Аннотация: Это набросок аспирантского реферата по философии, который я, видимо, так и не заставлю себя сократить. Поэтому с радостью принимаю любые замечания и критику!
ВВЕДЕНИЕ
В современных условиях тесного, маленького мира, когда причиной успеха или неудачи может стать любая случайность, и когда взаимосвязанными кажутся едва ли не все события в мире, человеку, принимающему любое решение, полезно обладать максимально полной информацией о контексте этого решения. В условиях дефицита ресурсов и информации важным может оказаться что угодно. И как ни странно, когда есть все условия для работы и весь мыслимый и немыслимый комфорт, человек наиболее остро начинает ощущать дефицит подлинного, человеческого переживания, без которого теряется смысл любой деятельности.
В этой связи стоит отметить, что менеджмент как человековедческая учебная дисциплина вовсе не ограничивается описанием теоретических основ и инструментария деятельности, присущей только менеджеру. В свою очередь, менеджмент как человековедческая практика должен включать в себя и осмысление деятельности, и передачу этого смысла другим. А потому менеджер должен обладать широким (и пополняемым) кругозором в различных областях знания, прежде всего гуманитарного, а также в области культуры и искусства.
Где б руководству компаний найти таких менеджеров, которые при этом умели бы выполнять собственную работу? И как не дать себе самому стать банальным, но довольно дорогим "приложением к компьютеру" и уметь правильно поставить себя в сложном и многогранном мире, где даже культуру в основном "потребляют", а не творят?
Эта проблематика кажется нам очень современной, но она не так уж нова. Философы разных эпох искали корни противоречий между культурой и цивилизацией, а некоторые даже видели в них причины исторических событий. С позиций довольно прагматичного современного общества нам трудно оценить роль культурных (в широком смысле) феноменов в истории человечества, а ведь она очень велика, и в условиях довольно высокой межкультурной открытости нашей экономики это необходимо понимать.
Пожалуй, книга Освальда Шпенглера "Закат Европы" сама по себе является полноценным культурным феноменом, который выкристаллизовался из разных источников - более или менее ярких - и сыграл (и продолжает играть) значительную роль в развитии разных направлений философской мысли. Впрочем, возможно, наиболее яркая грань этой книги - в том, насколько точно и лаконично в ней отразились времена и эпохи, и прежде всего современная ей эпоха. Но книга вполне актуальна и в нашу эпоху, о чем говорят частые ссылки на ее автора.
Впрочем, философские взгляды Шпенглера часто подвергаются упрощениям и ложным толкованиям. А все потому, что слишком дерзкой и необычной оказалась позиция их автора: так беспощадно взглянуть в зеркало и при этом описать увиденное в очень четких и строгих терминах мало кто решался.
Целью данной работы было показать своеобразие философии Освальда Шпенглера (прежде всего положений его основного труда - "Заката Европы") в свете их актуальности для современного мира. Это потребовало решить следующие задачи: раскрыть истоки и контекст появления книги, изложить ее основные постулаты и показать их критику со стороны различных авторов. Далее нужно рассмотреть современное отношение к книге Шпенглера и то, как некоторые его выводы, имевшие порой характер предсказаний, смотрятся в наши дни.
Недооцененным в былые годы оказывается "русская тема" в произведениях Шпенглера. Ее рассмотрению уделены несколько параграфов, в том числе отдельный раздел о русских философах - современниках Шпенглера.
Не рискуя делать далеко идущие выводы, в завершении этой работы я попыталась кратко обрисовать свой взгляд на современный нам мир в стиле Освальда Шпенглера.
Причиной написания этого реферата стал не только мой интерес к философии Освальда Шпенглера (о которой я писала реферат в студенческие годы), но и прочтение романа Ж. Жироду "Зигфрид и Лимузен", атмосфера которого напомнила мне дух произведений Шпенглера и социально-политический контекст их возникновения - он интересовал меня не меньше, чем шпенглеровские философские идеи. Наряду с книгами и пособиями по философии, одним из основных информационных источников моей работы стала замечательная статья А.И. Патрушева "Миры и мифы Освальда Шпенглера", важное достоинство которой - ее удивительная живость по сравнению с большей частью заметок о немецком философе.
И если автору реферата о философии истории и культуры можно делать некоторые лирические отступления, позвольте мне начать свой рассказ.
1. Философия Освальда Шпенглера: прежде и вчера
1.1. Сияющий закат
В городе Мюнхене чувствуется, как в некоторых книгах 20-30-х годов, (например, в уже упомянутом романе Жироду, в "Докторе Фаустусе" Томаса Манна, рассказах Франца Кафки и романах Ремарка), потрясающая атмосфера Центральной Европы той эпохи: чувство обиды, перехлестывающее чувство вины; чувство бессилия, смешивающееся с неукротимым желанием жить; чувство ностальгии вместе с желанием забыть прошлое... Мюнхен являлся в эти годы одной из интеллектуальных и культурных столиц мультикультурной Европы: здесь смешивались житейские мелочи и имперская гордость, мистические изыскания и научные достижения. Здесь, несмотря на немецкий национализм, подкрепленный легким баварским сепаратизмом, вели активную жизнь представители многих стран. Пожалуй, нынешний Мюнхен, почти полностью отстроенный после варварских разрушений, еще хранит эти искрящиеся противоречия и не принимает ни стерильную политкорректность, ни официозную многокультурность. Бавария - одна из самых "немецких" земель ФРГ, Мюнхен - один из самых "немецких" городов, но отчего жившие здесь выдающиеся люди так разрывались между любовью к своей Родине и тоской по какой-то недостижимой мечте?
Может быть, Мюнхен и Бавария, испытав на рубеже 19-20-го веков влияние научно-технического прогресса, острее других почувствовали на себе какую-то фальшь и неуловимую опасность этих новшеств? А может быть, это почти итальянский воздух, пропитанный ароматом цветущих каштанов, в этом городе так будоражит и преображает нордический немецкий дух?
Впрочем, куда-то подевались выдающиеся немецкие философы и писатели. Нет больше ни богемного духа двадцатых годов, ни суровых всегерманских мыслителей, о чем с горестью пишут и сами немцы. Осталось чувство вины, чувство бессилия, желание забыть прошлое и пустота, которую тут же заполнили предметы быта и массовой культуры... Неизменными остались Альпы на горизонте и сияющий мюнхенский закат над самыми высокими горными вершинами Германии.
Да и что это мы про какой-то немецкий дух, культурные и цивилизационные общности? Об этом следовало бы говорить позднее, а начать, как водится, с начала.
1.2. Человек, который плакал.
Освальд Арнольд Готфрид Шпенглер родился в маленьком провинциальном городке Бланкенбурге, лежащем в отрогах Гарца, 29 мая 1880 г. У Освальда были три младшие сестры. Его отец был почтовым чиновником, а мать происходила из среды артистов - балетмейстеров. Отношения в семье были далеко не безоблачными: Паулина Шпенглер ожидала от своего мужа Бернхарда большей настойчивости в карьерном росте [1].
Так было в Бланкенбурге, так продолжалось и в Вестфалии, в городе Сеет, куда семья переехала в 1886 г. В столь тяжелой семейной атмосфере, когда мать предпочитала большую часть времени рисовать в саду, а не заниматься домом и детьми, Освальд вырос нервным и боязливым ребенком. Обладая богатой фантазией, он часами рассказывал восхищенным сестренкам удивительные истории. В 1891 году семья переехала в Галле, где Освальд продолжил обучение в гимназии Латина. Современным языкам здесь уделяли мало внимания, и поэтому впоследствие Шпенглер, хотя и читал по-английски, по-французски, по-итальянски и немного понимал русский, говорить или писать на этих языках не решался [1].
Уже в гимназии Латина проявилось редкое сочетание дарований Освальда: он был одним из лучших учеников по истории и географии и при этом обнаружил прекрасные способности к математике. Любимым его занятием стало чтение, карманные деньги Шпенглер тратил на покупку дешевых изданий классиков. Он полюбил также местный театр и навсегда полюбил фантастическую музыку Рихарда Вагнера. Но главное - он еще в юные годы смог записаться в университетскую библиотеку, где впервые прочел книги Шопенгауэра и Ницше. Впрочем, у родственников его восторженные отзывы не встречали понимания. Как и творчество молодого автора. Задумав написать несколько исторических драм об античных героях, он, однако, скоро охладел к такого рода творчеству [1].
Окончив гимназию, Шпенглер записался на естественно-математическое отделение университета Галле. Однако вскоре он почувствовал, что математика не его призвание, и вместо лекций посвящал себя чтению. Смерть отца летом 1901 года заставила его перейти в Мюнхенский университет, но и там он редко посещал занятия, большей частью проводя время в библиотеке и в музеях. Жажда новых впечатлений привела Шпенглера в Берлин, где вновь его чаще можно было видеть не в университетской аудитории, а на скамьях для публики в рейхстаге, на него произвели впечатление выступления лидера социалдемократов А. Бебеля. Вернувшись в Галле, под руководством философа Алоиза Риля (1844-1924) Шпенглер подготовил работу о древнегреческом мыслителе Гераклите. Защита диссертации давала ему право преподавания в старших классах [1].
А.И. Патрушев отмечает, что Шпенглера особенно привлекала идея Гераклита о вечном становлении, в котором соединяются бытие и небытие, постоянство и изменчивость. Поэтому все реальное приобретало лишь относительный характер. Усиливая этот гераклитовский принцип, Шпенглер настаивал на том, что процесс чистого становления подчиняется мысли, как "такт ее движения", а само понятие мысли или разума он отождествлял с понятием "судьба", хотя у самого Гераклита такого термина нет [1].
Он защитил докторскую диссертацию не без проблем, так как ученый совет решил, что Шпенглер игнорировал некоторые имевшиеся работы о Гераклите. Литература все еще привлекала его больше, чем преподавание, и Шпенглер задумал драматический цикл о Лютере, Бисмарке и Габсбургах, но вновь не смог определиться со своим призванием [1].
Получив после смерти матери свою долю наследства, Шпенглер, который никогда не придавал большого значения условиям жизни, предпочел материальному благополучию свободу и в марте 1911 г. перебрался в Мюнхен, который очаровал его еще в студенчестве благодаря своим музеям и картинной галерее [1].
А.И. Патрушев отмечает, что многотысячный Мюнхен начала века был наводнен мыслителями, художниками, артистами и по праву соперничал с Парижем за звание культурной столицы Европы, и перечисляет многочисленных знаменитых деятелей культуры и искусств, который жили в те годы в городе на зеленом Изаре. И вот Освальд Шпенглер со своей любовью к античности селится в самом богемном мюнхенском районе - Швабинге, и никоим образом не относит себя к актуальным течениям, которыми жил город. "Он находил, что ни в одном из уголков земного шара не скопилось столько грязи и пошлости, сколько в предвоенной баварской столице" [1].
Но за замкнутостью и холодом скрывались неуверенность в себе и глубокая грусть. Шпенглер очень страдал от отсутствия у него человеческого тепла и жаловался, что его не трогают людские переживания. При этом он был чувствителен, и его чувствительность подчас приобретала болезненную окраску. "Даже один вид неудачного - в архитектурном отношении - здания мог вызвать у Шпенглера физические страдания, а то и слезы", пишет А. Патрушев. Его мучила мигрень (из-за которой его не призывали в армию). Дважды во время прогулок по Мюнхену он впадал в беспамятство и забывал собственный адрес [1].
В таком странном состоянии Шпенглер начал работу над главным трудом своей жизни - "Закатом Европы".
1.3. "Закат Вечерней Страны"
Толчком к работе над книгой послужил марокканский кризис 1911 г. Несмотря на кажущееся сохранение прежнего статус-кво, кризис показал изоляцию Германии. Шпенглер видел его как поворотный пункт своего духовного развития, когда всемирно-исторические перспективы представились ему в неожиданном сочетании: "Я увидел современность - грядущую мировую войну - в совершенно ином свете. Это уже не была единственная в своем роде констелляция случайных, зависящих от национальных настроений, личных влияний и экономических тенденций фактов, на которых историк с помощью какой-либо причинной схемы политического или социального характера создает видимость единства и объективной необходимости: это был тип исторического стыка времен, занимавшего биографически предопределенное в ходе столетий место в точно очерченных границах большого исторического организма" - эту цитату приводит А.И. Патрушев [1].
На самом деле, название "Заката Европы" по-немецки звучит еще романтичнее, чем по-русски: дословно перевод немецких корней этих слов - "Закат Вечерней Страны"... Некоторые переводят это название как "Закат Западного мира" [6]. С.Л. Франк называет книгу "Закат Западной Европы" [5], и оказывается близок к рассуждениям самого Шпенглера.
Работа над первым томом была закончена в апреле 1917 г. К. Кобрин отмечает, что "Закат Европы" был задуман к 1914 году, а первый том написан к 1918-му, а ведь упомянутые даты - еще и хронологические рамки Первой мировой войны [3]. Публикация первого тома в мае 1918 года вызвала настоящий фурор, первый тираж был раскуплен моментально. Шпенглер превратился из отставного школьного учителя в философа и пророка, имя которого стало известно всем не только в пестром Мюнхене, но и за рубежом. Только в 1921-1925 гг. только в Германии вышло 35 работ о Шпенглере и о его книге [1].
Кирилл Кобрин пишет, что "это восхитительное фантастическое сочинение, будучи понято слишком буквально, привело в восторг, раздражение, бешенство сотни тысяч людей; между тем, истинных любителей изящной словесности оно ошеломило своими стилистическими достоинствами", и приводит слова Борхеса: "Можно оспаривать его биологическую концепцию истории, но не великолепный стиль" [3]. Ф.А. Степун называет книгу "созданием если и не великого художника, то все же большого артиста" [5]. В самой популярности "Заката Европы" А.И. Патрушев видит парадокс, так как книга предназначалась для узкого круга интеллектуалов. Но налет сенсационности, который сопровождал книгу Шпенглера с момента ее появления, и от которого так и не удалось избавиться, породил много искажений и недоразумений вокруг этого шедевра, цель которого была в том, чтобы "попытаться впервые предопределить историю" [1]. Немного напоминает судьбу Макиавелли (он тоже строил перед собой подобные планы, как увлекательно пишет об этом Ф. Бурлацкий [7]) - а может, еще многих известных философов, опередивших свое время? Тогда стоит задуматься, какой эпохе будет близка философия Шпенглера...
Впрочем, а чем же состоит философия истории, предложенная Шпенглером?
1.4. Природное многообразие культур.
Во-первых, она столь всеобъемлюща, что ее нельзя уложить в рамки простого предсказания о гибели европейской цивилизации, или в рамки реакционного оправдания национализма и культа силы. Книга Шпенглера не лишена противоречий, не лишена претенциозных и безосновательных утверждений, но именно это делает ее похожей на рассказы человека, который впервые за десятки или сотни лет пробил кирпичную стену в сером индустриальном городе, заведенном как часы, и обнаружил красивейшую картину живой, цветущей природы.
Прежде всего, Шпенглер отбросил установившуюся схему периодизации истории на древний мир, средние века и новое время и отказался считать Европу эталоном исторического измерения [1]. Отметим, что для многих европейцев и североамериканцев эта схема по-прежнему остается очевидной, и даже просто зарубежная, а не то что мировая история для них - что-то вроде приложения к отечественной, которую они, впрочем, тоже не очень-то знают.
Шпенглер показал, что для истории человечества арабская, индийская, вавилонская, мексиканская, китайская и египетская культуры имеют такое же значение, что и античность и западный мир. "Сравнение между этими восемью культурами должно повлечь за собой такие же последствия для исторического познания, как для естественных наук - преодоление докоперниковской картины мира, когда Европа рассматривалась в качестве центра, вокруг которого вращались все прочие культуры", пишет А.И. Патрушев [1].
В качестве средства познания истории Шпенглер принял метод аналогии: "Средство для познания мертвых форм - математический закон. Средство для понимания форм живых - аналогия". Таким образом, культуры представляют собой "живую природу", а растения, животные и человек подчинены ее "органической логике". Поэтому "юность, подъем, расцвет, упадок" - это не выражение субъективных оценок, а "объективные определения органического состояния" [1]. По этому поводу Ф.А. Степун писал: "Шпенглер всматривается в темнеющие дали истории: бесконечное мелькание бесконечно нарождающихся и умирающих форм, тысячи красок и огней, разгорающихся и потухающих, свободная игра свободнейших случайностей. Но мало-помалу глаз начинает привыкать и выступает второй, более устойчивый исторический план. В гнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово ландшафт и все время говорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах) на берегу Средиземного моря, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-европейских равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из них восходит к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и умирает своею зимой. Этому роковому кругу жизни внешней соответствует столь же роковой круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно совершает свой круг от жизни к смерти, от культуры к цивилизации" [5].
Этот параллелизм привел Шпенглера к выводу об "одновременности", согласно которой стадии развития одного культурного мира можно определить по аналогии с существовавшими. И для раскрытия развития и будущей картины западного культурно-исторического мира такой меркой стала у Шпенглера античность, в которой его эрудиция была потрясающей. Гораздо меньше уделил он внимания расположенной между античностью и западным миром "магической" арабской культуре. О культурах Египта, Индии, Китая, о Вавилонии и культуре майя, Шпенглер упоминал только в коротких пассажах. И это вызвало ряд обоснованных критических замечаний в его адрес [1].
В основе любой культуры лежит, по Шпенглеру, некий прасимвол, который можно обозначить как судьбу, в каждом случае неповторимую. Это делает культуры непроницаемыми друг для друга. Так, прасимвол египетской, арабской, античной и западной культур - соответственно путь, пещера, отдельное тело и бесконечное пространство. К оценке судьба каждой культуры невозможно подходить с позиций доказательств и объяснения: это область мифа, с которой научное мышление несовместимо [1].
По мнению Шпенглера, рациональное мышление и, следовательно, естественные науки доступны каждому. (Если честно, с такой мыслью мне лично трудно согласиться.) Но истинный историк прежде всего чувствует, переживает ход исторического процесса, а такая интуиция - доля избранных [1].
Итак, жизненный путь каждой культуры запрограммирован судьбой, а ее конкретное содержание определяется специфической душой, внешним выражением которой и является эта культура. Для античной культуры это аполлоновская душа, для арабской - магическая душа, для западной - фаустовская [1].
Такой понятийный аппарат хорошо изложен у Ф.А. Степуна в статье "Освальд Шпенглер и Закат Европы": "В основе "Заката Европы" не лежит аппарата понятий, в основе его лежит организм слов". Эти слова читатель должен не понять, а прочувствовать, пережить. Понятия "свой" - "чужой" Шпенглер называет "душой" и "миром". Для души характерно "становление", для мира - "ставшее". Время в таком пространстве - это "направление". Причинность событий в этом пространстве - "судьба"... [5]
В этой грандиозной морфологии мировой истории, созданной Шпенглером, безусловно, много спорных толкований отдельных деталей. Но для понимания его философии истории это имеет второстепенное значение, тем более что и сам Шпенглер подчеркивал, что его книга - это "предварительное выражение новой картины мира со всеми ошибками - я сознаю это, - свойственными первому опыту, не полная и, конечно, не свободная от противоречий" [13, стр. 74]. Важнее вопрос о самих принципах его философии, ибо это вопрос о месте самого Шпенглера в истории человеческой мысли и о духовной ситуации, породившей его книгу [1]. Возможно, это позволило С.Л. Франку назвать философию Шпенглера "историческим релятивизмом" [5].
Зачастую Шпенглера без особых оговорок включают в направление "философии жизни" [9]. С.Л. Франк употребляет этот термин одобрительно, противопоставляя философию жизни отвлеченной философии, основанной на игре с голыми понятиями [5]. Но сам Шпенглер, как отмечает А.И. Патрушев, не считал себя ее последователем и не упоминал в своих работах ее ярких представителей - Вильгельма Дильтея, Георга Зиммеля и Анри Бергсона. Шпенглер вообще считал своими предшественниками и вдохновителями только Гете и Ницше и в чем-то Лейбница. Но уже через Нищие он должен был соприкоснуться с "философией жизни" [1]. Ф.А.Степун пишет о выборе Шпенглера: "Кто же подлинные философы XIX-го века? Выбор странен и вызывающе привередлив: - Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Геббель, Ибсен, Стриндберг и Бернард Шоу" [5].
Исходным пунктом философии Шпенглера стала, как отмечалось выше, противоположность истории и природы. Ее отмечали уже неокантианцы Виндельбанд и Риккерт, а до них Дильтей. Соответствующее разведение творческой интуиции и разума, как бы скользящего по внешней поверхностт объекта, было характерно и для Шпенглера: "Рассудок, система, понятие, "познавая", убивают. Они превращают познанное в застывший предмет, позволяющий изменять и расчленять себя. Созерцание одушевляет. Оно включает единичное в живое, внутренне прочувствованное единство" [1].
В гораздо большей степени, чем "философии жизни", Шпенглер, по его собственному признанию, был "обязан философии Гeте... и лишь в гораздо меньшей степени - философии Ницше". Особенно подкупало Шпенглера то, что в естественно-научных сочинениях Гeте нельзя обнаружить никаких законов, формул, причинно-следственных связей. Его восхищало и учение Гете о прафеномене, лежащем в основе всего сущего [1]. Но если у Гете Шпенглер взял (или мечтал взять) метод, то Ницше дал ему тему исследования: тему цивилизации и гибели. "О русской философии не приходится и говорить", - пишет Ф.А.Степун, но об этом речь пойдет ниже [5].
Свои взгляды Шпенглер стремился доказать методом аналогий, часто весьма условных и не всегда убедительных, но показал себя здесь "подлинным виртуозом". Вот как описал тягу Шпенглера к аналогиям его большой почитатель, австрийский писатель Роберт Музиль: "Есть лимонно-желтые бабочки, есть лимонно-желтые китайцы; можно, следовательно, сказать: бабочка - это среднеевропейский крылатый китаец-карлик. Бабочки, как и китайцы, известны как символ сладострастия. Здесь впервые обращается внимание на не замеченное еще никем соответствие великой эпохи чешуекрылой фауны и китайской культуры. То, что у бабочки есть крылья, а у китайца их нет - всего лишь поверхностный феномен" [1]. Позднее о такого рода явлениях в истории писал (конечно, писал серьезно) и Карл Раймунд Поппер, но Попперу ясно, "что при всех этих повторениях здесь примешиваются весьма непохожие обстоятельства, способные оказывать большое влияние на дальнейшее развитие. У нас нет поэтому никаких оснований ожидать, что какой-либо процесс, который кажется нам повторением исторического развития, надолго будет идти параллельно своему прообразу". Но для Шпенглера речь шла не о науке с ее рациональными доказательствами, а о сфере интуитивного проникновения мифотворца, для которого легкость в обращении с историческими фактами является непременной. [1] В статье "Пессимизм ли это?" он писал: "Собственно, целью моей работы был образ мира, в котором можно жить, а не система мира, которую можно умозрительно анализировать" [11, стр. 8].
***
В основе концепции Шпенглера лежала идея циклического развития истории по замкнутым и несоприкасающимся кругам. Сама эта идея уходит корнями в столь глубокую древность, что немецкий философ и психолог Эдуард Шпрангер (1882-1963) в 1926 г. резонно поставил вопрос: а не является ли она "первоидеей человечества" вообще [1]? Действительно, зерно, брошенное в землю, не умрет, гласит Евангелие... и цикл этот вечен.
У Шпенглера - с его принципом культурно-исторического круговорота и идеей обособленности культурных образований - имелось множество предшественников, среди них европейские философы и историки Никколо Макиавелли и Фрэнсис Бэкон, Николай Данилевский и Константин Леонтьев, многие античные и восточные мыслители. Все они в той или иной форме придерживались идеи не прямолинейного, а циклического или спиралеобразного течения истории [1].
Критики Шпенглера особое внимание уделяли схожести его концепции со взглядами Данилевского в книге "Россия и Европа", вышедшей в 1871 г. Но книга Данилевского была переведена в Германии только в 1920 г. Данилевский также отличается от Шпенглера тем, что, выделив 10 культур, он положил в их основу присущие только им ценности: например, для древней Греции - идею прекрасного. Да и сам Данилевский обязан своей концепцией немецкому историку Генриху Рюккерту, в 1857 г. опубликовавшему "Учебник мировой истории в органическом изложении" [1]. В общем, идея носилась в наэлектризованном европейском воздухе... Но, как пишет А.И. Патрушев, что "почти у всех предшественников Шпенглера больше отличавшихся от его концепции элементов, нежели одинаковых" [1].
Специфической чертой его теории было приложение циклической модели не к народам, нациям, государствам и цивилизациям, а к культурно-историческим мирам, понимаемым весьма оригинально. Конечно, тут же начались трудности. Если в первом издании 1918 г. речь шла о западноевропейской культуре, то вступление США в первую мировую войну и тем самым их выход на мировую арену заставили Шпенглера в новом издании 1922 г. говорить уже о западноевропейско-американской культуре. Но такой трансокеанский характер культуры несколько противоречил его мысли о географически ограниченных культурах [1]. Сложность возникла и с тезисом о тысячелетнем ритме развития культуры, и с некоторыми другими положениями теории Шпенглера [1].
Мысль о невозможности сравнивать отдельные культуры одновременно очерчивала для Шпенглера и границы их понимания: "Основные черты мышления, жизни, осознания мира столь же различны, как черты лица отдельных людей ... общая символика - прежде всего, языка, - питает иллюзию однородноустроенной внутренней жизни и идентичной формы мира. Великие мыслители отдельных культур подобны в этом отношении дальтоникам, которые не подозревают о своем состоянии и взаимно посмеиваются над ошибками друг друга", - приводит цитату А.И. Патрушев [1].
В таком случае, почему же сам Шпенглер, будучи представителем западной культуры, считал вправе описывать иные исторические миры, более того, давать характеристики их таинственной и - согласно его же теории - непроницаемой для него души? По этому поводу иронизировал Томас Манн: "Только господин Шпенглер понимает их все вместе и каждую в отдельности и так рассказывает, так разливается о каждой культуре, что это доставляет удовольствие" [1]. Эту черту теории Шпенглера подробно рассмотрел С.Л. Франк.
Такое кажущееся противоречие Шпенглер предвидел и объяснял спецификой интерпретации западного сознания. Хотя в "Закате Европы" историческое чутье без особых пояснений становится сущностной чертой фаустовской души [1], о чем писал С.Л. Франк [5] и сам Шпенглер в статье "Пессимизм ли это?": "...Безусловно, новое в моем взгляде, что, наконец, должно было высказать и заключить для жизни, после того как к этому вел весь XIX век: сознательное отношение фаустовского человека к истории" [11, стр. 17]. "Именно потому, что мощь фаустовского существования создала сегодня такой горизонт внутреннего опыта, каким раньше не могли обладать никакой человек и никакая эпоха, именно потому, что самые отдаленные события приобретают для нас сегодня во все возрастающем масштабе смысл и связь, которых они не могли иметь для всех прочих людей, даже для тех, кто ближайшим образом их сопереживал, - именно поэтому многое из того, что не было историей еще сто лет назад, стало для нас сегодня историей, а именно жизнью, созвучной нашей собственной жизни", - приводит цитату В. Сендеров [4].
А.И. Патрушев отмечает, что "убеждение Шпенглера в том, что только человек Запада в отличие от всех прочих культур предназначен для понимания истории, уходит своими корнями в традицию немецкого историзма XIX в." [1].
И все же даже фаустовский человек, который в облике Шпенглера правильно интерпретирует ход истории, подчинен неумолимости ее процессов. Не допускающая свободного вмешательства человека, история циклически движется к цели, к закату и гибели, но ведь такая цель смысла не имеет. Этот факт также подвергся критике С.Л. Франка, о чем будет подробно сказано ниже. Шпенглер же заменил понятие цели понятием "судьбы", неизбежности [1].
Но такое фатальное и неизбежное угасание культуры должно порождать, по мысли Шпенглера, не стремление уйти от действительности в мир иллюзий, а героическое бесстрашие, с которым и следует встретить и осознать закат нашего мира. В этом и заключалась квинтэссенция шпенглеровской философии истории, философии фатализма и героического пессимизма одновременно [1].
При этом не надо думать, как это часто случается, будто у Шпенглера речь идет о физической гибели культурно-исторического мира. Он продолжает существовать, но внутреннее богатство духа сменяется внешней, лихорадочной и даже инстинктивной активностью. А.И Патрушев справедливо замечает - и он не один в своих словах: "Разве Шпенглер не приближался своими утверждениями к истине? Возьмется ли кто-нибудь совершенно честно утверждать, что в XX в. человек живет более богатой в духовном отношении жизнью, чем представитель века XIX? Кто может аргументированно заявить, что в литературе, живописи, музыке, поэзии люди западного мира в XX в. создали более выдающиеся произведения по сравнению с прошлым столетием?" [1]
Конечно, если что и является несомненным, так это прогресс в науке и технике. Но вот завсектором Института истории естествознания и техники РАН С.Г. Кара-Мурза пишет, что "неограниченный рост искусственно созданных потребностей и соответствующая экспансия производства создали реальную угрозу разрушения не только среды обитания. Стало очевидным, что они разрушают и само человечество как систему". Так не прав ли был Шпенглер, ставя под сомнение само понятие прогресса и ничем не ограниченного бесконечного развития? [1]
Основой для критики Шпенглером современности явилось разделение и даже противопоставление культуры и цивилизации. Переход от культуры к стадии цивилизации для Запада он датировал рубежом XVIII-XIX вв. [1].
Здесь Шпенглер тоже не был первопроходцем: в этом немецкая мысль отличалась от английской и французской, где цивилизация понималась как синоним прогресса. Цивилизация, охватывающая, по теории Шпенглера, последние 200-300 лет существования культуры, характеризуется бесцельностью и окостенением. На первый план он выдвигает антагонизм мирового города и провинции. Для первого характерен космополитизм, для второй - чувство родины: "К мировому городу принадлежит не народ, а масса. Ее непонимание всякой традиции, означающее борьбу против культуры... ее натурализм совершенно нового смысла, опирающийся на первобытные человеческие инстинкты и состояния" [1]. Звучит весьма современно! "Смерть мифа в безверии, живого творчества в мертвой работе, космического разума в практическом рассудке, нации в интернационале, организма в механизме", - писал Ф.А. Степун [5].
Шпенглер, а до него Буркхардт и Ницше уловили тенденцию к созданию массовой культуры с ее культом потребления. У тех людей, которые усматривали в новом только негативные элементы, отход от прежних идеалов вызывал глубокое разочарование и пессимизма. Эти чувства уводили от удручающей реальности в мир души, воспринимавшийся Шпенглером во многом через книги Достоевского. А.И. Патрушев приводит цитату (она приведена и во втором томе "Заката Европы" [14, стр. 248]), в которой Иван Карамазов произносит эпитафию старой Европе, куда собирается поехать: "И ведь знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что!". Достоевский считал западную культуру умершей, поскольку она забыла христианские истины, еще хранимые простым народом, и попала в оковы рационализма и интеллектуализма. И когда Шпенглер говорил о грядущей с Востока "второй религиозности", он шел по следам Достоевского [1]. Впрочем, эти идеи еще ярче выразили представители русской философии начала 20-го века, о чем речь пойдет дальше.
При этом сам Шпенглер решительно отказывался считать себя пессимистом: "Трусость прирожденных ханжей и мечтателей в том, что они боятся взглянуть реальности в лицо". Такой реализм Шпенглер усматривал в признании того, что искусство и абстрактная философская мысль исчерпали свои творческие возможности. На смену им приходит новая, машинная, техническая эстетика. [1] Это дало основание советским исследователям (в частности, составителям Большой Советской Энциклопедии 70-х годов издания) заявить, что Шпенглер якобы "предлагает отречься от культурных претензий и предаться голому техницизму" [9]; но ведь он не предлагает, а скорее констатирует неизбежное, что и подтверждает дальнейшее развитие европейской культуры.
Если в цивилизации и остается что-либо ценное, так это принцип полезности: "Всякая строка, не предназначенная служить активной жизни, кажется мне ненужной" [1]. Не могу не согласиться, видя инженеров и менеджеров лучшими героями нашего времени...
Отвергая ярлык пессимиста, Шпенглер писал: "Нет, я не пессимист. Пессимизм означает: не видеть более никакой задачи. Я же вижу еще столько нерешенных задач, что, боюсь, для их решения нам не хватит ни времени, ни людей" [1]. Это следует из самой философии Шпенглера: как отмечает Ф.А. Степун, для Шпенглера "в истории нельзя искать не только законов, но и никаких причинных рядов. Историю нужно творить" [5].
Конечно, это вызвало множество обвинений в адрес автора "Заката Европы". Шпенглер, как бы заранее предвидя обвинения в антинаучности и упреки в мифотворчестве, уходил от научной критики в иное измерение, замечая в предисловии, что тот, "кто занят дефинициями, не ведает судьбы". Научная методика заменялась у него философией судьбы, но это-то и очаровывало многочисленных читателей. Такое причудливое переплетение напоминает особый жанр "интеллектуального романа" [1]. И тем самым как бы предвосхищает постмодернизм, который переживает литература сейчас...
Популярность таких книг отметил сам Томас Манн. В том же духе выразился и Франц Кафка: "Многие так называемые ученые транспонировали мир поэта в иную, научную область и достигли тем самым славы и величия" [1]. Сам Шпенглер писал: "Леопольд фон Ранке однажды заметил, что "Квентин Дорвард" Вальтера Скотта и является, собственно говоря, подлинной историографией. Так оно и есть: преимущество хорошего исторического труда в том, что читатель сам способен быть Вальтером Скоттом" [1]. Напоминает "Баудолино" Умберто Эко...
Но А.И. Патрушев отмечает, что, претендуя на раскрытие истины, Шпенглер отказывал своим читателям в праве быть Шпенглерами, этим "Закат Европы" отличался от художественного произведения и возвращался в число философских трактатов [1].
1.5. Начало конца
Появление первого тома "Заката Европы" вызвало небывалый ажиотаж, ибо книга сумела определить идейную ситуацию в Германии тех лет как никакое другое произведение, а сам автор превратился в интеллектуальную звезду своего времени. Однако и обвинения в дилетантизме, некомпетентности, претенциозности градом сыпались со всех сторон. Но были и другие голоса. Для немецкого социолога Георга Зиммеля книга была "самой значительной по философии истории со времен Гегеля". В восторге от книги был Герман Гессе. Она произвела сильное впечатление на столь различных философов, как Людвиг Виттгенштейн и Эдмунд Гуссерль [1]. К 1920 году первый том "Заката Европы" насчитывал уже 32 издания на разных языках. Параллельно нарастал, по словам В. Сендерова, "коллективный антишпенглер": статьи, тома, вплоть до критического спецвыпуска престижного международного журнала "Логос" (за 1920 - 1921 годы) [4]. В нем ведущие философы распекали Шпенглера за исторические ошибки и неточности. Об этом в радикально-демократическом журнале "Вельтбюне" писал журналист Р. Левинсон: "Большинство неспециалистов вовсе не стремится уяснить различия пятой и шестой династий, а хочет узнать о больших культурно- и духовно-исторических взаимосвязях. Пока солидная историческая наука ничего не может об этом сообщить, публика будет обращаться, и это не самое плохое, к сомнительным аутсайдерам" [1].
В левых и марксистских кругах интеллигенции на Шпенглера клеили ярлык за ярлыком [1]. Советские авторы продолжали эту тенденцию. Философский словарь 1975 года издания называет Шпенглера "идеологом прусского юнкерства" и "одним из предшественников германского фашизма" [10, стр. 465]. Однако уже упомянутая БСЭ семидесятых годов пишет лишь о сложных отношениях Шпенглера с нацизмом, отмечая, что это "не помешало идеологам нацизма широко использовать положения Шпенглера, превращая их в орудие своей демагогии" [9].
Уделив довольно большое внимание отношениям Шпенглера и - в широком смысле - Третьего Рейха в своем первом реферате, на сей раз я хотела бы лишь вкратце обрисовать эту проблему - неизбежную едва ли не для любого европейца первой половины двадцатого века... Подробный разбор этой линии в биографии Шпенглера на основе немецких документов представлен в статье Гергилова Р.Е. "О. Шпенглер и Третий Рейх" [2].
Работа над вторым томом "Заката Европы", который Шпенглер хотел завершить к весне 1919 г., была прервана в связи с бурными событиями в Германии. К тому же ожесточенная полемика вокруг книги заставила его еще раз продумать ее концепцию, и лишь в апреле 1922 г. рукопись была завершена [1].
Центральное место во втором томе заняли темы политические. При их анализе Шпенглер вновь исходил из противопоставления цивилизации и культуры. На этот раз он увязывал эту проблему с оценкой социальных сословий. Создателями и носителями культуры в его концепции предстают дворянство и духовенство, в деятельности которых сосредочен смысл исторического процесса. Он подчеркивал, что творческая сила дворянства коренится в кровной связи с землей, а последняя есть основа всего человеческого бытия. Поэтому дворянство - это "сословие в собственном смысле слова", самой судьбой предназначенное для руководства государством. Буржуазию Шпенглер трактовал не как сословие, а как скопление людей, уже покидающих сферу культуры. Последняя связана с землей, а буржуазия рождается в городах. При этом Шпенглер указывал на неумолимость такого процесса. И именно поэтому он не впадал в утопию, а предрекал иное: в эпоху цивилизации за власть борются не сословия, а цезари [1]. Чем не Никколо Макиавелли - тоже, кстати, недооцененный и несправедливо обвиненный во всех пороках автор?..
Шпенглер высоко ценил роль государства. Но с приходом цивилизации оно теряет авторитет, вместо идеалов на первый план выдвигаются материальные интересы и власть денег. В итоге вперед вырываются харизматические личности - лидеры новой власти толпы. Цезаризм и стремление к созданию мировых империй (здравствуй, Белый Дом...) Шпенглер рассматривал как трагический и величественный закат. С одной стороны, для Шпенглера цезаризм как продукт цивилизации означал господство популистского диктатора. С другой стороны, цезарь в его концепции ликвидирует ненавистную Шпенглеру демократию и коррупцию в политике, подпавшей под власть финансового капитала. Задача цезаря - создать новые традиции путем отбора квалифицированной элиты и "управлять миром, пришпоривая его, как хороший наездник" [1]. Иными словами, Шпенглер, как и Макиавелли, описывал политические реалии и констатировал, что отдельные формы правления являются в конкретных условиях бОльшим или мЕньшим злом. Только так - не более! [7]
Шпенглер уловил новые тенденции в политическом развитии Европы. Прежние ориентиры и идеалы были отброшены либо отодвигались на задний план под натиском толпы и вождей нового типа, циничных и аморальных. "Старая Европа корчилась в предсмертных конвульсиях, распятая между коммунистическим Вельзевулом и фашистским Мефистофелем", - пишет А.И. Патрушев. - "<...> Поистине, Шпенглер оказался гениальным провидцем, но только на короткое время. Его "век цезарей" пронесся по истории огненно-кровавым метеоритом и исчез. Вот только - исчез ли он окончательно?" [1].
Под влиянием текущих политических событий и настроений Германии Шпенглер написал ряд очерков и памфлетов [1]. Не столь интересно, на наш взгляд, их содержание, сколько сам факт их создания: Шпенглер не замыкался в "башне из слоновой кости" со своей концепцией истории, он живо отзывался на происходящие события.
Выход "Заката Европы" сделал Шпенглера знаменитостью во всей Германии. От восторженных читателей он получал множество писем. Шпенглер был принят в высшем свете Мюнхена. Им заинтересовались в "национальномыслящих" кругах политиков и предпринимателей. Уже тогда стало заметным настороженное отношение Шпенглера к нацистскому движению. Когда после провала "пивного путча" 26 февраля 1924 г. начался фарсовый суд над Гитлером и его сподвижниками, Шпенглер выступил перед студентами Вюрцбурга с докладом "Политический долг немецкой молодежи", в котором предостерегал их от увлечения нацизмом: "Мы должны, наконец, понять, что большая политика столь же мало исчерпывается организацией и агитацией, программой и взыванием к чувствам, сколь и решением одних только экономических проблем. Толковый предприниматель - это еще не политик, а барабанщики и дудочники тем более не полководцы" [1].
Но Шпенглер критиковал и Веймарскую республику, в которой правили "некомпетентность, трусость и подлость". Впрочем, живость впечатлений и их выражения делали Шпенглера не во всем объективным по отношению к своим современникам [1].
В настроении Шпенглера произошел определенный перелом: усилились его разочарование и скептицизм. Интуитивно он угадывал, что на Германию надвигается мрачная тень чего-то нового и тревожного. Разразившийся в 1929 г. мировой экономический кризис подтверждал предчувствия Шпенглера. Период относительного политического спокойствия в Германии подошел к концу. Пробил час парламентарной демократии. "Коммунисты и национал-социалисты слева и справа дружными усилиями раскачивали и топили утлую лодку веймарской демократии, стремясь опрокинуть ее на голову противника и отправить его на дно вместе с республикой", пишет А.И. Патрушев [1].
Проблема - Шпенглер и национал-социализм - сложна и противоречива. Попробуем разобраться в некоторых ее аспектах, не претендуя на бесспорность суждений и выводов. На выборах в рейхстаг 31 июля 1932 г. и 5 марта 1933 г. он голосовал за НСДАП. И на президентских выборах в марте 1932 г. Шпенглер отдал свой голос за Гитлера, объяснив, правда, своей сестре Хильдегард, опекавшей этого одинокого, нелюдимого и, в сущности, глубоко несчастного человека: "Гитлер - болван, но движение следует поддержать". Впрочем, это было связано с пониманием: к власти придут либо национал-социадисты, либо коммунисты. А последовательным сторонником нацизма он отнюдь не был, поскольку прекрасно видел слабость движения и примитивность его лозунгов [1].
Если многих интеллектуалов в те дни охватила эйфория по поводу возрождения Германии, то Шпенглер ни разу не высказался в поддержку новой власти. 18 марта 1933 г. он получил от министра пропаганды Геббельса телеграмму с приглашением выступить по радио с речью о "Дне Потсдама". Состоявшийся 21 марта "День Потсдама" представлял собой торжественную церемонию в потсдамской гарнизонной церкви, где над гробницей Фридриха II канцлер Гитлер и президент Гинденбург обменялись рукопожатием, символизирующим союз старой Пруссии и молодого национально-революционного движения [1].
Но Шпенглер отказался. Сложные причины этого жеста описывает А.И. Патрушев. Так, с начала 1933 года Шпенглер работал над новым политическим сочинением, которое хотел назвать "Германия в опасности", но затем, чтобы избежать недоразумений, изменил название на "Годы решения". Это произведение так и осталось единственным критическим сочинением, которое появилось в нацистской Германии. Уже это делает книгу Шпенглера уникальной. Шпенглер кратко описал значение событий 1933 г. Выразив надежду, что Германия "вновь превратится из объекта в субъект истории", он как будто поддержал нацизм. Но далее идет резкая критика нового режима и идеологии: "Этот захват власти произошел в круговороте силы и слабости. С сожалением вижу я, с какой шумихой празднуется он ежедневно. Было бы правильнее сберечь это для дня действительного и окончательного успеха, т.е. внешнеполитического". Но "национал-социалисты считают, будто они в состоянии соорудить свои воздушные замки без остального мира и вопреки ему". И еще: "Правильные идеи доводятся фанатиками до самоуничтожения. То, что вначале обещало величие, заканчивается трагедией или фарсом" [1].
Шпенглер хотел написать и второй том о роли и задачах Германии в современном мире. Но, узнав о требованиях запретить книгу, он отказался от этого - не из страха, просто этот человек был слишком горд, чтобы писать книги, обреченные на конфискацию. Конечно, нацистским авторам вполне хватило и первого тома, чтобы начать травлю Шпенглера. А.И. Патрушев пишет: "Известный автор погромных антисемитских работ, публицист и видный деятель СС, Иоганн фон Леерс выпустил резкий антишпенглеровский памфлет, где заявил: "Книга Шпенглера стала тайным Евангелием для всех тех, кто не в состоянии выговорить вторую часть слова национал-социализм. Обдуманный, продажный, рафинированный план уничтожения всего того, за что мы боролись! Это - генеральный план контрреволюции". Леерс призывал покончить, наконец, с терпимостью в отношении автора книги" [1].
Когда Геббельс предложил Шпенглеру написать статью о голосовании по поводу выхода из Лиги Наций, "разъясняющую немецкому народу важность предлагаемого решения и призывающую его поддержать политику народного канцлера", Шпенглер вновь ответил отказом. Терпение Геббельса лопнуло, и 5 декабря 1933 г. прессе было дано официальное указание: "Нежелательно вести дальнейшую дискуссию о Шпенглере. Правительство просит больше не упоминать имени этого человека в печати" [1].
Расхождения между Шпенглером и новым режимом неуклонно нарастали. Гитлер публично заявил: "Я не последователь Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Запада. Нет, я усматриваю дарованную мне Провидением миссию в том, чтобы воспрепятствовать этому". Шпенглер в долгу не остался и ядовито заметил, что "Закат Европы" - книга, прочитанная фюрером в объеме лишь титульного листа" [1].
В начале июня 1934 г. он впервые за много лет не поехал на любимый вагнеровский фестиваль, не желая сидеть в "коричневой толпе". Но окончательно Шпенглера отвратила от нацизма "ночь длинных ножей" - серия политических убийств 30 июня 1934 г., направленная в основном против старой гвардии движения - лидеров СА и "умеренных" национал-социалистов. Руководили "зачисткой" Гиммлер, Гейдрих и Геринг. Среди убитых оказался близкий знакомый Шпенглера, музыкальный критик Вилли Шмидт, которого эсэсовцы перепутали с намеченной жертвой - группенфюрером штурмовых отрядов Вильгельмом Шмидтом. Узнав о его смерти, Шпенглер истерически зарыдал, а в речи над могилой друга открыто осудил убийства. Сестра Хильдегард и знакомые предлагали ему уехать за границу, но Шпенглер отказался, заявив, что "бежать теперь было бы трусостью" [1].
Теперь Шпенглер окончательно понял криминальную природу новой власти, которая оказалась не союзником, а опаснейшим врагом его мировоззрения. Написав около 300 фрагментов ко второму тому книги "Годы решения", почти целиком посвященных национал-социализму, Шпенглер характеризовал духовно-нравственные качества нацизма как "расовый идиотизм", а методы нового режима - как "пытки, убийства, грабежи, беззаконие". Господство одной и бесконтрольной политической партии Шпенглер называл "коррупцией и деморализацией", подавляющей всякую критику, а "само существование этой эксплуататорской орды ... покоится на молчании жертв" [1].
Шпенглер сформулировал горький итог консервативно-национального движения так: "Мы хотели покончить со всеми партиями. Осталась же самая отвратительная" [1].
А.И Патрушев делает вывод: "Невозможно преуменьшить вклад Шпенглера в антидемократическую мысль веймарского времени. Но это не национал-социализм, а идеи консервативной революции, смешивать которые было бы грубейшей ошибкой. Призывы к диктатуре не означают автоматического отождествления с диктатурой национал-социализма. Речь скорее идет об авторитарном режиме бисмарковского типа. Шпенглер воспел не нацизм, а антилиберальную и антипарламентарную традицию немецкой философской и политической мысли, не обязательно ведущую к радикальным принципам Гитлера" [1].
Освальд Шпенглер скончался в ночь с 7 на 8 мая 1936 г. в своей мюнхенской квартире. Ходили слухи, что Шпенглер был убит группой гестаповцев, затем они стихли [1]. Так закончилась земная жизнь немецкого мыслителя, всемирно известного как автор "Заката Европы". Идейная жизнь его продолжилась в форме бесчисленных дискуссий, восторгов и непониманий. Только вот сама окружающая действительность доказывает, что утверждения Шпенглера являются вполне обоснованными, осмысленными и, несомненно, важными для нас и сейчас.
2. Философия Освальда Шпенглера: сегодня и завтра
2.1 "Закат Европы" и "русская идея".
В 1922 году в московском издательстве "Берег" вышел сборник статей "Освальд Шпенглер и закат Европы". Это достаточно крупное частное книгоиздательство существовало в 1921-22 гг., в числе его основателей были известные деятели культуры и науки Н.А.Бердяев, Я.М.Букшпан, А.Д.Кассель и С.Л.Франк [5].
Появление этого сборника было неслучайным. Вспомним, какое количество отзывов появилось после выхода "Заката Европы" за рубежом. В российских философских кругах напряженность, вызванная изменениями в стране, подействовала, возможно, лучше любого катализатора восприятия этой книги.
"Книга Шпенглера, многими нитями связанная с русскою философией, с раздумьями славянофилов, Соловьева, Достоевского и Данилевского и дошедшая до нас в самый острый момент духовно-политического кризиса, с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить сборник посвященных ей статей", - вспоминал Ф. Степун [5]. Следует отметить (это, на наш взгляд, важно для понимания многих дальнейших положений), что сборник вышел до публикации второго тома "Заката Европы", однако наброски к нему, видимо, уже появлялись в печати. Во всяком случае, предисловие 22-го года ссылается не только на первый том книги, но и на очерк Шпенглера "Пруссачество и социализм" [5].
Четыре статьи, включенные в сборник, принадлежали перу Ф.А.Степуна, С.Л.Франка, Н.А.Бердяева, М.Букшпана. 10 тысяч экземпляров его разошлись в Москве и Петербурге за две недели. "Литературная белогвардейщина" - таков был отзыв Ленина. Неугодная профессура вскоре была посажена на "философский пароход" - наш "корабль дураков" наоборот: эта участь постигла Степуна, Франка и Бердяева. А Букшпан был расстрелян в 1939-м году. И спорить о Шпенглере в России надолго стало некому [5]. Хотя мыслей, высказанных авторами сборника, вполне достаточно для долгих лет кропотливых исследований!
Тем интересней изучать, что же написали эти авторы аж в 1922 году, если иметь в виду, что они были одними из ярких представителей русской философской школы, и их перу принадлежит ряд трудов, где изложены спорные, противоречивые, не во всем современные нам, но - размышления о "русской идее".
"Предлагаемый сборник статей о книге Шпенглера "[Der] Untergang des Abendlandes" не объединен общностью миросозерцания его участников. Общее между ними лишь в сознании значительности самой темы - о духовной культуре и ее современном кризисе. С этой точки зрения, как бы ни относиться к идеям Шпенглера по существу, книга его представляется участникам сборника в высшей степени симптоматичной и примечательной," - писали участники сборника. - "Главная задача сборника - ввести читателя в мир идей Шпенглера" [5]. Наиболее последовательно его теория пересказана в статье Ф.А. Степуна, философа, писателя и литературного критика.
"Книга Шпенглера, многими нитями связанная с русскою философией, с раздумьями славянофилов, Соловьева, Достоевского и Данилевского и дошедшая до нас в самый острый момент духовно-политического кризиса, с такою силою завладела умами образованного московского общества, что было решено выпустить сборник посвященных ей статей", - вспоминал позднее Ф. Степун [4]. "Книга Шпенглера творение - следовательно организм - следовательно живое лицо. Выражение ее лица - выражение страдания," - начал Ф.А.Степун, сравнивая книгу Шпенглера с образом совершенной книги Ницше. "Вся она устремлена к катастрофе", и сама полна противоречий: "ученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления". К тому же Шпенглер выраженный скептик, абсолютной истины для него не существует. Но одновременно Шпенглер мужественно предрекает смерть европейской культуры [5].
Нужно отметить, с каким сочувствием и пониманием философы из охваченной революционным пожаром, растоптанной страны писали о мюнхенском мыслителе: "Состояние, в котором Шпенглер пишет свою книгу - чувство одержимости своим открытием", пишет Степун. "Настроение, которое остается от нее, настроение тяжести и мрака", - и далее приводит цитату из Шпенглера: "Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар - дар предвидения своей неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения острым взором опытного врача". Степун попал под впечатление этих слов и угадал их смысловое наполнение: "Помещенные в конце книги, скупой на всякую откровенную лирику, они производят сильное впечатление безнадежной горечи, но и спокойной гордости" [5].
Как было отмечено выше, Степун довольно подробно и коротко излагает концепцию Шпенглера и своеобразно толкует ее: "В конце концов, Шпенглеровская физиономика - артистическая практика духовного портретирования. Шпенглер берет науку, искусство, религию, политику, быт, пейзаж определенной эпохи и, освобождая все эти ценности от ярма объективной сверхъисторической значимости, рассматривает их исключительно как символические образы переживаний портретируемой им исторической души. <...> Всякая религиозная догма, всякое философское утверждение, всякий эстетический образ, всякая математическая формула - все эти разнообразнейшие закрепления истины, ощущаются и раскрываются Шпенглером, как иероглифы народных душ и судеб". В конце концов, он приходит к выводу: "Заостряя Шпенглера до последнего предела можно правомерно утверждать, что для каждой души всемирная история есть в конце концов ни что иное, как история ее же собственной судьбы". Ошибка всех современных историков, по Шпенглеру - в том, что они писали историю с точки зрения современного человека. В таком случае задача самого Шпенглера - стать "Коперником от истории". При этом он, однако, неизбежно делает довольно безапелляционные утверждения [5].
Признавая и перечисляя свойства и недостатки позиции Шпенглера, Степун делает неожиданный вывод из его книги - неожиданный для европейца, но, как говорит данный сборник статей, очень показательный для российского философа начала века: "Скептически-релятивистическое разрешение заключалось бы в неожиданном для Шпенглера признании, что его проникновение в души древних культур является в сущности проникновением иллюзорным, не размыкающим по-настоящему одиночества его западно-европейской души. Оно заключалось бы в утверждении, что познавая Грецию, Египет и Индию, Шпенглер в конце концов своими химерическими гаданиями об этих культурах реально познает только свою собственную душу европейца двадцатого века" [5]. Что характерно, далее Степун отмечает о "фаустовской" культуре: "Фаустовский портрет - всегда автопортрет" [5].
Оригинальность концепции Шпенглера оказывается в его противоречивости. "Прекрасно чувствуя это инстинктом большого артиста, Шпенглер нигде в своей книге даже и не пытается логически выправить своих построений; разрешить основное противоречие того, что он утверждает как скептик-релятивист и того, что он создает как интуитивист-мистик", пишет Степун [5]. Действительно, далее Степун создается, что изложение "Заката Европы" видится ему как эскиз к портрету Шпенглера, однако вынужден признать, что и его собственные черты виднеются в этом портрете. И это-то нам и должно быть интересно...
Перечисляя предшественников Шпенгдера, Степун после упоминания о Гете, Ницше и других западных авторах внезапно замечает: "О русской философии не приходится и говорить, она вся, от Ивана Киреевского до Владимира Соловьева и Льва Толстого, посвящена вопросу обезбоженья Европейской культуры, т. е. вопросу Европейской цивилизации. Можно без преувеличения сказать, что вряд ли мыслим современный философ, равнодушный к вопросам философии истории, которому вопрос культуры и цивилизации не казался бы ее главным вопросом" [5]. Важно, что цивилизация связывается с обезбоженьем культуры... Симптоматично, что Степун завершает свою статью фразой: "Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь?" [5]
С.Л. Франк, российский религиозный философ, прямо называет свою статью "Кризис Западной Европы". Он признает ошеломляющее богатство мысли, характерное для книги Шпенглера. Однако Франк отмечает, что когда первое впечатление проходит, чувствуешь: "Закат Европы" - "создание "упадочника", эпигона, наследника безмерно богатой культуры, которую он тонко чувствует, но которая не животворит его самого и продолжать которую он бессилен. Более, чем отвлеченное содержание его мыслей, непосредственное впечатление от собственной духовной личности автора убеждает нас в "закате" или, по крайней мере, в кризисе западной культуры". В целом Франк воспринимает и описывает философскую позицию Шпенглера через призму его - и своей - личности. К этому тяготеют и другие авторы сборника - тем интересней для нас [5].
Итак, для Шпенглера характерен "исторический релятивизм". Нет ничего "общечеловеческого", каждая культура творит свой мир, свое пространство, свое время, свои числа, свою логику... Но ведь любой релятивизм абсурден: Франк легко приводит логическое рассуждение, которое убеждает нас в том, что релятивизм возможен лишь относительно некоторого абсолюта. "В отношении Шпенглера это основное возражение должно прежде всего приводить к уяснению противоречия, заключающегося между содержанием еории Шпенглера и самим фактом возможности такого синтезирующегося обзора разных культур, который дан в его книге". По мнению Франка, сам факт того, "что европеец 20-го века с любовью и чутким пониманием проникает в своеобразный дух индусской и египетской, античной и арабской культур". Хотя сам Шпенглер оправдывается - дескать, этому способствует "историзм" фаустовской души и сама эпоха "упадка", Франк этим отговоркам не верит. Чувствуя, что Шпенглер прикоснулся к глубинам абсолютных истоков человека и мира, Франк отмечает, что эта интуиция Гете, к которой так стремился автор "Заката Европы", остается "замышленной, но не осуществленной" [5]. Фраза, вызывающая не только жалость, но и надежду: возможно ли сейчас, в наши дни, продолжение этого поиска?
Основную причину этой неудачи Франк видит в том, что Шпенглер не чувствует смысла исторических событий: "В ... океане человеческого бытия ... от времени до времени, то там, то сям вспыхивают огоньки творящих духовных сил, понемногу разгораются в яркие, разноцветные, огненные фонтаны культуры, постепенно истощаются, тускнеют и снова угасают. Мы не понимаем ни связи между этими духовными огнями, ни общего смысла этого фейерверка; более того, ни связи между собой, ни смысла они не имеют". То, что Шпенглер называет "судьбой", в его концепции на самом деле выглядит довольно бессмысленно. Шпенглер как бы колеблется между "внутренним" и "внешним" смыслом истории. В итоге мы видим у него как бы "субстрат" истории, лишенный субъекта истории. Желая дать коперниковский подход к истории, Шпенглер так и не обнаружил ее объективный центр, ее "сверхвременное единство" [5].
Здесь следует сказать немного о самом Семене Львовиче. Франк был христианином, прошедшим через ницшеанство во всех его глубинах. Он был выслан из России именно за свое вероисповедание [8]. В своей статье Франк ведет полемику со Шпенглером, выявляя его сильные и слабые стороны и противопоставляя его воззрения своей концепции "всеединства". В том числе всеединства исторического. Отметив отсутствие в "Закате" объективного центра, он не может удержаться от замечания: "История с этой точки зрения является нам, при всей случайности и смутной хаотичности ее внешних событий, необходимым осуществлением вечных возможностей или потенций, предуказанных самой неизменной природой человека, драматическим изживанием целостного смысла человечества, - изживанием, каждый момент которого имеет свою самодовлеющую ценность и постигается из его связи с всеединством сверхвременного бытия" [5].
Франк также считает, что Шпенглер недооценивает роль христианства как "носителя и силы культурного творчества". Ввиду этой недооценки религиозные аспекты в его книге освещены недостаточно, а само христианство, по мнению Франка, в "Закате" разбито на две культуры - "арабско-магическую" и "западно-фаустовскую" [5]. Правда, представления Франка ограничены в основном первым томом, а ко второму тому мы еще вернемся... Справедливости ради отметим, что предполагаемую сибирско-русскую культуру и мы, и сам Франк наверняка не можем мыслить без христианства, если быть точнее - без православия.
Итак, статья Франка - о кризисе западной культуры, который он увидел в самой личности философа Шпенглера... Впрочем, признание этого кризиса западным человеком в лице Шпенглера - новинка разве что для самой западной культуры. "Эта идея Шпенглера, неслыханная по новизне и смелости в западной мысли, нас, русских, не поражает своей новизной: человек западной культуры впервые осознал то, что давно уже ощущали, видели и говорили великие русские мыслители-славянофилы. От этих страниц Шпенглера, проникнутых страстною любовью к истинной духовной культуре Европы, которая вся в прошлом, и ненавистью к ее омертвению и разложению в лице ее современной мещанской "цивилизации", веет давно знакомыми, родными нам мыслями Киреевского, Достоевского, Константина Леонтьева. Это, конечно, не умаляет, а скорее даже увеличивает значение книги Шпенглера, ибо все подлинно-истинное, всякая настоящая, проникающая вглубь интуиция никогда не бывает абсолютно оригинальным достоянием одного ума, а всегда находит себе отклик во многих умах, и опирается на некоторую традицию". Правда, что за "фаустовская" культура находит свой закат на страницах книги Шпенглера, сам автор "Заката", по мнению Франка, четко не сформулировал. Такой вот пронзительно точный исторический релятивизм... [5].
Выводы Франка весьма оригинальны и на редкость оптимистичны. Приводя несколько примеров в духе Шпенглера, он приходит к заключению: имеет место, скорей всего, гибель лишь того, что принято называть "новой историей". И вот кажущееся противоречие: "здесь книга Шпенглера опять самым фактом своего возникновения и необычайного успеха свидетельствует против его теории", откуда в духе умирающей, омертвелой "цивилизации" такая чуткость к культуре, которую Франк видит в "Закате Европы"? В своих выводах согласны между собой авторы двух первых статей сборника. [5]
Статья Николая Бердяева, как многие его произведения, оказывается удивительно искрящимся и блестящим нечто. Начав с цитат из "Фауста" Гете, он присоединяется к признанию мыслей Шпенглера "своими" для русских мыслителей, перечисляя свои статьи с похожими мыслями, а то и названиями - "Конец Европы", "Конец Ренессанса". И снова взгляд со стороны: "Книга Шпенглера - замечательная книга, местами почти гениальная, она волнует и будит мысль. Но она не может слишком поразить тех русских людей, которые давно уже ощутили кризис, о котором говорит Шпенглер" [5].
Не стремясь классифицировать философию Шпенглера, Бердяев, однако, называет его "интуитивистом" в гетевском смысле, отчего его взгляд на историю чем-то напоминает изучение живой природы: "У него нет даже философии истории, а исключительно - морфология истории" [5].
Бердяев делает интересное замечание об истоках такого мировоззрения: "Такое отношение к познанию и бытию характерно для человека поздней, закатной культуры. Душа человека в эпохи культурного заката задумывается над судьбой культур, над исторической судьбой человечества. Так всегда бывало. Такая душа не интересуется ни отвлеченным познанием природы, ни отвлеченным познанием сущности и смысла бытия. Ее интересует сама культура и все - лишь в культуре отраженное. Ее поражает умирание некогда цветущих культур. Она ранена неотвратимостью судьбы. Шпенглер очень произволен, он не считает себя связанным никакой общеобязательностью. Он, прежде всего, - парадоксолист. Для него, как и для Ницше, парадокс есть способ познания". Однако Шпенглер - не пессимист, разве что идея прогресса вызывает у него неприятие: он возвращается к идее о круговороте [5].
Тогда что определяет горечь рассуждений Шпенглера? Это замечает даже "вольнодумствующий еретик" Бердяев: "Шпенглер - арелигиозная натура. В этом его трагедия. У него как будто бы атрофировано религиозное чувство. <...> Он не только сам нерелигиозен, но он и не понимает религиозной жизни человечества. Он просмотрел роль христианства в судьбе европейской культуры. Это - самая поражающая сторона его книги. В этом ее духовное уродство, почти что чудовищность ее. Не нужно быть христианином, чтобы понять значение христианства в истории европейской культуры" [5]. Заметно, что Николай Бердяев еще не был знаком со второй частью "Заката Европы", разве что с отрывками из нее.
Но эта внутренняя трагедия Шпенглера не мешает Бердяеву сказать о нем: "Он обречен себя чувствовать человеком цивилизации именно потому, что он безрелигиозен. Но ему дано было высказать самые благородные мысли, какие могли быть высказаны неверующей душой в наше время. За его цивилизаторским самочувствием и самосознанием можно ощутить печаль культуры, утерявшей веру и склоняющейся к упадку" [5].
Интересно замечание Бердяева и о том, что взгляд на человечество как на единый организм с одной судьбой связан именно с возникновением христианства. Поэтому в историческом "партикуляризме" Шпенглера есть что-то языческое [5].
Бердяев ставит философу в вину то, что он, так точно описывая стремление фаустовской души к бесконечности, совершенно "просмотрел значение христианства для европейской истории, для судьбы европейской культуры. Судьба эта - христианская судьба. Он хочет оттеснить христианство исключительно к магической душе, к типу еврейской и арабской культуры, к Востоку. И он обрекает себя на непонимание смысла европейской истории. Для Шпенглера вообще не существует смысла истории. Смысла истории и не может быть при таком отрицании субъекта исторического процесса" [5].
По мысли Бердяева, Шпенглер являет себой историка с "фаустовской" душой, который не хочет проживать до конца смысл исторического процесса, он может наблюдать его, интуитивно проникая в смысл увиденного. Этот Фауст, "усталый и истощенный новой историей, соглашается лучше умереть, пережив краткий миг цивилизации, явленной на вершине культуры". Шпенглер "считает себя человеком цивилизации, потому что он безрелигиозен", и в то же время он четко ощущает различия между цивилизацией и культурой: "Закат Западной Европы для него есть прежде всего закат старой Европейской культуры, истощение в ней творческих сил, конец искусства, философии, религии. Цивилизация еще не кончается. Цивилизация будет еще праздновать свои победы. Но после цивилизации наступит смерть для западно-европейской культурной расы. После этого культура может расцвести лишь в других расах, в других душах" [5].
Эта мысль нова для Шпенглера и его читателей. А для Бердяева? Отнюдь! "Нас, русских, нельзя поразить этими мыслями. Мы давно уже знаем различие между культурой и цивилизацией. Все русские религиозные мыслители утверждали это различие. Все они ощущали некий священный ужас от гибели культуры и надвигающегося торжества цивилизации. Борьба с духом мещанства, которое так ранило Герцена и К. Леонтьева, - людей столь разных укладов и направлений, основана была на этом мотиве. Цивилизация по существу своему проникнута духовным мещанством, духовной буржуазностью. Капитализм и социализм совершенно одинаково заражены этим духом", - пишет Бердяев и приводит соответствующие идеи у К. Леонтьева, Вл. Соловьева, Достоевского. Их отношение к Западной Европе проникнуто сочувствием к ней и неприязнью к бездушной цивилизации, что роднит их с европейскими романтиками и символистами [5].
Оригинальность Шпенглера Бердяев видит в том, что он - не романтик, он хочет и готов принять это победное шествие цивилизации. А дальше он, на мой взгляд, обнаруживает причину такого пристального и сочувственного внимания русских философов к автору "Заката": "Цивилизаторское самочувствие и самосознание Шпенглера в корне противоречиво и раздвоено. <...> Нельзя строить цивилизацию, защищать интересы цивилизации, осушать болота с таким сознанием, как у Шпенглера. Для этих дел необходима притупленность сознания, толстокожесть, необходима наивная вера в бесконечный прогресс цивилизации. Шпенглер слишком хорошо все понимает. Он не новый человек цивилизации, он, умирающий Фауст - человек старой европейской культуры. Он - романтик эпохи цивилизации. <...> В действительности он пишет замечательную книгу о закате европейской культуры и этим делает дело культуры, а не цивилизации. <...> Фауст вряд ли может быть хорошим инженером, хорошим цивилизатором. Он умирает в тот момент, когда решает заняться осушением болот. Шпенглер не человек цивилизации, как хочет уверить себя и нас - он человек поздней, закатной культуры. И потому в книге его разлито веяние печали, чуждой человеку цивилизации". При этом Шпенглер - патриот Германии и империалист. Впрочем, какая разница, если и тот, и другой приближают победу цивилизации [5].
Отмечая интернационализацию, исчезновение замкнутости стран и народов (и это за сто лет до нынешней "глобализации"!), Бердяев предсказывает "новое средневековье", когда духовным и культурным проявлениям, возможно, предстоит изгнание посреди всеобщего варварства - как бы мы сейчас сказали, среди варварства высоких технологий. И тем не менее Бердяев верит, что эта культура найдет новое христианское Возрождение. По его мнению, "духовная культура, если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в качествах", и в этом заключается полемика Бердяева со Шпенглером [5].
Предвидя мысли Шпенглера о России из его уже опубликованных на тот момент трудов, Бердяев подает руку немецкому философу: "Есть основание думать, что Шпенглер в русском Востоке видит тот новый мир, который идет на смену умирающему миру Запада. <...> Россия для него - таинственный мир, непостижимый для мира западного. Душа России еще более далекая и непроницаемая для западного человека, чем душа Греции или Египта". Отмечая некоторую противоречивость надежд Шпенглера - это "противоречит представлениям о России, как стране нигилистической и враждебной культуре", Бердяев чувствует их родство с мыслями отечественных авторов. "Мы находимся в более благоприятном положении, чем Шпенглер и люди Запада", - пишет человек, которого допрашивал Дзержинский, - "Для нас западная культура проницаема и постижима. <...> И в то же время мы русский Восток. Поэтому кругозор русской мысли должен быть шире, для нее виднее дали. Философия истории, к которой обращается мысль нашей эпохи, должна с большим успехом разрабатываться в России. Философия истории всегда была основным интересом русской мысли, начиная с Чаадаева". Преодолев изоляцию, повернувшись и к Востоку, и к Западу, Россия исполнит свое историческое предназначение, час которого еще не настал: "он связан будет с кризисом европейской культуры", считает Бердяев, - "И потому такие книги, как книга Шпенглера, не могут не волновать нас. Такие книги нам ближе, чем европейским людям. Это - нашего стиля книга" [5].
Экономисты не могут пройти и мимо статьи Я.М. Букшпана, экономиста, сотрудника Института экономики РАНИОН и профессора Московского университета, единственного из авторов сборника, который остался жить в России и был расстрелян.
Букшпан называет свою статью "Неопределенный рационализм", и выявляет те же характерные черты "Заката Европы" Шпенглера. Да, его творение - это "философская симфония", у него нет четкой философской системы, но он чувствует "судьбу" культур, не предполагая наличия единого субъекта исторического процесса. И хотя схема, которую Шпенглер предлагает, несовершенна, Букшпан не без успеха пытается выявить в ней довольно стройную понятийную систему. Тем, кто хотел бы четко сформулировать для себя философию Шпенглера, полезно прочесть эту статью [5].
Букшпан видит у Шпенглера четкое и довольно скептичное построение тех или иных образов и понятий из разных эпох, свободное обращение с которыми действительно производит впечатление и вызывает доверительное отношение. Вся романтика и свободная фантазия Шпенглера оказываются при ближайшем рассмотрении средствами утверждения его предельно рациональной схемы [5].
Шпенглер критикует современных мыслителей с их "узким историческим горизонтом", с их "шаблонным кругом идей" о прогрессе. "Шпенглер утверждает, что одной из главных причин - почему в хаотической картине исторических явлений не была выяснена истинная структура истории, заключается в неумении отделить один от другого взаимно друг друга проникающие комплексы форм культурного и цивилизованного существования. И он прав", - пишет Букшпан - и критикует уже наших соотечественников. "Правда, нам, русским, это противопоставление не только не было чуждо; оно давало нам всегда духовную опору для практического ничегонеделания. Вся общественная мысль России в течение ХIХ века проникнута была экстенсивным, морализирующим, просто отрицательным отношением к цивилизации, и этот народнический пафос, свойственный всем решительно течениям вплоть до прямо враждебных народничеству, неизменно питался этим противопоставлением русского, самобытного, духовного, культурного - всему западному, шаблонному, материальному, цивилизованному" [5]. Обидная ошибка, не правда ли?
Шпенглер приглашает своих современников заняться "деловой цивилизаторской работой", по словам Букшпана. Это было бы трагичное, но осознанное устремление вперед. Правда, Шпенглер не объясняет, одинаково ли чувствуют себя в этом порыве англичане, которые стоят электростанцию, и малые народы Советского Союза, электрифицирующие свои поселки? Если нет, то неужели Шпенглер просмотрел что-то общее, что есть у людей из разных концов мира - например, примерно схожее восприятие верующими разных стран догматов христианства? Букшпан называет это "религиозным идиотизмом" [5].
Русских Шпенглер рассматривает особо, не замечая того, что роднит их с другими народами Европы. "Сущность России есть "обетование грядущей культуры"", и если поставить русскую культуру рядом с культурами стран Западной Европы, то все они на ее фоне сольются в одно. Букшпан отмечает, что Шпенглер полностью отчуждает от России петровский период и последующие явления культуры, например, Пушкина, с чьим творчеством он, вероятно, был плохо знаком. Такая идеализация собственно русских черт - это как бы гипертрофированное славянофильство [5].
Эти и некоторые другие черты Букшпан считает основными недостатками довольно цельной симфонии Шпенглера. Это симптоматично: "Кризис европейской культуры надо искать в этой, именно, романтике, в пресыщении интеллектуализмом, рассудочностью, в обращении к средневековью, в потугах религиозного возрождения, в рафинированном интересе к мусульманскому востоку, к Индии, к России с ее загадочным "мистическим" духом. Эти темы варьируют в философской публицистике, в изящной литературе". [5] Такое чувство, что за сто лет ничего не изменилось, только еще наивнее стала тяга западных людей к "подлинному"...
В самом сборнике "Освальд Шпенглер и Закат Европы" есть что-то невероятное. А Вас не потрясает это зрелище четырех почти высланных, преследуемых, допрашиваемых людей из растерзанной противоречиями страны, которые с глубоким пониманием и искренним сочувствием пишут о представителе развитой европейской страны как о несчастном человеке из мира упадка? Не случайно в название сборника вынесены две пересекающиеся темы: сама книга - и ее автор.
Во всяком случае, многочисленные издания "Заката Европы" за прошедшие полтора десятилетия, а также серьезные и популярные статьи о книге и ее авторе в нашей стране говорят, что проблема жива, и она тем живее, чем сильнее призрак тех же политических течений, которые будоражили Мюнхен 20-30-х годов...
Не менее потрясающим оказывается многочисленные совпадения рассуждений авторов сборника с мыслями Шпенглера о России, отраженными во втором томе "Заката Европы" и других произведениях.
2.2. "Там, где намечается теперь Россия..."
Видение конструктивного будущего Европы только в связи с Россией, и вообще присвоение России судьбоносного статуса - вообще интересная, малозамеченная черта философии Шпенглера. В советские годы она по понятным причинам умалчивалась (в связи с вышеупомянутыми отзывами немецкого философа о большевизме). Думаю, пройдет еще пара лет, еще одно поколение прочтет второй том "Заката" без купюр - и многое встанет на свои места. Есть надежда, что не только в головах...
В. Сендеров в статье "Заклясть судьбу?" (с подзаголовком "Злободневность Освальда Шпенглера") приводит проникнутое глубоким гуманизмом замечание Шпенглера: "В немногие годы мы выучились не обращать внимания на такие вещи, которые перед войной привели бы в оцепенение весь мир. Кто сегодня всерьез задумывается о миллионах, погибающих в России?". Но это замечание в те годы падало в пустоту. А между тем, восемьдесят - восемьдесят пять лет назад, как мы знаем, все только начиналось, а последствия и поныне ощущает на себе вся Европа [4].
Сендеров отмечает, что эту идею историзма, свойственную фаустовской культуре, как и саму ориентацию на бесконечность, Шпенглер выводит из... церковного таинства покаяния [14, стр. 380]! Этот и другие отрывки "Заката" дают Сендерову возможность назвать Шпенглера христианским мыслителем [4]. Это рассуждение мне кажется интересным рассмотреть в параллели с главами "Заката Европы", посвященными России.
"Христианство - единственная религия в мировой истории, в которой непосредственно данная человеческая судьба делается символом и средоточием всего творения" - это действительно восторженно пишет Шпенглер, отмечая, что исходные посылки христианства потрясают сами по себе, даже если отвлечься от веры в чудо [4, 14].
Такое живое отношение к христианству, как к чему-то утерянному, но дорогому, Сендеров считает прорывом в самое сокровенное Шпенглера и его книги. Религия заведомо надисторична: здесь, в истории, Пилат послал Христа на распятие, но там, во вневременном пространстве, Крест становится символом спасения. "Царство Мое не от мира сего" - и потому Шпенглер горячо отстаивает проповедь Христа от всяких социальных и гуманистических приложений [4]. Очень важно, что у Шпенглера фраза "Отдавайте кесарю кесарево" толкуется как: "примиритесь с реалиями мира, терпите, страдайте и не спрашивайте, справедливо ли это. Важно только спасение души". И еще: "Достоевский..., который был беден, но временами поднимался до уровня праведника, никогда не думал о социальных улучшениях. Разве можно чем-нибудь помочь душе, отказавшись от собственности?" [14, стр. 280]
Вслед за мыслителями начала века, Сендеров показывает, чего недостает концепции Шпенглера: "Шпенглеровский мир-как-история оттого и являет нам картину бессмысленного распада и бесцельного кружения культур в мировом пространстве, что из мира этого выдернута ось, изъят протонный очаг тепла, точка тотального самоизлучения, без которой круг неизбежно оборачивается фигурой нуля. В мире Шпенглера не свершается Мистерия Голгофы; он устранил ее и показал нам, чем сделался мир без нее" (К. Свасьян)" [4].
"Там, где намечается теперь Россия..." - вот где Шпенглер видит, однако, шанс культуры на европейском пространстве [4]. Россия только "намечается", то, что есть - отвратительная, с точки зрения Шпенглера, историческая псевдоморфоза, то есть подмена реального развития культуры, присущего ей внутренне, какими-то внешними признаками другой культуры.
"...Псевдоморфоза сегодня находится перед нашими глазами: это петровская Россия. <...> Все безмерное различие между русской и фаустовской душой проявляется в сравнении ... былин и аналогичных им сказаний о короле Артуре, Германарихе, Нибелунгах эпохи странствий в форме песен о Вальтере и Хильдебранде" [14, стр. 244-245]. После царско-боярской эпохи, с приходом Петра Великого, которого Шпенглер называет "злым гением" русских, русская душа была "втиснута" в чуждые ей рамки. Эта псевдоморфоза охарактеризовалась обращением к Европе: "Тяга к святому Югу, к Византии и Иерусалиму, жившая в глубине всех православных душ, превратилась в светскую дипломатию, обратившую свой взор на Запад" [14, стр. 245].
Характерно, с точки зрения Шпенглера, отношение Достоевского и некоторых других русских авторов к Петербургу и вообще ко всем внешним атрибутам чуждой культуры. Шпенглер сравнивает эту живущую в народе ненависть с состоянием Иудеи в момент зарождения христианства. "На всех улицах и площадях все только и рассуждают о вере" - эти слова Достоевского кажутся ему ярким подтверждением его мысли [14, стр. 246-147]. И даже если допустить, что взгляд этого немца на Россию был весьма узким, разве мы не видим и не чувствуем то же, например, в нынешнем Питере или вечерней Москве?..
Чтобы показать глубину пропасти, разделяющей верхи и низы, Шпенглер указывает на одно важное различие между Достоевским и Толстым: если первый так и оставался истинным русским христианином, то второй, несмотря на внешние попытки, так и не смог избавиться от духа мировых столиц, которым был пропитан. "Толстой - это прошлое России, а Достоевский - ее будущее", с уверенностью утверждает Шпенглер. Характерно, что Федор Михайлович не испытывает никакой ненависти к Европе: "у меня две родины: Россия и Европа". На современность свою он смотрит, как будто ее нет - "не от мира сего". Толстой видит в окружающей реальности много проблем, а Достоевскому вообще неизвестно, что такое проблема - категория западной цивилизации. Для него нет даже разницы между консервативным и революционным, это тоже порождения Запада; по мысли Шпенглера, Достоевский не может понять подобных конфликтов вокруг своего творчества [14, стр. 248].
Большевики - тоже люди, обращенные на Запад, наполненные духом Толстого. Просто в отличие от высших слоев, смотрящих на Запад, они переполнены ненавистью низов. "Если бы большевики, которые видели в Христе только свое подобие, такого же социал-революционера, не были так духовно ограничены, они обнаружили бы в Достоевском своего злейшего врага" - еще одно удивительное прозрение Шпенглера. Революция в России - это действие народа, который расправился с ненавистными проявлениями чуждой культуры, но использовал для этого, увы, низшие плоды этого самого Запада [14, стр. 248-250].
Такая отповедь Шпенглера политическим распрям с христианских позиций была бы хорошим уроком нынешним националистам и монархистам фанатичного толка. Но они, увы, вряд ли станут читать безбожного немца... "Христианство Толстого было недоразумением. Он говорил о Христе, а имел в виду Маркса. Христианство Достоевского принадлежит следующему тысячелетию" [14, стр. 250]. Христианство, а не поиск виноватых в этом мире...
Шпенглер отмечает, что подъем апокалиптического сознания характерен для зарождения каждой культуры. На Западе готической эпохи это были не столько книги, сколько страшные горгульи и скульптуры на готических соборах [14]. Шпенглера поражают проявления глубинной русской религиозности, и предвидя ее удивительное продолжение, он пишет - и это о начале 20 века: "Чего же тогда ожидать от будущей России, если сейчас, в самый решающий век устранены все сдерживающие факторы для ученого православия?" [14, стр. 358] Будет жаль, если шанс будет упущен. Потому что это христианство - подлинная свобода - еще не родилось, оно только "родится в будущем" [14, стр. 382]!
Одной из самых важных идей Достоевского, которого он относит по духу к апостолам нового христианства, Шпенглер считает мысль "Все ответственны за всех". Поэтому преступник - прежде всего именно "несчастный человек" [4, 13]. Но это утверждение, как и многие мысли Шпенглера о России, кажутся Сендерову каким-то предвидением, как бы "фантастическим реализмом" - может, правда, а может, и нет. Сендеров находит объяснение этому факту: Шпенглер был практически не знаком с православием, и между тем изложил его ключевые максимы [4].
Выводы Сендерова довольно сдержанны: "Нет, Россия не создаст нового христианства. Но - последуем за Шпенглером - ее грядущая история продлит собою "закат Европы" - быть может, на столетие-другое; и когда пройдет отмеренный срок, тогда христианская, европейская культура действительно завершится. Здесь, на заснеженных просторах России" [4]. Красивая, конечно, но неубедительная перспектива. Как и гипотеза дьякона Андрея Кураева о том, что в ближайшие столетия Китай, завладев большей частью территории России, станет огромным православным государством...
А. Гулыга в своей статье "Русская идея как постсовременная проблема" отмечает, что в формулировке Бердяева сама "русская идея" обретает формулировку "все ответственны за всех". И никакого национализма, шовинизма, вражды. Русским присуще стремление понять инакомыслящего, инаковерующего, ужиться с ним. И стремление действовать в этом мире, сообразуясь не с ним, а с надмирскими ценностями. Собственно, это и есть подлинная свобода. Даже описания грядущего апокалипсиса русские философы воспринимают как предупреждение, чтобы мы начали действовать для предотвращения катастрофы. "Русская идея - это предчувствие общей беды и мысль о всеобщем спасении", - пишет Гулыга, и потому вера требует от человека действия в этом мире [8, стр. 14-32, 43]. Следует отметить, что Шпенглер был весьма близок к этому пониманию. Н. Бердяев, С.Л. Франк и другие философы обнаруживают в своих высказываниях много общего с мыслями Шпенглера, и не только в том, что касается России.
У Шпенглера были единомышленники и на Западе. Имена всех перечислить, конечно, не удастся. Имя В. Шубарта - из наиболее известных. Характерно, что свою книгу "Европа и душа Востока", посвященную отношениям России и Европы, Шубарт писал в Риге. А вскоре, в начале 40-х, был схвачен НКВД и отправлен в застенки, где погиб в 1942 году...
Книга Шубарта довольно спорна (Ильин в своей критической лекции "О национальном призвании России" отмечал, что он, как и Шпенглер, недостаточно владеет многими российскими реалиями, хотя его жена была русской). Ее основная тема - всемирное противоречие между Востоком и Западом, выходом из которого может стать только примирение и создание нового типа западно-восточной культуры [15].
Вслед за славянофилами [15, стр. 246-247] Шубарт видит роль России именно в примирении Востока с Западом и разрешении проблем, которыми занято человечество как социальный организм. Он проводит сравнения между проявлениями русской и западных культур, причем очень жестко критикует европейские нации... [15]
Шубарт эмигрировал из Германии из-за пророссийских взглядов и, что характерно, был арестован по той же причине; и все же такой проруссизм одного из последователей Шпенглера не лишен очень серьезных недостатков - они позволяют использовать идеи Шубарта для фабрикования новых лозунгов националистического толка. Стоит привести критикующие такой подход слова А. Ильина (в недавнем издании его лекция о "Европе и душе Востока" приведена в приложении, причем, на мой взгляд, она показывает несостоятельность мнения самих составителей книги, высказанного в их статьях...) [15].
Оценив по заслугам сам замысел Шубарта, который выглядит особенно ярко на фоне откровенно диких демаршей западных авторов в сторону России и русских как нации, Ильин пишет: "Я хотел бы сейчас высказать несколько основных мыслей по существу этой реставрации русского мессианства, звучащей на немецком языке из нерусской души и от нерусского человека. Я русский. Рожден в Православии. Всю жизнь изучал историю, дух и создания моего народа. Люблю его. Горжусь тем, что я русский. И верю в светлое будущее России и ее народов. Но я не поддерживаю русской мессианской идеи и считаю пропаганду ее неверной и нежелательной." Ильин аргументирует это со знанием дела: "Пути и судьбы Провидения в истории человечества нам не открыты" (вопреки высказывания различных публицистов, Шубарта в том числе), и потому утверждать, что "дух" одного народа выше, чем дух остальных народов, и должен спасти и привести их к чему-то - необоснованная гордыня и даже посягательство на волю Божию. Одно дело - спасать другие страны от бед благодаря освободительному русскому воинству; другое дело - обновлять души других народов, когда сами с собой не разобрались... Вполне в духе своей концепции качества (современная российская премия в области управления качеством носит имя Ильина!), а не количества, Ильин пишет о своем видении предназначения России: "Мы призваны быть, а не слыть; быть, а не учительствовать. Нам надо идти вглубь, в себя и вверх, к Богу, - а не во все стороны, к другим народам, чтобы спасть их" [15, стр. 434-435].
Возможно, именно оттого, что эта задача сложна, неочевидна, и требует работы над собой - на уровне человека, семьи, трудового коллектива, общества, - под ее знамена не очень собираются наши сограждане, в отличие от ура-патриотических лозунгов...
А ведь все ответственны за всех, и если мы действительно великая нация, которой многое дано - с нас многое спросится.
В уже упомянутом романе француза Жана Жироду, где большая часть действия происходит в Мюнхене начала 20-х годов, герои, француз и немка, во время спора, высказав в общих чертах все свои националистические представления, обращаются к французскому альманаху, где наугад открывают страницу примерно с такими словами:
"Я не хочу умереть, не увидев счастливую Европу. <...> Не увидев, как два слова, которые непреодолимая сила с каждым днем растаскивает все дальше друг от друга, - слова "Россия" и "Счастье" - вновь встретятся на моих губах. <...> Быть счастливым - я говорю это для тех, кому меньше двадцати пяти, ибо они не знают об этом, - значит не видеть, как на границах люди, как племена детей, умножают на сотни и тысячи содержимое своих кошельков. <...> Это значит, что при виде беженца из голодных краев вам не кажется, что ему приходилось отбирать кусок хлеба у ребенка... И вот, в день, когда я увижу, как вновь окрепший мир наденет, как ордена, слова "Россия" и "Счастье", я хотел бы умереть".
Попробуй кто скажи, что у нас в стране, да и в Европе, сейчас хоть что-то из сказанного не имеет места...
Именно поэтому рассказ о русской тематике в книгах Шпенглера был отнесен мною во вторую, актуальную часть работы.
2.3. Шпенглер и новая Европа.
Сейчас мы можем с уверенностью сказать: нынешним состоянием финансовых рынков, популярными туристическими маршрутами, и даже многими тенденциями в науке управлении мы обязаны новой, объединенной Европе. ("Западная "фаустовская" душа характеризуется стремлением к бесконечности, которое одинаково выражено в готическом соборе, исчислении бесконечно малых, музыке Баха, империалистической дипломатии силы, радио и банковском кредите" [6].) Старый Свет со скрипом объединяется, чтобы возместить потери и спеть свою партию в симфонии мировой политики, экономики, культуры.
В статье, посвященной восьмидесятилетию со дня выхода первого тома "Заката Европы", К. Кобрин пишет: "Сейчас, через восемьдесят лет после опубликования первого тома этой во всех отношениях замечательной книги, страсти по Европе продолжают бушевать. Только речь уже не о закате, а, так сказать, возрождении; о возрождении, возможном под мудрым руководством чиновников-объединителей Европы. То, что не вышло ни у Карла Великого, ни у Наполеона, получается у кучки заурядных бюрократов. Уходят в прошлое легковесные франки и добротные марки. Грядет неизбежное евро. Шпенглер, этот глашатай заката, не мог оказаться среди идейных отцов Маастрихтского рая" [3]. Так ли уж не мог?
"И да воцарится всеобщее равенство: всем надлежит быть одинаково пошлыми. Одинаково делать деньги и транжирить их на одинаковые удовольствия... большего и не надо, большее и не лезет в голову. Превосходство, манеры, вкус, любого рода внутренний ранг суть преступления" - приводит его слова В. Сендеров [4].
С.Л. Франк пишет о взгляде Шпенглера на историю Европы: "Географическая Европа (из которой Шпенглер категорически исключает Россию) пережила, по Шпенглеру, три великих культуры: античную греко-римскую, закончившуюся около Р. Х., арабскую или "магическую" (в состав которой входит и первая стадия христианства, вплоть до крестовых походов) и "западную" или "фаустовскую", которая начинается в ХI-ХII веке и заканчивается на наших глазах (ее окончательную гибель Шпенглер предвидит в течение текущего столетия, приблизительно, к 2000 году)" [5]. Весьма острое высказывание для нынешней еврозоны.
Николай Бердяев в своем очерке "Предсмертные мысли Фауста" пишет: "Судьба Фауста - судьба европейской культуры. Душа Фауста - душа Западной Европы. Душа эта была полна бурных, бесконечных стремлений. В ней была исключительная динамичность, неведомая душе античной, душе эллинской. В молодости, в эпоху Возрождения и еще раньше, в Возрождении средневековом, душа Фауста страстно искала истину, потом влюбилась в Гретхен и для осуществления своих бесконечных человеческих стремлений вступила в союз с Мефистофелем, с злым духом земли. И фаустовская душа постепенно была изъедена мефистофелевским началом. Силы ее начали истощаться. Чем кончились бесконечные стремления фаустовской души, к чему привели они? Фаустовская душа пришла к осушению болот, к инженерному искусству, к материальному устроению земли и материальному господству над миром. Так кончается вторая часть "Фауста"" [5].
А.Ф. Степун отмечал, что Шпенглер - "не только романтик-иллюзионист вчерашнего дня, и не только мистик-гностик вечного дня человечества, он, кроме того, еще и современный человек, отравленный всеми ядами всеевропейской цивилизации. Разгадав с пророческою силою образ этой цивилизации, как образ уготованной Европе смерти, он в каком-то смысле все же остался ее мечом и ее песнью. Он верит, что в каждом собрании акционеров большого предприятия вращается несоизмеримо больше ума и таланта, чем во всех современных художниках, взятых вместе. Он мечтает о том, что его книга совратит не одного юношу с путей бессмысленного и невозможного ныне служения музам, превратив его в инженера или химика" [5].
Если принять, что рационалистические политическое построение, которое мы наблюдаем сейчас в Западной Европе - тоже плод "техницизма" (поэтому, кстати, он и натыкается на сопротивление и непонимание на разных уровнях общества - люди-то живые), выходит, что Освальд Шпенглер вполне угадал судьбу Старого Света. И стоило бы прислушаться к его словам повнимательнее, пусть даже как к версии.
Впрочем, политическим прогнозированием он занимался скорее невесело и немного неохотно. Тем не менее, А.И. Патрушев пишет, что Шпенглер был убежден в естественном характере войн и не верил в возможность окончательного урегулирования конфликтов мирными переговорами. В будущем, по его мнению, ведущее положение в мире займут страны, отвечающие определенным требованиям, к которым он относил наличие мощных сухопутных сил и флота, хорошо функционирующих банков и промышленности, а также сильные стратегические позиции в мире. Таким требованиям, полагал Шпенглер, отвечали лишь немногие государства, а в перспективе мировая мощь, по его мнению, постепенно будет перемещаться из Европы в Азию и Америку [1]. Снова похоже на попадание. Даже какая-то удивительная трезвость посреди опьянения 20-30-х годов...
К странам, которые постепенно могли стать ведущими в мире, Шпенглер относил США и Японию, отмечая при этом их неизбежное столкновение за господство в Тихом океане. Хорошие перспективы, считал он, имеет и Россия, но только после освобождения от большевистского режима: "Большевистское правительство не имеет ничего общего с государством в нашем смысле, каким была петровская Россия. Подобно "Золотой Орде" в монгольскую пору, оно состоит из правящей орды - коммунистической партии с главарями и всемогущим ханом, а также с бесчисленной, покорной и беззащитной массой. Тут мало что уцелело от подлинного марксизма, кроме лозунгов и программы. На деле налицо чисто татарский абсолютизм, который стравливает весь мир и грабит его, не зная никаких границ... хитрый, жестокий, использующий убийство как повседневное средство власти". Что касается Европы, то Шпенглер отмечал ослабление позиций Великобритании, устарелость ее промышленности и торговли и постепенное истощение "творческой энергии". Романским же странам он отводил в будущем "только провинциальное значение" [1].
Но едва ли стоит думать, что судьба культуры - всегда безальтернативна...
Судьба книги, судьба Европы. Вместо заключения.
Прежде чем сформулировать некоторые выводы, считаю необходимым отдать должное людям, без которых он никогда бы не состоялся. Использовав в написании своей работы ряд статей и очерков разных авторов, в том числе ныне живущих, хотела бы собрать рядом их ключевые, на мой взгляд, слова о "Закате Европе" и его авторе.
К. Кобрин задается справедливым вопросом: "О чем "Закат Европы"? Действительно, о чем? О закономерностях развития человеческой истории? О разных видах души: аполлонической, фаустовской, магической? О судьбах цивилизаций? Или о великолепном пессимизме одного отдельно взятого немца в период с 1914 по 1918 год? Каждый читатель "Заката Европы" выберет свой вариант ответа. Скажу только за себя: эта книга о безграничных возможностях человеческой фантазии, некогда проявившейся в великой теологии от Блаженного Августина до Сведенборга, а сейчас породившей захватывающую повесть о рождении, взрослении, старении и смерти странных существ под названием цивилизации. И еще эта книга о смелости, ведь только смельчак мог вынести в оглавление такую, например, фразу: "Победа инструментальной музыки над масляной живописью около 1670 года (соответствующая победе объемной пластики над фреской около 560 года до Р.Х.)"" [3].
Ф.А. Степун видит в "Закате Европы" три главные темы, как в симфоническом произведении: "тему истории, как физиономики, тему отдельных культур, - индусской, египетской, арабской, аполлинической, фаустовской и отчасти китайской, - и тему скорбной аналогии их круговращения от весны к зиме, от культуры к цивилизации, от жизни к смерти" [5]. И делает вывод о ценности теории Шпенглера: "Как безусловная неоригинальность многих мыслей Шпенглера не доказывает неоригинальности его философии, также безусловное присутствие в "Закате Европы" многих логических неправомерностей и фактических неверностей, не может поколебать его существенной истинности". Объективность его изложения истории, "не гарантированная объективностью научно-логических категорий, все-таки гарантирована духовною подлинностью внутреннего опыта Шпенглера". А также: философия Шпенглера "оригинальна не как мысль, но как звук" [5].
А.И Патрушев делает весьма лаконичные выводы о судьбе философской концепции Шпенглера: "Сейчас имя Шпенглера и его идеи принадлежат истории. Очевидно, что из "Заката Европы" не выросла какая-либо заметная философская или иная традиция, за исключением философии техники, у истоков которой стоял Шпенглер. Побудительные импульсы получает от него и современная пессимистическая критика цивилизации и предупреждения о ее грядущем кризисе. Но главное все же в другом. Необычайно артистичная, свободная и раскованная книга Шпенглера уже давно сама стала неотъемлемой частью европейской духовной культуры. И пока будет существовать Европа, будет существовать и это великолепное произведение [1]".
Ссылаясь на интереснейшие мысли Честертона, М. Букшпан отмечал: "Прежнее смирение подымало человека и не давало ему останавливаться. Оно поселяло в человеке сомнение в собственных силах (могу ли я?) и тем самым побуждало напряженно работать. А смирение нашего времени рождает лишь сомнение в целях (стоит ли?) и грозит приостановкой деятельности". Великую заслугу Шпенглера Букшпан видит в том, что он своим собственным примером поставил четкий диагноз современной европейской мысли: "безрелигиозный скептический самоутвержденный рационализм" [5].
Но Николай Бердяев, отрицая утверждения о пессимизме Шпенглера, отмечает: "Он признает заключенный в перводуше неиссякаемый творческий источник жизни, порождающий все новые и новые культуры. Он любит эту волю к культурному цветению" [5]. Стоит полностью привести заключение статьи С.Л Франка: "В действительности книга Шпенглера была ощущена этим "умирающим" западом, как крупное и важное событие его духовной жизни. Понятно почему: не возвещая ничего нового, будучи проникнута пессимизмом и скептицизмом, эта книга, напоминая современному человечеству об истинных духовно-исторических силах культуры, идет навстречу его пробуждающейся жажде подлинного культурного творчества, его стремлению к духовному возрождению. Старое "возрождение" изжито и умирает, уступая место новому возрождению. Человечество - вдалеке от шума исторических событий - накопляет силы и духовные навыки для великого дела, начатого Данте и Николаем Кузанским и неудавшегося, благодаря роковой исторической ошибке или слабости их преемников. То, что переживает в духовном смысле Европа, есть не гибель западной культуры, а глубочайший ее кризис, в котором одни великие силы отмирают, а другие нарождаются. И мы кончаем тем, с чего мы начали: если не самым глубоким и плодотворным, то во всяком случае, самым замечательным и ярким симптомом этого кризиса является книга Шпенглера" [5]. Но этот шанс может быть использован - или не использован. Зависит от тех, кто живет в современности...
"О нем говорили разное", - завершает свою статью Кирилл Кобрин. - "Многотомный Томас Манн назвал его умной обезьяной Ницше; страстный Вальтер Беньямин - тривиальным паршивым псом. Думаю, однако, что правы были только студенты из Швабинга, которые при виде прогуливающегося Шпенглера говорили: "Вот идет Закат Европы"! В конце концов, Освальд Шпенглер воплотился в собственную книгу, сам стал "Закатом Европы", той Европы, которую он знал, любил, в которой он вырос, которая его воспитала: Европы между 1871 и 1914 годами, Европы бель эпок. То, что появилось после 1918 года, для Освальда Шпенглера Европой уже не было. Ведь именно ему принадлежит классическое определение одного из главных понятий современной эпохи: "Партия - это когда безработные организуются бездельниками"" [3].
Прошли годы. Шпенглер видел основную форму раскрытия фаустовской души в контрапунктической музыке; критиковавший его Томас Манн издал после Второй мировой войны роман "Доктор Фаустус", герой которого, выдающийся композитор Адриан Леверкюн, чья судьба похожа на судьбу Фауста, сам олицетворяет как бы закат западной культуры. Совпадение, примирение, противоположность?
Есть ли сейчас последователи у Освальда Шпенглера? Думаю, есть, хотя бы среди немногих думающих представителей антиглобализма. Да и просто многие мыслящие люди присоединились бы к его критике узколобых идеологов, которые ничего не видят дальше схемы "древний мире - средние века - новое время", или дальше установления "демократического порядка" во всем мире...
Впрочем, как и всякая очень красивая и впечатляющая схема, немного "не-от-мирасегошнняя" философская концепция Шпенглера является поводом для многочисленных спекуляций. Например, для превратного "евразийства" эклектичного толка, которым страдают некоторые российские радикальные политики и идеологи...
Конечно, этим не ограничивается наследие философа. Любопытно, например, что советский философский словарь называет одним из последователей шпенглеровской философии истории английского философа Тойнби, однако словарь трактует воззрения и первого, и второго автора весьма узко [10]. Характерно, однако, что "Закат Европы" и другие работы Шпенглера пережили в постперестроечной России несколько качественных изданий, их тексты можно найти в Интернете, и они то и дело вызывают живые отзывы со стороны серьезных аналитиков. Как и отдельные проблемы, поставленные Шпенглером: смысл и бессмысленность прогресса, судьба России, судьба Европы, судьбы человечества...
Наверное, мы никогда не узнаем, любил ли Освальд Шпенглер сам город Мюнхен. Истоком культуры Западной Европы, похожим на позднейшую контрапунктную музыку, он считал готическую архитектуру. Не знаем, что думал он о построенной в начале 20 века неоготической Новой Ратуше - она вся плод цивилизации, в ее чудесной вязи больше пронзительного подражания, чем живого, шероховатого творчества. Не знаем, что сказал бы он, получив в качестве сдачи горстку двуцветных евро с Колизеем, Сервантесом, Марианной или Бранденбургскими воротами на обороте. Может быть, следуя своим словам о мужественности, он не заплакал бы при виде карамельной, чистенькой Старой Ратуши. Ратуши, отстроенной (как и многие другие здания, и музейный район Мюнхена) на месте развалин после варварских бомбардировок Второй мировой войны.
Использованная литература
1. Патрушев А.И. Миры и мифы Освальда Шпенглера. // http://www.vmeste.org/prime/prime_spengler.htm
2. Гергилов Р.Е. О. Шпенглер и Третий Рейх. // http://anthropology.ru/ru/texts/gergilov/spengler.html
3. Кобрин К. Два юбилея. // http://www.ruthenia.ru/logos/personalia/kobrin/1/1j.htm
4. Сендеров В. Заклясть судьбу? // http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/11/sender.html
5. Освальд Шпенглер и Закат Европы. Сборник статей (Ф.А.Степун, С.Л.Франк, Н.А.Бердяев, М.Букшпан). // http://magister.msk.ru/library/philos/shpngl04.htm
6. Шпенглер, Освальд. Энциклопедия "Мир вокруг нас". // http://www.bigpi.biysk.ru/encicl/articles/10/1001040/1001040A.htm
7. Бурлацкий Ф.М. Загадка и урок Никколо Макиавелли. - М.: "Молодая гвардия", 1977 г.
8. Гулыга А.В. Русская идея и ее творцы. - М.: Изд-во Эксмо, 2003.
9. Большая Советская Энциклопедия. Том 29
10. Философский словарь.
11. Шпенглер О. Пессимизм? - М.: Издательство "Крафт+", 2003.
12. Giraudoux Jean. Siegfried et le Limousin. Roman. - Paris, Bernard Grasset, 1964.
13. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и действительность / Пер. с нем. Н.Ф. Гарелин. - Мн.: ООО "Попурри", 1998.
14. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т.2. Всемирно-исторические перспективы / Пер. с нем. С.Э. Борич. - Мн.: ООО "Попурри", 1999.