|
|
||
Чудовище или жертва? | ||
|
Смысл жизни только
в одном - борьбе. А. П. Чехов |
|
Задумчивый и мрачный старик, сидевший за грубо сколоченным из потемневших от сырости и времени досок столом, устало глядел в стоявшую перед ним железную миску. Там, в прозрачном, лишённом приправ и овощей жидковатом бульоне, плавали два небольших постных куска сероватого мяса. Старик тихо вздохнул и пригладил правой рукой тронутую сединой клочковатую бороду. Возможно, если нашёлся бы на земле хоть один единственный человек, который когда-либо знал и всё ещё помнил старика, то он бы звал его просто: дед Прохор. Но такого человека не было и даже сам старик временами с трудом вспоминал собственное имя. Впрочем, здесь, в лесу проку от имени всё равно было не много, ведь имя нужно человеку лишь тогда, когда есть кто-то, кто может произнести его вслух. Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Прохор прожил отшельником, сторонясь людей с их шумными и грязными поселениями. Здесь, в лесу у подножия гор, прошли его детство и вся его взрослая жизнь. Его родители, по какой-то неизвестной и мало интересной ему причине, покинули в своё время родные края и, прихватив с собой тогда ещё малолетнего Прохора, перебрались жить сюда, подальше от людской суеты. Лес всегда был к ним добр. Он их кормил и согревал. А когда им было нужно что-нибудь, чего лес не мог им дать, они выменивали это у селян на шкуры и оленье мясо. Мать Прохора умерла рано - он едва её помнил. Всё что ему от неё осталось - это несколько смутных воспоминаний, пожелтевшая, едва различимая фотография, на которой она, ещё совсем молодая стояла в обнимку с его отцом и массивное золотое обручальное кольцо. Она умерла от воспаления лёгких в середине зимы. Прохор помнил её красные затуманенные болезнью глаза, помнил потемневшего лицом отца у её кровати. Отец тяжело воспринял потерю любимой, так до самого конца и не смирившись с ней. Но, несмотря на свалившееся на него горе, он не дал ему победить себя и пережил жену почти на двадцать долгих и суровых лет. Он вырастил и воспитал Прохора, научив его всему, что знал сам. Он научил его жизни в лесу. Научил выживать любой ценой, используя лишь то малое, что можно было найти в холодных заснеженных чащах. Но, пожалуй, самым главным, чему он научил своего сына было стремление жить. Потеря отца стала первым серьёзным испытанием для Прохора. Это случилось весной, когда коварный апрельский лёд, уже успев изрядно подтаять, предательски заманивал путника, поблескивая ровной белой гладью на морозном солнце. Отец прекрасно знал, что выходить на него опасно, но охотничий азарт гнал его вперёд, на другой берег. Погода последние дни стояла относительно тёплая, но накануне снова ударил мороз и свежевыпавший снег укутал реку толстым мягким одеялом. Прохор шёл за отцом, высоко поднимая, проваливавшиеся в снег ноги, когда услышал леденящее душу потрескивание. Вместо того, чтобы, бросив в снег тяжёлый рюкзак и винтовку, упасть навзничь на лёд, отец развернулся к Прохору и что было сил закричал: 'Назад!' В следующее мгновение он с оглушительным треском ушёл в ледяную воду. Парализованный страхом Прохор стоял в двух метрах от кромки полыньи, не зная что предпринять. Опасаясь, что лёд под сыном может провалиться, отец совершил вторую, ставшую финальной ошибку. Вместо того чтобы схватится за лёд с той стороны где он был крепче всего - там, откуда он пришёл, он кинулся в противоположную сторону. Тонкий лёд обломился у него под пальцами и в следующее мгновение быстрое течение утащило его под кромку, унося всё быстрее куда-то вперёд, к заснеженным пикам далёких гор. Прохор ещё долго стоял возле тёмного пятна провала, не в силах пошевелиться или выдавить из себя хоть какой-то звук. Его мир внезапно сжался и опустел, уйдя под тёмные воды этой безымянной реки. Ещё мгновение назад их было двое и у его жизни были цель и смысл. Теперь он не знал ни как жить дальше, ни зачем. Он впервые в жизни остался совершенно один. Два деревянных креста за окном землянки - вот и вся его семья, все кого Прохор когда либо знал и любил. Он так и не нашёл тела отца и вторая могила навсегда осталась пустой. Возможно, другой бы на его месте опустил руки и сгинул бы в этих непроходимых лесах или, сдавшись, вернулся с опущенной головой к людям, в надежде, что где-то в этом мире найдётся место и для него. Но отец научил его выживать и это было то, что Прохор умел делать лучше всего на свете. Смыслом его жизни стала сама жизнь. Где-то за окном снова глухо ухнуло и с потолка землянки густо посыпались пыль и мелкие комья грязи. Война. Прохор до сих пор так и не смог понять сути этого, нелепого и бессмысленного на его взгляд явления. Впервые, за всю свою долгую жизнь в лесу, он столкнулся с бедствием такого размаха и беду эту принесли с собой те, от кого он всю жизнь бежал. Люди. Каждый день Прохор мог наблюдать из окна своей землянки, как волны одинаково одетых людей накатывались на изъеденный воронками от артиллерийских снарядов холм у самой кромки леса. Как листья, подхваченные холодным осенним ветром, они неслись вверх по склону холма, теряя одного за другим товарищей, пока последний их них, дёрнувшись, не замирал у самой вершины, слово бы в ожидании нового порыва ветра. Иногда им удавалось добраться до самого верха и тогда всё повторялось на следующий день с противоположного склона. Всё это было похоже на глупую и страшную игру. Прохор не знал кто были эти люди и зачем они умирали у него под окнами. Он называли их про себя 'зелёными' и 'коричневыми' по цвету их не по сезону тонких и холодных рубашек. Они день за днём сотнями отдавали свои жизни за право встретить рассвет на вершине этого лысого, похожего на старческий череп холма. Но какой бы далёкой и чужой война не виделась Прохору из окон его землянки, всё же она не обошла стороной и его. Война вообще не терпит сторонних зрителей и если уж вам не посчастливилось сидеть в ложе, кровавое действо обязательно рано или поздно выплеснется в партер, сделав вас невольным участником абсурдного представления. Нет, ни один шальной снаряд или случайная авиационная бомба до сих пор не нашли полузасыпанное землёй незаметное жилище отшельника. Всё было страшнее и проще. Война сожгла и опустошила лес. Словно заправский мясник на скотобойне она подвесила его на свой железный крюк и, пустив кровь, выпотрошила без остатка. Распугав всё живое грохотом артиллерийских канонад, она выкурила дичь едким дымом ночных пожарищ, наполнив лес тошнотворными запахами мертвечины и горелого мяса. Война отравила источники трупным ядом и украсила деревья ошмётками разорванных в клочья шрапнелью человеческих тел. Казалось, что даже грибы и ягоды, не выдержав подобного надругательства навсегда оставили осквернённый лес. В некогда тихий и размеренный мир Прохора пришёл голод. Около года назад, подгоняемый сварливо урчащим желудком, отшельник собрал волчьи шкуры и отправился в деревню, в надежде выменять на них чего-нибудь съестного. Старик почуял неладное уже на подходе к селению. По обыкновению шумное, полное криков, мычания и блеяния, оно безмолвствовало. Почерневшие от копоти скелеты сгоревших изб тоскливо смотрели в небо останками кирпичных печных труб, а декабрьский ветер гонял по заметённым улицам крошечные снежные вихри. Судьба селян так и осталась для Прохора тайной, но вот сам он в тот день едва не расстался с жизнью. Он уже возвращался домой, в своё укромное убежище, когда случайно наткнулся в лесу на патруль. Несмотря на свой возраст, он бежал как потревоженный охотником олень. Ломая кусты, перепрыгивая буреломы и ямы, он нёсся сквозь лес под грохот ружейных выстрелов и свист пуль. Он выжил в тот день, как и всегда выживал до этого. С тех пор Прохор старался не отходить далеко от дома. Шли месяцы, но он и не думал помирать с голоду - он давно уже научился довольствоваться малым, брать то немногое, что ему дарил лес. Он переживал и худшие времена и был полон решимости пережить эту войну. Это было главное, чему научил его отец своей смертью - продолжать жить несмотря ни на что. Вопреки обстоятельствам и наперекор здравому смыслу, когда уже нет ни надежды ни резона. Устало вздохнув, старик отодвинул от себя тарелку с похлёбкой и посмотрел в окно. Мелкий моросящий дождь за неделю превратил холм в неприступную крепость, залив его склоны жидкой и скользкой грязью. Защитники глиняного бастиона, ощетинившись стволами пулемётов и озеленив вершину брезентовыми куполами, медленно, сантиметр за сантиметром врастали в холм. Их противники за последние пару дней уже несколько раз предпринимали бесплодные попытки взять холм штурмом, но всё в пустую. Солдаты карабкались вверх по телам своих товарищей лишь затем, чтобы поймав шальную пулю, вскинуть в последний раз руки, словно бы прощаясь с набухшим от влаги свинцовым небом и скатиться вниз к самому основанию человеческой пирамиды. Покачав головой, Прохор хотел было уже отвернуться от окна, но лёгкое движение у самой кромки каменистой опушки, прямо напротив его неприметного жилища привлекло его внимание. Старик замер в оцепенении. Сомнений быть не могло: там, всего в нескольких десятках метров от его дома он отчётливо видел крадущихся сквозь кустарник солдат. Их коричневые формы сливались с осенней грязью, а лица солдат были усталыми и хмурыми. Никогда раньше ещё никто не подбирался к его жилищу так близко. Пот выступил на лбу у Прохора, а рука сама потянулась к стоявшей в углу винтовке. Нет, конечно их целью был не одинокий, никому неизвестный старик-отшельник: их напряжённые взгляды были прикованы к проклятому холму-людоеду. Ни один из них даже не посмотрел в сторону едва заметной землянки. Рука, до белизны в костяшках сжимавшая ремень винтовки немного расслабилась, а затем и вовсе обмякла. Солдаты осторожно ступая и оглядываясь по сторонам, один за другим выходили на каменистую поляну напротив холма. Они уже успели преодолеть почти половину пути, когда один из них, словно подскользнувшись на мокром камне взмахнул в воздухе ногой и рухнул на спину. Сначала раздался сдавленный стон, а секунды через две, громкий, словно раскат грома выстрел. ―Снайпер! - будто раненый зверь взвыл командир и солдаты бросились врассыпную. Подстреленный боец остался лежать в полном одиночестве на залитых кровью камнях. Его нога была пробита пулей и он стремительно истекал кровью, раскачиваясь и воя от боли. Кто-то из солдат попытался подняться, чтобы помочь раненому товарищу, но невидимый вражеский стрелок быстро отбил у него охоту покидать укрытие. Пули чиркали по камням, выбивая фонтанчики пыли и острых обломков, не давая никому из укрывшихся за ними солдат даже поднять головы. Офицер, сняв с себя портупею, закинул один конец ближе к раненому. Судорожно пошарив вокруг себя липкой от крови рукой, тот, наконец, ухватился за ремень и попытался подтянуть себя к спасительной каменной гряде. Мгновением позже, его правое предплечье взорвалось фонтаном крови и белых осколков кости. Новый, полный отчаяния и боли, пронзительный вопль огласил утренний лес. Третья пуля пробила его бок, где-то чуть выше ремня. Прошло уже не меньше трёх часов, но картина за окном не менялась. Всё тот же мерзкий моросящий дождь, все те же укрывшиеся за камнями солдаты в формах цвета осенней грязи и всё тот же упорно не желающий умирать боец посреди потемневшей от крови поляны. Он давным-давно должен был уже истечь кровью и, тихо соскользнув в спасительное забытье, умереть, как это делали сотни, если не тысячи таких же молодых как и он парней до него. Но по какой-то непонятной никому причине он продолжал жить. Он тихо постанывал, время от времени шевеля руками и ногами, словно напоминая товарищам, что он всё ещё здесь, что он не оставил, не бросил их посреди мокрого осеннего леса. Солнце уже клонилось к горизонту, готовое вот-вот упасть за гряду далёких снежных гор, а раненый солдат всё ещё жил. Он был не менее упрям, чем сам Прохор. Такое же необузданное и бессмысленное желание жить, такая же несгибаемая воля. Невольно, Прохор бросил взгляд на культю, которой оканчивалась его левая рука. В тот день, когда он отправился за продовольствием в деревню, он потерял больше, чем просто несколько старых волчьих шкур. Пуля, попавшая в кисть, раздробила кость и единственным способом остановить начинавшуюся гангрену было избавиться от руки. Иронично, но именно потери мостят порой дорогу к победе. И именно эта потеря, протянув Прохору руку помощи, указала ему единственный в его положении способ выжить. Опасаясь, что под покровом темноты вражеские солдаты попытаются спасти своего раненного товарища, расчётливый снайпер холоднокровно оборвал его земной путь, одновременно окончив его страдания. Пуля вошла где-то между нагрудными карманами гимнастёрки, заставив бойца дёрнутся в последний раз и навсегда замереть, расслабленно вытянувшись во весь рост. Утро выдалось на редкость туманным, да и надоедливый дождь, наконец, утих. Всё это было как нельзя кстати для Прохора. Одев тулуп, собственноручно сшитый им из волчьих шкур, старик, скрипнув дверью землянки выбрался наружу. Он мог не опасаться далёкого стрелка на холме: в такой туман тот едва бы различил неприметную сгорбленную фигуру в залившей низину молочной дымке. Неспешно ковыляя, отшельник направился к каменной опушке, где накануне на его глазах разыгралась кровавая драма. Молодой солдат лежал, неестественно подогнув под себя правую ногу и раскинув в стороны руки. На вид ему было не больше семнадцати. Неподалёку от него лежала мокрая от утренней росы винтовка. Прохор подобрал оружие, деловито проверив затвор, и по-хозяйски закинул её за плечо. Старик привык с благодарностью принимать всё, что дарил ему лес. Внезапно, рука солдата легонько дёрнулась и он едва заметно приоткрыл глаза. Прохор застыл, в недоумении уставившись на неожиданно вернувшегося к жизни покойника. Молодой боец снова закрыл глаза и попробовал пошевелить ногой. Такого упрямства Прохор никак не ожидал. Старик сделал шаг вперёд и, присев на корточки перед юношей, принялся его разглядывать. Обрамлённые сеточкой морщинок, постоянно прищуренные и слезящиеся от старости глаза неподвижно застыли на искалеченном, сражавшимся за свою жизнь теле. Раны были страшными: любая из них могла стать смертельной сама по себе, но несмотря на это, солдат продолжал жить. Он снова открыл глаза и посмотрел на Прохора. Их взгляды встретились. ―Помогите, - едва слышно прохрипел он сквозь пузыри выливавшейся толчками изо рта крови. - Пожалуйста... Прохор ничего не ответил и молча отвёл взгляд. У него было правило: он никогда не разговаривал со своей пищей. |
|