Он шел по алее Большого проспекта, навстречу потоку красивых людей. Он радовался, что ноги его крепки, цель - противоположна, одна необходимость спешить оставлена в прошлом, а другая - пока не нашла его. Деревья желтели пастелью у подножья домов, линии сменяли друг друга регулярно, словно минуты, осень тлела вокруг, не в силах разгореться в пожар; все, что пылало тем пасмурным утром, с легкостью умещалось в фонарь без крышки - он падшей звездой зацепился за столб и резал глаза, оставаясь упорным пятном на сетчатке. Дым пах поначалу хлебом и мокрой листвой, затем - сигаретой и ничем кроме. Мужчина прибавил шаг, замерзнув и нервничая в своем неуместном плаще.
Он миновал скамейки: на первой сидела старушка, на второй развалился, вальяжно отставив костыли, молодой человек, а дама с последней осталась в памяти статуей с бутылкой воды, замершей пионерским горном у рта. После был клуб с афишами в стиле семидесятых. За клубом сигарета погасла. Из двери в кирпичной стене пахнуло ватрушками. За булочной начался низкий забор, за которым царил желтый цвет.
Мужчина достал из кармана блокнот, перелистав, сверился с адресом, втиснулся в щель у закрытых ворот и очутился в маленьком, густо заросшем парке, в глубине которого с трудом проглядывал длинный деревянный дом с вывескою под крышей:
ДЕТСКАЯ БОЛЬНИЦА
Мужчина обошел здание. Во дворе больницы тесно и хаотично стояли старинные дачные домики вперемешку с каменными особняками эпохи классицизма. Под навесом ближайшего гнили скамейки с вокзала провинциального городка, и дышала затхлым теплом дверь подвала. Больница казалась заброшенной усадьбой детства. На обочинах троп спали стаи собак, люди умерли, бросили это место, листва засыпала все следы, трава проросла сквозь листья, и серый сумрак, окутавший здания, сгущался, несмотря на рассветный час, забираясь в окна, в глаза собак, в душу пришельца - всюду, и мужчина вздрогнул, почувствовав, что ходит вокруг одного и того же дома, и стряхнул с себя чары, и вышел к детской площадке во дворе грузного шестиэтажного корпуса.
Мужчина подергал дверь подъезда. Внутри застучал навесной замок. Заморосил дождь. Флюгер со скрипом повернулся стрелкой часов, перескочив на новое направление ветра. Мужчина пошел в обход. Он удивлялся бесшумности собственных шагов, пока не вспомнил, что из-за частых дождей в этом городе не шуршат под ногами листья.
В здание он попал с внутреннего двора, через ободранную дверь в углу проржавевшей террасы. В прихожей было натоплено до удушья. Безлюдный коридор вел на развилку, к воротам грузового лифта. Мужчина прошел по второму коридору, свернул за угол и попал в третий - темный и узкий - и свет в его конце оказался лампочкой под потолком четвертого коридора, лишенного мебели и дверей. Подходя к выходу из пятого, он предчувствовал панику, но не встретился с нею, оказавшись в холле с глухой решеткой и нагими вешалками за ней. Налево шел коротенький коридорчик, заставленный рядами откидных плющевых кресел. За креслами мужчина обнаружил лестницу.
Восхождение было долгим и однообразным. На подоконниках, ровно по центру, стояли жестяные банки с окурками. Тесный подъезд пропах табаком. Добравшись до шестого этажа, мужчина запыхался. От жары и вони его тошнило.
Бросив на подоконник сумку, он снял плащ, вытащил белый халат, неумело надел его. Заталкивая сложенный плащ на место халата, мужчина смотрел в окно. За детской площадкой хмурился убогий барак с предупреждением об огнеопасности газа.
Лестница привела к закрашенной стеклянной двери с табличкой:
ТУБЕРКУЛЕЗНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
За дверью был свет, как последний свидетель будничной катастрофы в доме, где лампы теплятся не для удобства оставшихся, но по нерадивости убежавших. Коридор отделения был первобытно пуст. В одной из комнат заплакал ребенок.
Младенец ревел во весь голос, захлебываясь и вскрикивая. Звук выдавило из глубины отделения на мужчину, и тот не мог сдвинуться с места, оглушенный внезапной жизнью. Ребенок переступил грань, до которой его можно было терпеть. Мужчина прихлопнул ладонями голову и шагнул вбок, в крошечный зал с выставкой детских рисунков и стенгазетой "Наш Пушкин" во главе угла.
Он нервно прошелся вдоль стен, разглядывая наивные елки и бакенбарды. Переждал плач. Пошел по коридору. Все двери были закрыты, отражая стук одиноких шагов.
На посту медсестры не работал пузатый, облупившийся холодильник, синий ночной горшок собирал воду под раковиной. Над столом висела бумага:
НЕ МОГУ СТОЯТЬ
КОГДА ВСЕ РАБОТАЮТ
ПОЙДУ ПОЛЕЖУ
В конце коридора, во мраке крошечной кафельной камеры торчали огрызки труб, и пахла на краю ведра пропитанная хлоркой тряпка.
На обратном пути, у раковины, он случайно глянул налево. Взгляд его провалился в неосвещенный тамбур. Вдали, за стеклом, на мужчину равнодушно смотрело неподвижное, женское лицо.
Резко остановившись, он подал назад, желая подробностей, почти соскучившись, часто дыша... и увидел на месте женщины чайник. В горшок оглушительно шлепнулась капля ледяной воды.
Вторая половина отделения, замкнутая в квадрат, соединялась с первой небольшим переходом с высокими окнами. Вата, набитая в щели рам, блестела фольгой, изображая снег. Меж стекол ютилась запорошенная избушка. Сестринский пост хранил следы человеческого присутствия - поднос с таблетками, фамилиями и номерами палат. Все имена были женскими.
Человек свернул в первый попавшийся тамбур и оказался в тесной, высокой палате с лампочкой без абажура. По стенам были расклеены выцветшие иконы - вырезки из журналов. На столе валялись карандаши и нетронутый лист бумаги серого цвета. Мужчина шагнул к окну. В ноги ему уперся остов непокрытой кровати. Больничная стена напротив страшила чернотой окон. Палату наполнял монотонный шум воды. Вода бежала за тряпкой на провисшей резинке, сильно и равномерно, и мужчина некоторое время смотрел во двор, ожидая закрытия крана, всплеска иль звона кружки; ничего не дождавшись, вором подрался к тряпке, заглянул в щелку и отбросил материю целиком, обнажив сырую ванную комнату. Из сорванного крана упруго била струя кипятка.
Он вернулся к окну. Кровать оказалась плотно исписана ручкой, детским почерком. Мужчина присмотрелся.
"Привет, меня зовут Маша, лежала в этой больнице год, скоро переведут в санаторий. Относятся ко мне хорошо..."
В палату бесшумно вошла девочка лет десяти, тихо присела на край постели и невидяще уставилась в спину мужчине.
"Хай! Мы - две веселые подружки-хохотушки Светик и Танюра, нам 15 лет. Кто хочет познакомиться..."
-Вы меня смотреть? - меланхолично спросила девочка.
Мужчина вскрикнул, подпрыгнул на месте, обернулся. Девочка сбросила мохнатые тапочки, подобрав под себя ступни. Она была бледной и худенькой.
Мужчина прокрался к выходу. Он чувствовал себя мальчишкой, пойманным в женской гимназии.
-Прости, хм... где же здесь мальчики? - напоследок спросил он, невольно повысив голос, хотя шум падающей воды не был особенно громким.
-Там, - сказала девочка, не поворачивая головы.
Она положила руку на грудь, нашарила желудь на веревке и сунула в рот.
-Ясно, спасибо, - пробормотал, уходя, мужчина.
Он бережно прикрыл дверь и встал у стены. Он не льстил себе, не считал себя комком теплой плоти в оболочке холодного камня: многие, но ограниченные количеством, как в любой жизни, годы одушевили больницу, согрели паркет, обточили углы вещей, облупив пласты эмали и породнив ее с кожей рук. В любой коммуналке, любом подъезде и в каждом питерском здании старше пятидесяти лет можно представить себя ребенком в утробе и отказаться от появления на свет. В утробе, где так трудно распахнуть дверь и не найти за ней ржавую ванну, веревку с пеленками из угла в угол и шеренги ночных горшков на полках казенного шкафа в атмосфере чужого монастыря.
Из-за угла вылетела женщина в белом халате и с разбегу рухнула мужчине в ноги.
-Ай, ай, ай, какая оказия, - говорил мужчина, поднимая врача. - Вы мне не поможете?
Женщина поправила на груди фонендоскоп:
-Да?
-У вас не лежит ребенок?..
-Пойдемте, - неторопливо и слегка прихрамывая врач направилась в сторону поста.
На посту женщина еще раз спросила имя мальчика. Присев за стол, она долго и рассеянно перекладывала бумаги и водила пальцем по журнальным листам.
-Нет, - сказала она, отложив последнюю справку. - Может, в архиве? Он выписывался?
-Это я хотел спросить у вас, - пробормотал мужчина.
Он сгорбился у стола, сникнув и не собираясь уходить. Врач опустила голову и замерла, нахохлившись, то ли заснув, то ли почувствовав дурноту. Бесцветная женщина в цвете лет. Редкая светло-желтая челка, серый свитер, землистый оттенок лица.
-Это ваш ребенок? - сонно спросила врач, подняв от истории болезни мутные голубые глаза и заметив, что мужчина все еще здесь.
-Да.
-Ничем не могу помочь.
-Понял. Видите ли, я уезжал, простите... я знал, что потеряю многое, но чтобы так - все... Знакомый сказал, что у Саши - это заболевание...
-Еще есть больница в Пушкине, - сказала женщина.
-Да, я там не был... и пара санаториев...
-Ничем не могу помочь.
-Спасибо.
Он уходил с отделения, стаскивая на ходу халат. Он долго искал выход на свежий воздух, а когда наконец выбрался во двор, то увидел, что дождя больше нет, и обрадовался этому. У давешнего особняка он сильно замерз и ломал голову, стараясь понять, что лежит в плотных тюках, выброшенных на дорожку непонятно откуда. Ничего не придумав, заметил: не надет плащ; и немного согрелся, рывками выдергивая одежду из под халата.
Шел он к метро проходными дворами через дворцовые амфилады арок, линии да дворы-колодцы, в которых охота задрать голову не потому, что небо притягивает взгляд, но по причине тесноты и высоты стен. Брошенные качели раскачивались кадрами фильма в извечной желто-серой гамме. Стайка мужичков у помойного бака паковала бечевкой макулатуру. Их одежда и лица не отличались цветом и поношенностью от города, породившего их. В этом они были счастливы.
Мужчина прошел стихийный базар у бетонной коробки метро. Свернув с разрытого Среднего проспекта, он снова нырнул в колодец двора и бродил еще с пол-часа, сливаясь с пейзажем, пока не стал походить на своего и на узкой, мощеной булыжником улочке у него не попросили денег на хлеб, и он не заметил просившую, словно была та помойным голубем. И пожилая женщина не ругалась ему вслед.
На углу Большого и Шестой линии стояла в лесах церковь с серыми, под цвет неба куполами. Рядом - другая, поменьше, невероятно ободранная, с крестом, торчащим из плоской крыши. Внутри церквушки сочился воском намоленный полумрак, и лица на досках икон были неразличимы.
Мужчина поднял ворот и прислонился к церковной стене. На паперти возле него плясала юродивая, размахивая руками и беззвучно открывая рот в соответствии со словами неведомой, но веселой, судя по лицу женщины, песни. Мужчина исподлобья смотрел на земляков и слушал тишину.
-Барышня! Вы не можете вслух? - раздраженно спросил он женщину, когда ее богатая мимика принялась изображать третью композицию. - Ну! Я хочу слышать пение! Спойте мне песню! Спойте же, черт возьми!
Юродивая показала на свой рот, улыбнулась и беспомощно развела руками. На горле певицы мужчина увидел грубый послеоперационный рубец.