I'm the most terrific liar you ever saw in your life. It's awful. If I'm on my way to the store to buy a magazine, even, and somebody asks me where I'm going, I'm liable to say I'm going to the opera.
J.D.Salinger "The Catcher in the Rye"
"Я самый отъявленный врун, вам таких поискать. Прямо жуть. Иду в магазин журнал купить, а кто спросит, куда, так могу сказать, в оперу". Дж. Д. Сэлинджер "Ловец во ржи" (Перевод автора)
Пролог
1
Я родился через три года после того, как была написана "Туманность Андромеды". А может быть - вышла в свет. Якобы в рукописи-то была закончена в 1956 году - где-то мне и такая дата попадалась. Сам Ефремов однако увязал роман с запуском первого спутника Земли (исхитрился!) - так это уже пятьдесят седьмой год - ну, оно абсолютно понятно: уж больно дата красивая. (Разве я не такую же штукенцию сейчас пытаюсь отмочить?)
Имеется такой классик американский, писатель Томас Вулф. Ну, для нашего-то брата он фрукт почти не распробованный, а всё оттого, наверно, что вовремя нас к нему не подпустили (в агрономии, как и в кулинарии, сроки - наиважнейшее дело). Так вот, в каком-то своём романе он аж договорился до того, что любовь (или, даже наоборот - не помню точно - ненависть), начавшаяся четыре тысячи лет назад на Крите, дескать, могла закончиться вчера в Техасе. Четыре тысячи! - эк куда хватил. Ну я скромней... В такие радиоуглеродные дали меня не заносит. По мне и пятьдесят седьмой год - гиперборейски седая старина. Опять же "Туманность Андромеды" - привязка очень сильная. Хотя и не полёт Гагарина, конечно. Зато и не Карибский кризис... Правда, и то и то стряслось с миром всё-таки уже потом, после моего рожденья, так что смешно брать за веху. Хотя по большому-то счёту я ведь и к "Туманности" никаким боком не стою. Ну, разве что связь самая минимальная (чуть позже поймёте). И вообще, я - человек, не оправдывающий ожидания...
Да, я такой, обманчивый, насквозь ложный...
Хоть с имени начать. Зовут меня Иван Александрович Ильин. Был такой эмигрант, забугорный философ, и я, значит, стопроцентный его тёзка. Он ещё до моего рождения умер. Только я-то про совпадение - какая бомба в моём имечке (Ваня Ильин! ну, совсем не герой...), какая мина замедленного действия, кроется - почти лет до семнадцати ничегошеньки не знал. Ни в каком месте не зудело, не икалось, интуиция безмолвствовала, равно как и шестое чувство. Или уже седьмое, быть может; в числах запутался. Существовал отлично, как мы в сочинениях тогда кропали, выводили коряво дежурную исповедь ("Свои летние каникулы я провёл очень хорошо", - даже если на самом деле дерьмово). А что, святая правда. Меня ничем в ту пору было не пронять. Хоть про Париж, хоть про какую другую самую что ни на есть супермудрую философию толкуй. И получилось тогда, насчёт "двойника-предшественника" просветили меня (сейчас бы я себя его "клоном" мог назвать; уже достаточно грамотный...), от неведения избавили, а я никакого момента истины в случившемся не узрел. Не собираюсь нагнетать, что это был поворот в моей судьбе... какое там! но важная, интересная всё-таки информация; хотя бы это качество должен был оценить... Нет, только лишь раздражился, по-подростковому так. Одно слово: недоросль.
В девятом классе дело было. И на уроке литературы - символично, конечно! - первое в третьей четверти занятие, в январе. Новый учитель пришёл. До этого у нас всё учительницы были. Наша старая литераторша не явилась в школу первого сентября, подыскала, значит, место получше. Потом оказалось: вовсе не так эйфорично, даже диаметрально наоборот. Сама почти что загнала себя в угол. Поймали на воровстве - у своих же коллег тянула шмотки из учительской. В комиссионке одна обнаружила своё пропавшее пальто. Кто сдал? Такая-то такая-то. Под своими настоящими реквизитами. Скандал! Воровке не хватало денег на красоту - слыла первой красавицей города. Хотя я бы не сказал. Массивная как первая атомная бомба. Кому что нравится, что ли? Бомбы тоже нужны... Профиль древнеримский... Ладно. С уходом её такая началась чехарда - одна училка, через неделю уже другая, за ней - третья. Не успевали запоминать, как зовут! И все, как одна, нервные, задёрганные. Как в таких условиях к классике приобщаться?! И вот постоянного учителя нам нашли. Мужчину. Очень он нас этим удивил. Хотя - с виду не Геракл. Роста среднего, слегка лысоватый. В костюме правда шикарном, сверкающем, как у Геши Козодоева из "Бриллиантовой руки". Да, костюм - блеск. Имечко тоже подходящее - Леонид Зосимович Долгополов. Ну, в именах он побольше нас понимал... Сразу перекличку устроил, познакомиться захотел. Добрался до меня. "Как-как? А по отчеству?" Я сказал. Ну, тут он и выдал. Мол, был философ такой, человек очень серьёзных убеждений. Почти фашист. Я сразу подумал: всё, станут теперь фашистом дразнить. Не сильно и ошибся, кой-какие поползновения в самом деле случились потом. Но тут же и захлебнулись. Видно, совсем мало во мне было фашистского. Я же интроверт, почти аутист (про это - подробнее, может, при случае, потом...).
Не хотелось мне быть ничьим двойником, ничего философического в натуре моей не таилось. А если кому и показалось, то... сам виноват. Байка про Париж, популяризация философии, вышла ему боком. Нечего было про фашистов молоть. Вышибли и его из школы, Долгополова то есть, где-то через полгода. Столько времени понадобилось, чтоб информация просочилась, куда надо, что ли в педсовет, - одноклассник наш, болтун, перед родителями вытянул язык. Сейчас, понимаю, таким слабым звеном мог бы оказаться и я сам. Тоже иногда про школу дома распространялся, под настроение. Но у меня, правда, мудрый был отец. Он ходил на собрания. И там помалкивал, мотал на ус речи других - скандалистов с лужёными глотками хватало...
К тому времени, когда Долгополова в школе не стало, всю эту историю с именем крепко я под разными наслоениями памяти уже погрёб, то есть, попросту постарался забыть. Ну а дальше - только всё лучше и лучше дело пошло, просто под гору. Что ни год - новые заморочки, новая зубная боль... Где уж там о каком-то недоступном запрещённом тёзке-двойнике скорбеть. И так до самого начала девяностых. Когда пришла пора просыпаться от спячки уже всей стране. Попалась мне наконец в руки книжка того, именитого Ильина (видно, и нельзя было давать нам читать раньше!..), - и вот тогда-то воспоминание и шарахнуло меня по башке... внезапное, яркое, пригвоздившее непонятной болью: как в девятом классе всё было... И совсем уж дурной возник вопрос: а если б как-нибудь по-другому тогда повернулось? Если б Зосимович на самом первом своём уроке не сказал? Если бы я?.. Да хрена ли теперь гадать!..
Это я опять не оправдываю... на всякую вздорную лирику сносит. Ладно, всё, принимаю совсем серьёзный и чистосердечный вид. Больше для хохмы я про имя речь завёл. Для затравки. Ну что такое имя? Это же не вексель и какие с него можно дивиденды поиметь? Итог же вопросу подводя, скажу следующее, быть может, даже академическим языком: прикол с именем как бы метафора для меня. Или же парадигма. Как бы ещё одно, дополнительное, литературно-философское всего лишь подтверждение того, какой я неосновательный, ненадёжный человек. Имя-то ещё можно простить. Гораздо хуже, когда человек в предназначении своём оказывается поддельщиком!
Ну вот уже настоящий пример такого отказа в исполнении. Я же вундеркиндом обещал быть. В конце шестидесятых, когда я пошёл в школу, жизнь моя круто переменилась, впервые с собственно рожденья. И неча скалить зубы! Надо понимать, где я рос, - в малолюдном дворе двухэтажных деревяшек, месте довольно глухом, почти патриархальном или, для меня лично, даже скорее, матриархальном, потому как находился там под надзором целой пары бабушек (старшая формально могла числиться даже прабабушкой - мачеха младшей, полноправной бабушки) - в таком болоте почти восемь лет; да, я осенний был ребёнок; так вот, уже почти переростком впервые отправился в официальное учреждение ума-разума набраться, грамоты однако ещё не знал. Дома пытались, конечно, к азбуке приобщить, да что-то звёзд с неба не сорвал: застрял на третьем или четвёртом знаке русской письменности. Такого филологического аппарата было, конечно, маловато для чтенья. Не превзошёл и азы арифметики. Тормоз. Зато в классе - к коллективному разуму, что ли, припал - взорвался как сверхновая. Вспыхнул так, что всех затмил, и тех, кто кичился, что до пятидесяти умеет считать, и тех, кто мог до ста. Да и не оказалось, пожалуй, таких. Сделал тех, кто какие-то слова по слогам шамкать умел, для верности пальцем слюнявя строку. В садике, видите ли, их выдрессировали! Тоже мне платоны и ньютоны! Таким аллюром понёсся вперёд по неизведанным ландшафтам школярской премудрости, что не только алфавит мигом проглотил, но, толком ещё не вылезши из букваря, вдруг схватился за настоящую толстую книжку. Называлась - "Туманность Андромеды".
А вышло это по-детски всё. Набор закладок у меня был, мама подарила к первому сентября (ах, мама, мама, что ж ты наделала; и теперь вряд ли уже поймёшь). Литературные закладочки - каждая иллюстрировала какую-нибудь книжку, прямо, рисунком, а также и соответствующей выдержкой из текста. "Золотая библиотека юношества" - так набор назывался. Рановато, конечно, для первыша-карандаша (так меня старший брат дразнил, сам тогда уже пятиклассник), но я сейчас маму понимаю. Всё тогда было в дефиците. Подвернулось для юношества - вот и купила, а когда ей было для малышни искать? Что там помимо "Туманности" к золотой библиотеке было причислено, сейчас уже не помню... значит, дрянь, дерьмо... а вот и не факт! Рисунок на закладке, "Туманности" посвящённой, тоже поглотила какая-то чёрная дыра. Вопиющее беспамятство; под него сейчас можно подвести психологическую базу...
Так вот, совпадение (сколько, однако, несуразных, ни в какие ворота не лезущих совпадений! ничего, привыкайте), вопреки всем тогдашним уложениям, закономерностям и законам, книга - роман Ефремова про Андромеду и прочее - была у нас дома своя. Даже не знаю, каким солнечным ветром её к нам на полку занесло. Ни мать, ни отец - оба по происхождению из крестьян, служащая и рабочий, - фантастику не жаловали. Отец говорил обычно: "Зола!" - про всё, что ему не глянулось, не важно, книга ли, кино. Блатом в торговле они тоже не обладали - в ту пору иные книги наряду с водкой на уровне валюты ходили. Да и не новая то была книжка, потёртая, читанная уже. Корочки твёрдые, картонные; на лицевой стороне на фоне космического задника с голубой и, кажется, даже расчерченной меридианами и параллелями дыней Земли изображена была голова человека, дерзновенно устремившего себя ввысь. Может быть, тоже чей-то подарок? Другое вероятнее: у кого-то в гостях всучили моим родичам почитать, да по пьянке и забыли...
И ведь что удивительно: что книжка такая фиолетовая... по колеру, об этом я ведь как-то заранее знал, ещё до физического её появления у меня перед глазами, до того, как в домашнюю библиотечку к нам попала... Где-то название я раньше услыхал - ну и отложилось в памяти, тёмным таким сиянием... Мы все очень космос тогда чувствовали. Эпоха такая была. Ракеты рисовали, выкладывая кирпичом, на стенах домов, малевали чуть ли не на заборах (где сейчас одни матюги). И вообще, созревшим фанатом фантастики я порог школы переступил. Во внимание тут надо и какие-то телефильмы про марсиан и летающие тарелки взять, которых я насмотреться успел, хотя и понял очень по-своему... и ещё меньше понятый, но оттого тем более поразительный телеспектакль "Солярис" с его жутковатым, хоть и невидимым, через одни только разговоры героев выраженным Океаном (фильм не успели ещё снять), и пресловутого Фантомаса с его фантомасьими проделками... А тут - я уже школяром, кстати, стал - по телеку реклама фильма одноимённого, "Туманность Андромеды", как раз мелькнула. За афишами "своего", ближайшего, кинотеатра я начал усиленно следить. Но - то ли не включили в репертуар (не широкоформатный там был экран), то ли я сам зевнул - посмотреть картину сразу по выходу в свет не сподобился. И, между прочим, восемь лет этого понадобилось ждать - тут уже телевидение порадело, но ящик был у нас не цветной. А главное, совсем не те уже вихри кружили в ту пору вокруг моей головы. Потому, должно быть, образы и идеи картины в неё не проникли. Да и не много их было, образов этих и идей, - то, что киношники роман здорово усекли, я всё же заметил; денег, что ли, им выделили мало (или же в заднице не хватило скипидару). Я дылдой успел стать, с рыльцем в первом пушку. "Золото Маккены" считал кинособытием и вехой, и какую-то из "Анжелик", на сеанс которой умудрился пробраться не совсем законно, а ещё я по советским миньонам познал творчество "Битлз". То есть начисто изжил в себе поклонника песни про "странную и туманную Андромеду"... Да-да, к моему детскому потрясению возвращаюсь, песня такая как раз была, про женскую ревность к небу и т.п., шлягер, хит детства моего начально-школьного, круто менявшегося и ломавшегося, и я - вот эрудит! - ещё полагал, что речь про какие-то разные Андромеды идёт, одну странную, а другую, стало быть, всю в тумане...
Всеми этими усилиями и влияниями почва для особого влечения к ефремовскому роману унавожена и была, предрасположенность подготовлена. Количество перешло в качество где-то в конце октября, перед самыми осенними каникулами. Днём, ну, может, ближе к вечеру, собираясь браться за уроки, учебники я перед собой на столе разложил. И набор закладок... Кстати, вот ещё что про набор этот припомнить могу. Как-то на перемене одноклассник выхватил его, закладки в бумажном футлярчике, у меня из под носа, с парты, - подразнить - так я аж взвился с места, такая вдруг захлестнула обида и боль. Выяснилось пугающе внезапно, что я не могу перенести даже шутейного покушения на родной предмет - потом подтвердилось, на любую другую мелочь: ручку, карандаш, пенал... В такое приходил исступление, что самому делалось страшно. Впрочем, чёрточку эту странную сумел как-то ото всех скрыть, да и ненаблюдательный вокруг сновал народ... а потом и вовсе я выучился панику подавлять, с хиханьками да хаханьками, как и полагается, переваривать беззлобные наскоки товарищей. И сам об этих припадках необычных почти забыл.
Это было ещё одно отступление лирическое... Не знаю, нужно ли было его приводить. В тот вечер, когда первая в моей жизни идея-фикс охватила меня, никто на меня не нападал, не терроризировал, не кошмарил. Уютом и теплом родного дома я был окружён. На кухне хлопотали бабушки. Их разговор доносился до меня, смешавшись с бормотанием радио, что висело там же, на стене. И я взял в руки набор, и он, вернее, одна из его закладок стала катализатором моего детского бзика.
Вдруг в голову втемяшилось желание дикое, жгучее - не знаю, какие ещё эпитеты, покрепче, тут можно применить - найти, отыскать в тексте романа эпизод, картинка который изображала. Плюс, подкрепляющая цитата имелась под картинкой, я уже говорил. Вот этот отрывочек я и решил взять за ориентир, поскольку навыками скоростного чтения тогда не владел (да и сейчас не владею). То бишь не мог сканировать текст взглядом, и одна дорога открывалась предо мной - пережёвывать всё подряд, переть напролом, пока лбом в нужное место не упрусь... Рассчитывал запросто его достичь (а то б и не вошёл в раж). На деле читарем оказался не ахти; в тот самый рьяный, самый дурной вечер огоревал страниц тридцать всего. И чуть не помер, и выполнение домашнего задания под угрозу срыва подвёл. Чуть не схлопотал на орехи от родителей, вернувшихся вечером с работы, - пришлось им меня выручать. Ох, это был для меня урок! Однако упрямым я оказался. Не отступился от своей маниакальной затеи... Неделю потом очухивался, в себя приходил, потом опять за многотрудное чтение принялся. Осторожничал, положил себе норму страницу-две в день. Но мучил "Туманность", продвигался вперёд. Целую вечность. В конце ноября - уже снег выпал, ударили морозы, пришла настоящая зима - умер отец матери, мой дед. Среди бела дня мама прибежала домой уже зарёванная, на пороге разрыдалась, как девчонка. Сцена эта долго потом не выходила у меня из головы, я всё боялся, как бы опять не случилось что-нибудь такое, от чего мама будет опять так страшно плакать.
Впервые в жизни я увидал покойника. Один, без всяких провожатых и почему-то из поликлиники, за полчаса протопав, наверно, километра два, темнеющими улочками и закоулками - ведь уж сумерки засинели - пришёл к деду. Тот жил в "своём", частном доме, где такие же "свои" дома стояли на закольцованной улице, кстати, она и называлась Кольцевой. Это было интересное, таинственное, как бы отгороженное от всего мира место. Но сейчас новая тайна всё другое превзошла... Дед лежал ещё не в гробу, просто растянутый на столе, поверх простыни, румяный, помолодевший, красивый. Смерть будто навела на резкость его черты, подретушировала, подправила их. Приблизившись к нему (кажется, матери пришлось подвести за руку, - заробел), я не выдержал, беззвучно заплакал.
Всё-таки я был ребёнок, и реакция была ещё детской. Скоро творившаяся вокруг суета заворожила меня. Приготовления к похоронам заняли дня два. Всё эти многочисленные родственники, прибывающие к смертному одру, мельтешащие вокруг покойника, кое-кто тоже со слезами на глазах, кто-то открыто плачущие; эта многозначительная атмосфера в дедушкином доме... Потом поездка на кладбище, опять-таки впервые в жизни я туда попал. Гроб, опущенный в могилу и заваленный коричневой, влажноватой, совсем не замерзшей землёй... Тут вроде, подействовало, и на меня, несмышлёныша - проняло: невысокий холмик, выросший там, куда положили близкого, родного человека. Интригующие слова: ушёл в мир иной. Вечером, то ли когда взрослые справляли поминки, то ли уже после, домой возвращаясь, я даже попытался представить себе этот мир, но получилось бедно, плохо - какое-то облачко на горизонте, надменно и безутешно горюющее. И даже подумал тогда ещё: вот вырасту, стану большим, как папа, пойму лучше. Какая самонадеянность!.. Последующие годы и последующие утраты только усугубили косность представлений...
"Туманность" я добил, возможно, как раз к сороковому дню. Вот незадача: искомого фрагмента не нашёл. А может быть, проглядел? Но месяцы спустя я уже как-то плохо помнил, зачем на себя такой груз взвалил. В мозгу не оставалось больше ни одного любопытствующего нейрона. Даже облегчение вышло тихим и слабым - теперь всё позади, больше не надо надсаживаться. Выпало на время зимних каникул - повезло...
Ангелы-демоны мои, хранители, должно, хотели меня от книг отвратить - чтоб лишку не читал. Не на того напали. Душонка книгочейская скоро оклемалась, снова верх взяла. И уж через два года "Туманность" была моей Библией. Теперь-то я мог сказать, почему голова человека на обложке так дерзновенно вскинута ввысь...
Ещё года через два я книгу самым беззаветнейшим образом прошляпил, именно из большой любви. Подарил - то есть, получается, передарил - своему однокласснику Мише Уфимцеву. В тот ветреный апрельский денёк (и чуть ли не День Космонавтики, символично!) Мишке стукнуло, кажется, одиннадцать лет. Он был Телец, нет, Овен по гороскопу. А я - Весы... Боже, какая дичь! но этим вздором забиты наши головы сейчас, а тогдашняя чепуха была побла-ародней... На "Туманности" мы с ним неожиданно сошлись. Задержались однажды в классе после уроков, уж не помню, зачем, чего-то ждать пришлось, ну и разговорились о том, о сём. Оказалось, Уфимцев знал роман даже лучше меня, хотя у него своей книги не было, брал в библиотеке... Целый месяц обособляла нас от остального класса, да и от всего мира, общая мечта, из разряда "самых диких". "Your wildest dreams" - "Твои самые дикие мечты", как перетолмачил на местном радио один диджей, впрочем, уже много лет спустя, когда вокруг вовсю шумела проклятая современность... - это вперёд, несусветно вперёд меня занесло сейчас... Ха-ха, дикие, самые сокровенные, конечно. И вот ещё - "много лет спустя" - такими разве масштабами и категориями я в ту пору мыслил?! Дожить до времён, изображённых Ефремовым в романе! Идейка и впрямь достаточно безумная - по сравнению с вполне собственническими грёзами про настоящий танкистский шлем или даже коробок исполняющих самые что ни на есть несусветнейшие желания волшебных спичек.
Или мне только казалось, что мы с Мишкой одним и тем же священным пламенем объяты, в едином дыхании и порыве живём... Я уже как-то походя брякнул про себя, интроверт, мол, и аутист. Может, и пережимаю малость, не специалист, не психолог, из книжек-статеек нахватался. Но до Мишки точно не было у меня друзей, с кем я вот так поговорить мог обо всём, открыться, выставить напоказ подноготную (и после - не будет; однако опять заскакиваю вперёд). Ну, а Мишка уши развешивал, да и сам повествовал о том, до чего успел додуматься в своей жизни... поначалу. На месяц только терпения его хватило - нескончаемыми песнями про Великое Кольцо я прожужжал ему все уши. Таким вниманием охватил... будто взял в кольцо вражеского окружения. Искошмарил вконец своим занудством. Наверно, я что-то такое, подвижки в отношениях наших почувствовал. Не тот Мишка стал. Не взрывается что-то больше на мои реплики ответным восторгом. Да и сам я подрастерялся, несколько поиссяк... Где новые сумасшедшие идеи? Генератор спёкся. Наверно, потому и решился на такую гигантскую жертву - любимую книгу... Это я-то, почти аутист и крохобор, больной до психоза (про припадки мелкого собственничества - когда отбирали чего-нибудь у меня - смотрите выше).
А ведь и то, что попадаю пальцем в небо - подарком своим, я тоже допёр. В самый последний момент. Когда уже оделся, собрался из дому выходить - к Мишке на праздник направляясь. Не хочу себя тут особым провидцем выставлять. Скорее, я действовал, как робот, по программе, какую перед тем в башку себе вбил. Но и у роботов бывают сбои (если верить Лему и прочим, уже не столь одарённым писателям). Так что у меня это тоже был сбой.
Через минуту - справился. Хотя дальнейшее запомнил плохо. Понятно, негатив предельный, непереносимый... На улице ещё раз сверкнуло в глаза апрельское солнце (уж видел его - из школы возвращаясь; да и утро тоже выдалось без тумана-облаков), ветер рванул полу криво застёгнутой куртки (торопился скорей свою судьбу встретить... то есть, к Уфимцевым поспеть). Жили они в двух шагах от нас, но как будто в другом, лучшем измерении - в хрущовке на четвёртом этаже. Дважды или трижды я к ним уже поднимался, в мир более высокого порядка допущен был - всё за последний, столь удивительный в моей жизни месяц. Двухкомнатная квартира со всеми удобствами. В нашей двухэтажной деревяшке был почти такой же набор - за исключением горячей воды, так что раз в неделю приходилось тащиться в баню, дышать вонючим табачищем разглагольствующих обо всем на свете, конечно, с обязательными матюгами, дожидающихся своей очереди в вестибюле мужиков, в пред-предбаннике. Отец, посмеиваясь, говорил, что это полезно - мудрости народной набраться... Кстати, и родители Мишкины были какими-то высшими - по сравнению с моими родителями - людьми. Я это прекрасно понимал, хотя и не смог бы внятно сформулировать, в чём состоит разница. "Более культурные, более интеллигентные люди", - это, мне кажется, буквальные слова моего отца, его оценка их семейства. Отец был тогда машинистом мостового крана, потом станет бригадиром слесарей по этим же самым кранам. Но в быту был домашним философом, о чём только не любил посудить да порядить, начиная с политики президента Никсона, а также сравнительных достоинств лендлизовских "студебеккеров" и современных им отечественных "зисов" и заканчивая опять-таки сопоставлением степеней опасности в службе моряков атомного подводного флота и пилотов сверхзвуковых истребителей... Всё-таки папа порядочно читал, книжонки какие-то приносил от товарищей... Это помимо кипы выписываемых газет, журнала "Здоровье" и "Наука и жизнь". А ещё телевизор просвещал. "Международная панорама", "Очевидное-невероятное". Профессор Зорин про некоронованных королей Америки, помнится, регулярно что-то грузил. Да... Мишкины родители, наверняка, получили образование покрепче. А кем они приходились по должности, я тогда не знал (и сейчас не знаю). Даже не задавался таким вопросом. Ведь, по правде сказать, их превосходство - во всём, в положении, в зарплате - ни одно место мне не резало, нигде меня не колыхало. Идея равенства всех людей ещё была для меня воздухом, которым я дышал, и потом, я оставался ещё преизрядным оптимистом. В самой дружбе с Мишей усматривал залог своего личного прогресса и светлого будущего.
Словом, дорога к Уфимцевым в тот день показалась особенно короткой. Раз - и я уже у них на этаже, стою перед дверью, давлю звонок, кнопку. Два - или даже ещё скорей - я перенесён через порог, словно нечистою силой, потому - ни жив, ни мёртв; свёрток с подарком прижат в груди (хорошо хоть догадался не в газету - в оставшуюся после покупки каких-то штанов серую бумагу - книжку закрутить), плечи упадочно поникли, шея наоборот вытянута: умираю от бессилия заглянуть туда, где кончается коридор. Хотя по голосам ясно: квартира полна народу. Гости - всё ребята нашего возраста. Мне даже на ум не приходило, что Мишка столь популярен. У меня самого, кроме Уфимцева, вообще не было никого - да я же говорил, интроверт и почти аутист... И целую гору подарков Мишке нанесли. В комнату чуть не под ручку, как инвалида немощного, меня ввели - да мать Мишки! - эта она меня, обезножевшего, на буксире тянула, и тут я увидал этот курган. На журнальном столике в углу, да ещё покрыл собой часть соседствующего дивана. Погребальный холм для моего нераженького подарка, понял я. Презентованные предметы там были все brand new - не потерявшими магазинный лоск. Имелись и книги, может быть, пара штук, необтёрханные в отличие от моей реликвии, на корешке одной "Аркадий Стругацкий..." я сумел прочитать. Но в основном дары принадлежали не к книжному направлению - два комплекта шахмат, один ординарный, второй - дорожный, мини; пара разных конструкторов; репродукции каких-то картин, пластинки и даже фотоаппарат, хотя и всего лишь "Смена". И даже плюшевые зверушки - это Уфимцеву-то! В тот миг, когда я Мишке свое бедняцкое сокровище протянул, то понял, что спасти и вернуть ничего уже нельзя. Пробормотав слова благодарности, и даже с полупоклоном, Мишка положил книжку на склон подарочного курганчика, а я молча отошёл в сторонку - что ещё оставалось такой невеже и бестолочи, как я, гостю и другу второго сорта! - тяжко присел на диван, как бы передохнуть, будто домой предстояло топать вёрст сто, да там, кажется, и впал в прострацию. Когда на улицу выбрался, уже такой пронзительный синий и свежий апрельский вечер наступил, и синева эта сулила столько необыкновенного впереди, май, лето, вечную жизнь. От невозможности всё это принять я, вроде бы, заплакал. Своей бывшей "Туманности Андромеды" с головой гармоничного человека на потёртой обложке я больше не видал - хотя бы потому, что дружба наша с Мишкой в тот день безоговорочно кончилась.
Как будто выключателем щёлкнули - и мы уже совершенно чужие друг другу люди. Только то и осталось, что в одном классе продолжали учиться, так это, как говорится, не в счёт... А что месяц особого доверия, единения душ меж нами был - так был ли? Не приснилось ли? В том возрасте и неделя казалась гигантским сроком! Потому что каждую последующую неделю ты становился каким-то другим, новым, отличным от себя прежнего. Словом, очень скоро я не то что бы свыкся с нашим отчужденьем, а даже как бы начал ему радоваться. И наоборот, стыдиться - "слабости", во всей этой истории мною проявленной. Всё-таки жить самому по себе, без тех, кому ты сердце бы открывал, оказалось проще. Скучней, но комфортнее. И все шансы были за то, что вот так, одиночкой, я и дотяну до самого выпуска... Только не в плане академической успеваемости и среднего балла аттестата. Тут я оказался самым что ни на есть золотым середнячком. Что же касается Мишки... Практически сразу после того, как мы с ним раздружились, он начал расцветать, превращаться в этакую местную звезду! (А потом уже даже и не местную, а городского, если не крупнее, калибра.) У Мишки вдруг необыкновенный прорезался талант - по всем предметам, но особенно к точным наукам, математике, физике. На всяческие олимпиады его стали посылать, чтоб представлял школу, честь её защищал, - на городские, областные, зональные - и всегда он занимал призовые места. Уже потом - гора-аздо поздней! - впечатление даже такое возникло у меня, что именно разрыв его со мной, с идейками о Великом Кольце тут какую-то роль сыграл. За развенчанием, так сказать, миражей избавление и от других сдерживающих пут последовало...
После школы Мишка поступил в знаменитый Физтех, я же - в местный, городской Политех, деревообрабатывающий институт, как все его называли, мол, принимает дубы, а выпускает исключительно липу... И снова увиделись мы с Уфимцевым только семь лет спустя, опять-таки в родной школе, на встрече выпускников. По обыкновению вечера такие устраивались в феврале, в пору студенческих каникул. Тот февраль выдался особенно ветреным, колючим. Хотя, может быть, это и не совсем правда, частичная выдумка, аберрация памяти... Мишка был в центре общего внимания, но сам держался весьма сдержанно, крайне задумчиво. Жиденькую (вполне козлиную) бородку клинышком отрастил. Кто-то даже сказал, что лет через -цать он станет профессором, академиком, его будут показывать по телевизору - передачу дадут вести, как Сергею Капице - а класс будет им гордиться и хвастать, что вот, мол, такой был ученик... А кто-то предложил - уж не помню, что за особо болезный на голову умник - прямо сейчас засесть писать книгу, воспоминания хором: "Жизнь русского физика, рассказанная его друзьями"! Не поддержали. Среди потенциальных мемуаристов слишком много было таких, кому и объяснительная-то давалась потом и кровью... Сам Мишка в ответ на все эти неумеренные благоглупости лишь слабо улыбался, у него, конечно, свои понятия были - и о себе самом и, вообще, о будущем.
Я тоже в тот вечер грустил и тоже всё молчал, да и то сказать, совсем недолго. Жена моя, Зоя, на днях попала в больницу - в кардиологию. За сыном Федькой, трехлеткой, пока я в класс вырвался заглянуть, взялась присматривать бабушка, моя мать. Сама инвалид второй группы. Практичнее было бы тёщу понадзирать попросить, но та - вряд ли бы меня поняла. Вот и приходилось с одноклассниками встречаться как бы на бегу. Так что не стал засиживаться, убрался по-доброму восвояси.
А ещё, ко всему, в ту пору точила меня какая-то хандра, может быть, из-за болезни жены тоже. Хотя все ещё полагали, что Зоя поправится, молодая. Врачи на ноги поставят. Никому в голову не приходило, что нынешняя госпитализация - начало серии, первый раз.
Насчёт Мишки, почему-то я решил, что не встречу его больше никогда. Из разговоров понял, что он перебрался куда-то на Урал. В наш почти заштатный Рыбогор (таково имечко родного городишки; всякие заезжие знаменитости и шишки - столичный градоначальник в том числе - часто склонны произносить как Рыбогорск, ясно дело, само напрашивается, но только это неправильно; верен же приведенный мною, корявый топоним... и ничего тут не попишешь: такова объективная действительность, данная нам в ощущениях), так вот, домой... к отеческим пенатам он заскочил, воспользовавшись оказией, окошком в работе или, наоборот, в отпуске, негласно на пару дней вырвался из Москвы.