На асфальте сидел человек - старик не старик, но уже и не молодой. Центр города: мимо спешили по своим делам прохожие, светило солнце; с одной стороны новый, недавно открывшийся, торговый центр, с другой заводь реки Тьмаки, а дальше церковь, а за ней рынок и ещё один торговый центр; посередине он. Человек был грязный, не совсем грязный и избитый как горькая редька, какими бывают многие бомжи, но бомж, без сомнения - этот старик являлся бомжом. Он сидел как-то не совсем удобно, чтобы так сидеть надо иметь привычку - сначала встать на колени, но не стоять на них, а сесть - всей массой того, что выше колен, опуститься на голени. Трудно. Я в таком положении долго находиться не могу - всё начинает нестерпимо болеть, а он сидит себе и ничего. Привычка.
Рядом шапка - горшок не горшок, панама не панама - в таких мужики ходят в парилку хлестать себя вениками по раскрасневшимся задам. Обыкновенный бомж средней паршивости. На улице двадцать градусов тепла, а он как будто бы только что с Северного полюса: плотные грубые штаны, свитера, один из под другого выглядывают, зимняя кожаная куртка типа полупальто с большущими карманами на боках. У меня когда-то была такая, но мне она не нравилась - тяжёлая, мешковатая и не модная. Я её не любил, а человеку видать пришлась по вкусу, удачно дополнила гардероб - всё своё ношу с собой.
Лицо. Самое обычное лицо из всех обычных: смуглое, обветренное всеми ветрами и закопченное солнцами бескрайней России, крупные борозды морщин на лбу, всклокоченные серые волосы с пепельным оттенком, то ли от пробивающейся седины, то ли от какой-то пыли или ещё чего-то, такая же борода с прокуренными моршанской примой усами. Ничего колоритного, ничего примечательного - человек как человек, только сидит себе посреди города на асфальте и рисует. Старик рисовал храм.
Пару недель назад, когда я так же проходил по этому месту, от площади Капошвара до Желябова, моё внимание привлёк рисунок сделанный розовыми мелками прямо на тротуаре. Не грозное "мочи чёрных", не телефоны и лозунги СКМ на заборе, не творчество графитиманов и даже не кубатура девчоночьих классиков - нет; это был огромный храм, а под ним надпись - "С Праздником Святой Пасхи". Я рисовать не умею, ничего в этом не понимаю, но это был прекрасный рисунок - лучший рисунок из всех какие я видел в своей жизни не слишком то, по правде говоря, избалованной общением с прекрасным. Некогда всегда, а тут, на тебе - красота прямо под боком и даже ходить никуда не надо; любуйся себе на здоровье и улучшай настроение. Художника рядом не было.
Человек рисовал храм белым мелом на сером асфальте. Наверное, пришёл он недавно, так как рисунок был ещё в самом зачаточном состоянии - два здания, купол, штрихи там и сям, а сам старик разговаривал с каким-то парнем, который присел рядом с ним на корточки. Тут же девушка, видимо спутница молодого человека. Я подошёл.
- Извините, можно я постою немного, послушаю, что вы говорите?
Старик поднял глаза на меня:
- Постой, если тебе интересно.
- Мне интересно, - ответил я, а он кивнул головой и вернулся к разговору со своим собеседником.
Я поближе рассмотрел рисунок.
Парень, как оказалось, бывал или жил в тех местах откуда приехал человек и разговор их был примерно такой:
- А ты помнишь, вот там и вот там было вот то и вот это?
Старик помнил всё и с удовольствием рассказывал как туда ехать и сколько раз он ходил по тому самому месту в ларёк за пивом. Речь шла о Душанбе. Девушка, как мне показалось, скучала, а я не особенно вникал в суть: за спиной ревел город, проносились машины, иногда они грохочут так, что себя самого не услышишь, топали куда-то люди. Мне же хотелось узнать только одно - "Почему человек рисует храмы, и как дошёл он до жизни такой?" Пытать я его не собирался, а за спрос не бьют нос. Я слушал, ждал и изучал мир вокруг, состояние покоя тому очень способствует.
Старик привлекает внимание и это бесспорно. Вот кто-то положил мелочь в его шапку; девочки младшего школьного возраста показывают на него пальцем, нарезают несколько кругов неподалёку и убегают; какой-то дядька остановился, смотрит на рисунок, зашёл с другой стороны. Вид интеллигентный, а одет, как обсос.
- Красиво, - говорит он, через плечо старика. - Это вы рисуете храм, который будут строить в Твери?
- Нет, это Троица..., - отвечает человек. Он ещё что-то говорит, но Тверской проспект проглотил его слова.
- Хорошо, - говорит дядька, - красиво.
И отходит.
Вот, наконец, молодой человек и девушка встают. Парень прощается, жмёт руку старику, и они уходят. Мы остаёмся одни. Он что-то чиркает мелком - раз, раз (вот бы мне так научиться) - трёт пальцем, всей ладонью, и улыбаясь смотрит на меня. Он что-то весёлое говорил напоследок, когда расставался со своим собеседником и теперь в прекрасном расположении духа.
- Эх, я какой! Смеюсь надо всем, смеюсь себе, и никто мне этого теперь не запретит, никто теперь...
Я присел на корточки поближе к нему. Невозможно ничего разобрать, когда едет машина - каша в голове. Старик улыбается.
- Почему вы рисуете храмы, почему не что-то другое? - спрашиваю я.
- Ну, а как же? - он всплеснул руками. - Я всегда рисую церквы, всегда церквы или природу иногда; но больше храм...
У него интересная манера говорить. Он не строчит как автомат, не проглатывает слова и не тянет. Он как бы шамкает губами, но не так как это делают беззубые старухи. Не могу объяснить: есть ощущение, что он не говорит, а проговаривает, одновременно немного нравоучительно и немного наивно, будто бы извиняясь за только что сказанное.
- Я же иконки подправляю, старые иконки. Батюшка даст, а я рисую. Раньше, откуда приехал, всегда при церквах делал как надо. Я вот вчера нарисовал, - он показывает рукой немного в сторону, туда, где сегодня нет ничего.
- И написал - "Господи, спаси и сохрани Россию". Они же чувствуют, чёрные, они чувствуют, что наша слабость и понаехали.
Молчит.
- Нехай! Нехай приезжают! Русские всё равно будут, мало будет русских, а всё равно будут. Нехай! Извини, я ж с тобой совсем по кубански гутарю.
- Ничего.
Он смеётся, глухо как-то, невесело, не задорно смеётся, отклоняясь при этом немного назад и поднимая лицо к небу; пару секунд. Руки его упёрты в землю по сторонам - получается как стартовый комплекс ракеты. Создаётся впечатление, что у него нет ног. Я встречал несколько раз инвалидов не на колясках, а на каких-то самодельных тележках: доска, маленькие колёсики и руки, руки которыми они толкаются. Я видел один раз в электричке, подъезжая к Серпухову, человека без коляски - он просто полз, полчеловека, ползущие по грязному, заплёванному проходу непонятно как, куда и откуда. Он даже деньги не мог взять, не просил, а впереди шёл маленький мальчик - просил он.
Это только ощущение. Прошло. У этого старика ноги были.
- Задыхается Россия, продали всё, торгуют и торгуют. Торгашки ходят. Дурак, говорят, смеются, ругаются - ты что рисуешь, мы ногами, а ты рисуешь. Торгашка - свиное рыло, килограмм сосисок за один раз съедает. Тяжело сейчас, чёрные давят..., в храм не ходят; тяжело... Они вечером, после смены все пьяные в номерах валяются...
Он показывает глазами на гостиницу в сотне метров, там же казино, вездесущие менялы, ресторан, ещё какая-то внушительная бандура строится неподалёку.
- Пальцем не показывай - грех.
Человек смотрит на свой рисунок, исправляет что-то и продолжает.
- Вниз катится всё, Россия вниз катится...
- Разве только сейчас? Куда раньше шла Россия? - спрашиваю я.
- Раньше тоже катилась, сильно катилась, а сегодня совсем. Нехай! Всё равно...
Со спины подходит какая-то женщина; я её плохо вижу, да и слышу плохо - мимо ползёт трамвай. Махнула рукой и пошла дальше, а старик смеётся точно также как в первый раз; крестит воздух ей в след.
- Иди, иди. Хорошо. Солнышко светит..., - говорит, говорит, а потом, - ...как станет холодно, поеду зимовать.
- А где вы живёте? - спрашиваю я.
- Как где?
- Ну, где ночуете, спите где?
- В церкви живу, в церкви. Батюшка пускает, кормят там всех, - он говорит это так, как будто это какая-то прописная истина. Разве бывает иначе?
Старик поднимает глаза на храм что напротив, на том берегу речки:
- Показывать грех. В церкви кормят всех, кто хочешь, приходи. Заходишь в трапезную там тебя спрашивают сразу, грязный али нет, про вшей. Врать никогда не надо. Некоторые врут, а я вот и то морду с утра умою, водой её водой. Там у кого вши сразу лекарствами всякими, дезодорантами прыскают...
Он снова смеётся, но уже веселее и дотрагивается рукой до своих волос, то ли поправляет, то ли демонстрирует отсутствие у него в шевелюре зверей. Я улыбаюсь.
- Работаем при храме, - человек продолжает. - Я ведь всё умею своими руками. Смотри, какие у меня руки, - и он протягивает мне грязные ладони.
Я смотрю. Руки обыкновенные, только все линии, которые так любят разгадывать хироманты, настолько яркие, настолько врезавшиеся в плоть, что на секунду кажется, будто это свежие рубцы и вот-вот треснут они, лопнут и вывалится на свет красное мясо. Я смотрю, но своих рук не показываю.
- Вот такие они, мои руки, - старик с силой опускает их на землю и улыбается, но видно, что он немного ушибся и ему больно; секунда жжения - асфальт не земля.
- Иконы рисовал, строю, но я гоняю их там, даю разгону. Бывало, придёт человек, бедный человек ничего нет, с тюрьмы только вышел, а они..., эх. Я ж говорил камнетёсам этим, что не будет дождя, работайте. Говорил им, не будет, а они сидят. Тучки с утра бегали и ушли. Не хотят.... Ай, - и он показывает вверх:
- Развиднелось всё, солнышко. Я же говорил...
- Вы всегда верили в Бога или пришли?
???
- Ну, вам рассказывали в детстве, а может быть..., - пытаюсь уточнить я. Плохой вопрос, как мне кажется, но я спросил.
- Конечно, пришёл, конечно же, пришёл. Как по другому?
- Почему; как это случилось? - вроде и не надо, а я лезу дальше. Если рассказывает человек значит можно, значит может рассказать, не считает это запретной темой.
Старик не смущён, не обескуражен, да и чего тут, по правде говоря, смущаться? Он достаёт откуда-то сигаретину и закуривает.
- Когда мама моя ноженьки свои потеряла, мама моя. Знаешь такой город, Нижний Новгород?
- Знаю. Не был никогда, но слышал.
- Все у меня теперь выросли, я человек свободный: сын пропал куда-то, дочка на Урале где-то, но я с ней не переписываюсь, не пишет, - старик виновато пожимает плечами, грустно улыбается и делает затяжку. Говорит много...
- Приезжаю я к ней в больницу. Предупредили меня, захожу в палату, мама лежит. Ей одну ногу отрезали, а вторую потом - сразу нельзя обе, она старенькая. Мама, мама..., спалю их всех, сожгу дом этот... Жена у меня была - хорошая женщина, приятная. Она не выпивала совсем...
Рядом остановился и присел какой-то мужчина, но я так и не рассмотрел его. Слушал.
- Редко выпивала, а в тот раз на работе её уговорили. День Рождения у кого-то, давай, давай и затащили. Она не пила никогда, а тут напилась. Пошла домой, села на крылечко и сидит. Вот ноги и отморозила. Всю ночь сидела, её бабы утром только нашли когда коров пошли доить. Что ж ты, говорят, милая, тут сидишь, а она... Спалю дом этот, проститутка проклятая напоила.... Прости меня, Господи.
Человек докурил.
- Я маме купил всего: фрукты, конфет, винца хорошего, чтобы боли не чувствовала. Ей вторую ногу отрезали, и умом тронулась она. Ничего не понимает, никого не узнаёт. Меня с братом моим путала, а тот помер уже. Мишенька, говорит, Мишенька, это ты пришёл? Я запил, пил много. Говорю ей - подожгу тот дом, и поджог. Не сгорел. Участковый наш хороший мужик был, отвёл меня в сторону; он всё понимал. Смирись, говорит, смирись. Убьёшь ты эту бабу, сожжёшь, а детишки? Детишки то они не в чём не виноватые. Мама, мама...
Старик согнулся весь и как будто бы заплакал; нет.
- Я в богадельню её отдал, хорошая богадельня, а сам собрался и уехал. Бросил всё и вот с тех пор катаюсь...
Он смотрел на меня ясными глазами в упор.
- Вы давно пьёте.
- Давно пью, давно. Ты знаешь, я могу не пить, долго не пить. Батюшка даст мне иконку, и я рисую. Рисую и не пью - в завязке, понимаешь?
- Понимаю.
- А потом говорю, пойду-ка я, выпью самогоночки. Батюшка меня отпускает, я у него спрашиваю. Он знает что легче оно, разрешает. Я когда рисую, опустошаюсь весь, пустой и надо жизни маленько. Отдаю всё и так тяжело, а самогоночка она помогает. Трудно очень, опора людям нужна, а сегодня нет никакой опоры.
- Какая опора, что это такое? - спрашиваю.
- Ну, как что? Нет никого, веры нет. Правительство это драное, продажное, чёрные понаехали, пьянь... Помазанника божьего нет...
- А кто помазанник, как его узнать? Может быть, я помазанник, может быть он?
- Что ты говоришь такое? Ты ошибаешься, путаешься, жестоко путаешься. Из роду в род передаётся, вот оно как. Был царь - он и есть помазанник.
- Романовы?
- Да.
- Вы думаете, что при царе было лучше?
- Наверное. Я же не Эйнштейн и время двигать не могу.
(Эйнштейн, Эйнштейн... Поспрашивайте про Эйнштейна в полукилометре отсюда, у входа в университетский корпус, приходит мне в голову)
- Под Богом жила Россия, тяжело было, народу трудно жить, но не так как сейчас. Гришку Распутина в Неве утопили, а храмы, дела его, до сих пор стоят..., правительство..., нехристи...
- Может быть найти потомков царя?
- Да что их искать, в Америке они - десятая вода на киселе. Живут себе, пусть...; опора нужна...
- А у чёрных есть Бог? - интересуюсь я.
- Конечно есть. Он у них...
- Но ведь Бог один, разве нет? - перебиваю.
- Один, - человек смотрит в небо и крестится. - Я и за них молюсь, за всех молюсь Господу нашему.
- Так что же делать тогда? - задаю последний вопрос. - Как быть и как поступать, чтобы помочь России, чтобы людям жилось легче?
- Не знаю, - старик водит мелком по асфальту. - Это тебе надо в храм пойти, спросить у батюшки...
Я собираюсь уходить, как вдруг в разговор вклинивается мужчина, который до этого момента слушал нас молча.
- Вы ведь знаете, что на Востоке в религии вообще нет понятия зла, - говорит он.
"Откуда он это взял, на каком Востоке?..., всё это только слова" - думаю я и не давая ему развить мысль:
- Знаем, прекрасно знаем, что по отдельности мы все не злобные, хорошие, а как соберёмся вместе, так кричи караул. Почему?
- Так мы же стадо, просто стадо, - отвечает мужчина и смотрит на меня.
Мне двадцать три.
Мужчине под сорок.
Старику за пятьдесят.
- Простите меня, - говорю я и встаю. - Простите если что не так. Прощайте.
- Прости, - говорит старик, крестит меня, и я уже ничего не слышу. Машины вокруг.