В поезде его никто не узнавал. Рок-стар с больше чем двадцатилетним стажем, одной половине мира он был известен как Василий Шуйский, другой - как Бэзил Шуйски, а просто в миру - как Владимир Шустров, хотя так его давно уже никто не звал, и от этого имени он попросту отвык. Первый псевдоним он взял себе как раз лет двадцать назад, из провинции отправляясь завоёвывать Москву и даже не зная толком, кем этот самый Василий Шуйский, вообще, приходится. Помнилось только, что - кто-то из русской истории. Просто имя показалось достаточно звучным и созвучным... Уж потом в ходе какого-то разговора (разговора, теперь уже изрядно затуманенного - во-первых, самим прошествием лет, а, во-вторых, хвачено тогда было не слабо...) допёр, что - царь. И сделал каменную мину, мол, для него это известный факт. Второй псевдоним оказался таким же немудрящим переложением первого на английский. Опять двинул по пути наименьшего сопротивления - moved down the line of least resistance. Случилось это лет девять назад, когда его позвали на заработки в Штаты. С псевдонимом то на то и вышло: Basil Shuisky - там это вообще никому ничего не говорило, вызывало только гримасу равнодушно-вежливого или, смотря по обстоятельствам, сдержанно-озлобленного недоумения. Что же касается dough, то есть бабла, видит бог, кое-что он всё-таки заработал, по здешним, конечно, российским, как стало принято говорить, меркам ("Скоро, чего доброго, и язык переименуют в российский", - подумалось с неудовольствием). Встал там даже на дорожку, которая - скинуть бы этак годков пятнадцать! - могла бы со временем вывести его в тамошние филм-старз (film-stars). Снялся в последнем блокбастере самого Пола Ванховена, "Зелёном бурнусе", правда, в роли, скорее, даже не второго, а третьего плана - русского террориста из Аль-Каиды. Куда уж ему до той молодой певички, какой-то Кати Семёновой, про которую все сейчас говорят. Тоже впервые в жизни снялась в кино, тоже сразу в американском, но, надо же, говорят, в следующем году уже будут номинировать на Оскара. Как лучшую актрису года. При том, что играла всё-таки американку и, главное, женщину лет на десять старше себя. Хотя во всех статьях обозреватели твердили, что это как раз то, что надо. Потому что всё дело в том - что это была за женщина. Нимфетка, только двадцать лет спустя, но всё равно, не может выглядеть старухой. Один русский эмигрант сумел в своём романе свести главных персонажей книг двух разных авторов - Набокова и Сэлинджера, "Лолиты" и "Ловца во ржи". А другой русский, только уже сын русских родителей, не эмигрант, а, так сказать, американец в первом поколении, сподобился поставить этот роман в кино. При том, что Сэллинджер упорно не даёт снимать фильм по своему шедевру! Такой вот неслабый замес. Ладно, всё это удачи нового поколения. А мы, старпёры, выкормыши ещё советского режима, не способны держать и свечки перед ними, и нам надо довольствоваться собственным везением... И на том спасибо... Жаль только, что до широкого российского зрителя "Зелёный бурнус", похоже, ещё не дошёл, отметил Шуйски, не без некоторого облегчения кутаясь в анонимность, укрываясь ею, как неким магическим - в самом деле! - плащом. Или мантией. Но, оказывается, дошли другие.
Заглянул в вагон-ресторан (это при том, что до прибытия в родной городишко оставалось каких-нибудь полчаса! - что ж, в поступках, действиях любил лёгкость, спонтанность), официант же как-то странно на него поглядел. Он даже немножко засомневался в своей безвестности. Но тут же понял, что вся проблема - в его бледно-голубоватой джинсе, весьма просторно болтающейся на поношенном, тощем теле, и, может быть, ещё развесистых патлах с проседью - хоть и всего-то знак принадлежности к цеху. Однако Шуйски ни мало не смутился. Компания какой-то особенно чистой публики сидела за двумя столиками в средине вагона. Подошёл к ним вплотную, сел рядом, за столик через проход. И уж тогда сообразил, что это вовсе не одна компания, а две вполне самостоятельные: они разговаривали на разных языках - иностранцы (да и кто ещё может так празднично носить самую заурядную в общем-то одежду?), немцы и американцы, судя по буравящему воздух говору.
- Gewiss...
- This bastard...
- Ich weis es nicht...
- Entschuldigen bitte...
- Fucking-A, you are jolly well right...
Так звучала заморская речь, хотя за точность восприятия не мог он сейчас поручиться... Возможно, именно такие слова Бэзилу только чудились - по настроению...
Вот и до его малой родины докатилась глобальная цивилизация. Heimatort - так это у немцев, кажется, называется. Хотя - die AuslДnder, the foreigners едут, конечно же, в Москву, рассудил про себя Бэзил.
Внезапно в вагоне потемнело. Тотчас зажёгся верхний свет. Аварийный, что ли, и, может быть, даже автоматически - один бог ведает. А скорее всего, просто не оплошал официант, стоявший рядом с выключателем на стене. Но какое-то мгновенье вагон всё-таки пребывал в полной, кромешной тьме. Шуйски, хотя вообще-то и любил внезапность в действиях, собственных поступках, тут её совсем не оценил. Даже испугался. Вообще-то жизнь на Западе приучила его к тому, что всё в наше время стоит принимать всерьёз, предполагая худшее. Опять же, некоторая близость к кинематографическому цеху, злоупотребление просмотром триллеров, фильмов-катастроф... Честное слово, у него даже мелькнула мысль, что светопреставление началось. Или, может быть, теракт... Похоже, все эти чувства отразились на лице нашего путешественника. Мужчина, сидевший за ближайшим столиком в этом же ряду, лицом к нему (стал бы он присаживаться к уже кем-то занятому столику!), явно, не иностранец и не зритель фильмов Ванховена, хотя и очень приличный пассажир, в белоснежной рубашке и при широком переливистом галстуке, в антрацитно-чёрном пиджаке (только что не смокинге!), бросил на него брюзгливый взгляд, было ещё сильнее скривился, а потом буркнул через разделяющее их довольно порядочное расстояние (два столика практически):
- Тоннель. Выстроили. Что раньше здесь не бывали?
- Давно, - процедил Бэзил. Шипением пытаясь прикрыть то ли испуг, то ли усвоенный за годы скитаний по миру лёгкий неопределённый акцент. А что, узнал, что ли? - подумал про доброхота-попутчика. Сердоболен не в меру... Тоже, скорее, иностранная какая-то повадка, не наша, не россиянская. У россиянина в таких оказиях, скорее, диаметрально противоположный подход... Может, с этими "цивилизаторами", сопровождающий? Но спрашивать ничего не стал. Покосился в окно - в самом деле, вроде бы каменная стена скользила за стеклом. Ну почти совсем как в рассказе Дюрренматта... Быстренько промокнул салфеткой губы, оторвал зад от сиденья. Скоро выходить. Потому что внезапно - опять-таки спонтанно - он решил, что не станет дожидаться прибытия поезда на вокзал - центральный вокзал (памятник истории, построенный ещё при царе Горохе, в позапрошлом веке, при царском режиме; а вообще-то в Heimatort'е другого-то вокзала и не было) - а соскочит на "дачной" платформе на самой окраине городишки. Открытой платформе, вроде подмосковных, для электричек. Как в студенческие деньки, когда был ещё оправдывающим фамилию Владимиром Шустровым. Частенько здесь выходил, из институтской общаги возвращаясь в родительский дом. Топал от платформы пешком - автобусы тогда ходили крайне редко...
Надо было у кого-нибудь спросить, да делает ли этот поезд здесь остановку, но уж все запасные секунды истекли, чтоб ещё разыскивать проводника, а задать такой же вопрос расторопному официанту или, хоть, тому сердобольному соседу в "антрацитовом" костюме язык не поворачивался. Ни с того, ни с сего вдруг проснулась заносчивая стеснительность, от которой столько в детстве страдал - пока не научился, фигурально, любые двери перед собой распахивать пинком...
Действовал в состоянии какого-то душевного пожара. Закинув средней величины баул за плечо (любил пересекать континенты и океаны налегке), рысцою пронёсся в конец вагона. Победно ввалился в тамбур и для пущей устойчивости раскорячил ноги в стороны. Неожиданно, как и в безвозвратные годы юности, в тамбуре пахло мазутом и железом. Этот с детства казавшийся "железнодорожным" запах, истреблённый в купе и проходе вагона всеми нынешними озонаторами, одораторами и деодораторами, здесь был жив до сих пор. Только грустно сделалось отчего-то, может, потому, что теперь он, Шуйски, дожидался здесь выхода совершенно один? Никто не подпирал его сзади пузом в спину, не теснил к двери, разгорячённо притопав следом... Досрочная "дачная" остановка только ему одному была нужна. Он один хотел незаконно выскочить из генерального расписания движения.
Впрочем, платформа на окраине городка тоже оказалась включена в число остановок экспресса.
Когда за окном двери начали мелькать длинные корпуса и прежде вечно интриговавших его непонятных промышленных шараг, гаражей автобусного парка, поезд начал сбавлять ход. И, на ползучей скорости поравнявшись с платформой, вовсе остановился. Не дожидаясь никаких проводников, Шуйски сам открыл дверь и шагнул наружу. Под ногами, обутыми в узкие остроносые с пряжками туфли, был такой же, что и двадцать лет назад, асфальт платформы. Вот только сверху она оказалась теперь крытой - оглянувшись по сторонам, Бэзил тут же отметил этот результат истекших лет. Немного его удивило то, что теперешние его чувства не совсем похожи на те вспышки эйфории, которыми он бывало разражался при схожих обстоятельствах, будучи студентом. Сначала настрадавшись от всяческой неизвестности - машинисты соблюдали график движения весьма по-барски, хотя поезд и назывался, чаще всего, "колхозник" - выскакивая на неподвижную твердь платформы, от радости будто терял в весе, на несколько секунд чувствовал себя таким же лёгким, как первый человек, очутившийся на Луне... Сейчас, наоборот, как будто произошло увеличение силы гравитации. И радость тоже поднималась в нём какою-то замедленной, вязкой волной... Он стоял один на платформе. Стоял, будто осматриваясь вокруг себя, на самом деле - пытаясь отдышаться. Обзор пока что не был круговым, только половинчатым, причём, открыта взгляду была наименее интересная половинка местности, по эту сторону от железнодорожного полотна. Практически сразу за насыпью начиналась зона дачных участков - этакое блекло-пёстрое, коряво-застывшее море коробочек, уходящее к самому горизонту; городские постройки, располагавшиеся по другую сторону от путей, были покамест скрыты от Бэзила вагонами поезда. Всё ещё длилась остановка, чтоб все желающие успели выйти. Но никто больше не вышел. Наконец поезд тронулся. Бэзил тоже потихоньку двинулся против его хода вдоль платформы. Конечно же, последний вагон разгоняющегося состава проскочил конец платформы раньше, чем дошкандыбал туда Шуйски. Совсем по-ковбойски, враскорячку, он сошел по ступенькам вниз, беспрепятственно перебрался через рельсы. Потрескавшаяся асфальтовая дорожка вела его дальше, к тротуару, опоясывающему соседствующий с железной дорогой жилищный массив. Прямо от крыш красноватых панельных пятиэтажных домов начиналось пронзительно голубое, обманчиво южное небо малой северной родины... Шуйски решил, что до места, как и встарь, доберётся пешком. Чтоб возвращение стало как бы более полным... Только теперь уже не в отчий дом - ни отца, ни матери не было больше в живых, но оставалась здесь, на родине, младшая сестра.
Он шагал сначала очень бодро, размашисто. Пытался даже цокать языком: что же изменилось? Узкая асфальтовая дорожка забирала вправо, а что убегало за изгиб её, скрывали шеренги тополей, выстроившихся вдоль панельных пятиэтажек семидесятых годов постройки. Сколько было хожено им здесь? А зимой, вечером, почти что ночью? В мороз градусов этак в двадцать пять! Иногда терпения не хватало следовать чётким, хотя и дугообразным курсом дорожки - слишком длинной казалась - и шагал напрямик - дворьём... Неназначенных встреч с аборигенами не боялся - их, надо признать, ни разу за всё его институтское время и не случилось, таких тесных контактов третьего рода. Иногда, наоборот, в элегическом настроении, в мае, в июне, плёлся не спеша кружным, долгим путём, дышал воздухом, наслаждался возвращеньем... Неужели всё это было с ним, это он был тем не ходившим, а просто летавшим молодым парнем? ("Моё, всё будет моим!") А теперь каждый шаг почему-то кажется для него усилием. И родные ландшафты просто им узнаются, как что-то знакомое и давно забытое, но не вызывают шквальное воспламенение эмоций. Перегорел? Или просто подустал с дороги? И вдруг совершенно машинально, неожиданно для самого себя он махнул рукой перед взявшимся откуда-то сбоку, выруливающим на главную дорогу из дворов "чеккером" - здоровенной жёлтой машиной с шашечками вдоль борта. "Волга", что ли? Такси. А в общем, капитулировал, спёкся...
- Куда? - спросил таксёр.
- Улица Серафимовича, 23.
- Нету теперь такой. Теперь это улица Мешочная, чёрти её дери, дореволюционное название, восстановили.
- А-а. Ну всё равно. На Мешочную, так на Мешочную. Там ведь вроде не осталось старых домов. Дореволюционных.
- Не осталось. Вот я и говорю, переименовали, мать их... А вы местный? Давно не были в наших краях?..
- Давно... - вздохнул Бэзил.
- То и чувствуется. Говор какой-то не наш. Часом не из Америки? С Брайтон-Бич?
- Бывать приходилось. Но вообще - не оттуда, - буркнул Шуйски. И таксёр его не узнал.
Подъехали быстро - городок за эти годы не вырос, по крайней мере улицу Серафимовича от платформы дальше не отнесли, только переименовали, вернее, восстановили в прежнем имени, а водила гнал свою колымагу, явно, против правил, споро.
- Сколько? - спросил Шуйски.
- Шестьдесят, - ворчливо назвал цену таксёр. Бэзил молча сунул ему стольник.
А он ведь и не знал, ждёт его кто здесь или нет. Шагал к панельному пятиэтажному дому (125-я серия, вдруг вспомнилось, надо же!), и - вот штука-то! - чувствовал какой-то упадок сил. Натурально, что-то защемило в левом боку, лоб покрылся испариной. Начал взбираться по лестнице - загажено умеренно, слава богу, не первый день в России, привык. Дошёл до третьего этажа. Дверь незнакомая - стальная. И три другие двери на площадке - тоже стальные. "Это у них мода такая пошла", - догадался Бэзил. Позвонил. Послышались шаги. Затем лязгнул замок, дверь открылась. На пороге стояла сестра.
- Ты? - не слишком-то сильно удивилась она.
- Ну да, - как-то глупо подтвердил Бэзил.
- Ну, проходи, - Но предложила не очень-то приветливо. - И учти, я сейчас ухожу. Мне надо. По делам.
Шуйски вошёл внутрь. Сестра закрыла за ним дверь.
- Как же так, Лена?.. - довольно жалко залепетал Бэзил. "Неужели ты не рада", - хотел сказать он, но вместо этого промямлил: - Ты?.. Несмотря на... Ведь я же приехал!.. (Чуть не добавил: "Хотел сделать сюрприз...")
Но сестра будто поняла не досказанное им!
- Ты столько не писал, не звонил, - начала она глухо, но при этом как-то резко наращивая тон, и оттого - вдвойне угрожающе. - Я отлично без тебя обходилась. Я вообще не люблю, когда на меня вот так сваливаются, как хрен с горы...
На несколько секунд оба замолчали.
- Ты только что для меня почти не существовал, Володя, - продолжила она на уже взятой ею, решительной ноте.
- Понимаю... - уныло протянул Шуйски (у него чуть не вырвалось: "Gewiss").
- В общем, устраивайся пока. Располагайся. Сам. Потом приду, поговорим.
Бэзил послушно кивнул.
Сестра ушла, а он остался один. Даже не стал глядеть, что ещё, кроме входных дверей, изменилось в квартире. Сестра жила здесь, в двух комнатах, вдвоём с дочкой - с мужем вот уже лет семь как развелась. Это было Шуйски известно. "А нового мужика, похоже, не завела", - почему-то решил он.
Первым же делом забрался в туалет. Мечтал об этом чуть не всю дорогу от Мюнхена, мысленно хохотнул Шуйски. Сидя на унитазе, извлек из себя звук, похожий на вступительный рифф песни "Роллинг Стоунз" "Удовлетворение". Вот награды за годы странствий с неупорядоченным, нездоровым питанием... Потом перебрался в ванную и постоял под душем.
Ожидая, когда высохнут волосы (хотя многие ровесники его, товарищи по цеху, изменили свои стрижки в пользу коротких, "братковских", он оставался верен старым идеалам и канонам), ходил по квартире, бросал вокруг себя невнимательные, небрежные взгляды. Последний свой компакт-диск - надо было что-то привезти в подарок - положил на столик рядом с мыльницей - CD-магнитолой. "Даже центра себя не завела", - подумал он про сестру сокрушённо. Вообще обстановка в комнатах была довольно бедной и вполне совковой. Главным богатством сестры до сих пор, похоже, оставался забитый книгами шкаф; там стоял всё тот же Булгаков, Набоков, Белый ("Чёрного для симметрии не хватает", - вполне дежурно сострил он про себя - далеко не в первый уже раз), переводной Джойс, Пруст, Кафка, Томас Манн, какие-то Брох с Музилем и ещё - это явно прибавилось за время последней его отлучки - дешёвые карманные томики какой-то вполне "российской" борзописки (судя по количеству) по фамилии Тунцова. О DVD-проигрывателе или хотя бы компьютере говорить не приходилось. Так что он не знал, куда девать DVD-диск своего последнего фильма, в котором он мелькнул в паре-тройке кадров с зелёной повязкой на голове и допотопным "калашом-47" в руках. Того самого "Зелёного бурнуса" Пола Ванховена (парафраз старого-престарого романа Джона Бакэна, написанного ещё во времена Великой Войны и её же событиям, кстати, посвящённого; русские в том романе без всяких ужимок назывались друзьями - это мы всегда были горазды писать про своих тогдашних союзников всякие гадости - что они, мол, готовы сражаться с немцем до последней капли русской крови...). Помявшись немного, положил диск сверху на коробочку музыкального компакта.
Пригородные поезда его студенческих времён привозили его домой либо рано утром, либо поздно вечером. Сегодня он приехал не на пригородном и уже после полудня. Подкатывал уже вечер потихоньку, хотя - начало июля - приближение его пока не чувствовалось. Шуйски вдруг неудержимо потянуло на улицу. Ведь не для того он совершил такой почти трансконтинентальный вояж, чтоб просидеть в четырёх стенах, дожидаясь возвращения не слишком-то взволнованной его приездом сестрицы.
Теперь он для себя постановил твёрдо: никаких больше такси, уж не говоря про эти жуткие трамваи-автобусы, - и бодро постукивал каблуками своих длинноносых туфель по выгоревшему, в трещинах асфальту родного городишки. Ну да, чем не ковбой, только что подходящей шляпы на голове нет... Шагал без всякого плана, просто глазел по сторонам, то ли пытался мысленно отмотать двадцать последних лет назад, почувствовать себя снова беззаботным студентом, у которого вся жизнь ещё впереди и всё-всё в этом мире будет принадлежать ему, то ли наоборот - хотел понять, каким же стал за это время город, который дал ему старт в жизни. "Нужно будет сходить на кладбище, к дорогим для тебя могилам", - кажется, впервые подумал он. "Но не сейчас. Сейчас тебя интересует другое..." Он сообразил, что его длинные, исхудалые, усталые ковбойские ноги несут его к городскому Дому Культуры. Туда, где Шуйски - - Шуйский - - Шустров когда-то начинал свой не мёдом мазанный путь рокера. (И откуда только взялось это дурацкое - "не мёдом мазанный"? Из какой-то дурацкой политической рекламы). Ad astra...
Выяснилось, что одного лишь инстинкта в поисках правильной дороги мало. Ты и всегда-то был не слишком streetwise, оценил самого себя. А память тоже дала сбой. Шуйски не дошёл один квартал до нужного перекрёстка и слишком рано повернул, не на ту улицу, на параллельную ей. И шагал потом неверною дорогой как во сне: изумляясь тому, как одно за другим не сбываются все его ожидания. Всё было не то. Неужели так безжалостно перепахали весь исторический ландшафт?! И вдруг его словно током прошибло: да конечно же, это улица Ленина, а надо идти по Советской!.. Затряс от облегчения головой и припустил по перпендикулярно идущей улочке исправлять ошибку.
Минут двадцать спустя приближался к коричневато-красной кирпичной глыбе Дома Культуры. Щиты с объявлениями висели на стенах, а кругом толпился народ, много народу. Ба! да тут какой-то фестиваль, удивился Шуйски. Это слово он сумел издалека разглядеть на одной из афиш. А при более близком рассмотрении доступным сделалось и продолжение: народной музыки. Фестиваль народной музыки. Международный. International. Надо же, как подгадал. Хотя - никогда особенно-то сильно народной музыкой не интересовался и не увлекался.
Зачем-то Шуйски подошёл к самым ступенькам входа. Группа с заметным изяществом одетых мужчин как раз вливалась через распахнутую дверь внутрь, в фойе дворца. Вот загадка, какая-то общая черта их облика, одежды цепляла его взгляд. Да это же те самые иностранцы, с которыми он вместе ехал в поезде! Немцы и американцы... Значит, на фестиваль направлялись, а вовсе не в Москву. А вот он, Шуйски, то есть Шустров, совершая визит на родину, ничего о таком культурном событии не знал...
- Лишнего билетика не будет? - неожиданно окликнули его.
- Что, а? Как? - встряхнулся от охвативших его грёз наяву Бэзил.
- Лишнего билетика, говорю.
Перед ним стоял мужчина, примерно его роста и его возраста; нет, пожалуй, чуточку старше. Его сивые волосы были довольно коротко пострижены, а их природный цвет несколько скрадывал уже принявшуюся за них седину. И весь он был каким-то серым, сивым - светлые, хотя и разных тонов штаны и рубашка, мучнисто-бледное, с глубоко врезавшимися в несколько одутловатые щёки складками лицо. Но сам не так чтобы уж очень толстый. Хотя и раздобревший слегка, с выступающим под рубашкой животиком... Ведь уже в молодости казался пухловатым. Шуйски узнавал и не узнал его. Коля?! Лидер их группы, той самой, которую Шустров-Шуйский бросил, уехав покорять свет, вернее, сначала - Москву. Коля, который частенько мимо нот распевал баллады собственного сочинения (только это и спасало!) и не всегда зажимал все струны, когда брал аккорды... Заезжий московский продюсер его - в отличии от Шустрова - с собой не взял. Он ведь постарше был - как тогда было сказано: "староват". И оказывается, он здесь... Все эти годы... А где же ещё ему было быть?! Чем он здесь занимается? Ходит на вот такие вот концерты? Фестивали, то есть...
- How are you, Basil? - неожиданно на деревянном, школярском английском заговорил Николай. - How is the last film of yours? I heard it was a Paul Vanhoven's... Now you're gonna take part in this concert? How - did you find our old town?
- Just fine, - совершенно машинально на том же языке ответил Шуйски. - What're you doing here, old chum? You got older... You are still interesting in folk music, ain't you?
- Nope, - бодро ответил Коля. - И ты же знаешь, я никогда не был... - вдруг перешёл он на русский. - У меня дочка здесь сегодня выступает, - пояснил он. - Она у нас теперь знаменитость. Худрук народного хора. В родном городе проездом. Из Европ да Америк не вылазит. Знаменитость, - и кивнул куда-то в сторону. На афишу, догадался Шуйски. Не мог почему-то отвести взгляд от больших грустных и одновременно счастливых, аж заискрившихся слезой серых глаз Коли. Пытался вспомнить его дочурку - и не столько её саму, потому что ни разу тогда её не видел, а просто знал про её существование, которое, кстати, здорово мешало Коле в его рок-сейшенах, - а, вот именно, что она тогда значила для Коли, тот её образ, что складывался из его рассказов. Зачем-то даже попробовал представить, какой она стала сейчас. Должно быть, такая же серьёзная, как её отец, девица, - ей ведь уже за двадцать. Как её звали? Вернее, как её зовут?.. А какая у Коли фамилия? Да ведь - Семёнов?! Тогда неужто - она?!.. Как же он раньше-то не мог - put two and two together...
Коля, будто прочитав его мысли, покачал головой. Значит, совпадение? Однофамилица?
Шустров вдруг увидел себя и стоявшего перед ним Колю - со стороны. Мысленно. Дворец и заполненные народом улицы вокруг. Весь городок - с большого расстояния. Как точку на земном шаре. И внезапно понял, что теперь его поездка на родину получила какой-то смысл, по-настоящему состоялась.
Март 2004
- Верно...- Этот ублюдок...- Я этого не знаю...- Простите, пожалуйста...- Ясный хрен, всё-таки ты прав... (нем., англ.)
Родной город (нем.)
иностранцы (нем., англ.)
Первой Мировой Войны
хорошо ориентирующийся на городских улицах, разбирающийся в проблемах городской жизни
- Как дела, Бэзил (Василий)? Как твой последний фильм? Слышал, это фильм Пол-Ванховена... Ты сейчас собираешься принять участие в этом концерте? Как - тебе наш старый городок?
- Просто замечательно. Что здесь делаешь, старина? Ты постарел... Всё ещё интересуешься народной музыкой, да?
- Не-ка. (англ.)
Сопоставить два факта и увидеть между ними прямую связь