...мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой
долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на
смерть.
Эрих Мария Ремарк. "Три товарища"
Пролог
Вечность. Многогранное слово, которое заставляет кое о чем задумываться. не о том, что будет завтра и было вчера. а о том, что будет тогда, когда меня не станет. это на самом деле сложно себе представить. ведь, временами кажется, что до твоего рождения мира не существовало, или все было совершенно по-другому. или, что с твоим уходом, и мир исчезнет. представить себя прахом, а мир - продолжпающим существовать...как вообразить себе, что ты не вечен, что рано или поздно Она придет. кто она? да понятно кто...
а что, если жизнь уже закончилась? что, если тебя больше нет, но ты продолжаешь себя ощущать в этом мире? что, если ты призрак? имеешь ли ты права в этом мире?имеешь ли ты право любить?имеешь ли ты право жить?...
существование за гранью. что там на самом деле? что ты видищь там?
ведь...это вечность...или...Бесконечность? что скрывает знак перевернутой восьмерки? что длиннее чем бесконечность? можно ли ее пережить? и...любовь...как любить, если тебя уже нет, когда...
...когда ты умираешь...
...когда в самый последний момент, когда ты верищь в ЕЕ (понятно, чье) существование, ты...любишь...
и тогда ты понимаешь, в чем самая страшная проблема человека: одной жизни мало. Целой жизни мало для настоящей любви...
Говорят, что Призраком ты стаешь тогда, когда сам осознаешь свою безысходность, что это не просто неизлечимая болезнь. Это нечто большее, чем физическое умирание. Прежде всего, умирает твой разум, а это самое страшное, когда больше нельзя думать и представлять...
Может, в моем случае именно так и должно было быть, но произошло все по-другому. Я стал призраком в тот момент, когда узнал причину необычайно сильной боли в голове. Не язва, как я себя тешил. Неоперабельный рак мозга. Я не врач, никогда не учил медицину, и раньше почти не слышал слово "неоперабельный". Но теперь я знаю об этом почти все. Не потому, что где-то прочитал. Нет, я просто прочувствовал.
- Это неоперабельный рак мозга, - сказал доктор, внимательно на меня посмотрев, - собственно, мы редко говорим пациентам их окончательный диагноз, переживая за их психику. Но, видимо, тут особый случай, Слава.
- В чем же он заключается, Иван Прокопьевич? - спросил я.
- В том, что ты не просто мой пациент, ты сын моих... учеников.
Он хотел сказать - лучших учеников, но промолчал. Я не знаю, почему именно, но мне кажется, что он хоть немного, но дистанцируется от меня. В противном случае, ему пришлось бы мне сочувствовать, а это не его этика.
Мои мама с папой долгое время учились у профессора, в какой-то мере, их можно назвать его лучшими учениками. Учились они и в самом деле хорошо, подавали огромные надежды. А, кроме того, симпатии им придавало то, что они оба всегда были вместе, как бы дополняя друг друга. Кто знает, каких высот они достигли б, если не одно маленькое обстоятельство. Я. Наука требует больших жертв, в медицине, онкологии, это особенно чувствуется. Прогрессирующая отрасль, она занимает много времени на свое изучение. Когда же появился я, много времени было упущено на воспитание и тому подобное. Они принесли в жертву науку ради меня, хотя могло бы быть и наоборот. Я не думаю, что профессор все еще держит зло на них. Нет, он прекрасно понимает, что на пути счастья наука не должна стоять. И все же, скорее всего, он был разочарован.
Как бы там ни было, теперь я стал его пациентом, и это смущало его.
- Понимаешь, Слава, не знай я тебя с пеленок, мне, может, и легче было бы говорить это, но ты все же особенный. Ведь, оглашать смертный приговор близкому человеку, куда тяжелее, чем самому себе. Может, в жизни каждого врача наступает такой момент. Для меня он наступил тогда, когда мне дали результаты анализов. Крепись, сынок, ничего хорошего я тебе сказать не могу. Это рак, неизлечимая его форма. Операция не просто не поможет: почти всегда в таких случаях пациент умирает под скальпелем.
- Я умру? - в моем голосе не было обреченности или истерики. Я находился где-то далеко отсюда, не совсем вникая в то, что он говорит.
Если бы вникал, то не задал бы этого вопроса. Он застал Прокопьевича врасплох. Все же не нужно было этого говорить. Получается, что ему пришлось оглашать приговор дважды.
- Сынок, пойми меня правильно. Я сделаю все возможное, чтобы спасти тебя. Но врать я не хочу. Это практически конец. Вполне возможно, что мы лишь облегчим страдание, но в финале...
- Я знаю, что в финале, Иван Прокопьевич. Не нужно лишний раз об этом говорить...
Несколько секунд мы молчали. Он хотел что-то сказать, но толком не знал, что нужно говорить. Я должен был что-то спросить, но единственный вопрос, который вертелся у меня на языке, был очень непрост, чтоб его задавать.
А что делать еще, если не знать самого главного?
- Сколько мне осталось?
Он даже не глянул в мою сторону. Он повернулся к окну и сделал вид, что что-то там разглядывает на улице. Отвечать ему было непросто, но я, наверное, смотрел ему в спину таким испепеляющим взглядом, что он не выдержал.
- Месяц, максимум полтора. Большую гарантию я дать не могу.
Значит, у меня тридцать дней. Что ж, я рассчитывал на год или два. Вот так вот.
- Как все будет происходить? - спросил я, осмелев. Не то чтобы мне было все равно, но если уж умирать, то я имею право знать, что меня ожидает.
- Сложно сказать. - Ответил он, повернувшись ко мне. Глаза его были красными, и он упорно прятал их от меня. Неужели он готов расплакаться? Не верю. У каждого человека это происходит по-разному. Мне даже сложно сказать, что происходит с человеком, у которого рак...Какое слово...Он...увядает, что ли. Медленное угасание с периодическими приступами острой боли. К концу она будет становиться сильнее, но ты к ней привыкнешь, и за счет этого тебе станет немного легче...- он смутился - в физическом плане, я имею виду. Извини.
- Не извиняйтесь, я понял, о чем вы хотели сказать. Так я буду проходить процедуры какие-то?
- Вообще-то, мы ложем таких пациентов на койку, но, как по мне, это бессмысленно. Человек все равно умирает, ему не становится легче, а последние дни свои он проводит в четырех стенах...
- Значит, вы меня не будет класть?
- Если ты сам этого не захочешь.
Мы снова замолчали. Спрашивать больше не о чем было. Я теперь знал, что со мной, но разум по-прежнему в это не хотел верить. Он ничего такого не говорил, вроде: нет, этого не может быть, я так молод и еще хочу жить...Все это он говорил потом, а в этот момент я смотрел на все глазами спокойной обреченности. Это конец. К чему еще целый месяц мучения, если все равно там - за чертой, ничего нет. Зачем жить?
Пришло время прощаться. Каждые три дня я должен был приходить сюда, в раковый центр. Профессор пообещал, что сделает все, чтобы облегчить мои страдания. И слово свое он намерен был держать.
Уже в дверях, стоя к нему спиной, я спросил о том, что меня мучило намного сильнее, нежели рак желудка:
- Иван Прокопьевич, - спросил я, - если бы мои родители были живы, было бы вам тяжелее оглашать мой приговор?
Я по-прежнему стоял спиной к нему. Но, клянусь, я словно почувствовал, что смотрит не в спину мне, а куда-то в пол. Так прошло несколько минут.
- Иван Прокопьевич, вы жалеете сейчас о том, что их нет.
- Я много лет тоскую по ним, и отдал бы все, лишь бы вернуть их. Но сегодня я впервые рад, что их не стало. И ты сам знаешь почему. Прости, это не кощунство, это...
- Я знаю, что это, - сказал я и вышел, закрыв за собой дверь.
1
Отвратительная жидкость текла по моему пищеводу и попадала прямо в желудок. Это была не просто водка. Самый настоящий спиртяга, плохо разведенный, от того горло мое он жег ничуть не меньше, чем опухоль в голове.
Сколько себя помню, водку пил всего несколько раз в жизни. Первый раз, если не ошибаюсь, классе в восьмом на празднике восьмого марта. Да и то, не водка то была, хотя тогда нажрались все, как только могли. То была суббота, мы собрались почти всем классом и конкретно гульнули. Кто-то привез бидон бражки. Как можно догадаться, этого хватило. Тогда я чуть не умер. Рвало меня три дня, и, слава богу, Иван Прокопьевич не заложил меня родителям, когда меня привели в больницу. Сказал, что сильное пищевое отравление.
Потом, помню, пил на выпускном. Выпил немного, но мне много и не надо было. Нет, я не нажрался и не опозорился тогда. Нет, выпил немного, и понял, что хватит.
Зато оторвался через пару месяцев, когда поступил в университет. Там уж сам бог велел пить. Сколько выпили, не помню, но мама говорила, что всего пойла было литров восемь-девять.
В последний пока раз пил на собственной свадьбе. Опять же, немного. Держался как-то. Не мое это, вот и не злоупотреблял никогда водкой. Все больше как-то мартини да красное вино.
И вот теперь я снова напился. В последнее время я слишком много пью. Не потому, что стал алкоголиком. Это для того, чтобы не чувствовать адскую боль в голове. Раньше такого не было, но теперь мне все чаще кажется, что внутри головы кто-то поселился и теперь живет там, постепенно съедая мой мозг. Из-за этого я уже несколько ночей не сплю, практически ничего не ем и ничего практически перед собой не вижу. Побочный эффект - кратковременная слепота. Солнечный свет меня пугает. Он режет глаза.
Прежде водка помогала, но сегодня произошло то, чего я больше всего боялся. Организм не стал ее больше принимать, и вся она шла назад. Я попробовал выпить вина, но с тем же успехом я мог выпить вишневого компота. Про более слабые напитки я не говорю. Сегодня пришлось брать медицинский спирт и вливать в себя.
Я заорал, как только мог от нестерпимой боли в горле. Клянусь, я никогда не согласился бы на подобное, если бы не эта боль в голове. Только таким образом я мог заглушить ее. Пусть уж лучше огонь в горле, чем этот молот...
Меня замутило и в глазах ненадолго потемнело. Я никогда не пил спирт, и понятия не имел, сколько его пить надо. Видимо, я выпил чересчур много.
Ноги подкосились моментально, но я, не помня себя, во второй раз глотнул спирт. В этот раз горло болело не так сильно, но желудок буквально взвыл. Стоять на ногах я больше не мог. Потому повалился на пол. Вы не поверите, но в этот момент у меня не было сил даже перевернуться на бок.
Я тяжело дышал, умоляя бога только об одном - чтоб он дал мне возможность уснуть. Во сне я не чувствовал боли...
Но уснуть я не мог. Сквозь тяжелое дыхание, я слышал, как ноет желудок. Живот мой втянулся, и почти перестал существовать. То же самое было и с щеками. Они впали и просто не были видны. Зато хорошо выделялись скулы. В те редкие моменты, когда я смотрел на себя в зеркало, я казался себе похожим на Чикатило...
Двадцать восемь дней. Четыре недели.
Я держался из последних сил. В желудке не было ровным счетом ничего, кроме водки и спирта. Что еще там могло быть? Однако желудок настойчиво просил к унитазу.
Я не намерен был сдаваться так быстро. Буквально на ощупь я взял пузырек, но, к своему удивлению, обнаружил, что это не жидкость, а что-то другое. Таблетки.
Где-то на инстинктивном уровне я понял, что это: клофелин. Уже не помню, как он у меня оказался, а только мысль, которая мелькнула у меня в голове, перебила разом все сомнения. Да я и не думал вовсе, моментально все решил.
Приподнявшись на колени, я все же нащупал второй рукой пузырек со спиртом. Открыл банку с клофелином и, не считая, бросил в рот почти все, что там было, одновременно запивая это дело спиртом.
К чему мучения? - думал я. Лучше уж оборвать все разом. Что-то удерживало меня раньше от такого шага. Вряд ли это был страх. Мне теперь сам дьявол не страшен. Наверное, просто боль не так сильно донимала. Она не была такой, как в этот вечер. Теперь я был готов к тому, что должно произойти через несколько минут. Просто уснуть. Никакая боль не победит банку клофелина...
Меня вырвало еще до того, как спирт оказался в желудке. Что там такое лезло наружу, я не помню. Это было отвратительно - мое тогдашнее состояние. Даже сложно описать этот ужас. Тошнота, резкая головная боль, мертвое горло.
Но самое главное - обида оттого, что даже теперь, когда уже плевать на все, ничего не можешь с собой сделать. Даже убить себя. У меня потекли слезы из глаз.
Я повернулся на спину и стал смотреть в потолок. Не знаю, что я мог там увидеть, а только я видел Ирину. Сегодня, почему-то, я увидел не Майю, а свою бывшую жену.
- Ты смотришь каким-то особенным взглядом. - Говорила мне Ира после того, как мы выпили вина и стали разговаривать, смотря друг на друга.
- Может, это от того, - предположил я, - что я выпил.
- Нет, я говорю не об этом конкретном моменте. Ты всегда смотришь по- особенному.
- Интересно, как же? - Не знаю, к чему она клонила, но было весьма забавно, я решил немного поиграть с ней.
- Ты смотришь оценивающе...
- ...Так смотрят руководящие работники, милиционеры и незамужние жен...
- Перестань, Славка, я же серьезно, а ты не придумал ничего другого, как вспомнить кино.
- Ну так похоже ж ведь!
- Слава. Ты действительно смотришь оценивающе...
- С чего ты взяла?
- Я же вижу, как ты смотришь.
- И как?
- Ты смотришь исподлобья, чуть наклонив голову набок, и прямо в глаза...
- Ну и что?
- Что ты оцениваешь во мне, в людях?
- Тебе это действительно интересно? - спросил я.
- Интересно.
Я немного подумал.
- Я пытаюсь понять, о чем ты думаешь.
- И как, по-твоему, о чем я думаю?
- Понятия не имею. Мне все хочется спросить тебя, но у меня не хватает смелости...
- По-твоему, я говорю одно, а думаю совершенно другое?
- Я этого не говорил, но временами у меня складывается такое впечатление, ведь это ты по-особенному смотришь!
- Ну, значит, мы стоим друг друга...А что, если я скажу, что говорю то, что думаю?
- Я тебе не поверю.
- Я такая коварная?
- Ты такая красивая. А красивым женщинам верить нельзя.
Ира и в самом деле была красивой. Дело не в какой-то особенной ее черте лица, фигуры. Все в комплексе. Она из тех женщин, которые обладают холодной, ледяной красотой. Глаза не грустные - они строгие и серьезные. Губы плотно сжаты, словно говорят: поцеловать их можно лишь тогда, когда они сами того захотят. И брови, словно две дуги, - они были не просто так, они подчеркивали эту строгость, эти молнии в глазах.
Хотя, не за эти глаза и не за брови она мне нравилась. Может, дело в характере. Она умела быть разной. И доброй, и строгой, и нежной, и холодной. Будь это игрой, я быстро привык бы к ней, потерял интерес. Но игрой это не было. Все совершенно естественно: если она строгая, то оттого, что сердилась. И так далее. Но не дай бог ее разозлить...Нет, не стерва. Просто строгая. Вот так.
- Чего же ты притащил меня в этот ресторан, если мне нельзя доверять?
Мы и в самом деле сидели в ресторане. То был особый вечер, а потому и обстановка должна была быть соответствующей. Без всей этой фигни со свечами, оркестром...Пускай будет только вино, она, я и ночной город. В это время, как нам повезло, больше не было посетителей, а потому нам никто не мешал. Крыша, терраса. Я постарался создать подходящую обстановку.
- Ну, допустим, я решил тебе полностью довериться.
- Именно потому мы на крыше? Сколько под нами этажей?
- Двадцать восемь. Это самый высокий ресторан в городе.
- Но для чего?
- Для того, чтобы сказать тебе кое-что.
- Что же?
- То, что я люблю тебя.
- Она улыбнулась искренней улыбкой.
- Я это знаю, Слава, ты говорил мне это, я тоже тебя люблю...
- И то, что я хочу видеть тебя своей женой...
Я закрыл глаза и больше не видел Ирину. С тех пор, как она ушла от меня три месяца назад, многое, если не все, полетело в пропасть. И не только мое здоровье. Как мне кажется, не может быть простым совпадением то, что Ира ушла, а опухоль в моей голове поселилась. Я сильно переживал ее уход, перенервничал...Хотя, конечно, дело может быть совершенно в другом.
Ира стала моей женой, по ее словам - с радостью. Я не сомневаюсь в ее искренности, тогда она действительно говорила правду.
А вот потом...Потом началось постоянное вранье, которое терпеть было невозможно. Вроде и по мелочам, но она постоянно говорила неправду. Словно, по-другому нельзя было. Ну зачем, в самом деле, говорить, что едешь к родителям, ежели на самом деле прешься к подружкам? Мне-то какая разница, это не принципиально.
Еще позже Ира стала открыто врать по поводу того, что любит меня. Человек чувствует, что его обманывают, говоря "я люблю" без искренности. Вот и я не дурак. Почувствовал. Может, дело в привычке было. Кто ж теперь разберет? Ну не хотела она бросать все...
Пока не появился другой мужчина. Его появление я почувствовал мгновенно и не стал устраивать сцен. Прямо спросил. Она прямо ответила, после этого мы разошлись.
Только вот...Что-то заставляет меня видеть Иру в самые тяжелые моменты болезни. Видимо, не так все просто...
С каждым новым днем приступы стали повторяться все чаще и все нестерпимее. Глушить боль спиртным я больше не хотел, еще меньше мне хотелось глотать всякую гадость для того, чтобы отправиться на тот свет. Парадоксально, но мне почему-то не хотелось умирать именно сейчас. Если я не умер этой ночью, то, может, есть смысл пожить еще. Доктор что-то говорил о том, что боль станет привычным делом, но за первые пять дней я не успел к ней привыкнуть.
Я сидел в приемной доктора и молча смотрел в стену. Обычные серые обои с зайцами из мультика. Я был, словно в трансе и просто не мог сразу понять, что это за обои и откуда они мне знакомы. Вот просто в прострации...
Только спустя минут пятнадцать до меня дошло: точно такие же обои висели в моей детской комнате двадцать лет назад. Помнится, всегда, перед тем, как уснуть, а без света в первые годы жизни я не засыпал, долго пересчитывал этих зайцев. Вернее, мне казалось, что пересчитывал, ведь тогда считать я еще толком не умел, потому в моем понимании перечитывать означало пройтись глазами по этим зайцам. Не знаю, почему это так четко отбилось в моей памяти, а только каждый раз, когда я вспоминаю дом, всегда первым делом представляю не маму с папой, а этих несчастных зайцев. Потом я почти каждого из них, к которому мог дотянуться изрисовал фломастером. Потом обои переклеили, и зайцев не стало.
Вспоминая теперь то время, я невольно понимаю, что многое потерял уже тогда, в возрасте пяти лет. Что-то с самого начала пошло не так, и детства, как такового у меня не было. То есть, были игрушки, развлечения, потом школа...Но какого-то осознания себя ребенком не было и в помине. Мои родители, всегда такие серьезные, казались мне каким-то образцом, к которому стоит тянуться и подражать. Они редко позволяли себе улыбаться, потому и мало смеялся. Понимаете, даже какого-то элементарного чувства юмора не было...В другом я старался подражать родителям, когда все воспринимал с хладнокровным равнодушием. "Ты получил двойку, Слава? - говорил папа абсолютно безэмоционально. - Хорошо, сегодня гулять не пойдешь, будешь учить уроки на завтра и послезавтра..." Они никогда не кричали на меня. Сколько себя помню, у нас никогда не говорили громче, чем при тихой беседе. На крик никогда не срывались. Это передалось мне в наследство.
А ведь на самом деле все должно было быть по-другому, как мне кажется. Получил двойку? Ну, дать подзатыльник, этого было бы достаточно. Запрет на игры таил в себе куда более злое наказание. И проявлялось оно в том, что уже годам к десяти я потерял всякий интерес к игрушкам, улице, развлечением. Мне просто этого не хотелось. Вместо этого я погружался то в книги, то в телевизор. Наверное, я должен быть благодарным родителям за то, что они воспитали меня без битья неглупым, в общем-то, человеком. Но, почему-то, я такой благодарности не ощущаю.
Но больше всего мне хочется упрекнуть моих покойных родителей за мои сны. Какие-то странные и непонятные, мне все мое детство снились раковые опухоли. Я видел их в виде лохматых и зубастых существ, которые пожирают человека изнутри. Столько раз я слышал слово "рак", что буквально привык к нему. По ночам этот рак, с клешнями, приходил ко мне во сне. Это на самом деле ужасно. Не рак, снившийся мне, а сам факт того, что был лишен нормальных снов...Многое я бы сейчас отдал за то чтобы в детстве мне снились нормальные сны...
Из кабинета вышла какая-то девушка и прошла мимо меня. Глаза ее были очень печальны, и, казалось, смотрела она этими глазами куда-то сквозь стену. У многих людей такое бывает, что их взгляд, кажется, не сфокусирован на чем-то конкретном, а смотрит в никуда. Ростом она была чуть пониже меня, волосы собраны в хвост.
Тогда я обратил внимание первым делом на лицо волосы рост, но не увидел другого. Ее руки. Может, я просто не привык к тому, чтобы смотреть на руки человека, вот и тогда не глянул. Потом, чуть позже, я увидел, что кончики пальцев покрыты черной сажей. Словно она таскала угольки...
Как я сказал, она прошла и даже не глянула на меня. Она вообще никуда не смотрела, и, если б не двигалась так уверенно, можно было бы подумать, что она слепая.
Я смотрел ей в спину и не сразу услышал, как доктор зовет меня.
- Наверное, это реакция мозга на то, что в нем происходит.
- О чем это вы? - спросил я.
- О рассеивании внимания.
- О чем?
- Ты не сразу меня услышал, когда я тебя позвал. Мне пришлось позвать тебя четырежды.
- Простите...
- Не извиняйся, это не твоя вина. Как ты себя чувствуешь?
- Честно?
- Ну, разумеется. - Не понял он чувства юмора.
- Если честно, то отвратительно. Я почти не сплю и не ем, а в голове такая боль, что хочется эту голову оторвать.
Он молчал, а я продолжал:
- А еще мне все чаще хочется напиться до чертиков, чтобы поскорее уснуть, потому что терпеть это, уже нет сил.
- Не надо пить, это тебе навредит...То есть...
Но было уже поздно, сказанного не воротишь. Я бы мог разразиться такой тирадой по этому поводу, но у меня элементарно не хватало на это сил.
- Вы думаете, меня это пугает? Вы понимаете, что в сейчас такие слова либо смешат, либо раздражают... " -Вас в каком гробу хоронить? - Дайте подумать...значит так, цинковый дольше сохраняется, а деревянный полезный для здоровья..."
- Не паясничай. Я хочу тебе помочь. Если я говорю, что алкоголь тебе может навредить, то так оно и есть.
- Да? И каким же образом?
- Здоровее ты не станешь, а боль будет лишь усиливаться...Послушай меня, через несколько дней пойдет обратный процесс и тебе немного полегчает.
- С чем это связано?
- С омертвением клеток головного мозга, с замыканием и умиранием нервных окончаний.
- То есть я вообще ничего не буду чувствовать?
- Нет, будешь, но в некоторой заторможенности процессов. Словно в тебя вкололи снотворное, и ты постепенно засыпаешь...Ой, черт!
Он схватился за голову.
- Что такое?
- Перед тобой тут была одна девушка. И она кое-что забыла у меня.
- Что?
- Сумочку. Я попросил ее положить сумочку, чтоб та не мешала, и вот...
- Может, ее можно догнать?
- Но я не побегу за ней, у меня просто сил не хватит...
- Может, у меня хватит?
Она шла, совершенно не спеша по больничному парку, и все так же никуда не смотрела. Вернее, как мне показалось, она смотрела не прямо перед собой, а куда-то туда, куда мой взгляд, например, достать не мог. Было такое ощущение, что она ни о чем даже не думает, а если и думает, то вовсе не о том, что происходит вокруг. Не замечала она ни деревьев, ни неба, ни солнца, ни того сумасшедшего пения птиц какое бывает лишь в мае. Ведь, когда я несколько раз окликнул ее, она не услышала. Тут же я вспомнил о том, что только что и сам не услышал глосса доктора, когда он звал меня.
Наконец, я догнал ее и поравнялся с ней. Она на удивление спокойно это восприняла, словно ждала, пока я догоню ее.
- Вы...забыли это у доктора, - сказал я, едва дыша, - думал, что не успею вас догнать...
- Моя сумочка? - сказала она удивленным, но в то же время достаточно спокойным и в какой-то мере равнодушным голосом. Так, словно точно так же знала, что я вот сейчас прибегу к ней и отдам ее сумочку. - Спасибо. Я и думать о ней перестала, а вы кто?
Вот так вопросик? Нет, конечно, рано или поздно можно было задать его, но я не ожидал так скоро...
- Да, в общем-то, никто, пациент доктора Петрова, а вы...
- Я тоже, уже три недели хожу к нему каждые три дня.
Что? И она тоже? Мне казалось несправедливым то, что я в достаточно молодом возрасте заболел, но мне уже было почти тридцать, а эта девочка...Сколько ей? Восемнадцать, двадцать? Раньше говорили, что рак поражает лишь пожилых людей, потом - тех, кому от сорока, теперь же эта болезнь убивает даже младенцев.
- А вы...
- Какие-то разрушения в мозгу, говорят, оперировать нельзя...
Господи, она говорила это так, словно рассказывала о своей собаке, у которой завелись блохи! Равнодушие? Или...Может, безысходность?...
- У вас тоже? - весело прощебетала она.
- Да...- я был немного смущен, но она, видимо, уже забыла эту тему, или поспешила ее сменить. Хотя, глядя на нее, я не был в этом верен, слишком уж беззаботно она выглядела для того, чтобы чувствовать конфуз.
- Как вас зовут? - мы продолжали идти по парку, и только много позже я понял, что тогда мы шли по кругу. Не думаю, что она преднамеренно выбрала этот путь. Скорее, это получилось спонтанно.
- Вячеслав...Слава, я не привык к полному имени...
- А я - Майя Синицына. Можно, просто Майка или Белка.
- Почему Белка?
- Прозвище такое, в школе дали. Непоседой всегда была...
Ну, то, что она была непоседой, было где-то даже очевидным, учитывая то, как легко она могла поменять тему для разговора. Как я потом убедился, настроение у нее тоже менялось весьма часто. Хотя, разумеется Белкой я ее не звал. Не то прозвище. А вот Майя...
- Это потому, что вы родились в мае?
- Нет, я родилась в августе, меня так назвали просто потому, что это красивое имя...
Обычно ведь как бывает, называют человека в чью-то честь, а тут потому, что имя красивое и редкое.
- Очень приятно, Майя. Куда вы направляетесь?
- А вы?
- Ну, вообще-то, я никуда не собирался направляться, просто так вышло, что побежал за вами...
- Я никуда не направлялась. Просто гуляла по парку мнге нарвится гуля здесь воздух очень чистый, от него отдыхаешь. И кроме того, тут очень легко рисуется.
- Вы рисуете?
- Да...Вы не поверите, но никогда в жизни не рисовала. Вот просто не брала карандаш в руки, а если и брала, то ничего не получалось. Я совсем не творческий человек, даже почерк у меня какой-то корявый. А тут вот как-то схватилась за карандаш, начала выводить линии, потом соединила. Одну, вторую, третью, получился цветок. Потом это настолько увлекло, что теперь я почти не могу без карандашей и бумаги. Все рисую что-то. То, что вижу перед собой: мосты, памятники, церкви, деревья. Если бы мне сказали, что это возможно я бы не поверила... А вы чем занимаетесь?
- Я переводчик. Беру тексты на дом и перевожу на заказ.
- И какими языками вы владеете помимо русского?
- Английский, немецкий, испанский, немного французский. До последнего времени занимался изучением японского и финского...
- И что же? Почему не занимаетесь?
Потому что помру скоро, смысла в изучении больше нет! Естественно, этого я ей не сказал. Мне вообще не хотелось касаться темы моей болезни, так что я увернулся от прямого ответа:
- Да так, решил отдохнуть немного...Вы не желаете перекусить. Я подумал, что, может быть, после такой прогулки можно было пригласить вас в какое-нибудь кафе...
- Тут есть одно неподалеку...
2
Я из всех сил старался перебороть головную боль. Улучшения не было, несмотря на то, что говорил доктор. Прошло тридцать два дня, следовательно, из тех четырех с небольшим недель, что мне были отведены, я прожил четыре с половиной. Для меня они тянулась, словно столетия, не меньше.
Огромные тиски сжали мою голову и не хотели отпускать. Внутри что-то звенело противным звоном, а уши горели, как при температуре. Собственно, я уже почти сутки сильно температурил, но я не обращал внимания на жар. Это было собственно, почти ничто, по сравнению с тем, что происходило с остальным организмом. Я почти высох, так, что превратился в щепку, которую уносит ветром. Когда я в последний раз ел? Не помню, кажется дня три тому назад. Или неделю...Теперь для меня время исчезло. Вместе с болезнью пришла непонятная тягучесть минут, когда они словно застывают на одном месте, каменеют. Неужели это и есть вечность?
Курить...Миллион сигарет, даже. Когда одна способна убить...Жить? А зачем, какой в этом смысл, когда нужно умереть...Когда хочется умереть...
Просто не жить...Майя. Теперь так далеко, с ней было легче, но почему же она ушла? Почему так быстро...
Удар, еще удар по голове, молот все сильнее бьет по ней.
Я наклонился, чтобы взять пузырек с таблетками, внутри оставалось восемь таблеток, ровно на два раза, но я не мог терпеть и бросил в себя все, чо там было. Улучшение не наступило.
Молот превратился в бур и теперь дырявил меня насквозь. Потом и его не стало, зато пришел червь, который пролез в образовавшуюся дырку и начал грызть меня...
Комната превратилась в одну узкую стенку, которая наваливалась на меня. Я закрыл лицо руками, но все рано почувствовал, как стенка падает прямо на меня.
Каким-то образом я оказался возле кровати. Ползком, на карачках я несколько минут лез к ней, пока не...Снова молот...Пусть уж лучше так, чем этот червь...Какой же разной бывает боль на самом деле...
Собственно, улучшение наступило спустя неделю после того, как я узнал о болезни. Это произошло весьма предсказуемо, но доктор предупредил, что на заключительной стадии боль вернется, и что она будет куда сильнее, чем в самом начале.
Следовательно, это конец, заключительная фаза будет тянуться несколько дней, после этого... Несколько дней, почему так долго?
Я закрыл глаза. Майя...
- Наверное, я должна была родиться в мае, - сказала она, потягивая кока-колу из трубочки, - не зря ж меня так назвали...Мне кажется, имя очень сильно влияет на характер человека и даже на его повадки.
- Ты в этом уверена? - Спросил я.
- Да, конечно! Ты не представляешь, как я люблю май! Для меня это единственное время года, когда можно нормально пожить. В эти тридцать дней я освобождаюсь от всего, что меня сковывает. Всего тридцать дней, но оно того стоит...Дело не в самом мае, наверное, а в чем-то другом. Например, в самом моем характере. Он весьма подходит для этого месяца. Иногда мне кажется, что я это не я, хочется представить себя в какой-то другой роли, не Майей Синицыной, а кем-то другим, кем я не являюсь на самом деле. В детстве я часто играла такие роли. Не для кого-то, сама для себя. Бывало, выйду на улицу и хожу, спрашиваю прохожих, как пройти туда-то и туда-то, дескать, я не местная. Или любила притворяться иностранкой. Английский-то я хорошо знаю. Вот подойду и начну говорить с кем-то на английском.
- Зачем?
- На меня смотрели, как на диковинку. Как на человека из другого мира. Из другой жизни.
- Все равно, я этого не понимаю.
- Этого почти никто не понимал никогда. Мои одноклассники часто прикалывались над моей манерой ходить и смотреть непонятно куда. Это осталось до сих пор. Чего только я не наслушалась по этому поводу. Дескать, идиотка, ненормальная, ни о чем не думает...А если бы я сказала, что думаю, и думаю постоянно, они поверили бы мне?
- Сомневаюсь. - Ответил я. - Люди - странные существа, и они видят лишь то, что хотят видеть...
- Может, они хотели видеть во мне то, что видели, но на деле ведь было не так.
- О чем же ты думала?
- Обо всем, что только могла себе представить. Иногда мои мысли имеют осмысленный характер: я думаю о том, что буду делать завтра или через год, что приготовить себе на ужин или где достать книгу, чтоб приготовиться к семинару. А бывает, что в голову лезет такое, о чем стыдно даже вспоминать. Иногда я представляю себе, что сделала бы, если б мне дали возможность прожить эту жизнь еще раз, чтобы я исправила.
- Но что же тут такого? - возразил я. - Многие думают об этом...
- Да, но я представляю себе, что родилась снова, и осознаю себя даже тогда, когда я младенец. Мол, человек, переродившийся заново...Или, вижу себя человеком из другого времени, в другом столетии, как бы я там жила...
- Нет тут ничего особенного, - поспешил сказать я, - это в порядке вещей. Человек, не зацикленный на повседневности, часто думает о том, о чем думаешь ты. Тут ничего предрасудительного нет...
- Вроде и серьезный взрослый человек, должна думать о том, как бы хорошо выучиться...Мне так нравится учиться.
- Нравиться?
- Я очень люблю свой университет. - Говорила Майя, снова потягивая кока-колу из трубочки. Мы оказались в ближайшем Макдоналдсе и теперь улепетывали гамбургеры. Странное дело, впервые за несколько дней я смог взять что-то в рот, видимо, это связано с тем, что я хорошо прогулялся на свежем воздухе. - Может, это и дико звучит, но мне нравится учиться.
- А что ты изучаешь?
- Международное право. Со стороны, может, и дико звучит, но еще в школе я увлеклась этим, ходила на специальные курсы, потом поступила, теперь вот уже второй год доучиваюсь. Это на самом деле очень интересно - изучать то, как государство строит свою политику, какие для этого использует правовые механизмы. Ведь, на примере многих стран, и мы могли бы строить свою политику, а так, пока что мы даже учиться не хотим...
- Твои слова бы нашему президенту в уши...
- Я единственная на курсе, кто нормально относится к своей учебе.