Я стала слишком глупой и никому не верю.
Боюсь открытых окон и тёмных переулков.
Хожу назад и боком, пишу рукою левой,
и сплетни распускаю о том, что я плохая.
Ещё я разучилась писать, чтоб было складно,
нарочно избавляюсь от надоевшей рифмы.
А для людей казаться хотелось бы мне странной, 
чтоб обзывали дурой и прогоняли прочь.
В изгнании, возможно, нашла бы я отраду,
и повод делать рифмы, и просто пострадать.
Катались бы слезинки, как бусинки по полу.
Я б плакалась в жилетку к мужчине, но чужому.
В порыве мимолётном, его бы совратила -
в глаза порочным взглядом случайно б посмотрела.
И было бы не стыдно, перед его подругой. 
Ведь я её не знаю, чего её жалеть?
Наутро выпью кофе, он - чаю с бергамотом,
покурим на балконе, оставлю телефон.
А на душе то пусто, а на душе - лохмотья,
в глазах -  чужие тени.
И никакого счастья от этого тепла.
Пройдусь по старым песням, залистанным журналам,
залапанным картинам, одежде second hand.
И этим попытаюсь в себя вселить чужое, 
сварить его в кастрюле и слопать на обед.
Вот только есть опаска и боязнь подавиться.
Приходится жить личным - от этого скучать.
На пальцах вижу иней: я стану королевой,
но не английской Лизой, а снежной и холодной.
Из кубиков хрустальных сложить заставлю слово
какую-нибудь Герду, а Кая не отдам.
Самой мне пригодится - я Каяться люблю.
В моём обледенении - существенные плюсы:
теперь могу растаять, а стало бы исчезнуть.
Но прежде я, пожалуй, сыграю пару блюзов,
чтоб все соседи съехали, услышав этот ужас.
Я стану тихо властвовать на лестничной площадке.
Ещё один порок мой - я собственница жуткая
и до свободы жадная, её мне вечно мало.
Я отпускаю когти, мне хочется стать кошкой,
на солнышке мурлыкать, к кому-нибудь прибиться,
чтобы меня любили, как любят человеки
котов, а не людей.
И я отвечу тем же - любовью по-кошачьи.
Любить по человечьи - значительно больней.