Четырнадцатого февраля, когда на ужин были макароны с сыром и кетчупом, а обсуждали, в основном, напророченный Гидрометцентром мороз, в дверь позвонили.
- Не дергайся, - посоветовала мать. - Опять какие-нибудь сектанты, достали уже.
- Почему сектанты? Почему "опять"? - не согласился отец, запивающий макароны пенистой жижей и оттого - чувствующий себя отлично. - Может, это с четвертого этажа - обещали же дрель вернуть.
- Ага, жди.
- Жду. Помолчи.
- Как вы разговариваете? При ребенке-то, - встряла бабушка, но Алена, многозначительно цокнув языком, отхлебнула из отцовской банки и тем самым - с максимальной изящностью - предотвратила наметившийся скандал.
Отец вздохнул и пошел в прихожую. Вернулся через пару минут. На лице - озадаченность.
- Ну? - осведомилась мать коротко.
Алена, которая, продолжая потягивать пиво, поджала одну ногу, а другой - качала, как маленький ребенок, также уставилась на отца с любопытством.
- Девушка какая-то... - пробормотал тот. - Говорит, что она - Любовь.
- Какая еще Любовь! - мать занервничала, пожаловалась, что, дескать, "эти чертовы сектанты поужинать спокойно не дадут".
А бабушка всполошилась, чем слегка удивила всех:
- Любовь Ивановна! Любовь Ивановна приехала!
- Ваша Любовь Ивановна живет в Магнитогорске, и ей девяносто два года, - заметил отец, не без труда припомнив, что Любовь Ивановна - это, кажется, та самая тетка, с которой бабушка лежала в одной палате после прошлогоднего инфаркта. - А там - девица.
- Все равно! - звякнув вилкой, бабушка резво - даже, пожалуй, слишком резво для своего возраста и не самого похвального состояния здоровья - устремилась к дверям (при этом в уголке ее рта осталась болтаться одна макаронина). Алена с родителями - за ней.
Мать, обогнав бабушку на полпути, первой заглянула в "глазок".
- Откройте, пожалуйста, - полилось из-за двери. - Это я, Любовь. Я вконец продрогла, измучилась и устала. Впустите меня!
- Говорила же я, что надо было сидеть и не дергаться! - торжествующе объявила мать, отлепившись от линзового кругляша. - Это Блажь, нацепившая маску Любви! Или Бред. Шляются тут... Беспредел!
- А может, и не Блажь, - неуверенно возразил отец. - И не Бред.
- А что ж, по-твоему?
- Ну-у... Например, Дружба, - выдвинул он свою версию. - Простая, безобидная Дружба.
- Слушай, не спорь со мной! Я же лучше вижу, что это Бред!
- Я не Дружба, - вновь послышался мягкий и, в то же время, чуть надломленный усталостью голос, - хоть нас и путают часто, потому что мы - сестры. Но я не Дружба и не Бред, и не Блажь, и не Кризис Переходного Возраста. Я - Любовь. Понимаете, нынче День святого Валентина, мой официальный праздник. Я хожу по домам, стучусь в двери, прошу приюта... Мне, однако ж, никто не отпирает. А я озябла. Я...
- Ну, хватит! - не вытерпела мать. - Если ты - настоящая Любовь, а не хорошо загримированная самозванка, то где доказательства? Где доказательства того, что ты не лжешь?
- А разве нужны доказательства? Мне что, наизнанку вывернуться? - обиделась девушка. - Иль раздеться догола прикажете?
- Да хотя бы так!
- Погодите. Возможно, я опознаю, - бабушка, которая, видимо, все еще не потеряла надежду на то, что это Любовь Ивановна стоит под дверью и придуривается, прильнула к "глазку". - Значит, ты называешь себя Любовью?
- Не называю, а я и есть Любовь.
- Ивановна?
- Нет, не Ивановна. Просто - Любовь.
Бабушка была разочарована. Забулькала, подобно вскипающему молоку:
- Вот как вызову милицию! "Просто Любовь"! Уж я, наверное, много лет прожила - знаю, что Любовь не бывает такой, как ты! Ты, в крайнем случае, Сочувствие, нарядившееся Любовью!
- Точно! - подхватила мать. - А скорее обычный Бред!
Отец же, не найдя единомышленников, предпочел ускользнуть под шумок на кухню и сейчас сидел там, доканчивая банку пива - вероятно, чтоб оно не досталось Алене, которой, впрочем, было не до того.
Прислонившись спиной к стене, настороженная и побледневшая, Алена вслушивалась в диалог старших представительниц своего рода. Затем - решилась-таки его прервать.
- Мам... - позвала слабо.
- А не может ли это быть и Бред, и Сочувствие одновременно?.. Эдакий гибрид.
- Мама!!
- Ну, что?
- Открой, а? Мне кажется... Я чувствую... Я уверена, что она говорит правду, это Любовь!
- Перестань, ради Бога, чушь нести! Ты, конечно, всем готова поверить, кроме родителей!
- Да послушайте вы! - оживилась вдруг Алена и, глубоко вдохнув, ринулась на штурм. - Откройте, откройте сейчас же! Она замерзнет, она умрет!..
- Я замерзну, я умру! - эхом отозвались в подъезде.
Алена принялась колотить в дверь, кричать... Силилась повернуть замок, но руки, которые секунду спустя мастерски заломила мать, по молодости занимавшаяся в какой-то борцовской секции, не желали ей повиноваться.
Бабушка, будучи явно не подготовленной к такому повороту событий, молча схватилась за сердце. Мать, понимая, что лягающуюся Алену долго сдерживать не станешь, зычно воззвала к отцу:
- Саша-а!! Скорее сюда! Твоя дочь сошла с ума! И все из-за этого Бреда, я предупреждала!
Отец прибежал тут же. Алену урезонивали около получаса, твердя наперебой, что, мол, она ошибается, что это не Любовь и не надо все так серьезно воспринимать.
Наревевшись, умывшись и затихнув, всем семейством отправились доедать остывшие макароны с превратившимся в холодный цемент сыром и кетчупом цвета крови. Финальные минуты ужина сопровождались траурным молчанием да редкими всхлипами Алены.
На следующий день, утром пятнадцатого февраля, Алена, которая училась в одиннадцатом классе, собралась в школу. А когда вышла в подъезд, обнаружила там труп - окоченевшее тело девушки в маске Любви. Взвыла, разумеется, как сирена.
Вскоре набежали соседи, на уши встал весь дом... Кто-то позвонил в милицию, решил, так сказать, ввериться компетентности законных представителей власти.
Пока ждали их приезда, не умолкали пламенные прения над телом: кому же все-таки оно принадлежит? Чье лицо под маской? И, главное, маска такая добротная, из театра, по всей видимости... Однако снять ее не смогли, потому что, как установил подкативший довольно быстро толстячок в форме, никакой маски на трупе не было.