Его мать сидела на кровати из костей, неотрывно глядя на него оставшимся глазом. Она улыбалась, причем улыбалась именно так, как ему мечталось порой в детских снах. Он хотел видеть такую улыбку, когда был маленьким, до того, как успел возненавидеть мысль о родителях. Виноватая, счастливая, добрая и родная улыбка. Такая, какая должна быть у матери.
Ганн почти нюхом чувствовал - ее безумие вот-вот вернется, и он... он не мог допустить, чтобы этот безобразный и сильный монстр разгуливал по земле, среди обычных людей. Она успеет многих убить, прежде чем хатран поймают ее и расправятся с ней. Смерти ей он не желал, но и выпустить не мог.
Он понимал сумасшедших чуть лучше, чем ему бы того хотелось. Недостаточно, чтобы исцелить, но достаточно, чтобы добиться нужного результата. Он понимал - если у нее будут созданы привычные условия, она будет делать все так, как привыкла. Надо просто замкнуть ее память, ее инстинкты и привычки.
Ее привычка - дверь всегда закрыта. Ее привычка - выхода нет.
Ганн плотно закрыл за собой дверь, примерился к валуну, и буркнул Окку:
- Помоги.
Совместными усилиями они - два здоровяка, закрыли ее там. Она не выйдет. Когда он закрывал дверь, он видел, как она кивнула с одобрением. И снова улыбнулась.
Все не так. Все... неправильно.
Запись тринадцатая.
* Нервный, дрожащий почерк. Уголок первой страницы с заметкой - загнут для памяти. На остальных страницах видны следы влаги, словно на листы что-то капало. Писавший строки, возможно, плакал*
Я даже не знаю, куда это отнести. Но пусть так. Это все же был сон. Ганнаев говорит, что это был сон. Когда мы пробились... куда? К ведьмам. Уродцам, застывшим вне времени, охраняемым своими детьми. Мы пробивались. Сраааааа
жааааааааааааааааааались.
На заметку - оставить кнут у Магды - я не могу больше распрямиться. В груди что-то перещелкивает каждый раз, когда я пытаюсь раскрутить его над головой. Так жаль, так жаль жаль жаль жаль...
Кровь моя девичья остановилась - уже хорошо. Чччччччетырнадцать дней. Нужно найти сведущую бабку. Но... нужно ли? Сама ли я не знаю, что гибну?..
Сегодня чесала голову и вытянула клок вввввввввволос на пальцах. Ха! На заметку.
Но мы все же пробились. Все же я дрррррррррррррррралась. Как могла. Вспоминала Бишопа (его!). Вспоминала, что он говорил, что каждый может защитить себя. Даже самый слабый. Вот и я смогла. Бегала и крутилась, втыкая в них парализующий клинок своей рапиры. Очень эффективно.
Хорошо, что Ганнаев и Окку так сильны. Эти ведьмы - проклятый, страшшшшшшшшшшшшшшный народ. Мы с девушками не справились бы.
Но потом, когда мы победили... когда мы вошли в зал со спящим Шабашем, оказалось, что мы должны уснуть. Ганнаев сказал, что я должна держать ггглаз его матери в руке и уснуть.
Спать я не хотела. Я, вообще-то, не очень люблю спать. Там монстры.
Но он тоже монстр. Он заставил меня.
Удивительно, но я потеряла бддддддддддительность. Привыкла к нему, наверное. В этот раз я сообразила, что он схватил меня уже тоооооооооогда, когда он прижал меня спиной к своей груди, держа руки, а другой ладонью лоб. Я попробовала завопить, но... отключилась. Он заставил меня заснуть.
Но сам факт! Я позволила ему приблизиться без препятствий. Глядишь, потихонечку, когда он решит меня убить, я и вовсе сопротивляться не буду!
Сон двенадцатый.
* Данная запись растянута на множество страниц. Середина записи заканчивает первый журнал. Окончание записи длится до четверти второго журнала. Запись часто прерывается детскими, кривыми рисунками, изображающими некоторое подобие монстров. Это вытянутые человеческие фигуры с длинными кривыми носами, наличие длинных волос и обвисших грудей предполагает в нарисованных чудовищах женщин. Некоторые рисунки перечеркнуты и закрашены так сильно, что страницы слипаются от пролитых чернил. Слова сильно растянуты, несколько страниц занимает старательное повторение одной и той же буквы. На тридцатой странице нового журнала посреди черноты, в которой угадываются нарисованные злые рожицы, изображен человечек со сломанным туловищем, руками и ногами, один глаз человечка проткнут пером насквозь. Почерк, множественные повторы слов и букв, а так же множество безобразных рисунков делают запись практически нечитаемой. Запись восстановлена без сохранения авторского стиля письма, но с авторской пунктуацией и манерой изложения.*
Они спят, и видят только зло.
Ганнаев говорит, что мы должны слушать их. Они же хотят выпить и меня, и его.
Они его боятся. Сильнее чем меня. Сильнее, чем его боюсь я.
Он монстр. И он злится так сильно, что я почти не могу идти.
Но он ведет меня там, где я теряюсь.
Дороги здесь серые. Тьма разбавлена блеском.
Эти крики...
Он не верил мне. Но я действительно умею уничтожать гитиянки.
Не верил.
Я женщина. Я женщина. Я чувствую. А он смотрит. И говорит, что тоже видит это, видит, что я женщина. Самый странный монстр из всех. Сказал, что я прелестна. Конечно. Я создана, чтобы казаться красивой. Но ему, кажется, нравится... Что? А в реальности? Ганнаев, мой сумеречный монстр, скажи мне, я в реальности нравлюсь тебе? Что здесь, во снах, во мне такого? Почему ты смотришь так... будто я действительно прелестная женщина? Я обманываюсь. Ты лжешь хорошо.
Куда?.. Глупая игра. Множества кругов ада не требуется, если играть со мной.
Дьяволу ли меня побеждать. Не вижу зла. Не вижу, не вижу зла. Не слышу, не говорю. Ты ошибаешься, дьявол. А ты, мальчик, беги. Ты слишком наивен, слишком молод. Тебе рано видеть зло. Беги, и никогда не возвращайся. Забудь. Найди себе женщину и угомонись. Ганнаев смеется. Злой. Он расстроен.
Брат, кровь. Надежда, бесконечная надежда. Бесконечная боль. И любовь, которая не знает конца и пощады. Столкнулись, потянули меня и заставили выбирать. Они все называли меня именем, которое принадлежало той пустоте, что засела в моей груди. Той душе, что заменила мою. Они все называли меня Акачи. Они все любили меня. Они века ждали меня. Они веками мечтали обо мне. Хотели меня. Я любима. Нет, любим. Я могу знать и чувствовать, что меня любят. Предавший брат... предал. Никто не может меня предать. Никого не смогу забыть.
Но она.
Она любит. Любит и ждет. Красивая, моя любимая. Моя родная, как же я рад, что моя жертва не была напрасной, что ты жива, красива, дышишь и любишь. Погляди. Погляди вокруг. Как сильно я люблю тебя.
Но он смутил и сместил. Он убрал его. Он взял меня за руку (опять безнаказанно), а я смутилась. Жарко было, по всему телу. Больше не хотелось ее, и мужчиной я не была. Хотелось его, но...
Спросили.
Ждали выбора, заставляя разрываться на три части.
Разозлилась. Нехорошо так.
Всю жизнь ничего, и снова. А я - не могу поднять руку на нее. Моя душа ее любит.
Но я - это я. У меня есть и дух мой, который еще отголосками отзывается, и сердце мое порванное и разум мой. Двойной, наверное. Хочу к нему. Боюсь его, но его вижу я, а не он. Не оно. Оно и он - хотят ее. Я же - я сама - выбираю его. Его - сильного, злого, теплого, живого, здорового, мерцающего, красивого. Я хочу, чтобы он это сделал, мой монстр. Только он. Не оно. Я выбрала тогда. В том сне - был поворот, был мой выбор. Я выбрала - Ганнаев, жуткий, до дрожи и до боли страшный, он убьет меня. Я не позволю никому больше убить меня. Только ему. Он, как и все, жаждет моей смерти, но лишь он ведет меня к ней мягко, с пониманием, без насмешек, защищая от остальных. Я выбрала.
Я беру его за руку. Любовь, важнее всего. Ведь ее так мало, так жалко мало. Ты понимаешь? Она важна так сильно, что ее надо защищать, даже если я сама выбрала что-то другое. Понимаешь? Поможешь?
Он помог. Прогнал их. И увел меня. Но защитил любовь вместе со мной.
Увел меня почти домой. В театр. Но спектакль этот мне не понравился. Они заставили меня играть. Ненавижу играть. Ненавижу играть в прошлое, особенно, если оно не мое. Мы победили.
А потом он показал мне его. Место нашего будущего покоя. Стена, которая должна забрать мою болезнь, отравиться ею, высосать ее. Посмертие, которого я так жду, настигло того, кто его не заслужил. Он страдал там. Он узнал меня. Он смеялся над моими слезами и снова орал на меня. Хрипел. Боялся. Мой... мой брат, мой друг. Мой друг, мой родной, мой надежный предавший верный. Мой желанный, мой оберегаемый. Как сын брат отец друг. Как целый мир защиты и понимания. Так больно и страшно видеть тебя там и так страшно тебя терять. Я верила, что ты жив. Я ждала, что ты жив. Ты учил меня. Учил, хоть не хотел. Защищал, хоть и не знал о том. Ты пропал.
Но подожди. Дождись. Я приду к тебе. Я буду здесь, и найду тебя. Найду тебя, и мы вместе будем терять наше прошлое, растворять жизни, сливаясь в одно. Ты поймешь, что думала я. Ты будешь дышать той слизью, которой я отдам свой страх. Я отдам тебе свой страх. А сама вдохну глубоко твою ненависть и твою ярость. Я буду дышать твоей болью. И мы оба будем дышать злобой и жестокостью Ганнаева. Только дождись меня, мой самый верный. Жди меня.
Ганнаев увел меня. Ни сил не осталось, ни жизни, ни слез.
Своими же слезами отмыла тот осколок, что отдал мне он. Отдал кусочек себя с собой. Кусок маски. Маска моего предателя. Осколок, подаренный мне самым верным моим. Самым верным. Самым... Маска. Я ничто иное, как маска. Просто маска, а за ней нет ничего. Это тоже сказал он. Но и ты, мой дорогой. Ты тоже маска. До свидания. Жди меня. Я приду, обещаю, я клянусь тебе. Я приду к тебе, мой друг. Приду и отдам тебе весь мой ужас.
Но он, жестокий и уверенный, не обращающий внимания на мои слезы. Все просто у моего монстра. Не можешь идти, значит, я понесу тебя, но заставлю сделать, что должна.
Иногда, я хочу даже, чтобы он прикасался ко мне. Так, как он привык. Хватал, и прижимал. Мне нравится мягкий мех его куртки. Она старая и привычная. Он давно ее носит. Если уткнуться лицом в этот мех, то можно уловить его запах. Он странный, но не противный, как бывает у монстров. Он приятный, но необычный. Как и его голос. Волшебство.
Он принес меня к ним. Он держал меня, не давая упасть. Словно баюкал в своих руках. Ах, почти как нормальные! Ах, как это смешно!
Они отвечали. Так злились, злились. Так не хотели. Смеялись над моим горем. Смеялись над его горем. Оскорбляли моего верного. Оскорбляли мать моего монстра. Оскорбляли мою новую душу. Оскорбляли мою старую душу. Сказали, как и почему я погибну. Рассказали все. И все так просто.
Я любил. А мою любовь отняли. Любовь, это самое важное. Я не мог жить, зная о ее мучениях, но мольбы к хозяину не помогли. Я не простил и не смирился. И отнял ее у хозяина. Я был счастлив этим, хоть и пожертвовал всем, что имел. Хозяин мой... сделал меня таким. Выпил все. Уничтожил все. И когда осталась лишь оболочка, которая тоже начала постепенно растворяться, меня выдернули оттуда. Я забыл ее. Я забыл все. И любовь не была важна более. Только голод. Бесконечный голод.
Таким я стал, только я не поняла, как же я все еще узнаю ее? Я же смотрю на нее, во многих, многих местах. Она всегда рядом, и сколько я вижу ее, столько я думаю, что еще я должна делать, сколько еще я должен страдать.
Но они слишком громко смеются. Мы это прекратим. Вместе с моим монстром прекратим, потому, что он желает этого. Я думаю, часть его тоже помнит что-то свое далекое. Может быть здоровую мать. Может даже отца. Что-то в нем помнит, и эта память убивает их. Хорошо. Я рада. Его память страшнее, чем его личный гнев. Это даже мило.
Город почти живой.
Его, моего монстра теперь тут нет. Может он занят?
Зато мой верный здесь. Он смеется надо мною, говорит, что я глупая.
А мне просто нравится смотреть на него. Так нравится.
Слушать его. Идти по пыльным улицам, видеть, как его сапоги покрываются пеплом.
Пепел и смерть оседают на нашей коже. Он здесь. Они оба здесь, любимые мои.
Мой самый верный и мой самый смелый. Два моих друга.
Один смеется. Второй говорит, что я не заслуживаю насмешек.
Мой верный хочет, чтобы я была сильной.
Мой смелый говорит, что я справлюсь со всем, ведь я полна света и добра, как и раньше.
Я люблю их так сильно, что плачу.
Я снова плачу, а их крылья, черные и пепельные, красивы, как никогда.
А потом был другой сон.
Оказывается, я успела привыкнуть, что когда сумеречный монстр рядом - меня не насилуют и не бьют.
Привыкла.
А теперь его нет.
Где же ты?..
Это так... больно.
Ганн.
Он все еще странно чувствовал себя. Словно все его мысли и чувства заморозили. Он понимал, что должен что-то испытывать, как-то размышлять о том, что узнал.
Но он не мог себя заставить. Это тяжело, это надо пережить в одиночестве и в безопасности. Не сейчас и не так.
Он всю жизнь привык думать и чувствовать так, как умел до сих пор. А теперь это перевернули.
Шабаш. Это действительно уникальное явление. И среди духов, и среди смертных и среди сновидцев. Кому, как не ему желать сохранить такое... да-да, чудо?
Но нет. Его злоба прорвалась там так остро и даже неожиданно, что он едва справился с собой. Едва сумел вспомнить, что он не один в окружении врагов. Едва не убил всю их команду. Но, его ярость помогла в какой-то мере - они справились быстро. Шабаш был медлителен. Они спали так долго, что их члены затекли. Они спали так долго, что переход при пробуждении от сна к реальности тянулся медленно. Они умирали хорошо, умирали, радуя его.
Что действительно вызвало беспокойство, так это Захара. Девушка не проснулась ни во время боя, ни потом, когда они прорывались по коридорам этого дворца.
Единственный раз она была почти в сознании - когда они пришли в комнату, где держали того жуткого мальчика - Кепоба.
Тогда Захара открыла глаза. Она глядела вокруг вполне осмысленно, хоть Ганн понимал, чувствовал, что девушка еще спит. Сейчас, когда ее разум наполовину находился во сне, а тело бодрствовало, постоянный страх не кривил ее черты. Ганн неожиданно и отстраненно подметил, что она даже хорошенькая.
Ее губы, не искривленные от болезни, внезапно показались самой красивой чертой ее лица. Они имели насыщенный, темно-розовый цвет, и красиво изгибались наподобие лука. Исключительно эльфийская черта. И вот, эти красивые губы изогнулись в действительно очаровательной улыбке, и она хрипло, без напряжения, без заикания, свободно и четко проговорила:
- Какой злой. Какой ужасный. Он сбежал. Он принесет много мучений.
Ганн медленно кивнул, поняв, что она говорит о Кепобе. Аура этого ребенка до сих пор звенела в этом зале. Захара рассмеялась, и впервые вид ее мелких зубов не вызвал внутреннего протеста. А смех... ее смех он слышал впервые. Как мягкой рукавицей по спине, так, что волоски на затылке приподнялись.
Она снова уснула, а он велел остальным шевелиться. Им нужно было как можно скорее оказаться в безопасности, чтобы он мог пойти за ней в сны, и вытащить ее оттуда. Потому что что-то пошло не так.
Они перебили всех, кто тут был, поэтому идти было немного легче. Ганн осторожно переместил вес ее тела на другую руку, отстраненно подумав, что она кажется очень легкой. Хотя... он не часто носил женщин на руках. Возможно, так и должно быть. Он ведьмак - здоровый и сильный парень, а она - эльфийская легкая коротышка.
Когда он попытался пойти за ней, то оказался в довольно странном месте. Вернее... в ужасном месте. Он был в Скейне.
Ганн содрогнулся, и первым его желанием было бежать без оглядки. Но он знал, что в снах так нельзя себя вести. Иначе можно уснуть навсегда и зачахнуть.
Он осмотрелся. Парень был в зале, неподалеку от жилья его матери.
Мать! Что если...
Шабаш наказал ее ужасным образом - они не давали ей спать. Но теперь, когда Шабаша нет, может ли она уснуть? Она - сильный сноходец, в которого пошел сам Ганн. Может ли она?..
- Где же ты, сын мой, сынок?..
Нежное пение с чертой безуминки.
Нет!
Только не во сне! Нет, он не хотел! Ему нельзя было!
Ганн все же запаниковал. Он бежал из сна, в который его утянул более сильный сноходец. Он бежал, лишь чудом не потеряв дорогу.
Он резко сел на постели, поняв, что едва сдержал крик.
Но теперь он знал. Его безумная мать теперь, со смертью Шабаша, может охотиться за ним.
Ганн потер лицо ладонями, пряча судорожный вздох в них. Он был в абсолютном смятении. Он даже не улавливал иронии в том, что теперь под его своеобразной ответственностью находятся две сумасшедшие женщины. И обе могут его изничтожить.