Смоленский Дмитрий Леонидович : другие произведения.

Складка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Облажался, помнится, на конкурсе ВСМ (Проза.ру). Опубликована в альманахе "Полдень, XXI век", 2008, декабрь (журнальный вариант)
       Агитки - необычные графические подписи

1

   Умберто чуть не погиб, когда до деревни было уже рукой подать.
   Автобус ходил только до Сан-Себастьяно, и он выбрался из него на маленькой площади уже под вечер. Здесь у Умберто была последняя возможность запастись продуктами - в первую очередь его почему-то интересовал сахар - но сегодняшних денег оставалось совсем мало, а единственная лавка комиссионера оказалась закрытой.
   Ночь он провел под рыночным прилавком на разорванных картонных коробках, накрывшись газетами. Больше всего он опасался за свой тяжелый мешок, гремевший железом, поэтому пришлось положить его под голову и мучиться от неудобной позы все оставшиеся до рассвета часы.
   В шесть утра от болезненной рваной дремоты его избавил полицейский, изгнав из убежища тычком сапога в подреберье и заставив прихватить с собой весь мусор. Газеты Умберто пожалел выбрасывать, и неплохо скоротал время на ступеньках перед комиссионной лавкой за их чтением. По всему выходило, что пока он добирался из Манауса до Сан-Себастьяно, в стране закончили правление и генерал Кастеллу Бранку и президент Артур да Коста и Силва. Во всяком случае, в самой свежей из газет на первой полосе приводились указы генерала Эмилиу Гаррастазу Медиси, а, следовательно, домой он должен был попасть уже совсем скоро.
   В восемь утра комиссионер, наконец, отпер свою лавку, и Умберто вступил в ее прохладный полумрак, сжимая в кулаке заранее приготовленную монету. Полчаса он спорил с одышливым толстяком о цене на динар-Султани, отчеканенном в Египте при Сулеймане Первом Великолепном. Да, монета немало походила по рукам, и ребро ее в одном месте несло явный след напильника, но арабская вязь с обеих сторон на ней по-прежнему читалась, и золота в динаре оставалось не менее трех граммов.
   Толстяк все косился на мятый и давно вышедший из моды костюм Умберто, на его разбитые башмаки, на культяпку правого мизинца, и почему-то шепотом предлагал за динар смешные деньги, прекрасно зная, что гринго, не моргнув глазом, отвалят за монету не меньше пятидесяти долларов и даже не станут задавать лишних вопросов.
   Они ударили по рукам на двух сотнях новых крузейро. Не торопись так Умберто, он мог бы выбить со скупщика на двадцатку больше, но времени как раз не было, а полученной суммы хватало и на сахар и на две пары крепких башмаков.
   Через час, с изрядно потяжелевшим мешком на плече, но испытывая прилив сил от выпитой кафезиньо и съеденной на ходу теплой лепешки, он отсчитал двадцать крузейро водителю "форда" пятьдесят шестого года со ржавыми порогами и свежевыкрашенным капотом. Возможность отдохнуть на заднем сиденье машины, пока та везла его к Новому шоссе того, на взгляд Умберто, потраченных денег стоила.
   К несчастью, беспокойная ночь дала о себе знать, а на мягком диванчике машины оказалось так покойно, что он вздремнул. Спать да ехать - скверное сочетание, и расплата пришла немедленно. Казалось, лишь на несколько минут он прикрыл глаза, но за это время кончилось утро, прошло время сьесты, тени удлинились, и солнце лишь на ладонь вытянутой руки не дотянуло до горизонта.
   Высадившись у шоссе, Умберто колебался недолго. Ему стоило побыстрей уносить ноги, пока водитель удивленно крутил головой по сторонам, пытаясь понять, действительно ли он перенесся из утра в вечер, или это ему только кажется.
   До деревни можно было добраться старой дорогой - она начиналась совсем недалеко отсюда и петляла по лесу, огибая заболоченные низины, и шла сначала по правому берегу речушки, а после брода перебрасывалась на левый. Никто и никогда не измерял эту дорогу шагами, но Умберто помнил, что идти по ней придется часов шесть, и, следовательно, до деревни он доберется уже затемно. Новое шоссе, хоть и не достроенное, тянулось по пробитой в лесу просеке с востока на запад. Оно проходило мимо деревни, но, как прибросил в уме Умберто во время разглядывания схемы в газете, если свернуть с него на двенадцатой миле и пойти прямиком через лес, он сможет добраться домой часа на два раньше. Ну и шанс подсесть в грузовик на шоссе был совершенно реальным.
   Он пристроил мешок поудобней и двинулся по гладкому асфальту, твердо ставя на него ноги в новых, еще не разношенных и оттого поскрипывающих при каждом шаге, башмаках.
   Рассчитал Умберто все правильно - просто не повезло. До захода солнца его четырежды обгоняли грузовики, сначала старые, с длинными капотами, потом один новый, из тех, где водитель сидит прямо над двигателем. Четвертый самосвал был настоящей махиной, с колесами высотой в человеческий рост и стальным кузовом, полным щебенки. Ни один из них не остановился на вытянутую руку старика, идущего по шоссе и послушно отступающего в сторону при приближении автомобиля. Водитель последней машины, наверное, даже его и не заметил, находясь на десятиметровой высоте.
   Через полчаса после того, как Умберто пропустил мимо себя последний грузовик, с неба посыпался мелкий осенний дождь, и ему пришлось снять пиджак и накрыть им мешок сверху из опасения за положенные внутрь пакеты с сахаром. Он понятия не имел, зачем его купил и увеличил ношу на два килограмма - в деревне, сколько он помнил, всегда делали свой, домашней выварки. Но, раз уж он это сделал, значит, так было нужно. Вернее, будет нужно.
   Совсем стемнело, а дождь все не прекращался, как будто вместе с сегодняшним днем закончилось и лето. Идти, однако, было легко, потому что вода на асфальте не задерживалась. Капли, упав с темного неба, отскакивали от полотна водяной пылью, собирались в мелкие ручейки, скатывающиеся с дороги на отсыпанную щебенкой обочину, струившиеся по глинистому склону насыпи в глубокий кювет, превращаясь в нем в мутный бурлящий поток.
   Придорожные столбики закончились еще на восьмой миле, а вскоре Умберто сбился и со счета шагов. Понадеявшись на развитое многими годами жизни чувство расстояния и направления и войдя в согревающий ритм ходьбы, он прошел несколько дальше места, с которого нужно было свернуть в лес. Только когда мощно рявкнул за спиной нагнавший его чудной бесколесный транспорт, и ему пришлось отпрыгнуть в сторону, Умберто понял, что оказался западнее деревни.
   Транспорт просвистел мимо, мелькнув двумя этажами освещенных окон, но Умберто не успел разглядеть его, подвернув на щебенке ногу и боком рухнув на склон насыпи. Скольжение спиной по мокрой глине продолжалось всего несколько секунд. Еще мгновеньем больше - и он с головой ушел бы в бурный ручей у подножья насыпи, увлекаемый своей ношей. Однако Умберто сумел оттолкнуться ногами и свободной рукой, перелетев кювет и упав на другой стороне рва. Лязгнул металл в отброшенном мешке и звонко хрустнуло в левой руке, окатив тело запоздавшей волной жара и боли. Умудрившись покалечиться всего в нескольких милях от дома, он чуть не заплакал, и, борясь со слабостью, принялся облегчать душу безостановочной бранью на всех сохранившихся в памяти языках.
   Исчерпав запас арамейских ругательств и перейдя к древнегреческим, Умберто почти успокоился. На "поедателе кала своего отца" он выдохся окончательно, и принялся ощупывать удерживаемую на весу руку. Чуть повыше запястья в ней как будто появился дополнительный сустав, в котором кисть легко и почти безболезненно сгибалась к тылу, но отказывалась двигаться в обратном направлении. Пальцы на руке скрючило, они похолодели и онемели, а при попытке размять их вызывали боль в месте перелома. Расстегнув пуговицу на прилипшей к телу рубашке, Умберто как смог пристроил поврежденную руку к животу, вздрогнув от прикосновения ее к коже, как от чужой.
   Пытаться снова выбраться на шоссе он даже не думал. Лишь кое-как набросил на голову и плечи мокрый и грязный пиджак, подхватил здоровой рукой мешок, и потащился в обратном направлении, с трудом угадывая в темноте ямы, оставшиеся после корчевки придорожной полосы.
   Агата умирала в эту ночь у себя дома.
   Уходя, Лусинда оставила ей в кровати бутылку с теплым молоком, и Агата, неловко пристроившись к ней сбоку, напилась его вечером и ночью. К утру все подстеленные пеленки оказались мокрыми, и она долго кричала, призывая бабушку, пока совсем не сорвала голос. Потом у нее сильно разболелся живот, и, будучи не в силах совладать с позывами, Агата с позором обгадилась. К полудню воздух в комнате испортился, наполнившись запахом тухлых яиц и скисшего молока, невесть как пробравшиеся в дом мухи облепили ее тело, роились между ног. Первое время она еще пыталась с ними бороться, ворочалась, смахивала мух с лица, но руки слушались все хуже и хуже, а сил оставалось мало. Совсем быстро она сдалась.
   Если бы она могла предугадывать будущее, она допила бы все оставшееся в бутылке молоко днем, но неверие в скорый приход Лусинды побудило ее отложить кормление до вечера. Когда она решилась, наконец, сжать беззубыми деснами резиновую соску, насаженную на бутылочное горлышко, молоко уже свернулось от жары. Она все-таки высосала горьковатую простоквашу, но через час взбунтовавшийся желудок заставил ее исторгнуть из себя желтоватую крупитчатую струю, а еще через два ее снова пробил понос.
   Она умирала, и понимала это так отчетливо, как будто душа ее уже отделилась от тела и сейчас находилась рядом с кроватью, с брезгливой холодностью наблюдая за копошением мух на покрытой испариной коже, в подсохшей лужице рвоты и черных пятнах фекалий на сбитых пеленках. Небо и язык у нее высохли, и даже в глаза как будто попал песок - любое движение век вызывало сильную боль. Она потеряла почти весь небольшой запас воды, находившийся в теле, потеряла вместе со рвотой, поносом, потом и продолжала терять его с каждым своим выдохом.
   С приходом сумерек стало немного легче - мухи перестали звенеть вокруг нее и успокоились. Она несколько раз проваливалась в короткие обмороки, но не понимала этого, потому что потеря сознания выглядела естественно: раз - и стало темно, два - она снова могла видеть.
   За окном пошел дождь, но Агате казалось, что шумит у нее в голове. С нарастанием шума комната все увеличивалась, стены раздвигались, а потолок поднялся выше неба. Она осталась посередине старой деревянной кровати, подпертой с краю спинками придвинутых стульев, но границы комнаты все продолжали разъезжаться, а Агата - падать внутрь себя. Это было так страшно, что если бы у нее еще оставалось внутри немного влаги, она с радостью потратила ее на слезы. Но влаги не было, и когда ее собственные размеры достигли размеров точки, поставленной в конце предложения, она с облегчением покинула тело, оставив его лежать в загаженной постели с открытыми глазами.
   Уже глубокой ночью Агата очнулась от грохота, с которым распахнулась дверь. Вместе с плеском рушившегося с неба дождя в комнату ввалилось огромное черное существо с тупым наростом вместо головы и одной рукой, державшей мешок с пыточными инструментами. С лязгом бросив тяжелую ношу у порога, существо по-хозяйски захлопнуло дверь и принялось расхаживать по комнате, натыкаясь на стулья и стуча башмаками.
   Она никогда не думала, что смерть приходит столь прозаически страшно, одноруким уродом, не способным отыскать ее в темноте и бессильно взрыкивающим простуженным голосом: "Агата! Да где ты, черт тебя подери? Какого дьявола у тебя воняет как в свинарнике? Агата!! Да сдохла ты, что ли?"
   Наконец, существо наткнулось на стол, свалив стоявший на нем подсвечник, липко зашлепало ладонью по клеенке, нашарило коробку спичек. Замурованная в своем теле Агата представляла каждое его движение в комнате так же хорошо, как если бы видела его в ярком дневном свете. Вот существо проверило наличие спичек в коробке, махнув ею в воздухе, как погремушкой. Вот завозилось, что-то вытаскивая из живота и разрывая при этом одежду - она слышала звук упавшей на пол и покатившейся пуговицы. Вот злобное шипение, превратившееся в стон, скрежет серной спичечной головки по коробке, треск разгоревшегося пламени.
   Собрав все свои силы, Агата чуть повернула голову и скосила глаза, чтобы увидеть лицо присланного за ней существа. Оно было ужасным: сморщенное, поросшее белесой щетиной, с запавшими губами и крючковатым носом. Вставив выпавшую свечу в подсвечник и затеплив ее от догоравшей спички, существо дало пламени утвердиться на фитиле. Подняв светильник на уровень глаз, оно обвело им вокруг себя, заставив огромную угловатую тень заметаться по стенам. Увидев разобранную постель, существо вытянуло к ней руку с подсвечником и, сделав несколько шаркающих по доскам пола шагов, приблизилось.
   "Матерь божья, пресвятая Мария! - пробормотало существо, когда раздраженные мухи, разбуженные светом, загудев, поднялись в воздух. - И ты, мягкосердный Иисус! Да что же здесь творится?"
   Отмахнувшись свечой от насекомых, существо поводило им над телом ребенка, поджавшего перепачканные дерьмом ноги, пока не заметило следящих за огнем движений глаз Агаты. "Никак живая?" - пробормотало существо. Наклонившись к ребенку, оно прикоснулось губами и носом к его груди: "Теплая! Слава Спасителю, я успел!.."
   Через несколько минут, учинив тотальный обыск комнат, в одном из кухонных шкафов оно нашло старую лампу, в которой еще плескался на дне остаток керосина. Когда тени были разогнаны по самым дальним углам комнаты, существо, держа левую руку перебитым крылом, разделось, сбросив грязную и мокрую насквозь одежду на пол и отшвырнув ее ногой к двери. Оставшись в одних ветхих подштанниках, существо перестало казаться посланцем смерти, превратившись в почти лысого, очень худого и сутулого старика, заросшего от самых глаз серебряной щетиной.
   Действуя по-прежнему одной рукой, старик вытащил из-под Агаты обгаженные пеленки вместе простыней, скомкал и вытащил за дверь на веранду. Взявшись разжигать печь, он обнаружил отсутствие дров и, не долго думая, разломал единственный табурет, оставив лишь пару стульев, которые Лусинда придвигала спинками к кровати.
   Согрев воды, старик налил ее на дно побелевшей от времени детской оцинкованной ванны, используемой в последние годы исключительно для стирки. Потом перенес в нее Агату и неумело обмыл ее, не замечая, что девочка жадно пытается ухватить мутные капли с шершавой ладони старика, которой тот оттирал засохшую на мягких волосах и щеке рвоту.
   Перевернув матрац обратной стороной, он застелил постель обнаруженным в сундуке свежим бельем, и лишь после этого догадался напоить Агату. Поначалу приготовленный стариком сахарный сироп лишь вытекал из ее рта, но когда жидкость затекла ей в горло, она вынужденно ее проглотила и после этого уже пила не переставая, изредка закашливаясь. Тогда старик убирал соску и поднимал голову Агаты локтем больной руки повыше, усаживая на своих худых старческих коленях. А потом снова начинал поить, потому что Агата принималась кряхтеть и тянуться к соске губами. Она выпила всю бутылку, и почувствовав теплую тяжесть в животе, с облегчением помочилась. Старик дернулся, испуганно раздвинув ноги и чуть не уронив девочку, потом рассмеялся, дождался окончания дробного стука струи об пол и пришлепнул Агату по животу: "Вижу, что рада, но могла бы предупредить!" Заново подмыв ее остывшей водой, старик переложил обмякшее тело Агаты с рук на кровать, в которой она недолго повозилась, устраиваясь так, чтобы иметь возможность следить за ним.
   Сняв мокрые подштанники, старик небрежно затер ими лужицу на полу, и, нисколько не стесняясь своего высохшего от прожитых лет тела, сплошь покрытого застарелыми рубцами и перевитого набухшими венами, снова начал лазать по шкафам, что-то ища, не находил, и бормотал себе под нос непонятное. Она уже догадалась, кто этот старик, и потому перестала опасаться за свою жизнь, и только пыталась понять, что же он ищет, с шумом открывая и закрывая дверцы, со стуком двигая ящики и гремя столовыми приборами.
   Не найдя искомого, старик, кряхтя, всунул ноги в тяжелые мокрые ботинки, и вышел из дома под дождь. Через некоторое время он вернулся с выломанной из забора доской, прислонил ее к стене и коротким ударом босой пятки разломил на две части. Подгнивший конец он оставил валяться в углу, а другой, длиною в локоть, швырнул на стол. После чего он принялся портить простыню, зажав ее зубами и отрывая здоровой рукой длинную полосу ткани.
   Закончив, старик казался совершенно измотанным. Агата безошибочно определила это по дрожанию правой руки, опущенной на колено, и частому мелкому дыханию. Однако старик только собирался с силами, потому что не считал свое непонятное дело законченным.
   Усаживаясь на пол перед столом, он с трудом выпростал из-под себя ноги, зацепил щадимую до того руку скрюченными пальцами за край столешницы, изогнулся, наваливаясь здоровой рукой и тяжестью всего тела на локтевую ямку, и потянул ее вниз. Тонкий звук, родившийся внутри старика, почти сразу перешел в стон, а потом в вой. Подсохшая было спина его, с проступающими ребрами и оттопыренными крыльями лопаток, залоснилась от пота, а шея и затылок побагровели.
   Старик тянул свою руку недолго - непослушные пальцы начали соскальзывать с края стола, и тогда он перехватил ее возле запястья, уложил на обломок доски, и начал приматывать путавшейся лентой ткани. Помогая здоровой руке носом и зубами, он кое-как справился с почти непосильной задачей, и после этого долго сидел, уткнувшись лбом в колено.
   Агата уже засыпала, когда старик поднялся с пола, задул лампу, и лег рядом с ней на постель, устроив больную руку над ее головой на подушку. Здоровой рукой он прижал ее к своему холодному животу и устало пробормотал: "Ну, вот и все, Агата! Умберто снова вернулся домой!.."

2

   Лусинда появилась на следующий день с окончанием сьесты. Умберто заканчивал рытье ямы для издохшей свиньи в дальнем углу огорода, когда, разогнувшись с полной лопатой земли, заметил мелькнувшее за плодовыми деревьями платье.
   Не спеша и оберегая до сих пор нывшую руку, он выбрался из ямы, отряхнул штаны, и направился к дому. Услышав, как хлопнула закрывшаяся дверь, он не смог сдержать усмешки: устроенный ночью беспорядок он устранял все утро, прибрав и свои вещи, так что присутствие в доме мужчины не должно броситься бабке Агаты в глаза в первую же минуту.
   Он застал ее в комнате, склонившейся над оправившейся за ночь внучкой и не решавшейся к ней прикоснуться. Едва отворилась дверь, Лусинда отшатнулась от кровати, обернувшись так резко, что ставшая не по росту юбка обвила ей ноги. Она сразу его узнала, хоть и не видела больше полувека, но, даже вспомнив, попыталась закрыться от его рук стулом.
   Схватка была яростной и короткой. В полной тишине, нарушаемой лишь их дыханием и шарканьем башмаков, Умберто дотянулся до волос Лусинды, сжал их в кулаке и, резко потянув вниз, заставил ее сначала изогнуться от боли, а потом опуститься перед собой на колени. Она по-прежнему цеплялась за стул, и даже протащила его за собой до двери, оставив лишь возле порога и признав свое поражение окончательным.
   Она дрожала, но не от страха, а от ярости, пока Умберто, перехватив ее волосы левой рукой, правой расстегивал и вытягивал из брюк кожаный ремень. Они по-прежнему не говорили ни слова, и это было естественно, потому что оба знали причины происходящего. Умберто не считал необходимым тратить слова на объяснения простых и понятных вещей, а Лусинда была еще не настолько глупа, чтобы пытаться его разжалобить.
   Он отпустил ей ровно десять ударов, дав первым оценку ее проступка по отношению к Агате, а остальными девятью лишь откомментировав гибель свиньи, двух уток, четырех кур, грязь в доме, отсутствие сухих дров и запаса продуктов. Инстинктивно дернувшись к нему от ремня, со свистом обрушившегося на ягодицы, Лусинда вцепилась зубами в его бедро, силясь прокусить брюки. С каждым последующим взмахом Умберто ее зубы сжимались все менее сильно, и к десятому удару она уже просто прижималась щекой к мокрому пятну на его штанине.
   Закончив экзекуцию, Умберто оторвал ее от ноги и поднял. Даже такая, с перепачканным слюной и пылью лицом, со спутанными волосами, она была красавицей. Он видел ее разной: девушкой, цветущей женщиной, старухой, но такой - едва достигавшей ему до середины груди тонкой девчушкой - Умберто ее не помнил. Кое-как ушитое платье на груди обвисало, и было ясно, что скрывает оно не плоть, а лишь скомканные тряпки, набитые в лифчик. Шея, выглядывавшая из воротничка, была чуть толще его запястья, ногти на пальцах обгрызены. Склонившись к ее лицу, он, стараясь не поддаться жалости, сказал: "Натаскаешь воды и перестираешь все белье из корзины на веранде". И только после этого оттолкнул от себя.
   До вечера первого дня, проведенного Умберто в ставшей ему родной деревне, он успел переделать массу дел и еще больше запланировал на ближайшее будущее. Запущенный Лусиндой огород подлежал перекопке. Свиньи стояли по колено в собственном дерьме, и он мог только удивляться воле к жизни, проявленной двухмесячными поросятами, в то время, как их старшая соплеменница протянула ноги от болезней. Крыша птичника прохудилась, и слава Богу, что вчера прошел дождь - запертые птицы смогли напиться из образовавшейся на земляном полу лужи. Будь сарайчик в хорошем состоянии или окажись погода лучше, ему пришлось бы копать более глубокую яму для птичьих тушек.
   Еще он сходил повидаться с Отцом Балтазаром и Матерью Кларой, которых все жители деревни звали просто Отцом и Матерью, чтобы не путаться в именах - ведь в каждом поколении кого-то из детей называют Балтазаром или Кларой.
   С Отцом он договорился, что в ближайшую поездку в Сан-Себастьяно он закупит для него керосина, мешок риса, пару мешков пшена и новую пилу, поскольку старой он никак не мог найти, хоть и обыскал весь дом сверху донизу. У Матери он выпросил литр оливкового масла, пакетик черного перца и две бутылки кашасы домашней выгонки, отдав за обещанное и уже полученное двадцать восемь граммов серебра австрийским талером времен Священной Римской империи.
   Дом Отца с Матерью был самым лучшим в деревне: каменным, на десять комнат, под крышей из черепицы, с обширным садом и ухоженным огородом. В прошлое свое возвращение Умберто успел подружиться с Эдмундо, сыном Отца Балтазара, тогда - двенадцатилетним подростком. Сейчас же его место в доме заняла Эпифания - девушка на выданье, опекаемая не только родителями, но и не женившимся к своим сорока годам племянником Сезаром.
   Умберто с удовольствием провел бы в этом доме гораздо больше времени, тем более, что Отец обещал накормить его до отвала шурраско и выставить на стол не только кашасу, но и ром фабричной выработки. Однако оставлять своих женщин надолго он не мог, да и дел было по горло. Балтазар все переминался с ноги на ногу, в третий раз принялся уточнять: точно ли два мешка пшена должен он привезти из города, и не надо ли ему табаку ("Нет, - ответил Умберто, - я давно уже разучился курить!"), и есть ли у него дома бобы и фасоль. Воспользовавшись согласием Умберто на пару фунтов фасоли, Отец с облегчением отослал Клару в дом и, глядя ему куда-то за спину, решился спросить: "Так ты Его видел все-таки?"
   "Кого его?" - не понял сразу Умберто.
   "Его!" - повторил Отец Балтазар, и по тому как произнес он это слово, Умберто понял, о ком его спрашивают.
   "Нет, Отец, прости, но и на этот раз я не смог Его увидеть!"
   "Ты был там в это время?"
   "Нет! Честное слово, я пытался, но как раз при Тиберии меня загнали на Рейн, и вырваться оттуда не было никакой возможности!"
   "Ну ладно! - вздохнул Балтазар. - Может, Эдмундо повезет больше!.."
   Когда Мать вернулась с полотняным мешочком, Умберто с облегчением его принял, и склонился над ее затянутой в черную шерстяную перчатку рукой, чтобы поцеловать. Клара застеснялась, неловко стянула перчатку, и он долго держал ее руку в своих, отогревая дыханием ледяные пальцы.
   "Все так же мерзнут?" - спросил он.
   "Так же! - ответила она, виновато улыбаясь. - Вот от тебя тепло сейчас почувствовала, значит, живые! Ты заходи к нам еще, и женщин приводи! Еды на всех хватит, и тебе полегче!"
   После посещения Отца Умберто отправился в лес, вооруженный лишь мачете. Это был не тот лес, к которому он привык за долгие годы странствий: влажный и душный, оплетенный лианами и паутиной, с покрытыми лишайниками стволами деревьев и гнилью под ногами. Кроме насекомых, змей, да лягушек живности внизу не было, вся она резвилась в кронах деревьев и давала о себе знать лишь грубыми криками попугаев, да древесной трухой, сыплющейся на голову.
   С трудом набрав годного для печи валежника и связав его в охапку лианами, Умберто вернулся уставший и разочарованный. Будь у него пила, не пришлось бы бродить в поисках сучьев - свалил бы целое дерево, пилил, да перетаскивал к дому. Пока же приходилось довольствоваться тем, что есть.
   Преподанный Лусинде урок пошел ей на пользу. Заглаживая вину, она работала как заведенная, таскала с реки воду, изгибаясь под тяжестью ведра и обливая платье, дула на покрасневшие ладошки и смахивала с бровей пот. Первое время Умберто старался не выпускать ее из виду, опасаясь, что она снова что-нибудь выкинет, однако вскоре успокоился. Только тряпки из-за пазухи она так и не достала, Умберто даже показалось, что она насовала их еще больше. В конце концов, это не его дело, решил он, хочет выглядеть старше - пусть делает, что хочет! Явится Казимиро - сам с женой разберется...
   Умберто сходил с Лусиндой на реку, помог прополоскать и отжать белье. Не то, чтобы это было обязательным, просто ему захотелось искупаться, смыв с себя пот и грязь. Вода в реке - на самом деле ручье шагов пятнадцати шириною - питалась ключами, и была ледяной и прозрачной. И все-таки он окунулся у берега, и даже полежал несколько минут в быстром потоке, держась за камни, чтоб не снесло течением.
   Лусинда ждала его на мостках, присев на корточки рядом с корзиной, и смотрела на него столь пристально, что Умберто вдруг застеснялся своей стариковской наготы. Умом-то он понимал, что бабка Агаты, хоть и выглядела сейчас ребенком, на самом деле чуть не на полвека его старше, но слишком уж расчетливым был ее взгляд. Оценивающим каким-то, циничным. Он уж и забыл, что на него могут так смотреть женщины - как на выставленного на рынке невольника, с сомнением и немым вопросом: а стоит ли связываться? От первой ночи рядом с Агатой толку пока было мало, но сломанная вчера рука его уже почти не беспокоила: пальцы сгибались и кисть могла держать лопату. Только на запястье держался небольшой отек, да на предплечье определялась ступенька от не совсем точно сопоставленных обломков.
   К ужину Умберто забил утку, показавшуюся самой вялой, а Лусинда, не растерявшая пока кулинарного мастерства, долго тушила ее с пряностями, мукой и сухими травами, приготовив забытое им пато-но-тукупи. Агата снова спала, напоенная кипяченым козьим молоком, а они с Лусиндой, сидя за столом, тихо беседовали.
   То ли от двух рюмок неразбавленной кашасы, то ли от избытка специй в тушеной утке, но в животе Умберто было тепло и спокойно. Тело его наслаждалось заслуженным отдыхом, а мысли в голове бродили медленно-медленно, как большие рыбы в глубоком омуте.
   "Сегодня опять попробуешь убежать?" - спрашивал он Лусинду с усмешкой.
   "А ты отпустишь? - дерзко спросила она в свою очередь. - Или тебе есть что мне предложить?"
   "Пощупай мою руку!" - он положил перед ней на стол правую кисть.
   Лусинда долго трогала его ладонь, с которой даже долгий путь из Европы домой не смог вывести окаменевшие бугры мозолей.
   "У тебя будет очень долгая жизнь и две жены!" - сказала она.
   "Может быть! - усмехнулся Умберто. - Но если ты еще раз бросишь Агату без присмотра, я этой же самой рукой переломаю все твои ребра! Надеюсь, ты смогла прочесть это в линиях?"
   "Не пугай меня - я уже пуганая! - продолжала дерзить Лусинда, и тем невольно вызывала к себе уважение. - Только заявился, и уже грозишь! Смотри-ка какой воин в деревне объявился! Кто ж тебя тогда без пальца смог оставить? Или совал, куда не нужно, откусили?"
   Умберто хмыкнул.
   "Палец-то у меня еще вырастет, а срубленную башку на шею не насадишь!"
   Он не забыл сумбурный бой, в котором лишился мизинца, но сам момент удара в памяти не отложился. Помнились только давка, вонь окружавших его тел, кусты с деревьями, мешавшие сомкнуть и выровнять ряды, оглушительный рев напирающих германцев, да лязг железа со всех сторон. Он и боль ощутил только к вечеру, а крови и вовсе почти не было. Он был тогда еще молод, и заживало все как на собаке - ни красноты, ни гноя.
   "Куда ходила? К индейцам?"
   "Очень надо! - пренебрежительно оттопырила нижнюю губу Лусинда. - Здесь час ходьбы до поселка строителей. И наши есть, и гринго с мексиканцами!"
   "Чего хотела? - продолжал расспросы Умберто. - Чтоб на твою бутафорию купились? - он кивнул на ее бесформенную "грудь". - Так дураков мало! А вот урода-извращенца ты на свою шею легко могла бы поймать!"
   Лусинда ощерилась, показав мелкие острые зубы.
   "Не родился еще кобель, который на меня насильно вскочет!"
   Она согнулась под стол, пошарила рукой под юбкой, швырнула на стол узкий нож с деревянной рукояткой. Нож покатился, Умберто прихлопнул его ладонью, взял в руки, проверил заточку. Лезвие было отменной остроты, но в драку нож не годился - рукоятка не имела ограничителя и при сильном ударе можно было рассечь собственные сухожилия.
   "Таким только сумки на рынках резать - барахло!" - выставил он оценку.
   Лусинда дернула плечом.
   "Я его и не доставала ни разу, вообще от мужиков подальше держалась!"
   "Так зачем тогда таскалась туда? Да еще дома не ночевала?"
   "В шалаше жила!" - буркнула Лусинда.
   "Ясно! - кивнул Умберто. Ему и в самом деле все стало ясно, однако он счел своим долгом ее предупредить. - Ты бросай свои походы! Вернется Казимиро, все войдет в свою колею, а начнешь блудить - палец о палец не ударю, когда он палкой начнет тебя учить! Я его знаю, от него ремнем по мягкому месту не отделаешься!"
   Неожиданно для него Лусинда разрыдалась, спрятав лицо в ладони.
   "Ты чего?"
   "Не вернется Казимиро! - давясь слезами, выговорила она, не отнимая рук. - Сон видела - не вернется!"
   "Что еще за бабьи истерики!" - рявкнул Умберто, не подумав, и проснувшаяся Агата тут же отозвалась плачем.
   Лусинда поспела к внучке первой, с трудом подняла на руки, села на край кровати, принялась укачивать. Лучше бы она осталась за столом, потому что младенец, увидев спросонку зареванное лицо бабки и разобрав ее всхлипывания, тут же подключил свой голос. Утешальщик из Умберто был никакой, поэтому он, махнув рукой, вышел из дома и уселся на ступеньках веранды.
   Конечно, такое уже бывало в деревне, когда мужчины не возвращались. Иногда женщины, так же, как и Лусинда сейчас, видели плохие сны, иногда обходилось без них. Да и причины невозвращения могли быть разные. Что бы там не говорили и не думали, но люди по-прежнему смертны, и чем дальше на восток - тем больше их подстерегало опасностей. Войны, болезни, несчастные случаи... Одно плаванье через океан чего стоило! Умберто хмыкнул, вспомнив, как отплыл из порта Макапы в каюте парохода, а на вторые сутки, едва (как ему тогда показалось) он сомкнул глаза, как был разбужен топотом чужих сапог над головой, оказавшись в душном кубрике двухмачтового парусника, ползущем вдоль африканского берега. С тех пор он развил в себе умение дремать "в полглаза", лишь скользя по поверхности сна и не погружаясь в него полностью. Во всяком случае, до Сан-Себастьяно эта привычка не раз его выручала. А в "форде" он просто расслабился, посчитал себя дома.
   Да, бывало, что мужчины не возвращались в деревню. Муж Камилы, например, так и осел в Сан-Паулу. Встречали его там, - Отец Балтазар рассказывал. Видать, устал человек живым маятником быть: из деревни в мир, из мира в деревню. Решил остановиться, закрепиться в одном месте, жизнь прожить как все. Хоть и проклинала его Камила, а все ж понять его вполне возможно. Конечно, если мужчина понять пытается, да еще пришлый. Те, что от Отцова корня - те никогда не поймут.
   В доме вроде затихло. Умберто поднялся, стараясь ступать осторожно, вошел внутрь. Лусинда уже убирала со стола, грела воду для мытья посуды. Агату она все-таки смогла убаюкать, уложила на место. Умберто присел, спросил негромко.
   "Ну, и что намереваешься делать?"
   Лусинда передернула плечами, буркнула.
   "А сам что думаешь?"
   "Думаю, мужчину тебе надо сыскать, к Отцу Балтазару обратиться нужно!"
   "Я, между прочим, внучка его родная - если забыл вдруг!"
   "И что? - не понял Умберто. - Для кровной родни ему сам бог велел расстараться!"
   "Много ты понимаешь! - скривилась Лусинда. Странно было видеть на ее детском лице столь откровенное проявление ненависти. - Для него что написано в Евангелии - то и истина! Апостол же Павел предпослал римлянам: "Ибо замужняя женщина привязана законом к мужу, пока он жив; а если муж умрет, то она освобождается от закона о муже. Итак, если при живом муже она соединится с другим, то будет называться прелюбодейкой; а если муж умрет, то она свободна от закона..."
   "Да, - согласился Умберто. - Если Казимиро умер, то свидетельства о смерти ты не дождешься!"
   Они помолчали, не желая говорить о вполне вероятном исходе. На маленьком деревенском кладбище две трети могил таили в себе скелетики в локоть длиной - жалкие останки женщин, не дождавшихся возвращения мужей. И Камилин гроб там же. Нет там только могил родителей Агаты, а на каком кладбище они похоронены - одному Богу известно.
   Что же делать? - мучительно пытался собраться с мыслями Умберто. - Если Казимиро и вправду мертв - Лусинда чиста перед Богом и собственной совестью, и может снова вступить в брак. Ну а если супруг ее жив, да еще и вернется? Ведь как ни крути, - он внимательно осмотрел сидевшую напротив него юную женщину, - а она в состоянии ждать возвращения еще лет десять-двенадцать. Именно на этом и будет настаивать Отец Балтазар, уповая на милость Господа нашего и, вполне вероятно, собственными руками толкая внучку в могилу.
   Уже и сейчас ей придется тяжело, - продолжал думать старик. - Она давно миновала возраст, в котором нового жениха можно было бы выбирать из десятка претендентов. В особенности, если сразу исключить не способных решить ее проблему юнцов, и сосредоточиться на стареющих вдовцах или холостяках, решивших на закате жизни заполучить в постель "невинную" девицу наиболее простым способом - всего лишь простояв несколько минут перед аналоем. Сейчас же на детские глаза Лусинды, ее худенькие пальчики и тонкие щиколотки может покуситься только слюнявый пресыщенный старикашка, но не свадьбу же он ей предложит!
   Шантаж? - размышлял Умберто. - Весьма рискованная штука! Да и как же трудно его организовать, если можешь покинуть деревню лишь на несколько часов! А ведь еще нужно преподнести результат шантажа таким образом, чтоб поверил даже Отец Балтазар! Ну, а если Лусинда все-таки ошиблась и Казимиро жив? Не видать тогда второго Пришествия ни ей с новым мужем, ни мне с Агатой! Как пить дать - выгонит нас всех четверых Отец, как только узнает о подлоге!
   Вздохнул Умберто, и Лусинда вздохнула.
   "Ладно! - произнес, наконец, старик. - Есть еще у нас время, чтобы хорошо все обдумать и глупостей не натворить... Ты помой посуду-то, вода закипела!"
   Когда наступила ночь, и Умберто лежал рядом с Агатой, обняв ее правой рукой и ощущая скорее кожей, чем слухом, невесомое ее дыхание, по вымытому полу прошлепали голые ноги, простыня откинулась, и Лусинда улеглась за его спиной. И он, и она лежали неподвижно, и Умберто слышал, как наперебой его тяжело бухавшему сердцу, отделенное от его кожи лишь тонкой тканью ночной рубашки и полудюймом горячей плоти, ему под левую лопатку колотилось девичье сердце. Он ничем не выдал, что еще не спит, дышал ровно, медленно и глубоко, и Лусинда ничего не предпринимала, лишь приникла к нему, изгибами своего тела повторив его позу.
   Он пытался объяснить себе, что ничего особенного не произошло: просто маленькой девочке стало вдруг страшно одной в темной и пустой комнате, за прошедшие месяцы и годы она привыкла засыпать, чувствуя рядом живое и теплое тело Агаты. Но из попыток оправдать ее ничего не вышло. Слишком уж долго она жила, бабушка Лусинда, чтоб испугаться засыпать в пустых комнатах. Слишком уж многое она знает и слишком многого хочет.
   Они лежали так долго, и Умберто уже начал скользить в старческой дремоте по поверхности сна, когда побежденная тишиной, темнотой и собственной неподвижностью Лусинда расслабилась и заснула.

3

   "Как обычно?" - спросил бармен, уже взявшись рукой за кран.
   "Давай! - кивнул Умберто и наклонился к успевшей забраться на табурет Лусинде. - Тебе с бифштексом или с рыбой?"
   "С рыбой! - ответила та, мельком оглядела стеллаж за спиной бармена, заставленный бутылками с разноцветными этикетками и потребовала. - И орешков погрызть!"
   Умберто сильно подозревал, что гораздо с большим удовольствием Лусинда выпила бы полбутылки вина, но, слава Богу, она пока могла контролировать свои дневные желания. Едва начавшая оформляться девочка-подросток, пьющая в баре вино, выглядела бы очень подозрительно. Вот сэндвич, лимонад и орешки - другое дело!
   От стойки до неприметного углового столика пришлось сходить дважды, за один раз все тарелки с кружками перетащить не удалось. Умберто предпочел бы не маячить лишний раз на свету перед барменом, тот уже в прошлый раз завистливо хмыкнул: "Выглядишь все лучше и лучше! Секрет молодости открыл?", на что пришлось сострить: "Стараюсь пить больше пива на ночь - на опухшей роже морщин не видно!" Еще хорошо, что посещения поселка строителей удалось оттянуть до полного отрастания мизинца - не хватало еще на такой мелочи засыпаться!
   Когда Умберто, наконец, уселся за столик, Лусинда успела приговорить половину сэндвича с тунцом и сладким луком.
   "Здорова ты есть! - буркнул Умберто. - И трех часов не прошло, как обедали!"
   "Тело кормить надо! - парировала та. - Ему сейчас, сколько не подбрасывай, все мало!"
   Она прикрылась правым плечом от возможных любопытных глаз в зале, обтянула на груди платье ладонью, продемонстрировала выпуклость размером с яблоко.
   "Видал? Только наливаться начали! И все равно не хватает - по три дня на горшке не бываю, все как в печке сгорает!"
   Умберто отвел глаза от ее груди, поднял кружку, отхлебнул. Чем больше он старался помочь бабке Агаты, тем меньше с ней было сладу. Вот и сейчас, пользуясь шумом от заигравшего музыкального автомата, она наклонилась к середине стола, поманив его ближе. Пришлось нагнуться.
   "А задница у меня уже совсем нормальная, и волосы на лобке есть! Хочешь, ночью дам потрогать?"
   И довольно расхохоталась, когда Умберто от нее отшатнулся, завизжав пластиковым стулом по полу. Вот ведьма! Ведь знает, зараза, что ему сейчас особенно тяжело, когда мужское естество уже начало оживать, а зрелости Агаты еще несколько лет ждать придется!
   Он уже допивал вторую кружку пива, когда Лусинда сбросила с ладони орешки обратно в тарелку и выпрямилась. Прямо, как охотничий пес, углядевший белку.
   "Вон твой рыжий, заявился, наконец!"
   Умберто обернулся. Действительно, присмотренный ими три дня назад толстячок с остатками рыжеватой шевелюры над ушами и на затылке не торопясь подходил к барной стойке. В отличие от большинства окружающих, он не поддавался липкой жаре и носил светлые брюки с манжетами, безупречно отглаженные и явно дорогие. Даже белая рубашка с коротким рукавом была застегнута на все - за исключением самой верхней - пуговицы. Теперь Умберто оставалось самое трудное: познакомиться с ним и залучить за стол, чтобы Лусинда смогла рассмотреть его поближе. В конце концов, решение ей предстоит принимать ответственное.
   Умберто в два глотка допил пиво, вытер рот ладонью, подхватил со стола кружки и поднялся.
   "Сиди смирно, к стойке не суйся!" - скомандовал он.
   Умберто понятия не имел, как и о чем заговорить с намеченной жертвой. Даже на каком языке - ни малейшего представления. Только ясно осознавал, что отступать ему некуда, и начатое дело он должен довести до конца.
   Протиснувшись между тесно поставленными столиками, за которыми пили, ели, курили, разговаривали, хохотали, играли в карты и в кости разноплеменные рабочие, завербованные на прокладку трансамазонского шоссе, он добрался до табурета рядом с толстячком и водрузил на стойку кружки. Бармен, цедивший пиво, поднял на него удивленные глаза.
   "Повторить?"
   "Виски!" - и Умберто показал два горизонтальных пальца.
   Бармен крутнул головой, как будто ему стал тесен расстегнутый ворот рубашки, закрыл пивной кран, отставил недолитую кружку ("Спокойно! Пусть пена осядет!"), выставил перед Умберто широкий стакан, сдерживая ухмылку, перевернул в него горлышко "Чивас ригал" двенадцатилетней выдержки.
   "Лед? Содовая?"
   Умберто щекой увидел искоса брошенный на него взгляд толстяка.
   "Лед! Четыре!" - на этот раз он показал четыре растопыренные пальца. Мизинец был тонкий и розовый, совсем без мозолей.
   Бармен кивнул, набросал ложкой затребованное количество кусочков льда. Стакан, однако, он к Умберто не пододвинул.
   "Пять пятьдесят!"
   Умберто достал из нагрудного кармана тоненькую пачку приготовленных неделю назад и еще непривычных реалов, выискал в ней десятку.
   "Могу я угостить синьора?"
   Чтобы обратиться к толстяку, Умберто пришлось прижаться к самой стойке и развернуть голову почти себе за спину. Тот как раз делал последний глоток из стакана и поперхнулся от неожиданности. К сожалению, в ответ на изысканную испанскую фразу, он ответил по-английски.
   "Прошу прощения! Я не понимаю! Вы что-то хотите?"
   Английским Умберто владел хуже всего, поэтому чуть замешкался, подбирая слова.
   "Хочу угостить господина инженера! Вы не откажетесь? Или предпочитаете ирландский?"
   В виски Умберто на самом деле совсем не разбирался, ему было все равно: ирландский, шотландский ли... Но не кашасу же предлагать столь тщательно одетому джентльмену!
   Толстяк с удивлением на него посмотрел, опустил на стойку стакан.
   "Откуда вы знаете, что я инженер? Мы знакомы?"
   "Наполовину! - он протянул руку и мужчина автоматически ее пожал. - Умберто Камоэш, немножко путешественник, немножко плотник, сейчас - крестьянин!"
   "О`Брайан! Питер О`Брайан! Инженер-строитель!"
   Половина дела была сделана, и Умберто решил закрепить успех. Он повернулся к застывшему напротив них с открытым ртом бармену и приказал: "Виски! Бутылку! Целую!" И положил на стойку еще три десятки, хотя сердце кровью обливалось от такой траты нелегко доставшихся денег: "Хватит?"
   За час они усидели пол-литра на двоих и детально обсудили перспективы дорожного строительства в Бразилии. Выпитое не пропало даром: инженеру пришлось расстегнуть еще две верхних пуговицы, но и этот его решительный поступок не смог принести облегчения. На белоснежном хлопке сорочки в подмышках расплылись темные круги, а платок, который Питер после каждого промокания испарины на верхней губе аккуратно складывал и не менее аккуратно заталкивал в нагрудный карман, окончательно промок и был брошен на изрезанную поверхность стола.
   Лусинда поначалу соблюдала осторожность, прислушивалась к звучанию незнакомой речи, исподтишка стреляла глазами в инженера, но в разговор не лезла. Наконец, ей надоело сидеть без внимания и она толкнула ногой Умберто.
   "Спроси: лет ему сколько?"
   Умберто, вырванный из горячего спора о технологии строительства древнеримских дорог, с которой он был знаком не понаслышке, отрицательно кивнул головой. Цель операции он не забыл, но, на его взгляд, переходить к столь интимным деталям было еще рановато.
   "Что говорит дочурка?" - некстати вмешался О`Брайан.
   "Спрашивает, сколько вам лет!"
   "О! - рассмеялся инженер. - Скажите, что я ей в дедушки гожусь! Сколько вам? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Хорошо выглядите для своих лет - никогда бы не дал столько! Ну а мне почти семьдесят, и уже давно мне никто не дает меньше. Еще, бывало, подбрасывают пару лет!"
   Умберто перевел ответ Питера.
   "Крепкий старикан! - Лусинда грубила мелодичным голосом, кокетливо улыбаясь О`Брайану. - Если он будет так же азартно трахаться, как виски сейчас жрет, да еще останется таким же чистюлей, мы с ним составим неплохую пару! Я ему даже пару рыженьких готова родить, если сумеет заделать!"
   Умберто кивнул ей, улыбаясь.
   "Ну и сучка же ты!"
   А слушавшему их с поднятыми бровями инженеру "перевел".
   "Лусинда сказала, что вы выглядите сильным человеком и следите за своей внешностью, так что стариком вас признать трудно. Жена, наверное, сильно младше вас, поэтому приходится стараться?"
   О`Брайан поскучнел.
   "О, жена умерла больше десяти лет назад! Была она, кстати, ровесницей - с первого курса колледжа знакомы. Так что теперь я холостяк, очень старый холостяк... Хотя неправильно выразился! Я - вдовец! Вдовец с двумя взрослыми детьми и внучкой. Очень скучаю по ним. И по дому тоже..."
   Умберто перевел речь инженера почти дословно, и Лусинда его удивила, быстро протянув руку, дотронувшись до лежавшей на столе кисти О`Брайана, и ласково ее погладив. В словах же она осталась по-прежнему циничной.
   "Самое то, что надо! Устрой мне с ним полчасика наедине, хоть в здешнем засранном сортире - я не хочу откладывать!"
   Обижаться на нее было бесполезно. Слава Богу, что инженер ни бельмеса не понимал по-португальски, это успокаивало и помогало Умберто справиться со своим лицом.
   "Дочка просит прощения за напоминание о печальном событии. Она говорит, что лучшим способом смягчить боль потери является новая любовь. У нас полно девушек, которые бы гордились вниманием со стороны столь солидного джентльмена!"
   О`Брайан смущенно замахал перед лицом руками.
   "Избавь меня, Боже, от такой глупости! Еще не хватало терпеть возле себя юную дурочку, у которой одни тряпки с ресторанами на уме! Лучше уж коротать вечер с хорошей книжкой или за беседой с умным человеком со стаканом виски в руках, чем выслушивать бабьи глупости! Хватит! Уж на что Шейла была женщиной здравого ума, но и то - так порой доставала, что хоть из дому беги!"
   "Ага! - сказала Лусинда, дослушав перевод. - У меня бы он сбежал! Его б не только ноги не держали, у него б язык от усталости не шевелился, которым он тренькать привык! Я б ему объяснила, зачем женщина мужчине нужна - для бесед заумных или для другой какой надобности!"
   Она фыркнула и отвернулась, предоставив Умберто "переводить" ее речь виновато выглядевшему инженеру.
   "Лусинда вовсе не хотела вас обидеть, Питер! Она просит не сравнивать хорошо воспитанных бразильских девушек с избалованными американками. Наши девушки иначе смотрят на брак и роль женщин в семье!"
   Американец развел руками в качестве извинения, и они налили еще. Он нравился Умберто. Не болтун (хоть Лусинда и назвала их разговор "треньканьем", но какое же это треньканье: он, например, только от инженера узнал, что ширина европейской железнодорожной колеи пошла от ширины римских колесниц - никогда бы не подумал!), не алкоголик, семьянин, работы не боится (не страх же перед нищей старостью погнал его из Северной в Южную Америку строить дороги). Нормальный мужик... Да, с одышкой, с лишним весом. А кто к семидесяти годам сможет похвастаться здоровьем? Зато чем-то похож на самого Умберто - хотя бы лысиной!
   Умберто подумал о лысине и машинально погладил себя по голове. Отросшие волосы непривычно шершавились под ладонью. Милое дело раньше было: провел пару лаз мокрой рукой по голове - и помыл голову! А сейчас после дня возни с землей шевелюра набивалась пылью и бумажно хрустела под пальцами. Одного мыла сколько на нее каждый вечер переводить приходится, а уж возни-то!..
   "Что?" - переспросил он, не расслышав.
   Американец повторил.
   "Я говорю, сейчас допьем бутылку, я подброшу вас до города, не грузись раньше времени!"
   "До какого города?"
   "До Сан-Себастьяно! А что, ты хочешь сказать, что из Манауса сюда приехал в баре посидеть?" - хохотнул инженер, разливая остаток виски по стаканам. - Может, дочке орешков еще купить, чтоб не скучала в дороге?"
   "А-а... Нет! То есть, да, орешков купить можно. А везти нас - нет!"
   "Да ты не трусь, дружище! Я после полбутылки виски езжу лучше, чем хожу! Полвека за рулем. На чем угодно могу ездить - от экскаватора до мотоцикла! Очки только возьму с документами, и тронемся!"
   Они коснулись стаканами, в два глотка опустошили их, и американец поднялся.
   "Ты подожди здесь, я на пять минут - у меня вагончик через две улицы!"
   "Да сядь ты! - Умберто тоже привстал. - Говорю тебе: не надо нас никуда везти, мы рядом живем, пешком доберемся!"
   Он попытался дотянуться до плеча инженера, чтобы вернуть его на стул, но тот отступил, с ухмылкой покачал перед Умберто пальцем.
   "Э, нет! Ты меня поил - я тебя возил! Так по-честному будет!"
   "Да на кой черт нам ехать, если по прямой до деревни за сорок минут можно дошлепать, а в круговую на машине меньше чем за час не доберешься! И стемнело уже, да по броду перебираться нужно будет, да тебя обратно из леса выводить! Я до утра до койки добраться не смогу!"
   Умберто не на шутку рассердился. Все, что он высказал американцу, было истинной правдой, только тот, к несчастью, в нее не поверил.
   "Какая деревня? Что ты несешь? Еще скажи, что с индейцами всю жизнь прожил!"
   "Нормальная деревня! - Умберто сел, отдуваясь. - Меньше трех миль на север от дороги!" - он махнул рукой, показывая направление.
   "Да врешь! У меня самые лучшие карты района под рукой, и аэрофотосъемка - все, что надо!"
   "Да ни хрена на твоих картах нет! - согласился Умберто. - Маленькая деревня, дома среди деревьев, дорога лесная, полузаросшая! К нам и переписчики не ездят, и полицейских отродясь не было... Сами по себе живем, никого не трогаем, никому не мешаем!"
   Инженер недоверчиво качнул головой, бросил взгляд на Лусинду, не понявшую из перепалки ни слова, тоже опустился на стул.
   "Что, так и живете? Сами по себе, как у Христа за пазухой?"
   Умберто усмехнулся.
   "Еще получше других!.."
   Лусинде он не стал переводить - не в том она была сейчас состоянии, чтоб принимать здравые решения. Основной цели они достигли - возможный жених для нее найден, а все остальное не ее ума дело. Здесь нужно с толком подходить, не форсировать события, а подбирать удобный случай. Были у Умберто кое-какие мыслишки на этот счет.
   Они начали прощаться. Инженер настаивал на ответном подарке, но Умберто заупрямился, самостоятельно рассчитался за большой пакет арахиса в сахарной глазури. Лусинде его не отдал. "Младшенькая у меня дома скучает! - пояснил он американцу. - Я ведь тоже... один с двумя детьми остался!"
   Обменявшись с О`Брайаном рукопожатием, он ухватил глазевшую по сторонам Лусинду за локоть и решительно зашагал в сторону шоссе.
   "Может, проводить? - крикнул им в последний раз инженер. - У нас ребята резкие, особенно по темному времени!"
   "Спасибо, мы сами!" - отмахнулся Умберто.
   Ножны у него были подвязаны к правой голени, и нож в них был хороший - мужской нож.

4

   Сегодня американец казался значительно меньше ростом, хоть и пытался задирать подбородок. Умберто, стоя на веранде, медленно и тщательно, палец за пальцем, вытирал только что вымытые руки, и не, говоря ни слова, смотрел на гринго сверху вниз.
   "Я знал, что она вам все расскажет! - страдальчески морщился инженер, обильно потея, периодически проводя ладонью по загорелому лбу, распространившемуся почти до затылка, и машинально вытирая руку о рубашку. В нагрудном кармане сорочки у него лежал заметный Умберто чистый носовой платок, но американец напрочь забыл о нем. - Не подумайте, что я какой-нибудь бессовестный негодяй, я не пытаюсь сбежать от вас или спрятаться! В конце концов вы сами отпустили ее прокатиться в машине с малознакомым мужчиной, выходит, отчасти и вы виноваты в происшедшем!"
   Питер О`Брайан и впрямь здорово нервничал. Не то, чтобы откровенно трусил, но искренне переживал все случившееся вчера между ним и Лусиндой. Ничем иным, кроме душевного волнения, Умберто не мог объяснить суточную щетину на его обычно гладком лице, и проступивший на скулах румянец - того рода, что еще в начале века звали апоплексическим.
   В этой заранее спланированной сцене Умберто играл строгого отца наивной крестьянской девушки, воспитываемой в патриархальных традициях. По этой же легенде, накрепко затверженной его "дочерьми" Лусиндой и Агатой, мать их не вынесла тяжелых родов и погибла, едва дав жизнь Агате. Сейчас Умберто должен приступить к следующей мизансцене.
   "Лусинда! - рявкнул он, не отводя пристального взгляда от лица инженера, и изо всех сил стараясь, чтобы в голосе прозвучала угроза. - Ну-ка выйди сюда!"
   В глубине дома прозвучал стук каблуков, слишком быстрый для дочери, опасающейся отца, но американец не должен был этого заметить. Дверь скрипнула, в узкую щель скользнула тонкая фигура "дочери", не решившейся полностью выйти на веранду, и ступившей на нее лишь одной ногой.
   "Посмотри, дочь, это именно тот американец, что превратил тебя в женщину?"
   Вопрос явно был излишним, ведь вся деревня видела, как Лусинда садилась к Питеру в маленький открытый джип, и уехала с ним со свадьбы Эпифании. Однако главное здесь не в смысле вопроса - американец за год работы в Бразилии едва выучил несколько десятков португальских фраз - а в интонации, которой произносились ключевые слова: "дочь", "американец", "женщина". Остальное инженер должен додумать сам.
   "Да, отец!" - ответила Лусинда чуть слышно.
   "Выйди сюда, покажись этому гринго!" - снова рявкнул Умберто, рассчитывая, как и в прошлый раз, что американец разберет только "гринго".
   Лусинда ступила на веранду, прикрыв за собой дверь. Опустив глаза, она повернула лицо к американцу, продемонстрировав правую его половину, до того скрытую в тени комнаты. По тому, как О`Брайан отшагнул назад, и по его округлившимся глазам, Умберто понял, что требуемый эффект был достигнут. Конечно, в основном отек имитировался клочком ваты, помещенным за правую щеку, а на багрово-синий кровоподтек Лусинда потратила все утро, колдуя с ягодным соком и чернилами, но распухшей верхней губой она была обязана тяжелой руке Умберто и горячим компрессам.
   "Что вы сделали с ней! - закричал инженер. - Как вы могли! Она ни в чем не виновата!"
   Хороший муж Лусинде достанется, - подумал Умберто, взглянув на поднятый в его направлении кулак и с трудом сдержав улыбку. - Жаль, конечно, мужика - то-то он беситься будет, когда все узнает, но ведь и для его же пользы стараемся!
   Спектакль, однако, требовалось продолжать, не снижая темпа.
   "Ты на кого орешь? На меня?"
   Умберто двумя прыжками вылетел из-за перил веранды, соскочил на землю и сгреб американца за грудки, стараясь пощадить хорошую рубашку.
   "Я тебя в дом привел! Гостем на свадьбе сделал! Дочку тебе, как другу, доверил! - он слегка потряхивал американца, не давая ему прийти в себя. - Я думал, ты инженер, умный человек, а ты как и все остальные гринго!"
   Он оттолкнул его от себя, плюнул ему под ноги и снова поднялся на крыльцо.
   "Уходи отсюда, пока я не пристрелил тебя, как бешеную собаку! Тварь, без чести и совести, опозорившая мой дом!"
   Вчера он долго подбирал подзабытые английские слова, готовя реплику. Было бы проще объясниться по-французски или по-немецки, но для крестьянина такие знания выглядели бы странновато, а портовой бранью спектакль портить не хотелось. Однако все на удивление ладно склеилось, даже американское "р-р" удалось воспроизвести.
   "Подожди, Умберто! - пришел в себя О`Брайан. - Я пришел исправить ошибку! Не знаю, что со мной вчера произошло, вроде и выпил немного, две или три рюмки вашей кашасы, но словно бес меня попутал! Давай договоримся, Умберто! А? Мы же умные люди!"
   Это Умберто и сам хорошо знал, что инженер выпил совсем немного, ровно столько, сколько им было нужно, чтобы все заметили - пил, но ни глотком больше. Иначе Лусинда вообще побоялась бы сесть с ним в машину - не для того она столько ждала, чтоб сломать шею на лесной дороге. Ну а остальное сделало уже искусство самой Лусинды: ее запах, ее тепло, смех, прикосновение руки и влажный блеск глаз. Чуть пережала бы мечтающего о скорой пенсии американца, и могла бы спугнуть.
   А могла бы пережать - очень уж была голодной. Уж кто-кто, а Умберто мог судить об этом с полным на то правом. Недаром последний год ему приходилось спать с ней в одной постели. Да какое там спать! Иногда вся ночь проходила в напряженной полудреме, когда даже волосы на затылке становились чувствительней кошачьих усов: вот затаила дыхание, вот шевельнулась, вот заскользила рукой по его бедру... Первое время он еще пытался ее уговаривать, мол, не дело она задумала, при спящем-то ребенке, собственной внучке! Не пойдет он на это, а если упрямиться будет - выгонит к дьяволу из дому, пусть как хочет живет в своем доме, хоть и крыша в нем течет, и мыши летучие чердак обжили! Да где там! Только уткнется глазами в стол, вроде стыдно, а присмотришься - улыбку прячет. И опять такая же ночь без сна, после которой ноги заплетаются и мозги словно паутиной затянуты.
   Долго он такой изнурительной осады выдержать не мог, и после месяца борьбы был вынужден пойти на компромисс. С тех пор, едва засыпала Агата, Лусинда, нарушая ночную тишину лишь шумным дыханием, использовала его бедро для собственного удовлетворения. Использовала без всякого стеснения (да и какой стеснительности можно ожидать от женщины, прожившей на этом свете лет двести с гаком!), иногда жестоко и яростно, иногда мучительно медленно, но с неизменной последовательностью, приводящей к результату. Он смирился с таким использованием своего тела, как смиряются оказавшиеся волею судьбы на панели женщины. И только перехватывал ее руки, стремившиеся вовлечь и его в изматывающую игру. Держал их, маленькие, горячие и твердые, рвущиеся на волю из его ладоней, и строил планы на завтрашний день: надо бы еще накопать маниока, или начать рыть новую выгребную яму - старая почти полна, или заказать Отцу Балтазару хоть с десяток дюймовых досок и пару фунтов гвоздей.
   Лусинда знала, что делала. За прошедший год она сильно изменилась, став внешне походить на шестнадцатилетнюю девушку, с оформившейся грудью и округлившимися бедрами. Даже за месяц, прошедший с первой встречи с инженером, она прибавила в росте и весе, и тот все охал: "А мне она показалась почти ребенком!" Хорош ребенок - мужик с ней еле справляется!
   "Хочешь поговорить? - как бы с нерешительностью спросил Умберто. - О чем?"
   "Я не против загладить свою вину! - сказал инженер. Он по-прежнему оставался внизу, не решаясь подняться на веранду. - Я не богат, но деньги у меня есть. Сколько ей нужно на хорошее приданое? Триста долларов? Пятьсот?"
   Они ожидали попытки откупиться. Гринго - они такие, считают, что все на свете можно приобрести за деньги. Земля, еда, любовь, здоровье - на всем видят ярлычки-ценники. Они даже жизнь измеряют в деньгах. Так и говорят: мой час стоит сорок долларов. Или пятьсот - кто во сколько себя оценивает.
   "Ты Лусинду за шлюху портовую принял, а меня за "кота" ее? - взорвался Умберто, теперь уже по-настоящему, без притворства. - А деньги большие предлагаешь - это, значит, надбавка за невинность, как за повышенное качество? А если я тебе кишки сейчас из брюха выпущу - во сколько оценишь, чтоб я тебе их назад в живот заправил?"
   Не успел О`Брайан опомниться, как Умберто скрылся за дверью, через мгновение появившись на пороге с клинком устрашающего вида. Сгоряча он схватил изогнутый арабский кинжал, используемый для бритья. Это не было запланировано, и чуть не испортило все дело - инженер бросился бежать. Ситуацию надо было срочно возвращать под контроль.
   "Стой! - заорал Умберто. - Куда!? А ну назад!"
   Если бы он кинулся за американцем следом, тот мог бы наделать глупостей. А так, услышав лишь крик, и поняв, что погони не будет, тот отважился остановиться в отдалении.
   "Иди сюда! - Умберто махнул рукой. - Иди, не убивать же мне тебя в самом деле!"
   Видя, что Питер не трогается с места, Умберто не глядя швырнул нож в сторону. Тот с глухим стуком вбился в угловой столб, поддерживающий навес.
   "Видишь! - снова крикнул он, показывая пустые ладони. - У меня чистые руки, не то, что у тебя!"
   Надо отдать должное американцу - он пересилил свой страх перед сумасшедшим крестьянином, и осторожно двинулся к крыльцу. Когда он приблизился достаточно, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса, Умберто сказал, поворачиваясь к нему спиной.
   "Пошли, поговорим за столом, как разумные люди!"
   Пока Лусинда вертела ручку древней мельницы, в которой хрустели зерна кофе, Умберто поставил на стол два стакана и плеснул в них кашасы. До сьесты пить, конечно, было нежелательно - развезет на полуденной жаре, а американцу еще к дороге возвращаться, миль тридцать в круговую за рулем - но это было самым быстрым способом разрядить обстановку.
   "Пей!" - пододвинул он стакан Питеру. Тот, наконец, вспомнил про свой платок, достал, вытер бисеринки пота с верхней губы, тыла ладоней.
   Умберто поднял свой стакан, коснулся второго краем, заставив звякнуть, вылил содержимое себе в рот. Маслянистая и теплая жидкость с трудом протолкнулась в глотку. Он стукнул себя по груди, помогая кашасе миновать пищевод, вздохнул, приказал Агате.
  -- Принеси закусить!
   Агата, до того беззвучной мышкой сидевшая на полу и делавшая вид, что увлечена игрой с вырезанной Умберто игрушкой, метнулась в кухню, вернувшись с миской холодных жареных бананов.
  -- Вилки принеси, не то гость подумает, что мы как обезьяны едим! - усмехнулся Умберто.
  -- Сейчас, папа! - голосом пай-девочки ответила Агата, и снова скрылась на кухне.
   Видя, что американец никак не решается взять свой стакан, Умберто решил его подтолкнуть к этому.
   "Не хочешь пить со мной? Смотри, опять обижусь!"
   О`Брайан не стал спорить, залпом выпил, закашлявшись, схватил принесенную вилку.
   "Вот то-то!" - одобрил Умберто, наливая по второй.
   "Вот что я скажу, Питер, - сказал он через некоторое время, почувствовав по жжению в желудке начало действия алкоголя. - Хочешь обижайся, хочешь нет, но денег я у тебя не возьму! Не знаю, как у тебя в Штатах, а у нас в деревнях отцы дочерями не торгуют! Что распечатал ты ее, значит, так на роду у нее написано: согрешить и всю жизнь каяться. Жаль, конечно, девку - красивая очень! Уже из Сан-Себастьяно приезжали к ней свататься, да не судьба, значит!"
   Он тяжело вздохнул, давая американцу осмыслить им сказанное, повертел в руках вилку.
   "Ясное дело, - продолжил он, - был бы ты молодой, да Лусинда по глупости своей обетами не разбрасывалась - отдал бы ее за тебя замуж, да и покрыли бы грех! А так только один вариант у нее и выходит!"
   "Какой вариант?" - негромко спросил О`Брайан.
   "Монастырь! - ответил Умберто. - Одна у нее дорога, у дочки моей порушенной, - в монастыре до самой смерти грех свой замаливать!"
   "Что за глупость! - сохраняя осторожность, заспорил инженер. - Что за средневековье такое!"
   "Какая глупость? - удивился Умберто. - Кто ж ее теперь замуж возьмет? Нет таких дураков! А если и найдется хитрован, что за приданым погонится, так измордует потом в замужестве - на это я сам не пойду!"
   "И что же, нет никакого выхода?" - спросил американец.
   "Выходит, нет!" - вздохнул Умберто.
   Вода вскипела, и Лусинда вскоре подала им кафезиньо, приготовленные по-местному: крепкий, сладкий и отфильтрованный. Для просветления лысеющей головы инженера это было верным средством - справилось бы его ношеное сердце!
   В молчании допив мазутной густоты напиток, О`Брайан перевел дух.
   "Что ж, - нерешительно спросил он. - Я пойду тогда?"
   "Иди с Богом! - разрешил Умберто. - А надумаешь навестить нас - заезжай. Лусинда недели две еще здесь поживет, пока я с монастырем договорюсь, так что милости просим!"
   Они с Лусиндой вышли на веранду, проводили американца взглядами, пока он не скрылся за оградой.
   "А вдруг не придет?" - спросила Лусинда.
   "Думаешь? - усмехнулся Умберто. - Если я хоть чуть знаю вашу породу, он не то что придет - на коленях приползет! И хорошо, если до завтра продержится, а не принесется уже сегодня к вечеру!"
   И, после паузы, уже другим голосом сказал.
   "Ты на его руки обратила внимание?"
   "Нет, а что?"
   "Уже шелушиться начали! - он передернул плечами. - Черт! Мне бы тоже не помешало в кипятке откиснуть! - он провел рукой по предплечью, с которого посыпались похожие на перхоть чешуйки старой отторгаемой кожи. - Поможешь воды нагреть?"
   "Куда от тебя денешься? - ответила Лусинда. - Конечно! Только тогда натаскай побольше, чтоб на нас с Агатой хватило!"
   Идя по тропинке через огород к реке, Умберто продолжал думать об американце. Пожалуй, тот опередит его в омоложении, хоть и причастился женщины позже. Зато - полностью, в отличие от Умберто, вынужденного ждать. Жалко Питера, тяжко ему с непривычки придется! Кожа - тьфу! Мойся чаще, чтоб лохмотья не сыпались - всего и делов! А когда жрать каждый час хочется? А периодический понос со слизью? А сводящая с ума эрекция по поводу и без повода, не дающая сосредоточится на работе и от которой, кажется, одно избавленье - взять и открутить к чертовой матери эту приладу, возомнившую, что не она при тебе, а ты при ней!
   Нет! Не просто достается новая молодость - за нее, как за все в жизни, платить приходится дорого. Не деньгами - терпением. А умение терпеть и ждать, надеяться и верить - редкий по нынешним временам дар. Дай Бог, чтоб он был у Питера!

5

   Умберто весь день провозился во дворе с листами оцинкованного кровельного железа, привезенного Питером. По его расчетам, должно было хватить на оба дома - его и Лусинды. Агату он забрал с собой - нечего ей мешаться у бабки под ногами - и сейчас она развлекала его своей болтовней.
  -- А тебе все железо так нужно сделать? - спросила она.
  -- Почти, - ответил Умберто, переставая стучать киянкой по отгибаемой кромке листа. - Видишь, это верхний край, здесь вот такой загиб. А это нижний, здесь обратный. Когда укладывать будем, каждый верхний лист будет удерживать нижний, чтоб он не сваливался с крыши. Вот так! - он продемонстрировал сцепленные пальцы рук. - И по бокам еще кромки будут, чтоб вода в щели не могла попасть...
   Лучи миновавшего зенит солнца падали с высоты на металлическую поверхность, разбрызгивались в стороны, слепили, попадая в глаза. Пачка плоских листов, прислоненных к столу справа, постепенно худела, проходя через руки Умберто и превращаясь в черепичные корытца, составляемые слева.
   До них донесся приглушенный вскрик со стороны дома. Умберто сделал вид, что ничего не услышал, а Агата не удержалась от комментариев.
  -- Все кричит и кричит! И чего кричать? Будто одна во всей деревне!
  -- Охота тебе подслушивать! - буркнул Умберто. - Какое тебе до них дело?
  -- Да-а... - протянула Агата. - Бабке хорошо! Ей уже все можно, хоть десять раз на дню! Замуж выйдет - вообще из кровати вылезать не будет. Питер и сейчас как собачонка на задних лапах, был бы у него хвост - вилял бы!
  -- Вредная ты! - ответил Умберто.
  -- А чего вредная? - рассуждала Агата. - Кто бы вокруг меня так вился! Ты вот и жениха ей подыскал, и крышу собираешься на ее доме крыть. Даже спину ей трешь, когда она моется!
  -- Так и она мне трет! - смущенно возразил Умберто. - Подрастешь еще маленько - ты начнешь!
  -- А вот ей! - Агата показала кукиш в сторону дома. - Тебе буду тереть, а с ней пусть Питер возится!
  -- Агата! - повысил он голос. - Ты совесть поимей! Ведь она бабка тебе, а не нищенка приблудная!
  -- Я не говорила, что она нищенка! - попыталась спорить Агата, но руки спрятала за спину. - Просто она всегда меня старше оказывается, и власть свою проявляет...
  -- Ну, может, в этот раз все наоборот получится! - ответил Умберто.
   Впрочем, сам он в этом сомневался. Слишком уж далеко ему пришлось зайти в желании помочь Лусинде, и вряд ли он мог теперь продержаться намного дольше Питера. Хорошо, хоть Агата ни о чем пока не догадывается - досталось бы потом на орехи! В сердцах крякнув, Умберто еще более энергично застучал деревянным молотком.
  -- А ты подсматривал, как они с Питером любовью занимаются? - невинно спросила Агата, едва он остановился, чтобы проверить ровность кромки.
  -- Вот еще! - фыркнул Умберто.
  -- А я подсматривала! - призналась Агата. - Они как два психа! Один - старый, толстый, а вторая на ведьму похожа. Волосы распущены, глаза под лоб закатила - ничего не соображает, только мычит или кричит. Страх!
   Она передернула плечами, демонстрируя презрение к такому проявлению чувств. Рисуя палочкой на земле, убежденно сказала.
  -- Я так никогда не делаю!
   Умберто расхохотался, бросил на громыхнувший лист молоток, подхватил Агату с земли.
  -- Ах ты, обезьянка моя милая! От горшка два вершка, а туда же - взрослых критиковать! Тебе еще долго нужно будет говорить не "делаю", а "делала" или "буду делать" в таких случаях. И вообще, кой черт тебя понес за бабкой подглядывать? Пусть как хочет, так и любится! Эту работу каждый для себя делает и по-своему!
   Улыбающаяся Агата натянула ему шляпу на нос, потом вовсе ее стащила. Проведя рукой к затылку по отросшему ежику седых волос, приблизила лицо вплотную, так что он ничего больше не видел кроме ее глаз, и громким шепотом сказала.
  -- Это - не работа! И если ты начнешь стараться только для себя - я тебе все волосы из подмышек повыдергиваю! Опусти меня сейчас же на землю! Что я тебе, маленькая?
   Он поцеловал ее в щеку, вдохнув запах кожи - свежий, молочно-детский, и поставил на землю. Оправив сбившуюся юбку и отвернувшись, она спросила.
  -- А долго мне еще расти?
   Умберто окинул ее взглядом. Сейчас Агата выглядела лет на семь, много - восемь, если учесть ее хрупкое телосложение и - даже у взрослой - невеликий рост.
  -- Еще года два потерпеть придется. И то, если есть хорошо начнешь!
   Глаза Агаты тотчас блеснули.
  -- Пойду, перекушу чего-нибудь, а то в животе уже кишки пищат!
   И, гордо подняв голову, направилась к дому.
   Часом позже, когда Умберто, прибрав на место инструменты и умывшись, сидел на веранде в кресле-качалке, еще пахнувшем свежим лаком, дверь дома открылась, и появился Питер. Впрочем, появился - не точно сказано. Питер почти выполз за порог, в расстегнутой до живота рубашке, мятых брюках, ставших слишком свободных в поясе и висевших на заду. Обмахивая шляпой красное лицо, он вяло щурился от вечернего солнца, как будто месяц просидел в темном погребе.
   "Уф-ф! - произнес он, мотнув головой. - И здесь не легче!"
   "Сядь, расслабься! - посоветовал Умберто из кресла. - Или, хочешь, девчонок попроси сока принести"
   "Пивка бы сейчас! - почти простонал инженер. - Прямо из холодильника!"
   "Чего нет - того нет!" - равнодушно заметил Умберто.
   Они помолчали. Солнце зависло над горизонтом, плющилось снизу, пытаясь продавить колеблющуюся в восходящих потоках воздуха дымку. Высоко-высоко в темно-синем небе тянул за собой белую борозду крошечный самолетик. Абсолютно не верилось, что внутри него могут быть другие люди - что им там делать, на высоте, не достижимой даже для птиц?
   "А ты летал на самолете?" - нарушил молчание Умберто.
   "Конечно!"
   "Интересно?"
   Американец пожал плечами.
   "Что там может быть интересного? Одни облака внизу. Или океан. Или не поймешь что".
   "Я так и думал! - кивнул Умберто. - Совершенно бессмысленное занятие!"
   "С чего такой вывод?" - с удивлением взглянул на него Питер.
   "Бездарная потеря времени! Как сидеть в комнате с занавешенным окном и не высовывать носа на улицу!"
   "Люди же не для того летают, чтоб из окон глазеть! - попытался объяснить Питер. Отец Агаты его все чаще удивлял: то вдруг выдаст заключение, равное по глубине философским постулатам, то начнет рассуждать с позиции пятилетнего ребенка. - Они просто хотят выиграть время!"
   "Выиграть - у кого?" - спросил Умберто, прикрывая глаза. Шляпу он давно снял, бросив ее рядом с креслом на доски веранды.
   "Как у кого?" - не понял вопроса Питер.
   "Выиграть можно только у кого-то, - проговорил Умберто. - Вот сядем мы с тобой в карты играть, и выиграю я у тебя двадцать крузейро..."
   "Реалов! - машинально поправил его инженер. - Сейчас у вас уже реалы. А до них были крузадо!"
   "Ну, не важно! Сядем мы, значит, играть, и выиграю я у тебя двадцать реалов. Значит что?"
   "Что?"
   "Значит, у тебя их станет меньше, потому что ты их мне - проиграл! А время люди в самолете у кого выигрывают? У кого его меньше становится, если у них прибавляется?"
   "А-а... - с облегчением вздохнул Питер. - Я понял! - Голова у него вроде бы прояснилась. - Ты прав, меньше его ни у кого не становится. Просто говорится так: выиграл время. А на самом деле они его не получают дополнительно, а экономят. Ну, меньше тратят на дорогу!"
   О`Брайану показалось, что он неплохо выскользнул из лингвистического тупика, в который его пытался загнать Умберто. Детский вроде вопрос, но он и сам впервые задумался: а какого черта в языке закрепилось дурацкое по смыслу сочетание "выиграть время"? А есть и другие, сходные: "найти время", "получить время", "выкроить время", наконец. Да множество таких, вплоть до "растянуть время" или сократить его же.
   "Ты говоришь, если двигаться очень быстро, то у тебя останется больше времени?" - после некоторого, весьма краткого, раздумья снова спросил Умберто.
   "Это точно! - согласился Питер. - Остается гораздо больше времени! Например, самолетом по сравнению с морским путешествием из Штатов в Бразилию можно выиг... сэкономить от двух дней до недели. Смотря, откуда и куда добираться!"
   "Больше времени у тебя будет?" - с упором на первое слово переспросил Умберто.
   "Ну да!" - пожал плечами Питер.
   "Сколько дней не потратишь на дорогу - на столько дней дольше проживешь?"
   "Черт! - инженер в сердцах хлопнул шляпой по доскам веранды, выбив с них пыль. - С тобой спорить - лучше негра в задницу целовать! Ну, конечно, ты опять все передернул!"
   "Ты Лусинду в задницу целуй! - с улыбкой посоветовал Умберто. - Она это с детства любит и щекотки не боится!"
   Инженер не нашелся, что ответить на предложение отца женщины, из постели с которой он выбрался менее получаса назад, и отвернулся. Умберто не сдержал улыбки - гринго легко вылетал из седла. Кресло его стояло рядом с открытым окном, затянутым сеткой, и он слышал, как на кухне гремят посудой, заканчивая приготовление ужина. Спорить ему больше не хотелось: день прошел в трудах, тело сладко ныло, требуя сытной трапезы и глубокого сна.
   "Слушай, Умберто! - решился снова заговорить Питер. - А если я и впрямь надумаю на Лусинде жениться - отдашь ее за меня?"
   "Легко! - ответил тот. - А она пойдет?"
   "Вроде не гонит пока!"
   "Мужчину принимать и замуж за него идти - разное дело!" - произнес Умберто, предлагая инженеру самому делать вывод из сказанного.
   "Да я понимаю!.. - американец почесал лысый лоб, на котором, впрочем, внимательный глаз Умберто уже заметил пару длинных, невесть когда проклюнувшихся волосин. - Тут дело такое. Мне до пенсии всего восемь месяцев осталось, контракт тоже в эти же сроки истекает. Дом в Штатах есть, машина в гараже пылится, дети взрослые - внуку уже пять лет! Я вот и думаю: женюсь на Лусинде, да и заберу ее в Денвер. Гражданство ей сделаем, не сразу, конечно, года три потерпеть придется, но вид на жительство гарантирован!.."
   Питер говорил, и чем дальше разворачивал картину, тем менее радужной она казалась. Ясно, что дети вовсе не обрадуются мачехе, тем более что она гораздо младше Альберта (ему тридцать два исполнится через две недели, не забыть бы поздравить с днем рождения!), а дочери так вообще тридцать восемь. Плюс, если по местным деревенским меркам Лусинда и считается вполне взрослой, то по штатовским законам она несовершеннолетняя. Женитьба старика на вывезенной из Бразилии на девчонке, выглядящей школьницей, весьма дурно припахивает. Вот мороки-то будет со всякими объяснениями! А соседи как посмотрят? А чета Козлевски? Одним шепотком за спиной про седину в бороду вряд ли обойдется, будут и плевки вслед, и охи о загубленной юности деревенской дурочки, и невинные внешне вопросы знакомых по бару - хватает ли ему пальцев на руках, чтобы справляться с молодой женой, или приходится использовать и другие инструменты. Всем рот-то не заткнешь...
   Питер невольно поежился. Умберто же как будто прочитал его мысли.
   "Вы, гринго, только о выгоде и думаете! Что я получу от этого, что я потеряю на этом, во что мне это обойдется... - он произнес последнюю фразу нарочито противным голосом, как будто блеял. - Ты научись хоть к старости вести себя как мужчина, думать в первую очередь о слабых, а потом уж о себе! Я тебя еще раз спрашиваю: ты с Лусиндой говорил о замужестве?"
   "Нет!" - с недоумением посмотрел на него Питер.
   "А зря!" - сказал Умберто, как будто взмахом молотка вбил гвоздь по самую шляпку.
   "Так спросить недолго! - инженер начал вставать, поднял шляпу. - Сейчас прямо и спрошу!"
   "Давай!" - Умберто отвернулся от него, показывая, что ответ "дочери" ему заведомо известен.
   "Я чего-то не знаю?" - остановился американец, уже взявшись за дверную ручку.
   "Ты знаешь и не понимаешь, потому что слушаешь - и не слышишь! - громко сказал Умберто, догадываясь по резко оборвавшимся звукам на кухне, что Лусинда вся превратилась в огромное ухо. И это ухо, скорее всего, на цыпочках приближается к открытому окну. - Во-первых, выбрось из головы фантазии, что она поедет за тобой в Штаты! Нечего делать там нашим женщинам! Я говорил тебе, что ты слишком старый для нее? Говорил?.."
   "Да ты сам не намного меня моложе!" - попытался возразить Питер.
   "В отличие от тебя, я не собираюсь, протянув еще лет семь-десять, оставить молодую вдову, которую сразу начнут клевать со всех сторон родственники. У тебя нет других претендентов на наследство? Детей, внуков, невесток и зятьев, племянников, братьев и сестер до третьего колена? Скажешь, что сумеешь позаботиться о ней, обделив своих? Тогда они сами начнут сосать из нее кровь, затевая бесконечные суды и натравливая на нее журналистов! Уж будь уверен: опротестовать последнюю волю старика, женившегося на несовершеннолетней, в Штатах проще, чем мне, поссав, упрятать дружка в штаны!"
   Умберто нарочно говорил грубо, иначе мягкотелого инженера было не пронять. Впрочем, бразильскому крестьянину это было вполне к лицу.
   "Ну, хорошо! - примирительно сказал Питер, отпуская дверь. - Тут надо еще подумать. А во-вторых?"
   "А во-вторых, - успокаиваясь, ответил Умберто. - Она лет пять назад дала обет моему брату, что на ее свадьбе он будет посаженным отцом".
   "И в чем проблема?"
   "Да ни в чем! - Умберто побарабанил пальцами по гладко отполированному подлокотнику кресла. - Просто вскоре Казимиро уехал в Манаус и пропал там. Года четыре уже ни слуху, ни духу!"
   "Да, жалко человека, но замужество-то здесь при чем? Она, что, так и собирается ждать всю жизнь, что он вернется подержать над ее головой венец? А если он умер? Убит, в конце концов? Сам знаешь, в ваших городах черт знает что творится на окраинах!"
   Умберто пожал плечами.
   "В ваших не намного лучше! Но в Манаусе его не находили! И справки о смерти тоже нет. И Лусинда собирается ждать дядю, потому что слово дала!"
   "Да о чем слово-то? - рассердился Питер. - Что за бред? Не всегда же можно выполнить обещанное!"
   "Это у вас, гринго, не всегда слово держат. А у нас от него может освободить только тот, кому это слово дали!"
   "И кто это в данном случае? Сам исчезнувший Казимиро?" - невесело рассмеялся Питер.
   "Пресвятая Дева Мария, родившая Господа нашего!"
   "Тьфу! - плюнул американец себе под ноги. - С вами разговаривать, как из воды виски гнать - пару много, а в бутылке - пшик!"
   Он крутнулся на каблуках, сбежал по ступенькам с веранды, направляясь к воротам. Умберто проводил его взглядом, вздохнул. Выходит, переоценил он сообразительность американца, придется еще с ним попотеть! О`Брайан же вдруг замедлил шаг, потом и вовсе развернулся к дому.
   "Слышь, Умберто! - негромко произнес он, подойдя к перилам возле кресла и глядя на него поверх поручня. - А если я разыщу этого Казимиро, или документ представлю, что он умер, тогда как?"
   Умберто с трудом сдержал улыбку.
   "Если будет документ - хороший документ, с подписями и печатями - что Казимиро нет в живых, тогда его можно будет посчитать знаком снятия Девой Марией обета с Лусинды. В этом случае у тебя проблем с ней не будет!"
   Питер осклабился, коротким движением сбил шляпу на затылок.
   "Замётано! Будет бумага! И с орлом и с печатями! - он протянул руку. - Все, бывай, дружище!"
   Умберто пожал ее.
   "А ужин как же? Лусинда на кухне из кожи вон лезла, чтоб тебе угодить!"
   "Некогда, друг Умберто, некогда! Передавай ей пламенный привет! Скажи, завтра обязательно останусь на ужин, а сегодня некогда!"

6

   "Черт! Неужели все действительно так строго?"
   Питер с тоской озирал навезенный для стройки песок, десятитонную кучу щебня, стофунтовые мешки с цементом, сложенные на раскатанные полосы рубероида и прикрытые полиэтиленовой пленкой, целый штабель досок. Для машин, завозивших стройматериалы на участок, пришлось разобрать часть забора и спилить несколько фруктовых деревьев - сейчас через сад протянулась широкая колея, оставленная грузовиками.
   Умберто ничего ответил, ограничившись простым пожатием плеч. Наверное, в любом другом месте это было бы самым правильным способом действий: заплати деньги специализированной фирме, передай ей контракт на строительство свинарника с птичником, и ходи-поплевывай, контролируй ход работ. Так Питер и предлагал с самого начала, даже расчеты на бумаге ему показывал, что все будет сделано за пару недель, а если ему разрешат нанимать рабочих с дорожного строительства на выходные - то еще и в два раза дешевле.
   Заманчиво это смотрелось только в теории. Умберто посмотрел тогда на цифры и вернул со вздохом: "Я не против... Хочешь - иди, спроси разрешения у Отца Балтазара!" "Что я, по каждому поводу буду к нему бегать, разрешения спрашивать?" - возмущался американец. "У нас иначе нельзя! - пояснил Умберто. - Своими руками можешь на участке хоть завод построить. Чужими - иди, спрашивай у Балтазара!"
   Плюясь проклятиями, Питер схватил расчеты и выскочил за ворота. Через полчаса вернулся, расстроенный, но спокойный. Только и сказал на вопрошающий взгляд Умберто: "Вы меня в гроб раньше времени вгоните своими дурацкими обычаями! Какого хрена я вообще в это ввязался?"
   Питер на самом деле еще не понимал, во что он ввязался. После неприятного (или, напротив, приятного?) инцидента с Лусиндой, он пытался заткнуть возникшую проблему деньгами. Не взяли, и даже дали понять, что все дальнейшее уже не его забота - сделанного не воротишь, и от гринго вообще иного поведения нельзя было ожидать. Другой бы успокоился, получив от ворот поворот, да и наплевал на гордецов: не хотите - как хотите! Он и наплевал. До сьесты следующего дня даже чувствовал себя превосходно. Ну, наорал на сопляка Смита за срыв графика подготовки насыпи, ну, выгнал чуть ли не пинками бригадира мексиканцев, начавшего лепить про слишком раннее начало рабочего дня (это в семь утра - рано?), жаловаться на москитов и низкие расценки, но это обычное для стройки дело!
   Сам не ожидал, но в тот же вечер сел в машину и поехал в эту богом забытую деревушку. И пока ехал, перед глазами все время стояли то шея Лусинды, поднимающаяся от узких плеч к маленькому розовому уху, за которое она нервно заправляла прядь волос, то ее заплывшая кровоподтеком щека. Вспомнив ее отца-садиста, с которым он так неосмотрительно завел дружбу, Питер заскрипел зубами и крепче стиснул руль, однако горячая и гладкая его поверхность вызвала воспоминание о горячей и гладкой коже Лусинды, которой он коснулся, едва опрокинув девушку на траву и скользнув рукой ей под юбки. Черт! От воспоминаний сердце обезумевшим воробьем пыталось вырваться через горло, и ему пришлось остановить машину, молотя кулаком по соседнему сиденью, чтобы хоть как-то стравить пар.
   Два минувших с его возвращения месяца до сих пор оставались для него в тумане. Том призрачном, теплом тумане, когда в каждый отдельно взятый момент ты видишь все абсолютно четко, можешь различить мельчайшую деталь, понимаешь все взаимосвязи событий, а стоит отдалиться от места на несколько дней-шагов, и, обернувшись назад, ничего не можешь угадать кроме смутных теней и глухих неразборчивых звуков.
   Вот сейчас, к примеру, он не может рассказать, как гадкий, смятый, раздавленный вспышкой его безумия инцидент с Лусиндой, последующая ругань и угрозы ножом ее отца перетекли в ежедневные посещения их дома, в возможность если не легальных, то совершенно точно санкционированных Умберто занятий любовью с его дочерью. Как отвергнутые на первом этапе деньги он же, Питер О`Брайан, дипломированный инженер предпенсионного возраста, никогда не страдавший от избытка мягкосердечности, передал бразильскому крестьянину в виде строительных материалов, инвентаря и инструмента, топлива, одежды и обуви? Черт побери, да речь идет уже не о нескольких сотнях - о тысячах долларов!
   На каком этапе он ввязался в авантюру с получением липового свидетельства о смерти полузабытого дядюшки Лусинды? Ведь поначалу у него и мысли не было заниматься подлогами! Но полученная вполне официально бумага о том, что "Казимиро Жоао да Силва, без вести пропавший и объявленный в розыск 17 октября 1992 года, в связи с истечением отведенного законом пятилетнего срока, отсутствием результатов от предпринятых поисков и бесперспективностью продолжения таковых в дальнейшем, в соответствии со статьей... пунктом... и подпунктом... признан 18 октября 1997 года умершим со всеми вытекающими отсюда правовыми (гражданскими, имущественными и хозяйственными) последствиями".
   Железная бумага! Но не понравилась она Умберто, настолько не понравилась, что, мельком пробежав глазами, он сразу вернул ее радостному Питеру и посоветовал: "Спрячь ее подальше от греха, не смеши людей!" В ответ же на требования инженера объясниться сказал, как о совершенно очевидном: "Иисуса тоже признали преступником и распяли. И почти две тысячи лет с тех пор почти те же люди ему же и молятся! Закон - всего лишь договоренность считать правильным то или это. Время идет, люди меняются, законы переписываются... Ты достань бумагу, что Казимиро точно умер, без всяких "в связи с тем... исходя из того...". Рассуждать я и сам умею, - мне подтверждение нужно. Факт!"
   А вечером того же дня, как будто жалея его, поманил за собою в дом, выгнав дочерей на улицу, дал древнюю ручку с металлическим пером, склянку с чернилами, и надиктовал текст, который хотел бы видеть в бумаге. Причем, что удивительно, надиктовал так, как будто подготовил его заранее и накрепко затвердил. Один раз только и остановился, спросив: "Как будет по-вашему, по научному, если человека по голове ударили и он сразу умер?" "Скончался от тяжелой черепно-мозговой травмы, несовместимой с жизнью", - ответил Питер, вспомнив фразу из одного полицейского телесериала. "Черепно-мозговая... Craniocerebralis... - красиво звучит, солидно!" - одобрил Умберто, для чего-то переведя термин с английского на португальский и посмаковав его.
   "А как я тебе такой документ сделаю?" - спросил тогда Питер. "Это уже твоя забота! - отрезал Умберто. - Ты человек взрослый, целую жизнь прожил. Повспоминай друзей из тех, кто может помочь. А те пусть своих друзей вспомнят! Мне же не обязательно, чтобы бумага была бразильская - пусть хоть из Китая! А перевод на португальский заверим нотариально, чтоб комар носу не подточил!" И непонятно, почти с издевкой засмеялся, хлопнув его по плечу: "Да ты не робей, дело того стоит! Небось, как Лусинду по земле валял - не робел же!"
   Четыре месяца у него ушло, чтобы найти человека в Лос-Анжелесе, способного организовать и липовое письмо из ЛАПД и приложенное к нему заключение судебно-медицинских экспертов. Даже выписку прислали из несуществующего в природе протокола осмотра места происшествия с описанием тела и одежды убитого, предметов, найденных при нем. Умберто особенно настаивал, чтобы непременно был упомянут "крест нательный в виде распятия, два на полтора дюйма, с поврежденной левой перекладиной, темного металла со следами окисления (материал, предположительно, медь) на шелковом шнуре". Что и сделал человек из Города Ангелов, решив для Питера все проблемы и взяв за услугу три тысячи долларов чеком, высланным почтой до востребования.
   Ровно через месяц после вручения конверта с документами в руки Умберто, в течение которого вся деревня носила траур по погибшему (Питер встречал немногих, но те, кого он видел, все до единого имели или черную повязку на руке или черные платки, или черные ленты на шляпах), инженер женился на Лусинде.
   Странная была свадьба. Конечно, Питер не являлся знатоком местных обычаев, но когда священника привозят в деревенскую церковь и увозят сразу после бракосочетания, когда праздник устраивается не в доме отца невесты, а во дворе Отца Балтазара, когда пятьдесят или шестьдесят человек, до того живущие совершенно замкнутой за своими заборами жизнью, вдруг, собравшись вместе, начинают пить и веселиться так, что кажется - замуж выходит не просто одна из деревенских девушек, а их собственный ребенок - это любому со стороны покажется странным. Он уже был на свадьбе Эпифании (с нее-то все и началось!), поэтому торжество, устроенное в их с Лусиндой честь вызывало ощущение дежавю: абсолютное повторение уже виденного, только на месте прошлого квелого старичка-жениха - он сам, а на месте дочери Балтазара - дочь Умберто.
   И теперь этот кретинский запрет на привлечение сторонней рабочей силы для возведения хозяйственной постройки!
   И детективная история с передачей денег через Балтазара, обязательными встречами грузовиков со стройматериалами у свертка на старую лесную дорогу и сопровождением их не только в деревню, но и обратно!
   И, черт побери! Самое главное: его самочувствие, которое после знакомства с Лусиндой изменилось радикально! Он уже не помнит, когда перестал принимать предписанные врачами таблетки от гипертонии и повышенного уровня холестерина. Его перестали выбивать из рабочей колеи приступы остеохондроза, которых он боялся панически после того, как врач Пресвитерианского медицинского центра св. Луки в его родном Денвере, повертев рентгеновские снимки, равнодушно предупредил о возможном параличе из-за почти полного разрушения межпозвонковых дисков поясничного отдела. Этот же врач при втором визите гораздо веселей предложил ему хирургическую операцию за сто тысяч долларов, не включающих последующего годичного восстановительного курса.
   Питер на Библии мог бы поклясться, что на такие марафонские заплывы, на которые он отваживался, ложась в постель с Лусиндой, он никогда не был способен ни с его первой женой Шейлой, ни с другими женщинами до и после нее. Его обозвали бы выжившим из ума стариком в ответ на признание, что в первую официальную брачную ночь с Лусиндой, когда Умберто, прихватив Агату с собой, ушел ночевать к Отцу Балтазару, ему не удалось сомкнуть глаз. Но это истинная правда! Они начали свою безумную борьбу в десять вечера, едва закрыв дверь за ушедшими, и продолжали ее, переходя из верхней стойки в партер, свиваясь лежа и снова поднимаясь, до восьми утра. Могли бы и дольше - по странной прихоти Лусинды они начали считать, кто из них сможет закончить большее число раз, и к утру Питер проигрывал со счетом 16:23 - но Умберто, которому прискучило торчать на крыльце, постучал в дверь и потребовал сварить ему кофе. Оказывается, отец с Агатой уже давно сидели на веранде, не желая помешать им довести начатое дело до конца, и воспользовались первой же наступившей паузой, определив ее по звуку.
   Умберто не позволил ему размышлять слишком долго.
   "Ну, что скажет американский инженер? С чего начнем?"
   Он толкнул его плечом, и Питер в который раз почувствовал, какой этот крестьянин твердый - как будто состоял из одних костей, оплетенных жесткими мышцами и дубленой кожей.
   Питер недовольно оглянулся на Умберто и, стараясь придать голосу решительность, ответил.
   "Как всегда, с котлована под фундамент!"
   "Фью-у! - Умберто скривился. - На кой ляд? Здесь полметра лесной почвы, остальное - глина. Ты же видишь, до того, как рухнула сараюшка, она стояла прямо на голой земле!"
   "Оттого и рухнула! - ответил инженер, снова обретая уверенность. - Земля от дождей раскисла, северная стена начала проседать - видишь, там уклон к реке и угол подмыт - и развалился ваш скворечник, как карточный домик на ветру. Дерьмо, а не постройка, руки бы оторвать тому грамотею, кто ее сляпал! Зато гвоздей в нее набил фунтов десять, не меньше. Как будто чем больше железа в досках, тем они прочнее!"
   "Ну, это ты зря! - обиделся вдруг Умберто. - Казимиро, конечно, не великий строитель, но свинарник честь по чести лет семьдесят простоял! Я еще помню, как у него доски пахли, когда олифа на жаре парила!"
   "Чего городишь-то! - покосился на него Питер. - Выпил, что ли с утра? Какой Казимиро, какие доски, какие семьдесят лет?"
   Умберто как будто испугался, втянул голову в плечи.
   "Ну не семьдесят, меньше конечно!"
   Питер не стал слушать, что тот продолжал бормотать, шагнул к груде старой древесины, образовавшейся после разбора рухнувшего сарая, потянул торчавшую сверху доску, показавшуюся ему внешне крепкой. Она со скрежетом подалась, потом вдруг мягко хрустнула посередине, оставив в руках полутораметровый обломок с почерневшим концом.
   Американец поднял его к носу, втянул воздух. Чуть ощутимо, на пределе восприятия, пахло креозотом, до сих пор применявшимся средством для защиты древесины от гниения. Никаких следов пропитки олифой, естественно, на доске уже не осталось. Несколько торчавших из обломка гвоздей были настолько изъедены ржавчиной, что удивительно, как они не обломились вместе с остальными. Впрочем, они легко крошились пальцами, обнажая под толстым слоем окисла светлую сердцевину едва ли толще одной тридцать второй дюйма. Свежий излом доски тоже рассыпался в руках как самый дешевый пенопласт.
   А когда-то доска была хорошая - смолистая двухдюймовка, - подумал О`Брайан. - Такая могла бы и семьдесят лет простоять, если регулярно подновлять пропитку от гнили и древоточца, подпустить снизу гидроизоляцию и накрыть хорошей крышей со свесами.
   Он уже хотел отбросить ненужный обломок, как вдруг заметил на нем несколько букв, округлых, как будто вырезанных в древесине узкой желобоватой стамеской. Цветом они не отличались от окружающей их древесины, и глаз зацепился за них, только когда доска стала под углом к солнцу.
   Питер раздумал выбрасывать обломок, упер его концом в землю, и положил на него руку как на трость.
   "Так ты говорил, Лусинду в честь бабушки ее назвали?" - спросил он.
   "С чего ты взял? - удивился Умберто. - Не мог я такого сказать! Бабку ее Кларой зовут!"
   "Так же, как Матушку Клару?" - уточнил Питер.
   "Ну, да!" - пожал плечами Умберто.
   "А Лусинду в чью честь назвали?" - продолжал инженер свои расспросы.
   "Да ни в чью честь ее не называли! - возмутился крестьянин. Странно было видеть его, обычно спокойного, в столь нервном состоянии. - Одна у нас Лусинда в деревне, и всегда была одна! Слушай, что за интерес у тебя странный? Мы родней сейчас начнем заниматься, или яму под фундамент копать - если уж ты так на нем настаиваешь?"
   Питер шагнул к нему и, рывком подняв доску, ткнул ею под нос Умберто.
   "Ты, вроде, грамотный? Читать умеешь? Прочитай-ка, что здесь написано!"
   Умберто опустил глаза. На шершавой, темной поверхности с малого расстояния отчетливо различалось написанное вдоль доски слово: "LUCINDA".
   "Хочешь, я скажу, чем это сделали? - тихо спросил Питер. - Это было выжжено на древесине. Лупой или другим увеличительным стеклом! Причем, выжжено черт знает сколько лет назад, на свежей еще на доске, даже не прибитой к балкам! А теперь соври мне еще что-нибудь про ту Лусинду, которой нет и никогда не было в вашей деревне! Ну!"
   Против ожидания, Умберто только вздохнул, забрал из рук Питера обломок и швырнул его на кучу такой же древесной рухляди.
   "Вообще-то, это тебе жена должна рассказывать... - проговорил он. - Но какая теперь разница!"
   Питер молча на него смотрел, ожидая продолжения.
   "Зажигательное стекло Казимиро сам сделал, из бутылочного донышка. Сам и обтачивал на бруске, сам и шлифовал. До сих пор, наверное, где-то с прочим барахлом на чердаке валяется, если хочешь - можешь поискать!"
   "Да причем здесь стекла Казимиро?! - крикнул Питер. - Я тебя спрашиваю: какого рожна он выжег на доске это имя, и кто была та Лусинда, которой вроде как и не было!"
   Умберто, протянув руку, ухватил его за локоть, причем так, что Питер, дернувшись, сразу понял, что вырваться ему без серьезной драки не удастся.
   "Ты не кричи, ладно? - тихо попросил его тесть. - Про Лусинду тебе пусть сама Лусинда рассказывает, про Агату - Агата. Если настаиваешь, могу рассказать про себя. Хочешь?"
   "Ну, расскажи! - усмехнулся О`Брайан. - И кто ты на самом деле? Беглый уголовник? Затаившийся наркобарон из Медельинского картеля? Родной сын генерала СС?"
   "Пойдем в дом! - предложил Умберто. - Разговор долгий, кофе будем пить, беседы беседовать! К тебе пойдем или ко мне?"
   Питер вздрогнул. Он до сих пор не привык, что в этой деревне у него теперь есть дом, жена и даже родственники. И при всем при этом свой настоящий дом на углу Логан-стрит и 11-ой Восточной авеню в Денвере, штат Колорадо, США, тоже как будто остался в прошлой жизни. Тот дом уже потерял, этот - не принял.
   "Пошли ко мне!" - неохотно предложил он.
   К предстоящему разговору Умберто готовился, как будто к трудной и важной работе. Пока Лусинда ставила по его просьбе воду для кофе (Питер заметил, что после его женитьбы отец перестал приказывать дочери, но только просил ее об услуге, как будто она стала чужой ему), он тщательно умылся, смочив и пригладив волосы, убрал все со стола и сел за него, положив перед собой тяжелые натруженные руки.
   Питер опустился на стул напротив. Он не знал, что именно он ожидал услышать. Возможно, темную и неприятную историю о некоей женщине, запятнавшей свое имя, быть может, даже и родственнице его жены. Не знал. И даже не хотел догадываться. Просто считал себя обязанным докопаться до истины, какой бы печальной она для него не оказалась.
   "Что ж, - проговорил Умберто, - как и обещал, начну с себя... Ну, что я могу сказать о себе? Мое первое имя - Амбруаз Камон. Я родился в 1717-ом году в городе Марселе, в Провансе, до шестнадцати лет жил с отцом и матерью на восточной стороне Старого порта, возле форта Святого Николая, примерно в том месте, где сейчас улица Пастера..."
   Не понятно, что помешало Питеру тут же вскочить и либо заткнуть рот лгуну, сидевшему напротив, либо самому покинуть собственный дом. Возможно, этим фактором оказалось спокойствие рассказчика, а, скорее всего - французский язык, прозвучавший из уст бразильского крестьянина Умберто Камоэша, когда тот без запинки произносил Vieux-Port, Fort Saint Nicolas, Avenue Pasteur, безупречно грассируя. И длил, и длил свой бесконечный и совершенно неправдоподобный рассказ.
   Лусинда поставила перед ними по кафезиньо, но Питер не обратил на свою чашку внимания. Умберто поблагодарил девушку кивком, и продолжил говорить. Поначалу ведя повествование настолько складно, что инженеру оно показалось выученным как актерский монолог, в последующем Умберто начал сбиваться, сам себя обрывать: "Нет, соврал, это было в следующий мой уход..." Но тут же выправлялся и снова принимался врать о странах, в которых он якобы побывал, о временах, в которых будто бы жил, о давно умерших людях.
   Лусинда слушала его внимательно, но - Питер наблюдал за ней краем глаза - вряд ли понимала английскую речь Умберто. Она начинала улыбаться только после того, как смеялся отец, и хмурилась с опозданием, ориентируясь только на его мимику. Увидев, что Умберто допил свой кофе, она неслышно поднялась и забрала опустевшую чашку, передвинув на ее место остывшее кафезиньо Питера, к которому он так и не притронулся. Как будто желая поддержать отца в его рассказе, она успокаивающе провела по его плечу, проходя мимо, и О`Брайан с неудовольствием понял, что естественный дочерний жест вызвал у него ревность.
   Умберто рассказывал минут сорок. Наверное, мог и дольше, но приближаясь к концу и заметив жалостливую улыбку Питера, все чаще стал перескакивать через годы, приговаривая: "Ну, это тебе совсем не интересно!" или "Там я пробыл лет пять, может, чуть дольше".
   Когда он, наконец, остановился и выжидательно посмотрел на инженера, тот сделал вид, что не понимает.
   "Ну, - спросил тогда Умберто. - Что скажешь?"
   Питер пожал плечами и ответил что думал.
   "Бред! Хорошо, что тебя не понимают дочери - иначе ты навсегда бы потерял право ими командовать. А мой тебе совет совершенно банален: сегодня, в субботу мы в Сан-Себастьяно хорошего врача не найдем, а в понедельник я отпрошусь, заеду за тобой и отвезу к психиатру. Думаю, ничего страшного в твоих фантазиях нет, так что в больницу ложиться не обязательно. Выпишут транквилизаторы, попьешь, и как рукой снимет!"
   Умберто смотрел на него, не понимая.
   "Ты что, не веришь мне?"
   "А с чего ради я должен верить? Мало ли чего людям в голову приходит! У меня был в Денвере приятель, теперь уже бывший. Алкоголик. Так вот он на голубом глазу уверял, что его мучает жена, по ночам заталкивая ему в задницу мячик для гольфа. И даже несколько раз порывался продемонстрировать в туалете ссадины возле ануса. Ничего! Шесть месяцев в клинике, плюс курс лечения от глистов, чтоб задницу перестал во сне расчесывать - и как рукой сняло!"
   Питеру настолько показался удачным кстати всплывший в памяти случай с Гарольдом Блэксмитом, что он не удержался от довольной улыбки.
   Умберто не улыбался.
   "Хорошо! - он сказал несколько слов на португальском Лусинде, и инженер успел заметить, как зло блеснули ее глаза при мгновенном взгляде, брошенном в его сторону. - Пойдем ко мне в дом, я тебе покажу кое-что поинтереснее ануса!"
   Забор, разделявший их участки, был полуразобран, поэтому им даже не пришлось выходить на улицу. Войдя в дом и заглянув на кухню, Умберто резко бросил Агате несколько фраз, от которых она сразу возникла в дверном проеме, словно хирург неся перед собой вымазанные по локоть в муке и тесте руки. Встретившись с ней взглядом, Питер поежился - настолько жестким стало лицо этой милой девчушки.
   "Садись!" - кивнул Умберто Питеру на стул. Лусинда же по-свойски присела на покрытую тяжелым покрывалом кровать.
   Хозяин подошел к двери комнаты, в которой Питеру еще не приходилось бывать, с притолоки снял ключ, отпер замок. Распахнув дверь, он скрылся за ней, а когда появился вновь, уже держал в правой руке худой, но тяжелый мешок, а в левой - толстую книгу в кожаном переплете. Ту и другую вещи он водрузил на стол перед отодвинувшимся Питером.
   "Начнем с главного!"
   Умберто запустил руку в мешок и извлек из него предмет, похожий на рыцарский шлем.
   "Смотри!" - приказал он.
   Питер не без любопытства взял шлем. Он был явно не новый - чистый, но уже потускневший, кое-где помятый, без всяких украшений. Нет, на средневековый шлем он не походил, понял инженер, повертев его в руках. Слишком простой по конструкции, без забрала, лишь с приклепанным надо лбом узким козырьком, длинным назатыльником и двумя выпуклыми металлическими наушниками, судя по наличию крючков, застегивающимися под подбородком. Кожаные вставки внутри были абсолютно гладкими, темными от въевшегося в них пота, будто и вправду этот шлем носили не снимая много месяцев.
   "Похож на римский!" - сказал Питер, кладя шлем на стол.
   "Точно! - крякнул Умберто. - Но ты можешь сказать, что я его нашел на дороге или купил в лавке старьевщика. Резонно! А это я тоже нашел на дороге?"
   Он достал и бросил на скатерть очень тяжелый матерчатый мешочек, объемом с два хороших мужских кулака.
   "Что это?" - спросил Питер.
   "Развяжи и посмотри! - довольно улыбнулся Умберто. Затем, видя, как инженер беспомощно тыкается пальцами, пытаясь ослабить ногтями тугой узел, отобрал у него мешок. Дернув за торчавшую петлю, он мгновенно его распустил шнурок и, чуть придерживая рукой, чтобы ничего не скатилось на пол, вывалил на стол груду монет.
   "Смотри внимательно! - посоветовал он, разравнивая монеты ладонью. - Подумай, можно ли это просто найти на дороге, и сколько времени и денег уйдет на скупку этого у разных старьевщиков!"
   Питера взяла оторопь. Хоть он и не был специалистом в антиквариате, коллекционером-нумизматом, но минимальные знания, как инженер, имел. Отличить золото от латуни, серебро от свинца он мог совершенно свободно, поэтому сразу определил, что почти две трети высыпанной перед ним кучи - старинные, даже не поймешь каких стран, золотые монеты. Минимум четыре фунта золота и примерно фунт серебра.
   Он зачерпнул горсть тяжелых тусклых монет и поднял глаза на стоявшего рядом Умберто.
   "Откуда это у тебя?"
   "Заработал! - без тени улыбки ответил тот. - Вот этими самыми руками! - и он сунул ему под нос огромные темные ладони с буграми мозолей, похожими на чешую гигантской старой рыбы. - И не подумай, что это было легко!"
   Питер с сожалением разжал пальцы, выпустив из них монеты. Теперь он не знал, как относиться к Умберто, как-никак - отцу его жены. Откуда у него это богатство? Может, он действительно бывший грабитель, и даже... убийца?
   Наверное, сомнения ясно нарисовались на его лице, потому что Умберто их прочитал безошибочно.
   "Я не убил и не ограбил ни одного человека, чтоб получить эти деньги! - сказал он мрачно. - Но врать не стану - двух человек я отправил на тот свет легко и без угрызений совести, потому что они хотели у меня их отнять!"
   "Прости, Умберто, но я все равно тебе не верю! - признался Питер. - Не знаю и не хочу знать, как ты получил эти монеты, но они не являются доказательством твоих баек! Наверняка, сейчас в мире найдется не один десяток человек, способных безо всяких россказней предъявить для обозрения не худшую чем у тебя коллекцию".
   "Возможно", - обронил крестьянин.
   Он раскрыл книгу и осторожно извлек лежавшую между страниц пожелтевшую фотографию.
   "Рассмотри внимательно!"
   Питер поднес снимок размером с почтовую открытку к лицу, слегка наклонив к окну, чтобы поймать больше света. На снимке была запечатлена невысокая, полная женщина в длинном и темном, с белыми кружевными воротничком и манжетами, платье. Она сидела на стуле, покойно сложив руки на колени и держа на левом плече руку стоявшего к ней вплотную мальчика в широких штанах, заканчивающихся выше лодыжек, и светлой рубашке с длинными рукавами. На взгляд инженера, мальчику можно было дать лет двенадцать-тринадцать, женщина была явно старше сорока пяти. Это было нетрудно определить по складкам, опускающимся от крыльев носа к углам рта и различимым морщинам на высоком лбу.
   "Ничего не замечаешь?" - спросил Умберто, прервав затянувшееся изучение снимка Питером.
   Тот опустил руку с фотографией, покачал головой.
   "Абсолютно! - и добавил, подумав. - Могу предположить по состоянию снимка и одежде людей, что сделана фотография либо перед мировой войной, либо во время нее. Больше мне сказать нечего..."
   Умберто выслушал заключение, кивнул, обошел стол, встав с противоположной стороны у стула. Агата, успев помыть руки, села быстро присела рядом и, взяв руку отца, положила ее себе на плечо. Оба выжидательно смотрели на Питера.
   "И к чему эта сцена?" - спросил инженер, чувствуя себя единственным зрителем спектакля, который перед ним разыгрывали казавшиеся до того вполне понятными, простыми и даже в чем-то притягательными люди.
   "Verte!" - звонко скомандовала Агата.
   "Переверни снимок!" - перевел Умберто.
   Питер чертыхнулся, вспомнив, что внимательно изучив лицевую сторону отпечатка, не догадался взглянуть на оборотную. Быстро перевернув его, на матовой поверхности, подпорченной коричневым пятном, он прочитал карандашную надпись: "Humberto et Agata 1936". Потом перевел взгляд на девочку с мужчиной.
   Безусловно, теперь сходство бросалось в глаза. Зачесанные назад волосы Агаты открывали ее высокий лоб. Форма губ с изогнутыми, как будто в скрываемой усмешке уголками соответствовала снимку. Мягких очертаний вздернутый нос. Темные, широко расставленные глаза, придающие ее взгляду вечное выражение удивления и любопытства. До чего же сильно она походила на женщину с фотографии! На свою бабушку?
   Умберто тоже можно было бы признать в мальчике по упрямому лбу и слегка искривленному носу с горбинкой. Интересно, передается ли искривление носа по наследству? Значит, на снимке его отец? Бабка с отцом на фотографии и отец с дочерью перед ним. И даже имена совпадают!
   "М-да! - признался Питер. - Этот снимок - весьма яркое подтверждение наследования внешних черт. Впечатляет! Надеюсь, мои внуки будут так же походить на меня!"
   Он аккуратно положил фотографию на стол.
   "Больше показать нечего?"
   Умберто вздохнул, пробормотал что-то себе под нос по-португальски. Агата вскочила, будто ей плеснули на подол кипятком, громко и длинно затараторила. Отец выслушал ее молча, наклонив голову, в конце кивнул. Агата, громко стуча каблуками, ушла на кухню и загремела там посудой.
   "Что она сказала?" - спросил Питер.
   "Слухом будете слышать и ни в коем случае не поймете, глядя будете смотреть и ни в коем случае не увидите" - ответил Умберто, но пояснять не стал. Отвернувшись к окну, побарабанил пальцами по спинке стула. - "Что ж, тогда я прошу тебя об одолжении..."
   "Да?"
   "Возьми вот эти деньги, - Умберто нашарил в мешке и извлек две цветные бумажки. - Съезди в Сан-Себастьяно и купи пива!"
   Питер машинально взял протянутые купюры и недоуменно повертел их в руках. Надпись "cruzeiro nuovo" ему ничего не говорила.
   "У меня есть деньги!" - попытался он вернуть бумажки Умберто, но тот спрятал руки за спину и отступил.
   "Денег, которые сейчас там в ходу, у тебя нет! А доллары прибереги для более важных случаев!"
   Разговаривать с сумасшедшим Питеру надоело. И без того бессмысленная беседа чрезмерно затянулась. Он поднялся.
   "Хорошо, будет тебе пиво! Местного купить или импортного?"
   "А какого хочешь, лишь бы свежего!"
   У выхода Питер обернулся, спросил хозяина.
   "Скажи, как будет по-французски "Маленькая девочка очень похожа на свою бабушку?"
   Умберто усмехнулся и произнес короткую, музыкально звучащую фразу, столь же чуждую в доме бразильского крестьянина, сколь и марсианская речь. Впрочем, словосочетание "petit fille" было вполне знакомо инженеру. Как ни крути, а выходило, что Умберто говорил на настоящем французском и как настоящий француз.
   "Да! - остановил его голос Умберто, едва он прикоснулся к дверной ручке. - Если будет оставаться сдача, купи еще свежую газету!"
   "Хорошо!" - кивнул Питер.
   Уже на крыльце он расслышал сказанное ему в спину: "И вовсе Агата не похожа на Лусинду!" Задерживаться и спорить он не стал.

7

   Дождь, начавшийся после полуночи, напомнил о скором приходе зимы. Спать не хотелось, и Умберто долго лежал в темноте, вслушиваясь в его монотонный стук по железной крыше. Разбуженный непривычным шумом, подключился к дождю и невесть как пробравшийся в дом сверчок. Его металлическое дребезжание доносилось из-за закрытой двери детской комнаты, и Умберто решил днем обязательно его отловить, чтоб окончательно не лишиться сна.
   Уткнувшись носом в плечо и закинув ему на грудь руку, рядом посапывала Агата. От ее налившегося силой тела несло жаром, и он пожалел, что не открыл на ночь окна. Впрочем, обычно даже ночью в доме было прохладней, чем на улице. Разве что сейчас окажется иначе, когда пролившаяся дождем влага охладит тепло земли. Поколебавшись, Умберто встал. Прошлепав босыми ногами до окна, он раздвинул створки, прижался носом к сетке наружной рамы, спасающей их не только от москитов и ночных мотыльков, но и летучих мышей, на них охотившихся.
   Его кожа не ощущала ни малейшего движения воздуха: ни внутрь комнаты, ни наружу. Только громыхание дождя по крыше стало лучше слышно.
  -- Ты чего бродишь? - сонно пробормотала Агата, когда он вернулся в постель.
  -- Спи-спи! - ответил он, устраиваясь рядом. - Окно открывал.
  -- А что за шум? - жена подняла голову.
  -- Дождь идет!
  -- Это хорошо, - успокоилась она, - духота надоела...
   Она снова обняла его и через минуту заснула, задышав глубоко и размеренно. Вскоре и сверчок оборвал назойливое стрекотание. Умберто заснул последним.
   Сразу после завтрака, услышав от Агаты ожидаемую третий день новость, он решил наведаться к Питеру. Дождь прекратился, но сады и поля с огородами укрылись плотной пеленой тумана. Оставляя в росистой траве темную полосу и вымочив брюки по колено, Умберто прошел на соседний участок, направляясь к основательно перестроенному Питером дому.
   Повернул Умберто с полдороги, услышав металлическое позвякивание со стороны смутно различимой в тумане постройки, гордо именуемой хозяином ангаром. Идти до него было ближе, и он не колебался ни секунды - в столь ранний час с железом мог возиться только сам Питер.
   Он угадал: инженер с самого утра решил продолжить сборку стеллажной рамы из стальных уголков. Сейчас он, стоя на помосте в дальнем углу ангара, подстукивал молотком и чертыхался.
   "Бог в помощь!" - поздоровался Умберто, войдя в полутемное помещение под гулкую сводчатую крышу.
   "А, привет, старик!" - отозвался Питер, оборачиваясь.
   Умберто подошел ближе.
   "Чего ругаешься спозаранку?"
   "Да черт бы побрал этого работягу - не мог даже дыр насверлить правильно!"
   Питер продемонстрировал, что из-за смещенных отверстий в стальных уголках они перестали соответствовать отверстиям на вертикальных стойках, и болты можно было вставить только под углом, создавая себе проблему с затягиванием гаек.
   "Знал бы, что так выйдет - не стал бы связываться с этой мастерской, купил бы газовую горелку и пару баллонов ацетилена. Здесь сварки на два дня работы, а я неделю проваландаюсь!"
   Умберто оглядел стоявшие у противоположной стены ангара ряды красных баллонов.
   "А этими штуками нельзя воспользоваться?" - спросил он.
   Питер пренебрежительно махнул в их сторону гаечным ключом.
   "Ерунда! Это бытовой газ, а мне кислород с ацетиленом нужно!"
   "Ну-ну! - покачал головой Умберто, как будто понял американца. - Моя помощь не нужна?"
   "Сам справлюсь! - заявил Питер. Он положил инструменты на помост, и тяжело спрыгнул с досок на бетонный пол. - Пошли, что ли, кофе выпьем!"
   Лусинда дохаживала последние недели. Вздувшийся огурцом живот торчал высоко, подпирая диафрагму женщины и - слава Богу - она перестала, наконец, болтать без умолку, раздавая советы направо и налево. Походка ее стала плавной, а движения спокойными. Узкое лицо жены Питера в беременности округлилось, на скулах сгустился здоровый румянец. Предстоящих родов она не боялась, и чем ближе походил срок, тем большую уверенность в их благополучном исходе она испытывала. В конце концов, они были у нее далеко не первыми.
   "Хорошо выглядишь! - похвалил ее гость, усаживаясь за стол. - Как думаешь, скоро уже?"
   "Пару недель еще прохожу, если правильно посчитала! - ответила Лусинда, вращая ручку кофейной мельницы. - Да скорей бы уж! Ноги стали отекать, а поясница к вечеру вообще разламывается!"
   "Ну, уж две недели-то выдержишь! - подбодрил Умберто. - А родишь, так еще будешь поминать последние деньки, когда ходила с пустыми руками и ночки, когда спала спокойно!"
   "Я как на тебя погляжу, - обратился он к сидящему напротив Питеру, - ребенок-то, поди, полоротый будет?"
   Питер ухмыльнулся, огладил большим пальцем густые рыжие усы, отпущенные им "для солидности".
   "Если моих деток вспомнить, то о покое останется только мечтать. А о вашей родне я пока мало знаю!"
   "Да тоже не легче! - признал Умберто. - Мальчишки еще ничего рождаются: ну, намочат пеленки или живот закрутит - поорут малость, а так - титьки поедят, и дальше дрыхнуть. А вот девки страсть беспокойные! И по-первости болеть начинают беспрерывно: то понос, то золотуха, то задница сопреет, то молочница прицепится. А уж вертлявые!.."
   Он покачал головой, вспомнив против желания первую их с Агатой дочку. Та тоже изрядно потрепала им нервы, захлебываясь плачем всякий раз, когда они пытались уложить ее в кроватку. Так и приходилось носить по очереди на руках весь день, а на ночь укладывать в супружескую кровать с риском придавить ее невзначай во сне. Смышленая была девочка, языки схватывала на лету, к семи годам уже свободно лопотала на французском и испанском, а когда пыталась секретничать от матери с отцом - переходила на известный только им двоим немецкий.
   Умберто вздохнул, вспомнив, как пришлось разворачивать с половины дороги телегу Отца Балтазара, когда подстанывавшая от толчков Клара вдруг затихла и он понял, что она перестала дышать. Два дня всего и болела: с утра жаловалась на живот, к вечеру срыгнула травяной чай, которым пыталась отпоить ее Агата, а ночью впала в беспамятство. Надо было сразу и везти ее в город, в больницу, но пока сходили за Матерью Кларой, пока уговорили Отца Балтазара, пока запрягли лошадь в повозку... Одним маленьким гробиком на деревенском кладбище стало больше.
   Кофе Лусинда сварила на новой спиртовке. Умберто потянул носом, когда она ее зажигала, хмыкнул, уловив запах кашасы.
   "Не жалко продукт переводить?"
   "Да черт с ним! - Питер небрежно махнул ладонью, как будто отгонял муху. - Этого добра можно нагнать сколько угодно!"
   Это он правду сказал, Питер. За последний год поле, закрепленное за домом Лусинды, значительно удлинилось к реке и стало давать урожай вдвое больше прежнего. Умберто и сам с давних времен использовал перепревший навоз для внесения в почву под посевы, однако до того, как инженер вплотную занялся хозяйством, старую листву, картофельную ботву, отжимки тростника только складывал в кучи, давая просохнуть, а после сжигал. Питер же все до последней травинки пускал в дело, перекладывая слоями с навозом, и даже устроил для этого вонючего добра навесы подальше от дома, чтоб защитить его от высушивания летним солнцем и размывания зимними дождями.
   От ежедневной тяжелой работы О`Брайан сильно изменился. Дурной жир сгорел, лишняя вода вышла горьким потом, растворив склеротические бляшки и тромбы. Сейчас Питер представлял собой двести фунтов сплошных мышц, костей и жил, затянутых в веснушчатую ирландскую кожу, слишком чувствительную к местному солнцу и оттого постоянно шелушащуюся на всех открытых участках. Особенно он гордился заново отросшими рыжими кудрями и усами, причем если первые он решался стричь не чаще двух раз в год, отпуская до плеч, то вторые подравнивал ежедневно.
   "Я чего зашел, Питер, - начал Умберто, отхлебнув кофе, - я с неделю буду очень занят, поэтому со школой придется повременить..."
   "Что так? - поднял бровь О`Брайан. - Проблемы какие?"
   "Да так... - помялся Умберто. - Личные причины!"
   "С Агатой цапнулся? - предположил Питер. - Так давай у меня заниматься!"
   Они говорили о взаимных уроках. Три (а зимой, когда не нужно было работать в поле, и пять вечеров в неделю) проводили они сидя рядом при свете керосиновой лампы. Не всегда такие посиделки заканчивались мирно, но чаще мужчинам удавалось обходиться без споров: Умберто знакомился с азами химии и физики, математики, литературы и истории, в свою очередь обучая инженера изученным за долгую и бурную жизнь языкам и обычаям разных стран. Дело облегчалось тем, что Питер по одному из последних заказов, доставленных из Манауса, получил чуть не две тысячи книг. Из них сотня - школьные и университетские учебники, еще сотня - различные справочники, а остальные представляли собой причудливый набор беллетристики и поэзии, разбавленной монографиями по истории, мемуарами и книгами о путешествиях. "Я чувствую себя Робинзоном Крузо, - сказал он как-то Умберто по поводу непрерывно доставляемых в его адрес деревянных ящиков. - Только в отличие от самого Робинзона, я заранее могу предположить, что именно мне предстоит в будущем. И имею время хорошенько к нему подготовиться!"
   Естественно, что свою лихорадочную деятельность Питер начал далеко не сразу. После его возвращения вечером того дня, когда произошло объяснение, Умберто был вынужден засомневаться - выйдет ли из американца что-либо путное. Не сказав тогда ни слова, Питер по приезду из города выставил ему на крыльцо картонную коробку с пивными бутылками, если верить маркировке которых - с давно истекшим сроком годности, свалил на них пачку свежих, еще пахнущих типографской краской, газет двадцатилетней давности, и ушел к себе в дом. Умберто не пытался его успокоить - каждый должен переварить возможность вот так просто уходить в прошлое самостоятельно, однако до полуночи просидел на веранде в кресле-качалке, прислушиваясь к звукам, доносящимся с соседнего участка.
   Бурное объяснение между юной женой, оказавшейся вчетверо старшей своего пожилого мужа, началось и закончилось в первый же час после возвращения того из Сан-Себастьяно. Потом все стихло, но Умберто продолжал делать то, чему научился в совершенстве - ждать. И только после полуночи, когда он услышал сдавленные звуки рвоты и кашля из соседнего сада, он понял, что Питер в качестве лекарства выбрал литровую бутылку виски, но слегка ошибся в его дозировке.
   На следующий день Умберто работал на стройке один, к вечеру выбрав грунт в котловане под фундамент на полметра. Инженер появился уже на закате, помятый, с опухшим лицом и красными глазами. Постоял рядом, слегка покачиваясь и засунув руки в карманы штанов, но ничего не сказал. Умберто посчитал за лучшее не затевать с ним разговоров: просто копал и отбрасывал землю, подравнивал стенки и дно котлована, изредка меняя штыковую лопату на совковую.
   Американец ушел и пробовал продолжить одиночную пьянку, но едва осилил стакан и свалился спать. Уехал он на работу только в понедельник после обеда, вялый и бледно-зеленый с похмелья, чудом не разбившись по дороге на служебном джипе, не умерев от инфаркта, инсульта и прочих болячек. Потом Питер рассказывал, что всю неделю ежедневно звонил детям, истратив кучу денег на связь через спутник и пытаясь убедиться в своем здравом рассудке. Еще через неделю успокоился, снова съездил в Сан-Себастьяно и, наконец, осознал, что ситуация, в которой он оказался против своей воли, помимо неочевидных потерь открывает перед ним и почти неограниченные новые возможности. И почти сразу запустил массу процессов, готовящих его к исчезновению из внешнего мира, в который он все равно никогда бы не смог вернуться из-за планируемого переноса строительного лагеря в западном направлении на десять километров.
   За оставшееся время он успел переоформить дом в Денвере на детей, продать через агентство машину, обратить в деньги имеющийся пакет акций, открыть счет в одном из банков Манауса и перевести на него все средства. И, несмотря на то, что каждый шаг был сопряжен с неимоверными трудностями, связанными с его неспособностью покидать четырех или пятикилометровую зону вокруг деревни без риска оказаться в другом времени, он полностью выполнил свои задумки.
   К концу месяца он охрип от бесконечной ругани по телефону с менеджерами манаусских банков, посольством США в Бразилиа, вице-президентом собственной компании. Это еще больше запутало ситуацию, потому что даже собственные дети перестали узнавать его голос, доносящийся с другого континента. Ему пришлось вызвать на строительный участок самого уважаемого нотариуса из Сан-Себастьяно и просить коллег удостоверить его личность при оформлении доверенностей на совершение всех запланированных им сделок - от его имени и по поручению, но при его отсутствии. Дольше всех сопротивлялись банки, но когда на счета упали первые сто тысяч долларов, переведенные из Центрального банка Денвера, они мгновенно позабыли о своих сомнениях.
   Остальное было делом техники и ирландского упорства. Заказы на материалы и оборудование размещались в Манаусе. После подтверждения готовности выполнить поставку фирмам перечислялись деньги или высылался чек. Автомобили с грузами встречались на местной дороге, ведущей к Трансамазонскому шоссе, и сворачивали на неприметную лесную грунтовку, которая вела в крошечную деревушку из двух десятков домов. Иногда водители при проезде через Сан-Себастьяно пытались выяснить название этого поселения, но владельцы закусочных, обычно знающие все на свете, в ответ только пожимали плечами - нет в той стороне никаких деревень! Может, это индейское селение? А, может, до деревни не тридцать миль, а все пятьдесят? Тогда, да, есть поселок при лесопилке на сорок дворов! Так ничего любопытные водители и не смогли выяснить.
   А Питер благополучно дотянул до окончания контракта, поручив Тони Блумквисту, своему заместителю, выбор площадки под новый лагерь строителей и ее обустройство. Сам же остался на старом месте контролировать вывоз имущества и оборудования, вполне разумно объяснив, что не хочет далеко уезжать от молодой жены-бразильянки. Пришлось выслушать немало шуток по поводу "седины в бороду", но Питер пожертвовал бычком и пятью поросятами, организовав стол для иностранных и местных строителей и пригласив на банкет Лусинду. Гулянка с танцами и стрельбой из ракетниц началась в пятницу около шести вечера, а закончилась уже под утро субботы. Выпитыми бутылками и банками оказался забит целый контейнер для мусора, а участвовавшие в празднике поправляли расстроенное накануне здоровье холодным пивом все воскресенье. С тех пор шутки в адрес О`Брайана незаметно трансформировались во мнение, что американец все очень правильно сделал: и детей вырастил, и пенсию выслужил, и женился на молоденькой, которая как истая католичка будет ублажать и обхаживать его до самых последних дней...
   Умберто усмехнулся, услышав предположение Питера, что его отказ от занятий вызван ссорой с Агатой.
   "Не в этом дело, Питер! Агата подросла. Теперь моя очередь медовый месяц справлять!"
   Лусинда, услышав заявление Умберто, фыркнула.
   "Так ты ее так и не распечатал? То-то я смотрю - она смурная ходит!"
   "В кого у тебя такой язык злой! - покосился на нее Питер. - Мать Клара вроде добрейшей души женщина, а ведь родня тебе прямая!"
   "Нечего меня с бабкой сравнивать! - огрызнулась Лусинда. - Пожила бы, как я - полжизни при муже, полжизни одна - не такой мегерой бы стала!"
   "Ладно вам зубатиться! - вмешался Умберто. - Праздник у нас с Агатой, а вы ругаться принялись!"
   "Да мне-то что! - пожала плечами Лусинда. - Только жалко девчонку! У нее уж с полгода как периоды начались, а ты все нос воротишь! - Она взглянула на Умберто, не скрывая понятной ему усмешки, продолжила. - Я бы на ее месте давно бы тебя оседлала, никуда б ты не делся!"
   Умберто сделал вид, что не расслышал и отвернулся. Вроде и неплохая женщина досталась Питеру в жены, но иногда ее нрав пугал. Вот и сейчас: ведь последние деньки с пузом дохаживает, ноги пухнут, мочиться бегает чуть ли не в полчаса раз, а туда же - напоминает, что связаны они не только родством через Агату, но и многими месяцами общей постели. И хоть избавлялся он от ее запаха, отмывал ее сок с своей кожи, но всю память в тазу не выполощешь!
   "Не бери в голову, Умберто! - рассмеялся Питер. - Женушка моя изголодалась по ласке, сама полночи ворочается и мне заснуть не дает. А куда с таким животом? Там уже сын так пихается, что я чуть с кровати не слетаю!"
   "Сын - это хорошо! - через силу улыбнулся Умберто. - И тебе помощник будет, и матери поддержка! Может, до самого твоего возвращения продержится - так вообще красота! И снова рядом будете!"
   "Вот и так считаю, - подхватил Питер. - На редкость все удачно получается! Так сколько тебя не беспокоить? - перевел он разговор на причину визита Умберто. - Неделю? Две?"
   "Пока не знаю! - ответил гость. - По тому времени, сколько я ждал - и десяти лет будет мало!"
   Лусинда снова фыркнула. Питер даже ухом не повел в ее сторону.
   "Ну, десять лет я тебе не обещаю, - он встал, вышел из комнаты и уже из коридора крикнул, - но на первые дни хорошее настроение могу гарантировать!"
   Вернулся он с тяжелой корзиной, в которой звякнуло стекло, когда он поставил ее на стол перед Умберто.
   "Здесь пара бутылок шампанского для Агаты и бутылка рома для тебя! Не обессудь: когда у меня сын родится - нарушу твой покой, позову! Хотя какой там у тебя покой будет!"
   Умберто не стал отказываться от подарка, ведь сегодня у них действительно будет праздник. Он крепко пожал руку Питеру, поклонился Лусинде (она погрозила ему пальцем в ответ) и вышел из их дома.
   У них ушел весь день, чтобы подготовиться к первой ночи. В отличие от инженера, он не внес никаких изменений в обыденный уклад. Не появилось у него газовой плиты - была обычная дровяная печь, и поэтому Умберто натаскал из кладовки столько поленьев, сколько входило в отведенный для них угол в кухне, забив почти до потолка.
   Одну курицу Агата отварила, приготовив душистый легкий бульон, который можно будет пить прямо из глиняных кружек. Вторую курицу пожарила, охладила возле приоткрытого окна и переложила в эмалированную кастрюлю, плотно закрыв крышкой. Ее Умберто спустил в погреб, где мясо могло храниться по двое и даже трое суток. Туда же был спущен котелок с тушеными овощами, два кувшина свежевыжатого сока гуавы, собранный утром десяток яиц. Еще Агата напекла в духовке больших пресных лепешек, отчего весь дом пропах хлебом.
   Они пообедали почти на ходу (на печи продолжал готовиться их сегодняшний ужин, завтрашний обед и несколько последующих трапез), сидя друг напротив друга и соединив на столе руки. Фуйжоаду, оставшуюся со вчерашнего вечера, они ели ложками, под конец уже через силу. Хлеб, лежавший на глиняном блюде посередине стола, тоже ломали вместе, протягивая разом к нему руки и разрывая пополам.
   Сьесту они провели в постели, раздевшись донага. К полудню небо вновь стало затягиваться пеленой облаков, в доме, несмотря на раскрытые окна, было душно, а их тела, казалось, источали скопленный за годы внутренний жар.
   Агата стеснялась мелких юношеских прыщей, высыпавших у нее на висках и плечах почти одновременно с наливанием груди и округлением бедер. Заставив Умберто задернуть в спальне занавески, она торопливо разделась, избегая поворачиваться к нему спиной, и поспешно нырнула в разобранную кровать. Когда к ней присоединился муж, ему показалось, что ее тело сотрясает озноб. Однако это была всего лишь нервная дрожь - она прошла после первого же поцелуя, длившегося целую вечность и не сумевшего напоить никого из них.
   Она всегда была маленькой - и будучи девочкой и становясь женщиной. Умберто она не доходила и до плеча, но в постели различие в росте не имело значения. Было только жаль, что ее тело, которое он едва начал целовать, так быстро кончалось: десяток поцелуев на лицо с маленьким ртом, пять - на тонкую шею, по дюжине прикосновений губами к гладким ладошкам и голубым ниточкам вен на запястьях. Тяжелая, слишком быстро выросшая грудь потребовала больше времени, но зато мягкий живот закончился быстро.
   И тогда он усложнил игру, быстро проскальзывая губами вниз и лишь касаясь ее тела кончиком языка, и медленно возвращаясь вверх. Он целовал нежную кожу внутренней поверхности бедер с бледным родимым пятном в монетку в одно сентаво под правой паховой складкой, и девичьи прыщики над лопатками, которых она так стеснялась, и покрытую пушком заднюю поверхность шеи. Агата прыскала смехом от щекотки, но поднимала рукой длинные волосы вверх для его удобства, и не пыталась сопротивляться.
   Он зарывался носом ей в подмышки, и жадно вдыхал ее настоящий запах - запах женщины, которая живет, работает, ест и потеет. Слизывал бисеринки пота с поясницы, уверяя шепотом, что "настоящие лесные олени обожают соль" и прекрасно зная, что Агата никогда в жизни не видела оленей иначе как на оттисках гравюр в старинных книгах. Он перецеловал каждый короткий пальчик на ее ногах, и уделил должное внимание тонким лодыжкам и твердым коленям, скрывающим беззащитные ямочки на обратной своей стороне.
   Он добрался до лона, столь знакомого по прошлым жизням, когда его ласкал и в него проникал Амбруаз Камон и Амилькар Гомеш, и столь неизвестного нынешнему Умберто Камоэшу. И он преодолел слабое сопротивление Агаты, потому что именно этого она от него ждала, и заставил ее разум покинуть голову, а наслаждение сгуститься в крестце. И взяв Евин ромб на ладонь, он повел Агату вверх по спиральной тропинке, проходившей сквозь белые, розовые, алые и багровые облака. Когда же она испугалась, что погибнет в одиночестве, лопнув изнутри как кукурузное зерно в раскаленной духовке, он вернул ее в мир краткой болью присоединения, и взорвался вместе с ней и внутри нее.
   Они очнулись спустя несколько минут в звенящей тишине, и Агата, вывернувшись у него из подмышки, уперлась ладонями ему в грудь и в тысячный раз задала единственный тревожащий всех женщин мира вопрос.
  -- Ты меня любишь?
  -- Люблю! - ответил он, пытаясь разглядеть ее лицо, настолько близкое, что расплывалось в неясное бледное пятно. - Ведь я каждый раз возвращаюсь!
   Она опустила голову ему на грудь.
  -- А я каждый раз тебя жду!
   Умберто шевельнулся, поправляя ее тело и укладывая его на себя полностью. Как желанна была эта тяжесть женского тела, едва вступившего в свой расцвет, еще не раскрывшегося полностью, застигнутого в скользящем шаге из вчерашней хрупкости в завтрашнюю силу! Он провел пальцами по узкой спине Агаты, свел руки на ее талии, дотянулся до подъемов, которыми начинались маленькие ягодицы.
   Как странно, - подумал он, даже не подумал, а ощутил в одно длинное мгновение. - Мы настолько друг на друга не похожи, разные до противоположности! Каждый из нас способен годами существовать обособленно: дышать, пить, есть, справлять надобности, испытывать собственную боль и личные удовольствия. Но вот она лежит на мне всем своим телом, с тонкими как у птиц костями и нежной кожей, думает неслышные мне мысли маленькой головой, а спина ее выгибается в такт моему дыханию, и ее грудь ощущает удары моего сердца яснее собственных. Я больше ее настолько, что сумей я обволочь ее тело своим, заключить в себе, как шершавый ананас заключает в своей сердцевине семена, я внешне бы ничуть не изменился. Зато насколько правильней это было, насколько целесообразней! Я смог бы чувствовать ее в себе каждое мгновение и защищать от жестокостей мира всем своим телом. Ведь именно для этого природа создала нас - жестких, грубых, больших и сильных - чтобы мы служили женщинам панцирем, скорлупой. Если бы она чувствовала то же, что и я, она изо всех сил должна была стремиться проникнуть внутрь меня, спрятаться, уютно устроившись внутри и сонно посапывая. А вместо этого я - большой и сильный - стремлюсь прорваться внутрь ее маленького и слабого тела, пусть не всей своей массой, а только частью ее, прорваться и спрятать внутри нее еще меньший организм, вообще не способный к самостоятельному существованию!
   Как несправедливо устроен мир! - ощутил он в то же бесконечное мгновение. - Ведь я никогда не смогу иметь ее внутри себя, и даже не смогу постоянно находиться с нею рядом! Потому что как только мы встретились, увидели и почувствовали друг друга, мы одновременно уже начали и расставаться. Еще не расходиться, нет! Но уже расставаться, как движущиеся навстречу по параллельным путям поезда: едва поравнялись головные вагоны и ты успел ухватить облик стоящего у окна другого поезда человека, как вагоны сдвинулись и ты смотришь уже в другие окна. Так и мы - день прошел, и на следующее утро я вижу ее старше на один день, а она меня - на один день помолодевшего. Как будто ее день не истрачен на жизнь, а перешел от нее ко мне. Как будто извечный женский упрек: "Я отдала тебе всю свою молодость!" реализован в этом месте буквально.
   Он застонал и, чтобы не думать дальше, перекатился, подмяв Агату под себя. Ему срочно требовалось подтверждение ее существенности, физического существования не только рядом, но и одновременно с ним. Поэтому он заставил ее стонать, слишком сильно сжав груди, и выгнуться навстречу, надавив на бедра. И вошел в нее без всякого предупреждения, превратив соединение тел в безумный штурм могучей армией крошечного поселения, жители которого безропотно легли в пыль, не имея возможности сопротивляться.
   Он снова вынырнул из глубины, почувствовав острые зубы, сжавшие его мочку. Дернись Умберто - и крошечный, но такой кровоточивый кусочек плоти останется во рту жены. Поэтому он замер и негромко сказал.
  -- Да?
   Агата отпустила его ухо и очень громко в него прошептала.
  -- Еще раз так сделаешь - покусаю!
  -- Прости! - сказал он. - Мне вдруг показалось, что ты можешь в любой миг исчезнуть.
  -- Если кажется - креститься нужно, а не набрасываться как пьяный римлянин на иудейку! - заявила Агата. - Один раз я вытерпела, но в следующий раз я тебе точно одну штучку укорочу, даже если сама на год без сладкого останусь!
  -- Прости! - повторил он.
   За оставшееся до ужина время он ни разу не присел, даже две приготовленных Агатой кафезиньо выпил стоя, почти на ходу.
   Он натаскал с реки сорок ведер воды, заполнив собственноручно изготовленную деревянную кадку, установленную под навесом и заменявшую им ванну. Кадка была огромная, пяти футов в диаметре и по пояс Умберто высотой. Когда она была еще совсем новая, и он наполнял ее в первый раз, на это ушло почти три часа, но сейчас удалось справиться за два.
   Он сходил на реку еще несколько раз, и заполнил водой обе алюминиевых фляги и все емкости в доме, выделенные Агатой как не нужные. Еще установил подаренные Питером пластиковые бочки для сбора дождевой воды - еще недавно белые облака давно потемнели и стоило ожидать ливня.
   Позаботившись о себе, они не забыли о скоте и птице, напарив кукурузы с картофелем для свиней, задав сена бычку и корове, накормив уток и кур. Пока он второй раз за день подчищал стойла, Агата успела надоить с полведра молока и поставить его для сквашивания. И только когда на землю упали первые капли дождя, она вспомнила о немытых в доме полах и потребовала от него еще раз сходить на реку.
  -- Пустое! - отмахнулся он, снова взглянув на небо и прислушавшись к низкому раскату грома, прокатившемуся далеко над лесом.
  -- Я хочу, чтобы дома было чисто! - настаивала Агата. - Песок под ногами хрустит!
  -- Вода у тебя будет, а на речку не пойду! - отрезал Умберто.
   Он отодвинул жену, заглянул в дом и подхватил ведра. Из кадки не особо убудет, если из нее чуток позаимствовать!
   До них самих очередь дошла только когда совсем стемнело. Дождь давно шумел уверенно и монотонно, шлепал по бесчисленным ручьям, разбежавшимся по участку, разбивался о белые речные камни, которыми Умберто год за годом удлинял садовые дорожки.
   Он зажег обе керосиновые лампы и подвесил их на веранде, по обе стороны от Агаты, успевшей раздеться и встать ногами в старую детскую ванночку. С началом дождя воздух изрядно посвежел, и жена мерзла, обхватив себя за плечи руками. Умберто поспешил вынести ведро горячей воды и смешал ее в ковше с холодной, привычно проверив температуру локтем.
  -- Странное дело, - сказала Агата, когда он вылил ей на голову первый ковш, и она начала намыливать голову. - Я почему-то тебя совсем не стесняюсь! Другие женщины, я знаю, даже от мужей прячутся, а ты меня сам каждый день моешь!
   Умберто хмыкнул.
  -- Если заговорила об этом - значит, на самом деле стесняешься!
  -- Нет! Полей на кончики! - она подставила собранные в пучок волосы. - В том-то и дело, что мне от тебя нечего скрывать...
  -- Вот именно! Особенно если вспомнить, что еще не так давно я за тобой пеленки застирывал и задницу тебе подмывал! - усмехнулся Умберто.
  -- Да, это важно! - согласилась Агата. - Но ведь большинству мужей тоже приходится ухаживать за маленькими женами!
  -- Это у нас! - поправил ее Умберто.
  -- Да, у нас. А в остальном мире женщины, только что побывавшие под мужчиной, торопятся натянуть на себя любые тряпки, чтобы скрыть наготу. Как будто совершили нечто настолько непристойное, что следы нужно заметать немедленно. Ты как думаешь?
   Умберто навел еще один ковш воды нужной температуры, стал поливать затылок жены тонкой струей. Ее тело окуталось призрачным облачком пара.
  -- Ты не ответил! - сказала Агата, едва смыв с волос мыльную пену.
  -- Да что ты привязалась! - он не хотел на нее сердиться, но и ответить было нечего. - Наверное, каждый ведет себя так, как считает естественным!
   Агата принялась тщательно намыливать жесткой мочалкой грудь и живот, руки.
  -- Я красивая? - спросила она.
  -- Очень! - ответил Умберто. - Только ужасно вредная!
  -- Красивее других женщин? - настаивала Агата.
  -- Наверное, есть и красивее! - признал он. - Но ведь дело вовсе не в этом...
  -- А в чем?
   Она повернулась к нему лицом, демонстративно выпятила грудь, поймав его взгляд и не позволяя ему уклониться.
  -- Ты мне родная, а они чужие! - ответил Умберто. - Трудно объяснить, но ты как будто часть меня, случайно родившаяся отдельно. Свои же руки не сравниваешь между собой: эта лучше, а эта - хуже! Пусть даже и пальца у меня не было - рука еще дороже стала!
  -- А я для тебя какая рука - с пальцем или нет? - нахмурилась Агата.
  -- Ты - как рука без самого важного для мужчины пальца, зато с попкой, грудкой и прыщиками на спине!
  -- Тьфу на тебя! - Агата брызнула на него с пальцев пеной. - Как с дурочкой разговариваешь, честное слово! Потри спину быстрей, я уже замерзла!
   И он помог ей домыться, и послушно - ковшик за ковшиком - окатывал парящей водой, и отмахивал от подлетевших на свет москитов и ночных мотыльков. Улучив момент, даже поцеловал густо усеянную красными бугорками кожу над лопатками, почувствовав, как замерло ее тело в смущении, смешанном с благодарностью.
   Сам он помылся быстро. Приготовленная для него вода успела поостыть, но Умберто энергично надраивал кожу, ощущая как из-под смываемого с нее пыли и пота пробивается молодость и свежесть. "Отскочи!" - приказал он в конце, поднимая над головой ведро холодной речной воды. И, когда Агата, взвизгнув, отпрыгнула, опрокинул его на себя, на миг укрывшись прозрачным и шумным зонтом.
   От шампанского Агата не пьянела, а только начинала смеяться по любому поводу и без всякого повода. Волосы она убрала в тюрбан из полотенца, и когда Умберто, посмотрев на ее лицо с тонкими бачками и пушком над верхней губой, сравнил ее с юным арабским принцем, избалованным наложницами отца, она снова покатилась со смеху.
  -- А ты похож на индейца! - заявила она.
  -- Чем же? - спросил он.
  -- Длинным носом, узкими глазами и волосами до плеч!
   Умберто тряхнул головой.
  -- Где это ты видела кудрявых индейцев?
  -- А ты - завитый индеец! - и она снова расхохоталась. - Ни разу не пробовала индейцев на вкус!
   Вскочив со стула, она обежала стол, запрокинула лицо Умберто, схватив обеими руками, и приникла к его рту. Губы у нее были влажные и сладкие, а слюна пахла виноградом.
  -- И ничего особенного! - сказала она, оторвавшись. - На вкус мужчина как мужчина!
  -- Да? - удивился Умберто, глядя на нее снизу вверх. - А я тоже удивляюсь: думал, с молоденькими арабами целоваться противно, а оно совсем, оказывается, ничего! Не хуже чем с девушками!
  -- Ах ты, злодей! - замахнулась на него Агата, но перед самым лицом задержала руку и только слегка стукнула в лоб. - На мальчиков потянуло! Где ты нахватался только таких привычек!
  -- Мы будем доедать или тебя сразу утаскивать?
  -- А ты как хочешь: с сытой и сонной или с пьяной и дурной?
   Вместо ответа Умберто поднялся, подхватил Агату на руки и понес к кровати.
  -- С юности обожаю валять дурочек!
   Одна за другой на пол свалились сброшенные женой туфли.
   На этот раз она долго не отдавала инициативу, заставив его лежать на спине, и навязывая темп, которого желала сама. Она мучила его той сладкой мукой, которую Умберто согласился бы терпеть вечно, но которая не продлилась и получаса. Агата сбивала его, потому что каждый раз успевала раньше, и замирала, сведенная судорогой, заставляющей вонзать в него ногти. И пока душа ее не возвращалась в тело, он лежал не дыша, опасаясь ее спугнуть, и ждал первых робких движений продолжения.
   Он обманул ее лишь в третий раз, закрыв глаза и не выдав себя ни одним движением. И только когда ему показалось, что из бедер через крестец потянули цепляющиеся узлами за мышцы пучки веревок, и пальцы на ногах рефлекторно раскрылись веером, Агата ощутила этот спазм и попыталась остановиться, но его сила превозмогла ее вес и заставила довести начатое до конца.
   С этого мига Умберто открыл в себе второе дыхание и понял, что может любить Агату так долго, как захочет сам. И он не давал ей больше растрачивать силы, потому что его собственных сил с лихвой хватало на обоих. Стоя на коленях и раз за разом вбивая в нее поршень, он видел, что она сначала держалась на локтях, потом легла щекой на подушку, потом и вовсе уснула, подстанывая лишь в моменты, когда он отмечал очередную победу.
   Через час она проснулась, свежая и отдохнувшая, и уступила ему место, чтобы продолжить начатую им работу. Под ее неразборчивый шепот и медленный, ласкающий ритм, он задремал и сам, уплыв от Агаты, но не теряя ее из виду. Сделав множество плавных кругов по гладкому озеру дремоты, Умберто проснулся и уложил жену под себя, заставив потеть их сомкнутые тела, и трижды добившись от нее криков и зарычав от восторга сам.
   Бобы совсем остыли, но холодные, в жирной подливке и с хлебом, казались еще вкуснее. Они перекусывали стоя, держа тарелки в руках и оставляя в них ложки, когда требовалось взять стакан или отломить кусок хлеба.
  -- Ты как? - спросил он, ставя опустевший стакан на стол.
  -- Прекрасно! - заявила Агата. - Сейчас набью пузо, нальюсь шампанским и повалю тебя снова!
  -- Да пожалуйста!
   В свете керосиновой лампы глаза Агаты казались входами в тоннели, в конце которых дрожали отблески горящих факелов. Гигантская ее тень, отброшенная на стену, ломалась на дверцах шкафа, хаотично дергалась, пытаясь успеть за движениями хозяйки.
   Умберто отхлебнул прямо из горлышка, вытер губы ладонью.
  -- Что ж, я готов!
  -- Вижу, что готов! - усмехнулась жена, опустив глаза. - Нужно еще простыню с наволочкой поменять - не люблю спать на мокром!
   Через минуту они продолжили, любили друг друга всю ночь, и смогли заснуть лишь перед самым рассветом, обнявшись и склеившись животами.

8

   Едва заходящее солнце коснулось леса, как рядом с его разрезанным тонким облачным слоем диском в небо начал расти плотный белый столб. Питер опустил с колена наполовину оструганную чурку.
   "Ого! - негромко сказал он. - Вы видите?"
   Джону, сидевшему напротив отца, пришлось обернуться, а Умберто - поднять глаза.
   "М-да! Это что-то новенькое! - пробормотал он. - Такого здесь еще не было!"
   Столб, оплывающий и как будто оседающий под своей тяжестью книзу, тем не менее продолжал расти в высоту, постепенно отклоняясь к северу. На острой его вершине можно было различить крошечную, яркую как звезду, точку.
   "Похоже на ракету! - нерешительно сказал Питер. - Но какие там, к черту ракеты? Там же Перу!"
   Джон хмыкнул.
   "Па, Отец Балтазар рассказывает, что из Манауса в Сан-Себастьяно люди на вертолетах летают! Были в твое время вертолеты?"
   "В мое время были не только вертолеты, но и ракеты с подводными лодками! - огрызнулся Питер. - Я не из каменного века! И шоссе через лес я сам, кстати, строил!"
   "Да я не спорю! Но в твое время на Сан-Себастьяно рейсовые пассажирские вертолеты летали?"
   "Нет! - признал Питер. - Автобус, по-моему, ходил два раза в неделю".
   "Ну вот! - улыбнулся сын. - Время идет! Сам видишь, уже и в Перу аэродром построили, а мы сидим здесь как партизаны, ничего не знаем, ничего не видим!"
   "Скорее уж космодром, а не аэродром! - поправил юношу Умберто и добавил, уловив его удивленный взгляд. - Я имею в виду, что ракеты с космодрома запускают, а самолеты - с аэродрома! Читал в книжке у твоего отца!"
   "Да не в этом дело! Там же сплошные горы - в Перу! - раздраженно бросил Питер. - Как там космодром строить?"
   "Это уж тебе видней! - пожал плечами Умберто. - Ты инженер, в стройках лучше разбираешься!"
   "Хотя, с другой стороны, - задумался Питер, - некоторый резон в этом есть! Близко к экватору, а, если еще и запуск делать тысяч с десяти футов над уровнем моря - так и топливо можно сэкономить на первой ступени..."
   Столб к тому времени почти совсем растаял, но уплывающая звездочка хорошо виделась высоко в небе.
   "А кто-нибудь из деревни ходил на запад?" - спросил Питер.
   "Нет. А зачем?" - удивился Умберто.
   "Как зачем? Интересно! По твоим рассказам, при движении на восток уходишь все дальше в прошлое, но тогда, если двинуть на запад - попадешь в будущее!"
   "Наверное, так и есть, - кивнул Умберто. - А чего мы там не видели?"
   "Ничего не видели! - с восторгом сказал Питер. - Слышишь! В отличие от прошлого - ни-че-го!"
   Умберто покачал головой, бросил взгляд на вихрастого Джона, с интересом слушавшего отца.
   "Неужели тебе хочется почувствовать себя полным профаном? - спросил он. - Представь, что в твой славный Денвер заявляется средневековый крестьянин. Каково ему там придется? Со всеми вашими автомобилями, электричеством, телевидением, асфальтовыми дорогами и полицейскими на каждом углу? Боюсь, что остаток дней ему предстоит провести либо в приюте для сумасшедших, либо в закрытой лечебнице, где его будут лечить от средневековых болезней и учить таблице умножения. Впрочем, последнее почти равно первому. Да и вообще, может там и людей-то нормальных нет, в будущем!"
   "Как это нет? - удивился Питер. - Куда ж они делись? Сам же видел - ракеты взлетают!"
   "Вот-вот! - усмехнулся Умберто. - Может, с этими ракетами и заканчивается человечество!"
   Джон перевел недоумевающий взгляд с Умберто на своего отца, ждал, что тот ответит.
   "Типун тебе на язык! - рявкнул мгновенно побагровевший О`Брайан. - Столько лет прожить, и ничему не научиться! Да мир с каждым годом только лучше становится, люди - добрее, жизнь богаче!"
   "То-то я и смотрю! При Тиберии вся Европа в лесах была, зубры, олени бродили! Медведей с кабанами от деревень не могли отогнать... Бога-аче! - передразнил он Питера. - И где сейчас те медведи? И шкур-то от них не осталось - все моль побила!"
   "Ну, за прогресс нужно тоже платить! - буркнул Питер. - Либо поля с городами, либо леса с медведями..."
   "Вот с этого и начинал бы! - Умберто не давал инженеру уклониться от спора. - Там где твой прогресс прокатился, землю под асфальт закатали, а люди в саранчу превратились: заработали, купили, сожрали, посрали! И снова: заработали, купили, сожрали... Раньше дом строили не для себя - для детей и внуков. И лес корчевали в расчете на то, что за плугом будут ходить поколения за поколением. А сейчас? - Умберто вытянул ногу в самодельном деревянном башмаке. - Обуви на сезон не хватает, Балтазар привозит одно дерьмо, через неделю рвется, через месяц - разваливается!"
   "Нашел к чему придраться - к башмакам! - не сдавался Питер. - Мир, видишь ли, сильно изменился со времен твоего любимого Тиберия! Сейчас никто не хочет годами пользоваться одними и теми же вещами. Хочется нового, свежего! Так зачем же шить штаны с башмаками, способные прослужить несколько лет, если следующей весной никому не будут нужны? Под это же все и налажено: поносил, выбросил, купил новое - еще лучше и красивей!"
   "...И все при деле - в тон Питеру подхватил Умберто. - Люди заняты, фабрики работают, деньги капают, мусорные свалки растут! Я про это же и говорю: саранча, пожирающая все вокруг, но даже не из-за голода, а из любви к самому процессу жевания. А на то, что после нее остается смердящая пустыня - плевать!"
   Умберто сделал крошечную паузу, прищуренными глазами глядя мимо непонимающего разговор Джона, далеко, за горизонт.
   "Ты, кстати, знаешь, что Геенна огненная, которой грешников до сих пор пугают, не оборот речи, а реально существовавшая свалка возле Иерусалима, горящая и воняющая на протяжении нескольких веков?"
   "Слышал!"
   "А я не только слышал, но и вот этими глазами... - Умберто почти ткнул себе в глаза двумя пальцами, - ...ее видел!"
   Они замолчали, и Питер снова стал строгать ножом чурку. С одной ее стороны уже вырисовывалось корабельное днище и Умберто непроизвольно покосился на это изделие: поплавать ему пришлось немало, но таких обводов корпуса видеть не приходилось.
   "А вот интересно! - О`Брайан через минуту прервал работу. - Женщины наши стареют, а мы молодеем - к этому я начал привыкать и даже считать естественным. Мужчины уходят - все происходит с точностью наоборот, и это я считаю справедливым. Но почему это касается всех местных жителей, кроме Балтазара с Кларой? Они как будто застыли в одном возрасте - ни туда ни сюда! Можешь объяснить?"
   "Это всегда так было, - неохотно сказал Умберто. - Они родители..."
   "А я кто - стручок бобовый? Вон, сын напротив сидит! Можешь потрогать, если не веришь!"
   "Ты не понял! - мотнул головой Умберто. - Балтазар с Кларой - родители всей деревни. Любая женщина здесь - от их корня. Это мужчины чужие бывают, вроде нас с тобой, да и то - как женщин местных причастились, стали ровно такие же, как и местные. А Отец с Матерью будут жить, пока снова Христос не явится!"
   "Во! - удивился инженер. - Это что за сказка про второе пришествие? Сколько уже здесь прожил - ни разу не слышал!"
   "Точно? Хотелось бы мне тогда знать: ты с Лусиндой хоть о чем-то разговариваешь, или только за столом с ней сидишь, да на пару кровать разбиваешь?"
   "Полегче!" - предостерег Питер, схватив за руку и показав глазами на Джона.
   "Ага! - осекся Умберто. - Но все же до чего хитрющая эта Лусинда! При Казимиро рта никому не давала раскрыть - прям хлестало из нее болтовней! А ты, видать, из другого теста, приструнил маленько!"
   Умберто, впрочем, и сам был не против скоротать вечер за умным разговором.
   "Да, если хочешь, могу и рассказать! - предложил он. - И Джону не вредно послушать! С тебя стаканчик огненной воды - и старый индеец готов петь до утра!"
   "Прибедняйся! - усмехнулся Питер. - В тебе если что и осталось старого, так одна память! Ладно, будет тебе выпивка!.."
   Питер скрылся в доме, откуда почти сразу же раздались женский и мужской голоса, с каждым мгновением набиравшие обороты. Умберто ухмыльнулся: все-таки власть Питера над Лусиндой была не такова, чтобы та промолчала, когда речь заходила о расходе выпивки, пусть даже и на родственника.
   О`Брайан появился через минуту, держа в руках бутылку и пару стаканов. Настроение у него явно испортилось. Скривившись, он сунул Умберто стакан, свинтил крышку с бутылки.
   "Не хотел пить, но сейчас из принципа выпью!" - буркнул Питер.
   Тут же из-за открытого окна послышался высокий голос Лусинды.
   "Давай-давай! Начинай пить каждый вечер! Хороший ты пример сыну подаешь!"
   "Если хочешь, я и тебе налью! - отозвался Питер. - Только не подслушивай из-за занавесок, как шкодливая девчонка!"
   Что буркнула жена - Умберто не расслышал, но с трудом сдержал улыбку, когда она выскочила на веранду с пустым стаканом, сжимаемым как древко флага.
   "Сразу бы так!"
   Питер разлил ром, и Лусинда скрылась в доме. Судя по звяканью стекла - разбавляла напиток лимонным соком и добавляла сахар.
   "Давай, рассказывай!" - потребовал Питер, когда они сделали по глотку.
   И Умберто начал историю Балтазара, как он слышал ее от самого Отца.
   "Было это в конце семнадцатого века - точные года Балтазар не помнит, но голландцев уже вовсю поперли с северо-востока. Они уезжали, оставляя дома и поля, засаженные сахарным тростником, зачастую выжигая все за собой, чтоб ничего не досталось переселенцам с юга и из Европы. Как раз в это время прошел слух, что в глубине страны нашли золото, много золота, лежавшего на поверхности в виде жил и россыпей в ручьях. Конечно, все это касалось других земель, расположенных гораздо южнее, между реками Парана и Сан-Франсиско, там, где сейчас штат Минас Жерайс. Но Балтазар тоже решил попытать счастья и углубиться в сельву вдоль Амазонки, видимо, не хотел смешиваться с толпой, рвущейся на юг. Он собрал последний урожай, продал дом, землю и почти всех рабов, нанял индейцев, запасся свинцом и порохом, приказал молодой жене собрать вещи и сразу по окончании сезона дождей углубился в лес во главе каравана.
   Ты, наверное, представляешь, что значило в то время пробиваться через сельву, где и звериных троп отродясь не бывало - настолько быстро все зарастает кустарником и лианами, где под ногами либо чавкает болотистая почва, либо они по колено проваливаются в гниющие листья. Где папоротники вырастают выше человеческой головы, а среди леса невозможно найти дров для костра - настолько все пропитано влагой.
   Тем не менее караван смог углубиться в лес на несколько десятков миль, прежде чем начались первые серьезные неприятности. Сначала у экспедиции отсырела и испортилась мука, потом начала вонять солонина. В довершение всего, пробираясь по заболоченной низине, они истратили весь запас питьевой воды. В наше время это не являлось бы проблемой - выкопай в любом месте ямку, подожди пока она наполнится, вычерпай и вылей всю грязную воду, и делай это столько раз, сколько потребуется для получения воды пусть и зараженной, но хотя бы прозрачной. Потом вскипяти эту воду - и можешь пить сколько душе угодно!
   Индейцы так и предлагали сделать - разве что за исключением кипячения - но Балтазар имел собственные представления о чистоте, а может быть, просто не хотел слишком долго ждать. Он удовлетворился фильтрованием болотной воды сквозь несколько слоев хлопчатобумажной ткани. Вода получилась чистая, но на следующий день у всех членов экспедиции начался кровавый понос и рези в животе. Они были вынуждены остановиться в этом месте на несколько дней, по истечении которых похоронили четверых индейцев и всех трех последних рабов. Сам Балтазар и Клара не умерли, как я теперь понимаю, только благодаря чаю, на питье которого они перешли в попытке закрепить кишечник. А, может быть, все дело оказалось в роме, который начали добавлять в воду. Как бы то ни было, они остались в живых и не позволили умереть остальным участникам похода.
   Через два дня пути экспедиция выбралась из болота на возвышенность и вскоре набрела на этот ручей, бегущий в сторону реки Амазонки. Индейцы потребовали возвращения, потому что еда уже почти закончилась, и, хоть вес поклажи и уменьшился, ее пришлось разделить между оставшимися. Здесь не стоит забывать, что их стало на семь человек меньше. Балтазар попросил три дня на размышления, в течение которых обшарил ручей сверху донизу в поисках золота, и ничего не нашел. Поэтому не стоит удивляться, что он ответил индейцам отказом, потребовал продолжения экспедиции и пригрозил недовольным оружием.
   Закончилось это для него печально: единственный белый человек, если не считать Клары, посреди дикого леса и в окружении десятка взбешенных индейцев не мог оказать должного сопротивления. Убивать их не стали. Балтазара обезоружили, избили палками, переломав все ребра, но его жену даже пальцем не тронули. Имущество, естественно, разграбили, перепились оставшимся бочонком рома, и исчезли на следующий же день. Пьянкой смогла воспользоваться Клара, ночью выкрав у индейцев топор, нож, пару одеял и запрятав все это в лесу. Не знаю, о чем думала бы на ее месте любая другая женщина, на глазах которой с кровавой пеной в горле умирает муж, но Клара как будто заглянула в будущее и заботилась только о нем..."
   Умберто вздохнул, взглянув на опустевший стакан.
   "Я еще не утомил тебя своим рассказом?"
   "Отнюдь! - возразил Питер. - Предыстория мне понятна, осталось дождаться только явления Христа умирающему Балтазару!"
   Умберто с уважением посмотрел на инженера.
   "Да, именно так все и было! Плесни еще, если не жалко, и я закончу!"
   Питер без возражений добавил ему и налил себе - не больше, чем на два пальца.
   "Когда утренний шум от уходящих индейцев стих, и Клара осталась наедине с Балтазаром, дышавшим все тише, потому что его пробитые легкие заполнялись кровью, она не смогла придумать никаких средств облегчить страдания мужа, кроме как снять с него перепачканную в крови и грязи одежду и обмыть тело - благо что ручей протекал совсем рядом. Так она и сделала, нося воду одеялом..."
   В ответ на удивленный взгляд Джонни, Умберто пояснил: "У них ведь ничего не осталось, кроме топора, ножа и одеял. Даже воду принести оказалось не в чем! Вот она и придумала - мочила одеяло в ручье, аккуратно сворачивала его комом, поднималась к шалашу, в котором страдал Балтазар, и выжимала на него все, что смогла донести, а потом протирала тело влажной тканью.
   Переворачивать его она побоялась, - продолжил Умберто. - Под пальцами вместо ребер хрустели обломки костей. И без того было удивительным, что он смог дотянуть до утра. И поэтому она оставила лежать его так, как положила вначале, едва дотянув впавшего в беспамятство мужа до временного их убежища. Ну а потом сделала то, что единственное ей оставалось - прилегла с ним рядом и постаралась согреть его остывающие ноги. И лежала так до полудня, то впадая в дремоту, то приходя в себя, пока не почувствовала, что умирающий вдруг покрылся испариной, а саму ее не начало колотить в ознобе.
   Однако к вечеру Балтазару вдруг полегчало. Он больше не хрипел, а только слабо стонал, по-прежнему не открывая глаз, и как будто что-то пытаясь говорить, так неразборчиво, что Клара, сколько она не силилась, понять не смогла. Она не ела весь этот день и всю последующую ночь, а когда утром муж очнулся и попросил пить, сама еле смогла спуститься к реке и затащить наверх мокрое одеяло.
   Балтазар выздоравливал с поразительной быстротой, несмотря на меню из древесных улиток и дождевых червей, которых Клара выковыривала палкой и очищала от съеденной ими земли, продавливая между пальцами и споласкивая в ручье. Ну, а когда муж ее уже мог говорить не задыхаясь после каждого слова, он и рассказал ей о своем видении.
   По его рассказу, сразу после того, как белый свет померк в глазах от удара приклада его собственного ружья, вырванного из рук, он оказался в странном месте, где вместо солнца от горизонта до горизонта светилось все низкое багровое небо. Он проваливался в песок, текущий быстрее воды, и песок этот был настолько холодный, что обжигал сильнее пламени. Чем больше Балтазар барахтался, тем глубже увязал. Сначала он погрузился по колено, и даже не очень испугался, но когда попытался вытащить одну ногу - вторая провалилась по пах. Он упал на бок, вспомнив, что именно так выбираются из болота, лежа и без резких движений, но вслед за левой ногой погрузилась и правая, а песок уже поднялся под грудь, и онемевшие от холода ноги ничего не чувствовали и ему не подчинялись.
   Вскоре он утонул по самую шею, и над поверхностью оставались только вздернутые вверх руки и запрокинутая голова. В этот момент он услышал шорох приближающихся шагов и рядом с воронкой, почти поглотившей Балтазара остановился человек.
   Был он худ настолько, что выпирающие кости почти прорывали изнутри кожу, а из одежды имел только обрывок грязной ткани, обмотанной вокруг чресел. И еще заметил Балтазар рубец на его груди - старый и бледный - как будто ударили когда-то человека широким мечом под сердце, между ребрами, да не смогли почему-то убить.
   "Тебе хорошо здесь?" - спросил человек, присаживаясь на корточки возле ямы.
   "Я умираю! - прохрипел ему снизу Балтазар. - Помоги мне!"
   Человек печально покачал головой.
   "Это не мое дело! - ответил он. - Ты ведь сам вырыл себе эту яму, и сам в нее влез. Почему же я должен тебя вытаскивать?"
   "Я не знаю, как здесь оказался!" - снова попытался взмолиться к нему Балтазар и попробовал дотянуться до человека рукой, но только расшевелил край воронки, и песок полился вниз тонкой струйкой, засыпав его до самого рта. Чтобы не захлебнуться в нем, Балтазар так сильно запрокинул голову, что затрещали сведенные мышцами позвонки.
   "Как же не знаешь? - удивился странный человек, слегка отодвинувшись от ямы, подползавшей к нему под ноги. - Ведь ты сам заставил добрых людей увести себя далеко-далеко от дома, да еще напал на них, когда они захотели вернуться, и угрожал им смертью! Разве не так?"
   "Так! - пришлось признать Балтазару одними губами, потому что даже кивнуть головой он больше не мог. - Но я ведь не убил никого из них!"
   "Ты просто не успел! - покачал головой странный человек. - Будь у тебя немного больше времени, наверняка отправил бы сюда двух, а то и трех из них. Так что не оправдывайся!"
   Балтазар уже не чувствовал своего тела. Казалось, оно полностью растворилось в песке, а голова просто воткнута в дно воронки. Даже торчавшие по бокам руки ему не подчинялись, а сведенные судорогой пальцы походили на высохшие древесные сучья.
   "Я должен умереть?" - спросил он, собрав последние силы.
   "Не знаю... - пожал плечами человек у края воронки. - У тебя еще несколько минут, чтобы позвать на помощь. Если никто не явится - я просто засыплю тебя. Это не больно, поверь! Дышать тебе уже не нужно, смотреть здесь не на что. Ты уснешь, и для тебя все кончится..."
   "Как я могу позвать на помощь? Кого?"
   "А это ты уж сам выбирай! Есть кто-нибудь, для кого ты дороже собственной жизни? Если есть - зови его. Ну, а если никто не явится..." - и странный человек улыбнулся, как улыбаются старики, глядя на проказы ребенка - с добротой и снисходительностью.
   В один миг Балтазар перебрал в памяти всех, кого знал и помнил, одного за другим отвергнув родного брата и двух сестер, старую тетку, доживающую вдовий век в Португалии и своих племянников. Будь жива мать - он возопил бы к ней, не раздумывая, но родители его давно умерли, и ему, уплывшему много лет назад завоевывать место под солнцем Нового Света, даже не известны места их могил. Оставалась только жена, молодая, терпеливая Клара, с которой он прожил уже два года, не породив детей, которую в мыслях своих подозревал в бесплодии, и которую столь опрометчиво потащил за собой в отчаянную экспедицию. Надежда была на нее слабая, но она оставалась единственной, и потому Балтазар крикнул без голоса, широко разевая рот и не выдохнув ни грана воздуха: "Кла-а-ара-а, помоги-и мне-е-е!!!"
   Когда появилась его жена, возникла из ниоткуда, провалившись ногами в песок у его лица и закрыв голову подолом платья, он был не в силах даже удивиться. Она выкопала его голыми руками, лишь на мгновенья останавливаясь, отогревая своим дыханием отказывающиеся гнуться побелевшие пальцы, и отчего-то песок не сыпался с краев ямы во время ее работы, как будто напитался водой.
   Странный человек поднялся с корточек, когда Балтазар уже и сам мог выбраться из воронки. Он протянул руку, и вдвоем с Кларой они облегчили его карабканье наверх. В тело снова возвращалась жизнь, колола раскаленными иглами оттаивающую кожу, как будто мясо под ней было нафаршировано острыми ледяными кристаллами. Воздух вокруг был сухим и горячим, и вскоре растаявший внутри Балтазара лед выступил наружу липкими каплями пота.
   "Ну вот, - сказал худой незнакомец, когда Балтазар принялся отряхиваться от песка. - Тебе все-таки это удалось! А для многих эти минуты стали последними!"
   Он махнул рукой вдаль, и только теперь Балтазар понял, что вся поверхность необозримой песчаной пустыни, от ног его и до самого горизонта, покрыта бесчисленным множеством воронок, подобных той, из которой он только что выбрался. У ближайших нескольких сотен ям стояли, сидели или даже работали руками, тщательно и неторопливо засыпая ловушку точные копии человека, находившегося сейчас рядом с ним: такие же истощенные по внешнему виду, с такой же тряпкой вокруг бедер и грязными, слипшимися в сосульки, волосами до плеч. У других воронок тоже кто-то был рядом, но разглядеть эти силуэты в тусклом свечении неба было совершенно невозможно.
   "Это все я! - ответил человек на не высказанный Балтазаром вопрос. - Рядом с каждой ямой - я, но в каждой яме - не ты!"
   "Так кто же ты есть на самом деле? - крикнул Балтазар и ухватился за плечо жены - так его качнуло от мощи собственного крика. - Где мы находимся?!"
   "Как кто? - удивился человек. - Кто еще может быть одновременно во всех местах и со всеми сразу? Ну, не человек же!"
   "Иисус? - простонал Балтазар. - Ты - Иисус Христос, назаретянин?"
   "Если тебе так больше нравится! - пожал плечами худой. - Для кого-то привычней образ Мохаммеда или Будды, кому-то нравится внешний вид светлого Шивы или Осириса, кто-то еще помнит крылатого Мардука или Молоха. Я приходил много раз, всегда один и тот же, но у вас, людей, слишком уж развито воображение. Можешь звать меня просто Бог - я не обижусь!"
   "Господи Иисусе! - Балтазар упал на колени перед тем, кого уже не мог называть человеком. - Я знаю, что прогневал тебя, но скажи: что это за место?"
   "Место? - Бог обвел взглядом пустыню. - Это не место! Это - время, всегда наступающее в конце жизни. Время, когда следует вынести правильное решение и не совершить ни малейшей ошибки. Именно поэтому я не рискую вмешиваться в ваши последние мгновенья: судите себя сами, сами обвиняйтесь, сами защищайтесь, сами выносите себе приговор! Я лишь привожу его в исполнение, погружая вас в сон, и заодно освобождаю свое время для вновь прибывших..."
   Он вытянул вперед руку и разжал кулак. На ладони оказалась горсть песка, подсвеченная удушливо-багровым небесным светом и оттого походившая на горячий пепел.
   "Каждая песчинка, - продолжил он, - это миг человеческой жизни, в который не сделано ничего доброго. Все, что вы видите вокруг - миллиарды жизней, протекшие меж пальцев их владельцев, бессмысленно потраченное время, тяжесть и леденящий холод которого каждому предстоит ощутить в конце".
   Бог сбросил с ладони песок и гадливо вытер руку от тряпицу на бедрах. Затем задумчиво шевельнул ногой, и от этого почти незаметного движения поверхность под ногами Балтазара и Клары колыхнулась, в мгновение ока заровняв опустевшую яму. Как будто потеряв к ним всякий интерес, Бог повернулся к ним спиной, густо покрытой сеткой рубцов и направился прочь.
   "Подожди, а как же мы?" - вскричал Балтазар.
   "Вы? - Бог обернулся. - И вправду, о вас я уже забыл... Хорошо! Возвращайся туда, Балтазар, откуда пришел, и помни о нашей встрече. Сдается мне, что ты достаточно помотался по свету, и пора бы тебе осесть на земле. Жена твоя, позабывшая о себе ради твоего спасения, пусть даст столько жизней дочерям и сыновьям своим, сколько захочет сама. Дочери ее пусть будут столь же верны мужьям своим, как и она сама, и пусть ни один из мужей не захочет покинуть их ради других женщин, и сколько бы раз не покидал дом свой, пусть всегда возвращается, если только останется жив. И пусть живут они рядом, отдавая тепло свое и силы свои друг другу и детям своим. И пусть, что один отдает, другому прибывает. А чтобы не наскучила им такая жизнь, пусть расстаются они, друг о друге не забывая, и снова соединяются, когда наступит нужное время. И пусть никто вас и детей ваших, и внуков ваших и правнуков до тридцатого и далее колена не сможет обеспокоить и зла нанести вам и несчастья. А я загляну как-нибудь, проверю - хорошо ли у вас все устроилось, и не стали ли вы жестокосердны, и не мучаете ли других, и не тратите ли отпущенное вам время попусту!"
   И повернулся Бог спиной к ним, той самой, иссеченной, и ушел к горизонту. А Балтазар пришел в себя и вскоре рассказал обо всем жене своей и очень удивлялся, что она ничего из того, что с ними было не запомнила. Разве что руки с тех пор у нее в любую жару мерзнут. Замечал, что она постоянно в шерстяных перчатках?"
   Умберто завершил свой рассказ почти уже в полной темноте. Слышно было, как в доме сердито стучит Лусинда, будто затеяла на ночь глядя перестановку мебели.
   "Да, красивая сказка!" - признал Питер.
   "Сказка? - удивился Умберто. - Это было бы сказкой, если бы все не произошло так, как повелел Бог! Мы уходим, и мы возвращаемся, и никто из нас не в состоянии оставить жену ради другой женщины, хотя и встречает их на своем пути!.."
   "Да брось! - рассмеялся Питер. - Сам же рассказывал, что муж Камилы не вернулся из Сан-Пауло, и она умерла из-за этого! Значит, не настолько и привязывают женщины из рода Отца Балтазара!"
   "Ты не трожь Камилу! - тихо сказал Умберто, ставя стакан на пол. - Камила дочь моя вторая, и был бы я здесь, никогда бы такого не случилось! А что не вернулся Алехандре, так ясно тебе было сказано: "не оставит жену ради другой женщины!" Он же, уйдя отсюда мальчиком, с ума сошел, влюбившись в мужчину!"
   "Прости! - смешался Питер. - Ну, а мать Агаты?"
   "Филипа? Она не выдержала, ушла вместе с Рикардо. Снова расставаться не захотела, предпочла одну жизнь до самого конца множеству встреч и разлук. Не нам судить ее, пусть Бог рассудит!"
   На это Питер ничего не ответил. Только когда Умберто уже начал подниматься из кресла, чтобы распрощаться с гостеприимными хозяевами, вдруг спросил, как будто вспомнил.
   "А как это получается, что сюда никто, ни единый человек без нашей воли попасть не может? Пузырем каким-то деревня накрыта? Полем?"
   "Не знаю, про какое поле ты говоришь, и о каком пузыре думаешь, но это как раз самое простое - сам бы мог догадаться!"
   В свете лампы, просачивающегося сквозь занавески и освещавшего веранду, Умберто выдернул из-под ремня полу рубахи, поднял ее, и ребром ладони вмял, зажав рукой снизу.
   "Слышал выражение "как у Христа за пазухой"? - спросил он, и, не дожидаясь ответа, продолжил. - Ну, а деревня наша - в складке. Точь-в-точь, как на рубашке сейчас: сверху края смыкаются, а мы - внутри! С любой стороны к деревне подходят, например, со стороны дороги, делают лишний шаг - и уже за рекой. Тот же лес, тоже небо... Для любого самолета или вертолета внизу сплошные деревья, ни полей, ни домов, ни огородов. Мы есть - и нас нет. Так что не сомневайся, Питер, все получилось, как Бог решил!"
   Умберто протянул руку, прощаясь, сначала инженеру, потом его сыну. Громко топая деревянными башмаками по доскам веранды, дошел до крыльца.
   "Пока, Лусинда! - крикнул он уже со ступенек. - Спокойной ночи!"
   "Спокойной ночи, баламут! - отозвалась женщина из открытого окна. - Домовой, видать тебя не любит, если допоздна в гостях сидишь! А ведь дочки у самого, мог бы и о жене подумать!"
   Усмехаясь, Умберто сошел на камни дорожки. С близняшками Агата легко справлялась и без него.

9

   Рябая от порывов теплого ветерка поверхность речки сверкала как расплавленное серебро, и смотреть на нее было больно. Умберто пониже надвинул шляпу на глаза и опустил лицо между колен, изучая редкие травинки, пробившиеся сквозь песок. По одной из них бежал муравей, дополз до острого конца, потыкался в разные стороны, завис на краю, шевеля передними лапками, принял решение, и так же деловито побежал в обратную сторону.
  -- Папа, у тебя клюет! - крикнула одна из дочек, сидевших поодаль. Кто именно крикнул, он так и не разобрал - обе смотрели в одну сторону, на поплавок его удочки, короткими рывками уходивший под воду.
   Умберто вскочил со своего места и на полусогнутых ногах перебежал к основанию длинного удилища, вжатого в мокрый песок палкой с рогатинкой. Положенная не него рука ничего не почувствовала - леска ослабла и поплавок вынырнул на поверхность, беззаботно покачиваясь. Он выждал еще минуту. Такое часто бывало: возьмет рыба крючок и поднимается к поверхности, пристраивая наживку во рту поудобней, а как почувствует боль - рвет в сторону. Тут ее и подсекать нужно.
   Ожидание ничем не закончилось. Поплавок лежал на воде, леска парусила. Умберто вытащил удочку из-под рогатки. Крючок оказался голый.
  -- Что, обжевала? - с сочувствием спросила Аугуста.
  -- Да, черт бы ее побрал, перехитрила меня рыбина!
  -- А у нас совсем не клюет! - пожаловалась Катарина. - Может, тоже проверить?
  -- Проверяйте! - не спорил Умберто.
   Черви на обоих крючках второй удочки были целыми, но бледными и размякшими. Пока дочки в четыре руки их меняли, выбросив старых - флюк, флюк - в воду и плевали каждая на свой крючок, Умберто сменил наживку и перезабросил удочку. Клев, похоже, кончился, не успев начаться. Вернее, они его не застали, явившись на берег уже после восхода солнца.
   Когда девчонки заспорили, кто из них лучше умеет управляться с удочкой, сзади раздался знакомый голос.
   "Чего не поможешь, рыбак-наставник?"
   Умберто, придерживая сползающую на лоб шляпу, неторопливо обернулся.
   "Привет! Рыбачить, или так, погулять вышел?"
   Питер спустился к нему с откоса, увязая ногами в песке и съезжая. Подошел, плюхнулся рядом на задницу, скрестив ноги, сунул руку, здороваясь.
   "Как дела?"
   "Как сажа бела!" - в том же тоне ответил Умберто.
   "Надергал на жарёху?"
   "Да фиг там! Два хвоста на кукане! И тех девчонки выдернули..."
   "Знатные у тебя девчонки!"
   "Сам делал!"
   Посмеялись.
   "На что ловишь?" - спросил Питер, глядя в сторону девочек.
   "На червя!" - пожал Умберто плечами.
   "Ленишься! Мой Джон вчера целое ведро принес - на опарыша взял!"
   "Да, наверное, стоит попробовать!" - согласился Умберто.
   "Зайди ко мне другой раз, насыплю баночку! Перестарок целую мушиную ферму организовал: честь по чести, сверху ползают, в песок падают... И кто научил, если я сроду рыбаком не был?"
   "С Домингосом он рыбачил. Тот, видать, и поднатаскал парня!"
   "Ага..."
   Катарина с Аугустой после появления Питера совсем перестали следить за удочкой. Сейчас они секретничали, по очереди шепча друг другу в ухо и исподтишка оглядываясь на вновь прибывшего. Кокетничают, - подумал Умберто. - От горшка два вершка, еще титьки не завязались, а туда же! Сам скосил глаза на старого товарища: как он-то себя ведет? Но на веснушчатом, шелушащемся от солнечных ожогов лице рыжего было написано полное безразличие к ерзающим девчонкам. Пожалуй, только сплевывал он на песок чересчур красиво.
   "Как у тебя с Лусиндой?" - мягко толкнул его плечом Умберто.
   "А никак! - бросил в сторону Питер. - Замаялся я с ней уже! То орет на меня - чуть в драку не кидается, то плачет и лизаться тянется!"
   "Это бывает у них!" - вздохнул Умберто.
   "Баба есть баба! - рассудил Питер. - Семь пятниц на неделе!"
   "Сам же понимаешь, что с ней происходит!"
   "Да все я понимаю! - с тоской сказал рыжий. - Я что ли виноват?"
   Ответить ему было нечего. Выглядел Питер уже лет на двенадцать, даже меньше, если учесть его невеликий рост. Одежда висела на нем как на вешалке: рубашки слишком быстро становились широки в плечах, а брюки уже через месяц приходилось подворачивать. Единственное, что выдавало в нем настоящий возраст, это твердо поджатые губы и никак не разглаживающаяся вертикальная складка на лбу. Да еще глаза - голубые, не по-детски холодные, как будто ежесекундно рассчитывающие твою реальную стоимость.
   "Ну, а у тебя с Агатой как?" - спросил в свою очередь рыжий.
   "У меня нормально!" - честно ответил Умберто.
   "Вообще нормально? Во всех смыслах?"
   "Пока во всех..."
   "Да..."
   Питер зачерпнул ладонью песок, струйкой выпустил его обратно, выбрал упавший последним камушек, размахнулся и зашвырнул его в воду. Шагах в десяти от берега выпрыгнул и тут же скрылся крошечный фонтанчик: "бульк!"
   "А меня достала уже! - признался Питер. Никогда они не обсуждали эту тему, но на этот раз ему требовалось высказаться. - Я уж в детскую перебрался - Джона в гостевую комнату переселил, она побольше будет. Так нет-нет, а придет ночью! Придет, сядет с краю, возьмет за руку и сидит. Сколько не притворяйся, все равно догадывается, что проснулся! Так и сидит молча, хоть час, хоть два, пока под одеяло не пустишь..."
   "Она ж старая уже!" - не поверил Умберто.
   "Она давно старая, ты лучше меня это знаешь!"
   "Да нет, я не в этом смысле!" - стушевался Умберто.
   "А я во всех смыслах сразу! - усмехнулся Питер. - И зубы у нее уже плохие, а она целоваться лезет!"
   "Терпи! - отрезал Умберто. - Ты мужик или сопля зеленая? Когда вернешься стариком - ей не слаще твоего будет!"
   "Я ее пальцем не трону, пока не вырастет!" - заявил Питер в ответ на упрек, и сказал это так твердо, что было ясно - именно так все и будет.
   "Уйду я..." - сказал он, зашвырнув в воду еще один камушек.
   "Придет время - уйдешь!" - согласился Умберто.
   "Уже пришло... О, ё-о!"
   Питер подскочил так резко, что Умберто свалился на бок, отшатнувшись. Рыжий в два прыжка подскочил к оставленной без присмотра удочке девочек, подсек. Только сейчас Умберто заметил, что поплавок давно уже скрылся под водой, а натянутая леска ходит зигзагом. Аугуста с Катариной завизжали, но отец шикнул на них, забегая по колено в воду и готовясь помочь Питеру.
   Рыжий выводил рыбу медленно. По согнутому в дугу удилищу было видно, что на крючке сидит порядочный хвост, а не какая-то мелочь пузатая. Питер отступал все дальше от берега, то приотпуская леску, то плавно натягивая ее. Сквозь рифленую поверхность воды Умберто уже мог иногда различить матово-белое брюхо ходившей кругами рыбы, однако даже не пытался схватить ее - бесполезное это занятие!
   Питер быстро пробежал руками удилище, ухватился за леску, мгновенным движением кисти намотал ее на ладонь. Хоть и был риск порезаться, но так он гораздо лучше ощущал сопротивление добычи.
   Вода взметнулась в метре от берега, обнажив темную спину рыбины чуть не в руку, как всем показалось, длиной. Потом еще ближе, совсем уже на мелководье. Когда рыба ткнулась во влажную береговую кромку и забилась в последней попытке сорваться с крючка, взбивая придонную муть, Умберто подскочил и пинком вышвырнул ее на песок. Упали на нее оба: Питер с обмотанной леской рукой и сам Умберто, хватив ртом взметнувшейся пыли.
   "Аравана!" - определил Умберто, когда рыбине уже продернули сквозь жабры леску и сполоснули в реке.
   "Да брось! - не поверил Питер. - За триста миль от Амазонки! Какого черта ее в наш ручей занесло?"
   "Бывает! Ловили здесь уже таких. И Балтазар ловил, и Фаусто, но эта покрупнее будет!"
   Они измерили рыбину пальцами. От носа до кончика хвоста было в ней не меньше тридцати дюймов и фунтов шесть весу.
   Питер с недоумением осмотрел извлеченный из ее пасти крючок.
   "На сущую ерунду рыбину взял! И как он не разогнулся только?"
   "Тебе спасибо! - отозвался Умберто. - Если б не ты - утащила бы удочку, как пить дать!"
   Они сполоснули руки, а девчонки, державшиеся до сего момента в стороне, наконец отважились приблизиться к рыбине и трогали ее в воде палочкой.
   "Дальше будешь сидеть?" - спросил Питер.
   "Да ну! Хватит уже на мою задницу одного приключения. Сейчас домой пойдем, а то девчонки, поди, проголодались!"
   Питер помог ему смотать удочки, предложил понести, но помощников Умберто и без него имел предостаточно. Вручив дочкам по удилищу и убедившись, что каждая из них вполне довольна проведенным на реке временем, он вытянул кукан из воды и осторожно перебросил его на спину. Агата не преминет поворчать на него за испачканную чешуей рубашку, но добыча того стоила. Не тащить же ее хвостом по земле, в самом деле!
   Они поднялись на откос, выйдя на тропинку, идущую вдоль берега, мимо мостков на забитых в дно деревянных свайках и папоротниковых зарослей, скрывавших огородные зады.
   "Так ты заходи за опарышем-то! - сказал Питер, протягивая на прощание руку. - Не смотри, что повезло на этот раз, - больше такое может и не повториться!"
   "Зайду! - пообещал Умберто. - Завтра зайду, а послезавтра снова на рыбалку дерну! Может, вместе сходим, а?"
  -- Пап, тебя подождать? - хором крикнули дочки, оторвавшиеся от них шагов на двадцать и остановившиеся в нерешительности.
  -- Идите! Я догоню! - махнул рукой Умберто.
   "Не завтра - сегодня заходи! - настаивал Питер. - Я ухожу утром, твердо решил!"
   "Да ты сбрендил! - ахнул Умберто. - А Лусинда знает?"
   Питер недовольно дернул плечом.
   "Меньше знает - крепче спит!"
   "Не дело ты говоришь! Она ж на говно вся изойдет, если ты без полслова смоешься! Только замуж вышла, и пожалуйста - новый муж сбегает! Не-е, ты поговори с ней обязательно!"
   "Слушай, не учи меня жить, ладно?"
   По всему было видно, что Питер на него обиделся.
   "Ладно, не буду, - сдал назад Умберто. - Только последний совет, и все, я заткнусь! Примешь?"
   "Трави!"
   Будь Питер и в самом деле тем, кем он казался - рыжеволосым мальчуганом с красным носом-картофелиной и торчащими ушами, просвечивающими на солнце - фига с два он остался бы слушать Умберто. Но его голова, по счастью, хранила опыт человека, немало пожившего на этом свете, и этот опыт подсказал ему задержаться.
   "Загляни сегодня же к Балтазару, и расскажи ему все! - сказал Умберто. - Останавливать он тебя не будет, я точно знаю, зато даст пару дельных советов..."
   "Каких, например?" - усмехнулся Питер.
   "Да простейших! К кому, например, обратиться в Сан-Себастьяно, чтобы помог с бумагами на первое время, у кого остановиться..."
   Питер задумался. В его планах строчка о документах отсутствовала, а это могло составить реальную проблему: не назовешься же в нынешнем виде Питером О`Брайаном, американским инженером!
   "Насколько я знаю, - продолжал Умберто, - Балтазар человек предусмотрительный, и в городе дела ведет только с доверенными и на сто рядов проверенными людьми. Причем, знает эти семьи уже много поколений. Ты б подумал, откуда он привел Амилькара для Эпифании и Бруно для Далилы, почему они так хорошо прижились в деревне. Он их как облупленных знает, еще с пеленок. И давным-давно подцепил на крючок вечной жизни, вот как ты эту рыбину!" - и Умберто, ухмыльнувшись, встряхнул на плече кукан с добычей.
   "Хорошо! - решил Питер. - Это ты правильно подсказал, сам бы я не догадался!"
   "Да, и еще! - вспомнил Умберто. - Ты особо не спорь с ним, если он опять начнет намекать на Иудею!"
   "Это насчет поисков Христа?"
   "Точно! Бзик у старика на почве второй встречи с ним. Всех и каждого упрашивает его разыскать до распятия и напомнить про обещание. Вот и Эдмундо его вернулся ни с чем, так что наверняка к тебе приставать начнет!"
   Питер пожал плечами. Тащиться на две тысячи лет в прошлое ему, конечно, не хотелось, но почему бы не уважить старика, не согласиться принять задание?
   "Ну, ладно, давай! - хлопнул его по плечу Умберто. - Я забегу к тебе вечерком, о`кей?
   "Si, seЯor!" - осклабился Питер, показывая, что уроки друга не пропали даром.
   "Auf Wiedersehen!"
   "Au revoir!"
   Агата заметила, что с ним что-то не так, когда Умберто в непривычном молчании чистил рыбу. Это была его часть домашней работы - жена еще помнила стародавнюю историю с наколотым плавником пальцем, который долго нарывал и обошелся ей в несколько бессонных ночей. Поэтому Умберто никогда не настаивал на ее участии, сам скоблил чешую, обрезал колючие плавники, вычищал из брюха холодные внутренности, стараясь не порвать желчный пузырь, из-за которого даже прекрасно приготовленное блюдо горчило и не доставляло никакого удовольствия.
  -- Что молчишь? Девчонки набедокурили? - спросила Агата, не вытерпев.
  -- Все нормально! - ответил Умберто, не оборачиваясь.
  -- Хороший у тебя улов! - попробовала зайти жена с другой стороны. - Сам вытащил, дочки не помогали?
  -- Питер поймал! Я зевнул поклевку...
  -- И рыжий был? А я думала, он не рыбак!
  -- Не рыбак! - согласился Умберто. - Но глаза у него на месте были, пока мы по сторонам пялились!
  -- А у Питера как дела?
   Агата роняла слова легко, как будто только ради поддержания беседы, бесшумно сновала за спиной мужа по кухне, доставала из шкафов и тут же протирала запылившиеся рюмки, старинные вазочки, декоративные тарелки. Однако Умберто слишком хорошо ее знал, чтобы мечтать задешево от нее отделаться. Сказать? Не его это тайна. Промолчать? Никогда они друг от друга ничего не скрывали. Все у них общее: постель, дом, дети, даже жизнь одна на двоих, проживаемая с разных концов...
  -- Мой мешок еще цел?
  -- Какой мешок?
  -- С которым я в этот раз заявился!
  -- Тьфу на тебя! Да я лет десять назад его выбросила! Что, не помнишь совсем? Сам же просил потом Отца сумку новую привезти, - он и привез, хорошую, с ремнем и хитрыми замками!
  -- А-а!.. - про сумку он и впрямь забыл. Это теперь с ним часто случается - головы уже не хватает всю память по полочкам содержать. - Ну, так а сумка-то цела?
  -- Да цела, куда она денется! С чего ты ее схватился? Там и нет ничего! Монеты оставшиеся я в стол прибрала - целее будут!
  -- Воды налей в тазик - у меня руки грязные! - попросил Умберто вместо ответа.
   Он прополоскал тушки, порезал их ломтями в два пальца толщиной.
  -- Дальше справишься?
  -- Справлюсь, куда я денусь!
   Умберто еще раз помыл руки, вытер протянутым полотенцем.
  -- Так куда засунула-то ее?
  -- Э, нет, погоди! - Агата перекрыла выход из кухни, встав в дверях с упертыми в бока руками. - Куда это ты собрался?
  -- Да никуда я не собрался! - врать Умберто сроду не умел. - Знаешь, давай договоримся так: ты не спрашиваешь, я тебе ничего не говорю! Догадаешься сама - рот на крючок и до утра молчок!
   Жена отступила в сторону.
  -- В угловой спальне на втором этаже твоя сумка, в шкафу, в самом низу!
   Умберто собрал самое необходимое на первое время: округлую буханку хлеба, завернутую в полотенце, связку бананов, две пары носков, которые, как он надеялся, подойдут Питеру, если натянуть до колен. На глазах у жены отварил пяток картофелин в мундирах и теплыми завернул их отдельно. Наличные деньги у Питера были, правда, Балтазар невнятно рассказывал, что платят сейчас в городе иначе. Поэтому, немного поколебавшись, он сунул в боковой кармашек сумки три золотых монетки. В прежние времена на них с легкостью можно было протянуть неделю, ну а сейчас... Кто ж знает, что происходит сейчас? Оставалось рассчитывать на золото, остававшееся ценностью на протяжении тысячелетий.
   На вечернюю встречу с Питером он отправился, накинув ремень сумки на плечо. Агата с расспросами больше не приставала, но наверняка о главном уже догадалась. За ней Умберто тоже приходилось приглядывать - как бы не сорвалась бежать делиться подозрениями с бабушкой.
   Рыжего он встретил в саду. Тот сидел на земле, поставив между раскинутых ног горшок, и ковырялся в нем палочкой.
   "А, дошел, наконец! - встретил он Умберто. - Далеко собрался?"
   "Это тебе! - Умберто скинул сумку, поставил ее возле рыжего. - Если тайком собрался, так и не подготовился, поди?"
   Питер пожал плечами.
   "Хлеб с водой приготовил, ножик у меня есть, швейцарский - чего еще нужно?"
   "Ладно, заберешь мою сумку! Я тоже кое-чего туда побросал!"
   "Если не жалко..."
   Умберто присел на корточки рядом.
   "Ходил к Балтазару?"
   "Ходил!"
   "Ну и как, опять приставал?"
   "Да не то, чтобы очень..."
   "А вообще куда планируешь из Сан-Себастьяно?"
   "Не знаю... Осмотрюсь, потом думать буду!"
   "Знаешь, что я скажу?" - решился Умберто.
   "Что?" - поднял на него глаза Питер.
   "Мне еще год здесь остался, максимум - два. Девчонок поднять нужно, чтоб матери в помощницы годились... - пояснил Умберто виновато. - Так, может, ты дождешься меня? Не здесь! - быстро добавил он, увидев ехидную усмешку Питера. - В Сан-Себастьяно! Как раз подрастешь, так мы с тобой сравняемся!"
   "Пожалуй, я даже старше тебя буду!" - задумался над предложением Питер.
   "Да фиг с ним! Все равно, я думаю, вдвоем легче!"
   "Всяко легче!" - согласился рыжий.
   "И вот что я еще решил... - продолжил Умберто, поняв, что согласие Питера почти в кармане, но решив закрепить успех. - Я все думал насчет того разговора..."
   "Какого?" - заинтересовался рыжий, даже вытащил палку из горшка.
   "Помнишь, ракету видели вечером и насчет дороги разговаривали? Ну, Джонни еще с нами сидел?"
   "Насчет прошлого и будущего?"
   "Ага! Так я подумал, может, и вправду двинуть на запад? Чем черт не шутит? Может, там уже рай на земле построили? Хорошо бы посмотреть, как там, в раю!"
   "А давай! - рассмеялся Питер. - Давай прямо сейчас рванем! Никто там не был, а мы - раз, и смотались!"
   "Не-е! - осадил его Умберто. - Я ж говорю, дети у меня маленькие еще. Надо выждать..."
   "Ну ладно, - снова посерьезнел Питер. - Так и быть, дождусь тебя в Сан-Себастьяно! Только чур, явиться обязательно!"
   "Лады! Жди меня начиная со следующего года каждое первое воскресенье каждого месяца в полдень на площади!"
   "На какой?"
   "Черт! Там их три уже! На Центральной конечно! На самой главной городской площади!"
   Они договорились. Умберто встал, отряхнул штаны. Питер протянул ему снизу горшок.
   "Возьми! Опарышей тебе набрал, самых жирных. Лови рыбы побольше, тебе сейчас много есть надо, иначе на год сил не хватит!"
   Умберто принял подарок, кивнул.
   "А ты сумку мою забери! В городе отдашь, как свидимся. Gut?"
   "Oui!"
   Они хлопнули по рукам.
   Уже засыпая, уютно устроившись носом в подмышке жены и привычно положив руку на ее большую и мягкую грудь, Умберто попросил: "Разбуди меня часиков в шесть, дело есть, боюсь проспать!"
   Агата провела рукой по его голове, собрала отросшие до лопаток волосы в горсть, сжала: "Спи уж, секретник! Разбужу! Спи!"

10

   Он проводил Питера до самой границы складки, до того места, где порхающие, как бабочки, колибри исчезали в воздухе, не долетев до них нескольких шагов.
   Умберто придержал Питера за плечо, когда тот, идя впереди, наклонил голову, чтобы преодолеть невидимый барьер.
   "Постой! Давай еще раз повторим правила!"
   Питер подбросил сумку, удобнее устраивая лямку на плече, прикрыл глаза, без запинки перечислил.
   "Не пользоваться быстрым транспортом, стараться ходить пешком. Если придется плыть или ехать, по возможности не спать. Если не спать нельзя - не спать ночью. Если засыпаешь днем - засыпать при самом ярком свете, чтобы это было дремотой, а не сном. В случае опасности лучше бежать. Если бежать, то лучше на восток. Избегать больших городов, полиции и красивых женщин. Если схватят - изображать глупого, но не идиота. Всегда разговаривать на том языке, на котором говорят окружающие, не знаешь языка - лучше молчать".
   "Молодец! - хлопнул по плечу Умберто. - И последнее правило: настоящий мужчина всегда возвращается домой, в любом состоянии и из любого места. Потому что там его ждут и в него верят. Понял?"
   "Не маленький!" - буркнул Питер.
   "Тогда иди!"
   Он обнял его за плечи, чуть встряхнул и подтолкнул вперед. К чему эти сопли, когда прощаются мужчины? Питер сунул в руки в карманы и медленно двинулся по лесной, еле просматривающейся дороге. Через десяток шагов он все-таки не выдержал, оглянулся. Умберто поднял руку, и рыжий, как бы в ответ, тоже, хотя никого уже не мог видеть. Дорога с его стороны складки растворялась в зелени кустарника, растущего на противоположном конце деревни.
   Лусинда перехватила его на обратном пути - выскочила из-за поворота растрепанной вороной, с воплем вцепилась в волосы.
   "Куда ты его отправил, скотина? Верни его, слышишь? Бегом за ним, догони и верни!.."
   Справиться с ней, или хотя бы оторваться не было никакой возможности - давно минуло время, когда Умберто было достаточно выпрямиться, чтобы она не могла дотянуться до его головы. Сейчас сил хватало только на то, чтобы зажать ее руки на своих волосах (черт бы побрал его привычку отпускать их ниже плеч!) и не дать выцарапать себе глаза. Вырванные при очередном рывке пуговицы короткой дробью отлетели с ворота рубашки, он не удержался на ногах и свалился в траву.
   "Ты его подговорил! - Лусинда лупила кулаками по чему попадя, не глядя и не чувствуя боли. - Сволочь! Тихушник чертов! Я давно чуяла, что ты что-то задумал, я тебе за все сразу отвечу!.."
   Умберто только прикрывал руками лицо и голову. Как ее остановить - не драться же в самом деле? Пару раз Лусинда зацепила его кулаком довольно чувствительно, прямо по печенке, да еще заехала по губам башмаком, пока он крутился под ее ногами. Будь она килограммов на двадцать тяжелее - могла бы и до смерти забить, не понимая что делает.
   Лусинда перечисляла его грехи перед ней, и подлинные и мнимые, но удары становились все слабей и слабей. Закончила список, как и ожидалось, тем десятком шлепков по заднице, что он отвесил ей после возвращения - двадцать с лишним лет назад. Он бы посмеялся в другой ситуации, но сейчас даже пробовать не стал, побоялся взбесить ее окончательно.
   Когда тычки и удары прекратились, он еще немного полежал без движения, и разогнулся только когда услышал плач. Лусинда сидела совсем рядом, обхватив растрепанную седую голову руками и затолкав в рот угол платка, как будто боялась рыдать в его присутствии в полный голос. Умберто поднялся, приблизился к ней, опустился рядом.
   Утешальщик из него во все времена был никакой. Солдат, любовник, муж, работник, отец - куда ни шло, но врачеватель ран душевных? Агата при нем не плакала ни разу, повода не было. А если бы появился? Погладить по голове? Обнять?
   Умберто потрогал языком разбухшую губу, сплюнул кровь. Какие мелочи, в самом деле! Протянул руку, обнял высохшие плечи Лусинды. Та вздрогнула, но в следующее мгновенье привалилась к нему, будто к взаправдашнему мужчине.
   "Тише, Лусинда, успокойся! - забормотал он, осторожно проводя ладонью по ее редеющим волосам. - Все будет хорошо! Вот увидишь, он вернется. Я сам за этим прослежу... Ведь все мужики одинаковы: приходит время, и будто порох в заднице пыхнет! Все надоело, свалить бы куда подальше - мир посмотреть, на корабле поплавать... Еще хлебом нас не корми - дай из ружья пальнуть или мечом помахать! А потом и это надоедает, снова тепла хочется, еды, на костре не пригоревшей, бабью подмышку понюхать... Вернется твой Питер, никуда не денется! Старый придет, больной насквозь, толстый... Придется ему тебя на руках таскать целыми днями, ждать, пока подрастешь! Вы же все, женщины, любите на мужских руках кататься - я же знаю! Вот целыми днями и будешь: туда-сюда, туда-сюда! И с ложки тебя кашей ему придется кормить, и пеленки за тобой застирывать!.."
   Он бормотал ерунду, первое, что приходило в голову, и Лусинда вздрагивала от всхлипываний все реже, как будто засыпала. Умберто все продолжал говорить, и продолжал гладить ее по голове, и продолжал думать: "Наверное, самая правильная мужская привычка - привычка возвращаться домой. В складку или не в складку - дело десятое. Просто - каждый раз возвращаться домой..."
   Кастеллу Бранку, Артур да Коста и Силва, Эмилиу Гаррастазу Медиси - генералы, последовательно правившие Бразилией в 1964-1974 годах.
   Султан Османской империи в 1520-1566 годах.
   Введены после денежной реформы 1967г., когда произошла девальвация: 1000 крузейро обменивались на 1 новый крузейро (cruzeiro nuovo). С 15 мая 1970г. - восстановлено прежнее название "крузейро".
   Чашка очень крепкого черного кофе с сахаром.
   Крепкий алкогольный напиток (водка), приготавливаемый из сахарного тростника.
   Разновидность шашлыка из говядины, готовящегося на углях и употребляемого с соусом из томатов, лука, уксуса, оливкового масла и соли.
   Тиберий Клавдий Нерон был усыновлен императором Октавианом Августом (в 4-м году от Р.Х.) и наследовал его власть над Римской империей (14-37гг. от Р.Х.)
   Римлянам 7:2, 7:3.
   Растение семейства молочайных, корни которого с высоким содержанием крахмала используются для изготовления муки.
   На самом деле - латынь.
   LAPD - департамент полиции Лос-Анжелеса.
   Книга Пророка Исайи, 6:9.
   Feijoada - традиционное блюдо бразильской кухни. Готовится из черной фасоли, сушеного мяса, копченой колбасы, свинины, чеснока, перца и лаврового листа. Обычно это блюдо подается в глубокой тарелке с мукой маниоки и, по желанию, с белым рисом.
  

86

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"