Смирнов Сергей Вадимович
Приключения провинциала в столице. Воспоминания о Литературном институте

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:

Сергей Смирнов

  

Приключения провинциала в столице

  

(Эпическое повествование в восьми частях с лирическими отступлениями)

  

1. Несколько вступительных слов

  
   Вспомнить? Отчего бы и не вспомнить, тем более для этого у меня теперь есть три достаточно веские причины: во-первых, просьба составителей сборника, во-вторых, мысленно отмеченный мною в прошлом году десятилетний юбилей окончания альма-матер, и, наконец, в-третьих, давнее и пока не осуществлённое моё желание написать автобиографическую повесть о годах учёбы в Литинституте. Пусть эти заметки послужат хотя бы рабочими материалами для возможной повести.
   Итак, вспомнить, отмотать назад киноленту жизни, перевести стрелки часов, сесть в машину времени и вернуться на десять-пятнадцать - уже больше - лет назад. Что, в общем-то, несложно для человека памятливого или для человека с развитым воображением. Не причисляя себя целиком и полностью ни к одному из названных выше типов, всё же попробую, авось что путное и получится.
  

2. На подступах к Москве

  
   Впервые я узнал о существовании Литературного института во время службы в армии, году этак в 86-м или 87-м, когда отец в письме прислал мне вырезку из "Литературной газеты" о наборе студентов на очередной учебный год. Сам-то тогда я своего будущего с литературной деятельностью никоим образом не связывал. Так, пописывал стишки лет с двенадцати, показывал знакомым ребятам и девчонкам, даже не мечтая где-либо опубликоваться.
   После армии из подмосковного Серпухова переехал в Кингисепп, под Питер. Работая на заводе слесарем, стал посещать занятия ЛИТО "Зарница" под руководством члена Союза писателей Владимира Петруничева. В районной газете "Время" вышла подборка моих стихов (вскоре я и сам перебрался в редакцию, где верой и правдой отработал пять лет, дослужившись до ответственного секретаря). Так вот, именно руководитель ЛИТО косвенным образом и напомнил мне о присланной отцом заметке, настоятельно советуя поступать в Литинститут. После выхода в Питере коллективного сборника кингисеппской пишущей братии к его советам горячо присоединилась петербургский литературный редактор Наталья Шумских, жена известного прозаика Алексея Леонова.
   Благословлённый их высоким участием, подготовил подборку стихов требуемого объёма, строк, кажется, на 750, и отправил на творческий конкурс. Первая попытка оказалась неудачной: я вообще не получил никакого ответа. Видимо, моя бандероль затерялась где-то между Питером и Москвой, что неудивительно, учитывая качество работы нашего почтового ведомства. Но я не унывал и в следующем году попытку повторил.
   Отношения с высшей школой складывались у меня непростые: последовательно учился в двух технических вузах - химическом в Москве и технологическом в Питере, пока предельно чётко не уяснил, что точные науки - это не для меня. Пытался поступать в ЛГУ на филфак - не добрал одного балла. Прошёл год. Я уже и на заводе отпросился, и билет купил, чтобы ехать в Питер и снова подавать документы в Университет. Но вот ирония судьбы: вечером накануне отъезда я получил письмо из приёмной комиссии Литинститута. В нём было сказано, что я успешно прошёл творческий конкурс и приглашаюсь на вступительные экзамены. Радости моей не было предела! Правда, её несколько омрачал прилагаемый к вызову список авторов и книг, знание которых было необходимо для сдачи вступительного экзамена по отечественной литературе. Этого в школе мы не проходили! В списке фигурировали писатели-диссиденты, писатели- эмигранты, писатели, запрещённые и полузапрещённые в советское время! Конечно, кое что из этого ранее удалось прочитать в журналах. Но ведь нельзя объять необъятное! Пришлось лихорадочно навёрстывать упущенное.
   На дворе стоял год 1992-й, аккурат угодивший между двумя путчами-переворотами. Вот такое непростое время мы выбрали для начала литературной карьеры. Или время выбрало нас? Время смены вех, ломки стереотипов, разрухи в головах и бардака в государстве. Но "времена не выбирают, в них живут и умирают", как сказал один питерский поэт.
   В назначенное время, увешанный сумками, я при помощи и посредстве матери и жены был втиснут в тамбур ночного поезда "Таллин-Москва", делающего двухминутную остановку в Кингисеппе, и отправился покорять столицу.
  
   Первое лирическое отступление.
  
   СКАЗКА
  
   В захолустья, где с веток слетает ямб, жил-был я, а точнее - существовал: я боялся сугробов, ухабов, ям, на оконном стекле рисовал овал, то яйцо, где Кощея таится смерть на стальном острие, на конце иглы. Я боялся хотеть, не решался сметь и на пару с тоской обживал углы. Тридцать лет и три года сравнялось мне, как Илья-богатырь я сошёл с печи, справил меч и кольчугу, запряг коней и в мешок на дорогу собрал харчи. На распутье - скала, на скале - слова: если есть голова - воротись назад. Я ж в упрямстве своём на слова плевал, благо, ноги несут и глядят глаза. Ну и выбрал же я из семи дорог!.. Но пошёл и лицом не ударил в грязь: я скрутил Черномора в бараний рог, поразил злого Змия не в бровь, а в глас. В стольном граде пальба, в стольном граде гром - это радость моя и печаль моя. Сам царевич вручил мне сундук с добром - и... услал восвояси, туда, где ямб.

3. В Москву! В Москву!

  
   Прямо с вокзала отправился на поиски института. До Пушкинской площади благополучно добрался на метро, а потом почему-то пошёл по другой стороне Тверского бульвара, миновал здание театра, заглядывая во все дворы и подворотни. Дело в том, что я запамятовал номер нужного мне здания, но, слава Богу, добрые люди подсказали! И вот оно, двухэтажное жёлтое здание, чугунная решётка, памятник Герцену, деревья, шумящие над головой пока ещё густой августовской листвой, скамейки, заросший травой теннисный корт, прямо и налево - приёмная комиссия.
   Там посмотрели мои документы, выдали экзаменационный лист и направление в общежитие на Добролюбова, 9/11 и подробно объяснили, как туда проехать.
   И я поехал! Надо сказать, литинститутская общага - это отдельная песня! Ещё не прошёл шок провинциала от встречи со столицей мчащейся и грохочущей, с её толчеёй и автомобильными пробками, с вечно спешащими куда-то прохожими, с водоворотом красок, звуков и запахов, для восприятия которых органы чувств человека из захолустья явно не приспособлены, а тут новое потрясение души и сознания - общага. Или даже так: ОБЩАГА. Наш второй дом, где дважды в год по месяцу на протяжении пяти лет (если, конечно, повезёт!) нам, студентам-заочникам, предстоит жить.
   Пока хмурый вахтёр проверял у меня документы, сверху по лестнице спустился паренёк невысокого роста в белой рубашке и широких чёрных брюках, с копной чёрных волос и неуловимой азиатчинкой во взгляде. Пришелец попросил у вахтёра веник, чтобы навести порядок в комнате. "А то там такой бардак!" - возмущался и оживлённо жестикулировал он. Получив вожделенный веник и меня в качестве соседа по комнате, он как будто успокоился. Познакомились. Это был Коля Замятин с Алтая, паренёк живой, горячий, непосредственный, знаток и любитель Сергея Есенина и Павла Васильева. Я изумлялся, сколько стихов он знал наизусть и с каким врождённым артистизмом их декламировал.
   Навели порядок в комнате, поднимая тучи пыли, выметая из углов мусор, оставшийся в комнате после наших предшественников, получили постельное бельё у кастелянши. Вскоре с вокзала прибыл третий наш сосед по комнате, Дмитрий Лопатко из Харькова. Был он лет на пять постарше, имел литературный псевдоним Ракотин, под которым уже успел опубликовать стихотворную подборку в "Юности" и стихотворение-подпись в рамках конкурса "Клуба 12 стульев" в "Литературной газете". Сообщив это, Дима сразу поднялся в наших глазах на недосягаемую высоту. У меня-то к тому времени были опубликованы несколько стихов в родной райгазете "Время" да в коллективном сборнике "Зарница", который я привёз с собой и с удовольствием раздавал новым знакомцам. Разумеется, с авторской подписью.
   Странные и забавные заводились знакомства. Вот один случай. Сидит в комнате только что приехавший паренёк, курит. Вдруг стук в дверь. Идёт открывать. За дверью - истекающий потом абитуриент, одетый в тёплую не по погоде куртку, с увесистым рюкзаком за плечами. "А я - твой новый сосед", - представляется тот. "Ну, раз так, заходи!" - говорит хозяин. Познакомились. Оказалось, хозяина зовут Игорем, а вновь прибывшего - Владимиром. Теперь сидят и курят вдвоём. "В Москве ужасная жара! - сетует Владимир, тяжко вздыхая и утирая пот со лба. - А у нас дома - холодно". "И у нас - холодно!" - вторит Игорь. "А ты откуда?" "Из Сыктывкара". "Так ведь и я из Сыктывкара!" Так познакомились Игорь Вавилов и Владимир Цивунин, мои будущие однокурсники.
   В нашей же комнате из троих жильцов я единственный оказался курящим, и друзья милостиво позволили мне дымить при открытой форточке. В Москве в августе 92-го стояла страшная жара, так что форточки и без того оставались открытыми. По ночам полчища жутких громадных московских комаров безжалостно сосали экологически чистую кровь заезжих провинциалов, но мы стойко переносили все тяготы и лишения.
   Вскоре стал выходить на перекуры к окну в конце коридора. Там уже собралась тёплая компания, и все друг с другом перезнакомились. Помимо Вавилова и Цивунина, достойную когорту абитуриентов представляли Игорь Николаев из Кронштадта (почти земляк!), курящий "Беломор" и вечно перебирающий нервными пальцами чётки, и тёзка великого полководца Александр Суворов из Казани, похожий на актёра Мягкова.
   Общага, по крайней мере, этаж, отданный "на поток и разграбление" абитуриентам и заочникам, являл собою жуткое зрелище. Длинные мрачные коридоры, металлические сетки в лестничных проёмах, красные, синие и жёлтые стёкла в окнах, рваный линолеум и рассохшийся стёртый паркет в комнатах, там же - отсутствие занавесок, местами проломленные стены с засаленными обоями как минимум двадцатилетней давности. "Этим куском материи, может быть, ещё сам Николай Рубцов укрывался!" - шутил я, разворачивая видавшее виды, прожжённое в нескольких местах байковое одеяло. Про места общего пользования лучше промолчу. Но, повторюсь, мы стойко переносили тяготы и лишения. Бытовое неустройство шокировало только поначалу, а потом к нему привыкали. Да и то сказать, какой огромный людской поток проходил через "заочный" этаж, так что во многом нужно винить самих себя. Как-то позже некая комиссия из института, проинспектировав несколько комнат на третьем этаже, пришла в ужас от увиденного. "Как же можно так жить?" - всплеснула руками возглавлявшая её женщина. "А мы - заочники!" - отвечал с не заправленной кровати полупьяный субъект. "А, ну тогда всё понятно..." - пролепетала глава комиссии и поспешила ретироваться из комнаты.
   А мы тем временем обживали новый ареал обитания: посещали установочные лекции, вечерами почитывали книги и учебники, играли в буриме, читали друг другу свои и чужие стихи, по выходным выбирались в город. Дмитрий показал нам Ваганьковское кладбище и дом на Малой Грузинской, где жил Владимир Высоцкий. Приближалась пора вступительных экзаменов...
  
   Второе лирическое отступление.
  
   КОРИДОР
  
   Перспектива коридоров, уходящих в бесконечность. Двери хлопают пугливо, и вопят ночами кошки. Коридором протекала вечно-женственная млечность, упираясь головою в запылённое окошко. Да напрасно мы спешили утонуть в молочных лужах и вернуться в наше детство, где любой из нас был светел: просто Тот, кому молились, нас решительно не слушал и над нашим коридором Млечный путь небрежно свесил.
  

4. Этюд на заданную тему

  
   Надо сказать, со вступительными экзаменами нам повезло: именно в 92-м году из списка обязательных дисциплин исключили историю и иностранный язык, сделав испытания более творческими. Из серьёзных экзаменов остался только русский и литература устно. Остальные три особого труда не представляли: письменный этюд на заданную тему, оцениваемый совокупно со стихами, присланными на творческий конкурс; изложение, как в младших классах школы, призванное определить уровень грамотности абитуриентов; итоговое собеседование, за которое также выставлялась оценка, расставляющая всё и вся по своим местам.
   Руководители творческих семинаров, известные поэты и прозаики, или "мастера", как их называли студенты, по разному подходили к отбору претендентов на обучение. Кто-то вызывал на экзамены 12-14 человек, чтобы при отсеявшихся двух-трёх получить искомое количество семинаристов. И тогда было важно не получить на каком-либо из экзаменов "двойку", что, согласитесь, учитывая перечень испытаний, нужно было ещё умудриться сделать. Хотя один из абитуриентов дневного отделения, признавшийся, что не читал "Войну и мир", эту пресловутую оценку и схватил.
   Кто-то вызывал народу вдвое больше необходимого. И тогда экзамены превращались в настоящую "битву" за место под солнцем, потому что здесь уже всё решал проходной балл. Так произошло и на нашем семинаре, который набирал Валерий Дементьев. Пришлось постараться.
   После каждого экзамена группы взволнованных абитуриентов собирались у доски объявлений, расположенной сразу слева от входа с Тверского бульвара, и пристально изучали и анализировали причины своих побед и поражений. Коля за первый экзамен (этюд + конкурс) получил странную оценку "посредственно" и сразу сник.
   Нас ждали и первые потери. Ехали на троллейбусе, идущем от общаги до Пушкинской площади, на этот самый первый экзамен. Мы с Колей сели впереди, Дима - сзади. Приезжаем на место, смотрим - а Димы нет! Стали думать и гадать: то ли сошёл не на той остановке, то ли затерялся в толпе. На экзаменах его тоже не обнаружили. Всё выяснилось по возвращении в общежитие. Дима сидел на кровати и паковал чемоданы. Мы - к нему: "Что случилось?!" А он так спокойно отвечает: "Понимаете, ребята, я передумал. Вы - молодые, у вас всё впереди. А я как представлю все эти сессии, контрольные, экзамены, поездки - так оторопь берёт. Тем более у меня уже есть высшее образование - журналистское". Мы, понятное дело, возмутились, импульсивный Коля даже хотел выбросить Димин чемодан в окно, но потом успокоились и отпустили нашего соседа с миром. И остались мы с Колей в комнате вдвоём.
   Но вернёмся к экзаменам. Из предложенных тем этюда ("Крыса на кухне", "Лошадь в городе", "Страшный диагноз", "Утро рабочего дня", "Правда о летающих тарелках") я после некоторых сомнений выбрал последнюю. Написал юмористический рассказ из жизни сумасшедшего дома, где главными героями являлись "я и мой друг Колька", где летающие тарелки поочерёдно представляются им, лишённым нормального питания и культурного досуга, то сервированным небожителями обедом, то музыкальными инструментами небесного ансамбля. Взял эпиграф из Высоцкого: "То тарелками пугают, дескать, подлые, летают". Получил свою "пятёрку", а позже на собеседовании ректор Сергей Есин сказал по поводу моего этюда: "Здесь я поставил nota bene", и начал пересказывать приёмной комиссии сюжет рассказа.
   Потом было изложение. Читали отрывок из "Поединка" Куприна. Послушал, написал. Проблем с грамотностью у меня никогда не было, поэтому получил свою законную очередную высшую оценку.
   Как я уже говорил, наибольшую сложность для абитуриентов представлял устный экзамен по русскому языку и литературе (помните листок-приложение, пришедший вместе с вызовом?) С заданием по русскому я успешно справился. Билет же по литературе достался такой: "Тургенев. Отцы и дети. Набоков. Машенька". Набокова я к тому времени прочесть не успел и, как многие из нас, в подготовке к экзаменам довольствовался учебными пособиями, конспектами, пересказами других абитуриентов. Несмотря на серьёзную конкуренцию, мы щедро делились друг с другом знаниями, много беседовали накануне экзаменов, и поэтому имели хотя бы приблизительное представление практически о любом авторе и любой книге. Говоря о Набокове, пришлось отделаться туманными фразами и общими ответами. Это позже он стал одним из моих любимых писателей наряду с Гоголем, Достоевским и Булгаковым.
   Но, как ни странно, труднее пришлось с Тургеневым, хотя "Отцов и детей" читал и перечитывал неоднократно. Более того, роман мне нравился. Здесь мы не сошлись во взглядах на фигуру Базарова с экзаменатором Мариеттой Чудаковой. Я высказался о нём резко отрицательно, за что, видимо, и получил всего лишь "четвёрку".
   Настал день собеседования. К тому времени мы наиболее тесно сошлись с Вавиловым и Николаевым, поскольку поступали на один и тот же семинар, к Валерию Дементьеву. Вместе готовились к экзаменам, вместе курили во дворе заочного отделения, вместе сидели и переживали, ожидая вызова на "экзекуцию". Подошла и моя очередь, и я предстал пред светлые очи экзаменационной комиссии.
   Передо мной - длинный стол. За ним - десяток человек. И я перед ними сижу одиноко на стуле посреди комнаты. Поспрашивали обо всём: о родителях, о семейном положении, о работе. Сергей Есин похвалил мой письменный этюд, Валерий Дементьев одобрительно отозвался о стихах. Но вот у ректора возникли некоторые сомнения по поводу моей журналистской работы. "Вы ведь в газете работаете? А знаете ли вы, что журналистский труд порою отрицательно сказывается на труде литературном? Портится стиль, замыливается глаз, давит повседневная рутина". "Я это почувствовал на собственном опыте. Но сейчас я работаю ответственным секретарём и журналистских материалов не пишу", - успокоил его я. Попросили прочесть одно из своих стихотворений. Я остановил свой выбор на "Солнечном дворнике", стихотворении несколько сюрреалистическом, построенном на контрастах высокого и низкого. Он заканчивалось так: "И, завершив повседневные хлопоты, он удалился в сырую каморку. Там его ждут самогонные опыты и зачерствелая хлебная корка". "Да, такого сегодня мы ещё не слышали! - сказал Есин. - А у вас у самого нет ли проблем с алкоголем?" "Не злоупотребляю!" - бодро ответствовал я. "Ну, ему-то, наверное, уже можно сказать?" - подвёл итоги собеседования кто-то из сердобольных членов приёмной комиссии. "Пусть подождёт!" - лукаво усмехнулся Есин.
   И мы стали ждать. Высокая комиссия, посовещавшись, чинно удалилась на обед, заставив нас поволноваться лишних полчаса. Потом вызвали всех абитуриентов в аудиторию и зачитали список зачисленных. Прекрасно помню, как мы втроём - я, Вавилов и Николаев, - выйдя из аудитории, обнялись на лестнице. Прыгали, потрясали руками, выкрикивали нечто нечленораздельное. И как неловко было за своё счастье, когда проходили мимо понуро стоявших у дверей приёмной комиссии не поступивших наших товарищей и Коли Замятина в их числе...
  
   Третье лирическое отступление.
  
   ДЕТИ АНДЕГРАУНДА.
  
   Игорю Вавилову
  
   Мы наконец-то увидели свет, только теперь даже он нас не радует. В этой почти сумасшедшей Москве, Боже, помилуй детей андеграунда! Общая ноша и общая страсть, старость не радость, не радость и молодость. Небо кончается здесь и сейчас, и синева тяжелее, чем золото. Тучи пылают в закатных лучах, ветер плутает по спутанным улицам. Небо кончается здесь и сейчас, только под тяжестью нам ли сутулиться? В этой почти безысходной игре мы продержались до третьего раунда. Ты не почти эту дерзость за грех, Боже, помилуй детей андеграунда!
  
  
  

5. Учителя и однокурсники

   Первое впечатление от свершившихся событий - безмерное счастье и эйфория! Мы съездили домой и вернулись на первую установочную сессию. Тогда-то и впредь до окончания института моим неизменным спутником в железнодорожных поездках из Петербурга в Москву и обратно стал кронштадтский поэт Игорь Николаев.
   А потом начались учебные будни, всё то, чего так боялся Дмитрий Лопатко: зачёты, экзамены, сессии, контрольные, поездки, столовка, общага, бесшабашная студенческая житуха. Раз речь зашла о моём харьковском приятеле, то ещё несколько слов о нём. Будучи знакомыми всего лишь на протяжении двух горячих экзаменационных недель, мы вот уже шестнадцать лет состоим с ним в переписке. Причём общение ведётся на какими-нибудь и-мейлами и эсэмэсками, а в полном соответствии с эпистолярным этикетом какого-нибудь девятнадцатого века: пишем друг другу письма на бумаге, обмениваемся стихами и критикой, шлём друг другу изданные книги (у нас их на данный момент вышло по три). И я тешу себя мыслью, что тоненькая ниточка, протянувшаяся между нами, как и многие другие, соединяющие Россию и Украину, не даёт окончательно разорвать духовные связи между нашими братскими славянскими странами.
   Лекции, семинары, спецкурсы, зачёты, - завертелась разноцветная карусель учебного процесса. Мы, раскрыв рты, внимали преподавателям, всему цвету московской интеллектуальной элиты, докторам наук и профессорам, как литинститутским, так и приглашённым. И, судя по результатам, им удалось-таки пролить свет знаний в бездну нашего невежества. Основная работа, конечно, велась дома, по месту жительства: писались контрольные и курсовые работы, стихи и рассказы, перелопачивалась груда литературы. На сессию мы приезжали сдать экзамены и пообщаться с друзьями, совместить, так сказать, приятное с полезным.
   Уверен, все мои однокурсники благодарны тогдашнему ректору Сергею Есину за возможность обучаться, жить в общежитии, получать обед в студенческой столовой, пользоваться библиотекой - и всё это бесплатно! Он же отстоял здание Литинститута в центре Москвы, лакомый кусочек для хищных коммерсантов, здание общежития и писательской гостиницы, которое пытались оттяпать выходцы с Кавказа, и даже подожгли в отместку за отказ квартиру ректора. Некоторые помещения института и общежития пришлось сдать в аренду, но ведь нужно было на что-то существовать, тем более что распавшийся Союз писателей, ранее финансировавший "кузницу молодых кадров", и себя-то не мог прокормить.
   Но обучение только называлось бесплатным, если вспомнить цену проезда на сессию и обратно и стоимость месячного проживания в Москве. На заочное отделение нашего курса было принято более 60 человек, до выпуска дошло только 18, причём некоторые из них - переведённые с других курсов или вернувшиеся из академических отпусков. Причины здесь разные: разочарование, нежелание учиться, потеря веры в собственные силы; отчисление с третьего курса за "творческую несостоятельность", когда проводилась переаттестация; потеря работы, элементарное безденежье, - ведь многим студентам приходилось дважды в год добираться до Москвы с Урала, из Сибири, с Дальнего Востока, изо всех уголков нашей бескрайней страны... Двое наших однокурсников за это время ушли из жизни.
   А как хорошо и весело всё начиналось! Конечно, курс разбился на группы по интересам, у каждого была своя компания, кто-то держался в гордом одиночестве, например, москвичи или те, кто остановился у родственников в Москве. Нас же связала общага. Мы даже организовали что-то вроде вольного общества любителей русской словесности "Славянская беседа", в которое входили Игорь Вавилов, Игорь Николаев, Александр Суворов, Владимир Цивунин и автор этих строк. Среди сочувствующих были Михаил Жаравин, Олег Буланков, Леонид Трапезников, Рустам Раимов, Егор Плитченко, Руслан Смородинов и девушки с нашего семинара - Алла Райкина (Муштай), Татьяна Ходосова (в связи с новыми замужествами она как минимум дважды меняла фамилию, так что за нынешнюю не поручусь), Светлана Супрунова.
   Собрания нашей "великолепной пятёрки" проходили, как правило, в одной из комнат общежития, за общим столом, уставленным нехитрой снедью и бутылками со спиртным, и ничем бы не отличались от заурядной пьянки в какой-нибудь рабочей общаге, если бы не прекрасные стихи, читавшиеся и обсуждавшиеся по кругу, если бы не горячие интеллектуальные дискуссии по всем животрепещущим вопросам политики, религии, философии и литературы. Первые две недели на сессии мы роскошествовали, проедая домашние запасы, две оставшихся - перебивались с хлеба на воду. Но на водку деньги почему-то находились всегда. Вот уж истинно русский парадокс!
   Примерно одного возраста, лет по 25, примерно одного уровня культуры и развития, одного круга интересов, где поэзия всегда числилась в лидерах, мы быстро нашли общий язык и понимали друг друга с полуслова. (Всё, что осталось с той прекрасной поры - три выпуска машинописного альманаха "Беседа" и десяток фотографий. И ещё, конечно, стихи).
   Володя Цивунин проучился с нами всего лишь полгода, потом пару раз эпизодически появлялся в Москве и институт так и не закончил. Стали потихоньку терять друзей-товарищей: перевёлся на дневное отделение, а потом ушёл из института Олег Буланков, самый молодой из нас, почитатель творчества Александра Башлачёва; после третьего курса отстал и потерялся Лёня Трапезников, работавший где-то в Сибири лаборантом семеноводческой станции; умер от острого панкреатита вологодский прозаик и пожарный Мишка Жаравин, публиковавшийся в журнале "Север" с добрым напутствием земляка Василия Белова. Отошёл в сторону Саша Суворов, писатель и художник, сотрудник кафедры философии Казанского авиационного института.
   Мы остались втроём - я и два Игоря, Вавилов и Николаев. Со второго курса на сессиях постоянно жили в одной комнате, а со временем у нас даже появилась своеобразная общая "униформа" - каждый из нас носил тельняшку, как пресловутые "Митьки". Так втроём и дошли плечом к плечу до выпуска.
  
   Четвёртое лирическое отступление.
  
   АУДИТОРИЯ N 35
  
   Егору Плитченко
  
   Егорушка лабает блюз на стареньком рояле, и звуки падают к ногам, свиваются в спираль. Но красоту его игры я оценю едва ли: я в этой музыке профан, хотя немного жаль. Через минуту или две войдёт усталый лектор и будет долго говорить, и выведет мораль из древней притчи мудреца о мстительной Электре. Я не знаток античных драм, хотя немного жаль. А за окном - Тверской бульвар. Весна. Начало мая. И дама, глядя в облака, приподняла вуаль. В её глазах и адский блеск, и обещанье рая. Но я отнюдь не донжуан, хотя немного жаль. А ближе к ночи в ЦДЛ мы выпьем и закусим, и станет тише и светлей о родине печаль. Егорушка, ведь мы с тобой уже на третьем курсе. Почти полжизни позади... хотя... чертовски... жаль!
  
  

6. Учителя и однокурсники (продолжение)

   Для студента главный человек в Литинституте, Царь и Бог - это руководитель творческого семинара. Он проводит переаттестацию на третьем курсе, он оценивает дипломную работу на выпускных экзаменах, он ведёт своих студентов по жизни и по творчеству. Нас набирал и нами руководил на первом курсе Валерий Дементьев, поэт, прозаик и критик, широко известный в советское время.
   Он любил проводить семинары в аудитории, стены которой были увешаны портретами классиков советской литературы, а в центре помещения красовался круглый стол, крытый чёрным лаком. Он был нашим королём Артуром, а мы, соответственно, рыцарями и дамами Круглого Стола.
   Не позавидуешь преподавателям того смутного времени: в условиях идеологического вакуума, когда старые ориентиры утеряны, а новые ещё не найдены, когда вся прошлая методология отброшена за ненадобностью, когда учебники ещё не написаны, когда позволено всё, - как находить критерии для оценки творчества подопечных? Поэтому понятна некоторая их растерянность перед вызовами стремительно меняющейся действительности. Но ведь правил стихосложения никто не отменял, поэтому было на что опереться.
   Ещё на вступительных экзаменах Валерий Дементьев говорил нам: "Помните, что вы собрались здесь только благодаря моему волеизъявлению". Мы, конечно, помнили. Наш мастер, статный, рослый, походящий на вологодского медведя, любил цитировать на семинарах стихотворение Ильи Сельвинского:
   Была баба в шубке,
      Была баба в юбке,
      Была баба в панталонах,
      Стала -- без.
   Причём последний предлог неизменно произносил через "э", так что получалось "бэз", при этом ударяя ладонью по столу, приводя в трепет задремавших было после бессонной ночи семинаристов.
   Впрочем, семинары проходили по плану: обсуждаемый, оппоненты, обмен мнениями, конструктивная критика. Всё это, безусловно, шло на пользу нам, у себя дома, как правило, лишённым возможности адекватного общения по конкретным вопросам творчества.
   На втором курсе Валерия Дементьева сменил Валентин Сидоров, поэт, прозаик, рериховед, президент Международной организации "Мир через культуру", профессор Литературного института им. А. М. Горького, автор книг "Мост над потоком", "Семь дней в Гималаях" и др.
   Но в Литинституте был человек, ставший для меня ещё ранее заочным учителем в поэзии. С лёгкой руки отца я за несколько лет до поступления познакомился с творчеством Юрия Кузнецова, особенно родитель мой рекомендовал мне для прочтения поэму "Змеи на маяке". Меня так же поразили проникновенные, жуткие стихи Кузнецова об отце, не вернувшемся с войны. И всё его творчество - могучее, грозовое, стихийное. Кузнецов стал для меня настоящим откровением в поэзии, как ранее Николай Заболоцкий и Семён Кирсанов.
   Пару раз я присутствовал на семинарах Юрия Кузнецова, благо, там занимались мои хорошие знакомые Цивунин и Буланков, часто встречал его в литинститутских коридорах. До сих пор жалею, что не решился попросить поэта подписать книги, которые возил с собой в Москву, - в нашей домашней библиотеке обнаружилось три его сборника.
   А ведь у меня и Игоря Николаева имелась реальная возможность заниматься на семинаре Кузнецова. Нас персонально приглашала туда староста и активистка семинара Марина Гах. Но мы, наслышанные о суровом нраве мастера, не рискнули. А жаль!
   Зато с подачи той же Марины участвовали в поэтическом вечере молодых авторов в Центре славянской культуры и письменности в Черниговском переулке и в заседании Клуба поэзии в редакции журнала "Наш современник", которое совпало с юбилейными торжествами журнала. Там же познакомились с заведующим отделом поэзии Геннадием Касмыниным и с молодым, но уже известным московским поэтом Денисом Коротаевым. К сожалению, их обоих уже нет в живых.
   Вообще, Москва богата на неожиданные встречи и непредсказуемые события. Здесь на каждом шагу можно встретить властителей дум и даже пообщаться с ними. Но об этом - в следующей главе.
  
   Пятое лирическое отступление.
  
   ПОЕЗДКА В ТРАМВАЕ С ЮРИЕМ КУЗНЕЦОВЫМ.
  
   В трамвае ехал Кузнецов - во вторник, после семинара. Взгляд исподлобья был свинцов, под цвет его пиджачной пары. Час пик. В трамвае - толчея, и я - нечаянный попутчик. Вела стальная колея всех нас, должно быть, к доле лучшей (ещё до баррикад и путчей). Он рисовал в пространстве крест, ослабив галстук (было душно), координатами чудес смущал неопытные души. Поэт кивал ученикам, они восторженно внимали, и пот струился по вискам, как ручейки похмельным маем. А после, потеряв покой, он вяло взмахивал руками, как бы махнув на мир рукой - со всеми нами, дураками! Теснились мысли в голове, просились строчки на бумагу... Трамвай тащился по Москве подобно старой колымаге. А он, уже почуяв мрак, бросал нам медную полушку... Но до сих пор Иван-дурак всё препарирует лягушку.
  
  
   7. Гайдар, Рязанов, Болтнев
  
   Ещё во время учёбы в Литинституте мои друзья Вавилов и Николаев обзавелись собственными книжками: "Версии смерти, толкования, сны" и "Сны для двоих" соответственно, мы ими на сессиях приторговывали. Сначала облюбовали для этой цели переход метро, но там торговля не заладилась. Вечно спешащим москвичам и гостям столицы дела не было до притулившихся у стены парней со стопками книжек в руках. И рекламные зазывания типа: "Эта книга получила положительный отзыв Андрея Вознесенского (Евгения Евтушенко - имена периодически менялись в зависимости от фантазии продавцов)" не производили на прохожих никакого впечатления. Только один московский журналист остановился возле нас, взглянул на обложку книги Вавилова, поинтересовался, не родственник ли он академика Вавилова, на что тот, не моргнув глазом, дал утвердительный ответ, да, мол, внучатый племянник. Книга ушла за червонец.
   Но нужно было менять дислокацию. После некоторых раздумий наш выбор пал на Ваганьковское кладбище. Там, возле могилы Есенина, мы и продолжили свою коммерческую деятельность. Продавали книги по пять или по десять рублей, в зависимости от предполагаемой кредитоспособности клиента. Детям и пенсионерам - скидка! Экскурсанты во главе с гидами обычно на наши уловки не клевали - проносились по кладбищу "галопом по Европам", несколько минут постояв у есенинской могилы и выслушав беглые комментарии экскурсовода, возложив к постаменту памятника букетики хилых гвоздик, спешили дальше. Покупали книги никуда не торопящиеся москвичи, в одиночку или парами прогуливающиеся по аллеям кладбища. Худо-бедно, а на вино и закуску мы всегда зарабатывали, простояв по нескольку часов на своём посту.
   Однажды смотрим и глазам своим не верим: по аллее шествует, заложив руки за спину, Егор Гайдар собственной персоной, в сопровождении охранника в тёмно-бордовом пиджаке и сына, мальчика лет двенадцати. Мы и прочие торговцы тут же окружили знаменитого политика. Начались восклицания, рукопожатия и предложения купить книгу (альбом, путеводитель, картину). Игорь Николаев, работавший тогда фотокорреспондентом кронштадтской "Морской газеты", вспомнил, что Гайдар с сыном годом ранее посещали их славный город, и обратился с вопросом к мальчику, стоявшему чуть в сторонке: "Помнишь, вы с папой в Кронштадт приезжали? Понравилось тебе?" Мальчик кивнул, и тогда Игорь перешёл в атаку: "Купи книжку! Это мои стихи, я даже тебе её подпишу". "Но у меня нет денег". "Попроси у папы!" Гайдар, выслушав просьбу своего отпрыска, узнал цену, кивнул охраннику, и тот достал пятнадцать рублей из объёмистого портмоне. Позже, когда мы рассказывали об этом случае преподавателям и однокурсникам, те в один голос восклицали: "Дёшево продали! Нужно было хотя бы за пятнадцать долларов продавать!"
  
   По вторникам, после творческих семинаров, сопряженных для нас стрессами, психологическим и умственным напряжением, мы по обыкновению ездили расслабляться в одну облюбованную нами рюмочную на улице Герцена. Однажды мы вшестером, почти полным составом семинара, по крайней мере, лучшей его частью, отправились по накатанному маршруту.
   Спустились вниз по ступенькам, заказали выпивки и закуски, оккупировали правый, ближний от входа столик. Только приступили к снятию стресса, как наши глазастые дамы углядели за угловым столиком актёра Андрея Болтнева, известного по фильмам "Мой друг Иван Лапшин" и "Противостояние", где он играл предателя Кротова. Андрей находился в тёплом окружении нетрезвых поклонниц его таланта преклонного возраста и непрезентабельного вида. Алла с Татьяной, решившись, направили в угол и пригласили Болтнева за наш столик, поболтать со студентами Литинститута "за жизнь" и угоститься рюмочкой. Тот не отказался.
   Как правило, хороший актёр - хороший психолог. Болтнев это подтвердил, находясь даже в не лучшей форме. Он дал каждому из нас вполне точную характеристику, верно ухватив самую суть: "Вот ты похож на Богдана Титомира... А ты - на Лису Алису..." Пристально посмотрев на меня, он сказал: " Знаешь, что мне в тебе не нравится? Что ты такой молодой, а уже такой умный!" "Он просто самый трезвый из нас", - резонно возразили мои добрые приятели. Потом Болтнев отозвал меня в сторонку и доверительно прошептал, наклонившись к самому уху. "Вот если бы у нас с тобой было бы по пистолету, и мы бы встретились где-нибудь на тёмной московской улице, то кто бы из нас победил?" "Я думаю, Вы... Вы местность лучше знаете, а я приезжий!"
   Вскоре Болтнев удалился в свой угол, где, неудачно попытавшись присесть на край шаткого столика, со стуком и звоном обрушил посуду на пол и сам последовал за ней. Так, даже не начавшись, закончилась наша дуэль.
  
   У Игоря Вавилова жил в Москве армейский дружок, некто Алексей Вайц. Ещё в армии, а служили они в авиационном полку, он отличался незаурядными творческими способностями, из-за чего и сошёлся с Игорем, потом посещал театральную студию в родной Воркуте. Далее были ВГИК, театр имени Ермоловой, Высшие режиссёрские курсы, постановка чеховской "Чайки" в Театре киноактёра, роли в кино и в музыкальных клипах.
   Игорь, будучи на сессиях в столице, несколько раз безуспешно пытался дозвониться до Алексея, но постоянно натыкался на автоответчик. А тут вдруг ему улыбнулась удача. Договорились о встрече. Естественно, Игорь прихватил с собой своих разлюбезных корешей, меня и Николаева. Рандеву, согласно договорённости, состоялось у фонтана на Тверском бульваре, в четыре часа пополудни.
   Мы сидели на скамейке, потягивали пиво, наслаждаясь последним ласковым солнышком бабьего лета, когда в конце аллеи появился высокий молодой человек при бородке и очках с дипломатом в руках, прикинутый по последней московской моде. Вавилов ещё издалека узнал своего товарища и, когда тот приблизился, поднялся со скамейки и кинулся в дружеские объятья. Потом представил Алексею своих однокурсников и усадил того рядышком. Поговорили о том о сём.
   Решили продолжить приятную встречу в более уютном месте. Тем более похолодало, стал накрапывать нудный мелкий дождик. Алексей пригласил нас в кафе. (Ещё в начале встречи он пожаловался на отсутствие денег. И вот теперь выяснилась принципиальная разница между "нет денег" в столичном и провинциальном понимании).
   Алексей заказал две бутылки водки, шашлыки, колбаски с жареным картофелем, салат из острой корейской моркови. Подо всё это гастрономическое роскошество, мечту студента, приятная беседа продолжилась. Мы в благодарность по очереди читали барственному Лёхе свои стихи, не забывая выпивать и закусывать.
   Вечер катился плавно и гладко, как "Мерседес" по автобану, пока на огонёк не заглянули двое неизвестных, ведущих себя нагло и развязно. Пробираясь между столиками, рыжий крепыш в кепке, надвинутой на глаза, умышленно наступил Лёхе на ногу, а когда тот интеллигентно намекнул ему на недопустимость подобного поведения, брызгая слюной, злобно прошипел в лицо: "Молчи, жидовская морда!"
   "Пойдём выйдем, поговорим!" - взвился Вавилов, заступаясь за своего армейского дружка.
   Вся честная компания высыпала на вечернюю улицу, уже освещённую фонарями. Началась толкотня, выяснение отношений. Вавилов попытался дважды достать обидчика - сначала кулаком, потом ногой. Один раз удачно. Тот ответил. Я встал между дерущимися и попробовал их разнять, в ответ рыжий грубо толкнул меня в грудь и заорал: "Да пошёл ты!.."
   Вышедшая на шум официантка крикнула нам: "Скорее уходите отсюда и даже не оглядывайтесь!" Видимо, она достаточно хорошо знала задиристых посетителей и не ожидала от них ничего хорошего.
   Тогда я стал уводить друзей с места происшествия, но они упирались, желая продолжения драки. Быть бы крови великой, если бы не появившаяся откуда ни возьмись охрана в странной униформе, которая корректно, но решительно развела конфликтующие стороны.
   Мы подсчитали потери, заключавшиеся в ссадине на скуле у Вавилова и в выбитом пальце у Лёхи, и понуро покинули поле боя, поднимаясь по той же улочке в сторону ресторана с кавказским названием. Там собралась целая толпа. Выставили ограждение. Снимали кино.
   "Молодые люди, покиньте место съёмки! Вы в кадре!" - раздалось из громкоговорителя. Мы зашли за ограждение и смешались с толпой, наблюдая за процессом кинопроизводства.
   Наш прославленный комедиограф Эльдар Рязанов снимал очередной шедевр. Он восседал на складном стульчике у монитора и подавал команды ассистенту, который озвучивал их по громкоговорящей связи.
   "Все по местам! Внимание! Таня, пошла! Мотор!"
   Шедевр назывался, как мы позже узнали, "Привет, дуралеи!" Сейчас снимался эпизод, когда главная героиня в исполнении Татьяны Друбич выбегала из ресторана и бежала вниз по улице. Было отснято несколько дублей, но что-то постоянно не устраивало режиссёра: то машина, преследующая героиню, не так ехала, то статисты, изображавшие прохожих, не так шли. Татьяна уже, видимо, устала бегать вверх-вниз по улице.
   Когда съёмка закончилась и киногруппа принялась спешно сворачивать оборудование, Вавилов, блестя карими глазами, дёрнул меня за рукав: "Пойду подарю книгу Татьяне Друбич!" Он решительно подошёл к актрисе, которая уже собиралась садиться в машину, и сказал: "Татьяна, разрешите подарить вам мою книгу стихов!" Та обернулась, окинула Игоря оценивающим взглядом, и кивнула: "Пожалуйста!" Мы толпились чуть сзади тесным кружком, а возле водительской дверцы автомобиля, не какой-нибудь роскошной иномарки, а обыкновенного отечественного "Жигуля", во избежание эксцессов настороженно застыл водитель, он же по совместительству и телохранитель. "Спасибо! Обязательно прочту!" - сказала Татьяна, села в машину и укатила.
   Попытка подарить сборник самому Рязанову не увенчалась успехом. Тот только устало отмахнулся и торопливо прошествовал мимо, полный высоких дум и творческих планов.
  

8. Кода

   Три первых курса пролетели, как одно мгновение. Тогда нами владели восторг и эйфория. Два последних тянулись, как старая арба, запряжённая усталыми волами. Когда становилось невмоготу, я уезжал к родственникам в подмосковный Серпухов - два часа на электричке с Курского вокзала. Последние деньки выпускных экзаменов мы жили в служебной квартире Рустама Раимова, подрабатывающего дворником.
  
   Последнее лирическое отступление.
  
   ПИРЫ.
  
   Рустаму Раимову
  
   Эта птица-Москва в пух и перья разбита в июле, сбита дробью огней наповал из обоих стволов, а на крупную дичь отливают свинцовые пули и готовят хрусталь и фарфор для убранства столов. Скоро, скоро уже понесут в преисподнюю кухни груды плоти сырой в руки сытых чертей-поваров. Жар огромных печей, от которого кровля не рухнет, отогреет сердца и разгонит ленивую кровь. Будет пир на весь мир под наплывы изысканной меди, будет соус ручьями стекать по жующим устам, будут рьяно делить шкуру битого пулей медведя, будут гости сидеть по ранжиру, чинам и местам. Только мне не до жиру - в такую жару быть бы живу. Я там был, пиво пил, да разбил запотевший бокал, и водила меня по июлю не жажда поживы - я в роскошных пирах потаённого смысла искал.
  
   Сергей Смирнов, выпускник заочного отделения 1997 года, член Союза писателей России
   г. Кингисепп, январь 2008 года
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   25
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"