на него внимание.
  Но оказывается, она уже давно знала, что он здесь, возле овала стойки, на своей табуреточке. Принтер, утробно рыкнув, мигнул большим зеленым зрачком, и из зева выполз исписанный стандартный лист бумаги. Лена почти на лету подхватила его и, чуть-чуть улыбаясь, подала профессору.
  О Господи, никогда не забуду, как он обрадовался. Весь засветился, словно внутри зажглась лампочка на триста ватт.
  - Я забыл, совсем забыл!.. Ну что ж, с меня причитается, - самодовольно изрек профессор и посмотрел на Лену с такою щепетильной признательностью, с какою позволяет себе смотреть интеллигентность, доподлинно понимающая цену услуги.
  Лена не то чтобы смутилась, она несколько раз надавила не на те клавиши и компьютер "повис". Она не смогла погрузиться в него, но не огорчилась, а с радостным удивлением, отпрянув, улыбнулась, но как бы и не заведующему "Медиси", а "скисшему" компьютеру, однако при этом так многозначительно взглянула на профессора, что в ответ он прямо-таки озарился внутренним светом. И все же и в это мгновение заведующий оставался заведующим (сыграл житейский опыт или самоконтроль). Коротко взглянул на меня, потом - в глубину коридора. Опустил взгляд, со строгой тщательностью сложил лист, спрятал в портмоне.
  - Пожалуйста, прошу-с, - как-то чересчур официально пригласил в кабинет.
  Кабинет не такой просторный, как у Василия, но такие же отсекающие шторы. Прямо перед входной дверью кушетка, поднимающаяся и опускающаяся, как кресло стоматолога. В углу, слева, письменный стол - на нем всевозможные аппараты, в том числе и часы со звуковым и световым сигналами.
  Я лег на кушетку, профессор приспособил у меня на пояснице какие-то свинцовые пластины и попросил, по возможности, не шевелиться. Затем, включив аппарат, поинтересовался: есть ли пощипывание в области свинцовых пластин. Получив утвердительный ответ, он обычно умолкал до конца процедуры. Я полагал, что так будет и сейчас, но - нет. Переполненный эмоциями, виновницею которых была явно Елена Федорук, он вдруг поинтересовался - как мое давление? Он имел в виду мою жалобу, которую я высказал перед назначением процедур.
  Оказалось, что профессор может помочь мне. Южнокорейцы придумали аппарат, который называется по-русски "автоматический контроль кровяного давления", что не совсем точно потому, что этот аппарат за счет равномерного распределения статичного электричества восстанавливает формальное кровяное давление. К сожалению, аппарата нет, чтобы продемонстрировать. Был тут у Владимира пациент из Петербурга, какой-то генеральный директор знаменитого завода (он не сказал какого), взял опробовать аппарат и не вернул. А все потому, что никакие лекарства не помогали ему, а аппарат помог.
  - Любые деньги давал, но я что же?!
  Профессор даже голосом подобрался, дескать, что же он?! Словом, Владимир пообещал поинтересоваться возможностью приобретения через какую-то фирму. Кстати, производство аппарата относится к высоко технологичным и экспортируется только в Израиль.
  Вообще большинство бесед с профессором, а точнее, все беседы проходили, как правило, после его бдений на стульчике, когда так или иначе Лена одаривала заведующего "Медиси" пусть не прямым, пусть косвенным и даже мимолетным, но выделяющим именно его, Владимира, вниманием. В такие минуты что-то переворачивалось в профессоре, он прямо на глазах молодел, становился добрым и даже готовым к самопожертвованию.
  Однажды он поведал, что живет в Араде, где-то в двадцати километрах от "Хайат", это немного, другое дело - дом на горе, а работа - на четыреста метров ниже уровня моря. Большой перепад давления - это для здоровья не очень хорошо. Но ничего, сейчас главное - поставить в доме современный обогрев, так сказать, сдвоенную услугу: летом - кондишен, а зимой - тепло.
  Я сказал, что в нашей квартире, кроме обычного водяного отопления, мы поставили кондиционер воздуха со сплит-системой: охлаждение, осушение, нагрев - японской фирмы SANYO. Владимир Фридман переспросил название фирмы, какое-то время молчал, а потом вдруг стал рассказывать, как он жил в Санкт-Петербурге.
  - Хотите - верьте, хотите - нет, а я перед отъездом в Израиль получал до двенадцати тысяч американских долларов.
  - Неужели в месяц?! Это же фантастическая сумма.
  - Разумеется, в месяц, - подтвердил Владимир. - Прошу не забывать, что я был далеко-далеко не последним хирургом, - самодовольно констатировал он.
  И опять вернулся к своему дому в Араде, в котором вместе с ним проживает мать. Не скрою, мне хотелось бы узнать, кто из родственников остался в России, но спрашивать я не посмел. Он как-то вскользь сказал, что месяца четыре назад был в Санкт-Петербурге, но ему не понравилось - чересчур грязно и запущенно все. Нет, он ни за что не вернется в Санкт-Петербург.
  Не знаю почему, но вскользь упомянутая поездка натолкнула меня на мысль: профессор Фридман приезжал в Россию с надеждой вернуться. Быть может, в Петербурге остались жена, взрослые дети, которые за два года отсутствия уже смирились с его отъездом. А тут появился он - мужчина-добытчик, еврей с положением (несомненно, когда-то он был с положением). У него стали просить, а возможно даже требовать деньги. Без любви, без формальных прав, а только - дай, дай!.. И он, по приезде признавшийся нелюбимой жене, что скоро вернется назад, в Россию, на самом деле на этот раз просто сбежал в Израиль. В эту тихую заводь, называемую медцентр "Медиси", в которой, конечно, нет тех денег, но и нет опостылевших лиц с пресловутым - дай, дай!.. А есть молодая привлекательная секретарша Лена, которая доставляет ему радость уже тем, что она есть.
  Впрочем, все это лишь мои фантазии в связи с поразившей меня реакцией на наш японский кондиционер воздуха со сплит-системой и на упоминание вскользь о его недавней поездке в Санкт-Петербург.
  
  Глава 39.
  
  Дэвид - крупный черный мужчина. Именно черный, а не смуглый. Во всяком случае, в памяти остается черность. Виною, как я уже говорил, цвет волос и - кожи, у которой не шоколадный оттенок, а вороний. Впрочем, запоминающуюся черность легко объясняют и его глаза - как угли. Как бы там ни было, а Черный Дэвид, как мысленно называл его, ассоциировался с неким официальным представителем власти, если хотите, воинствующим стукачом. А тут еще, перед тем как идти к нему, физиотерапист Виталий назначил не иглоукалывание, а сверхнетрадиционное лечение...
  На глаза надевалась маска, как бы для виртуальной игры, но взору представала не игра, а залитые как бы зеленым пламенем окуляры. Все это происходило в абсолютно темной комнате, так что те, кто служил в армии, непременно обнаружат почти стопроцентное сходство маски с прибором ночного видения. Да-да, все предметы в зеленом цвете трепетали, как флаги. Вначале сжимался один окуляр (диафрагма), потом другой, потом они, наконец, сжимались вместе и появлялся звуковой сигнал. Во время процедуры полагалось лежать с широко раскрытыми глазами и ни в коем случае не мигать.
  В общем, после прибора "ночного видения" идти к Дэвиду, как к секретному агенту, было особенно неприятно. К тому же при своем отвратительном русском он пытался заговаривать со мной, причем о политике. И зачастую в своих вопросах бывал до того настойчив, что мне, чтобы избежать международного скандала, приходилось "сворачивать свои уши в трубочку" и прикидываться сущим азиатом, дескать, "моя твоя не понимай!".
  И вот в один из дней после "военной процедуры" я зашел в кабинет к Дэвиду. В прихожке стоял пластмассовый таз с водой, подключенный к электросети. Рядом - простейшая кушетка с креслом, небольшой письменный стол со стулом и проходная дверь в следующий кабинет (больше похожий на лабораторию - стеллажи, колбы, химические стаканы, мензурки, микровесы, гирьки, пробирки и прочее, прочее).
  Я снял обувь, по обыкновению, поудобней уселся в кресло и, опустив ноги в таз, нажал на кнопку "включение". Таз стал вибрировать и, естественно, мои ноги в нем. Зуммер, прозябать, зябнуть - что-то похожее происходило в моих ступнях. Я уже знал, что эта процедура продлиться не более пяти минут, пока вода в тазу не станет молочного цвета. Потом я вытру ноги хлопчатобумажным мягким полотенцем и, улегшись на кушетку, буду ждать Дэвида, который специальной мазью, напоминающей домашнюю крестьянскую сметану, с грубой бесцеремонностью намажет мне ступни и заставит лежать, пока мазь не впитается.
  Впрочем, ждать никогда не приходилось. Как только начинал вытирать ноги - тут же появлялся Дэвид. Он и сейчас появился, словно по расписанию. Огромный, черный, с большими руками, зачерпнул горсть мази и давай размазывать по ступне: вначале одной, потом - другой. Ступни выскальзывали из рук, он крякал, опять зачерпывал горсть мази...
  Уж не буду повторять его плохой русский и картавость. Скажу только, что есть люди, в которых обычные национальные черты обозначены с такой избыточной яркостью, что они невольно вызывают неприятие, воспринимаются, как национальные недостатки, хотя и не являются таковыми.
  Помнится тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Праздник славянской письменности и культуры в Великом Новгороде. Мы сидим в ресторане "Детинец". Старинные каменные стены, винтовая лестница, деревянные, выскобленные колосниками столы, лавки, медок в глиняных кувшинах на узорно вышитых салфетках и скатертях. И девушки подстать: в ярких сарафанах и сказочных коронах. Ни дать, ни взять - Василисы Прекрасные. Глядя на них, поневоле заговоришь о своем, национальном. А тут еще гости: из Петрозаводска, Киева, Кишинева - отовсюду, что и говорить - Праздник! Присутствующие стали вспоминать о своих национальных особенностях, о своих девушках-красавицах, и только паренек из Петрозаводска сидел себе, медок попивал.
  - Аки Каури-Кекконен, ты бы что-нибудь рассказал, - попросил я его на правах хозяина-новгородца.
  - А что рассказывать, - ответил Аки Каури-Кекконен. - Я - финн.
  И опять оприходовал полную кружку медовухи. Мы переглянулись, мол, не хочет участвовать в общем разговоре - и не надо. Ну, финн и финн, а я - русский, какая разница?! Пришло время рассчитываться, девушка-официантка принесла на блюдечке счет. "Красота! - радуюсь я за культуру в Великом Новгороде. - Все, как в лучших домах Лондона!" И вдруг, тяжело пошатываясь, поднимается Аки Каури-Кекконен. Хватает скатерть, а на ней: глиняные чугунки, блюдца, кувшины... и со всего маху рывком - на себя.
  - А-а, дак я - фи-инн!!!
  А сколько нас, русских, с пресловутым: ты меня уважаешь?! Так и здесь - Дэвид уже не Дэвид, а фарисей. Умный гад, сейчас спрашивать начнет: кому какую подать платить? И тут не ответишь: "Отдай кесарю кесарево, а слесарю слесарево". И до того неприятно стало, что пасую, "скручиваю уши в трубочку", прикидываюсь бестолковым - зачем?! В конце концов, мое мнение - это мое мнение, пусть знает. А он уже тут как тут - интересуется:
  - Как вы относитесь к войне в Югославии?
  - Сугубо отрицательно. Знаю, что израильтяне во всем поддерживают американцев, только я - не поддерживаю. Война идет не против Милошевича, а против Югославии, хотят стереть ее с карты Европы. И - сотрут. И во всем обвинят сербов, этот маленький воинственный народ, который служил цементом, связывал воедино все народы Югославии. Но пусть не думают предатели сербского народа, что все им сойдет с рук. Не сойдет. Если США начнут попирать установления Организации Объединенных Наций, - с этой организацией никто не будет считаться. ООН рухнет и погребет под собою все свои решения, в том числе и решение о создании арабского и еврейского государств в Палестине. Да-да, есть Божий суд.
  
  ... Есть грозный суд: он ждет;
  Он не доступен звону злата,
  И мысли и дела он знает наперед.
  
  После столь грозной филиппики Дэвид сидел за столом в глубочайшей задумчивости, словно роденовский "Мыслитель". Я хотя и был раздосадован на себя, все же чувствовал и облегчение - теперь не надо прикидываться "азиатом". В общем, мою обличительную речь Дэвид оставил без комментариев. Мы расстались при полном молчании, он даже не ответил на мое "до свидания".
  На следующий день Дэвид не задавал своих провокационных вопросов. И только, когда я обулся и уже хотел уйти, остановил.
  - Вы знаете, я хочу преподнести вам подарок...
  Ничего о подарке, разумеется, я не знал. И первою была мысль: смотри-ка ты, разволновался - очередная провокация.
  Тем не менее Дэвид волновался настолько натурально, что я сказал:
  - Да, я вас слушаю.
  - Понимаете, я здесь в "Медиси" уже полгода наблюдаю за всеми...
  Это понятно, - подумал я, - помощник помощника по политической части. Он достал из нагрудного кармана книжечку (так показалось) в весьма оригинальном желто-коричневом переплете из миниатюрных дощечек и то открывал ее, то закрывал. Да, он действительно волновался.
  - И я, понимаете, все хотел преподнести этот подарок достойному православному человеку. Это подарок из рук Сербского Патриарха Павла. Моя жена сербка, она сейчас в Голландии вместе с детьми, я почти каждый день с ними разговариваю по телефону. И вот лучше вас для сербов я никого не встретил.
  Дэвид с неуклюжей торжественностью вручил книжечку, которая действительно состояла из множества дощечек, стилизованных под сруб терема. На одной стороне, фасадной, был вырезан крест, покрытый не краской, а самым настоящим сусальным золотом. На другой, задней, - ничего не было (обычная дощатая стена). Зато на обрезе книжечки - три полоски из кожи, прибитые миниатюрными гвоздиками так, что она могла открываться и закрываться. Но это была не книжечка, внутри находились две иконки. На одной дощечке - Пресвятая Богородица Казанская, на другой - Святой Георгий, поражающий змея. Причем иконы выполнены на золотистом фоне и с таким колоритом сочетающихся красок, что нельзя было оторвать взгляда. Удивительно, но позади Георгия, на крупе коня, сидела маленькая женщина в длинных красных одеждах с митрой на голове и кувшином в руке.
  А на самой земле, прямо у хвоста змея, был изображен еще один едва заметный помощник - крестьянин с вожжами, накинутыми на супостата. Думаю, не ошибусь, если предположу, что иконописец изобразил дорогих сердцу каждого серба народных святых, которых хотя сразу и не увидишь, но с которыми никто и никогда не одолеет нас, православных.
  Дэвид несколько раз повторил, что жена наказывала - не ошибиться в человеке, потому что это - такой подарок! Да, подарок сразил меня, я думал о Дэвиде бог знает что, а он?!
  - Нет, вы не ошиблись. Спаси Бог - спасибо! - сказал я в растерянности. - Для меня - это большая честь.
  
  Глава 40.
  
  Интересно, знаете ли вы - что такое шабат? Разумеется, суббота - выходной в Израиле. А что такое - шабаш? У Ожегова, в иудаизме - субботний отдых. И еще, в средневековых поверьях: сборище ведьм. А если перенесем ударение - шабаш? У того же Ожегова (просторечье) - то же, что баста! Все-таки в просторечье у народа и смысл точен, и ударение. Это, наверное, оттого, что когда народ у народа занимает слово, - его интересует смысл, заключенный в нем. А когда это слово попадает к академику, - тут вмешиваются какие-то другие силы. Лично для меня шабат - это еще даже не суббота, а пятница. Канун субботы (эрев шабат).
  Мы спешим на ужин. Мы входим в пространство ресторана, и сразу у входа, слева, огромный стол, накрытый белоснежной скатертью, а на нем много-много свечей, мигающих, как живые звездочки. Это о них жена сказала - веселый народец.
  В пятницу вечером в клубе "Хайат" звучит музыка, все освещено, все празднично. Ряды стульев загодя занимаются все прибывающими и прибывающими посетителями. Откуда они - их так много в вестибюле возле каббалы? Они из автобусов, они приезжают в отель на шабат, чтобы отдохнуть. Нам с женой это напоминает типичный для СССР дом отдыха. Массовик-затейник мечется, приехала агитбригада, он пытается отвлечь и развлечь публику, выскакивает к микрофону ("Эхад, ш'наим, ш'лоша"1...), как всегда, микрофон не работает - либо отключен, либо что-то там не контачит. Массовик отпускает по этому поводу какую-то остроту - взрыв смеха, а я начинаю подозревать, что с микрофоном все в порядке, так сказать, заготовленная острота. В руках у затейника лист бумаги, он зычным голосом знакомит, очевидно, с первым вопросом викторины. Жена сожалеет, что не знает иврита, а я - ничего. Так даже интересней наблюдать - наверное, здесь берут начало переводы "от гоблина".
  Наконец, агитбригада готова, массовик ретируется, выходит конферансье, читает стихи - аплодисменты. Объявляет следующий номер - песни, пляска. Все это перемежается со сценическими постановками - посадка деревьев, цветов. Изображение злых суховеев и девушек с кувшинами, с которыми танцует какой-то весьма страстный молодой человек с козлиной головой, но в овечьей шкуре. Он чересчур энергичен, прыгает так, что, столкнувшись, едва не сбивает с ног нескольких партнерш.
  Молодой человек напоминал комсомольского работника. И еще, глядя на него, приходила на ум библейская заповедь, требующая умения отделять овец от козлищ, которая впервые показалась довольно-таки трудновыполнимой.
  Вообще весь концерт был среднего пошиба, в подобных комсомольско-студенческих агитбригадах я сам участвовал (выезжали на далекие полеводческие станы во время уборочной). Наши концерты, в меру патриотичные и развлекательные, всегда пользовались успехом, потому что с утра до вечера занятые добыванием хлеба насущного крестьяне ничего другого и не видели. Не буду утверждать, что отдыхающие в "Хайат" тоже ничего не видели, но убежден, что в обычные, рабочие дни им приходится "пахать" не хуже наших крестьян. А куда денешься, такова жизнь.
  В Израиле одному дельному человеку приходится кормить несусветное количество бездельников, которых с каждым годом становится все больше, - говорит экономический аналитик Александр Этерман. В цивилизованной работающей семье у нас - полтора ребенка, в неработающей - восемь. Причем, как в арабской, так и еврейской. А в ультраортодоксальной семье их зачастую даже больше, и главное, они совершенно уверены, что общество просто обязано их содержать. Лет двадцать назад в ультраортодоксальных школах училось семь процентов детей, сейчас - двадцать два. В цивилизованном мире работают восемьдесят четыре процента мужчин наиболее трудоспособного возраста, в Израиле - шестьдесят девять, и эта цифра снижается.
  Словом, посетив концерт художественной самодеятельности в отеле "Хайат", мы с женой заметно помолодели. А если без шуток - нам понравилось исполнение патриотических песен. В том, что они патриотические, мы догадывались по униформе армии обороны Израиля (ЦАХАЛ), в которую с удовольствием облачались не только юноши, но и девушки. Уже одно только, что они в форме, вызывало у зрителей прилив энтузиазма: все в зале начинали аплодировать. То же самое происходило, когда по сцене пробегал юноша с государственным флагом Израиля. А когда исполнялась песня со словами "Ха тик-ва1 ми шнот аль-па им", зал дружно подпевал: "Э-рэц Ци-он ви-ру-ша-ла им". И зрители, и самодеятельные артисты становились единым целым.
  Я не хочу вбивать клин между евреями, оставшимися в России и покинувшими страну, точнее, между покинувшими и - еще непокинувшими. Тут разница небольшая (практически ее нет). Другое дело - евреи, уехавшие в Израиль, и те, кто уехал в Западную Европу или Америку. Тут отличие разительное.
  Первые - патриоты, считающие смыслом жизни, пусть в борениях, но отстаивание своей исторической Родины, своего суверенного государства. (Больше такого шанса может не быть.)
  Вторые - космополиты, искренне считающие, что на всей планете - там твоя Родина, где тебе хорошо. Среди вторых, как правило, борцы за права человека, борения которых плавно перетекают в борьбу за свои личные права и - наоборот.
  Впрочем, мне интересны первые, мы живем среди них.
  Суббота, шабат - выходной в Израиле. Шведский стол - нам некуда спешить. Зал полон - некоторые столики сдвинуты вместе, как это делается и у нас в дни коллективных празднеств.
  Напротив нашего стола как раз такой стол - из трех состыкованных. За ним человек десять мужчин, большинство представительных: в кипах и темно-серых в полоску костюмах. Раздобревшие и раскрасневшиеся от обильной пищи и выпитого вина, они несколько раз порывались запеть, но им, очевидно, запрещали подбегавшие официанты. Наконец, один из них, более всех раскрасневшийся и вспотевший (поминутно промокал лоб салфеткой), положив кисть руки на плечо рядом сидящего товарища, будто и не было никаких увещеваний официантов, вдруг запел. Песня показалась какой-то заунывной и длинной, но в припеве с повтором, когда начинали подпевать товарищи, становилась боевитой и даже залихватски веселой.
  Солист и товарищ, на плечо которого он водрузил руку, смотрели на нас с такой неотрывностью, что нам надлежало либо запеть вместе с ними (что было бы самым правильным), либо не обращать на них внимания.
  Запеть мы не могли, но и не обратить внимания тоже. Не получалось. Попивая кофе, мы попытались вести светский разговор, так сказать, непринужденно беседовать. Однако какая может быть непринужденность, если чуть оторвешься от чашечки - на вас пялятся в четыре глаза. И при этом поют с такой заунывностью, будто волокут тебя по бесконечной пустыне. Или еще того не лучше (во время припева) - глаза в глаза с залихватской боевитостью.
  Не допив кофе, мы с женой удалились. Когда вставали из-за стола - солист с товарищем самодовольно переглянулись и, кажется, в припеве прибавили еще больше какой-то необоснованной веселости.
  В вестибюле жена сказала:
  - Нахалы!..
  Я не согласился, попытался объяснить, что то же самое испытывают евреи, татары, латыши, армяне и так далее и так далее, когда внезапно попадают на наши истинно русские праздники.
  - Да-да, наши песни, наши частушки... далеко не всем по вкусу.
  - Но мы у себя дома.
  - И они у себя дома. Уверяю, если бы мы сейчас стали подпевать им, - все было бы по-другому. Они непременно пригласили бы нас к себе за сдвинутые столы и приняли бы нас, как дорогих гостей.
  Я привел несколько примеров из нашей жизни, когда армяне, латыши, евреи садились за наши праздничные столы и вместе с нами и пили, и пели: и наши песни, и наши частушки, - и мы не отличали их от себя, то есть отличали лишь как дорогих гостей.
  - С другими не знаю, а эти двое - явные националисты. Вспотевшие, раздобревшие от выпитого и съеденного, ты видел, с каким превосходством и радостью они пялились нам вслед?
  - Да видел, - сказал я. - Точно так же и мы пялимся, когда уходят с нашего праздника. А что тут оскорбительного?
  - А то, что в глазах сияло прямо-таки торжество - ага, уходите?! И уходите!
  - Именно - и уходите! А мы остаемся, нам некуда идти - мы дома, у нас - шабат.
  - В общем, ты поддерживаешь националистов?
  - Причем тут националисты?! Каждый народ имеет право иметь своих национальных поэтов, художников, композиторов, петь свои национальные песни, словом, иметь свою самобытную культуру. А то, как у нас еще недавно - все поголовно были атеистами. Ни у тебя нет никакой культуры, ни у него, ни у меня, стало быть, мы - братья навек. Оказалось, нет, не братья - люмпены. А люмпенам нечего терять, вот и разошлись в разные стороны. А если бы у нас была культура: и у него, и у меня, и у тебя - мы бы не разошлись. Зная, как трудно она дается каждому народу, мы были бы полны уважения друг к другу. И какой же тут национализм?!
  В общем, мы сошлись, что евреи в Израиле и мы, русские, в России очень похожи. По сути, неотличимы. А евреи здесь даже более русские, чем мы, потому что мы - в гостях, а они - дома.
  
  Глава 41.
  
  Яков Раппопорт - директор туристической фирмы в Израиле. Мы уже были наслышаны от зава "Медиси" Владимира Фридмана, что Яков - умнейший человек. Понимая, что доктор "и сам с усам", то есть личность нерядовая, я предполагал увидеть этакого "человека в себе", этакого "трансцендентного философа-герметика", застегнутого на все пуговицы. Кроме того, жизненный опыт подсказывал, что в милитаризованной стране такую должность вряд ли государственные спецслужбы доверят простому обывателю. Правда, присутствовало некоторое сомнение, что Владимир Фридман, хваля Якова Раппопорта, всего-навсего подхалимничал, понимая, что "нет ничего тайного, что не стало бы явным", тем более для спецслужб! Так сказать, тоже исходил из своего житейского опыта - как-никак, а мы оба родом из СССР.
  Яков Раппопорт приехал на японском микроавтобусе ровно в десять. Ни раньше, ни позже - как договорились. Он был одет в потертые джинсы непонятного цвета, рубашку с длинными рукавами и поблекший зеленоватого цвета жилет со множеством карманов. Если бы мне предложили определить по одежде и внешнему виду его профессию и род деятельности (плотно сбитый - под метр восемьдесят, а то и больше, неторопливый в движениях, круглолицый - глаза голубоватые с дымкой, кажется, что он о чем-то думает или созерцает накопившуюся усталость), - я бы, не задумываясь, сказал, что перед нами журналист, побывавший в "горячих точках".
  Вместе с Яковом, директором туристической фирмы, приехал Михаил Голубь (он сидел за рулем микроавтобуса). Естественно, мы не предполагали, что он тоже начальник - владелец автопарка по обслуживанию туристических и других фирм. Но факт остается фактом, в крепость Масада мы с женой поехали в сопровождении двух начальников. Почему? Можно придумать массу ответов и, наверное, достаточно правдоподобных. Скажем, поехал один начальник и увлек другого. Но вот почему увлек?
  Мне представляется, что ответ на этот вопрос как раз и является искомым.
  Крепость Масада, находится в двадцати с небольшим километрах от отеля "Хайат". Можно было бы даже сказать, что она находится на берегу Мертвого моря, если бы ее не отделяла автострада, пролегающая по побережью. Нам с женой дважды довелось проезжать мимо крепости. В первый раз, когда ехали из Эйлата в Иерусалим (на Рождество Христово), а второй - когда отправились сюда, в отель "Хайат". Скажу откровенно, оба раза она производила на меня гнетущее впечатление - огромная скала, похожая на надгробие. Но не буду забегать вперед - ничего невозможно понять, не зная хотя бы некоторых мгновений того времени (73-й год от Р. Х.).
  Вот что сообщает нам непосредственный участник Иудейской войны историк Иосиф Флавий:
  "После смерти Басса прокураторство в Иудее принял Флавий Сильва. И видя, что вся страна в ходе войны покорена и только одна крепость все еще остается в руках восставших, он выступил против нее со всем имевшимся в тех местах войском. Называлась эта крепость Масада, а предводительствовал занявшими ее сикариями влиятельный муж Эльазар, потомок Йехуды, который, как мы упоминали ранее, убедил многих евреев воспротивиться переписи, в то время когда Квириний был послан цензором в Иудею. Так и теперь сикарии восстали на тех, кто желал подчиниться римлянам, и во всем относились к ним как к врагам: они преследовали их повсюду, имущество грабили, а жилища предавали огню. Ведь ничем не отличаются от иноземцев, - говорили они, - те, кто так постыдно предал с таким трудом завоеванную евреями свободу и решился предпочесть ей римское рабство.
  ... Вообще, то время у евреев было наполнено всевозможными злодеяниями, так что не было ни одного дурного дела, которого бы они не совершили. И даже если бы кому-то пришло в голову только измыслить что-нибудь новое, то и этого нельзя было бы сделать. И в частной, и в общественной жизни все были заражены этой болезнью и стремились превзойти друг друга как в преступлениях перед Богом, так и в несправедливостях к ближним. Стоящие у власти причиняли зло простому народу, а те в свою очередь старались извести правителей. Ибо первые желали угнетать, а последние - бесчинствовать и грабить богатых. Прежде других обратились к беззаконию сикарии... "
  Что ни говорите, а налицо революционная ситуация - верхи не могут, а низы не хотят. Как бы там ни было, а представив, что в древней Иудее произошла революция, немедленно становится понятным все: и жестокость сикариев, и их патриотизм, и даже кто они такие в нашем современном понимании. Да, они - революционеры. Это их лозунг "Чем хуже, тем лучше!" почти две тысячи лет спустя использовали большевики. "Гибнут невинные мирные люди? Прекрасно, тем легче свалить все на эксплуататоров трудового народа". Словом, как у сикариев все методы были хороши для восстания против римлян, так и у большевиков - против самодержавия. Впрочем, как оказалось - не все. Насилие породило насилие - гражданскую войну, страшнейшую из болезней, когда сын поднимался на отца и брат - на брата.
  Но вернемся к крепости. Какою она была? Вот что сообщает Иосиф Флавий.
  "Скалу немалого объема и значительной высоты со всех сторон окружают ущелья недоступной для взгляда глубины и кручи, повсюду недостижимые ни для одного живого существа, кроме разве двух мест на скале, позволяющих не без труда начать восхождение. Есть две дороги, одна из которых поднимается от Асфальтового1 озера к востоку, и, двигаясь таким образом с запада, по ней сравнительно просто пройти. Другую дорогу называют Змеей, вследствие ее тесноты и многочисленных извивов. При подъеме она вьется по выступам утеса, часто поворачивает вспять, затем снова немного вытягивается и таким образом едва-едва продвигается вперед. Тот, кто пробирается этой дорогой, должен попеременно твердо ставить то одну, то другую ногу. Со всей очевидностью он может представить себе свою гибель, ибо со всех сторон зияют глубины ущелья, способные ужасностью своей смутить любую отвагу. Прошедший по этой дороге тридцать стадий достигает, наконец, вершины, которая заканчивается не острием, но образует плоскость. Здесь первым заложил крепость первосвященник Йонатан и назвал ее Масадой. Затем укреплением этого места весьма усердно занимался царь Ирод".
  Все верно, с тех пор (напомню: 73-й год от Р. Х.) мало что изменилось. Во всяком случае, зияющие глубины ущелий действительно смущали нашу отвагу, и мы со всей очевидностью (не дай бог, лопнет трос фуникулера, на котором мы поднимались на вершину скалы) легко представляли свою неминуемую гибель.
  "... Царский дворец он выстроил у западного входа под стеной, окружавшей вершину, с фасадом, обращенным на север. Стена дворца была очень высокая и мощная и имела четыре угловых башни шестидесяти локтей каждая.
  Разнообразным и роскошным было убранство внутренних комнат, галерей и бань. Повсюду были возведены колонны, сработанные из цельного камня, стены же и полы в комнатах были украшены каменной мозаикой. Возле каждого жилища, на высоте вокруг царского дворца и перед стеной он вырубил в скале множество вместительных хранилищ для воды, с тем расчетом чтобы они могли обеспечить то же количество, что и источники...
  Имевшиеся внутри припасы еще более поражали своим количеством, а также способностью храниться. Там было в избытке хлеба, которого могло хватить надолго, а также вина и масла; стручковых плодов и фиников там тоже было в изобилии. Когда Эльазар вместе с сикариями хитростью овладел крепостью, он застал все это в полном порядке и не нуждающимся в обновлении, хотя со времени заготовления этих припасов до римского завоевания прошло сто лет. Да и римляне оставшиеся плоды нашли неиспорченными. Пожалуй, не будет ошибкой сказать, что причиной столь длительной их сохранности является воздух, который на такой высоте не содержит в себе никаких нечистых земляных примесей. Кроме того, было найдено большое количество разнообразного оружия, припасенного царем, которого хватило бы для десяти тысяч человек, а также необработанные серебро, медь и свинец. Все эти приготовления были сделаны ввиду серьезных причин. Говорят, Ирод приготовил для себя эту крепость как убежище, ибо подозревал две опасности: прежде всего - со стороны еврейского народа, который мог свергнуть его и вернуть на престол прежних царей. Но большая и серьезнейшая опасность грозила ему со стороны египетской царицы Клеопатры. Она не скрывала своих намерений и постоянно обращалась к Антонию с требованиями убить Ирода и подарить ей Иудейское царство. Опасаясь всего этого, Ирод и построил Масаду, которой впоследствии суждено было стать последним оплотом евреев в войне с римлянами".
  Конечно, от былых строений остались лишь живописные развалины, но и они впечатляли. Разбитые колонны и арки галерей, стены, выступающие из земли, вывороченные плиты лестниц и голые камни фундаментов когда-то жилых помещений - во всем этом была какая-то нездешняя величественность и неприступность. Стайки туристов, встречающиеся нам, производили двоякое впечатление. С одной стороны их ощутимое присутствие напоминало, что мы в турпоходе, а с другой - одинокие молчаливые фигуры, отрешенно созерцающие руины, создавали иллюзию внезапной катастрофы и потерянности. Переносили нас в многовековое прошлое.
  "Разве кто-то не знает, каковым будет гнев римлян, если они возьмут нас живыми? Несчастные юноши, которым их телесных сил достанет на длительные мучения; горе старикам, возраст которых не способен к перенесению страданий. Кто-то увидит, как поведут насиловать его жену, услышит крик своего ребенка, призывающего отца, связанного по рукам. Но пока эти руки свободны и держат меч, пусть сослужат они нам верную службу. Умрем же не порабощенные врагом! Уйдем из жизни свободные вместе с женами и детьми. Так повелевает нам Закон, и об этом умоляют нас жены и дети...
  В итоге никто не оказался малодушным для деяния столь дерзкого. Все умертвили ближайших родственников одного за другим... и, избрав по жребию из своего числа десять человек, будущих своих убийц, покрыли собственными телами лежащих на земле жен и детей, обхватив их руками и предоставив исполнителям оказать им эту ужасную услугу.
  ... Они погибли в убеждении, что ни одной живой души не останется в руках у римлян. Но оказалось, что какая-то старуха и еще одна женщина... а также пятеро малолетних детей спрятались в подземном канале, доставлявшем питьевую воду. Число же остальных, пожелавших умереть, считая с женщинами и детьми, составило десятьсот шестьдесят человек. Это ужасное событие совершилось в пятнадцатый день месяца ксантика.
  Римляне в ожидании сражения рано утром были наготове и, наведя мосты от земляных насыпей к подступам, приступили к штурму, но, не увидев ни единого из врагов, а вместо этого повсюду гнетущее опустошение, в крепости пожар и безмолвие, недоумевали, что могло произойти. Наконец, они издали боевой клич, как при начале штурма, ожидая, не вызовут ли тем самым ответных действий изнутри. Крик услышали женщины и, выйдя из подземелья, принялись рассказывать римлянам о том, как это произошло. Причем одна из них в подробностях описывала все, о чем уже было сказано, и каким образом это было совершено. Римляне почти не обратили на нее внимания, поскольку не верили в такое величие их подвига. Они принялись тушить пожар и вскоре, проложив себе дорогу через огонь, оказались во внутренности дворца. И когда они наткнулись на множество убитых, то не испытали чувства как при виде врагов, но поразились благородству решения этих людей и их несокрушимому презрению к смерти при исполнении собственного замысла".
  Ничего этого мы, к сожалению, не знали при посещении крепости, тем более в подробностях. Пробродив около трех часов по ее развалинам, взгоркам и спускам, мы попросили Якова Раппопорта где-нибудь присесть, отдохнуть. Яков опять вывел нас на вершину, к огромной пустоши, которую царь когда-то оставил под пашню на тот случай, если станет невозможным доставлять пищу извне. И мы устроились на каком-то каменном холмике. Внизу - синь равнины, сливающаяся с морем. Вверху - солнце, купающееся в бездонной сини, а где горизонт - непонятно, кажется, что повсюду одно нескончаемое небо.
  - Наверное, защитники Масады, находясь здесь, чувствовали себя ангелами, - сказал я.
  - Наверное, потому что были и остались ими, - ответил Яков, причем с такой твердостью, которая исключала даже легкие сомнения.
  Мы с женой переглянулись, не находя объяснений его словам.
  - Вы что же, не знаете, как погибли защитники крепости? - удивился Яков.
  Он рассказал нам о добровольной гибели воинов, женщин и детей. И когда рассказывал, - его глаза застилала паволока голубая-голубая, как дымка над Мертвым морем. А слова Эльазара, предводителя защитников, Яков прочел как бы с листа:
  "Пусть жены наши умрут неопозоренными, и дети наши - не изведавшими рабства. И вслед за ними окажем и мы друг другу достойную милость, сохранив тем самым свободу, как величественное себе надгробие. Но прежде и имущество наше, и всю крепость пускай истребит огонь. Я прекрасно знаю, как будут огорчены римляне, если не овладеют нами и обманутся в своих надеждах на добычу. Мы оставим только съестные припасы, ибо после нашей смерти они будут свидетельствовать о том, что мы были побеждены не нуждой, но, как и решились с самого начала, предпочли смерть рабству"
  Яков посмотрел на полосу моря, которое теперь казалось выпуклым и изумрудным. И мы, уступая ему, тоже посмотрели. И тут я увидел внизу два флага: один государственный, бело-голубой со звездой Давида, а другой - ярко-зеленый, указывающий: зона заповедника, охраняемая государством. Они развевались на ветру, чуть-чуть касаясь земли. Но это так казалось, потому что строение археологов, а именно над ним развевались флаги, стояло в глубокой ложбине.
  В каком-то необъяснимом порыве я снял фотоаппарат и попросил Якова снять нас с женой на фоне флагов.
  А потом мы спустились на фуникулере и на посадочной площадке купили открытки с видами крепости Масада. А в машине, возвращаясь в отель, сделали заявку на поездку на Иордан - приближался Праздник Богоявления. Крещения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа.
  Возле отеля, поблагодарив Якова Раппопорта и Михаила Голубя за совместную поездку, и, уже зная, что в Израиле крепость Масада - больше, чем крепость Масада, и именно поэтому мы были удостоены высокой чести (два начальника сопровождали нас), я сказал, что в предстоящей поездке нам - достаточно водителя.
  
  Глава 42.
  
  Святые места в Израиле на каждом шагу. Старозаветная и Новозаветная традиции переплетаются, и события наслаиваются одно на другое. Перед поездкой на Иордан мы основательно изучили карту паломников, на которой обозначены святые места, известные со времен Старого и Нового Заветов. По карте от Галилейского моря до Мертвого - немногим более ста километров. Однако и на этом, в общем-то, небольшом расстоянии указаны два места, где Иисус был крещен Иоанном-Крестителем. А так как государственная граница между Израилем и Иорданией пролегает ровно по течению реки (что весьма небезопасно для омовений паломников), то израильтяне уже в наше время выделили и оборудовали третье место - там, где Иордан вытекает из котловины озера Кинерет или, что одно и то же, Галилейского моря.
  
  Микроавтобус и на этот раз пришел ровно в назначенное время. И, к нашему удивлению, нас опять встретил Яков Раппопорт, а за рулем - сидел Михаил Голубь.
  - Куда поедем?
  Мы объяснили ситуацию. Нам сообщили из Москвы, что сегодня впервые (за последние годы) Израиль и Иордания открыли границу как раз там, где, по преданию, Иисус был крещен Иоанном-Крестителем. То есть нам, паломникам, разрешили омовение непосредственно в Иордане и непосредственно на историческом месте, где крестился Бог. Однако таких мест - два.
  Какое из них выбрано согласно христианской традиции?
  - Израиль - не Россия, в течение часа успеем все места посетить, - утешил Яков.
  Мы попросили сосредоточиться на месте возле моста Абдуллы, рядом с городом Иерихоном. Но Михаил Голубь предложил, не сворачивая, сразу проехать к другому месту - за мостом Адама. Дескать, то место более древнее, сто восемьдесят один раз упоминается в Ветхом Завете и пятнадцать - в Новом. Кроме того, если промажем, меньше времени уйдет на поиски - он там бывал.
  Мы согласились, но попросили по пути заскочить в какой-нибудь из магазинчиков, чтобы мы могли купить белые ризы - крестильные рубашки для омовения (полотняные, длинные, едва ли не ниже колен). Яков и Михаил пообещали, мол, никаких проблем, возле места омовения в любом бутике их возьмем.
  Пейзаж за окном автобуса был довольно-таки однообразным. По обеим сторонам дороги - желтая пожухлая трава, мертвый серый кустарник, верблюжьи колючки; даже странным было, что рядом, всего в двух-трех километрах от дороги, несет свои вечные воды Святой Иордан. Тем не менее настроение у всех было приподнятым. У нас - потому что Праздник. А у наших гидов - потому что все складывалось, как они считали, достаточно удачно. Особенно их радовало, что мы не религиозные фанатики. Яков сказал, что когда узнал, что мы паломники - в ужас пришел. Думал, будем без конца молитвы читать и, крестясь, биться лбом о землю. Ну, в общем, как в известной пословице, а мы оказались нормальными людьми.
  И еще были другие комплименты, которые не буду повторять только потому, что таковыми их не считаю. В самом деле, ну какая наша заслуга в том, что кто-то загодя составил о нас предвзятое мнение, а оно не оправдалось? В другой ситуации тут можно было бы даже предъявить претензию, мол, на каком основании, сударь, вы позволили себе подумать подобное?! Единственное, что мы приняли на свой счет - корректное поведение во время посещения крепости Масада (не в пример нашей первой встрече: и Яков, и Михаил в общении теперь были более раскованными). Между нами стали складываться доверительные отношения. Например, Яков рассказал, что уехал из СССР еще мальчиком, в 1970 году. Какое-то время они (их семья) жили в США, потом переехали в Тель-Авив. Восемь лет Яков отслужил в армии обороны Израиля (ЦАХАЛ). И хотя детские воспоминания самые яркие, все же многое уже забылось. Однако когда я сказал, что русский язык тем не менее он не забыл, и, как говорится, знает его - дай Бог каждому, Яков ответил, что в том нет ничего удивительного, русский - его родной язык.
  В сравнении с Яковом Михаил Голубь приехал в Израиль недавно, на излете горбачевской перестройки. Уже в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году в Киеве он занимался частным извозом, имел несколько легковых автомашин. А здесь - еще более развернулся. Живет Михаил в Ашдоде (быстрорастущий порт, третий по объему перевозок после Тель-Авива и Хайфы), там у него свой дом, семья (жена и двое детей - девочки). Чувствовалось, что Михаил крепко стоит на ногах и своим положением доволен.
  - Однажды приехала делегация туристов из России, я их вожу по Иерусалиму, что знаю, рассказываю.
  Михаил поднял голову над баранкой, так ему было удобней следить за дорогой, он небольшого роста - крепыш.
  - Мне, как водителю, что больше всего бросилось в глаза, когда я приехал в Израиль? Хорошие дороги, перекрестки, развязки. Вот я и говорю нашим из России - обратите внимание, в Израиле все перекрестки освещены. Ну, освещены и освещены, ездим по музеям, паркам, выставкам. В общем, неделя прошла, туристы собрались домой, я решил спрямить путь - повез их в аэропорт через пригород Иерусалима. А там выезд из-под моста и - на перекресток, а он неосвещен. Я рулю, слышу, по плечу хлопает меня один из туристов, такой представительный, похож на большого чиновника.
  - Что же это вы, братец, утверждали, что все перекрестки в Израиле освещены, а этот как же?!
  Недовольно постучал указательным пальцем по стеклу, да так - словно мне по лбу.
  - Представляете?! Оказывается, целую неделю поездок он не отдыхал, а неустанно следил за освещенностью перекрестков.
  За такими вот беседами или разговорами "ни о чем" мы, наконец, приехали к предполагаемому месту Крещения.
  Увы, никаких магазинчиков, никаких строений, вообще ничего - голое место.
  Михаил Голубь изумленно пожал плечами, мол, странная метаморфоза - когда-то здесь что-то было. Что именно? Мы выяснять не стали - не у кого.
  Однако надо возвращаться. И поторопиться - уже одиннадцатый час. Решили, что к озеру Кинерет всегда успеем.
  Возле нижнего моста Абдуллы остановились, Яков зашел на КПП, в магазинчик. Вернулся расстроенный - белых риз нет.
  - Вот как, - удивился я. - А что же вы, братцы, утверждали, что все перекрестки освещаются?!
  Ни Яков, ни Михаил на мою остроту не среагировали, то есть среагировали наоборот - помрачнели. Яков предупредил, что если свернем с главной дороги и поедем к месту Крещения (Вифавар), то покупку крестильных рубашек он не гарантирует - больше никаких магазинчиков не предвидится.
  Вмешалась жена, отозвала в сторону - она захватила с собой два махровых белоснежных полотенца, может, как-нибудь обойдемся?
  Мы сообщили о своем решении ехать к месту Вифавар - к озеру Кинерет - потом.
  Микроавтобус свернул на второстепенную дорогу, и мы поехали непосредственно к Иордану.
  Дороги в Израиле замечательные и основные и второстепенные - все асфальтовые. Однако так не всегда было. Вот что по этому поводу пишет Герман Мелвилл...
  "Иудея - сплошное скопище камней. Каменистые горы, каменистые равнины. Каменные потоки, каменные дороги. Каменные стены, каменные поля. Каменные дома, каменные надгробия. Кажется, что глаза и сердца жителей тоже высечены из камня. Впереди, позади - сплошные камни. Камни направо и камни налево. Кое-где предпринимались мучительные попытки очистить поверхность земли от камней. Местами красуются кучи булыжников. Стены невероятной толщины возводились не столько из соображений обороны, сколько для того, чтобы освободиться от камней. Напрасно. Стоит сдвинуть с места один камень, как под ним обнаруживается другой, еще больших размеров. Это напоминает начинку старого амбара: чем больше выгребаешь гнилья, тем обильнее оно появляется...
  Бытует поверие, будто здешние дороги строятся к пришествию евреев. Когда депутация шотландской церкви гостила в Иудее, сэру Моузесу Монтифьору было указано на выгодность найма беднейших евреев для выполнения этих работ. Приближение пришествия и удаление камней с дороги одновременно".
  Мрачный юмор, но только до тех пор, пока не взглянешь на дату и год написания "Дневника... ". Тут уже невольно пробегает мороз по коже: рассуждения о пришествии евреев и строительстве ими дорог воспринимаются как сбывшееся пророчество. (Герман Мелвилл закончил писать "Дневник... " шестого мая тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года, то есть почти день в день ровно за девяносто лет до решения ООН о создании арабского и еврейского государств в Палестине.)
  
  Глава 43.
  
  В местечке Вифавар главное строение - храм Иоанна Крестителя. Над ним развевается греческий бело-голубой полосатый флаг. Храм не достроен, зарешеченные квадраты окон зияют пустотой. Однако колокол в звоннице уже установлен. И все же внешне храм напоминает древний замок. Зубчатые стены на фоне желтых холмов, словно бойницы. Над звонницей (ротонда в восточном стиле) - обзорная башенка. А вокруг, по всему периметру, - железные колья двойного ограждения из колючей проволоки и одинокий греческий монах, смотрящий строго на восток. Черная риза развевается на ветру - это дыхание пустыни.
  "В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Ибо он тот, о котором сказал пророк Исаия: глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему. Сам же Иоанн имел одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих, а пищею его были акриды и дикий мед. Тогда Иерусалим и вся Иудея, и вся окрестность Иорданская выходили к нему и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои". (Евангелие от Матфея, 3, 1-6).
  "Тогда приходит Иисус из Галилеи на Иордан к Иоанну креститься от него. Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду. Тогда Иоанн допускает Его. И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, - и се, отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него. И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение" (там же, 3, 13-17).
  
  Огромная площадь перед храмом Иоанна Крестителя вся заставлена: автобусами, микроавтобусами и всевозможными автомобилями. Мы, так сказать, припозднились, но не огорчились, напротив, обилие техники и людей свидетельствовало, что на этот раз мы - у цели.
  Михаил припарковался с трудом, приткнулся между автобусами.
  - Вы идите, а я останусь. Если автобусы поедут раньше - придется маневрировать.
  Михаил высказал сожаление, что мы подъехали к стоянке не с той стороны. Но, что делать, не возвращаться же на автостраду! Впрочем, его сожаление не коснулось нас.
  Мы вышли из микроавтобуса и словно попали в иное измерение. Широкая вьющаяся дорога и толпы людей: мужчины, женщины и дети все спешат вниз, к реке. Иногда по дороге проносятся военные "джипы" и легковые автомашины с флагами каких-то конфессий или миссий. Все это похоже на сбор демонстрантов накануне демонстрации. Мы вливаемся в общий поток, то есть по тропке выходим на общую широкую дорогу, огороженную рвами. Досаждает ветер, приходится застегивать ветровки и натягивать головные уборы. Яков подавлен, он не скрывает, что все это ему как-то дико, он не ожидал встретить здесь такое множество народа.
  Белое небо, скудная растительность и голые желтые холмы (некоторые искусственного происхождения - на них стоят наблюдательные вышки) - вот все, что открылось взору. Тем не менее в отличие от Якова мы с женой воодушевлены, кажется, что ноги сами несут к Иордану.
  Дорога в очередной раз сворачивает. Огораживающих рвов больше нет, с обеих сторон несколько полос ограждений из колючей проволоки. Особенно устрашают пространства, которые заполнены стальными самозатягивающимися кольцами. Кажется, их называют кольцами брунно.
  Теперь мы идем по зеленому коридору. И это тем более справедливо, что зеленая мелкоячеистая сетка отделяет нас не только от ограждений из проволоки, но и от минных полей. По сути, мы идем по зеленому коридору через минные поля. Впереди коридор сужается, а поверх изгороди такие же холмы или горы, покрытые редким серым кустарником, издали напоминающим кочки.
  Перед самым Иорданом еще одна пустошь. Она кажется очень маленькой, но это потому, что до отказа запружена народом. Подход к крутому берегу огорожен трубчатыми стойками и перилами, над которыми натянут матерчатый навес.
  Возле перил обосновались греческие монахини. Дородные, в черных балахонистых ризах и каких-то круглых чеплашках, они напоминают весьма важных матрон. Даже не верится (кажется странным и неправдоподобным), что они беседуют между собою подобно базарным кумушкам.
  С трудом минули их - протиснулись к лестнице, спускающейся к воде. Уже наслышанный об Иордане, я предполагал увидеть его маленьким, не впечатляющим, заросшим камышом и кустарником. Я и увидел его таким, и все же ошибся - Иордан впечатлял. Впечатлял всем, что я увидел, то есть и кустарником, и сочно-зеленым камышом, цветущим роскошными метелками, и водой - водой, бегущей живым потоком как бы без берегов. Но больше всего поражал наклон камыша - против течения. Течения быстрого, глубинного. И еще под каждым кустиком, веточкой, листиком я увидел лица - сонм человеческих лиц, цветущих, как лилии. Такое не бывает без участия Бога. Я словно бы услышал шаги Идущего: шорох песка и шелест тростника колеблющегося; плеск воды и звенящее хлопанье крыльев. И вдруг все мое тело сжалось, уменьшилось или возросло, - стало единым сердцем.
  - Простите меня, простите нас, - сказал я людям, тесно сидящим на ступенях лестницы, спускающейся к реке.
  Я ждал, что они, как всегда это бывает, когда тревожат их не вовремя, начнут недовольничать, ругаться во след. И чтобы хоть как-то внутренне защититься, решил держать в поле зрения живой поток. И тут что-то произошло с глазами, они отяжелели, и я увидел, что Иордан не внизу, а вверху. И люди привстали на каменных ступенях, чтобы помочь мне взойти к нему. И я сделал свой шаг...
  
  Глава 44.
  
  Не имея специальных одежд для омовения, мы вынуждены были искать укромное место, чтобы раздеться. Нам пришлось довольно долго пробираться по берегу, потому что, как я уже говорил, под каждым кустиком, под каждой веточкой находились такие же, как и мы, верующие. Наконец, в камышовых и пальмовых зарослях мы остановились и, не мешкая, разделись.
  Жена вытащила полотенца, а я, сложив нашу одежду в пакет, передал его на хранение Якову.
  Вид у Якова, при всем его напускном равнодушии, был затравленным: он не понимал, где он и зачем он?
  Впрочем, его можно было понять. Начальник турфирмы - парки, музеи, театры. Известный контингент - соплеменники. Места исторических раскопок, библейские предания, наконец, действующие храмы, не столько как святыни, сколько как реальные свидетельства архитектуры прошедших эпох. И вдруг, по сути, в чистом поле, у реки, собрались тысячи и тысячи людей в убеждении, что именно здесь, приняв омовение, был крещен Бог.
  Люди раздеваются, чуть ли не донага, а ветер холодный, пронизывающий. Но это только еще больше прибавляет им решимости повторить действия Бога, которые Он совершил две тысячи лет назад именно сегодня. Да-да, главное - сегодня! Потому что у Бога иное время: что сегодня, что вчера, что две тысячи лет назад, все это - один день, а может, мгновение.
  Яков потрясен, он затравленно озирается, потому что ничего не знал о Крещении Бога. То есть знал, но не понимал, не сталкивался с живой христианской традицией. Перед ним другие люди - даже немножко страшно.
  - Мой вам совет, - сказал я, посмеиваясь. - Когда прибегут фанатики, чтобы расправиться с вами - вытащите из пакета фотоаппарат, это их отпугнет. А заодно и нас сфотографируете на манер папарацци, чтобы мы не видели.
  Кажется, шутку он оценил, заулыбался. Мы вместе достали фотоаппарат, и я показал, как пользоваться трансфокатором, удаляющим и приближающим на сто двадцать метров.
  Уж не знаю, сколько нам пришлось ждать, но пришлось. Мы стояли на ветках валежника, плотно накрытого камышом, как на естественной циновке. Но все равно было зябко, потому что ноги были по щиколотки в воде и еще досаждали порывы ветра, налетающие с противоположного берега, на котором, с неким даже нахальством, расположились два иорданских броневика желто-песочного цвета. (На одном из них был расчехлен крупнокалиберный пулемет, правда, повернутый в безлюдную сторону, кроме того, самих солдат нигде не было видно.)
  Защищаясь от ветра, мы вначале накинули наши белоснежные полотенца на плечи, а потом и на голову. Наверное, их белизна послужила своеобразным опознавательным знаком - притягивала людей. Во всяком случае, вокруг нас стали располагаться не только паломники, но и фото-, телерепортеры (весьма отличительный народ - не замечающий своей навязчивости). Впрочем, мы ни на кого не обращали внимания, главным было - не прозевать процессию священников, выходящих к Иордану. Одна из паломниц с Украины подсказала нам, что с началом Богослужения арабы-христиане, которых здесь множество, начнут выпускать голубей - тогда-то вместе со всеми, принимающими Крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа, и мы начнем омовение, омовение во Святом Иордане.
  В самом деле, православных христиан здесь было предостаточно. Шумно смеясь и проваливаясь в воду, к нам пробралась группа юношей явно арабского происхождения. Празднично одетые, причесанные, с голубями за пазухой они остановились возле нас. Мы с женой обрадовались их появлению (слава Богу, докучающее внимание фото-, телерепортеров они приняли на себя), попытались потесниться на так называемой циновке, но валежник внезапно разошелся, и я с головой ушел под воду в гущу камышей.
  Вода, конечно, была холодной, очень холодной, но по воле провидения, именно в момент, когда я ушел под воду, началось Богослужение. Жена бросилась в воду, мне показалось - меня спасать. Поэтому, когда она ныряла, я изо всех сил подныривал под нее и, насколько мог, выталкивал из воды. Я опасался, как бы она не утонула, запутавшись в камышах. А тут еще православные горячие юноши стали выпускать голубей и в своих чистеньких кофейных костюмах с гиканьем и смехом прыгать в воду. (Иногда они довольно чувствительно пинались ногами.) Но больше всего мне досаждали фото-, тележурналисты. Только я показывался над водой, чтобы вдохнуть воздуха, как в глазах начинало рябить от вспышек фотоаппаратов, наставленных прямо в лицо.
  В общем, началась катавасия. Естественно, я считал, что это никакое не омовение, а купание: у нас с женой вынужденное, а у юношей - из солидарности к нам. И только выбравшись на берег и накинув на голову, подобно шалям, свои махровые полотенца, которые жена предусмотрительно повесила на пальмовый куст, я увидел, что Иордан вокруг нас буквально кипит от омовений паломников.
  Мы решили немного погреться, а потом уже без спешки и суеты окунуться еще раз. Смыть грехи, как говорится, осмысленно возродиться для новой духовной жизни. Пока мы на корточках отогревались, из воды вылезли горячие православные юноши. На них нельзя было смотреть без улыбки. Молоденькие кобчики, не то чтобы мокрые - слегка ощипанные. Глядя на нас, они тоже улыбались и в подражание нам присели на корточки. Их поведение напомнило поведение христиан-бедуинов в храме Рождества с одним, пожалуй, отличием - в своем подражании они не рассчитывали на получение благодати Святого Духа. Единственная цель, которую они преследовали, - не выглядеть смешными. Но именно таковыми выглядели.
  Помнится тысяча девятьсот семьдесят четвертый год, Сингапур. К нашему морозильному рыболовному супертраулеру "Давыдов", стоявшему у причала завода малый "Кеппел", пришвартовался минный тральщик "Kil-12", занимавшийся разминированием Бангладешских портовых акваторий. Его появление вызвало большую прессу (пассажиры с теплоходов валом валили поглазеть на тральщик), а все потому, что название вполне мирного судна "Килектор-12", сокращенное до слова "Кил", звучало на английском весьма устрашающе, то есть как судно, намеревающееся убивать двенадцать раз.
  Не будем забывать, что это было время, когда за рубежом очень много говорилось о Солженицыне, его "Архипелаге ГУЛАГ", в котором он показал государственную систему уничтожения людей в СССР.
  Так совпало, что в Сингапур приехали звезды балета: группа артистов из Большого театра и ленинградского Кировского. Естественно, они узнали из газет о нашем "тральщике-убийце" и решили пригласить на концерт членов команды, а тут рядом мы, "давыдовцы". В общем, и нас облагодетельствовали. Выдали нам билеты бесплатно, как сейчас помню, на розовой бумаге, с пятого по пятнадцатый ряд, причем все места с краю, а цена по тем временам просто фантастическая - тридцать долларов. У импресарио одна единственная просьба к нам:
  - Не жалейте рук, аплодируйте, сейчас здесь только вы - наши!
  Мы, конечно, понимали, что крайние места подобраны нам не случайно, но не находили вразумительного объяснения - цена-то на всех билетах была одинаковой.
  Сингапурский национальный театр в смысле архитектуры своеобразен, особенно зал, в котором шло представление. Начиная с пятого ряда стены отсутствовали - редкие поддерживающие колонны по всему полукружью периметра. Мы - в театре, а рядом ветви деревьев, вписывающиеся в интерьер. Легкий ветерок, сцена и весь наш восьмой ряд, как на ладони, - хорошо! Я даже поначалу подумал, что крайние места нам выбраны с учетом отсутствия стен, мол, мы народ северный, неприхотливый. Оказалось, ничего подобного, по ходу балета выяснилось, что сингапурцы в балете ни бум-бум, ничего не понимают - полнейший некопенгаген! Они следили не столько за событиями на сцене, сколько за нами, чтобы аплодировать вовремя - вот для чего нам предоставили места в каждом ряду и попросили не жалеть рук.
  Что-то подобное сквозило и в поведении арабских юношей-христиан. В общем подражая, они составили нам довольно-таки веселую компанию. Может быть, виной тому и чрезмерное внимание фото-, тележурналистов. Во всяком случае и те и другие оставили нас в покое только лишь, когда мы стали одеваться.
  - Надо же, какая бесцеремонность, - сказал Яков.
  Он уже хотел подойти и вмешаться, но сдержался - пресса! Потом греха не оберешься. И еще он сказал, что мы сами виноваты, накрыли головы белыми полотенцами, словно молитвенными покрывалами (талит) - так делали омовение Сара и Авраам. (Я поблагодарил за комплимент.)
  Мы полагали, что выбираться из котловины Иордана нам будет намного проще - проторенный путь. Не тут-то было. Острые ветки сухого валежника, режущие листья камыша и молодых пальм, наконец, омовение в холодной воде - все это прибавило не только нам, но и всем паломникам неуемного желания поскорее подняться на поляну, под матерчатые навесы. Возле лестницы сгрудилось так много народа, что, прилагая усилия невпопад, люди гроздьями срывались вниз и, подмяв стоящего насмерть беднягу, образовывали очередную кучу малу. Мне и самому пришлось дважды побывать в роли бедняги. А что сделаешь?! Не было никакой возможности увернуться на столь ограниченном пространстве. (Ладно - ушибы и ссадины, жилы бы не порвать.)
  Уже на поляне под навесом мы опять попали в свалку. Нам помогли подняться израильские пограничники. И кстати, я чувствовал изрядно намятые бока. Чтобы прийти в себя, мы присели на капот чьей-то легковушки и Яков, как настоящий папарацци, сфотографировал нас с нашими спасителями, вооруженными до зубов.
  Пора было бы на этом и закончиться нашим приключениям, но верный договору Михаил Голубь повез нас не в отель, а к Галилейскому морю. Уставшие и разомлевшие в тепле салона, мы немного вздремнули. А когда Яков сказал: "Приехали" и пригласил пройти в магазин, чтобы купить крестильные рубашки, мы вновь испытали чувство радостного подъема.
  Мы приобрели белые крестильные рубашки в Иорданите, и они произвели на нас очень сильное впечатление. Белые, льняные, с тесемками на шее и иконкой на груди, они действительно олицетворяли духовное возрождение и чистоту.
  На иконке Иисус Христос стоит по колена в воде, канонически скрестив руки, а над Ним ниспускающийся голубь, в трех небесных лучах Славы Бога Отца. С одной стороны от Иисуса - Иоанн Креститель, а с другой - прислуживающие ангелы на облаке. А поверх Его святого нимба надпись на старославянском - "Крещение Господне".
  В общем, крестильные рубашки были как раз такими, какими и представлялись нам. Даже надпись на этикетке "Made in Holy Land" (сделано в Святой Земле) умиляла до слез. Жена сейчас же выразила желание немедленно ехать к Иордану на то место Крещения, где обычно совершают омовение, когда граница закрыта. И мы поехали.
  Однако долго ехать не пришлось, Израиль небольшая страна и под стать - его моря. Протяженность Галилейского моря или озера Кинерет всего двадцать один километр, ширина - двенадцать. Но более всего удивляет глубина - сорок восемь метров, и это при том, что само Галилейское море находится ниже уровня моря на двести десять метров. Во всех справочниках его называют крупнейшим резервуаром пресной воды - все это так, но помимо всего, именно на берегах Галилейского моря происходили многие из евангельских событий.
  "Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним.
  Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним.
  И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях" (Евангелие от Матфея, 4, 18-23).
  Да, именно здесь Христос встретил рыбаков, ставших апостолами: Петром, Андреем Первозванным, Иаковом, Иоанном. Да, именно здесь Он ходил по воде. И именно здесь Он накормил двумя рыбами и пятью хлебами пять тысяч голодных.
  Мы подъехали к поселению Кинерет, оно на берегу Иордана, вытекающего из моря, но и само Галилейское море вот оно - рядом. Какая разительная перемена! Деревья большие, разлапистые: платаны, миндаль... а кустарник - уже известная Виалета Египетская и похожий на искусственный вечнозеленый бересклет. И повсюду - повсюду буйно разросшаяся растительность сильна и свободна, а осторожное прикосновение к ней человека почти незаметно.
  Дендропарк - малахитовая вода, холмы, покрытые густым ярко-зеленым газоном; густые заросли деревьев и вода - воистину живой источник. После скудной желто-серой растительности Иудейской пустыни глаза отдыхают.
  Мы с женой спускаемся к Иордану. Берег выложен крупными выпуклыми голышами и железобетонными плитами. Повсюду в воде металлические поручни и цепи ограждений. После Вифавар легко представить, как много здесь бывает народа. Но сейчас мы одни, даже Яков остался в микроавтобусе. Впрочем, это даже хорошо. Не торопясь, разболоклись, надели крестильные рубашки и, взявшись за руки, вошли в воду.
  Вода холодная, но мы идем медленно, потому что плиты слишком скользкие. Благо, металлические стойки, цепи и перекладины, очевидно являющиеся ограждениями выгородок для различных конфессий и сект, абсолютно свободны, - мы держимся за них.
  Одна плита, вторая, третья - перед нами обширное пространство воды. Жена показывает на заросли.
  - Видишь, там - белая крытая галерея или плотина? Слышишь, характерный шум воды?
  - Нет, без очков не вижу. А шум, может быть, это шум листвы?
  - Давай, дальше не пойдем, - предлагает жена.
  - Но мне тут всего по пояс?!
  - Тогда я тоже пойду, - решительно заявляет жена.
  Я останавливаюсь и осторожно, чтобы не поскользнуться, поворачиваюсь к ней. Она, опережая, спрашивает:
  - Скажи мне, что ты видишь?
  - Вижу блюдечко с посиневшей каемочкой. Ну, что - окунаемся? На счет "три" - три раза подряд, - говорю я и беру ее за руки.
  - Да, со зрением у тебя совсем плохо, - констатирует жена, и я чувствую, что ее начинает бить озноб.
  Мы трижды окунулись и, что удивительно, озноб прошел. Она тут же позабыла о нем, будто его и не было.
  Мы потихоньку "поплыли" назад.
  - Не понимаю, как так можно - увидеть блюдечко с голубой каемочкой, а наливное яблочко не приметить?!
  - Хорошо, тогда скажи: а что ты видишь?
  - Вижу, что дураки, верящие в Бога, - уже не дураки. А умные, не верящие в Бога, - дураки.
  Я хотел сказать, мол, боюсь, что мы в данном случае, первые и последние, так сказать, "альфа и омега". Но, слава Богу, внезапно выглянуло солнце и малахитовое зеркало Иордана стало настолько изумрудно-радостным, что я ни с того ни с сего вдруг заорал благим матом:
  - Вижу, вижу наливное яблочко!
  Чем привел жену в неописуемый восторг.
  А потом мы заехали в поселение Магдала (Магдалина) и в ресторане "Далья" ели весьма вкусно приготовленную рыбу Святого Петра, которой, по утверждению Якова, и поныне предостаточно в озере Кинерет.
  
  Глава 45.
  
  На следующий день, по уговору с женой, я преподнес Дэвиду коробочку с золотой хамсой. (Внутри колечка подвешена ладонь, в которую вделана голубая крошка камушка эйлата). Жена, смеясь, рассказала, что видела, как Дэвид всем показывал подарок, радостно цокал языком - дорогой!
  Впрочем, на следующий день не все было столь приятным. На процедуре у Владимира Фридмана (без всякой задней мысли) я сказал, что, ложась на живот, испытываю чувство дискомфорта. Причем это иногда и раньше бывало, но после вчерашних людских свалок на Иордане ощущение дискомфорта стало как-то острее, что ли. К моим словам профессор отнесся, как мне показалось, чрезмерно серьезно (никакой боли ни в животе, ни в паху не было). Тем не менее визуально обследовав, он тут же стал созваниваться с Тель-Авивом, с каким-то доктором Бен-Дрором, чтобы меня записали на прием к какому-то светиле.
  - То, что у вас, голубчик, пупковая грыжа - нет никаких сомнений, - сказал он, как будто даже обрадовавшись. - А вот в какой она стадии?
  Он этого сказать не может, надо сделать более детальное обследование с привлечением лабораторных анализов.
  Видя, что я расстроился, он успокаивать не стал. Единственное, пообещал с кем-то переговорить в Араде (город в двадцати километрах от отеля "Хайат"), может, детальное обследование удастся сделать здесь, не выезжая в Тель-Авив.
  Мы вышли из кабинета. Неожиданно появилась Света-гид, напомнила, что мы заказывали машину для поездки в магазин.
  "Точно заказывали, хотели взять чемодан".
  - Машина ждет, - сказала Света.
  - Советую вам, не откладывая, присмотреть бандаж, - устраиваясь на свою табуретку, посоветовал мне профессор, он знает много случаев, когда пациенты предпочитали операции - бандаж.
  Замечание профессора ввергло жену в недоумение.
  - Хорошо, так и сделаю, - ответил я обрадованно, потому что действительно обрадовался. (До отъезда домой оставалось три дня и об операции даже косвенно не хотелось думать.)
  Света-гид подвела нас к уже известному микроавтобусу, но вместо Михаила Голубя за баранкой сидел молодой человек лет двадцати четырех, не больше. Наверняка и микроавтобус был другой, просто цвет совпал - белый.
  Молодой человек весьма живо выскочил из кабины, но потом так заметно замедлился, что показалось, почему-то устыдился своей живости.
  Света познакомила нас.
  - Виктор, из Ленинграда.
  Он был одет в новую темно-синюю джинсовую рубашку навыпуск. Старые застиранные джинсы, предположительно, голубого цвета. И черные плоские туфли, как бы перепончатые, сорок седьмого размера.
  Большеротый, узколицый и бледный, почти прозрачный, с длинными прядями волос, зализанными набок, он напоминал птенчика, выпавшего из гнезда. Еще ни о чем не говорили с ним, а его уже было жалко. Вместе со Светой, покашливающей с подскребом, они были - как брат и сестра.
  Мы решили, что Свете ехать не надо, ведь главное в нашей поездке - магазины. А на смотровой площадке, с которой видны пещеры древних поселений, Виктор пообещал остановиться. В общем, мы поехали без Светы.
  Смотровая площадка не произвела на нас впечатления, точнее, вид с нее на долину Мертвого моря. С крепости Масада вид был более впечаляющим. Нас заинтересовала скалистая Воронья гора, поднимающаяся с площадки. Самое удивительное, что на ее вершине действительно сидели и даже похаживали вороны. Вся гора была буквально исписана туристами, причем масляной краской. Выходило, что большинство "писак" специально везло ее с собой, а стало быть, загодя планировало свою надпись. Тем более поражала "глубина мысли", как говорится, без остатка укладывающаяся в прокрустово ложе - "Здесь был Вася!". Хотя, возможно, это издержки жанра.
  Во впадине между большими горами бросились в глаза миниатюрные хребты гор. Обычно их изображают такими - и, как правило, коричневыми, на географических картах. Здесь же хребты были, в основном, белыми. Прямо под нами светлела скала, похожая на раскоп древнего замка, арочные входы в пещеры напоминали лунки для гольфа. С нашей стороны раскопа стояли огромные вечнозеленые деревья, они напоминали семейку ежиков. Вдруг подумалось: а ведь в этих местах ходил Иисус Христос, благословлял эту Землю, поэтому она и Святая. С трудом спускался и восходил по песчано-каменистым тропам, а мы - там и сям за день. Невольно обожгло: выходит, мы - как боги, а Он - как человек! То есть Он больше человек, чем мы, нынешние?! Сердце сжалось и отяжелело: такого не должно быть, что-то с нами не так...
  
  Арад - в основном двух- и трехэтажные дома, некоторые с плоскими крышами, а потому воспринимаются как недострой.
  Виктор подъезжает к площади, в центре которой - одинокая пальма с побуревшими листьями. Площадь вымощена крупными бетонными плитами, между которыми, на швах, кустится пожухлое будылье, - все это придает ей какой-то нежилой, неряшливый вид.
  Виктор останавливается, сдает назад - припарковывается. Судя по плакатам и книгам в витрине, мы подъехали к книжному магазину. Конечно, чемодана здесь не купить, но и отказать себе в удовольствии порыться в книгах невозможно, тем более что под натиском интеллектуалов дверь почти не закрывается.
  Интеллектуалы - в основном старшеклассники. Всюду русская речь. Магазин, может, и невелик, но ассортимент разнообразен - специальные справочники и словари буквально сметаются с полок. Очень много мемуарной литературы известных людей эстрады и политики - шоуменов. (Так для себя их называю.)
  С трудом проталкиваемся к отделу художественной литературы. И здесь в большинстве - шоумены. Однако... читаю вслух:
  - Сергей Довлатов. "Чемодан", сборник рассказов из ленинградской жизни.
  На мягкой обложке фото: электрическая машинка на фоне преуспевающего писателя. "Фото Нины Аловерт, Нью-Йорк, 1980 г.". Не знаю, не знаю, был ли он именно в этот период жизни преуспевающим? Скорее всего - нет. Скорее всего, здесь тот случай, о котором сам Довлатов иронизируя, говорил: "Одержал поражение".
  Подаю книгу жене. Пока вникает, беру еще одну - "Заповедник". И здесь фото Нины Аловерт, но писатель снят как будто на зоне: помятый, заросший, в какой-то кожаной кепке, натянутой на глаза, - зэк. Нет-нет - состоявшийся писатель (Нью-Йорк, 1987 г.). Глядя на фотографию, невольно опять вспоминается его самоирония: "Потерпел успех".
  Сквозь жесткое, съедающее обычный шум жужжание кассового аппарата слышится настойчиво повторяющийся женский оклик:
  - Молодой человек, слышите, молодой человек!
  Я не сразу догадываюсь, что окликают меня, точнее, совсем не догадываюсь (магазин забит молодыми людьми), пока жена не дергает за локоть.
  - Кажется, это тебя - кассирша.
  Это так странно, я поворачиваюсь к ней. Она сидит у входной двери на очень высоком стуле, даже не стуле, а какой-то двухэтажной этажерке. Перед нею на столе, заменяющем прилавок, стоит трибунка, а на ней - кассовый аппарат, за которым она - словно инка-космонавт. Почему вспомнился археологический космонавт, орудующий за панелью приборов, - не представляю. Может, виною велосипедные перчатки без пальцев на ее руках? Впрочем, как нынче модно резюмировать - "без комментариев".
  - Молодой человек, что выбрали?
  Очередь выразила робкое неудовольствие тем, что она отвлеклась от своей непосредственной работы.
  - Разве вы не видите, что я разговариваю с человеком, - с нажимом спросила Инка и отключила кассовый аппарат.
  Очередь совсем немножко - для приличия, постояла и разошлась.
  - Выбрал Сергея Довлатова: "Чемодан" и "Заповедник".
  - Я так и знала - Довлатова! - обрадовалась Инка. Некоторые из интеллектуалов дружелюбно засмеялись. И у нас состоялся импровизированный разговор: вопросы - ответы. Кто мы? Откуда? С какой целью в Араде? И так далее, и так далее. Мы тоже не стеснялись, спрашивали все, что интересовало. А после того, как Инка предложила мне вместо выбранных книг взять собрание сочинений Сергея Довлатова (четырехтомник Санкт-Петербургского издательства "Азбука"), и я взял его, но от выбранных книг в мягкой обложке не отказался, - разговор стал совершенно раскрепощенным.
  - Понимаете, не могу читать собрания сочинений кого бы то ни было в дороге, - пожаловался я. - Дома, у камина, под хрустальной люстрой, - куда ни шло. А в дороге - извините, правило нехорошего моветона. В дороге надо читать дешевые издания, в мягкой обложке, на газетной бумаге.
  - Вот, а я вам что говорю! - торжествующе воскликнула Инка, обведя всех победным взглядом.
  В этот момент на своей этажерке она походила на коронованную особу из племени космических рокеров.
  - Они думают, - сказала она мне обо всех присутствующих интеллектуалах, - что все умные - богатые, а все бедные - глупые. Я же им говорю, что у каждого умного есть шансы стать богатым, а у глупого богатого стать умным, увы, - нет никаких шансов.
  Теперь в разговоре приняли участие и юноши, и девушки.
  Оказалось, что в Араде, и в Беэр Шеве, и везде (потому что у кого-нибудь в классе обязательно есть родственники и знакомые и в Хайфе, и Тель-Авиве, и Иерусалиме) самые умные в Израиле - это они, русские. Во всех классах и во всех школах к каждому русскому прикрепляют из местных или иммигрантов из других стран по два-три человека неуспевающих. Сейчас многие местные сами добровольно учат русский язык, потому что советские русские учебники и справочники самые лучшие и самые дешевые в мире.
  Я сказал, что раз в Араде проживают, в основном, русские, а русские - самые умные, то материальная бедность, с которой они приехали из СССР, пусть постепенно, но должна исчезать. Должны появляться состоятельные, и даже богатые люди, - где они?
  Молодые интеллектуалы и интеллектуалки, весело переглядываясь, заявили, что такие люди даже в Араде и Беэр Шеве уже есть, не говоря об Англии, Голландии, Германии и Соединенных Штатах, куда после окончания школ некоторые уехали.
  - А что же они не побеспокоятся об Араде? Проспонсировали бы благоустройство города, на крайний случай центральной площади - ужасно запущенный вид.
  Мои собеседники растерянно умолкли. Вмешалась Инка.
  - А вы знаете, что многие из Англии, Голландии и США давно уже просятся к нам со своей помощью, но мы не берем...
  Собеседники воспряли, опять стали весело переглядываться, чувствовалось, что они хорошо понимают своего археологического космонавта Инку, более того, надеются на нее.
  - Право благоустроить нашу площадь получат только те, кто с первого класса окончил школу в Араде.
  Инка сообщила, что даже она не имеет права благоустраивать площадь, хотя живет здесь уже почти двадцать лет.
  - А вот они, - она кивнула на юных собеседников, - имеют. И это право мы предоставим прежде всего какому-нибудь нашему Рабиновичу, потому что Рабиновичей у нас большинство.
  У вас в Москве или Ленинграде есть площадь Иванова? - Нету! А у нас в Араде будет площадь Рабиновича, - с пафосом не сказала даже, а оповестила Инка.
  Она включила свой кассовый аппарат, и агрессивное жужжание поглотило все другие звуки. Очередь возобновилась.
  Конечно, ее заявление было чистой воды пропагандой, насколько патриотичной, настолько же и нелепой. Но оно тронуло меня. Подлинный патриотизм бескорыстен, он соткан из любви, а любовь - это сердце! К счастью или к несчастью, но дела сердечные всегда беззащитны.
  Когда мы выходили из магазина, кассовый аппарат вновь заглох.
  - Вы что же, будете писать о нас, об Араде? И что же вы напишете? - спросила Инка.
  Все вокруг, как говорится, смолкло, еще точнее - "смолкли шорохи...", и я почувствовал, что ответ важен не столько для нее, сколько для юных посетителей. Кажется, и она вдруг это почувствовала, занервничала. И хотя ее никто не торопил и не выказывал неудовольствия, она неожиданно рассердилась.
  - Подождите, разве вы не видите, - я с человеком разговариваю!
  Она разговаривала со мной, ЧЕЛОВЕКОМ. Теперь это прозвучало как комплимент, как комплимент предостерегающий, ведь они, посетители ее русской синагоги, еще дети. И я сказал, что если буду писать об Араде, то обязательно напишу о ней, а о ней просто невозможно плохо написать.
  Инка заулыбалась, и вокруг нее заулыбались молодые люди, ее дети. Они восприняли похвалу ей - прямым попаданием в свой адрес, потому что, какою бы ни была Инка, это их Инка и больше ничья.
  
  Глава 46.
  
  Поездка в Беэр Шеву запомнилась двумя обстоятельствами. Первое - мы купили большой хороший чемодан. Жаль, что черный, а так - с ручкой, колесиками наподобие детской коляски. Кстати, там был и темно-синий, он бы и по цвету сошел за коляску, но кто-то гвоздем распорол крышку. Продавец, молодой человек, уговаривал нас взять его, дескать, снизит цену. С точки зрения жены это была такая наглость, что она попросила Виктора перевести продавцу, чтобы он не хамил, а пошел и поискал темно-синий чемодан.
  Не знаю, что уж там перевел Виктор, но само общение с продавцом выглядело неубедительным. Мне показалось, что Виктор владеет ивритом примерно так же, как я английским, то есть читает и переводит со словарем. В общем, из их беседы, весьма длительной, продавец ничего не понял, точнее, понял, что мы покупаем темно-синий чемодан. Пришлось вмешаться. Указав на дефект, с помощью жестов и мимики я объяснил, что чемодан надо заменить. Продавец, отрицательно покачав головой, скрестил руки, дескать, темно-синих нет. Тогда я постучал по черному, точно такому же, и указал на кассу. Наше общение через мимику и жест было настолько быстрым и точным, что подкупило продавца, ему захотелось продолжить "беседу". Он указал на огромную сумку со специальным поддерживающим ремешком и, надув щеки, как бы поднял ее и, подпрыгнув, закинул на верхнюю полку. Потом безвольно уронил руки, словно стряхнул тяжесть.
  - Говорит, что от него жена ушла, - перевел я Виктору, который во все глаза наблюдал за нами.
  В ответ он сразу как-то сник, стал таким большеротым, что мне опять его стало жаль.
  Второе обстоятельство, по которому запомнилась поездка в Беэр Шеву, - встреча с верблюдицей и верблюжонком, которую вполне можно было бы поставить на первое место, если бы ее не смазал Виктор.
  Мы выехали из Беэр Шевы (в древности - город патриархов, столица Негева) на дорогу, ведущую домой, в отель. Неожиданно, впервые за день, вышло солнце. Местность вокруг повеселела, горизонты раздвинулись, и во всей красе предстала как бы юная земля Ханаанская, о которой Иисус Навин восторженно поведал, что она истекает млеком и медом. В самом деле, зеленые поля, холмы и это - посредине нынешней пустыни. Мы с женой невольно залюбовались. Молодцы евреи, живут на пороховой бочке, а успевают обиходить землю. У нас бы сказали - безводные поля, рискованное земледелие... А они - ничего. Закатывают рукава и, - пожалуйста!
  Не знаю, то ли где-то поблизости располагался полевой стан какого-нибудь киббуца или мошав-ов'дима (сельскохозяйственного кооператива), но откуда ни возьмись, появились одногорбая верблюдица с поводом на шее, и, с некоторым отставанием от нее, белый-белый, как весеннее облачко, верблюжонок. Они бежали наперерез нам. Верблюдица легкой трусцой, а верблюжонок, на тоненьких длинных ножках, буквально летел, не касаясь земли. И совсем уже отстав, следом спешил молодой бедуин в голубых джинсах и красно-белой куртке, хорошо заметной даже издалека.
  Впрочем, нам показалось, что наперерез. Виясь, дороги то сближались, то расходились, - менялся лишь угол зрения.
  Мы были в восторге от верблюжонка, который, играючи, догнал мать и на ее фоне походил на белую лебедушку. Верблюжонок и лебедушка - ничего общего. Я тоже так думал...
  - Виктор, сверни с дороги на проселочную, - попросил я. - Маленько проедем: не хочется терять их из виду.
  Виктор, резко притормозив, остановился.
  - На секундочку выйдем, - сказал он.
  Я подумал, обычные неотложные дела, которые всегда некстати. Сам без приглашения зашел назад, чтобы из микроавтобуса не было видно. Каково же было удивление, когда его естественная потребность оказалась другой.
  Виктор стал выказывать и высказывать некую обиду. Вот мол, приезжают всякие, и то им подай и это. Он, конечно, понимает, они туристы, они платят деньги и им хочется побольше посмотреть всего. А того они не думают, что вот сейчас он поедет, а его возьмут и остановят, и вдобавок вышлют из Израиля. А у него в Ленинграде мать-учительница, и ей надо помогать.
  Нет-нет, обида была нешуточной, но несколько не по адресу. Обычно в таких случаях говорят: он пошел очень быстро, но не туда и не в том направлении.
  Вдруг вспомнил, что позабыл присмотреть бандаж, но, чтобы не обидеть Виктора, промолчал. Еще подумает, что позабыл с умыслом, - обидится.
  А между тем он, наконец, тоже умолк, уголки губ опали, и рот стал до неприличия большим. Я ощутил чувство внутреннего протеста - нельзя святое поминать всуе.
  - Кажется, я все понял - поехали в отель, - сказал я.
  Жена дремала. А мы с Виктором за всю дорогу не проронили ни слова. Всякие мысли приходили в голову, но чувства жалости не было, - в конце концов, из желторотых птенцов вырастают пернатые хищники.
  
  Поначалу созерцание собственного пупа мне нравилось. Я получал в некотором роде незапланированные дивиденды: дополнительное внимание к своей персоне, новые знакомства, разговоры. Но после второй поездки в Арад, которую совершили по настоянию профессора, вдруг как-то сразу все обрыдло, стало до невозможности отвратительным.
  А еще с утра все было замечательным. Мы побывали на процедурах. В полдень на легковом автомобиле подкатил Паша (молодой человек из Украины, по профессии психолог) и мы поехали в клинику. Разговор в машине ни к чему не обязывал, тем более запомнилось, что Паша по древнекорейской методике Су джок (вместо иголочек, правда, он использовал звездочки) буквально за месяц поставил на ноги женщину-инвалида, прежде не расстававшуюся с коляской.
  Паша был одет во все темно-коричневое: тончайший свитер без горловины, спортивные вельветовые брюки, кроссовки и вязаная кипа. Особенно бросались в глаза кипа (писк молодежной моды - глубокая плоская шапочка, наезжающая на лоб) и мобильник на поясе (для удобства свитер на боку был небрежно задран).
  Еще о Паше надо сказать, что у него был вид самбиста: высокий, плотный, с толстой, прямо-таки могучей выей. Именно выей, а не шеей. И при этом лицо его напоминало младенческое. Да-да - младенческое! Что уж тут было виною, отсутствие ресниц и бровей или бритоголовость (когда в машине он снял кипу и вытирал пот - его можно было принять за монгольского ламу). Судить не берусь, скажу только, что все вместе: и его рассказ, и внешний вид составили и о нем, и о клинике, в которую мы ехали, весьма многообещающее впечатление. Каково же было удивление, когда увидел, как по-лакейски униженно он раскланивался в регистратуре, а на указание какой-то особы средних лет провести меня к заведующему так резво побежал "сполнять" распоряжение, что едва не сбил меня с ног. До сих пор не понимаю, почему жене не разрешили пройти со мной? Впрочем, и это куда ни шло в сравнении с тем, что перед дверью к заведующему он вдруг резко вильнул в сторону.
  - Мне туда нельзя!
  Впрочем, нет никакого желания вспоминать заведующего - это воплощение лукавства, лощености и притворства. С первых же его слов стало ясно, что никто меня обследовать не будет, пока я не дам согласия на операцию. Однако так сразу - согласие?! Ведь мы через два дня надеялись быть дома. Весь смыл обследования как раз в том и состоял, чтобы без нужды не бросаться под нож. По наивности я сослался на профессора Фридмана. В ответ заведующий подчеркнул, что он тоже профессор.
  - И все же давайте с ним созвонимся по телефону, - предложил я.
  Тоже-профессор дважды звонил в "Медиси", но, естественно, не дозвонился. А когда я выходил из кабинета, он так подобострастно поклонился мне, что в этот миг я уловил в нем что-то, неотличимое от Паши.
  Из машины я без труда набрал "Медиси". Ответила Лена, она никуда не отлучалась и тут же соединила с Фридманом. Он огорчился, попросил по приезде зайти к нему. Я зашел и стал свидетелем перебранки по телефону - то ли профессорской, то ли профессоров.
  Вечером того же дня, после очередного созерцания, я лежал на спине, глядя в потолок. Никаких особенных мыслей не было, думалось о поездке в клинику и еще о том, какая чушь вся эта грыжа. И вдруг жена сказала:
  - Надо же, никогда не думала, что поговорка "пупом торчит" такая точная! Напротив, всегда считала ее глупой и неточной.
  - Ты это к чему?
  Я приподнял голову и, перехватив ее взгляд, полный сочувствия, сказал, что тоже знаю кое-какие пословицы, например: "Мила та сторона, где пупок резан", "Глуп по самый пуп, а что выше, то пуще".
  Жена засмеялась, попросила повторить. Но я сказал, что голубь пролетел, что лучше всего, если мы пойдем побродим по улице, зайдем в какой-нибудь ресторанчик, посидим.
  И мы пошли.
  
  
  
  
  Глава 47.
  
  Странное существо - человек. Почти две недели мы отдыхали в отеле "Хайат". Бродили по курортному местечку, или, как здесь называют, поселению: его площадям-площадкам, скверам-палисадникам и улицам-тротуарам. Отдыхали на веранде ресторанчика и сидели в креслах-лежаках на берегу Мертвого моря. Странно, конечно, но нам и в голову не приходило, что наши прогулки в дни отъезда, внешне прежние, будут выглядеть по-другому, более бережными, что ли. Во всяком случае, не такими расточительными.
  В самом деле, когда мы гуляли здесь в первые дни - мы как бы бежали, округлив глаза. Смотри - пальмы! Хорошо - пальмы. А это какая-то трава с цветами?! Да - с цветами. А вот круглое сооружение с матерчатыми навесами, мачтами и щитами, один в один - цирк... Пусть - цирк. А вот и Мертвое море, словно разлиновано на грядки. Фабрики. Добывают разнообразные соли, особенно хлористый калий, его тут на литр рассола не менее трехсот граммов. А вон горы, а на них облака. Там - Иордания. И мы бежим, бежим, глаза округляются и округляются, но все равно всего они не вмещают и увиденное рассыпается, но собирать его незачем, потому что повсюду горы - горы не увиденных или невиданных богатств.
  Теперь совсем другое. Мы сидим на лежаках-креслах и смотрим на изумрудную гладь моря. Цвет воды постоянно меняется, но той живительности, что свойственна морю Галилейскому, в ней нет. Да и откуда? Там берега покрыты буйной растительностью, а здесь голые мертвые берега, даже содомских яблок нет. Впрочем, потеря невелика - пузыри, наполненные воздухом, только усиливали бы здесь смертную скуку...
  Я смотрю на облака на той стороне моря, они величественны, они являют собой как бы продолжение гор, но снизу уже сгущаются сумерки - день заканчивается.
  - Скоро темнеть начнет. Давай потихоньку будем возвращаться, - предлагает жена.
  Мы подходим к "цирку", и он словно выпрыгивает нам навстречу - и в палисаднике, и на веранде зажглись огни.
  Мы проходим внутрь помещения. Нет-нет, это не супермаркет, хотя всяких торговых точек - хоть пруд пруди. И не ресторан, хотя и он имеется. Здесь и парикмахерская, и часовая мастерская, и пункт обмена валюты, и ювелир-гравер, в общем, всего натолкано - дом всевозможных услуг. По-советски - быткомбинат. Именно в здешней турфирме нам презентовали карту пилигримов Святой Земли.
  Мы прошли в кафе. На кассе и раздаче царила Мариам. Завидев нас, разулыбалась.
  - Что, соскучились по нашей русской кухне? И тут же через головы посетителей сообщила, что припасла для нас две бутылки "Баркана" тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, большую и маленькую.
  - Маленькую - придется открыть, а большую - возьмем с собой, - сказала жена.
  Они весело переглянулись и Мариам, обслуживая клиентов, сказала, чтобы мы вышли из очереди и сели за стол - она сама подойдет к нам, она догадывается, что мы закажем.
  Не знаю почему, но такие эпизоды, когда они случались, вызывали странное чувство, будто мы (и Мариам, в данном конкретном случае) были русскими, а стало быть, настоящими евреями. А все остальные посетители кафе, хотя и были евреями, но все же какими-то ненастоящими, как бы недозревшими еще. Разумеется, мы понимали, что это самое низкое, самое отвратительное, что может быть в человеке - расизм, к тому же на бытовом уровне. Но в том-то и весь ужас, что он не вызывал отвращения. Напротив, являлось ощущение, как сказал бы киплингский Маугли, что мы с вами (с нею, Мариам) одной крови, и более того, единомышленники.
  
  Улица-тротуар проходила сквозь сквер-палисадник, а возле отеля, вместе с автомобильной дорогой, делала широкий полукруг. Пальмы росли прямо на тротуаре. Их освещение выглядело фантастическим, потому что светильники располагались не на столбах, вверху, а под пальмами, внизу, в углублениях вокруг ствола.
  - Смотри, под каждой - стеклянный настил, чтобы не провалиться, и по два светильника.
  Невольно подумалось: однако на такую сказочную красоту и денег вбухано сказочно.
  - Естественно, вся электропроводка заизолирована и спрятана в специальных шурфах и колодцах, - резюмировал я.
  Я предполагал, что жена находится рядом, так сказать, молчаливо созерцает сказочную красоту. Каково же было удивление, когда услышал ее с тротуара на другой стороне дороги.
  - А здесь этих лампочек под стеклом целые гирлянды.
  Мне стало смешно.
  - Какие-то загадочные личности бегают под пальмами, интересуются освещением.
  Жена тоже засмеялась. Мы некоторое время молчаливо постояли, любуясь пальмами, которые, утопая в электричестве, казались волшебными и невольно переместились в небо.
  - Смотри, созвездие Орион, - сказал я.
  - Господи, как бесподобно сияет алмазный пояс охотника! - воскликнула жена.
  - Это потому, что Содомская гора - оттеняет.
  Жена положила голову мне на плечо - мы помолчали.
  - А почему ты его считаешь охотником?
  - Все так считают, ты сам говорил.
  - Нет, не все. Капитан супертраулера "Давыдов" Геннадий Иванович Протерский называл твой пояс, английскую букву "W", - "дубль вэ", а все созвездие - бабочкой, Махаоном.
  - Тоже красиво и точно. Мы опять помолчали.
  - А ты для себя как называешь? - спросила жена.
  - Для меня Орион это Орион - символ чистого дыхания. "...Цепью лазурною, цепью жемчужною - с милого севера в сторону южную".
  - Ay тебя ведь есть стихотворение "Дыхание Ориона". О художнике?
  И чтобы у меня не было сомнений, сказала, что это стихотворение ей всегда нравилось и нравится. И просто жаль, что посвятил его А.Н.Д.
  
  Я кружу по городу, как шакал.
  Вдоль и поперек его исшагал.
  
  Пищу для этюдика, Господи,
  бедному художнику где найти?
  
  Красок не имеется. Нет холста.
  Звонкая в кармане лишь пустота.
  
  Под ногами золото. На все сто -
  дуб сыграл в желуди, как в лото.
  
  Скоро выйдет с Севера - Орион.
  Осень проиграет - миллион.
  
  В серебристый иней, во траву,
  сбросит дуб последнюю листву.
  
  Но тогда об Осени не скорбя,
  я срисую Осень, сам - с себя.
  
  Чтобы опередить похвалу, которая в данной ситуации неизбежна, а потому - не более как дань тщеславию, предложил жене сходить в бассейн, и вообще в оздоровительный комплекс.
  - Хорошее стихотворение, - нехотя поднимая голову, сказала жена. - И с какой стати посвятил А.Н.Д.?
  - Ему нравится экспрессия стиха.
  - Ну и что? Мне тоже нравится.
  - Я тебя не понимаю.
  - Я это уже поняла.
  - Подожди, ты же не художник.
  - Ты так думаешь? - весело спросила жена с теми особыми радостными нотками в голосе, которые лучше всяких слов свидетельствовали, что я заблуждаюсь, она - великий художник.
  Это было так неожиданно для нас обоих, что мы вместе рассмеялись.
  
  Главный бассейн - большая каменная ванна прямоугольной формы. Вокруг нее - скамейки, лежаки, кресла. Здесь всегда много народа, потому что халаты и полотенца приходится оставлять на скамейках. И еще потому, что отсюда (по трем ступенькам вверх) выходишь на площадку джакузи. Вода в круглых емкостях бурлит, как в кипящих котлах, - отдыхающие блаженствуют.
  Там дальше, за стеклянной стенкой - два бассейна с сероводородной водой. В одном из них вода летняя, а в другом - горячая. Сначала заходишь в один бассейн, привыкаешь, потом - в другой, лечишься.
  А еще дальше, в коридорах - сауна и душ. Впрочем, душевые кабины повсюду, особенно много их возле джакузи и главного бассейна, потому что и в джакузи, и в главном бассейне вода из Мертвого моря, а она очень агрессивна. Во всяком случае, нас предупредили: не дай бог, нахлебаетесь воды, - срочно бегите под душ промывать глаза, уши и носоглотку. Но больше всего я верил Герману Мелвиллу, вот что он записал в своем Дневнике о Мертвом море:
  "Берег покрыт галькой и пеной, похожей на слюну бешеной собаки. Горький привкус воды. Целый день испытывал горечь во рту. Горечь жизни. Раздумывал обо всех горестях. Горько быть бедным и горько испытывать оскорбления".
  Да, это так. Мертвое море, а в особенности его вода как-то исподволь навевают невеселые мысли. Наверное поэтому во все дни я избегал пробовать воду на вкус и окунаться в нее с головой. Мне представлялось, что настоящее знакомство с "мертвой водой", так я ее называл, произойдет вопреки моему желанию. То есть либо я поскользнусь, либо споткнусь, либо кто-нибудь в бассейне нечаянно боднет меня и собьет с ног. Словом, как-то произойдет, что я еще нахлебаюсь этой смертной воды. Я настолько уверовал в это "вопреки", что по ступенькам спускался особенно осторожно. А место купания выбирал настолько осмотрительно, что за все дни отдыха никто не только не боднул, но даже не дотронулся до меня. Впрочем, поведение купающихся тоже было соответственным, все они, чтобы не столкнуться, проявляли максимум осмотрительности.
  Вечером двадцатого января, собираясь в бассейн, мы пришли к выводу, что, может быть, это последнее посещение купален. В самом деле, завтра едем в Тель-Авив на медосмотр, а там уже двадцать второе - в любом случае день отъезда. В общем, я решил не ждать столкновения, а самому исследовать воду Мертвого моря. То есть, не закрывая ушей и носа нырнуть, открыть глаза, а потом попробовать эту агрессивную воду на вкус, и, может быть, даже чуток ее глотнуть.
  Как всегда осторожно спустился по каменным ступеням в воду (бассейн почти на всей площади мелкий, чтобы любой купающийся мог стоять или при случае встать на ноги). И, не торопясь, медленными шагами побрел к противоположной торцовой стене бассейна, где воды было почти по грудь, а народу не было.
  Если кто-то подумал, что моя неторопливость обусловливалась замыслом - ничего подобного. Виновницею - вода.
  Я отрываю ногу ото дна, и ее выталкивает на поверхность. Нога не имеет веса, она словно накачена воздухом. Я просто так приседаю, и вода срывает меня с места, будто я воздушный. На что руки?! Я растопыриваю пальцы и стараюсь опустить их как можно глубже, но вода не пускает, выталкивает, словно это и не руки, а надутые резиновые перчатки. Люди вокруг - все на поверхности. Не надо никаких усилий. Ложишься на спину - и уже плывешь, как надувной матрас. Поджимаешь ноги, - и ты уже поплыл, как пробковая пешка.
  - Иди в джакузи, я сейчас приду, - сказал я жене.
  Мне свидетели были не нужны.
  Наконец, я на месте. Однако если нырнуть и открыть глаза, потом весьма затруднительно будет добираться до душевой кабины.
  Держась за край бассейна, я окунулся и даже досчитал до трех. Вынырнул, словно выпрыгнул, благо вода сама вытолкнула.
  И что нас пугали: вода Мертвого моря похлестче соляной кислоты и даже - серной. Слава богу, синильную не упоминали - чушь, нормальная вода.
  На этот раз я двумя руками взялся за край бассейна и, наклонив лицо, решил попробовать воду на вкус. Все было бы нормально, но каким-то образом, дополнительно, я втянул воду еще и в нос. Первое впечатление - будто мне сыпанули в лицо горсть перца. Дыхание перехватило, но у меня хватило сил подавить конвульсии, остановить дыхание. Я отжался и выполз из бассейна. Потом я попытался бежать, но всюду эти скамейки, а на них пожилые женщины. Мне не хватило дыхания совсем немного, почти у душа я словно бы вдохнул в себя горящее пламя. И рот, и нос, и глаза, и уши, и все внутренности словно спеклись в единый комок. Я даже не помню, как меня затащили в душ. Уже потом, когда маленько пришел в себя и жена помогла выйти из душа, появилась врач. Заставила принять какие-то порошки и сделала укол. Но, самое главное, утешила: через два дня придете в норму и даже не вспомните. (Врач оказалась русской, из-под Киева.)
  В тот вечер мы не стали пить чай. А мне так нравилось выбирать пакетики всевозможных трав и, настаивая в чайничках, смотреть, как люди в роскошных халатах проплывают в купальни или располагаются за соседними столиками. Единственное, что было приятным, мы отказались созерцать мой пуп. Но зато каждые десять минут я показывал жене свой облезший язык.
  В ту ночь я долго не мог уснуть. Вспоминались слова Германа Мелвилла о том, что горько быть бедным и горько испытывать оскорбления. Да, конечно, думалось мне: плохо быть бедным и больным, гораздо лучше быть богатым и здоровым.
  ---------------------------------------------------------------------------------------------
  
  ЧАСТЬ 4
  
  Глава 48.
  
  В связи со свободой слова, которой на душу населения в мире приходится больше всего в России (недавно узнал об этом по радио), сейчас очень много говорится о смелости творческих личностей. Сия смелость началась со времен горбачевской перестройки. И поначалу даже не мыслилась без совестливости, более того, почти отождествлялась с нею. Во всяком случае употребление одного слова неминуемо предполагало присутствие другого. Но потом этого присутствия, по известным демократическим причинам, становилось все меньше и меньше. И наконец, сегодня, в начале третьего тысячелетия, мы имеем дело со смелостью в совершенно чистом виде, то есть с абсолютно чистым продуктом, который, к сожалению, либо бесполезен, либо экологически чрезвычайно вреден.
  Носителями чистого продукта являются не только буйствующие лидеры оппозиционных партий и фракций в Думе (и естественно, их приспешники), но, что отвратительно, сами журналисты. Ведь это благодаря им, в конце концов, все общество начало вкушать сей чистый продукт.
  Как сейчас помню, приехал к нам, в Россию, Президент США Билл Клинтон. Ну, как водится: пресс-конференции, интервью по радио, телевидению - высокий гость великой державы. И вот на экране телевизора навстречу высокому гостю вдруг смело выскакивает наш радиожурналист (скажем так - с харизматической прической) и подает президенту свою руку для рукопожатия. Причем подает настолько смело, словно перед ним и не президент ведущей мировой державы, а так, неизвестно кто, какой-то случайный участник передачи "Эхо Москвы", приглашенный для телевизионной массовки. Но это был президент, и все телезрители сразу почувствовали - да, президент. Он не стал пожимать руку как бы в спешке (видимо, на это рассчитывал радиожурналист), а сделал паузу. При этом так весело посмотрел на всех присутствующих (дескать, что это за чудо с протянутой рукой?) и только потом подал руку. Правда, после столь красноречивой паузы журналист уже сам походил на случайно приглашенного, которому к тому же походя надели на голову помойное ведро с очистками.
  Скажу откровенно, глядя на так называемую смелость, я испытал чувство стыда и горечи за всех за нас, за наше бескультурье. Каково же было удивление, когда в очередной информационной программе "Итоги" этот факт преподнесли как некую демократическую данность, которая только потому воспринимается чрезмерной смелостью, что мы-де в душе еще не совсем демократы.
  Или другой пример: на экране журналист, в свое время потрясший своей смелостью весь СССР, потом всю "Свободную Европу" и, наконец, дошла очередь и до меня, сермяжного. Да, я был потрясен.
  На экране шла перебранка между писателем и представителем какого-то очень модного молодежного движения о том, "кто всех румяней и белее", то бишь, смелее. Представитель берет книгу, очерчивает абзац и подает журналисту. Мол, пусть писатель, если он такой смелый, прочтет вслух из своего же произведения.
  Действо происходило на глазах, мы видели лицо журналиста, гамма чувств, но главное - эврика, вот оно, то самое! Появилась лицедейская улыбочка, и он, журналист, преподнес чистый продукт автору. Тот, конечно, закочевряжился, дескать, нельзя вырывать из контекста, но прочел, как говорится, полный абзац. Прочел с выражением, как и подобает автору. Не буду ханжой, в туалетах на базарах доводится сталкиваться с еще более смелыми откровениями. Но дома, в своей квартире, этого бы не хотелось.
  На этот раз я уже не удивлялся, что вскоре вновь увидел писателя в передаче смелого и свободного журналиста. Другое дело, когда сей писатель явился нам на канале "Культура"! Впрочем, а чего иного требовать, если наш министр культуры стал министром только потому, что в свое время разрешил показ "грязного белья человека, очень похожего на главного прокурора". Я слышал, что подобное в нашей новейшей истории уже бывало. Согласен, но чтобы в министры культуры можно было шагнуть в результате наглядно продемонстрированной на всю страну пошлости - это впервые.
  Мне говорили, что одиозный писатель и одиозные журналисты сейчас на экране телевизора вполне приемлемы, то есть поднялись до уровня телезрителей. А может, настало время отбирать творческие личности не по так называемому чистому продукту, а по совестливости. Чтобы они не роняли нас до туалетного уровня, а если скатимся (человек - живое существо, все бывает) - могли бы поднять.
  И чтобы совсем уже прекратить всякие кривотолки, скажу, что о других писателях и журналистах судить не могу. Может, они лучше, может, хуже - я их не видел. В отеле "Хайат" работало только три русских канала: НТВ, ОРТ и РТР. Кстати, фильм "Я" об артисте Геннадии Хазанове, которого люблю, мы посмотрели в Израиле.
  
  Поездка в Тель-Авив мне казалась игрой. Во всяком случае всю дорогу от Мертвого моря до Средиземного я привлекал жену к окошку микроавтобуса и, указывая на очередной пейзаж, донимал вопросом: согласилась бы она здесь жить?
  Пустынные горы, летящая автострада, отары овец, фургоны и лагеря бедуинов - все это так живописно.
  - Нет, - отвечала жена, ничего не удостаивая своим вниманием. - Пусть здесь живут скотоводы.
  - Жаль, - говорил я. - Мы могли бы пить кумыс, ездить на лошадях и верблюдах или просто сидеть в ночи под звездным небом.
  Жена очень внимательно, с легкой ехидней взглядывала на меня, и я опять приникал к стеклу.
  - А там, среди высоких гор, в монастыре, похожем на крепость? То ли звезда в небе, то ли сторожевой огонек!
  - Нет. Пусть там живут монахи.
  - И опять жаль. Кованые цепи, семисвечники, дубовые бочки, стянутые железными обручами, деревянные ковши из ливанского кедра, кружки, холодное красное вино и запах сургуча, и старинные рукописи, манускрипты, и оружие - дамасские клинки с арабской вязью на лезвии.
  - И персидские ковры, и китайский шелк, и индийские жемчужные нити - все-все отдаю монахам, - сказала жена. - И даже твое колье с бриллиантами за тринадцать с половиной тысяч, в котором сфотографировалась на ювелирной фабрике в Эйлате.
  Насчет колье она, конечно, зря так сказала. Не смешно получилось, а даже немного обидно. Мысленный подарок - это ведь тоже что-то, все зависит от воображения. По крайней мере, его никто и никогда не украдет и не будет лапать своими грязными руками. А помнить о нем можно всю жизнь так же, как о самом настоящем. И в вечности его никто и никогда не подарит кому-то другому - это навсегда твой и только твой подарок. Все-все зависит от воображения.
  Я повернулся к окну и до самого Тель-Авива больше ни о чем ее не спрашивал. Но сам продолжал игру, как бы выискивал место жительства. Перед Тель-Авивом позабыл о своей обиде, взору открылись такие прекрасные среднерусские пейзажи: зеленые поля, пахота, островки вечнозеленых оазисов, напоминающие заросли лесополос.
  - Смотри, - сказал я. - Вон белокаменное строение, а рядом огромное развесистое дерево и ровный зеленый газон.
  - Пусть бы только предложили, - сразу включилась жена. - Вселилась бы немедленно, вселилась бы и стала жить.
  Наверное, она подумала, что я позабыл про обиду, но именно в этот момент я, как нарочно, вспомнил о ней.
  - А я бы тебе такую цену заломил - по тысяче шекелей за квадратный метр.
  - А я бы сказала: не имеете права, над вами самолеты летают - шум и все такое прочее.
  В самом деле, справа на довольно низкой высоте прошел встречным курсом вначале один самолет, потом второй и третий.
  Я раскрыл карту (водителя ни о чем спрашивать не хотелось, за баранкой сидел известный Виктор из Ленинграда).
  - Так точно - справа по борту аэропорт Бен Гурион .
  - Вон видишь, возле белокаменного строения маленький-маленький флигелек? - спросила жена.
  - Такой занюханный - без крыши?
  - Да, без крыши. Но я согласилась бы жить в нем и платила бы тебе не по тысяче шекелей, а по тысяче долларов.
  - Сомневаюсь, очень даже сомневаюсь, потому что свое драгоценное колье вместе с шелками и коврами ты пожертвовала монахам, у тебя ничего нет!
  - Ох, какой же ты все-таки?!
  Она довольно-таки чувствительно ударила меня по плечу.
  - А какая ты?! - парировал я.
  И внезапно даже для себя вдруг привлек ее и сжал в объятиях с такой силой, словно мы были с ней в долгом вынужденном расставании, а теперь, наконец, благодаря счастливому случаю, опять встретились.
  
  Глава 49.
  
  В медцентре "Медитон" ("Mediton"), который располагался в подвальных, но фешенебельных помещениях отеля ''Хилтон", игра как бы продолжилась. Только здесь уже не я выбирал место жительства, а меня выбирали - сгожусь ли для клиники, или тревога ложная и меня вот-вот восвояси отпустят.
  В качестве переводчика был пенсионер Марк Иосифович из Владимира, кучерявый и белый, как лунь. Фотографируя грудную клетку, сказал, что флюорографией занимается уже, по меньшей мере, лет пятьдесят. И с гордостью добавил, что хотя и пенсионером приехал в Израиль, а к нему обращаются за помощью - уважают.
  - Наверное, и сочувствие имеет место, на пенсию не шибко разбежишься, - сказал я и попросил Марка Иосифовича сделать заключение по снимкам.
  В ответ Марк Иосифович сказал, что нет, пенсии ему хватает - чуть больше ста пятидесяти американских долларов Россия платит...
  - Россия платит? - удивился я. - Что вы говорите, у нас рядовые учителя и врачи не имеют такой зарплаты.
  - Молодой человек, - сказал Марк Иосифович как будто даже с сожалением. - Мне в два раза больше Израиль доплачивает, потому что таких низких пенсий, как в России, нет ни в одной цивилизованной стране. А я еще к тому же фронтовик.
  Он расстегнул рубашку и под правой ключицей показал широкий бурый шрам.
  - Осколком. Еще один через живот насквозь прошел. Если бы не фронтовой дружок Коля, уже бы и косточки истлели.
  Он помолчал.
  - Здесь, в Израиле, все наши награды в Великой Отечественной войне признаются и льготы приравниваются к их войнам. Здесь первое дело - внимание к детям и старикам.
  Марк Иосифович поведал, что его приглашают в школы и он показывает детям свои награды и рассказывает о своем фронтовом дружке Николае Ивановиче Панченко, который спас его, выволок с поля боя.
  - Я ему тоже документы сделал, что он - еврей, чтобы эмигрировал. Говорю: Коля, давай вместе, как бывало в разведке, рванем, и - что будет, то и будет! Говорю: там врачи, Коля, со всего света, быстро тебя подчинят. А он - Маркуша, Тель-Авив! Страхи-то какие называешь, там же центр всего еврейства. Ну и что, - говорю, - я же - еврей и ничего, не страшный! А он засмеялся (эх, как он хорошо смеялся), - ну, какой же ты, Маркуша, еврей? Ты - русский Абрам. А ты, - говорю, - Коля, для меня есть самый настоящий еврей! В ответ он похлопал меня по плечу - с тем, тель-авивским, страхом он бы еще совладал, а вот со своим, русским, - дети, и те смеяться будут, как он, Николай Иванович, на старости лет заделался евреем.
  Оставил ему документы, но Коля не воспользовался. Вот уже пять лет, как нет его, а они с ним погодки. Коля постарше - богатырем был. Марк Иосифович неожиданно всхлипнул - он, Коля, вытащил его, а ему не удалось. Помолчал, подавляя внутреннее чувство, и вдруг с силой сказал:
  - Эх, молодой человек, ну какое будущее может быть у страны, если она свой капитализм делает на стариках и детях?!
  Чтобы отвлечь Марка Иосифовича, я попросил посмотреть снимки. Он рассердился - ничего смотреть не будет, не имеет права. Что-нибудь скажет, а больной будет переживать - зачем?! Единственное, если придется делать операцию (он понизил голос) - делайте в частном госпитале, здесь лучшие доктора в частных госпиталях, он это точно знает.
  Доктор Бен-Дрор (глаза колючие) - смуглый, слегка лысоватый молодой человек лет тридцати с хвостиком. Он заведует медцентром "Медитон", но в его одежде и во всем облике нет ничего, что подчеркивало бы административный статус. Напротив: серые вельветовые брюки и туфли, белая сорочка без галстука, расстегнутая вязаная коричневая кофта - все это придавало ему какую-то избыточную демократичность. Впрочем, когда доктор Бен-Дрор взял анализы и в течение двух часов сделал полное обследование - я изменил мнение. В галстуке и костюмчике проводить медицинское обследование было бы делом весьма затруднительным.
  Однако квалификация квалификацией, но надо, чтобы и техническое оснащение соответствовало. В "Медитоне" оно соответствующее. Когда мы ждали результаты анализов, зашли в музей мединструментов. Я, конечно, не знаток, но зеркало лор-врача, с помощью которого он заглядывает в носы и уши и которое так запоминающе "схвачено" пародистом Винокуром, лежит на полке инструментов сорокалетней давности.
  Но более всего все-таки поразило воображение не техническое оснащение, нет - картотека доктора Бен-Дрора. Да, обычная картотека, в которой были указаны все хирурги Тель-Авива, занимающиеся "удалением" грыжи. Представьте себе, такая вот узкая специализация, причем каждый хирург имел степень аттестации, связанную с местом его работы и оплатой. Так что, выбирая врача, вы сразу выбирали клинику, в которой вас будут оперировать и, немаловажное обстоятельство, - во что вам обойдется операция в денежном отношении. Словом, вам могли подобрать врача в течение пяти минут. Воистину, все гениальное просто.
  Жена поинтересовалась:
  - Врач, который осмотрит, если понадобится, - он будет и оперировать? И сколько стоит его консультация?
  Позвали Марка Иосифовича. Он перевел вопросы и тут же сам ответил, что консультации бесплатные и чаще всего оперирует именно тот, кто больного осматривает. Жене не понравилось, что он вмешивается в разговор. Она подобралась и со строгостью ученого секретаря НИИ, которая и меня иногда, как школьника, ставила на место, сказала, что у нас официальный разговор и ее интересует мнение исключительно доктора Бен-Дрора. Самое удивительное, что именно в этот момент мной опять овладело чувство, что игра продолжается, я выбираю место. Нет, не жительства, но все-таки.
  - Марк Иосифович, скажите доктору Бен-Дрору, что я хочу, чтобы меня осмотрел хирург из частного госпиталя. (Здесь мы с Марком Иосифовичем многозначительно переглянулись.) И желательно сейчас.
  Доктор Бен-Дрор согласно кивнул, вынул из картотеки карточку хирурга профессора Каплана и тут же позвонил ему - через полчаса профессор будет здесь.
  Доктор отпустил Марка Иосифовича домой, я проводил его до лифта. Он сказал, что слышал про этого хирурга - очень авторитетный врач, но и стоит прилично.
  - А, не дороже денег, - сказал я, уверенный, что операции не будет, во всяком случае, в Израиле (игра продолжалась.) Марк Иосифович одобрительно улыбнулся.
  - А винцо как, попиваешь?
  - Красное, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, Баркан называется.
  Подошел лифт, мягко раскрыл металлическое пространство зеркал.
  - А-а, тебе сейчас не до вина, - Марк Иосифович, резко махнув рукой, вошел в лифт.
  Кучерявый и белый, как лунь, он был так понятен, что мне вдруг стало жаль, что мы расстаемся - ведь это же навсегда.
  - Я обязательно подниму фужер красного вина за ваше здоровье, - пообещал я.
  В ответ он как-то по-детски беспомощно улыбнулся и опять махнул рукой. Махнул резко, словно отрубил что-то, видимое только ему одному.
  Металлическая створка лифта плавно закрылась.
  
  Глава 50.
  
  Профессор Каплан - высокий сорокалетний мужчина приятной наружности с красивой проседью в волосах. Волосы у него вьющиеся, зачесаны набок. Борода и бакенбарды, едва наметившиеся и тоже с проседью, о такой проседи говорят - серебряная, или благородная. Только усы и брови черные, как смоль, поэтому кажется, будто немножко подведены тушью. Но больше всего сразу же запомнились глаза, светло-карие и умные. И - руки, в кистях узкие, с длинными, как у известного альтиста, пальцами.
  Не знаю, отчего это происходит, но бывает, взглянешь на молодого человека и сразу же понимаешь - студент. Да так явственно, будто принадлежность к студенчеству у него на лбу написана. А между тем этот молодой человек мог бы быть бизнесменом, служащим, каким-нибудь монтером телеателье, наконец. Нет - студент.
  Мы с женой сидели в креслах в просторном вестибюле отеля "Хилтон". Сидели недалеко от лифтов и, естественно, наблюдали людей как спешащих, так и прогуливающихся или просто, как и мы, убивающих время. Неожиданно мое внимание привлек мужчина высокого роста, подтянутый, в черном пуловере, с темно-синим плащом, накинутым на руку. Нет-нет, он ничем не выделялся среди других людей, ожидающих лифт, но я, как увидел его, почувствовал словно бы электрический щелчок - он, врач, которого мы ждем.
  Когда он вошел в лифт, я сказал жене, что нам пора - врач уже пришел. Жена возразила, что для назначенного времени еще целых десять минут, даже чуть больше. Тем не менее, стоило спуститься в медцентр, нам тут же сообщили, что врач здесь и примет в точно условленное время.
  Да, это был он, мужчина приятной наружности с посеребренной бородкой. Нас познакомили - доктор Офер Каплан. Все-таки среди врачей хирурги практикующие - особая каста, привилегированная. В присутствии хирурга любой другой доктор может и постоять, если к тому же нехватка в стульях. Во всяком случае, в нашем присутствии доктор Бен-Дрор ни разу не присел, напротив, всячески пытался угодить хирургу и, по-моему, он это делал в удовольствие.
  В кабинете, кроме Каплана и Бен-Дрора, находилась переводчица - молодая особа в джинсовом костюме, сидевшая на стуле, придвинутом к столу. На запястьях у нее было очень много каких-то аляповатых браслетов, а на лице - косметики (губы были настолько перламутровыми, что казалось, она выпила чернил). Взглянув на нее, тут же отвел взгляд, пряча улыбку, насупился - в данном случае архаичное слово "толмач" не такое уж и архаичное. Профессор Каплан на какую-то долю секунды перехватил взгляд, но не улыбнулся, только глаза чуть-чуть повеселели. Впрочем, мне и того было достаточно, чтобы почувствовать, что игра, которую себе придумал, как бы продолжилась.
  Вначале он осмотрел грыжу сидя, видимо, так было удобней. Потом, взяв фонендоскоп, прослушал не только грудную клетку, но и живот - приставлял холодный металлический кружочек едва ли не к пузырю пупа. Несколько раз менял перчатки, а когда я лежал на кушетке (после поглаживаний и постукиваний) вдруг так запустил свои пальцы в живот, что я почувствовал не только боль, но и такой ужасный приступ тошноты, что меня вырвало.
  Жена немного растерялась, мне было не по себе, а профессор Каплан как будто даже остался доволен случившимся, разрешил одеться. Потом доктор Бен-Дрор внес два стула, усадил нас за широкий стол напротив профессора, а сам остался стоять.
  Профессор немножко выждал, дал время всем сосредоточиться и, положив правую руку на стол, заговорил негромко, но очень короткими рублеными фразами. И мне буквально с первой, даже не фразы, а звука вдруг стало ясно - игра кончилась. В мое будущее внезапно вошло нечто такое, что уже нельзя ни отменить, ни отвергнуть, а как-то надо пережить.
  - Извините, - сказал я, опережая переводчицу. - Пожалуйста, скажите ваше имя, в суматохе немного растерялся...
  - Света, - сказала она, резко дернувшись. Побрякушки на ушах и запястьях деревянно отозвались, словно подтвердили: да, Света.
  Наверное, в другой раз столь яркая, но неадекватная реакция рассмешила бы. Сейчас же явилось сочувствие: молоденькая женщина старается обратить на себя внимание - и что же тут смешного?
  Между тем в отличие от доктора Каплана Света выстраивала свои фразы не только длинно, но и витиевато. Несколько раз, чтобы уточнить смысл, жена переспрашивала ее. Я же откуда-то знал, что у меня что-то серьезное и операция ПРОСТО неизбежна. И всего лучше ее не откладывать в долгий ящик, а делать сейчас. Но почему сейчас? Мне было непонятно.
  - Света, скажите профессору, что я мог бы купить бандаж и поехать домой, а там и родные стены помогают.
  Профессор отрицательно покачал головой - никакого бандажа. Света очень длинно стала объяснять, что у меня несколько необычная грыжа, редкая для пупочных грыж, потому что она внутренняя и это еще хорошо, что ее удалось обнаружить. Сейчас во внутрибрюшном кармане находится петля тонкой кишки.
  - О Господи, страхи какие! - не выдержала жена.
  Профессор отозвался на ее восклицание коротким замечанием, которое Света опять превратила в душещипательную речь. Дескать, никакого страха в том нет, что произошел прорыв и органы брюшной полости находятся в мешке. Другое дело, что в данной ситуации в любое время может произойти ущемление грыжи, а это уже омертвение, некроз кишки. Плазма пропотевает в грыжевой мешок и образует "грыжевую воду". Тогда оперировать придется в пожарном порядке: где, когда - вот в чем вопрос! И главное...
  - Подождите, - прервала жена. (Света обращала речь не мне, а ей.) - Так все-таки это - внутри брюшной карман или - мешок?
  Мне показалось, что все Светины побрякушки дружно воскликнули - какая разница!
  - Света, спросите у профессора - в данной ситуации операция неизбежна? - поинтересовался я.
  В ответ, профессор, глядя в глаза мне, дважды утвердительно кивнул.
  - И еще спросите, - сказала жена. - Ущемление грыжи может произойти в любой момент - сегодня, завтра, послезавтра?
  И опять профессор, внимательно поглядев на нас, утвердительно кивнул.
  - В таком случае все ясно, - сказал я и, вставая, поблагодарил за консультацию. (Разговор стал тяготить меня.)
  Вмешалась жена, попросила Свету сказать доктору Бен-Дрору, что до завтра мы примем решение. Оказалось, что доктор Бен-Дрор завтра будет в наших краях, в "Медиси".
  - Вот и хорошо, - подытожила жена. - Завтра свяжемся. И мы расстались.
  
  Глава 51.
  
  Есть великая прелесть в стоянии на перилах железнодорожного моста, перекинутого через реку. В особенности, если мост высокий и длинный, а река полноводная, холодная, с закручивающимися воронками. В особенности, если мост узкий, а из-за поворота уже вылетел груженый товарняк. И трубит, трубит, потому что уже не может остановиться. А тебе уже не добежать до спасительного откоса и уже не успеть скатиться с него.
  Да-да, есть великая прелесть в минуте перед спасительным прыжком в воду, когда здесь, на перилах, уже все решено, а что будет там, то случится потом. А сейчас эта минута твоя, все ясно, как Божий день, и пусть сама смерть вышла с флажком, чтобы дать тебе старт, но и она не властна над твоей минутой. Тем более секундами, которые, убывая, разрастаются, становятся такими огромными, что в каждой из них можно купаться, как в полноводной реке. И ты купаешься и летишь, потому что не чувствуешь тела, его нет. Есть только небо, оно повсюду, оно внизу и вверху, оно везде. Тебя охватывает внезапная радость, как озарение свыше: какая смерть, какой флажок, какой старт, если сама жизнь переполняет тебя, и ты сам уже есть лишь ее бессмертное дыхание.
  На первый взгляд, в "стоянии" на перилах моста и моем "состоянии", после посещения профессора Каплана, нет ничего общего, кроме рифмы. Но это только на первый, а на второй - бросается в глаза, что в "стоянии" и моем "SOS-стоянии" общего гораздо больше. Конечно, можно упрекнуть, что сравнение некорректно: нельзя сравнивать приближающийся товарняк с возможным ущемлением грыжи, а прыжок с моста - с грыжесечением. Согласен - нельзя, но я и не сравниваю. Я нахожу общее в минуте свободы, которая даруется перед прыжком и перед операцией. В самом деле, великая прелесть в ней, свободе.
  Я лежу на кровати и слышу, как жена на цыпочках пробирается на балкон. Очередной разговор по мобильнику. Она несколько раз созванивалась с нашей русской турфирмой, обеспечивающей поездку, и - с израильской. Она считает, что меня не надо вмешивать во все эти разговоры, связанные с операцией. Я ей искренне сочувствую, - это сколько же проблем обрушилось на ее голову! Отмена билетов на завтрашний авиарейс, деньги на операцию, переезд и проживание в Тель-Авиве, а сколько всяких других - попутно рождающихся, как снежный ком. Господи, да легче умереть! Нет, умереть она мне не даст. Я освобожден от всех проблем, я свободен, как птица. Меня охватывает радость и умиление. Я прошу прощения у Всевышнего и у всех верующих, но подобной радости и умиления здесь еще не испытывал. Впрочем, разве что в Масличном саду, когда монах-францисканец преподнес нам букетик из масличных веточек. В ту ночь я летал во сне, как птица, и счастливо и заливисто смеялся, как смеются только в детстве.
  Утром открыл глаза и сразу почувствовал, что жена не спит. Завернулась в простыню, голова под подушкой, ее нет. Я немножко полежал, глядя в потолок, потом спросил:
  - Почему ты не спишь?
  Она не ответила, сделала вид, что спит. И я вдруг понял: у нее не получилось - она не нашла денег. Конечно, если бы мы жили в Барнауле, там она работала ученым секретарем института. Или в Великом Новгороде - старший инженер телевизионного завода. В те далекие времена среди наших приятелей попадались люди денежные. А что в Зеленограде - без году неделя, ни друзей, ни знакомых. Хотя какой-то круг людей есть, безусловно. Это о них - в "Диалоге у телевизора" Владимира Высоцкого:
  
  - А у тебя, ей-богу, Вань,
  Ну все друзья - такая рвань,
  И пьют всегда в такую рань
  Такую дрянь!
  - Мои друзья - хоть не в болонии,
  Зато не тащут из семьи,
  - А гадость пьют - из экономии:
  Хоть поутру - да на свои!
  
  Естественно, они ничего одолжить не могут, кроме своих долгов.
  - Я думаю, если бы мы жили на Алтае или Новгороде - ты бы нашла деньги без проблем.
  Жена как лежала, прикрыв голову подушкой, так и продолжала лежать.
  - Двадцать три года - на Алтае, одиннадцать лет - в Новгороде и здесь, в Зеленограде, один год за три посчитаем. Итого, по Шендеровичу, мы вместе тридцать семь лет - опасный возраст.
  Жена пошевелилась, и я услышал, всхлипнула.
  - Да брось ты, было бы из-за чего расстраиваться, - сказал я.
  Отодвинув подушку, она подползла ко мне и, уткнувшись в плечо, опять всхлипнула.
  - Перестань, - сказал я и похлопал ее по плечу. - Надо было позвонить детям - Мише, Наташе.
  Жена приподняла голову, чтобы посмотреть на меня. Я знал, что ей захочется посмотреть, а потому закрыл глаза. Дело в том, что брать деньги у детей, а тем более просить я запретил ей. На все это было наложено строгое табу. Я считал, что как только мы начнем брать деньги, мы невольно превратимся в иждивенцев, мы утратим свободу. Если уж без этого дня не обойтись, то надо постараться хотя бы отдалить его. И вдруг!
  - Не переживай, - сказал я. - В каждом правиле должно быть место исключению.
  - Так я иду звонить, - предупредила жена, давая время передумать, отказаться от принятого решения.
  Я искоса посмотрел на нее, теперь глаза были абсолютно сухими.
  - Да, иди, - сказал я. - Иначе дети нас не поймут.
  - Конечно, не поймут, - вдруг спохватилась жена, и на ходу обматываясь простынею, поспешила с телефоном на балкон.
  А еще через час позвонил сын, попросил, чтобы не беспокоились, он уже все сделал. То есть забронировал нам места в отеле "Ренессанс" - прямо на берегу Средиземного моря. Посожалел, что не позвонили вчера, а то бы и деньги на операцию уже перевел. Теперь придется подождать до понедельника, потому что сегодня суббота.
  - Папанчик, когда будете вселяться - предупредите, что у вас бизнес-этаж.
  - Мишенька, может, зря?
  - Нет, не зря, - сказал сын. - Где-нибудь с Маманчиком задержитесь, а на бизнес-этаже - в любое время чай, кофе и так далее.
  Не представляю, где мы можем задержаться?! Впрочем, дело не в этом. Сыну хотелось сделать приятное, и это ему удалось. А потом звонили дочь и зять. Сокрушались, сочувствовали, переживали так, что жене самой приходилось их успокаивать. И она успокаивала, потому что после разговора с сыном воспряла, да и я воспрял.
  Почему-то вспомнилось, как отлупил его, уже старшеклассника, уже кандидата в мастера по плаванию. Он стоял в дверях в комнату большой, обиженный, по щекам катились слезы, а я что-то кричал резкое, обличительное и, очевидно, несправедливое, потому что сразу же вспомнился и другой случай, на Ленинградском вокзале. Я уезжал в Новгород, меня провожали сын и дочь. Сын пришел из армии и учился в аспирантуре, а дочь заканчивала Тимирязевку. Мы стояли в зале билетных касс, и я отчитывал Мишу, потому что научный руководитель А.П. Капица выказал неудовольствие его слишком частыми отъездами в неизвестном направлении. Я упрекал Мишу, говорил: как ты можешь - это же академик, это же Капица, понимаешь, Капица?! А он стоял большой, насупленный и не отвечал на мои упреки. И я как будто еще больше распалялся его безответностью и упрекал, упрекал, что он совсем не слушается меня. И вдруг голос подала дочь.
  - Папа, ты не прав, не прав. Миша наш не виноват, не виноват. Он учится, а на соревнованиях зарабатывает деньги. И он слушается тебя, слушается, - срывающимся голосом, со свойственной ей категоричностью, сказала Наташа и опустила голову.
  Слезы буквально брызнули из ее глаз, и, как в детстве, закапали с носа.
  Почувствовав поддержку сестры, за которую сам всегда и везде заступался, Миша тоже опустил голову. И тогда я сказал, чтобы они не провожали меня, втайне надеясь (раз они такие), что ослушаются. И они ослушались. Когда поезд тронулся, дети подбежали к окошку, постучали. Я радостно вскочил, они почувствовали, что я обрадовался, заулыбались, замахали руками. В это мгновение мы были единое целое, и мы были счастливы. Как будто я не уезжал и мы не расставались, а я приехал и мы встретились.
  Вечером того же дня мы переехали в семнадцатиэтажный пятизвездный отель "Ренессанс". Наш номер был намного меньше "хайатского", но зато и намного уютнее. Из окна открывался удивительно романтичный вид на море ("Белеет парус одинокий"), а с балкона - еще и на город, на небоскреб Алмазной биржи.
  Так случилось, что нам пришлось воспользоваться бизнес-этажом - мы попили чая с прекрасным французским печеньем. А потом, по недавно утвердившемуся правилу (если лежать, то обязательно на спине), я смотрел в потолок и вспоминал подробности разговора с сыном. Подробности были приятны, и вместе с тем я испытывал ужасные душевные мучения от всех своих несправедливостей.
  Мне приснилось, что известный телеведущий НТВ, благодаря усам и бородке Мефистофеля настолько замаскировался, что ему удалось пригласить на свое ток-шоу самого президента США.
  - У нас к вам, господин Президент, один вопрос: почему вы так поступили, как поступили? Прежде чем ответить, пожалуйста, имейте в виду, что наши эксперты, находящиеся в зале, будут фиксировать ваш ответ в режиме реального времени. В результате на экране возникнет график эмоционального восприятия вашего ответа данной аудиторией. А аудитория у нас ох-ох какая!
  Итак, пожалуйста, - почему вы так поступили, как поступили?
  - Уверен, что и вы сделали бы то же самое, если бы кто-то стал угрожать убить вашего папу.
  Телеведущий восхищенно развел руки. И словно по сигналу тут такое началось: горячие аплодисменты, восторженные крики - апофеоз! Кривая графика эмоций настолько стремительно рванула вверх, что даже зашкалила за панель монитора.
  Следующим был я. Телеведущий сказал:
  - Сейчас мы были свидетелями того, как сын постоял за отца. А что скажете вы, как отец, о себе и сыне?
  - Я хочу, чтобы отцы никогда не наказывали детей. Во всяком случае, они должны знать, что, наказывая, - наказывают себя. Потому что несправедливое наказание всегда возвращается к обидчику и, как правило, когда он более всего беспомощен.
  Телеведущий опять развел руки.
  - Как видите, то же самое, только в зеркальном отражении. Кривая графика эмоций резко упала вниз, провалилась за нижнюю планку монитора.
  Он сочувствующе посмотрел на меня.
  - Тут одно из двух: либо аудитория не поняла смысла высказывания, либо смысл его слишком банален. Выбирайте! - сказал телеведущий.
  Внезапно мефистофельские усы и бородка исчезли, и я вдруг узнал его. Да-да, это тот самый тележурналист, который воскликнул: "Эврика!" перед тем, как начал потчевать телезрителей так называемым писательским "чистым продуктом". Потрясение узнавания было настолько сильным, что я проснулся.
  Какое-то время по инерции прокручивал сон.
  Нет, не согласен. Люди каждый день рождаются и - умирают, умирают и - рождаются. Наверное, с точки зрения оригинальности - это тоже очень банально. Как бы там ни было - я хочу, чтобы мы никогда не наказывали детей.
  
  Глава 52.
  
  Двадцать третьего утром позвонил Яков Раппопорт и предложил турпоездку в Яффу (Яффо). Мы удивились звонку. А потом вспомнили: в Израиле воскресенье соответствует понедельнику - начало рабочей недели. Мы согласились, ведь Яффа - древнейший город, если верить преданиям, именно здесь Ной построил свой ковчег. Меня же больше всего интересовал порт. Хотелось увидеть, куда, теперь уже в позапрошлом веке, заходили парусники, привозившие паломников. Ведь среди них была моя прапрабабушка. По отрывочным сведениям я знал, что с парусника их перевозили арабы-лодочники и лодка их разбилась о рифы. Тогда она чудом спаслась, дав обет посетить монастырь Святой Екатерины, своего Ангела Спасителя. Так что и я, наверное, буду спасен. А вот что во спасение принесу - вопрос. Впрочем, не буду забегать вперед.
  Мы встретились с Яковом Раппопортом и Михаилом Голубем, как старые знакомые. И через минуту Михаил уже рулил, а Яков рассказывал, что Тель-Авив был основан в тысяча девятьсот девятом году и являлся пригородом Яффы.
  Жена поинтересовалась.
  - А что означает Тель-Авив на иврите?
  - На русский однозначно не переведешь, только примерное, близкое значение как бы из двух названий, - сказал Яков. - Холм Весны или Надежды.
  - О, красиво! Холм Надежды, - восхитилась жена.
  - И что характерно - точно названо, - неожиданно вставил свое веское резюме Михаил.
  Яков выждал паузу, продолжил:
  - Тель-Авив являлся пригородом Яффы, но здесь, кроме Яффы, были поселения Рамат-Ган, Гивотайн. Все это теперь районы Тель-Авива, а Яффа, увы, сама стала пригородом.
  Опять вмешался Михаил Голубь, сказал, что впереди перекресток - мы поедем направо в Яффу, а прямо - Рамат-Ган и Гивотайн.
  И опять Яков не стал углубляться в Мишино замечание. Сделав паузу, перевел разговор на тель-авивские небоскребы. Самый высокий из них то ли будет построен, то ли уже построен - "Мигдаль" (башня - пятьдесят три этажа, сто восемьдесят восемь метров), я толком не уяснил, ждал разъясняющего вмешательства Миши, но он не вмешался и вообще больше не встревал в разговор. Надо полагать, заметил, что его дважды одернули.
  Яффа - это узкие улочки, тротуары, мощеные желтоватой, как в древности, плиткой. Заходишь под арку - палисадничек, а в нем различные глиняные емкости: горшки, кувшины, вазы и еще всякая дребедень. Пока мы стояли, рассматривали, вышла хозяйка, села на стул на крылечке и уже сверху старалась угадать, какое изделие нас заинтересовало. Потом ушла, оставив дверь открытой.
  В одном из двориков наше внимание привлекло дерево. Его корни находились в железобетонной бочке, подвешенной на цепях. Цепи крепились за торцы многоэтажек, в пространстве которых и располагалось висящее дерево, как оказалось, лимон. Порывы ветра раскачивали его, цепи скрипели в местах скреплении, и оно казалось странным парусником, летающим над землей. Теперь я понимаю, почему висячие сады Семирамиды считались одним из семи чудес света.
  Музей скульптур Франка Майслера, который находился тут же недалеко, произвел на меня двойственное и даже тройственное впечатление. Во-первых, когда мы вошли в музей и увидели фигурки, выполненные из черненого серебра, мы сразу же узнали почерк мастера (его скульптуры мы видели в Иерусалиме в витринах различных представительств и рассматривали в отеле "Хилтон").
  - Кто это, кто?! - воскликнул я в предвкушении, что вот, наконец-то, мое любопытство будет удовлетворено.
  То есть я повел себя так, будто встретился со старым знакомым. (Для автора, когда его работы узнаются без подписи, есть высочайший комплимент, в нем признание самобытности художника.)
  - Франк: Майслер, - изумленно сказал Яков, невольно подчеркнув своим изумлением - как вы не знаете Франка Майслера?!
  Вообще-то не знать его израильтянину, наверное, непростительно: современные сценки из жизни евреев-ортодоксов, менора (семисвечник), ставшая символом государства Израиль, звезда Давида на флаге - все это, чудесно смешиваясь в воображении художника, рождает поистине дивные изваяния.
  И тут надо сказать, во-вторых: это очень похвально, что мастер избрал в качестве материала благородный металл, который сам по себе ценен. То есть хочет того мастер или нет, но как только он берется за работу, он вступает в дополнительное единоборство еще и с рыночной ценностью материала. Перед ним встает задача: благодаря своему искусству ваяния придать благородному металлу, так сказать, высшую цену искусства - бесценность.
  Что-то неуловимо общее есть в изделиях фирмы Фаберже и в скульптурах Франка Майслера. И в то же время - ничего общего. Там дорогие украшения, интерпретация художественных стилей различных эпох, и, главное, адресность изделия. (Вещь от Фаберже, именно вещь, мог позволить себе исключительно состоятельный человек.) Здесь же изображены не вещи быта, а сам быт, его характерность. И не в интерпретации художественных стилей, а в стиле Франка Майслера, придерживающегося глубоко национальной традиции. Стало быть, и его творения адресны? Да, конечно, но народ любой, в том числе и еврейский, не привык выкладывать деньги за то, что ему и так известно, с чем встречается в повседневной жизни. А в данном случае, деньги немалые - скульптуры из серебра.
  И тут неуловимая общность становится вполне конкретной, ясной и осязаемой: изделие от Фаберже, как и скульптуру Франка Майслера, могут позволить себе богатые люди. В первом случае - исключительно богатые (независимо от национальности). Во втором - исключительно богатые евреи, или люди, имеющие столь важное объяснение приобретению, что как бы даже и пренебрегающие заключенным в него национальным содержанием. К таким людям я отношу себя, но у меня нет денег, чтобы заказать, например, настольную фигурку еврейского доктора-хирурга.
  Пришло время сказать: и - в-третьих. В-третьих, я испытал чувство горечи: и к себе, и к Франку Майслеру. Каждый из нас ограничен своей мандорлой: я - отсутствием средств, он - их чрезмерным присутствием. И что тут горше - бог весть?!
  Между тем Яков рассказывал, а жена слушала, почти раскрыв рот, что правительство Израиля подарило Маргарет Тэтчер (кстати, любимому политическому деятелю моей жены) скульптуру Франка Майслера - "Израиль", выполненную в форме шара. Еще были подарки правительства, скажем так, от Майслера, Биллу Клинтону и ныне покойному королю Иордании Хусейну ибн Талалу.
  Когда мы выходили из музея скульптур (в моем понимании выставки), я сказал Якову, что искусство Франка Майслера слишком для избранных. Чтобы его имя помнил плебс, в том числе и я, ему нужно в творчестве совсем немного - быть поменьше евреем.
  - Правда, тогда он наверняка лишится правительственных заказов, - подчеркнул я.
  - Ну, знаете, - обиделся Яков. - Тогда, может быть, вам тоже нужно быть поменьше русским?!
  - Может быть, - согласился я. Вмешалась жена.
  - Франк Майслер - замечательный художник! Поверьте, я искренне посожалела сейчас, что я - не госпожа Маргарет Тэтчер.
  (Господи, как легко и просто удается женщинам улаживать весьма непростые конфликты.)
  Мы решили ехать в Яффский порт.
  
  Глава 53.
  
  У каждого человека бывает день вдохновения. Несомненно, двадцать третье января двухтысячного года было таким днем для Якова Раппопорта. Его эрудированность, живописность рассказов, красноречие то уводили в далекое прошлое, то увлекали настоящим. Единственная беда: он слишком много "нажимал кнопок" и я не успевал реагировать, "зависал", как компьютер, то есть оставался в прошлом.
  Например, едем по улице: рыбные магазины, базарчики, рестораны и всюду - дары моря. И вдруг резкий переход, Яков сообщает, что через Яффу финикийцы доставляли лес для сооружения храма Соломона. Что по книге Иисуса Навина Яффа служила пределом колена Данова. Что в эпоху Первого и Второго Храмов население ее было смешанным, и лишь во времена Маккавеев она сделалась подлинно еврейским городом. А с переходом под власть римлян разделила общую судьбу всех городов Палестины (платила подать и служила интересам империи).
  А еще через минуту он уже опять был здесь, на улице современных базарчиков и магазинов, торгующих свежей рыбой, а я "зависал", оставался там, в далеких временах, когда Яффа называлась по-гречески "Ioppe", а в египетских и ассирийских надписях упоминалась не иначе как "Ipu" и "Jappu". То есть во временах, когда люди жили среди мифов.
  Мы издали лицезрели армянский монастырь, минули мечеть Рыбаков и по узким улицам, плутая по каким-то взгоркам и спускам, наконец-то оказались в порту. Нет-нет, здесь мы не увидели башенных кранов и океанских теплоходов. Мы вообще не увидели никаких судов, потому что маленькие суденышки прибрежного лова уходят в море засветло, а возвращаются только к вечеру.
  Мы стояли на высоком дебаркадере, с одной стороны которого лепились склады и холодильники рыбаков, а с другой - до самого горизонта открывалось море. Яффа - морские ворота древнего Иерусалима. Еще в допотопные времена связывала их дорога. В переводе с иврит "яфэ" - "красивый". Думаю, что это название присвоили моряки-рыбаки. Ведь нет ничего красивее и притягательнее прибрежных огоньков, когда возвращаешься из-за горизонта. В бытность рыбаком мне доводилось видеть их на другом краю света, но что из того?! Смешиваясь со звездами, они то вставали над палубой, то опрокидывались за борт. И тогда казалось, что и Возничий, и Андромеда, и Персей - это всего лишь прибрежные огоньки пунктов назначения.
  Ведь это здесь, в древней Иоппии, жило хананейское племя, родственное финикийцам, занимавшееся рыбной ловлей и морской торговлей. Именно здесь находилось святилище богини полуженщины-полурыбы Деркето, и к этому месту приурочивается происхождение мифа о Персее и Андромеде.
  Тогда, в районе Гаваев, в свободное от работ время, я зачитывался философским романом Германа Мелвилла "Моби Дик". Но был рассержен на автора за непростительную вольность - он позволил себе по-своему интерпретировать один из прекраснейших мифов Древней Греции.
  Вот он, этот миф, в редакции Мелвилла-ому (на языке тихоокеанских туземцев - Мелвилла-бродяги).
  "Каждому известна славная история Персея и Андромеды; как прекрасная дочь (Эфиопского царя Кефея и Кассиопеи) Андромеда была прикована к скале на морском берегу и как принц китобоев Персей в тот миг, когда Левиафан уже уносил ее в море, приблизился, неустрашимый, загарпунил чудовище, спас благородную деву и женился на ней. Это был воистину артистический подвиг, достойный восхищения и чрезвычайно редкий в наши дни, - свирепый Левиафан был убит гарпуном наповал с первого броска. И пусть никто не думает усомниться в правдивости этой допотопной истории, потому что в древней Иоппии, ныне Яффе, на сирийском побережье, в одном из языческих храмов много веков подряд стоял гигантский китовый скелет, принадлежавший, согласно городскому преданию и по утверждению местных жителей, тому самому чудовищу, которое было убито Персеем. Когда римляне овладели Иоппией, скелет этот был с триумфом переправлен в Италию".
  - А где скалы, или скала, к которой была прикована прекрасная Андромеда? - спросил я несколько внезапно для Якова.
  Впрочем, тот день был днем его вдохновения.
  - Вон, в ста метрах от берега, видите каменную гряду, поднимающуюся из воды?
  Я был потрясен. Я принял гряду скал и плоские рифы, выглядывающие из воды, наподобие всплывшей пемзы, за нагромождение камней, за искусственно созданный волнолом для обережения утлых суденышек рыбаков. Никакой сказочности, увы, я не почувствовал. Единственное, отметил, что в свежую погоду, тут, пожалуй, могло в щепки разнести любую лодку, в том числе и араба, перевозившего мою прапрабабушку.
  Словно читая мои мысли, Яков сказал, что ежегодно в начале века через Яффу проезжало со всего света в Иерусалим и другие святые места Палестины около двадцати тысяч паломников. (Суда становились на якорь где-то в половине мили от берега, так что многие из паломников находили здесь свое последнее пристанище).
  - А это кто? - жена указала на железный щит, на котором был изображен почтенный мужчина с усами. - Представительный, как дипломат.
  Яков улыбнулся.
  - Если бы с нами был Михаил Голубь, он бы сказал: и что характерно - попали в десятку. Александр Бовин, посол. России в Израиле.
  - И чем же он прославился? - спросил я.
  - Его считают человеком, много сделавшим для дружбы России и Израиля.
  Я "выразил недоумение", мол, поблизости нет никакого посольства, никакой дипломатической миссии, такое впечатление, что он хозяин, владелец этих причалов и складов. Яков возразил:
  - Необязательно. Может быть, он покупал здесь свежую рыбу, и рыбаки воспользовались, чтобы привлечь на свои базарчики и других русских. Как это происходит, бывает, что и не поймешь.
  - Вы хотите сказать, что эта земля продолжает создавать мифы? - спросил я.
  Наверное, Яков не понял вопроса, оставил без ответа.
  А потом по лестнице Иакова мы поднялись на археологический холм, или, как его еще называют, гору Ликования, вокруг которой разбит парк Абраши, а на вершине установлены Врата Веры. Причем установлены так, что, если смотришь в створ, то как бы с неба видишь город Тель-Авив, как раз то древнее место (Рамат-Ган), где встают небоскребы нового Манхаттана. Удивительно, но во всем израильтяне стараются действовать так, чтобы Писание воплощалось в жизнь. Это стремление - даже в изобилии библейских названий, встречающихся повсюду. Для любого еврея, в том числе и простого обывателя ("еврей-обыватель" - не подходит, звучит, как анекдот, придется повторить заново), для любого еврея, в том числе и простого, они служат повседневным напоминанием: Бог выполняет клятвы, данные праотцам твоим Аврааму, Исааку и Иакову. А ты - блюдешь единство Бога? А ты - любишь Бога? А ты - изучаешь Закон (Тору)? В этих трех постулатах - кредо еврейской веры. Так же и во Вратах Веры - три темы.
  Первая стойка. Испытание Авраама - принесение в жертву сына. За то, что выдержал, - потомкам будет отдана вся эта земля.
  Вторая стойка. Сон Иакова, когда во сне увидел лестницу, упирающуюся в небеса, по которой поднимались ангелы. Услышал голос Господа: Земля, на которой лежишь, Святая, твоим потомкам будет отдана.
  Перекладина, венчающая обе стойки. После сорока лет в пустыне - захват Иерихона, земли, где течет молоко и мед.
  Когда я спросил Якова Раппопорта, что побудило его, уехавшего в Америку четырнадцати лет, двадцатилетним приехать в Израиль? Он, не задумываясь, ответил (я записал):
  - В том, что нам удалось вернуться, мы видим исполнение обещания, данное праотцам.
  В России существует мнение, что евреи, в основной своей массе, - маловерующие, или даже атеисты. Очень и очень ошибочное мнение. Евреи - глубоко религиозный народ, а русские евреи в особенности. Думаю, массовый исход их из СССР объясняется именно этим. Есть, конечно, и среди них атеисты, но, как правило, свои антирелигиозные чувства они не проявляют, или - в отношении к чужой вере, не отчей. В сущности, евреи - это очень разумный, миролюбивый и богобоязненный народ. Но попробуйте тронуть что-либо вразрез Заповеданному! И вы тут же получите народ упрямый, воинственный и жертвенный, то есть непобедимый. Если вы хотите знать, где и когда я почувствовал это, как неоспоримую данность? - В Яффе, на горе Ликования, когда как бы с неба смотрел в створ Врат Веры и видел место старого Тель-Авива.
  
  Глава 54.
  
  Наша комната в отеле "Ренессанс" была небольшой, но уютной. Огромная кровать, две тумбочки, письменный стол, шкаф с минибаром и сейфом. Золотистые стены с литографиями горы Фудзияма и настенные конусообразные бра, наподобие японских шляп из бамбука - все это радовало глаз своей гармоничностью. Но в первые минуты, когда вошли в комнату, меня не покидало ощущение, что прежние жильцы вот только что выбежали, якобы позабыв шляпы, и с минуты на минуту вернутся с криками: "Ии-яя!"
  Туалетные и ванные комнаты во всех пятизвездных отелях превосходны и разнятся лишь временем смены белья. (В "Ренессансе" белье меняли, по-моему, каждый час, так что мы вывешивали на двери сообщение - отдыхаем.) Но больше всего мне нравился вид моря, особенно с балкона. Вид настолько замечательный, что раз уже усевшись в кресло, я забывал о времени.
  Морская даль - это пространства родной, но как бы Новой Земли. Потому что всякий, кто не просто побывал в морях, а как бы пожил там, уже не может видеть море только с берега.
  Да-да в голубой дымке виднеется парус - белая точка. И я уже смотрю оттуда - длинная линия прибоя, многоэтажные башни отелей (слева - направо): "Хилтон", "Карлтон", "Мориа", "Краун Плаза", "Ренессанс". Пять пятизвездных отелей - они словно парят в небе, отрезанные синью моря.
  Кто эти люди в небесных домах? Куда они спешат? Что их заботит?
  Вы говорите о какой-то пупочной грыже? Это даже несмешно. Это даже оскорбительно слышать, что кто-то на одном из балконов этих небесных отелей сидит в кресле и ощупывает торчащую сквозь майку грыжу.
  Внезапный телефонный звонок.
  Звонит Яков, он сообщает, что деньги на операцию пришли, и предлагает посетить музей фабрики алмазов, которая находится рядом с Алмазной биржей. Я не возражаю, но прошу сообщить доктору Бен-Дрору, что деньги на операцию пришли. Еще через десять минут звонит доктор Бен-Дрор, просит прийти в "Медитон" для осмотра врачом-урологом - возможно, что завтра будет операция.
  (В качестве толмача выступит Света - даже по телефону слышно, как стучат и звякают на ней всякие браслеты и подвески.)
  Уролог осмотрел меня со всей тщательностью.
  Света, глядя на стену, сообщила резюме врача-уролога, словно свое собственное.
  - Операцию надо делать, но прежде придется ввести катетер, чтобы обеспечить отход мочи.
  Представляю, как вначале Свете льстило быть переводчицей и как, в конце концов, все это ей обрыдло. Разговаривая с нами, она с такой неотрывностью разглядывала обои, словно мы были размазаны по стене. Назавтра нас предупредили подойти к отелю "Хилтон" к семи часам.
  Музей алмазной фабрики фирмы "IDC" находится рядом с Алмазной биржей в Рамат-Гане.
  Яков из рук в руки передал нас девушке-экскурсоводу, подтянутостью и элегантностью одежды похожей на стюардессу, и мы пошли, минуя какие-то шлагбаумы, КПП и просто кучи песка и щебня.
  Музей фабрики был удивителен: от допотопных инструментов до станков-автоматов, осуществляющих обработку камня с помощью зеркал, лазеров и компьютеров. Но главное, здесь можно было постичь не только, как огранить алмазы в бриллианты, но и - азбуку, алфавит и даже язык, вложенные огранщиками в свои драгоценные изделия. Скажем, никогда прежде не задумывался о методе обработки камня, о его огранке "кабошон" круглой формы в гризантной закрепке. Или о бриллиантах в корнеровой и крапановой закрепках. А между тем такой алфавит и язык существуют издревле. Мое крестьянское происхождение и пролетарская страна СССР, в которой, слава Богу, прожил большую часть жизни, по известным причинам, не предполагали, что подобные азбука и язык понадобятся. Так что для меня стало настоящим откровением, что в основу слова "карат" положено древнейшее наблюдение: когда в стручке семян хлебного дерева первое и последнее зернышки абсолютно идентичны - тогда и масса их совпадает. Наблюдение было использовано как единица меры драгоценных камней, а так как зернышко хлебного дерева на иврите называется "харат" - отсюда и пошло "карат". Во всей этой легендарной истории меня смущает только одно - хлебное дерево относится к семейству тутовых растений, а не бобовых. Впрочем, эту загадку я оставляю читателям, а девушку-гида спросил:
  - Есть ли в музее смарагд, желательно покрупнее, пусть даже необработанный.
  Девушка ответила: "Есть", - и еще с полчаса водила нас по залам. Но я лишь составлял компанию, потому что совершенно утратил интерес к экспонатам. Наконец, мы вошли в достаточно темную комнату и на стеклянных столах и стеллажах вдруг вспыхнули электрические подсветки.
  О, игра света!
  Это мерцанье бриллиантов на черном стекле или полыхание звезд в ночном иллюминаторе?! А этот изумруд воды, вдруг воссиявший, как солнечный зеленый луч?! Чем больше смотришь, тем явственней ощущение, что смарагд как бы погружается сам в себя.
  Камни горели, камни полыхали, то есть они дышали, как дышит жар своим огнистым сиянием.
  В детстве я никак не мог понять, откуда является дух праздника? Ты просыпаешься в своем или чьем-то дне рождения - все веселы, радостны, счастливы. А потом день уходит и с ним уходит дух праздника. Где он живет, чтобы потом появиться вновь? Меня осенило: я раскрыл тайну, прежде ускользавшую, как линия горизонта. Дух праздника живет в огнистом сиянии сапфиров и бриллиантов, изумрудов и рубинов, то есть он живет во всех - во всех драгоценных каменьях.
  - Ну что, насладились? А теперь приготовьтесь, - сказала девушка-гид и пообещала. - Сейчас я покажу вам нечто!
  Она повела нас в выставочный зал Алмазной биржи. И пока мы шли, поведала, что все крупные сделки (покупка и продажа драгоценностей) обязательно сопровождаются словами: "Бе мазал убебраха", что на иврите означает: "Чтобы было к счастью и благословению", - без этих слов сделка не считается состоявшейся.
  В выставочном зале царила некоторая суматоха. Французская ювелирная компания "Карлофф" выставила на обозрение самый ценный экспонат своей коллекции, постоянно экспонируемой в Париже: уникальный черный бриллиант, возраст которого перевалил за два столетия. Бриллиант оценивался в двенадцать миллионов шекелей и считался единственным в мире драгоценным камнем весом в восемьдесят восемь каратов округлой огранки.
  Очень много было фото- и телерепортеров и, конечно, таких же, как и мы, туристов и просто случайных людей. Но еще больше было людей, похожих на случайных, растворяющихся в своих серых плащах, подобно невидимкам. Кстати, кто-то из них уступил нам дорогу и помог беспрепятственно пройти в первый ряд, за которым уже начиналось пространство черного бриллианта и юной бельгийской манекенщицы Лоране Дуваль, имя которой буквально витало в воздухе.
  Уникальный камень в течение десятилетий переходил из рук в руки, пока в тысяча девятьсот двадцатом году его не приобрело семейство Карлофф. (Фамилия явно русская, в окончании, вместо буквы "в", сдвоенное "ф" - футболист Джоркаефф, но это так, к сведению.) С тех пор на продажу камень не выставлялся. Да и зачем, если ему приписывают магические свойства. Говорят, что всякий, кто прикоснется к нему, станет счастливым и удачливым. На демонстрации право прикоснуться к уникальному камню получила лишь Лоране Дуваль.
  Когда мы пришли - магический бриллиант уже красовался за бронированным стеклом прозрачной треугольной пирамидки, установленной на высоком постаменте. Постамент был накрыт лиловым материалом, который удивительным образом сочетался с легким нарядом юной манекенщицы, в особенности с цветом ее волос и кожи.
  Некоторая суматоха объяснялась присутствием журналистов, их (скажем так) профессиональной бесцеремонностью. И еще тем, что ярко-рыжая, веснушчатая Лоране Дуваль позировала им. От природы огненная, с обнаженными плечами, облепленными капушками, она, подойдя к пирамидке, приобнимала ее то с одной, то с другой стороны так, что черный бриллиант оказывался едва ли не на уровне ее глаз.
  В детстве я тоже был веснушчатым. Меня дразнили "рыжим, пыжим, вылупатым, разукрашенным лопатой". У нас в доме на стене висело зеркало, чтобы лишний раз не смотреть в него, я перепрыгивал зеркальное пространство. Но это когда было, а она сегодня, сейчас рыжая, - подумал я о Лоране Дуваль и мне, как в детстве, захотелось перепрыгнуть смущающее пространство.
  Я невольно опустил глаза, а когда поднял, - очарование магией гармонии. Мне приоткрылась тайная власть красоты. Это трудно объяснить, но я почувствовал, что очарование вещественно, как вещественен солнечный свет.
  Черное бриллиантовое ожерелье, по краям отороченное сверкающими золотыми нитями. Зрачки темно-карие, почти черные, цвет настолько густой, что точки сливаются, и все же они не сливаются. Я вдруг заметил, что черный бриллиант вовсе не черный, а темно-коричневый, то есть в нем вспыхивает темно-красное пламя, которое освещает его, делает живым, подобно глазам прекрасной Дуваль.
  Некрасивых людей нет. В каждом человеке и в каждом возрасте есть своя красота, и чтобы увидеть ее, всего-то и надо - чуть-чуть поумнеть.
  Еще через минуту в сопровождении "невидимок" в серых плащах Лоране Дуваль покидала выставочный зал. Опять началась сутолока, устроенная журналистами (они со всего зала устремились к ней). Когда она проходила рядом, кто-то толкнул меня, но я устоял, лишь едва коснулся ее плеча. Она улыбнулась, а я опять подумал, что вещество красоты соткано из света.
  - Айм сори (простите), - сказала она.
  - Вэри вэл зэн (так и быть), - брякнул я первое, что пришло на ум.
  В ответ она засмеялась. И ее сразу же обступили "плащи" и журналисты, направляющиеся к выходу. Не знаю почему, но и я последовал за ними.
  Жена схватила за руку.
  - Тебе туда не надо. Ишь, ты уже и по-английски заговорил! - заметила с веселым ехидством.
  В самом деле, зачем я подался за всеми?!
  - Смотри, дождешься, - все еще весело, но уже и с проскользнувшими нотками неудовольствия предупредила жена.
  Появилась девушка-гид, пригласила к витринам приобрести какое-нибудь колечко на память.
  - Есть очень хорошие изумрудные кольца и всего за пять тысяч шекелей.
  Особенно нас развеселило "и всего за пять тысяч шекелей".
  - Да, почти задаром, вот если бы молено было купить вон тот черный бриллиант, тогда другое дело.
  Теперь уникальный камень рассматривала одна из экскурсионных групп, встречавшихся нам в музее. Наша девушка-гид, понизив голос, сказала (конечно, в стенах выставочного павильона слова ее были жуткой крамолой):
  - Я понимаю, черный бриллиант сам по себе редкость, к тому же такой крупный, но лично я равнодушна к нему.
  - А я нет, потому что в нем закодирована суть жизни.
  - И что же это за суть? - спросила девушка-гид, приглашая взглядом жену принять участие в разговоре.
  Тогда я сказал, что готов пожертвовать тайной, если нам в присутствии предмета вожделения не станут предлагать: ни колец, ни изумрудов - ничего.
  Девушка согласно улыбнулась.
  - Вы знаете азбуку Морзе?
  Теперь я смотрел на жену тоже. Нет, азбуки Морзе они не знали и даже стук морзянки не представляли.
  - Тогда знайте, что это было во время войны. Молодые радисты, она и он, каждую неделю выходили на связь. Он находился за линией фронта, сообщения были скупыми, но в конце криптограммы он обязательно ставил цифру - восемьдесят восемь. Ни один шифровальщик не мог расшифровать значение этих цифр, а она догадывалась. Но потом сообщения перестали приходить. Теперь за линию фронта она отправляла шифровки и в конце каждой - восемьдесят восемь. В штабе стали догадываться о значении этой цифры и как бы не замечали ее. Тем более, что ответа не было. Потом захлестнули другие дела, но в назначенный срок она появлялась в штабе, и ей давали очередную криптограмму, хотя в ней как будто не было никакого проку. Прошла зима, наступил май. Все уже забыли, как цветет сирень, и вдруг ключ в ее руке заговорил, повторяя, - точка тире, точка тире - восемьдесят восемь. Она как на крыльях прилетела в штаб, и суровые дядьки-воины, глядя на нее, разулыбались, - они точно знали, что означает - восемьдесят восемь.
  По-моему, и мы теперь знаем, что означают восемьдесят восемь каратов. И понимаем, что в присутствии черного бриллианта, даже если у вас есть деньги, приобретать что-либо не имеет смысла.
  
  Глава 55.
  
  Утром двадцать пятого января я проснулся с песней Владимира Высоцкого.
  
  Корабли постоят - и ложатся на курс,
  Но они возвращаются сквозь непогоды...
  Не пройдет и полгода - и я появлюсь, -
  Чтобы снова уйти на полгода.
  
  Всякий раз, возвращаясь из морей, я любил крутить ее, но больше - "Парус". Там есть слова "Многие лета - всем, кто поет во сне!". Очень точные слова на сегодняшний день, потому что сегодня - день операции. Конечно, это тяжко, когда в такой день с утра прилипает песня, особенно в исполнении Высоцкого. Теперь не отвяжется, - подумал и тут же вспомнил: сегодня день рождения Владимира Семеновича.
  Мне не доводилось бывать на его выступлениях, но всякое слово о нем живо интересовало. Помнится, после его кончины, месяца полтора спустя, в Союз алтайских писателей заехал Валерий Золотухин. Весь из себя приодетый, в каком-то вельветовом пиджаке темно-коричневого цвета, словом, столичный гость. Погода была мерзкая: дождь со снегом, ветер, но я пошел - друг Высоцкого. Но, кажется, Валерий Золотухин не представлял, почему писатели пришли на встречу с ним. Очень много говорил о постановке "Бумбараша", то есть о себе. Наконец, один из поэтов впрямую попросил рассказать о Высоцком.
  - А что Высоцкий?
  Дескать, что о нем рассказывать?
  - Он хорошо пожил. Две жены: одна здесь, в Москве, другая - в Париже. Две машины здесь и там, чем не жизнь?!
  И в каждом слове проскальзывала такая плохо скрываемая ревность, такая зависть, мол, он, Валера Золотухин ничем не хуже Володи Высоцкого, вот только двух машин у него нет и в самом расцвете лет в гроб ложиться неохота. А во всем другом - пожалуйста, все на месте. И это говорил друг?! Я встал и ушел. И того, что услышал, думаю, вполне хватит "на всю оставшуюся жизнь".
  Владимир Семенович при всей кажущейся творческой раздерганности удивительно целен. Официозная критика любила поэтов причесанных, ровных, обязательно идущих "в обойме" (слово-то какое), непременно кого-то из классиков напоминающих. Все это объявлялось традицией, в которой есть первые (генералы) и, естественно, последние (рядовые). А как оказалось, такой подход очень удобен для выстраивания по ранжиру. В такой системе слово "обойма" весьма уместно. И что же делать с поэтом, который утверждает: "Красота - среди бегущих первых нет и отстающих, - бег на месте общепримиряющий!"? Впрочем, Владимир Высоцкий, как в свое время Есенин, ушел под защиту народа. Теперь ему не страшны поэты, отшвыривавшие его в гениальные артисты, а артисты - в гениальные поэты. В пору, когда русская интеллигенция задыхалась, его стихи под гитару были как спасительный глоток воздуха. Он был воистину народным певцом.
  Частный госпиталь "Ассута" находится в Тель-Авиве на улице Жаботинского. Когда заходил разговор, где будут делать операцию, то всякий раз при упоминании госпиталя все буквально приседали и с завистью закатывали глаза: "Ассута" - один из лучших и престижнейших госпиталей. Складывалось впечатление, что люди готовы пойти на любую операцию, даже ненужную, лишь бы - в "Ассуте". Сам я такого энтузиазма не испытывал, но уж коль приговорен был к посещению госпиталя, то хотел понять: чем же он так привлекателен?
  Доктор Бен-Дрор вначале остановился возле перекрестка, бегал в аптеку, принес какие-то медикаменты и перевязочный материал. Потом *
  мы свернули на очень зеленую улицу (конец января) и подъехали к каким-то весьма высоким воротам - одноэтажное здание КПП казалось прилепленным к ним.
  Мы вошли в помещение, нас с женой усадили за столы, а Доктор Бен-Дрор подошел к очень широкой амбразуре в стене (регистратуре) и стал заполнять какие-то документы. Несколько раз женщина выглядывала из амбразуры, чтобы взглянуть на нас. Потом через доктора Бен-Дрора передала так называемый лист ("Согласие на операцию", на английском языке) - на подпись.
  Я попросил пригласить переводчика. Разыскали недавно приехавшую из России няню. Оказалось, что лист "Согласие на операцию" есть и на русском.
  "Имя больного (на русском и тут же - на английском). После подробных устных объяснений доктора Каплан Офер, Kaplan Opher, о необходимости операции - Пупковая грыжа, Umbilical Hernia, включающих описание ожидаемых результатов: возможный риск, замену способов выполнения операции в случае необходимости, желательные и нежелательные явления...
  Мне было разъяснено, и я понял, что в ходе основной операции существует возможность изменения или расширения действий (которые нельзя предвидеть полностью в настоящий момент, но их значение мне ясно), включая дополнительное хирургическое вмешательство. Поэтому я согласен на изменения или дополнения в ходе основной операции...
  Я согласен также на местный или общий наркоз...
  Мне известно, и я согласен с тем, что ответственность...
  Я подтверждаю, что мне не было обещано выполнение операции определенным лицом.
  Ответственный за операцию (нарисовано два квадратика, что они обозначают - бог весть!): проф. Kaplan.
  Время/час (я поставил своей рукой): 7.30. И дату: 25.01.2000 г. (И естественно) - Подпись больного.
  (Дальше шли пустые графы.) Имя врача и подпись. Номер врачебного удостоверения".
  В общем, обычный лист - "Согласие на операцию", прочитав которое, понимаешь, что никто ничего тебе не гарантирует и ответственности за твою драгоценную жизнь не несет, во всяком случае, юридически. В хитросплетениях слов как-то так загодя оговаривалось, что на все, что бы ни произошло во время операции, ты - дал согласие. Прямо-таки калька с песни Высоцкого "Утренняя гимнастика": "Если хилый, - сразу в гроб! Сохранить здоровье чтоб, применяйте, люди, обтирание!"
  Подписав пресловутый "лист", я стал как бы неодушевленным предметом, неким багажом госпиталя "Ассута", которым отныне он будет распоряжаться по своему усмотрению. Разумеется, такому сходству способствовало и состояние отрешенности, вдруг охватившее меня. Я был нем, то есть не владел языком, на котором говорили окружающие. Наверное, такое же состояние испытывала и жена. Словом, мы не могли объективно оценивать происходящее. Тем более, судить: что в госпитале "Ассута" такого выдающегося, что вызывает у людей восхищение, делает его привлекательным. Внешние впечатления проходили сквозь нас, словно вода сквозь песок, - не задерживаясь.
  Единственный раз мы оценили увиденное, когда нас привели в обширное помещение, в пространстве которого, за невысокой овальной перегородкой (калиточка перегородки была настежь распахнута), происходил шумный сабантуй. Несколько мужчин, один из них толстый, с брюшком и несколько женщин с кучей детей, сдвинув столы, праздновали какое-то семейное событие. Судя по одежде, запыленной и выгоревшей от солнца, бутылкам вина, заткнутым самодельными пробками, и сверткам с закуской, небрежно разбросанным по столу, - перед нами были бедуины, скотоводы-кочевники. Антисанитария вокруг была настолько вопиюща, а празднество неуместно, что я высказал предположение, что мы еще не в госпитале, а в каком-то "предбаннике" специального назначения.
  - У нас в любой районной больнице больше порядка, - сказала жена. - А сквозняки?! Не госпиталь, а чайхана.
  В самом деле, шторы на окнах, схлестываясь, вскидывались до потолка. Медперсонал, спешащий по своим делам, в упор не замечал происходящего.
  Появилась няня-переводчица, попросила следовать за ней. Я поинтересовался - действительно ли это частный госпиталь "Ассута"? Няня подтвердила. Да и наша палата не оставляла сомнений, находилась через стену с залом присутствия, или - встреч (даже не знаю, как назвать помещение, в котором вот только что находились).
  Палата номер три. Две кровати справа абсолютно пустые, снабженные специальными рычагами, меняющими конфигурацию (полотно пружин ровное, как стол). Нас привели к последней кровати, у окна. Жене дали стул, а мне сказали раздеться. Наш угол полностью отгораживался и закрывался плотной портьерой.
  Мне принесли абсолютно легкий зеленый халат и сказали - переодеться и лечь отдыхать.
  - Теперь номер кровати - это ваше имя и фамилия, - засмеялась няня-переводчица.
  И точно, появилась медсестра, вначале взглянула на номер кровати и только потом занялась венами на руках - поставила на запястьях какие-то пластмассовые "кнопочки".
  Вслед за ней прибежала другая медсестра и опять - прежде номер кровати, а потом уже измерение давления и температуры.
  Следующим был медбрат с какими-то таблетками и микстурами. Я вдруг почувствовал, что включен в строгую повседневную жизнь госпиталя, в которой каждый медработник точно знает, когда и что он должен делать. Меня словно бы поместили на конвейер, на котором все операции, в том числе и моя, расписаны до мелочей или, точнее, во всех возможных и невозможных подробностях.
  Я лежал на кровати и смотрел в потолок. Отдельные маленькие рельсы и углубления как бы от рельсов (пересекающиеся и непересекающиеся), по которым, кроме моей шторы, могли скользить подвесные медицинские аппараты или какие-то другие шторы, невольно наталкивали на мысль, что пространство нашей палаты, при необходимости, легко перестраивается в любой другой кабинет или даже операционную.
  В начале второго появился человек с тележкой, напоминающей самокат. Я изъявил желание самостоятельно перелезть на это хирургическое сооружение. Мне не разрешили. Пользуясь рычагами моей кровати, человек довольно ловко передвинул меня на тележку.
  Няня сказала жене, что она может выйти по галерее в сад и там ждать, а когда меня повезут обратно - присоединиться.
  Значит, везут на операцию, - подумал я. - А этот катальщик-спец летит как на пожар, хоть бы ни на кого не наехал или не снес угол.
  Каталка остановилась. Я хотел приподняться, меня удержали. Надо мной наклонился профессиональный хирург (так его назвала няня) доктор Каплан. Глаза темно-карие, теплые и добрые.
  - Здравствуйте, профессор Офер. Наверное, меня везут к вам? Где переводчица, позовите переводчицу! - сказал я.
  Катальщик не слушал меня, он смотрел сквозь окна галереи.
  Профессор улыбнулся, сжал мою руку, и я подумал, что его глаза совпадают по цвету с черным бриллиантом.
  После лифта катальщик бросил меня. Видимо, свое он сделал, доставил меня в другой корпус. Я оказался в какой-то комнате рядом с пустыми тележками, тазами и ваннами. Вот уж действительно багаж госпиталя и я здесь в полном соответствии... И еще этот повторяющийся шум воды - как бы из сливного бачка.
  Где я? Это какой-то чулан для отработавшего свой срок инвентаря?!
  Я хотел заволноваться, окликнуть кого-нибудь. Но потом подумал, что это не имеет смысла. И тут откуда-то выбежали, словно сорвавшись с цепи, два человека в медицинском облачении. Холодный мыльный крем и безопасная бритва. И еще этот унижающе истязающий катетер. Я попытался приподнять голову и, слава Богу, услышал на чистом русском:
  - Не надо, не волнуйтесь, считайте вслух.
  Я ощутил на лице полупрозрачную маску. Тележка дернулась, круто разворачиваясь: один, два, три.
  - Четыре, пять, - подхватил человек, удерживающий маску. И все - я провалился, растворился, исчез.
  
  Глава 56.
  
  Операция длилась более часа. Профессиональный хирург Каплан сказал, что операцию сделали вовремя, он поставил какую-то оберегающую сеточку. И еще он сказал, чтобы я похудел. Легко сказать! Бывает, целыми неделями не выходишь из кабинета, спишь и видишь - скорей бы за письменный стол.
  Впрочем, все это было позже. А в тот день, сразу после операции, меня поместили в реанимационную палату и пригласили жену. Открыв глаза, я жалостливо простонал - Га-ала! Ей сказали, чтобы она шла в палату, меня привезут. И действительно, меня вскоре привезли и с помощью рычагов передвинули на кровать (сопровождавшую меня посудину передвинула жена).
  Через час прибежала няня-переводчица, сообщила, что звонил доктор Бен-Дрор, интересовался моим самочувствием.
  Потом - сам Каплан, дал указание, чтобы я принял свои таблетки, сбивающие давление. Очевидно, он внес в программу лечения какие-то изменения, вокруг меня забегали - обезболивающие таблетки, уколы и капельницы через "кнопочки". Через каждый час мужчина притаскивал прибор для измерения давления (штатив на колесиках со специальными приспособлениями) и обычный градусник.
  Принесли ужин. Няня сказала, что мне есть нельзя, а ей, жене, просто необходимо. Конечно, все это я помню смутно и, скорее всего, со слов жены. Я находился, как сказала бы Ирина Хакамада, в постнаркозном состоянии.
  По-настоящему я пришел в себя под утро, когда вынули катетер. За шторой тяжело дышал и громко стонал какой-то мужчина. Теперь, когда все ушли, я лежал с полуоткрытыми глазами и наблюдал за женой. Она сидела, прикорнув возле окошка. Единственное ее место - стул. С него она наблюдала за мной и за медработниками, появляющимися в дверях палаты. Мне стало жаль ее - беготня, стоны, похожие на вскрики чаек или умирающих, - все это, должно быть, терзает душу гораздо больше того, что сам испытываешь, попав под нож. А потом у нее уже есть опыт.
  Случилось так, что, однажды проснувшись, я почувствовал, что полностью ослеп на правый глаз - чуть-чуть в верхнем уголке брезжил свет. Мы были на даче, бросили все, на самолет - ив Москву. Вышли на сподвижника Федорова профессора Зуева (жена была знакома с его секретаршей). Вердикт - отслоение сетчатки. Зуев попросил свою ученицу (кандидата медицинских наук) прооперировать меня. Зная себя и, в особенности, что наши врачи никогда не читают "истории болезни" я предупредил, что у меня камни в почке и вообще почечная недостаточность. Сложнейшую операцию она сделала хорошо, но ее аспирант из Индии (назовем его Анан), словно нарочно накормил меня не теми лекарствами, то есть как раз теми, которые спровоцировали приступ. Приехала бригада реаниматоров с желанием во что бы то ни стало увезти меня к себе в больницу, здесь они ничего не могли (боялись опростоволоситься). Жена встала на дыбы (да ведь легко было представить, что станет с оперированным глазом). Как всегда, потребовалась подпись, что никто ни за что не отвечает (даже смешно, зачем такая подпись в нашей стране, где все ее главные прокуроры заканчивали карьеру под следствием?). Жена поставила подпись, взяла вину за возможные последствия на себя. Реаниматоры уехали, но приступ-то остался со мной. Решили, что надо - в горячую ванну. Раньше помогало, может, поможет?! Теперь на дыбы встала ночная медсестра - нет, после операции горячая ванна противопоказана.
  Тем не менее с трудом я поднялся с кровати. Кроме всего, я находился, как сказала бы Ирина Хакамада, еще в том, понятном состоянии, на которое наложением лег приступ. Медсестра выскочила из палаты и закрыла дверь на ключ. А в палате вместе с нами - восемь человек. Стали ждать, может, кому-нибудь из них захочется в туалет, вынужденно подергают дверь. Подергали, но как-то нерешительно, все послеоперационники.
  Я сидел на стуле, как она сейчас, и мгновениями уже обмирал, потому что единственная мысль: не упасть в обморок и не свалиться со стула, - как бы рассеивалась. А когда приходил в себя, она превращалась в раскаленную заготовку, которую тяжелейшими ударами, словно молотом, сердце вгоняло в мое колеблющееся сознание.
  Жена стала дергать дверь, дергать с силой отчаяния. Прибежала медсестра, сунула под дверь листок "Согласие на ответственность", так она его назвала. Жена подписала. Вместе с женой они вызволили меня из палаты, водрузили в черное кресло-каталку, похожее на гроб, поставленный на попа, и мы покатили в ванную. Ванна помогла.
  А утром пришла врач, ученица профессора Зуева, и сказала, что все знает. Это ее аспирант Анан напутал, "накормил" не теми таблетками. Расчет был прост: все обошлось, не будем же мы поднимать международный скандал. При выписке Анан сказал, чтобы я поклонился врачу. Это было так чудно слышать от ученика ученицы профессора Зуева, действительно профессионального хирурга, что я спросил, может, лучше поклониться ему? Анан промолчал - вроде того, что не против. Вот уж действительно, образованный мерзавец отличается от необразованного тем, что совершит мерзость и еще заставит поблагодарить за нее.
  А через полгода, после Израиля, врач-ученица ослепила жену. Как сказал профессор Берлинского университета имени Гумбольдта профессор Карл Генрихович Фельхаген: "Три фальшивых операции на один глаз в течение месяца - это много даже для студента".
  - А что тут такого, поставим стеклянный, подумаешь, вытекает, - сказала врач-ученица с кандидатской степенью.
  Я не упоминаю ее фамилию потому, что дело не в ней, а в системе всей нашей медицины. Только у нас человек, закончивший медучилище или институт, может всю жизнь проработать врачом, не проходя никакой аттестации на профессиональную пригодность. Какие там баллы за уровень подготовки, если этой подготовки нет и в помине. Наши политики кричат о повышении зарплаты врачам, педагогам - популизм! Как правило, хорошие врачи и педагоги даже сейчас получают сносно. Надо вводить коэффициент профессионализма (не подтвердил - до свидания). А пока наши педагоги "не учат, а мучат", медики "не лечат, а калечат".
  Впрочем, тогда в Израиле я не был настроен столь решительно. Я показал глазами, чтобы жена села поближе. И она увидела движение глаз, перенесла стул и села у изголовья.
  - Понимаешь, через три года будет сорок лет нашей свадьбе. И я думаю к этому времени написать дневник-путешествие и посвятить тебе. И назову его "Черный бриллиант в восемьдесят восемь карат".
  - Да ладно тебе! - польщенно засмеялась жена.
  Жены писателей особый народ, они верят в наши слова, не во все, конечно, - в лучшие.
  
  
  
  Глава 57.
  
  Теперь я понимаю, чем привлекателен госпиталь "Ассута". Он привлекателен всего одним маленьким пунктиком в так называемом листе "Согласие на операцию", а именно:
  "Мне известно, и я согласен с тем, что ответственность за операцию и связанные с нею процедуры возлагается на то или иное лицо больницей, в соответствии с существующими правилами". А правила просты: каждый несет ответственность за свой участок. Да-да, от сих - до сих. И только попробуй подменить кого-то или влезть на чужой участок - увольнение не только из госпиталя, из системы здравоохранения. А цепочку правил, а стало быть, и людей, задействованных для исполнения, легко просмотреть, и следовательно, установить и устранить причину сбоя.
  Когда это узнал, сразу же понял, почему так получилось, что на какое-то время я остался на тележке один среди тазов и ванн. Да-да, катальщик перестарался, примчал тележку с заметным опережением. Люди есть люди. Может, на встречу с профессором Капланом отводилось больше времени. Да мало ли?! Ясно одно, я как бы заглянул в будущее. Уже сегодня страны СНГ могли бы создать какой-то медицинский центр, где врач только бы заключал процесс, а все остальное выполняли бы роботы. Надо понять, что хороший госпиталь - это конвейер, и будущее любой нации - это прежде всего здоровье, поставленное на конвейер.
  Кажется, всю ночь и утро следующего дня медперсонал госпиталя "Ассута" только тем и занимался, чтобы проиллюстрировать мою мысль. Измерение давления, температуры, а следом - капельница, таблетки. Специализация, доведенная до автоматизма.
  Няня-переводчица сказала, что обычно после такой, как у меня, операции и, вообще, практически после любых операций поутру всех выписывают. Если кого-то задерживают, то, стало быть, у него что-то не нормализовалось.
  И действительно, моих соседей по палате, в том числе и громко стонавшего, утром выписали.
  Жена пошла выяснять, почему меня задерживают? Думаю, главным "виновником" был человек со штативом. Час назад он уже приходил без градусника, а штатив притащил. Видимо, плясало давление. Во всяком случае, шум в висках то усиливался, то ослабевал.
  Так и есть, жене сказали, что профессору Каплану не нравится мое давление и он попросил, чтобы я пользовался своими испытанными препаратами.
  Пришел Яков Раппопорт, мы обрадовались ему как родственнику. Вчера он не смог прийти, потому что его сына Цахи увезли на скорой и тоже сделали операцию - удалили аппендикс. Но он уже дома, Яков вот только что отвез. Фантастика.
  - Не волнуйтесь, вас тоже сегодня выпишут, - пообещал Яков.
  - А как переводится имя Цахи на русский? - спросил я. - Мы теперь с вашим сыном как бы друзья по оружию.
  - В переводе: чистый, светлый, а еще - ласкательно от Ипхак (Исаак), сын Авраама.
  Жена с удовольствием беседовала с Яковом, и я был очень рад этому. Ни одного знакомого лица, не с кем даже словом перекинуться. Невольно опять приходишь к простой истине: ничто не стоит нам так дешево и не оценивается нами так дорого, как простое человеческое внимание.
  Пришла няня, сказала, чтобы потихоньку поднимался и шел в душ. Это было так странно слышать - в душ!
  Яков попрощался, сказал, что за нами, если понадобится, приедет доктор Бен-Дpop.
  Няня провела меня в душ (прямо в палате), показала краны с водой, чтобы не ошпарился, и посоветовала не бояться - на ране пластырь водоотталкивающий.
  - И в то же время он дышит, как самая настоящая кожа, - сказала она.
  С трудом, но я принял душ. И что удивительно, когда лег, так хорошо мне стало, отдохновенно, что сразу же уснул. Не зря, воистину не зря бытует поверье, что вода смывает болезнь. Как сказали бы сейчас увлекающиеся экстрасенсорикой, "снимает вредную информацию". Великий Александр Васильевич Суворов рекомендовал солдатам непременные водные процедуры и, в особенности, поутру промывать глаза холодной родниковой водой. Чего и сам всегда неукоснительно придерживался.
  Жена сказала, что я спал, как младенец. А когда проснулся, появился медбрат со штативом и, кажется, тоже остался доволен. Словом, в начале третьего доктор Бен-Дрор доставил нас в отель "Ренессанс". И прежде, чем мы покинули машину, подал открытку, на которой профессор Каплан на послезавтра к четырнадцати часам приглашал в медцентр "Медитон". Мне предписывалось как можно больше гулять, принимать душ и как можно меньше лежать.
  На этаже нас встретила горничная Эмма, в трех поколениях петербурженка. Мы сказали, что - после операции, она стала сочувствовать, но, узнав, что делали ее в "Ассуте", тут же и позавидовала.
  - Частный госпиталь - специалисты, не то, что в государственных - коновалы.
  Когда Эмма в очередной раз подкатила к нам со своим "киоском": в нем она возила отглаженное постельное белье (полотенца, халаты и другие принадлежности), жене удалось задобрить ее какими-то необязательными чаевыми. Потом жена поведала, что у Эммы двое детей, оба мальчика: одному восемь лет, а другому десять. Мужа нет, остался в Петербурге, из-за него она и уехала в Тель-Авив, но здесь так скучно - она же меломанка и театралка. Уже второй сезон пропускает, у нее сейчас одна мечта - попасть в бизнес-гостиную - этажом выше, что мы посещаем, ведь она владеет пятью языками.
  
  Весь следующий день мы гуляли по набережной. Это так замечательно, стоять на каменной лестнице и наблюдать за яхтами, которые в безбрежной сини кажутся лебедиными стайками. А рядом, под нами, пальмовые крыши летних ресторанчиков и шорох пальмовых листьев, слегка привядших, хотя и вечнозеленых. Мы как-то не задумываемся, а "паломничество" имеет в своем корне латинское слово palma - пальма, ветки которой паломники приносили с собой из мест поклонений. Первым паломником земли Русской был правнук воеводы Остромира Варлаам. Он же - первый игумен Киево-Печерского монастыря. Дважды Варлаам ходил к святым местам в Иерусалим и Константинополь. Именно благодаря ему укоренилось мнение, что молитва со святого места действенней, потому что всего ближе к Богу. Умер Варлаам во второй половине одиннадцатого века на обратном пути из Иерусалима. Да ведь и не близкий свет был для калик перехожих, вот уж действительно хождение за тридевять земель.
  Вспомним и первого паломника-писателя Даниила, родоначальника древнерусской паломнической литературы, который так и назвал свой труд - "Хожения Даниила Русьскыя земли игумена". С тысяча сто шестого по тысяча сто восьмой годы вместе "с дружиною" - своими слугами, находился Даниил в путешествии. Шестнадцать месяцев прожил в Иерусалиме, посетил Яффу и другие города средиземноморского побережья. Побывал в Вифлееме, Назарете, Иерихоне, Галилее и во многих других святых местах. Вполне возможно, что вот так же смотрел на сине море, но видел, конечно, не караваны яхт, а стаи настоящих белокрылых лебедей.
  Из этого ряда паломников-писателей весьма интересен архиепископ Новгородский и Псковский Василий Калика, написавший послание о земном рае. Он настолько был восхищен милостью Божией - поставил вечное лето на Святой Земле, что выказал надежду: люди, здесь живущие, должны быть одинаковыми во все времена года, как природа, их окружающая, то есть мирными. А для того, чтобы сердечней оберегали Землю, данную Богом, должны и они в наши земли захаживать, чтобы уже самой суровостью природы обучаемы были любви к Земле, завещанной им Богом. Что-то мистическое ощущается в записях архиепископа. Уж не отсюда ли пошла наша тяга строить рай на земле?! А наши евреи из СССР (ныне из стран СНГ) здесь среди лета, кто они?! Не все так просто.
  Когда, нагулявшись, мы с женой вернулись в отель, нас встретила Эмма (закончила уборку).
  - Господи, как мне надоели эти евреи! - воскликнула она. - Такие грязные, безкультурные.
  Это было тем более странным слышать, что сама Эмма могла служить эталоном еврейскости, в ней было что-то от Юдифи с полотна Джорджоне.
  Я решил перевести разговор на танцующих на мостовой возле отеля.
  - Эмма, вы видели танцующих на набережной?
  - Еще бы, я даже там была и танцевала - позорище!
  Я несколько растерялся, вмешалась жена.
  - А нам понравилось, мы долго стояли, наблюдали. Танцуют, как говорится, и стар, и млад.
  - И ни разу никто никому не отказал, - поддержал я.
  - Не смешите меня. - Эмма неискренне засмеялась. - Ну какую культуру можно привезти из Эфиопии?! Не знаю, не знаю - что там может понравиться.
  Она понизила голос, как это делали мы на кухнях во времена политбюро КПСС, и сообщила, что в Израиле русские подвергаются форменному геноциду.
  - Если не верите, поинтересуйтесь через знакомых - какие подъемные получают на обустройство евреи, приезжающие из Африки, и какие получают русские. Так вот, мы получаем в два, а то и в три раза меньше. Им - квартиры, жилье, а нам - ничего. Мы с утра до вечера, извините, как "папы карлы" трудимся на благо страны, а они нам - танцы, культуру, костры в четырехкомнатных квартирах... видите ли, они привыкли готовить чай на кострах.
  Понимая, что нам нечего возразить, и желая, чтобы все, сказанное ею, мы запомнили, уходя, сказала:
  - Однажды вы проснетесь и начнете искать Израиль на карте, а его нет - переехал в Африку, в какую-нибудь Нубийскую пустыню. Но имейте в виду, меня там не ищите, я вернусь в родной Петербург.
  После разговора с Эммой мы некоторое время чувствовали себя оглушенными. Не знали, что и подумать. Потом жена сказала, что Эмме никогда не пробиться в бизнес-гостиную.
  - Почему? - удивился я. - Ведь там действительно сидят девушки, которые, кроме иврита, ничего не знают, а Эмма говорит на пяти языках.
  - Это ровным счетом ничего не значит, - сказала жена.
  Так сразу она не может объяснить, "почему Эмму никогда не возьмут на работу в бизнес-гостиную", но чувствует - никогда.
  Мы довольно долго молчали, потом жена спросила, помню ли я в Яффе театр Михаила Козакова, Яков Раппопорт показывал. Я сказал, что помню: издали, как амбар или почерневшая от времени изба с тесовой крышей.
  - Так вот, Михаил Козаков вернулся в Россию по той же причине, по которой Эмма никогда не будет работать в бизнес-гостиной.
  - Слишком умные?
  - И это тоже, но это не главное.
  - Может, они по духу больше русские, чем евреи?
  - Может быть, - сказала жена. - Но и с этим живут, притираются. А тут притереться нельзя - сверху голая кожа, а шипы повернуты внутрь. Они, как Виктор из Ленинграда, который возил нас в Арад, только наоборот.
  - Подожди, подожди, не хочешь ли ты сказать, что они по духу больше русские, чем мы - русские? И это оскорбительно для местных евреев, и тем вернее их задевает, что никто нарочно не хочет их задевать. Шипы, повернутые внутрь, истязают и тех и других, и чем теснее сближение, тем больше боль. А боль душевная, пожалуй, посильнее зубной будет. Не хочешь, а вернешься, иначе - разрушение.
  Так, что ли? - спросил у жены.
  Она ответила, что, пожалуй, так, но это ведь только ее предположение. И призвала пораньше лечь спать, завтра ответственный день - встреча с профессором.
  
  Глава 58.
  
  Мы потихоньку вышли из отеля и пошли в медцентр "Медитон". Мы пошли по тротуару, а стало быть, мимо отелей "Краун Плаза", "Мориа", или "Мория", точно сказать не могу, но с древности под названием "мория" известно растение (кстати, встречается в Крыму, в западной оконечности), именно его по форме воспроизводит израильская менора - семисвечник.
  Сразу за отелем "Карлтон" - вечнозеленый сад, он примыкает к отелю "Хилтон", конечной точке нашего "путешествия", и это очень удобно, потому что в саду много лавочек и мы здесь отдыхаем. Зеленый газон, молодые пальмы, похожие на вазы с диковинными цветами, шарообразные клумбы цветущих алоэ, тенистые оливковые деревья, и во всем этом так много зеленого пространства, что даже воздух кажется зеленым.
  На первый взгляд кажется удивительным, что отдыхающих в саду почти нет, потому что детских площадок со всякими лазалками, турниками и качелями здесь довольно много. Но еще больше кошек; такое количество, правда, облезлых, я встречал только в Сингапуре у доков завода малый "Кеппел". Замечу, что эти "израильские" кошки ухоженные и среди них попадаются весьма красивые и даже породистые особи.
  Казалось бы: собаки, кошки и другие зверушки весьма привлекательны для детей, понаблюдайте, с каким упоением они перебегают от одной вольеры к другой в зоопарках. Как светятся их глаза, полные радостного изумления.
  Все это правда, но не вся. Есть мальчики и девочки, которые к пятнадцати годам осознают точно и навсегда, что каких-то животных они абсолютно не терпят. Это могут быть собаки, кошки, крысы и так далее и так далее. Разумеется, эти мальчики и девочки обделены, ведь это один из комплексов неполноценности. Но как должен быть обделен тот из них, кто не терпит вообще никаких животных. Не только не терпит, но боится их, иногда настолько, что страх перерастает в ужас.
  Любой страх унизителен, ведь не случайно трусость относится к самым отвратительным человеческим порокам.
  К пятнадцати годам я точно знал, что не люблю животных, никаких. А начиналось все так великолепно. Хорошо помню, как в детстве ягненок бегал за мной, словно собачка. (В нашем крестьянском дворе было всяческой живности побольше, чем в ином зоопарке.) Когда пошел в школу, за мной уже бегала овечка. Мы учились в филиале, проще говоря, в избе, в которой были расставлены парты. Так вот овца била копытами в дверь, запрыгивала на завалинку и, блея, заглядывала в окна. А во время перемены, цокая копытами, бегала за мной по классу.
  Ее сдали в колхозную отару, и я пошел искать ее. В моем сердце было столько любви, я нарвал пучок травы, и все овцы ринулись ко мне, но всех опередил вожак стада, огромный мохнатый козел с желтыми, как пятаки, глазами.
  Потом я играл с Шариком, он понимал меня без слов, самые умные собаки - дворняжки. Все собаки на нашей улице не трогали меня. Даже самых злых я гладил, не понимая страха. Но когда за мной увязывался Шарик, а он увязывался всегда, если не сидел на цепи, тогда на улице поднимался такой лай, что все уже знали, что это я иду с Шариком. Впрочем, я понимал соседских собак. Они ревновали, они кричали - еще вчера гладил нас, а сегодня уже играешь с какой-то поганой собачонкой. Дома мне запрещали отвязывать Шарика, но мне было жалко его. И однажды соседский пес, которого все, кроме меня, боялись (огромный черный волкодав), сорвался с цепи. Шарик забился мне под ноги, и волкодав сгоряча вначале цапнул меня, а потом задавил Шарика.
  Хорошо помню, я пас коров за огородами и вдруг увидел колхозного племенного быка, рекордсмена под девять центнеров весом, который, словно пушинки, подбросил столбики на проволоке, а следом и бычатника, не успевшего схватить его за кольцо в ноздрях.
  В пятом классе, почувствовав тягу к лошадям, я прибегал на конюшню, и конюх разрешал мне ухаживать за старым вороным мерином, который когда-то (так говорили мне) был настоящим жеребцом-производителем. Я запрягал его, распрягал, ездил на почту, в общем, выполнял всякие мелкие поручения. А однажды решил съездить в лес за дровами. Конечно, переживал: самому - в лес. Но меня поддерживало - как удивится отец и как обрадуется мама, когда узнают, что это я сам уже съездил в лес за дровами.
  Моего мерина не оказалось в стойле, и конюх дал мне каурую кобылу. Такую смиренную, что ее даже жалко было подгонять. В лесу я рассупонил хомут, отпустил подпругу, ослабил чересседельник, но распрягать кобылу не стал. Конюх предупредил, что в лесу кони дуреют, но не сказал, что кобыла слепа на один глаз. Нарубив сухостоя (иногда именно для этого поджигают леса) и увязав воз, я подошел к кобыле, чтобы засупонить хомут.
  И подошел со стороны слепого глаза. Кобыла лягнула передним копытом. Хорошо, что была зима и я был в ватнике...
  Что касается других зверей и зверушек, ограничусь стихотворением алтайского поэта Марка Юдалевича.
  
  Когда тебя змея ужалит,
  вонзив под кожу зло свое,
  ты не обидишься, пожалуй,
  ведь в том профессия её.
  Обидней, коль укусит кролик,
  из рук твоих он ел и пил,
  в его глазах теплилась кротость,
  а он по капле яд копил.
  
  И вот теперь я сидел в этом прекрасном "кошачьем саду" и спрашивал жену: почему сад почти пуст, почему сюда почти никто не заходит отдохнуть или просто так, посидеть? Жена ответила, что сама удивляется. И тогда я предложил провести опыт, мелкими кусочками нарезал колбасу и, позвав кошек, рассыпал кусочки по тротуару. Кошки наблюдали за мной, но как-то невнимательно, отворачивались, крутили головами по сторонам. Ни одна из них не подошла попробовать колбасу. Жена даже удивилась - надо же, какие сытые.
  - Они не сытые, они привередничают, они показывают, что игнорируют меня.
  Я вернулся на лавочку, нарезал еще колбасы и попросил жену позвать кошек и разбросать кусочки в том же месте, где я бросал. Она так и сделала. Наверное, все кошки сада собрались возле нее. Не столько ели, сколько терлись о ее ноги. Когда подошел я, кошки лениво разошлись.
  - Почему, почему? - удивилась жена.
  - Потому что с некоторых пор мы не доверяем друг другу.
  Жена потребовала, чтобы я все объяснил. И тогда я сказал, что желание погладить кошку, которое почти всегда нами овладевает, на самом деле не есть наше желание, то есть это желание внушено нам извне, может быть кошками. Во всяком случае, они точно знают, что и я знаю, почему люди почти не ходят сюда. Они провели здесь психокоррекцию. Причем каждый сам "находит" свою мысль. Одному пешеходу кажется идти через сад - усложнять путь. Другому представляется какая-нибудь нежелательная встреча. Словом, здесь вполне уместно выражение "каждый по-своему с ума сходит".
  - Хватит пугать, пойдем, - строго сказала жена.
  И мы пошли, потому что я сам боюсь этих встреч с кошками. Когда они меня избегают, всегда что-нибудь происходит. И чаще всего что-нибудь неприятное, так что я уже почти уверен, что кошки умеют влиять на будущее, во всяком случае, мое. Естественно, я не стал жене рассказывать об этом. Я впервые рассказал ей, почему был покорен прозой Эрнеста Хемингуэя.
  В "Опасном лете" автор говорит: "Я даже умею передавать и другим - вообще или в особо напряженные минуты - эту способность без страха и даже без уважения относиться к опасности. Такой дар - счастье или несчастье для человека, смотря по тому, как его ценить и как им пользоваться. Я стараюсь не злоупотреблять этим даром".
  И там же, в "Опасном лете": "Мы посмотрели стадо, побывали на птичьем дворе и в конюшне, и я даже вошел в клетку, где сидел недавно пойманный близ фермы волк, чем доставил большое удовольствие Антонию. Волк был здоровый на вид, и можно было не опасаться, что он бешеный, поэтому я решил, что ничем не рискую - ну, укусит, в крайнем случае, - а мне очень хотелось войти и поиграть с ним. Он меня встретил очень дружелюбно, почуял, должно быть, любителя волков".
  Думаю, что всякий, у кого не состоялась любовь к животным, обратил бы особое внимание и на эти откровения, и вообще на документальную повесть "Опасное лето". В ней рассказывается, как матадор Антонио, убивая быка, побеждает не соперника, Луиса Мигеля, а самого себя. После этой повести (кажется, последняя прижизненная публикация Эрнеста Хемингуэя) вдруг понимаешь, что никакого самоубийства не было, смертельно "поцеловав" ствол ружья, писатель победил сам себя. Есть вещи, о которых запрещено говорить, но писатель обязан, вот что открыл мне Хемингуэй.
  Что же касается встречи с профессором Капланом - прошла великолепно. Он сменил повязку и пообещал, что к третьему февраля подготовит все документы, снимет швы и - до свидания!
  
  Глава 59.
  
  Русская миссия в Тель-Авиве находится в Яффе, для ее посещения мы выделили целый день, здесь построена церковь в честь апостола Петра и ученицы Иисуса Христа Тавифы. Вот что об этом сказано в книге Деяния (9, 34-42).
  "В Иоппии (греческое название Яффы. - B.C.) находилась одна ученица, именем Тавифа, что значит: "серна"; она была исполнена добрых дел и творила много милостынь. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла. Ее омыли и положили в горнице. А как Аидда была близ Иоппии, то ученики, услышав, что Петр находится там, послали к нему двух человек просить, чтобы он не замедлил прийти к ним. Петр, встав, пошел с ними; и когда он прибыл, ввели его в горницу, и все вдовицы со слезами предстали перед ним, показывая рубашки и платья, какие делала Серна, живя с ними. Петр выслал всех вон и, преклонив колени, помолился, и, обратившись к телу, сказал: Тавифа! встань. И она открыла глаза свои и, увидев Петра, села. Он, подав ей руку, поднял ее, и, призвав святых и вдовиц, поставил ее перед ними живою. Это сделалось известным по всей Иоппии, и многие уверовали в Господа".
  Тавифа была похоронена по обычаям того времени в пещерке, в Яффе, за пределами города, где находилось древнее еврейское кладбище (надгробие установлено позднее). В конце девятнадцатого века архимандрит А. Капустин выкупил участок вокруг ее могилы и построил уже известную церковь Петра и Тавифы.
  Позвонил Яков Раппопорт и сказал, что послал в наше распоряжение микроавтобус. Гидом будет молодой человек по имени Виктор, недавно принятый в компанию. Когда встречаются люди, подобные Виктору, невольно вспоминается строка из стихотворения Андрея Вознесенского "Жил огненно-рыжий художник Гоген". Вот уж действительно, настолько огненно-рыжий, что кажется, нечаянно прикоснешься к Виктору и тут же обмажешься, выкрасишься о него.
  Русская миссия в Тель-Авиве несколько в стороне от проезжей дороги. С одной стороны пустырь с тремя тенистыми деревьями. С другой - глухие стены складских помещений, служащих продолжением высокого забора, ворота которого были заперты.
  Мы постучали, а потом заметили кнопку звонка.
  - Кто там? - спросил женский и, как мне показалось, испуганный голос.
  Я сказал, что мы паломники из России, хотим поставить свечечку в храме. За забором долго молчали.
  - А вы что, после операции?
  - А вы откуда знаете? - удивился я.
  - Вижу, белый, как молоко, и за живот держишься, - женский голос усмехнулся. - А все одно впустить не могу, у нас в гостях его святейшество митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл.
  - А он долго будет?
  - Того не ведаю.
  - А что он делает? - спросила жена.
  Женский голос не ответил. Тогда я повторил вопрос, прежде сказав, что знаю его святейшество, он председатель Отдела внешних церковных связей, нас даже знакомили в Смоленске на празднике славянской письменности и культуры в тысяча девятьсот девяносто первом году.
  - Его святейшество обедают. Что передать?
  Я сказал, что ничего передавать не надо. Мы ведь пришли в Храм, подождем.
  - Ждите, - ответила, очевидно, сестра. И мы, миновав микроавтобус, в котором оставались сидеть гид Виктор и водитель, пошли под тенек масличного дерева.
  С митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом я познакомился в городском парке на стадионе. Точнее, нас, Дмитрия Балашова и меня, представил ему епископ Новгородский и Старорусский Лев.
  Деревянные подмостки, самодеятельные коллективы: девушки в национальных костюмах, ряженые казаки и просто толпы праздного люда, собравшегося бесплатно поглазеть на министра культуры РСФСР Юрия Соломина ("адъютанта его превосходительства").
  Во всей этой атмосфере я чувствовал себя скованным, тем более что мой спутник Дмитрий Михайлович Балашов (от Новгородской писательской организации мы вдвоем были командированы в Смоленск) в сапогах и алой косоворотке, перепоясанной веревочкой с кисточками, сам был похож на ряженого. Во всяком случае я чувствовал себя белой вороной, я не знал, как себя вести. И тут нас подвели к митрополиту Кириллу, он разговаривал с какой-то очень бедно одетой женщиной. Здесь же, в некотором отдалении, стоял министр Юрий Соломин. Женщина жаловалась пастырю (она даже разрумянилась от волнения), он очень внимательно слушал ее, опершись о жезл (лицо выражало сочувствие). Потом он стал высказывать какие-то свои соображения, причем, не торопясь, уважительно, ровно и, видимо, очень разумно (женщина была польщена и даже осмелилась, после беседы, поцеловать ему руку). После бедной женщины, одетой, как техничка, митрополит разговаривал с министром и опять: та же внимательность, ровность и уважительность. Не было никакой разницы в поведении пастыря: что министр перед ним, что техничка, беседуя, он не замечал внешнего. И я вдруг почувствовал как бы толчок в сердце: в каждом из нас есть нечто большее, чем техничка или министр, известный писатель или начинающий. Да-да, это естество наше, с чем мы рождаемся. И которое всегда выше того, чего мы добились среди людей или потеряли, потому что данное нам Богом и наша жизнь не заканчиваются в нас и с нами. Мы будем продолжены, и кто знает, может быть в этой бедной женщине гораздо больше Божественного, чем в любом из нас. Во всяком случае я перестал напрягаться оттого, что со мною рядом, или я (неизвестный) рядом с известным и оригинальным писателем. Кто знает, все может быть! Митрополит Смоленский и Калининградский подарил мне надежду и ощущение внутреннего равенства среди всех человеков.
  Жена спросила, почему я не воспользовался знакомством с митрополитом?!
  - Слишком много лет прошло, наверное, он уже и не помнит.
  Неожиданно я почувствовал, что есть вещи, которые не объяснишь словами. Даже родному близкому человеку не донесешь сути, то есть объяснить можно, но результат уйдет в слова. Слишком тонкая это материя, она не для слов существует - для взгляда, жеста, для понимания без слов. В самом деле, как это выразить, что нельзя естество человеческое, его внутреннюю сущность, хоть на миллиметр подроститъ нашим внешним, даже благим, старанием. Что свыше дается, то свыше в свои срок и созреет, и учредится для встречи: или с митрополитом, или его святейшеством Патриархом, или, может быть, с самим Президентом России. Потому что для такой встречи (как это ни звучит парадоксально) надобно взаимное созревание. Чтобы ты в президенте возрос, а он в тебе. Это очень хорошо чутьем понимают животные, потому и не умеют притворяться.
  Когда уехал митрополит, я не заметил. Виктор сказал, что на двух черных представительских машинах. Сам Виктор в миссию не пошел, признался, что ничего не знает о христианских святынях. Он, как гид, больше ориентирован на святые места для евреев или где святые места совпадают с христианскими и мусульманскими (мечеть Омара или Скалы, пруд - Силоамская купель, у которого Христос исцелил слепого). Я поймал его на слове, сказал, что завтра, непременно, поедем в Иерусалим, в мечеть Омара.
  
  Сестра, разговаривавшая с нами через забор, оказалась очень маленькой сухонькой женщиной. Увидев меня, она улыбнулась, как старому знакомому. Я тоже улыбнулся. Она посерьезнела, даже как будто рассердилась.
  Мы прошли по очень широкому двору, местами заросшему сорной травой. Возле двери в церковь стояло несколько масличных деревьев. Сестра достала большой самодельный ключ, отперла дверь. Убранство храма было еще более бедным, чем полузаросший бурьяном двор. Всемирная церковь нищенствующего ордена францисканцев - несравнимые королевские палаты. Господи, нам в Израиле встречалось столько богатых людей: русских, белорусов, украинцев. А один "москвич" даже пристыдил нас (когда зашли в сауну, он лежал, как волосатый вепрь, на полке): что мы, не потревожив его, смиренно присели у двери.
  - Что это вы, прямо, как нерусские, - рассердился он.
  В его представлении русский - обязательно грубиян и нахал. Ему даже в голову не приходит, что можно быть русским верующим, смелым, как наши деды и прадеды, и сохранять в душе страх Божий, чтобы уже не превратиться в богоборца.
  В Иерусалиме, когда мы прогуливались по старым улочкам, наше внимание привлекла огромная серебряная менора (семисвечник) под стеклом. Оказывается, совсем недавно ее подарил Иерусалиму киевский еврей Рабинович. Думаю, что сейчас же сыщутся умники - разбогател на бедной Украине, а подарки - в Иерусалим! А мало украинцев, белорусов и русских разбогатело в Канаде, США, Франции, Австралии и других странах?! Говоря чиновничьим языком - вопрос не в этом. А в том, есть ли в сердце "нового" русского, белоруса и украинца внутренняя потребность приобщиться к вере отцов.
  Взяли мы свечечки, затеплили, воткнули в песок в круглых мисках, заменяющих подсвечники, и упали на колени перед образами.
  Церковь Святого Петра и Тавифы - это не просто Русская миссия в Тель-Авиве, это пусть утлый, но русский корабль, собирающий под свои православные хоругви всех наших соотечественников, почему-то вдруг оказавшихся или живущих в этой дальней сторонке.
  Русская миссия - какая уж тут духовная экспансия, "не до жиру - быть бы живу!". Мы в родной стране порой сдаем православие. Уж сколько Юрий Лужков претерпел хулы за строительство храма Христа Спасителя. Наверное, Лазарь Каганович меньше претерпел за его разрушение. К сожалению, мы вышли из социализма не только материально бедными, но и духовно.
  А между тем так было не всегда. Мне рассказывал Яков Раппопорт, что еще во времена Хрущева самые дорогие земли в Иерусалиме принадлежали Русской миссии. И, рассказывая, изумлялся необъяснимой щедрости Никиты Сергеевича, который за пять миллионов долларов (из них три миллиона были возмещены апельсинами) продал Израилю столь бесценные земли. По сути, Хрущев сделал царский подарок. Пусть подарок остается подарком, только не надо его стыдливо замалчивать перед своим народом. Мы хотим знать, что дарят наши правители и что - нашим правителям, не из праздного любопытства, а потому что подарки, как правило, более красноречиво рассказывают нам о дарителях и одариваемых, об их естестве. А все народы в принципе уже устали от подарков, ведь не за красивые же глазки их преподносят.
  Сестра или послушница (не знаю, как правильно называть) в церкви Петра и Тавифы была одета в темный стихарь с белой квадратной вставочкой вокруг шеи. Наверное, эта вставочка имеет и подчеркивает какое-то духовное значение для сестры. Для меня же она только усиливала материальную бедность Русской миссии.
  В нашей семье, по нынешним временам большой (нас детей у мамы было шестеро, а после войны еще удочерили сестру), так вот сестры, чтобы хоть как-то разнообразить одежду, на платья из мешковины сами себе шили всякие фасонистые воротнички из простыни. На грубом холсте тонкие белые воротнички вместо того, чтобы скрыть бедность, наоборот, хотя и непроизвольно, выпячивали ее. Я, когда увидел послушницу с ее белой вставочкой вокруг шеи, невольно о сестрах вспомнил, о вдовицах, которые показывали апостолу Петру, какие рубашки и платья делала Серна, живя с ними. И все это смешалось в горький комок и подкатило к горлу.
  Почему мы русские, чем более ленивы, тем более завистливы? Наши предки еще сто лет назад не были такими. Вспомните литературного героя тех лет Илью Ильича Обломова, вобравшего в себя всю возможную лень мира. И при всем при том он не был завистлив, а во многом даже его лень исходила от доброты душевной. Нет-нет, я не призываю к обломовщине. Ее хватает и ныне, только она другая - завидущая, загребущая, жестокая, жаждущая распоряжаться чужим добром, как своим. Лозунг "Грабь награбленное" стал сутью нашего эго. Сегодня нет ни одного порока, в котором нельзя было бы не упрекнуть нас. Но самое страшное - мы теряем талантливость, присущую нам издревле.
  Есть ли выход? Да, он есть, в заветах святых отцов. В стоянии в вере. Ведь это наш великий старец Серафим говорил о главной цели христианской жизни - стяжании Святого Духа.
  Не делай худого, спасись сам, - и возле тебя спасутся сотни.
  К сожалению, в ту минуту я в своих мыслях находился слишком далеко от этого. Мне словно бы доставляло удовольствие обвинять себя и свой народ во всех возможных и невозможных грехах. Я словно бы находил удовольствие в самоистязании.
  Когда поднялся с колен, был удивлен до крайности, что миска с песком утыкана огоньками свечечек, которые походили на хор поющих и всплакивающих.
  Жена сказала, что несколько раз подходила сестра и возжигала свечи. Тем не менее ее нигде не было. Я вытащил все наши деньги и положил на длинный стол у входа. Денег было немного, но для сестры, видимо, немало, потому что, догнав нас у ворот, она предложила провести на могилу Тавифы.
  Я поблагодарил, сказал, что в другой раз. Сестра искренне огорчилась, а я почему-то обрадовался. Когда оказались за воротами миссии, сказал, что послушница вначале скрылась, чтобы не вести нас на могилу Тавифы, но потом наши деньги заставили ее изменить решение.
  - Так думать нехорошо, - сказала жена. - Даже если все так, как ты говоришь, это еще ничего не значит.
  - Я сказал, как почувствовал. Родиона Раскольникова на его подвиги, наверное, тоже толкнула бедность.
  Жена возмутилась, мол, несравнимые вещи.
  - Холодно, - сказал я, запахивая куртку. Водитель и гид Виктор уже давно заметили, что как-то враз похолодало и все посерело вокруг. Я высказал предположение, что возможен снег. И водитель и Виктор в один голос возразили: снега у них не бывает.
  В гостинице мы почти не разговаривали и легли спать довольно рано. Ночью дважды вставал, включал обогреватель и закрывал балконную дверь. В свете прожекторов "Краун Плаза" на окно сыпалась и, мельтеша, отскакивала снежная крупа.
  
  Глава 60.
  
  Второго февраля мы не поехали в Иерусалим, нам сообщили, что там идет снег, причем обильный, возможны дорожные происшествия.
  - А вчера убеждали, что снега у них не бывает, - сказала жена.
  - Сама природа уже поторапливает - пора домой.
  Мы решили, что немножко походим по Тель-Авиву, небольшим магазинчикам - я привык со времен морских странствий привозить какие-нибудь мелкие вещицы. Чистишь зубы - щетка из Тель-Авива. Надеваешь бейсболку - из Эйлата. Достаешь ручку - из Иерусалима. А главное, вместе с ними связываются те или иные эпизоды жизни в том или ином городе. И получается, что это уже не вещицы, а узелки на память.
  Вначале мы шли по одной стороне улицы, а потом как бы возвращались - по другой. Погода была весенняя, по московским меркам - начало мая. Все уже пробудилось, зелень проклюнулась, но она еще реденькая, как дымка. Все дышит, но осторожно, не полной грудью, как бы опасается порвать сосуды или швы. (К сожалению, даже когда гуляю, помню, что оперирован.) А солнце уже припекает, даже не верится, что в каких-то ста километрах от нас идет снег. Но таков Израиль и по сю сторону от Иерусалима, к Средиземному морю, и по другую, - к Мертвому. Но более всего навевает ощущения начала мая мытье окон маленьких магазинчиков. Уж не знаю, с чем это связано.
  Один магазинчик, второй, третий - окна и двери настежь распахнуты и никого нет, "бери - не хочу". Впрочем, жена не знает - что брать? Ее не устраивает расплывчатое - что-нибудь такое.
  - Какое "что-нибудь", нельзя ли поконкретней? - требует она.
  - Я буду спрашивать специальную рукавицу для бани, а ты - какой-нибудь скребок, чтоб пятки скрести.
  - Ишь ты, какой умный! Я буду спрашивать рукавицу, а ты - скребок, - безапелляционно решает жена.
  Теперь, если нет продавца, мы уже не выходим из магазинчика. Стучим по прилавку, привлекаем к себе внимание. Однако скребок для пяток и рукавица для бани - ужасный дефицит для всех тель-авивских магазинчиков. Конечно, мы отчаялись, потому что, наконец-то, осознали, что без скребка и рукавицы жизнь наша будет ущербной. И вдруг на наш стук вышел к прилавку молодой человек, не меньше нас чем-то озабоченный.
  - Что нужно? - спросил, не отвлекаясь, глаза его блуждали по стеллажу за прилавком.
  Мы - ответили.
  - Ищите в углу, в коробках, - ответствовал молодой человек, не оглядываясь.
  О, эврика! Мы нашли скребок, даже три, весьма культурных - с углублениями и выступами в виде запятых на зеркальной стали.
  - Мы возьмем два, потому что третий в порванной упаковке, - сказал я.
  Молодой человек пожал плечами, мол, как хотите, и пожаловался, что ходят тут всякие загадочные личности, а потом...
  - У вас, как у Сергея Довлатова в "Заповеднике": он вернулся домой (жена с дочерью
  уезжали в эмиграцию), а квартира полным-полна каких-то таинственных личностей. При
  чем эти таинственные личности расхаживали по комнатам как хозяева, а он как гость.
  Молодой человек понимающе улыбнулся - он любит Довлатова. У него у самого все так же было.
  Мы спросили: в какую сторону лучше идти, чтобы прямиком выйти к отелю "Ренессанс".
  - Налево и постепенно - к перекрестку, там опять налево и все увидите.
  - Вы одессит? - спросила жена.
  - Ну, а кто же?
  Возле перекрестка он догнал нас, и разговор продолжился так, словно и не прерывался.
  - Вот - из лыка, кожу с мясом сдерет (вручил рукавицу) прямо-таки ежовая.
  Я поблагодарил, дескать, такая и нужна, "гладить" оппонентов. Жена достала кошелечек, но молодой человек отказался от денег - он тоже любит Довлатова.
  - Это что, рукавица от Довлатова, специально для литературных критиков и бесплатно?! - восхитился я.
  - Ну, а от кого же еще, - весело сказал молодой человек и побежал к своему магазинчику.
  В гостинице, примерив рукавицу, сказал жене, что на примете есть критик...
  - Не тот ли, о котором Виктор Петрович Астафьев как-то сказал, что с него помощи - разве что приедет картошку прополет?
  - Да нет, - сказал я. - Он бил меня в начале пути, а в начале всегда больно потому, что не знаешь, что они могут быть еще хуже, еще невыносимей.
  - Неужели бывают невыносимей? - удивилась жена.
  - Знаю одного такого, - ухмыляясь, сказал я и довлатовской рукавицей с силой потер себе шею.
  
  Глава 61.
  
  Побывать в Иерусалиме и не взойти на Храмовую гору, вершину которой венчает мечеть Омара (более правильное название - мечеть Скалы), было бы непростительным грехом. И мы не согрешили. Здесь же на горе (ниже уровнем) находится и знаменитая мечеть Аль-Акса, воздвигнутая в шестьсот девяносто третьем году на руинах византийской базилики. (В северном крыле мечети обозначено место, с которого, по преданию, вознесся на небо пророк Магомет.) Между мечетями и вокруг них - пространство площади-сада Харам-эш-Шериф (священный двор). И в самом деле священный - среди святынь ислама мечеть Аль-Акса третья по значимости, а некоторые считают ее второй после Каабы в Мекке.
  Площадь-сад произвела на меня весьма сильное впечатление. Поднимаясь по ступенькам от мечети Аль-Акса, попадаешь в царство небес и золота, потому что мечеть Скалы, выложенная голубыми изразцами, настолько сливается с небом, что уже сама кажется небом, а ее золотой купол - перевернутой чашей Грааля, которой Бог Отец обозначил точку на земле - Центр Мира.
  Мы сняли обувь, достали билеты и вместе с Яковом Раппопортом, руководителем турфирмы, вошли в храм. Почему Яков не передоверил посещение Храмовой горы гиду Виктору, тем более он приехал с нами? Я не знаю, но предполагаю, что для еврея-патриота посещение Храмовой горы, как и мечети Скалы, всегда вовремя, и он, если такая возможность представляется, будьте уверены, всегда ею воспользуется.
  Мы вошли в мечеть и первое, что я увидел: красные богатые ковры и черные глаза женщин и детей, повсюду как бы разбросанных на этих коврах. Впрочем, мужчин тоже было достаточно.
  Я поднял глаза (цветные витражи - лепота!) и перекрестился на купол. Никто не остановил меня и не схватил за руку. А когда опустил взгляд, - увидел за стальной сеткой скалу, которая слева была (на треть) как бы обрублена. Самое странное, что вот эта ее обрубленная часть, точнее, ее отсутствие, ощущалась только зрительно. Я как бы когда-то уже видел всю скалу полностью, может быть, в качестве жертвенника патриарха Авраама или в храме, отстроенном Соломоном, а может, позже, когда двенадцатилетний Отрок Иисус беседовал в храме с учителями, изъяснявшими Слово Божие?
  Яков сказал, что отсутствующую часть горы верующие растащили на сувениры. Режущее слух сочетание слов, и все же - часть горы унесли в карманах?! - Впечатляет.
  С правой стороны (от входа) скала была закрыта плотной фанерной перегородкой голубого цвета. В ней находилось открытое окошечко (чуть больше метра от пола), через него можно было дотронуться до скалы, а точнее, до босого следа, оставленного пророком Магометом на скале, перед тем как он вознесся на небо. Существует поверье, что всякий, коснувшийся следа, будет счастлив и благополучен.
  Мы встали в очередь. Яков для того, очевидно, чтобы прикоснуться к Жертвеннику Патриарха Авраама, главной святыне еврейского народа. А мы - к месту, где двенадцатилетний Сын Божий впервые обнаружил знание, что прежде всего должен исполнять волю Отца Своего Небесного.
  "Зачем вы повсюду искали Меня? - спросил Иисус Матерь Свою и Иосифа. - Разве вы не знали, что я должен быть в доме Отца Моего, в храме?"
  Потом по каменной лестнице, напоминающей полукруг, мы спустились под скалу. (Жуткое зрелище - парящая скала. Невольно являлось чувство - сейчас эта махина обрушится и от нас ничего не останется, даже мокрого места.)
  Все-таки на нас смотрели, как на чужаков. Конечно, все вокруг можно было созерцать посторонним взглядом. Но что-то воспротивилось во мне, словно вновь взошел к Иордану. Я встал на колени и совершил крестное знамение. И опять никто не остановил меня, не удержал мою руку.
  Когда поднялись наверх - возле окошечка никого не было, и, хотя я уже касался ступни Магомета и попросил все, что мог, вдруг оказалось: не все.
  На Высших литературных курсах в Москве со мною учился поэт Аджба из Абхазии. Он жил со мною через стенку и иногда угощал кофе "по-турецки". К нему приезжала жена с двумя детьми: мальчиком и девочкой. Во время известных событий в Абхазии его вывели боевики на пляж и застрелили без суда, без следствия, как бешеную собаку. А он был поэтом, он был - соль земли.
  И тогда, касаясь ступни Магомета, я сказал в сердце своем: Господи Сын Божий, пусть дух Аджбы пребывает рядом с Тобой в раю - хватит крови. Мы всего лишь люди, и мы не можем обеспечивать будущее, которого не представляем.
  Со мною учился на Высших литературных курсах драматург из Татарстана Марсель Галиев, удивительно талантливый писатель. Когда Алтайская прокуратура разослала по всем инстанциям филиппики, облыжно обвиняющие меня во всех смертных грехах, - на ВАК уже готовы были со мной расстаться, на всякий случай даже стипендии лишили. И тогда Марсель (его к этому никто не обязывал) пошел к заведующей курсами Н.А. Малюковой и дальше и стипендию мне восстановили. В противостоянии лжи и правды, возможно, именно его капля переполнила чашу и помогла излиться на меня целебной спасительной влаге.
  И тогда я сказал в сердце своем: Господи Сын Божий, сделай так, чтобы в этом человеке дух творчества не иссякал, потому что все, что мы создаем для себя красивого, - красивость. А все, даже несовершенное, что мы создаем для друзей, или просто обыкновенных людей - по меньшей мере, прекрасно.
  И еще, держась за скалу, или возложив на нее руку, я попросил в сердце своем: Господи Сын Божий, судьба человека определяется тем, что он сам о себе думает, - устрой между иудеем, христианином и мусульманином так, чтобы каждый думал о себе, как о гражданине мирном и мудром.
  На площади-саде я сказал Якову, что в Санкт-Петербурге в Спасе на Крови есть единственное изображение Иисуса Христа тринадцатилетнего. Он выполнен замечательно - витраж под куполом притвора, стены которого украшены звездами Давида. К сожалению, никто из гидов не в состоянии объяснить - почему там повсюду звезды Давида. А между тем все просто: притвор представляет собой как бы кусочек великолепия Второго Храма, в котором бывал Отрок Сын Божий.
  И еще я рассказал Якову, что в Сингапуре мне довелось побывать в храме трех религий (сань цзяо): конфуцианства, даосизма и буддизма, причем как раз шло богослужение приверженцев Лао-Цзы. В простые дни - храм-музей. В праздники Будды богослужение проводят буддисты. В праздники Кун-Цзы - конфуцианцы. И никакой вражды - кто из них первый, кто второй, кто третий. Но не надо думать, что так было всегда, увы, именно между этими тремя религиями пролито более всего крови.
  - Не знаю, - сказал Яков. - В Хайфе есть Бахайский храм, бахаисты считают, что они взяли лучшее из трех религий.
  - Это другое, я имею в виду, что молено, не поступаясь конфессиональными притязаниями, жить в дружбе и согласии. Любая религия наднациональна, то есть выше национальной принадлежности субъекта. Есть арабы и евреи, принявшие православие, есть и наоборот - русские, принявшие нетрадиционную веру. Но там - НАД (я показал на небо), там нет границ, там одно небо на всех. Что же предосудительного - одна крыша для общего храма?! Ведь никто и никогда и ни за какие деньги не отдаст свои Святыни. А тут сам Бог свел их воедино... Или у вас есть какой-то иной способ обретения вашей Главной Святыни?
  - Я знаю, что наши предки как-то решали эти вопросы, - сказал Яков и перевел разговор.
  Сказал, что сейчас он подошлет гида Виктора, а сам уйдет по делам. Его ждать не надо, микроавтобус полностью в нашем распоряжении.
  Видя, что я расстроился, жена посоветовала больше не затевать разговоры на эту тему - тупиковая ситуация.
  - Но если их не затевать, сама собою тупиковая ситуация не разрешится!
  - Ты обратил внимание, какой свежий воздух здесь? Прямо, как в сосновом лесу, пахнет хвоей и снегом.
  В самом деле, воздух был свеж, в нем ощущалась какая-то наша российская бодрость. В ожидании гида Виктора мы решили прогуляться по площади-саду, а когда зашли под оливы, то тут же и раскрыли секрет "российской бодрости" - орошающие арыки были полны вчерашнего снега. Его было так много, что мы комками брали его в руки и фотографировались на фоне залитого солнцем Иерусалима.
  
  Глава 62.
  
  В микроавтобусе мы решили вначале посетить храм Гроба Господня, а потом уже заехать в Русскую миссию. Изначально посещение храма не планировали - мы бывали в нем. Но после посещения мечети Скалы я почувствовал какой-то душевный дискомфорт, какое-то смешанное чувство необъяснимой тревоги и раздражения.
  Жена предложила прежде посетить храм (бог его знает, может, такой возможности больше не представится), а потом уже ехать в миссию. Я согласился, потому что от одного только предложения как-то сразу на душе стало лучше. А когда вошли в храм и я увидел в толпе праздных туристов наших, стоящих на коленях, паломников, лобызающих Камень Помазания, то и вовсе приободрился. (Своих православных я узнаю чутьем еще до того, как они перекрестятся.)
  Условившись с Виктором: если что, он будет нас ждать у входа, у колонн, треснувших при нисхождении Небесного Огня, - мы, не торопясь, по ступенькам справа, поднялись на Голгофу. И все было хорошо, несуетно, потому что все мы знали: куда класть денежку, где брать свечечки, где упасть на колени с молитвою на устах. Мне очень понравилось неспешное движение очереди. Льющийся бордовый бархат развернутой хоругви. Выгородки для молений паломников. И в завершение - целование серебряного Креста, лежащего на аналое рядом с Евангелием.
  Наш спуск с Голгофы задержала многочисленная группа туристов. Мы стали у стены, чтобы никому не мешать, да мы и не мешали. Но одна молодая, весьма яркая женщина в модных туфлях и алой кофте, споткнулась. Да так неудачно, что, выбежав из группы и пробежав несколько шагов, со всего маху ударила меня в живот. Ударила чуть ниже солнечного сплетения, как раз в оперированное место. Это помогло женщине удержаться на ногах, она подпрыгнула (я увидел в глазах нечеловеческий испуг, словно это я ее ударил) и тут же, пригибаясь и не раздумывая, она бросилась в толпу туристов, стараясь затеряться в ней.
  Самое удивительное, что на секунду или долю секунды я мысленно опережал столкновение. Что-то подобное уже было. Я сидел за рулем, нас обогнала "Газель", из-под колеса у нее вылетел камушек, я видел, как он стремительно приближается к моему лицу, но даже не попытался уклониться - не успевал. На лобовом стекле осталась отметина, как раз напротив переносицы.
  Здесь тоже я видел, как она споткнулась, падая, сделала несколько шагов, стараясь правой рукой опереться обо что-нибудь. Но, увы... И тут я уже точно знал, что сейчас правой рукой она нанесет мне сокрушающий удар.
  Боль была меньше, чем представление о боли. Я сполз по стене и до сих пор не знаю - кофта на ней действительно была алой или мне померещилось. Жена запричитала, не сознавая, что причитает. Подбежал мужчина, очевидно, знакомый этой женщины. Он помог подняться мне, а уж дальше мы с женой сами потекли по ступенькам Голгофы.
  Как всегда водится в таких случаях, гида Виктора не оказалось на месте. Мы сами кое-как добрались до машины. Водитель по телефону нашел Виктора, и мы срочно поехали в "Медитон" к профессору Каплану.
  По дороге, кажется, при выезде из Иерусалима, Виктор привлек внимание к каким-то небольшим ярусным скверам.
  - Сады Андрея Сахарова, - сказал он.
  Слово "сады" в данном контексте мне показалось неубедительным, в некотором смысле насмешкой. Впрочем, Израиль маленькая страна. Однако именно здесь родился Бог. И не в Иерусалиме, а в Вифлееме. И даже не на постели пастуха, а в яслях. Так что все правильно, - решил я мысленный спор в пользу садов Андрея Сахарова. Остальное - ничего не помню, сгладилось.
  
  В кабинете профессор Каплан и доктор Бен-Дрор. Жена держит мой жилет, а доктор Бен-Дрор помогает по придвинутым ступенькам вначале сесть на кушетку, а потом лечь. Он ассистирует профессору. Я слышу плеск воды, льющейся из крана, звяканье инструментов, щелканье прозрачной резины натягиваемых перчаток и шуршание плотной оберточной бумаги. Все это в полном молчании.
  Профессор наклоняется надо мной, по некоторому легкому пощипыванию кожи на животе догадываюсь: отделяет compress dressing, - так написано на лейкопластыре размером шестнадцать на десять сантиметров, с одной стороны которого мягкая подушечка. Пластырь, - конечно, не пластырь, кожа через него дышит, да и в прямом переводе с английского compress dressing - мягкая давящая повязка. Этими мягкими повязками жене удалось разжиться в аптеке госпиталя "Ассута" благодаря русской няне (няня купила их как бы для себя), на сторону госпиталь ничего не продает.
  Мои мысли полностью заняты мягкой повязкой потому, что всякий раз после душа я сам менял ее. И это никогда не доставляло той ужасной боли, которой обычно сопровождалось снятие отечественного пластыря, сдиравшегося обязательно с живой кожей. Мне кажется, что наши отечественные медики заимствуют свои изобретения (тот же лейкопластырь) в "чугунном машиностроении" и без всяких поправок переносят на живое тело человека.
  А между тем мягкая повязка была снята и профессор "колдовал" над раной. Доктор Бен-Дрор подал довольно внушительных размеров шприц, и через некоторое время профессор показал его мне. Шприц был наполнен сукровицей. Потом еще несколько раз профессор Каплан прибегал к шприцу, но уже ничего не показывал, однако я и так чувствовал, что он работает четко и аккуратно.
  Вдруг почему-то меня заинтересовал стук ящика стола и незнакомый, какой-то колкий, шелест бумаги. Я приподнял голову. Доктор Бен-Дрор подал профессору мягкую повязку, но не такую, цельную, какая была у меня, а с ленточками из пластыря.
  - Нет-нет, надо другую повязку - компресс дрессинг, - сказал я и пояснил, что эта
  с ленточками - слетит.
  Профессор Каплан что-то коротко сказал доктору Бен-Дрору и тот, очевидно, ответил, что таких мягких повязок, которая была у меня - нет. И тогда я сказал:
  - Гала, может быть, ты взяла госпитальные повязки?
  Она сейчас же отозвалась, что парочку повязок всегда носит с собой - на всякий случай. Порывшись в сумке, подала пакетики с повязками доктору Бен-Дрору. Профессор Каплан взглянул вначале на пакетики, потом на доктора Бен-Дрора. Он ничего не сказал, но глаза полыхнули таким сухим пламенем, что я счел за благо опять смотреть в потолок.
  Офер Каплан, Офер - молоденькая газель, так это имя переводится с иврита. Наверное, в детстве он был прыгуч и быстр. Впрочем, быстроту физическую он заменяет сегодня быстротой мысли. Наверняка мне повезло, что оперировал именно Офер Каплан, а не кто-нибудь другой.
  Голливудский продюсер и режиссер, автор оскароносного "Титаника" Джеймс Камерон заявил, что никогда не приступает к съемкам своих фильмов до тех пор, пока не удостоверится, что техника, с которой он работает, на сегодняшний день - лучшая в мире. Думаю, подобного правила придерживаются все классные специалисты, а тем более хирурги. В самом деле, сделать прекрасную сложную операцию и запороть ее тем, что повязка была использована некачественная. О Господи, подскажи, как таких врачевателей называть? - В народе их называют - коновалами.
  Как нам, пациентам, быть, если главный санитарный врач страны заявляет по телевидению:
  - Не надо опасаться гриппа "атипичная пневмония", государственные границы не будем закрывать, ездите, пожалуйста, на здоровье.
  А потом, ровно через месяц, он же:
  - Наконец-то мы завезли в Москву все нужное оборудование для определения атипичной пневмонии, через недельки две поставим нужное оборудование и в Санкт-Петербург.
  А еще через неделю, он же:
  - Есть в Благовещенске молодой человек Сойкин, у него по двум показателям положительные результаты на атипичную пневмонию. Тем не менее это уже не имеет значения, мы вводим для таких, как Сойкин, строгий карантин.
  После столь противоречивых слов как-то страшно стало за всех наших "сойкиных", еще чего доброго, как подопытных мышей, изведут со света, и ничего никому не докажешь.
  А между тем профессор Каплан сказал - гуд! Я приподнял голову. Теперь в его глазах теплилось столько доброты и участия, что не верилось, будто минуту назад его глаза полыхали испепеляющим огнем.
  Пока он снимал перчатки и переодевался, я тоже слез с кушетки. Переводчика не было, и я сказал жене, что жаль, у нее нет на руках побрякушек, а то была бы за толмача. Это нас развеселило, и постепенно наше настроение передалось всем.
  Мы позвонили Якову, он переговорил с профессором, а потом сказал, что хирург Каплан, в общем-то, доволен заживлением раны и в воскресенье в четырнадцать ноль-ноль ждет нас - снимать швы. И еще режим менять не стоит, хирург советует побольше находиться на свежем воздухе и ходить. Жена спросила:
  - Как самочувствие сына Цахи?
  - Замечательно! - ответил Яков. - Где-то гуляет на улице.
  После "Медитона" я предложил жене завернуть в "кошачий парк", посидеть на лавочке, посмотреть на море.
  - Ты знаешь, у меня есть предчувствие, что все четвероногое население парка сбежится по приветствовать меня, - сказал я.
  И действительно, стоило нам появиться в парке, как со всех сторон стали сбегаться котята и кошки: серые, белые, черные, пятнистые - всех цветов. Жена посожалела, что у нас нет ничего съестного. А я сказал, что им-то и надо всего, чтобы мы присели на лавочку, - удобнее тереться о наши ноги.
  Мы сели на единственную лавочку с видом на море. И сад словно посторонился, отодвинулся, чтобы нам не мешать.
  - Ты больше так не говори про кошек, они ведь действительно трутся, аж подпрыгивают. А еще лучше скажи: почему они сегодня ластятся к тебе, а в тот раз избегали.
  - Не избегали, а игнорировали, - поправил я.
  - Хорошо-хорошо, игнорировали, а теперь - не игнорируют.
  - Потому что в тот раз я был плохим, а после встречи с женщиной в красной кофте стал лучше.
  Жена сказала, что я успокоил - еще одно такое улучшение, и можно уже ни о чем не заботиться. Я промолчал.
  Ласкающиеся зверьки, темные тени деревьев залитого солнцем сада, а вдали какая-то сквозная завораживающая синь.
  - Ты знаешь, - сказал я. - Если бы человек обрел вездесущность, то и одно мгновение могло бы стать для него вечностью.
  - Я хотела бы пожить и даже состариться в этом безбрежно-небесном мгновении, - сказала жена.
  И я был полностью согласен с нею.
  
  Глава 63.
  
  Четвертого февраля поутру зашел Яков Раппопорт за авиабилетами (с открытой датой) и паспортами. Он договорился с хирургом Капланом и доктором Бен-Дрором, что они примут нас шестого не в четырнадцать ноль-ноль, а в восемь. Это даст Якову время для маневра, потому что он планировал наш отъезд сегодня, а теперь надо все "переигрывать". Кроме того, сразу предупредил, что проводить нас не сможет. Сегодня ночью приехала одна особа из Киева по путевке их турфирмы и понаписала такое в аэропорту, что ее задержали и, вполне возможно, выдворят, если она не согласится ждать в камере предварительного заключения до выяснения - кто она и почему? Яков сказал, что очень много молодых и молоденьких женщин приезжают из стран СНГ даже через другие страны, а потом остаются в Израиле как нелегалки, поэтому и строгости такие.
  Замечание о молодых и молоденьких женщинах меня задело, как-то обидно стало. Ведь у наших женщин, тем более нелегалок, не очень-то большой выбор профессий. Некоторые, так называемые знатоки ночных заведений, восхищаются их физической красотой. Другие - новизной товара. Но главное умалчивается - первая волна русской эмиграции, начавшаяся, по сути, с Турции и Ближнего Востока (остатки Белой гвардии стояли здесь), несмотря ни на что (голод, холод, лишения), не унижалась и не позволяла себя унижать. Потому что испокон известно - душу народа убивают не голод и холод, а унижения.
  Первая волна русской эмиграции для всех наций, сталкивающихся с нею, была и осталась в памяти, как соль земли. Русские стояли и не сдавались в голоде, холоде. Стояли в лишениях, без Родины, без надежды, потому что уже в самом стоянии обретали и надежду, и Родину. Но самое удивительное и трогательное во всем этом, когда читаешь журналиста тех дней Ивана Лукача (так кажется), что именно русские женщины зачастую являлись примером стойкости и мужества. Они поступались богатством, дворянством, но честью - никогда.
  И вот теперь наши молодые и даже молоденькие женщины всякими путями уезжают за границу и ощущают, что в ночных клубах на них, как и прежде, спрос. Вроде они уже и не экзотичны (полно их в клубах), и красота их примелькалась, однако... Вот за это "однако" и обидно. Оно создано не русскими дуньками, ворвавшимися в Европу, а русскими женщинами, поехавшими за своими мужьями и братьями на чужбину, - сумевшими в лишениях не поступиться честью. Именно их образ недоступности, вошедший в генотип всех наций, и сегодня еще будоражит развращенную кровь владельцев и посетителей ночных клубов.
  Основа нации - женщина, какова женщина, такова и нация. Не случайно же евреи определяют национальность по женской линии. И вообще русские евреи столько всего (и плохого, и хорошего) взяли у нас, что не грех сегодня что-то позаимствовать и у них. Ну, хотя бы сердечное отношение к религии, которая проникла во все сферы общественной и государственной жизни Израиля и тем не менее в век всеобщей телефонизации и компьютеризации выглядит не анахронизмом, а сберегающим началом всего духовно лучшего в Израиле.
  Ну вот, мы вышли вместе с Яковом из комнаты, договорились о машине (хотим перед отъездом домой побывать в Русской миссии в Иерусалиме), я оперся рукой о косяк - продолговатая металлическая коробочка. Спрашиваю, что это на всех косяках гостиниц, в которых довелось побывать нам?
  - Вы в самом деле не знаете? - удивился Яков. - Мезуза...
  Он объяснил, что это оберег. Внутри каждой коробочки находится пергамент с цитатами из книги "Второзаконие", в которых изложено уже известное кредо веры иудеев (6, 4-9 и 11, 13-21). Кроме того, мезуза является напоминанием последнего наказа Господа Моисею перед чудесным исходом еврейского народа из Египта, когда Он повелел каждому семейству взять одного агнца без порока, мужского пола, однолетнего и принести его в жертву. "...И пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и перекладине дверей в домах". "И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и (Я, Господь) увижу кровь и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной".
  Металлическая коробочка, а сколь много в ней всего для иудея, и вообще, образованного человека. Конечно, и у нас есть "подкова на счастье" и освящение дома или квартиры священником, но все это (осмелюсь высказать предположение) не столь основательно продумано, и (скажу так) задействовано в сегодняшней жизни, как в Израиле. А ведь Израиль и Россия одинаково светские государства. Разумеется, одному государству и одной церкви без общественных институтов не решить проблемы взаимного прорастания друг в друга для обретения духовности, а вместе с нею и подлинной нравственности. Но то, что именно от бездуховности мы все сегодня страдаем - факт. Коррумпированность чиновников объясняется не только плохими законами и даже не столько. Она в их бездуховности, а по-народному, - безбожии. Естественно, здесь нужна культурная революция. Но не такая, как на канале "Культура", когда дискутируется на всю страну "можно ли жить без вранья?". Когда знаменитая статья "Жить не по лжи" Солженицына, превратившаяся для многих шестидесятников в символ веры, не только за давностью лет подвергается сомнению, но уже и оспаривается. Так что уже создается впечатление, что нравственные ценности, которые не подлежат пересмотру, можно пересматривать, причем если не каждый день, то в каждой передаче "Культурная революция". Все так, и можно было бы даже поверить в это, если бы не знать, что месяц назад министр культуры клялся и по телевизору, и в прессе, что если не отдадут "Бременскую коллекцию" Германии - он уйдет с поста министра. Отдали меньшую часть. Можно было бы и уйти из министров. Даже, наверное, надо было уйти, все же - министр культуры. Не ушел. Выдал "на гора" передачу с весьма тонким намеком, что жить без вранья - невозможно, но - надо. Впрочем, искрометного прежнего министра культуры не было. Наверное, большей своей частью он все-таки ушел, осталась меньшая часть. Надолго ли?
  Казалось бы - ладно, министр, политика кого хошь в бараний рог согнет, тут уж не до духовности народа - самому быть бы живу.
  А что же известному ведущему, на знамени которого начертана предвзятость и чрезмерное восхваление? Может быть, он воспользуется своим знаменем и станет предвзятым, и начнет чрезмерно восхвалять нас, аборигенов, позволивших себе родиться и жить с ним в одном государстве? Увы-увы, столь известному ведущему не пристало считаться с земляками. Напротив, во время встречи с Михаэлем Лайтманом, руководителем всемирной школы каббалистов, все свои недюжинные способности ведущий употребил, чтобы урезонить одну из телезрительниц, вздумавшую усомниться в полезности школы Михаэля Лайтмана здесь, в России, которая все же в основном православная. О, как возмущен был известный ведущий - оказывается, есть на свете более его предвзятые. Как он рванулся на стуле, как топнул ногой, во всяком случае вскричал от негодования, в том смысле, что пусть с ним рядом сядет патриарх и подсказывает ему, ведущему, что можно говорить, а что нельзя. Ну, что тут скажешь - такому известному ведущему случается и размечтаться, тем более на своей передаче. Только вот возмущение, внезапно прорвавшееся, было настолько агрессивно разнузданным, что интеллигентный Михаэль Лайтман сжался в комочек. Ведь не для того же он появился на экране ОРТ, чтобы его ссорили с Русской Православной Церковью? Разумеется, - нет. Но что сделаешь, - заставь известного ведущего Богу молиться, он может не только в масштабе СНГ, а весьма многим и многим лбы разбить.
  
  Шестого утром мы пришли раньше назначенного времени, но профессор Каплан и Доктор Бен-Дрор уже были на месте. Пока профессор снимал повязку, подошла Света и сразу вместо приветствий стала переводить.
  - Хорошо, хорошо... Сейчас снимем швы.
  Звякнули инструменты, подключился доктор Бен-Дрор. Какие-то холодные тампоны вокруг раны, мягкое пощипывание, я приготовился - сейчас начнут "выдергивать нитки". В ожидании напрягся, но Света, вслед за профессором, сказала:
  - Все замечательно, швы сняты, никаких последствий.
  - Компресс дрессинг, - сказал профессор Каплан доктору Бен-Дрору, что Света, естественно, оставила без внимания, но я и сам догадался: попросил мягкую повязку.
  - Гала? - сказал я.
  Она тут же вынула пакетик повязки, но доктор Бен-Дрор остановил. Стукнул ящик стола.
  - Это для вас, - перевела Света.
  - Да что вы, - воскликнула жена. - У нас же этих пакетов еще штук десять.
  - Компресс дрессинг, - строго повторил профессор Каплан. В кабинете вновь воцарилась особая операционная тишина, изредка прерываемая шелестом оберточной бумаги, позвякиванием инструментов или просто посторонним стуком, доносящимся с улицы. Наконец, профессор подошел к раковине и словно вынул из тишины стержень. Она враз распалась на кусочки, а плеск воды и тонкое щелканье резины стягиваемых перчаток сейчас же уничтожили и даже смыли ее.
  - Бе мезал убебраха, - смеясь, сказал профессор Каплан, и доктор Бен-Дрор тоже повеселел.
  Я самостоятельно поднялся с кушетки.
  - Чтобы было к счастью и благословению.
  Побрякушки на Свете удивленно грямкнули.
  - К сожалению, иврита я не знаю, - сказал я. - Ас выражением "Бе мезал убебра
  ха" - познакомился на алмазной фабрике.
  Мы с профессором Капланом переглянулись, его глаза искрились радостью и готовностью отозваться на шутку. Я невольно подумал о черном бриллианте, прикосновение к которому приносит счастье и удачливость, но еще прежде о понимании, которое опережает слова, а потому зачастую обходится без них.
  По обыкновению профессор стал говорить, только усевшись за стол. Доктор Бен-Дрор встал рядом с ним. Света устроилась несколько на отлете от стола, а мы - напротив профессора.
  Беседа была короткой. Профессор сказал, что во время операции он подложил укрепляющие сеточки. Что неплохо было бы мне похудеть. Что по приезде домой надо встать на учет к местному хирургу. Он посмотрел на часы -все необходимые документы будут готовы через час.
  - Бе мезал убебраха, - весело сказал я.
  - Е, - ответил профессор.
  Между нами наладился как бы мосточек доверительного взаимопонимания.
  - Вы - еврей-француз? Вы приехали в Израиль из Франции?
  - Ноу - сябр, - ответил профессор Каплан.
  И хотя слово "сябр" в русском языке, как и во многих, имеет много толкований, я понял, что Офер Каплан подчеркнул: он родился здесь, в Израиле, на исконно своей земле.
  Доктор Бен-Дрор сказал нам, чтобы мы не ждали документы, когда будут готовы, он сам их доставит в отель.
  По моей просьбе Света сфотографировала нас на память с профессором Капланом и доктором Бен-Дрором, и мы расстались.
  
  Глава 64.
  
  Русская миссия находится в центре Иерусалима, во всяком случае городская мэрия - рядом. А церковь Троицы - центр миссии, точнее, ее подворья. Вход в церковь с пятачка, справа у входа камень, извещающий, что это не пятачок, а Московская площадь. Вспомнился не Ю.М. Лужков, открывавший эту площадь в тысяча девятьсот девяносто восьмом году (показывали по телевизору), а Н.С. Хрущев с апельсинами, до него русские земли в Святом городе были поистине царскими. Остались кусочки, оттого и площадь более похожа на пятачок. Но не буду - уныние греховно. К тому же в Иерусалиме повсюду сталкиваешься с мифами, а они по своей сути не столько широки, сколько глубоки.
  "Истинно говорю вам: из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя; но меньший в Царстве Небесном больше его". (От Матфея, 11, 11)
  Так и здесь, по обширности географической мала Святая Земля, но самый маленький пятачок здесь поболее самых больших будет в любом другом месте, потому что здесь он ближе всего к Богу.
  Церковь Троицы была закрыта, и мы решили зайти в церковь царицы Александры, которая находится непосредственно в миссии.
  Узорная кованая ограда. Железные двери. Длинные коридоры. Вдоль стен - деревянные лавки (стены снизу темные, а вверху светлые, отбитые разделительной филенкой непонятного цвета). Нам предложили присесть и подождать, нас позовут.
  Мы присели. Шум многотысячного города отпал и рассеялся. В освещенном проеме коридора, как бы в шелесте одежд, неспешно проплыл священник. Через некоторое время - диакон с послушницей. Слышались невнятные голоса, читающие молитву, а может, так казалось. Во всяком случае, я испытывал ни с чем не сравнимое чувство покоя и отдохновения, какое вдруг охватывает, когда вернешься домой после странствий. Словно зачарованный, плыл я на волнах ласковой тишины. Невнятные голоса и шелест длинных одежд не разрушали ее, а напротив, усиливали. Сколько мы так просидели - бог весть! Может, минуту, а может, час - времени не существовало.
  - Пожалуйста, пойдемте, я проведу вас, - сказала монахиня, лица которой я не разглядел.
  Мы прошли по длинным коридорам и, не выходя на улицу, оказались внутри высоких покоев. Осенив себя крестным знамением, взяли у монахини (молодой приятной женщины) свечи и, приложившись на аналое к образу Пресвятой Богородицы "Утоли моя печали", тихо опустились на колени.
  Мои молитвы просты и неоригинальны, потому что прежде всего я прошу Мира, Мира на всей планете. Потом - Здоровья его Святейшеству Патриарху и всей Русской Православной Церкви.
  С некоторых пор я почувствовал, что с приходом церкви в нашу повседневную жизнь в самой атмосфере страны стала накапливаться некая критическая масса добра, которая, возможно, уже в ближайшие годы преобразит Россию. Да-да, я это чувствую, это возможно.
  Затем - здоровья детям и внукам, особенно внукам, они такие маленькие, а уже говорят: "Деде!". А потом уже всем родным и знакомым, которые у нас, Слава Богу, рассеяны от Сахалина до Москвы. Для себя лично ничего не прошу. Иногда забываю. Иногда надеюсь, жена попросит. А больше всего потому, что сознаю: покудова Господь дает просить для других - к слову твоему прислушивается, а что может быть выше для верующего, к тому же пытающегося стать писателем?!
  Монахиня Александра оказалась с Алтая, из Камня-на-Оби, есть такой город, в котором пять лет на заре Советской власти жил и работал (строил без единого гвоздя элеваторы и зернохранилища) легендарный ученый Ю.В. Кондратюк. Когда секретарь райкома партии, получивший орден за досрочный ввод в эксплуатацию зернохранилища, спросил у Юрия Васильевича, спавшего в конторе на столе, что бы он хотел иметь для себя, так сказать, для удовлетворения личной потребности? Юрий Васильевич подал секретарю тетрадь, которую попросил издать. Орден очень помог секретарю в издании, потому что никто в Новосибирском издательстве не мог оценить труда на семидесяти двух страницах с шестью вкладками чертежей, названного "Завоевание межпланетных пространств". И все же брошюрка Ю.В. Кондратюка увидела свет в тысяча девятьсот двадцать девятом году. Вот что по этому поводу говорит американский ученый Джон Хуболт:
  "Когда ранним мартовским утром тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года с взволнованно бьющимся сердцем я следил на мысе Кеннеди за стартом ракеты, уносившей корабль "Аполлон-9" по направлению к Луне, я думал в этот момент о русском Юрии Кондратюке, разработавшем ту самую трассу, по которой предстояло лететь трем нашим астронавтам".
  Да-да, растет критическая масса добра (и я чувствую ее, точнее, ощущаю) даже вот в этом пересечении имен Александры, монахини с Камня-на-Оби, и легендарного русского ученого, начавшего оттуда, с Камня, свой путь в науку. Потому что настоящее его имя, отчество и фамилия - Александр Игнатьевич Шагрей. И разве не факт, что обо всем этом вспомнилось не где-нибудь, а на Святой Земле, в Русской миссии, в храме мученицы царицы Александры.
  Много, очень много в России маленьких городов, а еще больше сел и безвестных деревень. И может, будущая всемирная слава России возрастает не только в Москве и Петербурге, но и в каком-нибудь Камне-на-Оби. Или вообще в безвестной деревеньке, где только и живут бабушка и дедушка, и куда только на лето приезжают к ним внучата Ванечка и Гришенька, да еще внученька Марфуша, чтобы попить козьего молочка, чтобы послушать сказок про "Мальчика с пальчика", про "Горшеню", про "Василису Прекрасную", да мало ли?! И как после этого слушать доклад министра по чрезвычайным ситуациям Президенту России, что пожары по- стране у него под контролем, что из экономически важных объектов ничто не сгорело. (Это в первую очередь.) И только потом, как малозначимое и почти несущественное, - сгорело шестнадцать домов, в малонаселенных пунктах, в которых проживают всего две-три семьи.
  Мы не знаем, рассчитывал ли самоучка Юрий Васильевич Кондратюк на всемирную славу, но нам доподлинно известно, что шестого июля тысяча девятьсот сорок первого года он вступил в народное ополчение Москвы и в октябре этого же года (в возрасте В.М. Шукшина, то есть сорока четырех лет от роду) погиб, защищая столицу.
  А между тем монахиня Александра удивительно красивым каллиграфическим почерком заполнила два бланка: "Свидетельство паломника" за подписью начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме, заверенной печатью "Московская Патриархия", и вручила нам. Господи, какое чудо эти свидетельства, будто кусочки радуги! Все иллюстрации преисполнены глубокого смысла: и воскресение Иисуса Христа, и храм Гроба Господня, и Вифлеем, и Гефсимания - земная жизнь Бога, Его человеческие страдания, ставшие вехами нашего спасения, навевающие не уныние, а радость.
  Мы приобрели у Александры бесценные святые дары в специальной прозрачной упаковочке с надписью "Рождество Христово (Jeruslem) 2000". В ней были так обдуманно трогательно собраны вместе: и масличный крест с православным Распятием, и масло олив с Масличной горы, и святая земля, и ладан, и живая вода Святого Иордана, что сердце уже загодя ликовало, представляя, как обрадуются этим бесценным дарам наши родные и знакомые там, дома, в России.
  Когда мы возвращались в Тель-Авив, позвонил Яков, сказал, что билеты на самолет оформлены на завтра, на двенадцать с "копейками", что за нами заедет Михаил Голубь, у него будут все документы.
  Жена спросила:
  - Как здоровье Цахи? И что с женщиной, которую хотели выдворить из страны?
  Яков сказал, что здоровье сына - слава Богу! А что касается женщины, - все проблемы решены, завтра с нею едут в Бейт Лехем (Вифлеем).
  В отеле на кровати лежал конверт с медицинскими выписками от доктора Бен-Дрора. Мы ознакомились с ними и вдруг испуганно переглянулись - завтра... уже завтра уезжаем, а еще ничего не собрано! Осторожно, как бы боясь расплескать посетившее нас откровение, мы стали вместе, помогая друг другу, вытаскивать чемоданы.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"