Человек на лавке в парке

Сидишь один на лавке парковой,
бухой, больной, ещё не раковый,
пустым стеклом в пакете брякая,
и куришь, думая о том,
 
что дни летят, как письма Постуму,
что смерть заходит в гости просто и
что выпить с другом надо по сто бы -
зажечь свечу перед крестом.
 
Не трудно спутать жалость с завистью,
когда отмечен сроком давности.
Сидишь на лавке в парке в августе.
Дай Бог вот так и в сентябре,
 
вести бесцельное сидение,
следить за сменой поколения,
и в каждом встречном видеть гения,
как все сто лет назад в тебе.


Февраль. Днём

День лежал, читая дольники
про февраль и всё такое.
Кот дремал на подоконнике,
меж геранью и алоэ.
 
Чаем чёрным пахло в комнате,
мёд в стакане растворялся.
Стих черствел, нуждаясь в 'комменте',
очевидный и напрасный.
 
За окном, с библейской радостью,
снег валил не уставая.
Я поглядывал на градусник
да на уровень вай фая.
 
И зимы дыханье ровное
изгибалось у порога.
Время шло тихонько в оное,
оборачиваясь строго.


Глушь

Суд небесный покамест 'гуманн' .
Исповедан ? Иди и греши.
Первый снег и последний туман
не событие в нашей глуши.
 
Здесь собранием полным дома
в тесноте и обиде стоят.
Не читай этих полок тома
В них конец и начало на 'я'.
 
В доме первом мужик и вискарь,
по столу кулаком, всё старо...
В доме два обитает сыскарь.
В каждом первом и каждом втором.
 
И так далее, и... ну и пусть.
Где б молился о чём, и о ком?
Я вернусь в эту глушь, я вернусь
правду пить и давиться глотком.


В сквере

Вот сядешь на скамейку, вот поймёшь,
Без друга, без наставника, без стопки,
Куда тебя несёт, ядрёна вошь,
А скоро вовсе вынесет за скобки.
Посмотришь в небо - кругом голова!
Посмотришь в душу - заболит в затылке.
Не зря мирок навскидку угловат,
А мир вокруг и впрямь всегда великий.
Да - истина, да - школьная, да - штамп.
Сидишь как Достоевский в книге сквера,
Периферийным воздухом дыша
И убеждаясь - не таким уж скверным...


Это кто-то говорил

Неуёмная тревога
Шьёт на сердце кружева
Кропотливою иголкой:
Внутрь - стежок, наружу - два.
Сердце, вышивка... Не бред ли?
Пальтецо с крюка сниму,
Вдену пуговицы в петли,
Выйду в зиму. Нет - в зиму.
И пойду один сурово,
Как по миру Гавриил.
"Холодок бежит за ворот"
Это кто-то говорил...


Бьют часы

'Бьют часы, возвестившие осень'.
Вот и я разобью об косяк
дорогие наручные, после
заводного сиденья в гостях
у старинного друга-погодка.
В час, когда начинается рань
я уйду, проворчав: 'Ну, погодка.
Дождь ещё зарядил. В общем - дрянь!'
 Мимо готики мокрых деревьев,
вдоль  гравюрности  ржавых машин
побреду, матерясь, матерея,
добавляя ботинкам морщин.
Пусть фигура моя покоробит
неуместностью со стороны - 
нет, не выпита жизнь и не пропит
заготовленный ящик вины.
Я дойду до себя и до дома,
до двери, за которой зима,
потянувшись к пространству пустому
успокоит, проста и земна.
И впадая в бессрочную спячку,
словно в стачку, нарушу весы - 
я осколки стеклянные спрячу
в ледяном кулаке, до весны...


Рыбы

долгие долгие зимы
мутные проруби дней
дворники черные мимы
резкие смены теней
серые здания шубы
улицы взятые в плен
был бы неузнанным Шуберт
там где не к месту Шопен
города поднятый ворот
пальцами каменных труб
прячутся псиные своры
в полуподвальный тулуп
встречные люди что рыбы
чувствуют Божью уду
ловкую ловкую ибо
небо есть прорубь в пруду


Четвёртое время

В преддверии зимы нисходит благодать
натруженным крылам и, с чисткой оперенья,
ложится первый снег на наши города -
невидимый покров, недолгое паренье.
Когда ты слеп, но свят причастностью к следам
седых поводырей разметивших пространство,
легко осознавать наличие стыда
и тихо повторять: 'Я мало, но старался...'.
Прозренью есть цена, и место есть ему.
Три времени, как три скачка через барьеры
к четвёртому прыжку - в сиянье или тьму -
в зависимости от сомнения и веры.
Но в час великих дел, всё чаще мы земны,
тем более поэт, пронесший мимо лета
начальную строку 'в преддверии зимы',
нисколько не страшась, а сбудется ли это.