Так тихо, так одиноко, что непременно должно произойти что-то ужасное, непоправимое. Иначе мне придётся создать всё самому. Чем я, в общем-то, и занимаюсь уже с полчаса.
Чужая комната наступает на меня пинками невидимых предметов. На каждом шагу - да каком там шагу! - при каждом движении - а передвигаюсь я как зомби в компьютерных играх - меня атакуют тролли, спрятавшиеся в мебели и прикрывшиеся темнотой. То стол даст мне хук по почкам, то сервант закричит о помощи истеричным звоном. Но чёрный, как сама земля, свет, заливший комнату, сглаживает все раны. Наверное, через окно я залез в глотку какому-то сумрачному животному, в чреве которого теперь и плаваю. Может быть это животное - земля, мстящая людям за осквернение своей чести. Может, наоборот. В любом случае, сумрак предстал передо мной зверем из детства. Из того самого детства, которое-то и было самым жестоким и безжалостным животным.
Я закрываю глаза и чувствую как некий, недоступный мне с ранних лет, вечный свет танцует за липкими облаками. Кровь сгущается от напряжения. Она вытягивается в струну и стучит по подушечкам пальцев, играя на них, как на фортепьяно. Прелюдия Шопена. Вечная грусть, неизбывное напряжение. Первое было со мной всегда, но исчезло сейчас. А может, мне в это только хочется верить. Но второе уж точно согнуло меня под собой лишь пять минут назад.
Я пытаюсь попробовать темноту на вкус... И чувствую только диковатую, соблазнительную, натяжно-неуверенную и искушённую улыбку ребёнка - ещё сладкого мальчика. Глаза - бездонные, как тьма; тело - мягкое, как тьма; невинность - злая, как тьма; красота - идеальная и, почему-то хочется верить, вечная, как тьма. Впрочем, я знаю, что для меня этого мальчика никогда не будет существовать. Идеал всегда под запретом, мечты достаются только смертникам.
Я жду страха, угрызений совести, но вспоминаю только свою чистую жизнь. Ни единого безрассудного шага, ни одного падения, злодеяния, ни одного преступления ни против общества, ни против себя - как гадко! И только осознание того, что сейчас я обворовываю лучших друзей, даёт мне право чувствовать и дальше, без страданий и без медикаментов (конечно же запрещённых, конечно же подсудных, но продающихся на каждом углу, и употребляемых кем ни попадя, что портит всё наслаждение опасностью).
Я медлю, чтобы наполниться вкусом своего шага. Сладостью всей глубины подлости. Обворовать лучших друзей, самых близких, всегда готовых помочь, основу всей жизни - это ли не совершенство, это ли не глубина, фреска доказывающая моё существование. Моё, личное, независимое, человеческое, а не драматической роли сына прославленного отца - существование Ролана, без фамилии и без родства, просто Ролана. Я готов, я мечтаю убить всех, только за эту привилегию. Привилегию, легко достающуюся всем с рождения, всем ничтожествам, всем животным - всем, кроме избранных, кроме патрициев. И не имея сил стать героем, я краду имя тайком, вытаскивая по букве из домов и карманов всевозможных друзей: подставляя, унижая, избивая и, наконец, воруя. Правда, вот эти "лучшие друзья", на паркет дома которых я сейчас опускаюсь, не мои, а отца. Матери же они нравятся много меньше. Я их так и вовсе презираю. Они хвастливы, завистливы, противны. Но я стараюсь об этом не думать. Сейчас я должен слиться со тьмой. Какая разница: герой человек или чудовище: главное дойти до конца, исчерпать себя. А Харизма, мне кажется, только глупая дочь той самой несуразной Химеры, копия, пародия на неё. Истинно ведь только уродство.
Ложь. Я просто боюсь. Какое-то напряжение не даёт мне шагнуть, не даёт щёлкнуть зажигалкой, не даёт протянуть руку и открыть дверь, где спрятана она. Статуэтка. Это не страх и не нервы. Напряжение не во мне и не в окружении. Оно независимо. Оно живёт в сгустках крови, когда высыхающие вены переплетаются, словно черви под солнцем, разбрызгивая ужас бисером под ноги, превращая надежду в огни святого Эльма.
Почему у меня так ноет затылок?
Может напряжение заключено во мраке. Я помню, как в детстве такая же темнота укусила меня бешеным зверем:
Я спустился в гараж, чтобы посидеть за рулём нового отцовского "мерса", послушать радио, поиграть на ноутбуке в Doom - словом, не спать. С детства терпеть не могу спать ночью и бодрствовать утром - плебейские условности. Я уже вышел из комнаты, проскрипел по коридору, родители, как всегда, душили друг друга в спальне - каждое утро я забегал в неё и ползал по полу, почти не дыша от любопытства: почему нет трупов, неужели никто не умирает? может ночью приходит злобный монстр, который душит всех родителей на свете, но под утро снова возвращает им жизнь только затем, чтобы мама безжалостно тащила меня через все круги ада: умывальника и тарелки чёртзнаетчего в снотворную школу? - и поэтому я мало опасался быть услышанным и перехваченным врагами на пути к своей цели.
Лестница. Такая короткая, что я никак не мог уяснить смысл её жизни. Вот я и в гараже. Ноутбук под мышкой, машина в трёх шагах по ходу шахматного коня, косящего на правую сторону. Тогда я ещё не боялся включать свет, да и Луна не брезговала светить на мечты ребёнка. Я потянулся к выключателю - позвоночник, казалось, на мгновение превратился в тот канат, по которому нас заставляли карабкаться на физкультуре - и тут, вдруг, я почувствовал как пасть крокодила разрывает мою плоть. Ожидая мучительной, молниеносной смерти - такой быстрой, что её не заметит даже Бог, и я навсегда останусь в сыром, чёрном, твёрдом животе рептилии, больше никогда не увижу света, не сяду за руль машины, не пройду третий уровень Doom, даже не умру по-настоящему - я чудовищно громко закричал, стараясь оглушить смерть. Но только испугал себя ещё больше, не удержался, закачался, сделал пару шагов вперёд для опоры, наступил на нечто мягкое, жуткое, поскользнулся и упал на этот же мутный комок. Он вырвался из-под моей груди, как сердце вдогонку за душой. Дальше был тёмный туннель и долгий, нудный, острый свет в конце него. Нигде не скрыться, никак не защититься, никогда не дождаться его исчезновения. И только на утро пришла расплата в признании, что это был не подвиг встречи с чудовищем, а всего лишь грязная крыса - пошлая и обидная, как простуда вместо сифилиса через десять лет после этого. И бесконечная боль наказания, бесконечным рядом уколов - месть чего-то великого, недостижимого мне, маленькому ничтожеству, за наглость потуг посягнуть на нечто большее, нечто героическое, значимое: молния Юпитера на мыльную спину зарвавшегося быка - сопровождала меня страданием больше месяца, и адом воспоминаний все последующие годы.
Мрачно. Мёрзко. Мёртво. Душно.
Подобно Эдипу, на земле я знаю и уважаю только одного человека - мать. И, подобно Эдипу, ненавидя себя за такую банальность, стараюсь спрятаться от общества, чтобы со злости не уничтожить его или себя. Как же глупо в пятнадцать лет всё ещё любить собственную мать! Да ещё любить только платонически!!!
Именно по причине безысходности этого круга уважения-презрения-влечения-страха-ненависти-любви-боли я и нахожусь здесь сейчас.
Если бы не напряжение, я бы вспомнил как это начиналось, я бы вспомнил всё. Но что-то непременно должно случиться. Я каменею, потому что понимаю, что с малейшим движением рухнет нечто великое. Я не имею права на ошибку, я не могу подвести свою мать, которая не может позволить мне подвести её перед мужем-дипломатом, обнаружив недостатки воспитания перед его партнёрами и недоброжелателями. И только мёртвая, холодная, как душа, сталь пистолета, украденного из такого же непобедимого стола, вселяет уверенность в необходимости завершить начатое.
Из темноты передо мной выходит берег моря, пляж. Оазис надёжности песка между двумя непредсказуемыми пустынями, наводнёнными прячущимися под землёй адскими чудовищами моря и не менее ужасными монстрами райского леса, благоухающего ядовитым буйством красок, заманчивого, взошедшего над головами людей колосьями лжи и опасности, скрывающего смерть и боль за обещанием чего-то недостижимого, прекрасного - рай, уничтоживший горизонт, укравший всё сущее, всё недостижимое, оставив только одну веру - в себя, в необходимость прийти в эти клешни, в заросли позеленевших от злости щупалец - как высшее блаженство и цель. Я ещё ребёнок, но уже чего-то ищу. Я встаю, песок расходится под узкими ступнями, напоминая о вечности. Передо мной, на тонкой полоске предстоящих выходных, раскинулись пергаменты полотенец и простынь, несколько щитов на копьях бесславно погибших воинов - погибших за счастье укрывать своими доспехами обгоревшую кожу лениво ворочающихся мумий. Катятся, летят мячи и карты, бегают собаки, своим сходством со сфинксами навевая воспоминания о убожестве моих современников - всё вокруг деградирует: Бог Неба превратился в жука-навозника, пирамиды в каменные плитки не больше человеческого роста... Я один, родители спускаются, как жертвенные животные, в пасть бездны, в жгучую, едкую воду, выбрасывающую на песок рокот, тысячегласый шум, вопль миллиардов погибших в ней душ. Я вижу в пене остатки их глаз, их слёз и надежд. Я иду между рядов десятков деревянных скамеек, шеренг прокрустовых лож. Я бреду без цели, мыслей и желаний. Мне кажется, что прошла уже целая вечность, что за время моего путешествия вдоль берега моря, на границе тени, падающей с пушистых шлемов охранников леса, я уже умер и снова родился, опять умер и вновь родился, умер и родился, и снова, снова, снова... Ничего не меняется и ничего не может произойти. Я бреду в бреду, бередя свою бренную борозду. Я уже начинаю растворяться, когда вдруг прямо передо мной девочка, ещё меньше меня, ещё ничего не понимающая, ещё не знающая что такое смерть и ни разу не испугавшаяся вечности, подползает к греющейся меж двух камней гадюке. Ещё ничего не соображая, я бросился к ним, крича и стуча ногами, всё ещё не зная кого я хочу спасти. Змея мгновенно и грациозно исчезла во тьме, обдав меня и всё человечество презрением высшего существа, ничего не боящегося и не ищущего позора и боли, а девочка, испугавшись меня, убежала к матери. И в этот момент на меня, словно проклятие, упало с небес откровение, что сейчас я спас человеческую жизнь - жизнь невинного существа, только начинающуюся, расцветающую жизнь. Я упал на колени, схватился за голову и зарыдал. Ко мне подошли родители спасённого ребёнка, узнавшие обо всём из её наивного рассказа. Они благодарили меня, выражали обеспокоенность, что со мной произошло, не пострадал ли я. Они пробовали обернуть мои глаза к солнцу, но я зарылся лицом в песок, стирая его или зубы в пыль, и, сжав в голову, продолжал мычать и выть, пока меня не унесли домой на руках. Как мог я упустить такое событие, возможно главное событие в моей жизни?! Лишить себя возможности увидеть смысл и содержание в этой неизменной пустоте ради какого-то ничтожества, ради продления страданий этого ничтожества на многие десятки лет, ради издевательства над сознанием этого ничтожества вместо мгновенного отречения, радости избавления от всех мучений и разочарований с помощью совершенства - божественной змеи. Я остановил перст Господень, я остановил перст освящающий меня, и я проклял себя этим. За эмоции я продал свою душу и глаза. Больше никогда я ничего не увижу, больше никогда я ничего не узнаю, больше не будет никакой жизни, больше не будет ничего - я проклят. Я мог стать собой, но выбрал мумий, остался с ними. Я мёртв. Я мог родится, но для этого, чтобы стать человеком, мне надо было совершить или лицезреть хотя бы одно события, одно мало-мальское, но настоящее, событьице, за все годы, но я упустил свой шанс и не посмею создать себе второй. Я мёртв, мне нечего помнить.
Мне надо сделать только пару шагов, чтобы взять эту чёртову статуэтку и снова вернуться в своё болото обыденной праведности. Непроходимое мещанство. Любая праведность по природе своей мещанская. Я слаб и ещё не готов к бунту. Ему надо посвятить себя всего без остатка. Надо только быть полностью сумасшедшим. Я же для этого, к сожалению, ещё слишком слаб, наивен и, может быть, как следствие, глуп. Для того чтобы убедиться в этом я уже сломал оконный замок, клофелиновой колбаской усыпил собаку. До этого дождался пока хозяева дома - этого чёрного, мрачного, пошлого дома - придут в гости к моим родителям, ушёл в свою спальню, сославшись на болезнь, и, незаметно спрыгнул с подоконника, а затем перелез через забор. А главное: я запомнил о чём говорила моя мать, я выследил статуэтку, я решился на воровство.
Статуэтка. Кусок гипса изнасилованный каким-то уродом из сюрреалистической испанской группировки начала прошлого века. Бесформенная муть, без смысла и содержания, но зато с огромной ценой. Этой женщине, с лошадиными ушами и будто пожёванными, наполовину переварившимися, белками глаз, она досталась от недавно умершего дальнего родственника из-за границы (наверное, с таким же жутким лающим смехом, который кажется вот-вот заглотит вас с очередным спазмом). Словом, порнуха, а не вещь. Но жизнь моей матери гложет, садисткая для меня, влюблённость в сюрреализм в любом его проявлении (может, именно поэтому я и лишён всех человеческих чувств?). Эта же дура понятия не имеет о стоимости принадлежащей ей фигурки и держит статуэтку на самом видном месте исключительно благодаря её импортной родословной, подкреплённой неосторожным ляпом восхищения моей родительницы. Это животное отказывается менять и продавать её за любые деньги. И что самое пошлое и отвратительное: этим она даже не набивает цену. Так что я решил отблагодарить мать за прекрасное детство, подарив ей самую ценную вещь в жизни на предстоящий через год юбилей, и, таким образом, наконец избавиться от неё.
Пустота. Бить, кромсать, ломать всё вокруг, только бы убедиться, что это темнота, настоящая живая тьма, а не пустота. Всё, что я ни начинаю, неизменно заканчивается пустыней, ничем. Я либо настолько быстро достигаю успеха, что всё исчезает, либо мне присваивают его (причём часто незаслуженно) и хочется только одного: убить всех судей, что лишают меня настоящей жизни, выдавая за неё суррогат успеха. Полуфабрикат. Не остаётся ничего, только сомкнутые брови и пустота на ресницах, скрывающая зрачки от скелетов цели и желания. Мертвецы. Вокруг меня одна мертвечина. Ни чувства, ни страсти, ни боли. Хоть что-нибудь...
Темнота улыбается и расступается жарким вечером.
Прошлым летом, мне удалось, как ни странно, отыскать и совратить настоящую девственницу, невероятно, но даже достаточно привлекательную. Я пригласил её в ночной клуб, обещая романтический вечер, а в тайне надеясь напоить до бессознательного состояния и обесчестить, дождавшись момента, когда она потеряет последнюю возможность сопротивляться - тогда мой поступок будет выглядеть ещё гаже. Но не успел я наполнить ей первый стакан, после формальной увертюры трёх танцев, как девушка, высказывая нездоровую спешку, упросила меня выйти "подышать свежим воздухом".
Через три минуты я дефлорировал её в камышах, прятавших свинцовый могильник глади пруда от осквернения сотнями шприцов, презервативов, бутылок и ножей, летящих со стороны развернувшегося спиной ночного клуба. Я овладел ею за канавкой, преграждающей путь кровавым, мутно-белым и жёлто-коричневым потокам, льющемся единой с музыкой лавиной, к которой, кажется, стоит только приглядеться, как тут же задохнёшься от отвращения.
"Ну, хорошо, - думал я, - теперь-то, в трезвом состоянии оценив моё положение, без паники и нерешительности, она непременно начнёт меня шантажировать, расскажет всё родителям, знакомым - всем. Не может быть, чтобы этот поступок не был просчитан заранее. К чему тогда такая спешка, зачем было отказываться от расслабляющих средств, откуда жажда самоконтроля?! Теперь моей репутации непременно придёт конец. Может она на меня даже в суд подаст... Вот это будет скандал! Отец будет в шоке, он просто умрёт от позора!"
Но не тут то было. Мало того, что она меня всего перепачкала своей какой-то неполноценной кровью, испортив совсем неплохую одежду (красную тряпку для отца), так ещё, когда мы встретились на следующий день, и я откровенно признался, что лишь грязно её использовал и не желаю в дальнейшем больше никогда видеть, она даже не заплакала, не дала мне пощёчину, не заплевала угрозами, нет, а только улыбнулась и предложила двести рублей платы за оказанную мною ей услугу.
Мертвечина.
Не приходя в себя от разочарования, я отправился в самый грязный притон города. Без памяти добравшись до университетской остановки, накаляя в себе злость из последних сил, чтобы не впасть в уныние и апатию, я безнадёжно смотрел на выползшие из земли, набухшие, как фурункулы, общежития, выходя на культовую в интимных рассказах одноклассников улицу. Я окончательно решился умереть, окончить свою жизнь самоубийством, чтобы показать родителям до чего они меня довели своими предрассудками, своей заботой. И утвердившись в этом желании, я купил самую дешёвую шлюху, надеясь заразиться от неё СПИДом, сифилисом, гонореей - хоть чем-нибудь. Затем я буду тщательно скрывать свою болезнь до того момента, когда уже будет поздно её лечить. После чего соберу в гостиной друзей, учителей, знакомых семьи, всех кто был замешан в моём воспитании, приглашу туда родителей и с диким бальзаковско-оперным стонущим воплем ворвусь в комнату, открою своё сгнившее лицо, разорву на себе рубашку, обнажив язвы и струпья на жёлтом тельце, во всём им признаюсь (никого не обвиняя - пусть догадываются сами и страдают от этого ещё больше) и паду замертво, омываемый слезами раскаяния, распластавшимися на моём бездыханном теле родственниками.
Три месяца я отчаянно вынашивал этот план. Я даже стал больше времени проводить с семьёй, ещё лучше учиться, чтобы все запомнили каким прекрасным человеком я мог бы стать. Три месяца я безнадёжно обследовался во всех венерических больницах района, едва ли не умоляя врачей обнаружить хоть малейшую болячку. Все вечера я проводил тщательно исследуя каждую пору на своём теле. И что бы вы думали? ... - Ничерта!!! Ни, даже, тривиальнейшего насморка, ни скотского герпеса, лимфоузлы будто издевались надо мной, выставляя напоказ своё совершенство, как хохот: "убожество, ничтожество, лох. Ты ничего без нас не сможешь, быдло". И только через год меня, наконец, осчастливила, вселив надежду на три дня, простуда.
От горя я на полгода ушёл в аскетизм, по инерции продолжая вести себя так же, как во время ожидания своего конца. Но потом устал и от этого. Я устал от бездействия и гниения, как устал и от поиска жизни. Куда бы я ни являлся, разыскивая её приметы, всюду упирался в пустоту. Как сейчас.
Н-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-т!
Нечто, вгрызшееся в спину, стучит моим сердцем, как баскетбольным мячом.
Помню, как-то я выступал за сборную школы на чемпионате города. Я был разыгрывающим. Мы дошли до финала и лидировали в нём после первого тайма с разницей в четыре очка. Мой запасной - единственный разыгрывающий, кроме меня - заболел, но я действовал безошибочно. Во втором тайме соперник усилил давление, сравнял счёт, и даже пару раз выходил вперёд. Играть становилось всё труднее, приходилось строго придерживаться тактической схемы. Пару раз я попытался продемонстрировать технику и нестандартность, но это привело только к двум потерям и, соответственно, пропущенным броскам. Тренер начал на меня давить. Я всё больше отвлекался. И, за две секунды до сирены, когда мы проигрывали одно очко, а я бросал два штрафных броска, меня неожиданно парализовало такое невыносимое отвращение к пошлой ответственности, которую на меня взвалили, мне стало так скучно и противно, на меня навалилась такая апатия и усталость, что я просто положил мяч на пол и пошёл в ближайший бар, где даже не сумел напиться. По дороге к нему я врезал по челюсти двум партнёрам, уговаривавшим меня вернуться, и спустил майку в унитаз.
Команду, кажется, дисквалифицировали.
Это почти также весело, как три капли... - Ни мысли о них! Тяжело, будто темнота - это воронка в нескончаемый уют, будто темнота - это финал, занавес в какой-нибудь забавной истории похожей на мою.
Думать! Думать о чём угодно! Думать, только не гибнуть, расщепляясь на скорбные атомы напряжением и пустотой.
Мрак сплетается в бесчисленные арабески лиц матери.
Без матери я - никто. Ради неё я пропил свою свободу. Благодаря ней, у меня было такое прекрасное детство, что оно заменило собой и отрочество и юношество. За мать я не пожалею ничьей жизни. Своей? Если бы я нашёл... Только бы взять статуэтку. Больше мне ничего не нужно. Все блага насильно рвутся в мою жизнь.
Fuck, почему же так холодно!
Я чувствую пинки образов позади себя. Для решимости мне нужно вспомнить что-нибудь приятное: например, лицо матери, когда я буду дарить ей статуэтку. Нет. Перекошенные судорогой гневные рожи этих "друзей дома", пускающие жадные слюни после обнаружения потери. Нет, я не вижу ничего. Только себя в темноте чужого дома, бунт в чистом виде.
Туф-туф-туф-тд-тд-тд-тд-туф-пвсззз. - Я слушаю, я чувствую "Nine Inch Nails" Электронная классика будущего, индустриальный шум сердца. Напряжение и мрак всё нарастают и превращаются в музыку перед моими глазами.
Меня так достало культурное поведение, манеры, рамки приличия (всюду меня даже приводят в пример и считают наиболее культурным, едва ли не галантным, человеком), что однажды под эту мелодию я сделал нечто весьма оригинальное (в общем-то, совсем не свойственное моей привилегированной жизни).
Волею случая мне в тот день пришлось добираться до школы на троллейбусе
- это такое грязное животное, которое всю жизнь наполняет своё чрево до полурвотного состояния массой мелких людишек, затаскивающих в него свои грязные мешки и проблемы, и высыпая этот кремированный пепел на головы ближнего своего (а попутно и всех остальных)
(о, вспомнил Библию: блаженны свиньи, ибо их есть царствие земное),
утрамбовав это всё, троллейбус опорожняет частично пережёванную массу на главном рынке города, испуская из себя, в первую очередь, больную, сухую, тухлую и просроченную плоть; но жадность его настолько голодна, что, не успев насладиться лёгкостью в желудке, он снова проглатывает что попало -
, а остановка моя находилась как раз следом за чистилищем рынка. Пропуская мимо себя нисходящую волну, я предпринял попытку слиться с поручнем. Мне это удалось настолько удачно, что когда уже наступил период затишья перед приливом, я так и не сумел ослабить хватку, вгрызшись в него пальцами, как в древко знамени на демонстрации.
Уже все вошедшие успели пнуть-толкнуть-царапнуть-оттереть моё оседающее тело, когда к подножке подошла милая старушка с мешком чеснока наперевес в одной руке - защищавшей, видимо, её от вампиров - и каким-то растоптанным уродом на двух колесах, взгромоздившим на себя целую тонну картошки, в другой. Пару секунд она безуспешно пыталась поднять колодку с левой ногой на ступеньку, но, взглянув на мешки, сдалась, как корова на бойне. Я вызвался ей помочь (и это было уже не в первый десяток раз). По салону прокатился гул облегчённого одобрения. Это только убедило меня в спонтанно родившейся идее (славься, муза толпы!). Я выбросил в направлении пожилой женщины свою руку, как петлю врагу. Она, счастливо, продела в неё кость своего запястья. Когда же старуха моими усилиями преодолела непокоримую ступеньку, и обернулась за своими сумками, оказавшись со спины гномом, я поспешил ей на помощь, сбегая по соседнему отделу лест...
Щелчок. Чёрт! Здесь, рядом, во дворе кто-то есть. Мне конец! Я попал! Всё! Вашу мать!
Тишина. Тишина. Тишина. Тишина. Тишина.
А, к чёрту всё, показалось наверное. Да если и нет...
...ницы, разлучённому навеки горбом поручня со своим близнецом. И в последний момент, когда оставалось только умилённо поднять два баула и под всеобщие сентиментальные вздохи, скромно приопустив веки, поставить их рядом с растекающейся в сопливых охах и слюнявых ахах владелицей, я сделал то, что заставило салон на пять минут умереть. Притворившись, что меня кто-то сзади толкнул, я эффектно, перегнувшись через барьер, размашисто упал на старуху и, ухватившись за дверь, сбил её, как кеглю в боулинге, на тротуар. Бордюр - по челюсти, сумки - в лужу (их я технично подбросил ногой). Я спрыгнул рядом с ней, ударом каблука облил её слякотью, другой подошвой раздавил, сколько смог, картофеля и, насвистывая ранний "Pink Floyd" (когда они ещё не были таким "человечными"), пошёл на урок пешком, продлевая себе удовольствие до начала нового образцового дня постоянных успехов, да идиотского прилежания. Нового дня, где ни смотря на все попытки быть как все, я останусь избранным; где меня, мечтающего о самоуничижении, будут неизменно признавать лучшим; где я, кричащий про себя, что не могу быть слишком правильным - таким правильным! - буду исписывать бумажки, парты, последние листы тетрадей призывами к бунту, лозунгами цинизма, непристойностями, но, проглот...
Щелчок. Снова видение?
...ив этот дёготь, вслух стану осуждать хулиганов, отвечать наизусть домашнее задание, молчать, когда учитель будет унижать моих приятелей и идти сразу домой после последнего звонка. - Никакого бунта. Никакого противоречия устоям. Никакой жизни. Я просто не знаю как протестовать, я не знаю что надо... то есть не надо... делать. Однажды я попытался со...
Щелчок. Голоса.
Больше не может быть никаких сомнений. Они здесь. Я опоздал. Спасения нет. А может, я этого и ждал? Когда-нибудь всё должно было кончиться. Вся эта пошлость. Примитив!!! Примитив всей жизни, будущего. Смертоносный примитив. Даже дозы блаженства преисподней, кажется, так и не спасли меня. Где же у них деньги? Нельзя уходить без денег. Доза. Нужна доза. Пропуск в ад. Уходить без неё бессмысленно. Разочарование убьёт меня. Убьёт физически. Меня уже колотит от мысли, что мне не на что будет купить её.
Голоса совсем рядом.
Быстрее, быстрее. Что-то делать. Бросить всё и бежать. Аутф! Чёртов стол! Нет. Нельзя. Бороться до конца. Надо бороться. Денег нет. Даже статуэтки нет. Без них и меня нет. Ну же. Ну же.
Они в соседней комнате.
Главное: взять статуэтку. Взять её и вырваться любой ценой. Дальше без проблем... проблем не будет. На крайний случай, как ни омерзительно, придётся воспользоваться отцом. Его гряз...
Голоса совсем близко. Гул голосов. Кажется, два женских. Очень знакомые. Слишком знакомые. Ничего не разобрать. Шум сердца, бьющегося в ушах, заглушает всё, даже мысли.
Нет, не вырваться. Они за дверью. К чёрту отца. Пистолет - его. Выстрел, статуэтка, отпечатки, бежать. Через забор, через двор и пустошь. В голову. Целиться в голову. В голову. Два выстрела. Статуэтка сразу за углом, направо. Тумбочка. На уровне пояса. В голову. Голову.
Спокойно.
Юноша дважды размашисто ударил рукояткой пистолета по двери серванта, изображавшего левую от подростка стену. В первый раз он попал в деревянную перекладину, в ответ глухо хмыкнувшую, со второй попытки стекло, наконец, радостно взорвалось. Две женщины почти мгновенно распахнули дверь в тёмную комнату. Они даже не успели удивиться. Подросток в упор выстрелил в лицо сначала хозяйке, а затем и собственной матери. Дуло навсегда скрыло от него усталые, всепрощающие, глаза. Он переступил через тела и судорожно схватил статуэтку, прижав её к животу. Прикрыв свою мечту локтём, он прислонился к стене и медленно сполз по ней на растекающуюся по лакированному полу лужу крови. Голова юноши упала на волосы, раскинувшиеся вокруг материнского месива. На груди он скрестил, подобно фараону, сжатые в побелевших руках, пистолет и статуэтку.
Может, мне всё это привиделось? Может, я ничего никогда и не совершал в своей жизни? Может, я не сделал никому ничего плохого? Может, я даже и не убивал никого? Не имеет значения... Не имеет никакого смысла вставать, идти, стрелять в себя... Я - один. Кто бы мог подумать, что это и означает смерть?! Кто бы мог подумать, что эта дешёвка на последнем хрипе агонии, эта грязная, поганая мыслишка, отдающаяся каждому, когда уже никому не нужна, и есть вся та загадка, которую я здесь искал, ради которой я здесь оказался. Жизнь.
Душно. Выключите свет.