Аннотация: Опубликован в альманахе "Полдень, XXI век", 2011, август
В приоткрытое окно машины тянуло мартовской сыростью и Лаврентьев поежился. Петрович заглушил двигатель и теперь кожаные сиденья БМВ остывали. Справа доносилось ритмичное лязганье бетономешалки и скрежет лопат о щебенку. Что там происходило, было не разобрать, не столько из-за предрассветного тумана, сколько из-за силуэта громоздкого джипа, въехавшего на участок.
--
У тебя сигареты остались? - спросил Лаврентьев.
--
Ты чего, Михалыч? - водитель не обернулся, а вскинул глаза в салонное зеркало.
--
Дай сигарету! - снова попросил Лаврентьев. - Не по себе мне!
--
Не дергайся, - мирно сказал Петрович, протягивая назад пачку. - Иногда приходится такие вещи делать. Вроде и гадостно на душе, а терпеть надо!
Он чиркнул колесиком зажигалки, дал прикурить.
--
Обивку не прожги, - буркнул, снова отворачиваясь.
Лаврентьев хмыкнул на заботу о его машине и попросил.
--
Слышь, ты заведи машину, а то без печки сидеть холодно!..
Холодно было и тогда, в первых числах ноября. Они только что свернули с Минского шоссе - его БМВ впереди, "Лендкрузер" сопровождения сзади. Люди были те же: Петрович, Мартынов на переднем сиденье, с боков Лаврентьева закрывали Шмаков и Капустин. В японце было еще четверо: Яркин, Голубенко, Федоров и Чихоткин. Все нормальные ребята, на сто раз проверенные и испытанные.
Он тогда не то что дремал - хотя вечер был уже, смеркалось - оцепенел как-то, глядел в промежуток между передними сиденьями на хлопья снега в свете автомобильных фар, черные деревья с двух сторон от дороги и ничего не видел. Петрович тогда первым среагировал.
"Бля! Это что за цирк?!" - выругался он, но резко тормозить не стал, а проехал сотню метров и только тогда прижал машину к правой обочине. "Видел, да?" - обратился он к Мартынову, но тот уже открывал дверцу и не ответил.
"Что такое?" - недовольно спросил Лаврентьев.
"Баба! - перегнувшись через плечо, ответил Петрович. На лице у него была неуверенная, дурацкая какая-то улыбка. - Натуральная голая баба! Перебежала дорогу - и в лес. Совсем упились, черти!"
"Иди, посмотри!" - толкнул Лаврентьев Капустина.
Тот заколебался - объект оставался без прикрытия справа - но вышел из машины и двинулся назад, вдоль черных следов колес.
Лаврентьев проводил его взглядом, но видно было плохо, мешал косо летящий снег. Поэтому, сам не понимая, зачем он это делает, Лаврентьев сдвинулся на освободившееся место и, прежде чем его успел удержать Шмаков, быстро вынырнул следом.
Погода была мерзкой. Дул влажный и холодный ветер, снежинки липли к щеке, цеплялись за бьющиеся волосы. Он поднял воротник пальто, заколебался - не взять ли из машины шапку, но вместо этого медленно пошел к съехавшему на обочину джипу. Дверцы по правому борту были распахнуты, от автомобильных фар на дорогу падали толстые и рябые столбы света. Через мгновение за спиной послышался хруст снега под ногами догнавшего его Шмакова и раздраженный голос: "Сергей Михайлович! Я прошу вернуться в машину, это может быть засадой!" Лаврентьев дернул плечом: "Отстань!" и продолжал идти.
Да, дорогу кто-то перешел перед самой машиной - не соврал Петрович. Лаврентьев без труда отыскал следы, маленькие, смазанные, не совсем такие, как от голых ног, но и точно не от обуви. Отпечатки ботинок Мартынова сворачивали влево, через припорошенную снегом обочину, и продолжались уже за кюветом. Проследя их взглядом, Лаврентьев различил у кромки лесополосы несколько фигур, ему показалось, что они стоят на месте.
"Взяли! - сообщил остановившийся рядом Шмаков. - Вижу двоих наших из джипа, Мартынова, Капустина и девку с волосами".
Лаврентьев пока никого не мог различить - острота зрения у него была уже не та. Оставалось только ждать, и он, сунув руки в карманы, повернулся спиной к ветру. Вырядился! - недовольно подумал он, чувствуя сквозь тонкую подошву туфель влагу и холод асфальта. - Лень переобуться было!
Со стороны "Лэндкрузера" подошел Голубенко, встал за спиной Лаврентьева, прикрыв его от ветра и наблюдая за лесом на противоположной стороне. Ему погода была нипочем - в комбинезоне и шнурованных американских ботинках на рубчатой подошве. Еще натянул бы капюшон поверх вязаной шапочки - вообще мог бы часами стоять.
Силуэты людей приблизились и Лаврентьев смог разглядеть идущих. Кроме двух человек из БМВ там действительно была девушка, Федоров и Чихоткин. Они замешкались, пытаясь помочь девушке взобраться на скользкий глинистый откос, но она уклонилась от рук, и странно, напоминая конькобежца в повороте, ставя ноги в оползающий снег, взбежала на склон сама. Все вместе подошли к Лаврентьеву.
Совсем голой она не была, хотя так и казалось еще за пять или шесть шагов. Однако и нормально одетой признать ее было трудно: тело от подбородка до кончиков пальцев было обтянуто матовой пленкой, похожей на полиэтилен.
"Еле догнали! - сказал Мартынов. - Как олень бегает. Еще чуть-чуть, и в лес бы ушла!"
"Чума девка!" - подтвердил Капустин.
Пистолет он продолжал держать в опущенной руке. Федоров с Тубом, вооруженные магазинными карабинами, похожими на автоматы, одинаково придерживали их стволы на сгибе левых рук, и только Мартын казался безоружным.
Лаврентьев молчал, разглядывая задержанную. Да, черт, - подумал он через несколько секунд, заставив себя отвести взгляд от ее лица и скользнув им по всей фигуре. - Вот так приключение!
Он не был монахом, но никогда не считал себя и бабником. К сожалению, тот период жизни, когда он мог и хотел женщин, не позволил ему реализовать в полной мере свои желания: красивые не обращали на него внимания, а те что сдавались сразу - были обычны как столовская лапша с котлетой, да и исполняли сходную функцию.
В первый раз он женился еще в молодости, помотали с женой друг другу нервы, хорошо недолго, и расстались по обоюдному согласию, едва успев завести ребенка. Повторную ошибку Лаврентьев сделал шесть лет назад. Неизвестно, чем он смог тогда привлечь Людмилу. Может, тем, что привычками походил на ее отца, хотя Старик был полным генералом, а он всего лишь полковником запаса. А может, что разительно отличался от окружавшей ее полубогемной тусовки, все на свете покупающей и ничего своего не имеющей. Скорее же просто вышел разлад с очередным Мишелем, Шуриком или Владиком, не на кого глаз положить оказалось, а тут он - под пятьдесят, но еще не старый, не красавец, но и не квазимодо. Обычный самостоятельный человек, едва начавший входить в силу и не сделавший даже первого десятка миллионов. Ей было в новинку попробовать "по-взрослому", а он и впрямь загорелся - с девчонкой вдвое моложе себя и на два года младше сына. Все это быстро кончилось и никакие подарки с поездками ничего не смогли исправить. Да они и никогда никому не помогали.
Так что же с этой-то делать? Лаврентьев знал, что от него сейчас ждут решения. Они предпочли бы не ждать: совсем стемнело, снегопад, и они вовсе не на оживленном минском шоссе, а на лесной дороге, но торопить его не будут. Не рискнут.
Он снова посмотрел ей в лицо. Никогда и нигде таких не видел: ни в жизни, ни в кино, ни в журналах. Конечно, будь освещение получше - нашлись бы изъяны. У всех они есть: крошечная оспинка, родинка, пушок над верхней губой, асимметричность носа. Раньше он полагал, что именно это помогает восприятию ощутить разницу между кукольной красоткой и подлинной красавицей. Но сейчас засомневался. Ни один скульптор не смог бы изваять такой облик, что уж говорить о бессмысленно тасующей генные наборы природе! Он пытался подобрать определение ее чертам лица, да и всей фигуре: "совершенные"? "точеные"? "филигранные"? Наконец подобрал, чужеродное, но странно подходившее - прецизионные. Она вся была как будто изготовлена по гениальной сложности чертежу на высокоточном оборудовании.
Девушка по-прежнему молчала, стояла спокойно, с опущенными руками и чуть расставив ноги. Грудь ритмично вздымалась, у лица таяли облачка пара. Глаза не бегали испуганно по сторонам, не смотрели напряженно в одну точку, не дрожали губы. Осанкой и бесстрастным лицом она выказывала только безмерное терпение, как будто ей была назначена важная встреча - прямо здесь, на мокрой и холодной обочине подмосковной дороги - и приказали дождаться этой встречи во что бы то ни стало.
"Ты откуда такая?" - спросил Лаврентьев, делая к ней шаг.
Чихоткин автоматически протянул руку, чтобы фиксировать девушку за локоть, но она, даже не видя движения стоявшего позади и сбоку мужчины, тут же сдвинулась в сторону, как будто любое прикосновение к ней нежелательно. Выражение лица ее ничуть не изменилось.
"По-русски говоришь?" - продолжал спрашивать Лаврентьев. Против воли он выражался короткими лающими фразами, повышая голос и чувствуя, что звук его все равно сносит ветром.
Вместо девушки ответил Мартынов.
"Немая, похоже! - громко сказал он. - Когда ловили, тоже ни звука: ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Пыхтит и все! И лапать себя не дает. Может, больная?"
"Марсианка она! - сказал над самым ухом Лаврентьева Шмаков. - И скафандр у нее такой, чтоб не мешал движениям. А шлем в корабле оставила, потому что воздух ей подходящий!"
Никто не улыбнулся на это предположение. Ничуть не безумней гипотез об иностранной разведчице или беглянке из сумасшедшего дома. Не время для гаданий на кофейной гуще - просто надо было уходить с этого места. Все это знали, и Лаврентьев тоже.
Искать ее будут, - понял вдруг Лаврентьев. - Обязательно будут искать! Те, кто ее знает, костьми лягут, землю будут жрать, но ее вернут. Кто она такая, зачем она здесь - не важно. После разберемся. Сейчас главное - сделать, чтобы было это - после.
Не отдам! - так же внезапно решил он. - Хрен вам, а не чудо в пленке! Ищите дальше, мудаки! Моя она будет, - обломитесь!
"Так! - быстро заговорил он. - Девчонку посадить в джип. Обращаться аккуратно. Кто будет лапать - руки по самые яйца оторву! По машинам!"
И, не сомневаясь, что его распоряжения будут выполнены мгновенно и точно, повернулся и зашагал к зовущему габаритными огнями БМВ. В туфлях вовсю хлюпала вода...
--
Вода хоть не замерзла - и то хорошо! - сказал Лаврентьев, отправляя окурок за окно.
--
Побойся бога, Михалыч! - отозвался водитель. - Третьи сутки плюсовая температура. Так пойдет - весь снег за неделю сойдет!
--
Поэт ты у нас: "пойдет - сойдет"! - хмыкнул Лаврентьев.
--
Бывает! - скромно признал Петрович.
Бетономешалка залязгала выше и чаще. Что-то застучало, зашумело влажно и глухо.
--
Полкуба сделали, еще один замес - и готово! - прокомментировал водитель. - Ох, и урюхаются ребята с цементом!
--
Отмоются! - ответил Лаврентьев. - В первый раз что ли?
Они еще помолчали. Ждать исхода всегда тягостно и занять себя было нечем. Лаврентьев еще спросил сигарету. Водитель на этот раз уже не удивился, молча передал пачку. Сам он в машине не курил, если было нужно, терпел по нескольку часов кряду.
--
А я бы не стал здесь строиться! - сказал он вдруг.
--
Что так? - удивился Лаврентьев.
--
Да тоска кругом - ни озерца, ни речушки. Ни искупаться, ни с удочкой посидеть. Всего и воды-то - весной в ручьях!..
В "Ручьях" они тогда ее и разместили.
Петрович было закряхтел, когда пассажиры в мокрой одежде и грязных башмаках полезли в отдраенный салон БМВ, но по напряженному молчанию садившихся понял, что и ему лучше промолчать.
Едва захлопнули дверцы, у Мартынова зазвонил телефон.
"Куда едем? - спрашивал из задней машины Яркин (слышно было всем). - Сразу на Лубянку или в ближайший отдел сдадим?"
"В "Ручьи!" - приказал Лаврентьев обернувшемуся к нему Мартынову.
"В "Ручьи"! - продублировал тот в трубку. - Порядок движения прежний. Подтвердите!"
Из "Лэндкрузера" подтвердили прием. Петрович осторожно развернул длинную машину на узкой дороге, и, не разгоняясь, прошел мимо "японца", давая время пристроиться. По мокрому асфальту, сквозь снегопад, ехать нужно было минут сорок. В обратную сторону и почти от самого дома.
За несколько километров до пункта Мартынов обернулся.
"Тамошних менять будем?"
"Будем!" - кивнул Лаврентьев.
Мартынов потыкал в кнопки телефона, дождался пока ответят, отдал распоряжение дежурным в "Ручьях" спуститься в биллиардную и носа без приказа оттуда не высовывать.
"Где разместим?" - снова спросил он шефа.
"В кабинете! - сказал Лаврентьев. - Отдельный туалет, душ и диван есть, одна дверь, нет окон".
"Лады!" - согласился Мартынов и молчал уже до приезда.
Дверь дома была закрытой, но старший группы набрал код и вошел первым. Лаврентьев оставался на крыльце, пока его не пригласили. Перед тем, как шагнуть за порог, приказал Шмакову: "Скажи, пусть ведут!"
Через минуту вошла девушка, следом - двое сопровождающих. Остальные благоразумно остались мокнуть на улице.
В ярком электрическом свете она оказалась еще прекрасней, хотя этого не могло быть. Он ошибся тогда, на дороге, предположив, что при лучшей освещенности сможет разглядеть изъяны - их просто не было. Глаза у нее были зелеными, а волосы темно-русыми. Кожа на лице явно отливала смуглинкой, будто у любительницы соляриев или недавно вернувшейся с тропических курортов. И еще Лаврентьев отметил: в отличие от всех вошедших, мокрых следов на сером ковровом покрытии она не оставляла.
Сделав несколько шагов, девушка остановилась, вздохнула через нос, отвернула лицо в сторону. Лаврентьев поманил ее рукой, показывая, куда нужно идти. Она без возражений двинулась следом, неслышно ступая и не проявляя любопытства к незнакомой обстановке. Мартынову пришлось отступить, чтоб ненароком ее не коснуться. Она его, кажется, и не заметила.
В кабинете, три стены которого были заставлены книжными шкафами, а возле четвертой стоял небольшой, но тяжелый письменный стол с задвинутым под него стулом, Лаврентьев тоже включил свет. Прошел, открыл обе двери, ведущие в крошечные туалет и душевую, включил свет и в них. Вернувшись, сел на диван, приглашающе похлопал ладонью по кожаной обивке рядом с собой. Девушка осталась стоять посередине комнаты, пристально глядя ему в глаза.
"Как на идиота смотрит! - в сердцах сказал Лаврентьев. Ему почему-то казалось, что если не понимающему тебя человеку говорить громче, он обязательно тебя поймет. - Мартын! Скажи ребятам, пусть пошукают в холодильнике: колбасы там, сыра, фруктов наберут, если есть! Вина стакан нальют, воды принесут бутылку".
Мартынов на пару секунд исчез и снова появился в дверях, прислонившись плечом к косяку. Лаврентьев знал, что мимо него сейчас ни пройти ни проехать, - разве что застрелив предварительно. Сам он оставался сидеть. Ждал.
Стараясь ступать осторожно, но все равно стуча ботинками, появились ребята. Поставили на стол тарелки с по-мужски нарубленными закусками, красное вино в пластиковом стаканчике. Лаврентьев уже вскинулся возмутиться на их глупость, но вовремя понял и смолчал - из любого стекла оружие можно сделать, а тарелки небьющиеся, их только в голову бросать. Вот и ножа с вилкой не дали, спец-цы.
Девушка проводила взглядом выходивших охранников, снова повернулась к Лаврентьеву. Его начинала раздражать эта игра.
"Ладно, как знаешь!" - произнес он и встал.
У самых дверей сообразил, что не убедился в состоянии сантехники. Конечно, следят за ней, проверяют периодически, но хозяин-то он! Развернулся, прошел мимо поворачивающей за ним голову девушки, спустил воду в унитазе, покрутил краны в душевой, чудом увернувшись от брызнувших сверху струй. Мартынов повернулся боком, выпуская его из комнаты, и вдруг молча открыл и закрыл рот, глядя Лаврентьеву за спину. Тот мгновенно обернулся.
Она успела раздеться. Считанные секунды - и девушка стояла полностью обнаженная, не прикрытая теперь даже пленкой. Что-то непонятное сделала со своим костюмом, и он соскользнул с кожи, превратившись в сморщенный лоскуток. Она стряхнула его с ног, в два скользящих шага достигла душевой и скрылась внутри, задвинув рифленую сдвижную дверцу. Зашумела вода.
"Ну русалка! - восхищенно сказал Мартынов, покрутив головой и впервые назвав ее этим именем. - Нуль внимания, фунт презрения!"
"Скорее уж Лягушка-царевна! - поправил Лаврентьев. - Подберу-ка я ее кожу от греха. Голая, чай, по снегу далеко не сбежит!"
Он подобрал невесомую пленку с пола, еще теплую, шелковисто сочившуюся из пальцев, подошел к столу, включил настольную лампу. Вышел в коридор, уведя за собой и Мартынова, выключил верхний свет, прикрыл дверь.
"В общем так, - начал распоряжаться. - Оставить здесь двух человек, ну хотя бы Федорова с Чихоткиным, оборудовать пост у дверей круглосуточный. Завтра установить камеру слежения, сюда... - он ткнул пальцем, - монитор. Привезти продуктов, простых, но сытных. Воды и вина здесь хватает. Ее никуда не выпускать, внутрь никого без моего разрешения не впускать - головой отвечаешь! Языками не трепать, узнаю - вырву! И чтоб волоса с ее головы не упало! - он для убедительности покачал перед лицом Мартынова указательным пальцем. - Всех и каждого предупреди!"
"Троих надо!" - ответил Мартынов, глядя сверху вниз на шефа.
"Так если у них такая картинка на экране целый день маячить будет - крыша может поехать! - пояснил Мартынов. - Ребята молодые, в одиночку дежурить нельзя оставлять, а спать когда-то тоже нужно!"
"Добро! - подумав, согласился Лаврентьев. - Только местных из биллиардной не забудь забрать. А то у них раньше крыша съедет! И это... - он щелкнул пальцами, соображая. - Халатов ей парочку принесите, постельное белье свежее. Может, поспит, придет в себя".
Он ушел к Петровичу в машину, отказав себе даже в чашке кофе. И молча сидел на заднем сиденье, перебирая в пальцах русалочью сброшенную кожу, растягивал, пытался порвать. Жечь побоялся, а вот понюхать - понюхал, не смог преодолеть любопытство. Абсолютно никакого запаха. Может, самую чуть - озоном.
Пора было ехать домой. К жене, черт ее забери совсем, возвращаться...
--
...Возвращаться домой будем, - продолжал Петрович свой рассказ, неизвестно когда начатый и полностью прошедший мимо внимания Лаврентьева, - я покажу это место. Прямо как шел груженый, так и ушел с полотна! Тоннель в снегу пробил - метров тридцать с гаком, что тебе бульдозер "Коматцу". Но удержал машину, не завалил! - Петрович замолчал, поерзал, спросил. - А может, зря я это рассказываю? Болтаю, болтаю все, а вам не интересно?
--
Да нет, рассказывай, - сказал Лаврентьев. - Вполне занятно. И время, опять же, скоротаем!
Но водитель уже раздумал продолжать повествование одной из многочисленных своих шоферских баек. Не нравился ему вид хозяина. И хоть причины дурного настроения Лаврентьева были ясны, и час ранний, утренний - выспаться толком не удалось, но стало Петровичу понятно, что незамысловатым трепом не развлечь пассажира.
Он взглянул зачем-то в окно - оно до половины запотело, хоть салон и проветривался, кашлянул нерешительно, спросил.
--
А, может, зря мы все это затеяли? Народ согнали, тарахтелку эту мучим... Кончили бы по-тихому, да и прикопали в лесочке. А то и вовсе без вас можно было управиться: я да Мартын - легко бы сработали. Чисто бы сделали, вдумчиво. А, Сергей Михалыч?
Конечно, он по-своему заботился о деле. И о его, Лаврентьева, спокойствии и безопасности. Если б не было некоторых нюансов, которых Петрович не знал, да и знать не должен - так и сделали бы. Впрочем, не было бы этих нюансов - может, и вообще делать ничего не надо было. Так и продолжалось бы его двойная жизнь, к которой он привык за последние полгода, в которую втянулся.
--
Я к чему говорю! - продолжал разъяснять очевидные с его точки зрения вещи Петрович. - Все ж понятно: глубоко, солидно, надежно. На века, можно даже сказать! Ребятам лишний урок опять же! Но ведь если разобраться, то глубже - не всегда лучше. Здесь ведь главное - как и где! Я рощицу знаю - там с войны еще воронка на воронке, и осиной все поросло. Так милое дело - на дне прикопать. Когда снег сходит - воронки эти водой наполняются, и до-олго так стоят, чуть не до июля. Вот там бы сделать - и следа бы не осталось через неделю...
Неделю он прожил как в угаре: работу совсем не помнит, о Русалке может перечислить по пунктам и с точностью до часу.
На следующий же день сам - сам! - поехал в головную лабораторию, отдал конверт с непонятной одеждой Валентину. Ничего не пояснял, просто положил перед ним на стол, попросил разобраться. Валентин вытянул длинными своими пальцами краешек пленки, потер подушечками, хмыкнул. Спросил о срочности. Получил ответ: чем раньше - тем лучше. И чем меньше людей будет знать - тем еще лучше. Пожал плечами, обещал сделать. Убрал конверт в ящик стола.
Часа в четыре позвонил Мартынов, сказал просто: "Есть проблема". Русалка ничего из предложенного ничего не ела, только часто пила воду. Дежурная смена из кожи вон лезла, пытаясь уговорить ее прервать голодовку, варили мясо, рыбы нажарили - безрезультатно.
Лаврентьев бессильно ругался, пытаясь объяснить бывшему майору, что не всегда вкусы одного совпадают со вкусами другого, даже хотел привести пример с людьми, категорически не принимающими животную пищу. Но мудреное слово по законам подлости начисто пропало из памяти, а терпеливый Мартынов молчал, то ли не понимая, что именно хозяин имеет в виду, то ли не желая подсказывать. Пришлось отправить человека на рынок набирать коллекцию овощей и фруктов - каждой твари по паре, от цветной капусты до маракуйи с черникой.
В пять часов, на два часа раньше обычного, приказал секретарю перенести вечерние встречи на утро, и уехал из офиса. В шесть часов был в "Ручьях". На подходе к крыльцу вспомнил, наконец, забытое слово: "вегетарианство".
В доме он быстро разделся, бросил пальто с перчатками и шарфом на первый попавшийся стул. Прошел к кабинету, лишь на секунду остановившись возле монитора, передававшего контрастную картинку: белое тело женщины, сидевшей в углу черного дивана и листавшей книгу. Немного успокоился - на умирающую от голода Русалка не походила.
Книги она действительно листала, а не читала. Штук сорок разнокалиберных томов было разбросано по полу, сложено друг на друга. На вошедшего в комнату Лаврентьева девушка не обратила внимания - так, взглянула мельком и снова опустила голову в раскрытую на коленях книгу, продолжив перелистывание страниц. Пестрый Людмилин халат, скомканный, лежал тряпкой возле туалета. Стопка неразвернутого постельного белья выглядывала из-за спинки дивана.
Он немного постоял, прошел к столу, осмотрел расставленные по всей поверхности блюда. Ломтики розовой ветчины подсохли, на кружочках копченой колбасы выступили капельки влаги, отварное мясо, куски которого грудой были навалены в отдельную тарелку, потемнели с поверхности. Пощупал хлеб, яблоки, мандарины. Приподнял и снова брезгливо опустил на стол осклизлую шкурку банана От жареной картошки еще пахло луком, но сама она безнадежно остыла, подернулась матовой жирной пленкой.
Лаврентьев вышел в коридор, подозвал к себе Голубенко, вдвоем вынесли из кабинета потерявшие привлекательность продукты. Оставили только два крупных яблока и пяток мандаринов. Русалка продолжала сосредоточенно шуршать бумагой.
"Давно она так?" - спросил Лаврентьев, оказавшись наедине с охранниками и кивнув на монитор.
"Читает? - уточнил вопрос Голубенко. - Я в восемь на смену заступил - уже сидела!"
"А с чего ты взял, что она читает? Скорее уж считает. Страницы, имею в виду!"
"Не-е! - поддержал товарища Капустин. - Мы внимательно смотрим! Она попервости медленно листала и по-другому: то вперед листает, то назад. Как будто слово или букву ищет. Книжек пять так переворошила, мы не мешали. А потом перестала назад заглядывать, и, как набрала скорость - так и сидит. А читаные книги назад специально не ставит, думаю, чтоб не перепутать".
"Ясно. Халат сама на пол сбросила?" - продолжал расспрашивать Лаврентьев.
"Кто ж еще? - удивился Голубенко. - Мясо заносил, так вижу - валяется. Жалко вещь, дорогая! Поднял, на стул повесил..."
Халат, - Лаврентьев это отчетливо помнил, - валялся на полу возле распахнутой двери в туалет. На мониторе его не видно, экран позволял разглядеть только диван, стол и вход в душевую.
"Повесил, говоришь? - он отодвинулся, подманил охранников. Неслышно возникший Матвеев тоже шагнул ближе к монитору. - Я его не сбрасывал. Сейчас тарелки забирали - обратил внимание, где он лежал?"
"Не заметил, Сергей Михайлович! - повинился Голубенко. - Не с руки мне было в ту сторону глянуть!"
"Ну-ну! - хмыкнул Лаврентьев. - А шкурку банановую чего на стол подбросил?"
"Какую? - испугался охранник. - Целый банан был, последний оставался! Сейчас забирали - видел я, думал - вы съели, пока за столом сидели!"
"Мартын! - повернулся Лаврентьев к старшему. - Непонятки тут у нас какие-то! Это хорошо, конечно, что она ест-таки, но телевизор мы поставили, чтоб наблюдать за девчонкой, а не просто на титьки пялиться! Давай, разберись, а я продукты посмотрю - есть там эти огурцы бразильские, или еще кому-нибудь шею намылить!"
Он нарочито медленно, опершись рукой о стол, поднялся, не глядя на провинившихся, пошел на кухню. Мартынов явился через пять минут, застал за пересчетом гастрономических богатств, разложенных по всем плоским поверхностям, включая подоконник и дно мойки.
"Ну?" - спросил Лаврентьев, не поворачивая головы.
"Мой недоточет, - признал Мартынов. - Задачу нечетко поставил. Ясное дело, ребята старались поменьше глазеть на Русалку, побольше двери контролировать. Трепались между собой - не без этого..."
Лаврентьев решил не усугублять ситуацию. В принципе, ничего страшного не произошло - никто не помер, девчонка не сбежала.
"Что предлагаешь?" - спросил он.
"Заведем журнал, будем фиксировать основные действия задержанной: сон, еду, чтение, туалет, душ... - ответил Мартынов. - Ребята, кстати, говорят, - мыться очень любит. Каждый час-полтора там закрывается, водой шумит".
"Хорошо, согласен! - кивнул Лаврентьев. - Как думаешь, что из этого ей по вкусу придется?"
Мартынов скользнул взглядом по наваленному разноцветью.
"Бананы, думаю, сойдут, ананасы, киви, кокос..."
"Почему? - Лаврентьев не смог скрыть удивления. - А клубника чем плоха? Дыня? Смотри, как пахнет!"
"То-то, что пахнет! - буркнул Мартынов. - Заметил я, что нос она воротит, и держаться от людей предпочитает на расстоянии - будто брезгует. А в клубнике этой парниковой кроме воды с нитратами, подозреваю, и нет ничего!"
"Ну-ну! - не поверил Лаврентьев. - Теоретик!"
Они набрали два больших блюда, порезав и ананас и дыню тонкими сочащимися ломтиками, отнесли в кабинет. Через пять минут ожидания у монитора они увидели то, что хотели: Русалка отложила книгу, встала и подошла к столу. Ела она стоя. Съела всю связку бананов и два из трех кусочка ананаса. Больше ни к чему не притронулась, только покачалась над столом, согнувшись в пояснице и заложив руки за спину - нюхала. И сразу после еды скрылась в душе, чем они воспользовались, унеся отвергнутые продукты и заменив одобренными. Тот, оставленный, третий ломтик ананаса, съел сам Лаврентьев - он оказался в натекшем липком дынном соке.
"Знаешь, давай сделаем так! - приказал он Мартынову, убедившись, что они сдвинулись в правильном направлении. - Организуй, чтобы достали парного мяса, не с рынка, а через фермеров каких-нибудь. Не охлажденного, а именно парного! Отварите в чистой воде, ну разве соли чуть-чуть... Без лука и лаврушки, само собой, вообще без всяких приправ. Яиц попробуй найти деревенских, курицу. Но только от такой хозяйки, которая без добавок птицу рОстила (он так и сказал - рОстила, подчеркнув различие с промышленными выращиванием и откармливанием). Если самому трудно будет справиться - попроси у Петровича помощи. Он область-то хорошо знает, Петрович!.."
--
Петрович, ты, что я просил - сделал? - Лаврентьев давно уже должен был задать этот вопрос, да все оттягивал, не решался. - Насчет Шмака?
--
Насчет рыжего? - Петрович, откинувшийся на спинку, когда Лаврентьев начал говорить, кивнул не оборачиваясь и полез рукой в один из бардачков. - Вечером вчера забрал, держи!
Он протянул стопочку листов бумаги, отпечатанную на принтере и прошитую в уголке степлером. Лаврентьев принял, начал просматривать с первой страницы. Даты и время начинались с прошлой недели.
Это отняло у него много времени: шрифт оказался мелким, а Шмаков, несмотря на всю свою загруженность по работе - излишне общительным. Ни одного человека, способного оказаться реальным заказчиком, Лаврентьев не встречал до предпоследней страницы, на которой вдруг встретил запись: "19-53. Станция метро "Речной вокзал". Звонок из телефона-автомата. Определен набранный номер: приемная Лаврентьева А.М. Продолжительность разговора 4 минуты".
Вот, значит, как... - подумал Лаврентьев. - Значит, и братец Алешенька сгодился! Заботливый мой братишка, до которого действительно могла достучаться Людмила, и который решил ей помочь... Недосягаемый Алексей Михайлович, неоднократно высказывавший недовольство моими действиями, на грани фола и далеко за оными. Серьезная угроза - ничего не скажешь, прямо-таки вилка конем: выбирай менее ценную фигуру и забудь о ней. А не многовато ли угроз для меня одного?..
"Одного я не могу понять, Сергей, - ты меня, что, за полную дуру держишь? - Людмила если и выпила, то выпила совсем немного, однако громкость ее крика превышала все приемлемые границы. - Посмотри сам, во что я превратилась!"
Ни во что она не превратилась, осталась Людмилой Лаврентьевой. Конечно, не той взбалмошной двадцатитрехлетней девчонкой, которую он когда-то встретил, за которой смешно, по правилам прошлого века, ухаживал. За которой приходилось таскаться из клуба в клуб, с одной вечеринки на другую, знакомиться с ее ровесниками-друзьями, притворяясь спокойным и равнодушным, слушать их бесконечный треп и их бессмысленную музыку. Таскаться, знакомиться, слушать и при этом каждый раз гадать, пожимая руку очередному Васеньке или Максику: он тоже с ней был? Он тоже знает, что Людмила закусывает нижнюю губу, садясь сверху и упирается руками в спинку кровати, стоя на коленях? Его вкус и запах ей тоже известны?
Если бы он почти насильно не утащил ее в тихую Прагу от всех этих московских тусовок, своим алкогольным и кокаиновым безумием напоминающие пир во время чумы, он не выдержал бы долго. И уж конечно, никогда бы на ней не женился.
"Запахнись!" - бросил он, отворачиваясь.
Привычка целыми днями расхаживать по дому в одном халате, ничего под ним не имея, когда-то его умиляла. Его все тогда в ней умиляло: родинка возле соска на правой груди, почти прозрачная нежная кожа, сквозь которую просматривались капилляры, пушок на предплечьях, которого Людмила стеснялась, но от которого избавилась только однажды - перед свадьбой. Потом умиление прошло, оставив после себя привычку безотчетно отмечать эти мелкие детали. Еще позже они стали вызывать раздражение.
"Что ты от меня воротишься?! - закричала она с новой силой, хотя минутой раньше Лаврентьев просто не смог бы этого представить: кричать еще громче. - Не нравится, да? Не девочка уже? Если я тебе не нужна, то кому я такая нужна?"
Наверное, и такая ты еще очень многим могла быть нужна, - продолжал думать Лаврентьев. - Двадцать восемь - это что, старость? Да, чуть располнела, груди уже не торчат твердыми девичьими полушариями, на голенях стали проступать вены, - но он же в этом не виноват! Ребенка ты тогда не захотела, считала, нужно успеть посмотреть мир, себя показать, покрасоваться в шубках, платьях и купальниках. Вон они, все эти шубки с платьями - три шкафа набиты, шесть альбомов с фотографиями: ты на фоне пирамид, мы с тобой у Ниагары, вид из окна вагончика канатной дороги на Сингапур, мы с аквалангами на Кубе. А потом мне стукнул полтинник, и я уже не мог представить, что когда-нибудь десятилетний мальчуган залезет тебе на колени и будет вынужден назвать шестидесятилетнего старика папой...
"Чего ты от меня хочешь? - спросил он. - Толстеешь - так нечего конфеты целыми днями жрать и на диване валяться! В бассейн запишись, в этот - как его? - солярий! Только на работу больше не упрашивай тебя пристраивать! Хочешь - ищи сама, а с меня стыда хватит!"
Он дважды пытался ей помочь, когда поступали такие требования. В первый раз Людмила смогла продержаться две недели, потому что это оказалось просто не под силу: вставать каждый день в семь утра, завтракать через "не могу" потому что иначе до обеденного перерыва не продержаться, одеваться, час пилить на машине, восемь часов отсидеть за компьютером, считая скучные лестничные пролеты и допустимые нагрузки балок на изгиб. По специальности, но не по сердцу. Деньги ей были не нужны, а за какой еще надобностью может работать не любящий работу человек? Она просто встала тогда и ушла не попрощавшись.
Второй раз было иначе, и ему пришлось выслушать много телячьих восторгов на тему "как это здорово - быть простым менеджером по продажам", если бы не пришлось просить Мартынова поговорить с неосторожным начальником отдела, решившего пригласить новенькую сотрудницу во время обеденного перерыва к себе домой. Ему сообщили об этом сразу же, едва парочка вошла в подъезд, и он терпеливо ждал в своей машине, пока они не выйдут. Людмила была со странно блестящими глазами, но при этом тихо и послушно села в автомобиль, а вот ее начальник рванулся назад, за стальную дверь, где его ждал человек Лаврентьева, вышедший только через минуту и потирающий при этом костяшки правого кулака.
"Ну! - повторил он. - Так чего ты от меня хочешь?"
"Слушай, Сергей! - она соскользнула с дивана, простучала коленями по полу, подползла к нему, обхватила горячими руками. - Давай все забудем! Давай начнем все сначала, снова в Прагу уедем! Там хорошо, в Праге, - уже весна, трава зеленая, цветы начинают цвести, побродим по кабачкам, замки снова посмотрим, мосты!.."
Она лежала головой у него на коленях так же, как он любил лежать у Русалки, и бормотала точно такую же чушь. Предложи подобное та, другая, оставшаяся взаперти и стоящая для него больше, чем картина Рембрандта для самого фанатичного коллекционера, он ни секунды не колебался. Бросил все: деньги, работу, положение в обществе, - лишь бы она посмотрела на него с такой же преданностью, готовностью быть его тенью или признать его тенью своей. А от этой, молодой, привлекательной, чуть пахнувшей вином и сигаретным дымом женщины ему не было нужно ничего. А если так -чего ради он для нее должен хоть чем-то в этом мире поступаться?
"Ты испачкаешь брюки помадой! - сказал он. - И не могла бы вообще отпустить мои ноги?"
Людмила отшатнулась от него, как будто он ее ударил.
"Скотина! - прошипела она, не представляя, до чего мерзко сейчас выглядит: полулежа на полу, с красными пятнами, заливающими лицо и шею, с заголившимися до живота ногами. - Хоть бы раз стерпел для приличия! Натрахался со своей сучкой карманной, и домой идешь - меня попрекать! Да ты в зеркало на себя посмотри, чмо плешивое! Кому ты кроме этой бляди бездомной еще нужен, импотент хренов!.."
Лаврентьеву будто кипятком в лицо плеснули. Он смотрел на орущую на него женщину и не слышал ее больше. Потом и видеть ее перестал - только большой красно-бело-черный дергающийся у ног кусок, и нестерпимый звон в ушах, на одной все поднимающейся ноте: "З-з-з-з-з!"
Без помощи рук он не мог встать. Скреб, скреб пальцами по диванной обивке, и все-таки сумел оттолкнуться. Людмила поползла от него безумным, вывернутым животом вверх пауком, наступила пяткой на полу халата, дернулась и упала. Он мог убить ее сейчас, растоптать в хлюпающую скользкую лужу. Он хотел это сделать, но вместо этого сделал один шаг на негнущихся, одеревеневших ногах, второй, третий... У самых дверей его настигла последняя фраза Людмилы, к которой вернулся дар речи при виде удалявшейся спины мужа: "Только тронь меня, слышишь! Только тронь! Я уже все отцу рассказала!"
Он ухватился рукой за косяк, повернулся, выхаркнул: "Сука!!!"
--
Сука! - вслух произнес он, складывая страницы на коленях и прихлопнув по ним ладонью. И повторил. - Сука!
--
Не буянь, Михалыч! - напряженно наблюдавший за ним (он чувствовал на себе его взгляд в зеркало) водитель, наконец, расслабился. - Все уже к концу подходит. К логическому, так сказать, завершению!
--
Да уж... - пробормотал Лаврентьев. - Не думал, не гадал...
Петрович промолчал - его теперь дело было маленькое. Лаврентьев - голова, не человек, машина вычислительная! Это в последнее время он сам не свой, из-за Русалки этой, будь она не ладна. А в ранешное время если не знает - думает, придумает - сделает, сделает - из головы вон, чтоб мозги освободить и к новой работе приготовить.
Куда что девалось? Ну ладно бы еще просто деньги тратил на принцессу эту замороженную - хоть как-то понять можно! У мужика, можно сказать, лебединая песня на бабском фронте, так от чего бы и деньгами не пошвыряться? Если удовольствие настоящее имеешь, так плати и в голову не бери! А если нет никакого удовольствия, мука одна - тогда зачем?
Вот у него - все ясно-понятно! Два раза в месяц, почти по графику, после аванса и получки, на Тверскую или на Ленинградку в этом же "бумере". Не спеша выберешь, которая посвежей, да поопрятней, отвезешь недалече - и к ней на заднее сиденье. Никаких выкрутасов, все аккуратно, гигиенично, никакого риска - только за волосы придерживаешь, чтоб буянить не начала и не торопила слишком. И всего делов - одна, ну максимум, две голубеньких, зато полная разрядка напряженности!
А из-за этой сельди мороженной, хоть и стоит признать - красива обличьем - в лепешку мужик разбивался: меня - меня! - на этой же машине в область гонял мясо парное искать, потому - не ест ничего лежалого царица его голозадая. Телевизор ей хороший купил (ну, это не в счет - он хоть в дому останется!), книги коробками из магазинов возил, фрукты сумками. Сам, как дурак, ей и готовил и стол накрывал, охрану из дома в сторожку выгнав. Курить бросил, пить, одеколониться. Из машины приказал все "вонючки" выбросить, ионизатор поставить. А с ним же не то: садишься, и будто не дома вовсе, а в операционной какой. То ли дело раньше, когда и карамельками пахло, и малинкой - милое дело!
Единственный раз и видел его с улыбкой - когда говорить начала. Поначалу все "да", "нет" и "надо". Но и того ему хватило: сутки светился, будто лампочка в голове зажглась и свет от нее через глаза пробивает, как сквозь окна домашние. А после еще хуже стало, как беседы эти начались. Он ей вопрос - она ответ. Он - длинней вопрос, она - сложней ответ. Один раз и самому удалось услышать, о чем они переговаривались. Гулять Лаврентьев ее вывел, а как надышалась Русалка зимнего воздуха нашего, холодного да прозрачного, так и начали бродить вокруг дома. Сам-то он тоже вышел из сторожки, на крыльце перекурить - вот и расслышал что-то, а что - не понятно.
Вопроса Лаврентьева он не разобрал, а может, то и не вопрос был. Только Русалка нотацию сразу читать ему начала. И что трусы мы все, и больные насквозь, и что беды все наши от той же трусости произошли. И что восемь раз мы уже начинали (что начинали? когда начинали?) - и все сворачиваем и сворачиваем на ту же дорогу, которая никуда, кроме как к краху привести нас не может. И что-то еще про количество уровней иерархии, предельно допустимых для сохранения управляемости (вот запомнил! Пришлось потом в книжках искать, чтоб разобраться!), и про затухание сигналов прямой и обратной связи во многозвенных цепях.
А он ей: а как же, мол, со специализацией и кооперацией? А она ему в ответ: бу-бу-бу да бу-бу-бу... И когда она успела такие слова мудреные выучить? Про потерю качества жизни индивидуума ради псевдоэффективности социальных институтов еще успел я тогда услышать, а потом они за угол завернули и совсем уж долго не появлялись - ушел я греться, а то замерз как собака на этом крыльце.
Нет, совсем у него дело плохо, у Михалыча. Раньше-то по делам часто летал - то в Сибирь, то в Казахстан, а то и вообще в Лондон на неделю скроется, все на замов оставит. А с того дня, как Русалка у него появилась, напротив - замов поотправляет, сам в Москве сидит, лается с ними по телефону. В январе только в Китай и слетал, ярмарка там была строительной техники и материалов, пересечься с кем-то захотел. Что за интерес: полдня туда добираться, полдня обратно, и сутки - там? Не понимаю!
Кажется, закончили, - идет кто-то... Мартынов, кому еще! Ребят оставил, сюда направляется, а глина под ногами, скользко. Ишь, руками-то машет, будто и вовсе пьяный!..
Пьяный он тогда был, пьяный. Не открыла бы пасть свою поганую Людмила - не пил бы он полночи стакан за стаканом, глядя вместо лиц собеседников на литровый брусок "Джонни Уокера" да на тускло отсвечивающую столешницу. Часам к трем его почти отпустило, в затуманившейся голове по кругу продолжал проигрываться обрывок одной и той же фразы: "...себя посмотри, чмо плешивое!", но она была совершенно непонятна, будто произнесена на монгольском языке. И все было совершенно нормально, но когда Лаврентьев попытался встать, в мозгу все поехало и закрутилось, будто граница между небом и землей при выполнении бочки в горизонтальном полете, и он чуть не упал.
Его долго рвало в туалете - он совсем отвык от алкоголя - сначала вонючей бурой жидкостью, лишь отдаленно напоминавшей виски, потом слизью, под конец почти чистой желчью. Ему бы тогда было лучше сдохнуть, и он почти уж смирился со смертью, почувствовав обильный холодный пот, выступивший по всему телу и ручьями бегущий по лицу и спине, но представил жалкое свое тело - синее, задубевшее, скорченное возле полного блевотины унитаза - обнаруженное утром, и решил повременить.
Он даже заставил себя выпить еще полстакана, посчитав, что оставшегося в организме алкоголя не хватит на засыпание, проверил будильник, и только после этого рухнул в неразобранную постель.
В Москву Лаврентьев не поехал, буркнул, усевшись: "В "Ручьи", и перестал обращать внимания на кого бы то ни было. В затылке у него нещадно ломило, а запитые пузырящейся минералкой две таблетки "Пенталгина" все медлили растворяться и всасываться.
Он неимоверно устал от разыгрываемого полгода спектакля и решил внести окончательную ясность. Ему почему-то казалось - надо просто это сделать, и все само собой определится. Времени уже не было, вчерашняя ссора с женой рано или поздно должна была произойти, а могло случиться и нечто худшее. Все вылезло на поверхность, что-то он не предусмотрел, где-то промахнулся, теперь приходилось форсировать события и шансов на успех практически не было.
Как там у Пушкина в "Скупом рыцаре", - с горечью думал он. - "С меня достаточно сего сознанья"? Мне тоже было бы достаточно одного сознанья, да нет его! Владеть - значит иметь право пользоваться и распоряжаться. Пользуюсь, если считать, что возможность видеть и слышать - именно использование. Распоряжаюсь, если возможность спрятать от всех, содержать в клетке - именно распоряжение. А права на это не имею, следовательно, владею не по праву. И плевать я хотел на право!
Как она все время говорила? - чуть позже начал вспоминать он. - Только неуверенные в своих силах отдают право принятия решений и только трусы молчат, чувствуя несогласие с чужими решениями? Только слабый ищет у других защиты, но даже сильный может потребовать помощи? Значит, все мы трусы и слабаки. Нас так приучили с детства: дети под родителями, школьники под учителями, рядовые под командирами, министры под премьерами, даже президент под Богом. И все вместе - под жизненными обстоятельствами. Не могём иначе, привыкли-с!
Интересно, как же они там выкручиваются? Там, откуда она пришла, где способны изготавливать (или все-таки выращивать?) такую одежду? Валентин тогда показал ему под микроскопом: неправильной формы, похожие на кусочки паззла покровные клетки, пузырьки, соединенные скрученными в спиральки канальцами, шевелящиеся ворсинки внутреннего слоя. Он еще рявкнул, не разобравшись, когда Нечипоренко похвастался, что сумел-таки вырубить кусок костюма на заводском штампе. Очень уж испугался, что испортили костюм, даже зубы заныли. Пришлось Валентину демонстрировать оставшуюся узкую щель на месте прежней дыры в форме заготовки для гаечного ключа - шкурка русалочья и впрямь регенерировала. Только пищи просила, который экспериментатор обеспечил, сунув в рукав костюма горсть вяленой кальмаровой стружки из купленного в киоске пакетика. Он же тогда и предположил, что в обычном состоянии костюм должен питаться отходами человеческого тела: слущивающимся эпидермисом, волосками, выделяющимся жиром и потом, накапливать и утилизировать тепло. И, соответственно, погибать и разрушаться при длительном неиспользовании, оставшись без источника минеральных и органических веществ. "Только не вешайте мне лапшу на уши, - сказал он тогда, с улыбкой, но и с некоторым страхом, - что костюмчик этот вам из Японии привезли, или, тем более, - от америкосов! И им и нам до таких продуктов еще тыщу верст раком, и то, подозреваю, - совершенно в другом направлении. Не знаю, Сергей Михайлович, куда вы на этот раз впарились, но советую быть предельно осторожным: с ребятами, что такие штуки носят, ссориться бы очень не хотелось!"
Лаврентьев все пытался и пытался представить этих "ребят". Неужели они все столь же прекрасны, как его Русалка? Так же сильны, спокойны, независимы? "Не просить защиты, а требовать помощи..." Защита - возможность спрятаться за чужим щитом. Помощь - получение дополнительной мощи, силы. Совсем разные понятия...
"Мы все очень разные, - сказала она однажды. - В этом и заключается смысл: сделать себя и свою жизнь уникальной, проложить личный путь. Идти в толпе - это не человеческое, это подобает вечно испуганным овцам или какой-нибудь треске с селедкой, различающимся лишь по размеру. Каждый из вас рождается индивидуальностью, совершенно неповторимой, как бы вы ни казались похожими внешне. Вы по-разному видите, думаете, слышите, обоняете, двигаетесь. Но почему-то именно этого всю жизнь боитесь - оказаться не такими, как все. Начинаете подражать, подлаживаться под выдуманные тысячи лет назад, сформулированные совершенно в иных обстоятельствах правила поведения, массово занимаетесь одинаковыми видами деятельности, как будто непрерывно пытаетесь спрятаться, забиться и потеряться внутри толпы...
Что такое ваши "профессия" и "специальность"? - продолжала она, говоря быстро, практически на пределе его восприятия (у него всегда было впечатление, что думает она совершенно в другом темпе, раз в десять быстрее, чем может с ним говорить; необходимость высказывать мысли, облекая их в слова, Русалке очевидно мешала), - Человечество как вид выжило благодаря универсальности составляющих его особей. Не потому, что каждый с рождения предназначен и приспособлен к определенному роду занятий - это, извините, свойственно муравьям, а не людям, но именно из-за того что человек всегда И охотник И воин И носильщик И строитель, и еще тысячи раз "И". А у вас, человек крайне редко меняет род занятий. И, если этому человеку не выпало счастье с первой или второй попытки попасть "в десятку" при выборе профессии - катастрофа. Ничего кроме нее он не знает, ничего не умеет, ваше общество плохих специалистов игнорирует и даже презирает. Отсюда стрессы, апатия, пьянство или противопоставление себя окружающим. Это называется дезадаптацией. Вам никогда не приходило в голову, что в течение десяти тысяч лет вы упорно строили общество, из которого каждый с удовольствием сбежал бы? Да только это общество с самого вашего рождения столь же упорно привязывает к себе тысячами нитей, и, главное - внушая неверие в собственные силы".
Лаврентьев понял, что головная боль прошла, мысли почти приобрели желанную ясность.
"Сколько еще до места, Петрович?" - спросил он.
"Километров пять, - ответил тот. - Скоро будем, Сергей Михайлович!"
Закряхтев, Лаврентьев полез в карман пальто за "Антиполицаем", запас которого приходилось постоянно пополнять. Пока рассасывалась таблетка, угловатая и твердая, память вытолкнула на поверхность последний разговор.
"...А, может быть, ты все-таки останешься?" - спросил тогда он.
"Я не смогу, Сергей! - ответила она, отвернувшись. - Меня ждут, меня давно ищут..."
"Да сколько можно твердить об одном и том же: "ждут! ищут!" - не выдержал он. - Ты месяц за месяцем говоришь то же самое! И где они, твои спасатели?"
"Они почти рядом, - так же тихо ответила она. - Я тебе говорила, они искали меня не здесь и не сейчас... Но теперь они уже близко".
"Ну, хорошо! - он опустился рядом на колени, надавил головой на бедра, заставив ее сесть перед собой на стул. - Давай не будем о них, давай о тебе! Ты сама можешь принять решение и остаться?"
"Я погибну здесь, - ответила она. - Я не выдержу",
"Да чего ты не выдержишь? - простонал Лаврентьев. - Я сделаю тебе документы, не хочешь жить здесь - увезу на острова в теплом синем море. На Гавайях очень хорошо..."
"Наверное. Но ты знаешь, Сергей... Только не обижайся! Вы все очень больные, постоянно лжете и вы очень грязные, я не смогу с вами рядом!"
"Начала собирать... - пробормотал он. - Больные - ну, может быть. Лжем? Да, без сомнения. А грязные-то с чего? Я моюсь два раза в день, белье меняю..."
"Сергей, вы все неправильно делаете. Одну одежду носите много часов и даже дней. Она же не может у вас сама... чиститься? Ее сразу надо выбрасывать, нет - уничтожать! Обычная кожа после душа в тысячу раз чище одежды, которую вы надеваете сверху. Какие вы чистые? От вас запах..."
"От меня тоже... воняет?" - спросил он.
"Сейчас меньше! - успокоила она. - Но я все равно не смогу. Просто с ума сойду или заболею. Еда плохая, вода плохая, везде неживой запах - сплошная нефть. Вы сами себя губите, а я не хочу... с вами".
Он решил не отвечать, потому что принял и понял. Просто лежал щекой на одном ее колене и смотрел на другую - с идеально гладкой плотной кожей, без единого волоска или родинки. Насколько он знал, у нее была одна родинка - на обратной стороне правой ушной раковины, где не смог захватить ее костюм. "Это первый симптом, - пояснила она, когда он ее заметил, - что мне пора возвращаться. Дальше будет хуже". Пора, - думал он, проводя по обратной стороне ее голеней руками, - ей пора уходить, а мне снова пришла пора оставаться.
"Когда ты их ждешь?" - спросил он, подняв голову.
"Когда жду? - не поняла она. - Всегда жду! Сегодня жду, вчера..."
"Нет, - он запутался с формулировкой. - Когда... ты думаешь, что они появятся?"
"А... Через пять дней. Или через шесть. Но они совсем рядом, я знаю".
"А где? - снова спросил он и сразу уточнил. - В каком месте?"
"Там, где буду я!"
Вот, значит как! Место ей совершенно неважно, потому что зависит от нее. От них - только время. Остается надеяться, что они выберут послезавтра.
Машина ненадолго остановилась перед воротами, дожидаясь, пока отъедет в сторону металлическая створка, потом БМВ подъехал к дому.
В прихожей, куда Лаврентьев зашел вслед за Мартыновым, он сразу начал снимать пальто, стянул с шеи шарф. Протянутую руку охранника заметил не сразу, заметив, попросил: "Андрей, ты подожди меня с ребятами снаружи! Думаю, я недолго". Тот кивнул, вышел. Лаврентьев направился в гостиную, где увидел стоявшую на середине лестнице Русалку.
"Привет!" - поздоровался он.
"Ты рано сегодня. Что-то случилось?"
"Случилось! - с трудом улыбнулся он, подходя. - Сегодня - это завтрашнее вчера. Просто боялся, что уже тебя не застану!"
Он ухватился рукой за перила, начал подниматься к ней.
"Пойдем наверх, у меня небольшой разговор!"
Он привел ее в свою спальню - Людмилина была слишком пропитана духами.
"Сними костюм!" - попросил он, когда прикрыл дверь и повернулся к ней.
Она никогда не задавала вопросов. Сложила пальцы щепотью и ткнула пониже грудины. Матовая пленка мгновенно распахнулась от шеи до лона, освободив ее тело с той же легкостью, с какой из мокрой руки выскальзывает обмылок. Он шагнул к ней вплотную и в первый раз обнял, почувствовав под ладонями напрягшуюся спину.
"Тебе плохо?" - спросил он, продолжая ее удерживать.
"Я потерплю!" - ответила она.
Он попытался прижать ее к себе еще сильнее и отыскать губами ее губы, но она отвернула лицо и оказалось, что это совершенно невозможно. Тогда он прикоснулся носом к ее волосам и глубоко вздохнул. У нее тоже был запах, свой собственный. Она пахла морской водой, летним солнцем и песком. Русалка.
"Я люблю тебя, - сказал он. - И если ты уйдешь, я не смогу дальше жить".
"Я верю, - ответила она. - Но ты сможешь. И я смогу. Потому что мы оба сильные".
Они молчали, потом он расслабил руки, лишь чуть касаясь ее спины кончиками пальцев.
"Можно, я тебя поцелую?" - спросил Лаврентьев.
"Лучше не надо, Сергей!" - полуответила-полупопросила она, но он не стал слушать, скользнул вдоль ее тела вниз, и, стоя на коленях стал покрывать короткими сухими поцелуями каждый сантиметр кожи, до которого мог дотянуться.
Она ждала, пока он ее отпустит, и он ее отпустил.
"Когда за тобой придут?" - спросил он, убирая руки и отодвигаясь. Снизу она казалась еще более высокой, чем на самом деле.
"Завтра! - ответила она. - Сергей, можно, я на минуту заскочу в душ? Мне очень нужно!"
"Хоть на десять минут! - буркнул он, неловко поднимаясь на ноги. Обижаться на нее он не мог, просто трудно давался подъем из глубины на поверхность. - Я все равно сейчас уезжаю, а вечером, скорее всего, приехать не смогу. Так что - мойся, купайся, ныряй, кувыркайся!"
Стишки в его исполнении, похоже, прозвучали совсем скверно, но лучше сымитировать равновесие он не смог. Она внимательно на него посмотрела.
"Сергей, в кабинете, в столе, был снимок красивой женщины. Возле очень большого дерева. Это кто?"
"Жена, - ответил он, сразу вспомнив. - Наверное, уже скоро станет бывшей женой. А что?"
"У нее взгляд человека, который не знает, что ему дальше делать: очень серьезный и растерянный. Ты не находишь?"
"Может быть, - ответил он, подумав. - Но у меня нет для нее ответа на этот вопрос. Извини, но это каждый сам для себя решает!"
"Некоторым нужен учитель!"
"У нее было полно учителей! - Лаврентьев начал раздражаться, некстати вспомнив всех этих Борек, Вадиков и Шуриков из давнего окружения Людмилы. - И учителей была масса, и наставников, и напарников и партнеров! Давай закончим этот безумный разговор о моей жене - мне делать больше нечего, как о ней еще думать!"
"А о ком ты еще должен думать, когда я уйду? - спросила она. - Ведь она требует помощи, а ты сильный!"
"Ладно! - сказал он. - Тебе нужно в душ, мне нужно ехать. Я подумаю, обещаю!"
Через минуту он садился в машину.
"Петрович, - сказал он, едва автомобиль выехал за ворота. - Ты участки на пятьдесят третьем километре знаешь?"
"Ясно-понятно!" - ответил водитель.
"Договорись с Сергеевым, пусть сегодня же вечером доставит на самый ближний к свертку, тот, где гаражный бокс уже под крышей, цистерну с водой и цемента в мешках на кубометр бетона. Песок и щебень там есть, я видел. И напрягу пусть подключит к бетономешалке, чтоб в темноте не валандаться! Слышал?"
"Слышал, Сергей Михайлович. А что так срочно?"
"Надо мне... Дело одно хочу закончить! Сам проследи. Вечером доложишь, как все будет готово!.."
--
Готово, Сергей Михайлович! - Мартынов докладывал, наклонившись к открытому окну машины. Не раскраснелся, так - легкий румянец от весеннего воздуха. Видно, сам не работал, за орлами только поглядывал.
--
Все, Петрович, пошли! - скомандовал Лаврентьев, берясь за ручку двери.
