Потолок был картонным и грязно-желтым. Где-то между матрасом и потолком ныл комар. Толстый, ничем не покрытый матрас лежал посередине комнаты и пах сыростью.
Издалека послышался голос: унылый, протяжный. Максим привстал, опираясь на локти. Прокричали еще раз. Максим спустил ноги с матраса. Голос крепчал, приближаясь. Максим встал и прошел через комнату. В дверях занесло - Максим стукнулся о косяк. Голос звучал совсем рядом. Ему вторило ровное тарахтение.
По короткому коридору Максим вышел в другую комнату. Оконные стекла были матовыми, пупырчатыми. Стоя в одних трусах, Максим попытался открыть окно. Хлипкую раму заело.
Мотор простучал вдоль дома, стал удаляться. Окно не открылось. Шлепая по липкому полу, Максим убежал на балкон, застекленный. Непрозрачная створка окна поддалась и отъехала в сторону. Во дворе никого уже не было. Низко висело мутное небо. Двигатель тарахтел за углом, растворяясь в уличном шуме.
Максим кое-как оделся и выбежал во двор. Свернув за угол, он оказался на проспекте. Переход над проспектом вел буквой "г" до заправки. Сверху, с перехода, голос был еще различим. Когда Максим сошел с лестницы, голос затих. При заправке у подножия небольшого холма была пыльная площадь. Под навесом стояли газовые баллоны. Колючий кустарник рос в прорехах асфальта. Подъехал заспанный "Икарус", подождал, открыв двери, немного, фыркнул, ушел пустым.
Максим вернулся к себе во двор. У подъезда лежал на боку мотороллер. Лохматое дерево возле дома торчало из-за высокой ограды, словно из вазы. Между домами оставались узкие щели - Максим, подумав, зашел в ближайшую. Проход был залит цементом и чисто выметен. Попадались стальные двери. Тонкие пластмассовые трубы тянулись куда-то вверх. За домом он опустился на корточки, подбирая осколки глазированной коричневой глины. Собрав, вышел к подъезду с другой стороны, постоял, глядя в небо. Дверь подъезда была тонкой, помятой, открывалась ключом. На лестнице, возле каждой квартиры, висели картинки на красной бумаге с цветами, детьми и драконами. Под одной из дверей стояли ботинки.
Квартира Максима была черно-белой: стены и косяки. Большую комнату разделяла невысокая перегородка, в шершавой вазе на ней торчал сухой тростник. Кухонные тумбы прикрывал жестяной лист, и резиновый шланг свисал с крана. Максим полез в холодильник, достал крупный кусок печенки, нарезал. С грохотом вынул из тумбочки вок, поставил на сильный огонь. Вывалил на сковородку ледяные куски. Отошел от плиты, постоял на балконе, в вечной тени соседнего дома, разглядывая балкон напротив: швабра торчала мочалкой вверх, и окно заслоняла открытая крышка стиральной машины, вся в желтых разводах.
Когда он вернулся на кухню, от печенки ничего не осталось. В сковородке булькала кроваво-красная жидкость. Максим долго смотрел на нее. Потом взял сковородку, понес на вытянутой руке и выплеснул в унитаз. Из оконца под потолком слышалось однозвучное чавканье вперемешку со свистом, словно кто-то накачивал шину.
Оставались консервы и тостовый хлеб. Максим присел на диван перед телевизором и сжевал ледяного тунца, заедая резиновыми ломтями. Взял с тумбочки телефон и поставил на низкий столик возле пакета с тостами. Некоторое время он сидел просто так, глядя в черную доску экрана. Наконец, поднял трубку, пробежался по кнопкам.
- Это Максим, - сказал он.
- Да, - сказал он чуть позже. - Сначала я занят, а после - свободен. Когда? Хорошо. Возле центра? Какого? Понятно.
Максим отодвинул телефон и откинулся на спинку дивана. Посидел так, сцепив на затылке ладони. Ушел чистить зубы. Вернулся. Надраил ботинки, выглянул за окно: было душно и пасмурно. Вышел на лестницу, повернул ключ в замке. По ступеням простучали его шаги. Хлопнула дверь подъезда. Пакет с хлебом, шурша, наклонился, осел, упал на бок.
Дома были облеплены вывесками вперемешку с металлическими коробками. В них, за решеткой, крутились лопасти, и холодная струйка воды стекала на тротуар. Верхние этажи почти всех домов выдавались вперед: получался проход, заставленный мотороллерами и лотками вывернутых на улицу лавок.
На краю тротуара пристроился столик, покрытый красивой тканью, с горками фруктов. Мужчина в деловом костюме без пиджака стоял перед столиком, часто и мелко кланяясь. В руках у мужчины курился пук благовоний. Галстук хлопал мужчину по животу. В бронзовой чаше на столике что-то горело; густой белый дым, не спеша идти в небо, стлался над шумным потоком желтых такси, мотороллеров, толстых автобусов с боками гармошкой, редких личных авто. На светофоре мигал, поспешая куда-то, человечек в шляпе-вьетнамке.
Максим завернул в переулок. Гам улицы стих. Запахло пряностями, летним асфальтом. Максим нашел нужную дверь, позвонил.
Открыл человек в штанах с лямками. За спиной у него была узкая лестница. Максим представился. Мужчина быстро, но цепко, пробежал Максима глазами, потом пригласил войти. С лестницы сразу попали в обширную комнату. Через арку виднелась плита, холодильник у стойки, кухонный шкафчик. На полу лежали софиты. Мужчина вежливо извинился, попросил подождать, усадил на диван и ушел. Потянуло хорошим кофе. Мужчина вернулся, поставил на низкий коричневый столик пред Максимом две чашки, сказал:
- Я боюсь, что вы мне не подходите.
Максим отпил глоток кофе:
- Хороший.
- Недавно купил кофе-машину.
В квартире что-то звенело, тихо и тонко.
- Но может...
- Никак. - Он подумал. - Мне нужно... как это? Среднее. Вы этим счастливы? Что до такого...
Он потрогал чуть выше локтя тощую руку Максима.
- Не нужно.
- Да. Не за что.
- Может быть, декаданс? Бледность, вы знаете, худоба и вампиры?
- Не хорошо, - мужчина еще помолчал. - А вы что здесь у нас?..
- Ничего-ничего. Спасибо, - Максим был уже на ногах. - Я должен идти. Увидимся.
- Идите помедленней, - сказал ему вслед мужчина.
Перешагнув через брошенный возле двери мопед, Максим отправился по переулку. Тот оказался длинным. Стало смеркаться.
За спиной Максима послышалось громкое тарахтение и гудки. Максим уступил дорогу. Переулок в том месте стал таким узким, что пришлось вжаться в стену. Мимо проехал белый грузовичок, звякая ломом в открытом кузове.
Грузовичок удалялся - пятном в душных сумерках. Максим снова вышел на середину дороги. Небо было затянуто проводами, торчали антенны, столбы и спутниковые тарелки. Дома стали ниже, потянулись заборы, тряпичные пологи с бубенцами, раздвижные окна, забранные частой планкой, мотки ржавой проволоки, табуретки, выставленные наружу. Вдали, очень тихо, раздался призыв, и Максим зашагал быстрее. Забор оборвался. Переулок шел через ручей в овраге. По обе стороны от ручья было что-то, похожее на огород и развалины стен. В огороде копались люди с мотыгами. Они подняли головы, чтобы взглянуть на Максима.
За ручьем начались высокие, обитаемые дома. Переулок влился в другой, много шире. В конце его виднелся проспект. На тротуаре стоял металлический шкаф цвета хаки, как печь с дверцей снизу. Провода вылезали пучками из погнутой трубки на полпути в крышу сарая. Возле сарая пристроился огнетушитель. Меж четырех красных ножек висел большой колокол, увенчанный бубном. За сараем был крошечный храм, перед ним - на неровных цементных плитах - скамейка, пузатый горшок, пальмы в кадках. Лысоватый мужчина в черной футболке молча смотрел во тьму под затейливой крышей. Блондинка в сандалиях стояла мешком рядом с ним. Совершенно стемнело. В треножнике между колонн замерцала зола.
Через дорогу, при входе в большой магазин, коренастый, квадратный лев держал лапу на шаре. За витриной было кафе. Беззвучные люди шевелили губами. Из магазина вышла высокая женщина и сказала Максиму:
- Привет.
- Привет, - сказал он.
- Ты есть хочешь?
- Не здесь.
- Все понятно, - и женщина повела его прочь по проспекту, до перекрестка до лентой шоссе. Они шли под ней долго. Вокруг продавали цветы.
- Извини, я забыл, - сказал, вертя головой, Максим. - Вроде, Анна?
Им повстречался монах с чашей.
- Все правильно, - сказала Анна, не оборачиваясь. - На самом же деле - Сусанна.
Водопады в каменных чашах крутили перламутровые шары, шурша и вздыхая насосами.
- Ужасное имя.
- Я тоже так думаю, - сказала она спокойно. Глянула вполоборота назад: сбоку от Максима был виден монах, он шел медленно, долго раздумывая перед тем как поставить ногу за землю. Над его плечом качался колокольчик на палке.
Рынок уходил под шоссе все дальше и дальше, словно в соседний город. Максим с Анной свернули на перекрестке. Теперь они шли сквозь базар в переулках между домами. Анна нырнула куда-то в ряды фиолетовых кур, открыла неприметную дверь, вошла, усадила Максима за столик:
- Предпочтения? Деньги давай.
Помотав головой, Максим протянул ей купюру. Она ушла к стойке. Максим огляделся. Снаружи размеренно суетились люди. Возле столика висел рулон туалетной бумаги. Звенела посуда на кухне.
Анна принесла две глубокие миски. Максим заерзал, пристраиваясь к столу. Чертыхнулся.
- Что-то не так? - спросила Анна, садясь.
Он достал из кармана осколки:
- Фигурка упала с балкона. Дракон.
- Вспомнила, - сказала она. - Где я тебя видела. В музее при ботаническом, знаешь? Там есть статуэтка - вылитый ты.
- Погляжу, - сказал он.
Анна потыкала палочкой в шарик, залитый бульоном:
- Вперед.
- Сейчас съем, - он поднес миску ближе ко рту.
- А где у тебя балкон?
- Далеко от метро.
- Хозяева?
Максим разгрыз шарик. Внутри он был белым.
- В отпуске... на побережье.
- Ничего, что я все расспрашиваю?
- Ничего. Я, в любом случае, расспрашивать не умею.
В кафе становилось шумно. Люди садились подвое, по трое, брали палочки из стаканов, рвали с них упаковку. По залу летал их чавкающий, с горячим придыханием говор.
- Чем занимаешься?
- Что?..
- Просыпайся. Занимаешься чем?
- Так. Живу.
- Ясно, - сказала она.
- Не подумай, - Максим допил свой бульон. - Время есть. Словом, время - это полная ерунда. Его, разумеется, можно измерить довольно точно - тем, что кончаются деньги. Остальное же - сон, как всегда. То, что делает время с теми, кто вокруг тебя, лишь добавляет нелепости в этот сон.
- Все понятно. Не стоит оправдываться.
Максим оторвал от рулона клочок:
- Просто так очень трудно рассказать что-нибудь о себе. Особенно - что-то хорошее. Когда оправдываешься - дело другое. Можно многое насочинять.
- К примеру?
- Я уже все сказал.
Максим отставил пустую миску.
- Понятно. Вчера я была возле храма. Того, что за птичьим рынком.
- И что там?
- Как и везде.
Поставив локти на стол, он растер лицо пальцами, поморгал:
- Я хочу туда. Как-никак, место святое.
- Бояться надо святых мест, а не лезть туда абы как.
- Хорошо здесь. Чай будет?
- А ты его выпил уже. Перед супом.
- Да-да.
- Если надо - иди. Я еще посижу. Не наелась.
- Пожалуй.
- Я завтракать буду в другом кафе, - и она объяснила Максиму, где это. - Если захочешь...
- Наверное.
Максим вышел на улицу. Анна взглянула на него сквозь стекло с колючими, словно крабы, крупно выведенными словами, достала блокнот и погрузилась в чтение, медленно перебирая страницы. Включили радио. Из кухни потянуло горелым.
Домой Максим добирался медленно. Жизнь вокруг закипала все яростней с приближением ночи. Бумажные, с кисточкой фонари мягко светились в переулках, вися рядами. Холм вдоль проспекта порос жесткой зеленью, переплетенной, будто в посудной губке. Под ногами шуршала листва. Облезлый ствол мирта на перекрестке белел, словно кость.
Обувь на коврике возле двери стояла целой толпой. Слышалась музыка, оживленные голоса. Максим не стал заходить к себе, а поднялся выше по лестнице. Там был чердак: пустой коридор и полоска света на цементной стене. Максим подставил ей щеку, повертел головой, гоняя тень по лицу, потерся о стену затылком. Вылез на крышу. Возле двери стоял ржавый стул. На соседней, ухоженной крыше с навесом и лампой гуляли люди. Опрятный старик мастерил что-то, сидя на корточках. Потом отбежал, и раздался выстрел, и синие брызги рассыпались в небе где-то вдали. Все смеялись. Старик подозвал мальчика, стал показывать, как стрелять в ночь ракетой.
Максим ушел в дом. Ящерица на стене в его комнате неподвижно сидела под потолком и смотрела, как Максим раздевается. Голый по пояс, он высунулся в окно, разглядывая свой крошечный трехэтажный двор. Пальба стихла. На кухне в соседнем доме женщина завязывала пояс передника, доставала из шкафчика вок и тесак.
Утром, прикончив тунца, он открыл на балконе окно: со двора потек жар, запахло цветами и пряностями. По двору строем прошли дети в одинаковых комбинезончиках. Максим допил йогурт: холодильник совсем опустел. Небо было безоблачным, белым.
Он шагал по проспекту, пока не свернул под навесом в какую-то щель, вроде входа в шатер, и прошел через рынок по узкой тропинке. Поперек дороги тянулись толстые шланги, на голых прилавках высились пустые аквариумы, с балок под потолком свисали тусклые лампочки. Выйдя из рынка, Максим оказался в маленьком переулке со множеством странных деревьев. В конце переулка виднелся сад. Возле ограды стояла Анна в футболке. Заметив ее, Максим побежал.
- Не опоздал? - спросил Максим.
- Из бегающих по улицам не подозрительны одни дети, - сказала нараспев Анна.
Остановившись в дверях, он глянул на Анну через плечо:
- Почаще оглядывайся на улицах. То, что за спиной, так же красиво и страшно, как то, что перед.
- Заходи, заходи, - она жестко толкала Максима внутрь. У входа стоял аквариум, в нем ползали крабы. Из кухни тянуло имбирем.
Анна провела Максима по деревянной лестнице в зал с картинами на облупленных стенах и бледными, веснушчатыми людьми в майках и шортах. Принесли поджаристые сосиски, яичницу, тосты. Анна была молчалива. Некоторое время они чинно ели, потом Анна спросила:
- Продержишься?
- Да, - сказал он. - Хлеб чесночный, консервы.
- Мне здесь хорошо. Посмотри, мы сидим, как в подполье.
Яркий утренний свет разливался по залу. Тени листьев рябили, как волны. На картинах были готические соборы.
- До вечера хватит, - сказал, жуя тост, Максим.
- У меня есть знакомый, - перескочила она. - Ты, кроме статуэтки, чем-то похож на него.
- И что?
- Никогда не возьмется за то, что не любит, что помечено словом "надо". Он стыдится всего, исходящего из него наружу, от голоса до искусства.
И она захихикала.
- А потом говорит: я по-прежнему не готов к самой главной тюрьме, той, которая ждет нас нелицеприятно. Я бегу от всего в этой жизни, что готовит нас к той тюрьме. Как ты думаешь?
Максим смотрел в сторону. За столиком у окна, в окружении кошек, сидела толстая рыжая девушка. Солнце, отражаясь в стакане воды, дрожало зайчиком на потолке.
- Ужас молодости рассасывается к тридцати. Вчера взялся жарить печенку. Она расползлась.
- То была кровь. Свиная.
- Наверное.
Яичница остывала.
- Что будешь делать? - спросила Анна.
- Кто его знает... В будущем перед тобой все идет человек и курит, а тебе не свернуть.
- Обгони.
- Он и есть это будущее.
- Я про сегодняшний день.
- Так... в музей. Заходи ко мне после.
- Пожалуй, - Анна подумала. - Нет. Сам ешь чесночную булку. Я позвоню. Лови мгновение, пока все не испортилось.
- Здесь хорошо. А сейчас я доел сосиски...
Солнце висело прямо над головой; жар прижимал к земле потной ладонью. С помостов вдоль крепостной стены снимали драконов, подгибая резиновые хвосты, скатывали в трубку навесы и плющили бумажные фонари.
Внутри крепости было прохладней. Тропинки с оградками из бамбука причудливо извивались в тени деревьев. Слышались заунывно-красивые звуки скрипки. Подойдя ближе, Максим увидел сидящего на скамье старика. За спиной у него был мостик, переброшенный через пруд. В руках он держал дощечку со струнами, завершая игру: пробежался вниз пальцами, встал, качнул длинной бородкой и побрел по тропинке. С островка из камней в середине пруда стекал маленький водопад. Плавали золотые карпы. Черепаха, сидящая на валуне, слезла в воду, когда подошел Максим. Он петлял по дорожкам, пока, наконец, не выбрался на огромную площадь, бетонную, словно летное поле. В траву был воткнут флагшток; флаг свисал, как тряпичный флюгер. Не хватало вертушки да локатора на колючем пригорке. Человечек вдали сматывал нитку воздушного змея. Тот прыгал у человечка над головой, подрагивая кистями. Вдруг, круто нырнув, змей упал.
Пруд был и в саду за музеем. По берегу быстро шла женщина с раскрытым зонтом. На воде лежали круглые плоские листья. Под навесом стоял телефон в виде жабы. Музей, приземистый, словно шкатулка, с короткими крыльями кровли, отражался в пруду. Художник сидел на скамеечке, рисуя прикрытое листьями отражение.
В залах музея висела прохлада. Максим гулко ступал по блестящему полу. Ему встретилось нечто вроде веранды со стеклами от пола до потолка, где стояли легкие столики, черные кресла, и пахло благородным кофе из бара, в котором не было никого. Максим постоял у стекла, глядя наружу, в сад: с одних деревьев облетала листва, другие тонули в зелени, третьи цвели, как весной, на четвертых созревали плоды.
Максим прошел свитки, раскатанные по стенам, словно обои. Не глядя, миновал картины и вазы, нефритовый диск возле двери, ведущей в сумрачный зал, где светились витрины с фигурками: каменные цветы и капустные листья. В углу он увидел себя: салатовую статуэтку простолюдина.
Послышался шорох. Неприметная женщина заходила с ведром, толкая по полу щит, на котором было написано: "осторожно, пол мокрый". Женщина взяла тряпку, открыла витрину и точными, как у хирурга, движениями принялась в ней возиться. Максим стоял рядом. Женщина отвернулась, оставив стекло открытым, а когда возвратилась к витрине - Максим исчез.
Снаружи опять навалилась жара, и цикады трещали оглушительным хором, и Максиму пришлось пробежаться до остановки, чтобы поймать автобус. Максим бросил в ящик горстку монет. Свернув с тенистой аллеи, машина кружила по улочкам, узким и одинаковым, пока не вырулила на ослепительно яркий проспект. Максим ерзал на истершейся коже сиденья, чесал низ живота, потом, оглянувшись по сторонам, поднял рубашку: под резинкой трусов выросло красное пятно, покрытое каким-то налетом.
Проспект стал домашним. Проехали холм. Вышли последние пассажиры. Автобус внезапно затормозил. Шофер выскочил - в лавку, выплеснувшую на улицу свои лотки с фруктами, и вернулся, неся апельсины в кульке.
Максим встал, потянул за веревку под потолком. У шофера зазвенел колокольчик, открылась передняя дверь. Максим вышел. За спиной он услышал окрик; медленно повернувшись, увидел водителя - тот кричал что-то, тыча в прозрачный ящик для денег. Пожав плечами, Максим снова залез в автобус, отсчитал мелочь и одну за другой побросал в щель монеты.
С остановки он пошел по аллее, совершенно безлюдной, но шумной, как на базаре. Из разных запахов был сильнее всего один - пряной гнили из лотка на колесах, начиненного коричневым месивом вроде кишок, с молчаливым лоточником, ковыряющим двигатель мотороллера. Услышав шаги Максима, он медленно разогнулся и вытер с рук масло.
Дома было сыро и тихо. Максим положил на диван сумку, побродил по квартире. Раздвигая дверцы шкафов, он смотрел на костлявые вешалки, дышал затхлостью, потом сел у окна за столик с высоким зеркалом. Заглянул в пустой ящик стола, потрогал шершавую вазу на бумажной тарелке. Рядом лежали палочки благовоний; Максим взял одну и поджег. Когда пепел стал падать, он откинулся на спинку стула, отодвинул окно и сидел неподвижно, слушая предвечерний гул, пока палочка не прогорела. На улице спорили. Радостно ухал ребенок, и ровно шумела дорога. Запахло жареным луком. Зазвонил телефон.
Максим сел на диван. Телефон все трещал. Максим поднял трубку. Мужской голос сказал вопросительно:
- Вэй?
Максим ничего не ответил.
- Вэй-вэй.
Максим отнял трубку от уха. Пока нес на место, голос успел повторить:
- Вэй-вэй-вэй.
Максим перебрал тростник в вазе, погладил пальцами край бумажной тарелки, на которой она стояла. Взял сумку с дивана, долго завязывал шнурки жарких черных ботинок.
Он шагал по каким-то аллеям, пока не стемнело. Засветились газетные лавки. Мужчина, сидя на улице, лепил пельмени, неторопливо размазывая муку по доске. Рядом, в узкой, не больше комнаты, забегаловке, хлебали суп. Дальше, в полумраке прохода, кудахтало, хлопало крыльями и стучало когтями.
Максим оказался на площади, беспорядочно застроенной домами-коробками. Сквозь разукрашенные ворота в крепостной стене был виден храм под колючей, круто изогнутой крышей. Во дворе храма шумел водопад. Ежась от брызг, на ступенях сидели веселые старики. Откуда-то из глубины храма в небо курился дым, клубясь в лучах света.
Двое монахов шли через площадь: круглолицые, с гладко выбритыми черепами. За храмом они свернули в узкую улицу, и Максим последовал за ними.
Дома с узорчатыми крышами, неожиданно древние, буро-кирпичные, облепленные балконами, с пучками растений в щелях, наползая, давили друг друга. Одетые в балахоны монахи беседовали, громко смеясь. Плитки вывесок сочно светились. На мостовой и в проходах по обе стороны торговали, кричали, слонялись. Монахи заходили все глубже среди пузатых мешков, набитых грибами, фруктами, водорослями, неизвестно чем и орехами, среди голых ламп на истертых шнурах и разговорчивых приземистых женщин, соломенных шляп и столбов, облицованных мелкой плиткой с клочками бумаги, железными шкафчиками, огнетушителями, весами, проводкой, ползущей повсюду, как плющ. На плечах у монахов свисали мягкие сумки. Монахи смахивали на хиппи.
Мимо лавки с игрушками они вышли к какому-то заведению, похожему на ресторан без стены. За столиком прямо на улице человек, говоря на зрителя, вертел за хвост упитанную гадюку. Змея выгибалась упругим крючком и шипела. Продолжая свои разъяснения, человек взял свободной рукой молоток и, решительно распластав змею по столу, точным ударом расплющил ей череп. Он снова вздернул гадюку: она висела покорно в его руке. Человек содрал с нее кожу, вскрыл брюхо и слил кровь в бокал. Извлек сердце и желчный пузырь; желчь смешал с кровью, а сердце подал отдельно на крошечном блюдце, которое показал толпе, и махал, приглашая. Любопытные расходились. Кто-то решился попробовать, сел за столик и как раз допивал кровь с желчью, когда Максим, возвращаясь с пустой сумкой, снова шел мимо. В устье улицы ему под ноги бросился человек и хлопком развернул перед ним белый свиток.
Максим шагал вдоль забора по пустой улице. С той стороны забора был сад, и когда, обогнав, дорогу загородили трое коренастых парней, Максим услышал, как трещат в нем сверчки. Трое стояли молча. Максим безмятежно сказал:
- Вам своих душ достаточно.
Они двинулись на Максима и прошли, обогнув его. Максим обернулся - они удалялись. Максим пошел вслед за ними. Трое вдруг побежали. Побежал и Максим, но не смог их догнать.
Отдышавшись, он пошел тем же путем, что и прежде. Обнаружил калитку в заборе, свернул туда. У подъезда какого-то дома горел, сильно гудя, фонарь; под ним вились мошки. Балконная дверь на первом этаже была открыта. Пело радио и стучала посуда.
Топчась в темной прихожей, Максим слышал жужжание и шлепки. Включив свет, он увидел огромное насекомое под потолком в комнате - оно билось, кружа, о стены. Максим сходил за баллончиком. Попав в струю яда, насекомое шлепнулось на пол. Максим вынул из сумки картонную коробку и сел за стол. Таракан сучил лапками, лежа на спинке. Максим жевал мясо, выуживая его из коробки палочками, смотрел на прозрачную сахарницу с тростниковым сахаром, разбросанные по столу бумажные тарелки, заедал пресным рисом и пахнущими чаем яйцами. Лапки задвигались медленней, вразнобой. Максим пошуршал тростником, принес из кухни совок и веник. Таракан еще жил. Максим замел его на совок, сбросил с балкона, постоял в темноте. Кто-то качал и качал однозвучным поршнем на заднем дворе, как безумный и нечеловечески сильный велосипедист.
С утра он стирал, почти голый, под душем, зажав между ног ведро. Ванны не было, и Максим сидел на полу, спиной в угол. С улицы снова донесся голос. Максим вылил мыльную воду - та приятно щекотала ступни. Пока Максим шел к окну, зазвонил телефон. Максим выслушал, задал вопрос:
- Когда и куда?
И неторопливо положил трубку.
Отодвинув окно, Максим никого не увидел. Полуденный двор спал под пасмурным небом. Накрапывал дождь.
Погода все портилась, и когда Максим вышел со станции в обычную мешанину деревьев, безликих домов, мотороллеров, вывесок - дождь лил стеной. Люди ехали в дождевиках. Капли звонко стучали по пальмовым листьям. Город был расчерчен проспектами в клеточку, и Максим успел потерять им, одинаковым, счет, когда вдалеке зазвучала музыка. Она приближалась, замирая и снова играя все громче. Вернее, Максим подходил к ней, пока не увидел машину с открытыми дверцами посередине дороги. Машину толкали мужчины в белых плащах с капюшонами. Когда она двигалась - стучал барабан, пели дудки. Пока же стояли на перекрестке - молчала и музыка. В одну из таких заминок послышался голос; он тихо, но стойко пробивался сквозь музыку, когда ход снова двинулся по дороге.
Максим, шагая, заглядывал в лавки, пока не свернул в цементный гараж, где стоял перевернутый мотороллер без колеса. Инструменты валялись как попало на полках, и пахло машинным маслом. В задней стене была дверь, за ней - двор, окруженный высокой каменной кладкой, поросшей плющом. На ветке позвякивал колокольчик. Другого выхода со двора не нашлось. Голос стих. Максим постоял в дверях, слушая дождь, пока тот не закончился. Максим повернулся, чтобы уйти. В гараже его ждал человек с коробкой лапши в руках. Он о чем-то спросил. Максим в ответ просто развел руками. Хозяин сердито затараторил, указывая на улицу палочками для еды. Максим, как собака, послушался, вышел, остановился на краю тротуара. Откуда-то потянуло сырой бумагой. Максим побрел прочь.
Дальше было футбольное поле, и кирпичное здание с торчащей возле ворот красной тумбой. Верещал светофор. Максим перешел дорогу. Детская площадка с лошадками на пружинах спала - пустая и мокрая - вдоль шоссе, убегающего в тоннель: то был перешеек между холмами. Максим вышел к подножию левого. Наверх вела деревянная лестница. Максим стал подниматься.
Холм порос низким кустарником. В кустах шуршал ветер. Где-то посередине пути к вершине возникла беседка, пахнущая старым бамбуком.
На вершине было безлюдно. Скамейки, перила и пол деревянной обзорной площадки почернели от сырости. Под навесом лежала газета. Засыпанная гравием тропинка вела по гребню холма через редкие заросли над шоссе, попадая в густую рощу. Другая тропинка, почти неприметная, круто сбегала по склону, вся в глине, корнях и камнях, приводя, наконец, в кумирню по-прежнему высоко над городом. Кумирня была маленьким гротом, выровненным под куб с кафельными стенами. В глубине грота стоял алюминиевый столик с пузатым божком на нем. На столике - свежие фрукты, миска для пепла и зажигалка. Под столиком лежали совок, веник, яблоки, пачки лапши, благовония, жирно намазанные на красноватые палочки. С кумирни открывался сдержанный вид на долину и город в тумане, натекшем так густо, что узловатое дерево по соседству растеряло, казалось, почти всю свою тушь.
Дальше по склону стали попадаться строения, похожие на большие собачьи будки с затейливой крышей. Воротца - запечатаны наглухо. Будок становилось все больше, а роща редела. На холме раскинулось целое поселение. Послышалась музыка. Максим вышел к людям: те стояли толпой возле будки, еще не закрытой. Лица их были печальны. На Максима никто не смотрел.
Внезапно из дымки брызнуло яркое солнце. Тень Максима упала на стену будки рядом с тенью какой-то женщины; тень ее дернулась в сторону, провалилась внутрь будки. Вскрикнув, женщина отшатнулась, и жесткие руки схватили Максима за плечи, оттаскивая назад. Он видел, как набежавшие полицейские делали то же самое с остальными. Его выпихнули за ограждение - желтую ленту. Полицейский толкал его в спину, что-то крича. Потом отпустил, только греб руками, сметая по лестнице. У подножия Максима оставили. Сделав два шага, тот обернулся - полицейский шел вверх. Где-то выла сирена. Максим побрел прочь вдоль холма. Он опять слышал голос. За бетонным забором, утыканным сверху битым стеклом, стояли домики под серыми крышами. Солнце спряталось. Возле обочины приткнулся синий фургон с мегафонами. Протяжный призыв тек из них, расплываясь в безлюдье. В кабине не было никого.
На проспекте он вклинился в кучку юношей; окатив запахом раздевалки, они прошли мимо, постукивая баскетбольным мячом об асфальт.
В прохладном книжном лежал новый ковер, и люди сидели с книгами на полу, вытянув ноги в проходы. В соседнем зале, прочь от Максима, ремонтники в синих штанах на лямках раскатывали тот же ковер. Максим взял с полки пухлого Одена в серой обложке и тоже сел на пол.
Он бросил книгу, когда стемнело. Добрел до автобусной остановки, поехал в непривычно людном автобусе, пытаясь увидеть город за отражением в стеклах. Сошел и свернул в переулок с длинной стеной и деревьями в ряд. Идя вдоль стены, Максим обнаружил ворота. К ним вел мостик, перекинутый через траншею. За воротами начиналась дорожка, песчаная. Фонари короткими столбиками торчали среди кустов. Ровной кучей лежали лопаты. Дорожка кончалась стеной, окружающей храм. Створки храмовых дверей стояли, снятые с петель. Двор был перекопан. Ход вокруг двора вел вдоль пустых ниш. На колоннах, держащих навес изысканным переплетением балок, висели редкие лампы. В одной нише стояла стремянка. Алтарь занимала большая статуя, завернутая в брезент и обмотанная веревками. Ее слабо подсвечивал грязный строительный фонарь. Максим отвернулся, вышел во двор, поднял голову, оглядел крышу без черепицы. Над головой промелькнул самолет, очень низко. Когда рев затих, стало слышно, как где-то бежит вода.
Максим прошел мрачный квартал с кривыми навесами, бочками, шифером и велосипедами в щелях между домами, и кафельный коридор под улицей. Поднимаясь из перехода, он стучал кулаком по стене, вдруг поморщился, взглянул на руку: в кожу впечатались красные точки букв для слепых. Стал накрапывать дождь, протрусила мимо собака, прошел бледный, с безумным и мягким выражением глаз мужчина в ковбойской шляпе и шортах, пахнуло мясом из лавки. В переулке играла тихая музыка. Максим нажал кнопку на двери, сказал:
- Это я.
Дверь в квартиру была открыта. Максим потоптался в прихожей - простом закоулке, пахнущем старой обувью. Заглянул дальше: слева, в полумраке, виднелся стол, на котором ничего не лежало, и занавески до пола. Справа было светлее. Стояли софиты, кожаный черный диван и кресла, камера на треноге, журнальный столик, заваленный разного рода бумагой. В кресле с ногами сидела босая Анна. Она указала Максиму на место рядом с собой; порывшись в бумагах, достала печенье, круглое, в кляксах глазури.
Некоторое время они молча жевали печенье. Потом Анна спросила:
- Ну как?
- Ничего. Даже вкусно.
Она была в джинсах, рубашке с короткими рукавами, завязанной на животе, и в платке по-пиратски.
- Сегодня дождливо, - сказал Максим.
- Ты доел свою булку?
- Всецело.
- А здесь - хоть шаром покати. Лапша, разве...
- Спасибо, не голоден, - он смахнул с колен крошки. - Можно взглянуть?
Анна пожала плечами. Он подчеркнуто пристально стал разглядывать фотокамеру.
- Быстро доехал? - спросила Анна.
- Только не улыбайся и не смотри в объектив, - он спустил затвор сочным щелчком, и еще раз. Подкручивая колесико, повернулся к Анне спиной.
- Ты дурак? Я все знаю, - сказала она.
- Вот и славно, - вернувшись за камеру, Максим сделал еще пару снимков.
- А теперь - нога на ногу. Так. И теперь - повернись.
- Включи свет, - сказала она спокойно.
Максим зажег два софита.
- На этой ужасной коже сильно потеешь. Влажность. Чего ты такой растрепанный? Как ворона.
- Так, просто... - Он подумал и покрутил объектив. - Сядь вальяжней. Вороны... когда попадается дохлая крыса, они так ее рвут, так бесстыдно...
Максим вскинул глаза поверх камеры, медленно отошел, сделал круг. Закоулок прихожей с одной стороны и, напротив него, коридор превращали комнату в крест.
- В этом есть... - Он вернулся за камеру. - Как вообще - выходить из квартиры в непривычное время. Как вообще - выходить из квартиры. Должна быть... какая-то лихость. Глаза - слегка вверх. Расстегнись.
Максим отшатнулся опять, затравленно огляделся. Анна сидела спокойно. Максим пошел в коридор. В конце его была комната, освещенная с улицы. Голый матрас лежал поперек кровати. За открытым окном торчал холм. На полке пустого книжного шкафа что-то блестело. Максим взял, поднес к свету: блестела сухая цикада.
Максим вернулся. Анна сидела, жуя печенье.
- Прогулялся? - спросила она.
Он решительно взялся за камеру:
- Вечер - странная для ворон пора. Они собираются в стаи, всегда в одном месте на окраине парка, и кружат, и кружат, как летучие мыши... А теперь - приоткрой.
Она развязала узел рубашки, но не спешила ее распахивать. Максим снял с треноги тяжелую камеру, зашел сбоку и говорил, снимая:
- Смотри сюда. Ниже. Идешь вдоль парка... почти нет деревьев, вороны сидят на подмерзшей траве, их тысячи в сумерках, клювами в одну сторону...
Он зашел сзади. Она запрокинула голову, смотря на него снизу-вверх.
- Птицы чистятся и беседуют, и не выносят долгого взгляда. - Максим снова стоял перед Анной.
- Совсем не выносят: крыльями сделают, словно рубашкой, всплесни, не руками, хотя, ладно, сойдет и руками. И взлетят россыпью, словно кто-то горстями швыряет вверх рис...
Говоря, он ходил вокруг Анны и щелкал затвором.
- И мало ли что... в магазин, и по улице... мало ли что случится.
- Ты не устал? - Она запахнула рубашку на животе. - Скоро час.
- Ночи?..
- Лапшу развести?
- А начальство?
- Оно далеко... на море.
- Давай, разводи, - он упал на диван, пролистывая в камере фотографии.
Анна вернулась из кухни, неся коробки с лапшой.
- Я не понимаю, - сказал Максим.
- Добро пожаловать в нашу секту мало что понимающих.
- Все не то, - он отставил коробку, вскочил. - Сядь обратно.
Максим снова защелкал камерой:
- Когда же стемнеет - они пропадают. Их просто становится меньше и меньше. Остаются подсвеченные изнутри окна, спокойствие, кваканье сонных машин; окна гаснут одно за другим, мысли вянут, притупляются чувства, затем наступает тьма, все рассасывается и проваливается в никуда.
Анна сидела в своих тесных джинсах, слегка приоткрыв рубашку, блестя в свете софитов.
- Я не понимаю, - Максим опустил руку с камерой. - Откуда эта зажатость, ничего общего не имеющая с заповедями блаженств?..
- Хорош говорить мне гадости.
- Да?.. У меня, например, так принято: если встретишь в первый раз человека и скажешь гадость, а он отшутится, значит, с ним можно дружить.
- В первый раз, не все время же. И чего ты сейчас добиваешься? Разоблачаешь мою красоту?
Максим посмотрел на нее, поставил камеру на треножник, зашел Анне за спину и сказал в окно:
- Нет. Привыкаю к собственной наготе.
И тихо добавил:
- Можно, я выйду?
Он быстро спустился по лестнице, прислушиваясь к чему-то далекому. Снаружи лил дождь. Ливень ровно шумел. Максим встал под навес, прислонившись к столбу. Все окна дома напротив были черны; не слышалось ни шагов, ни машин, только ливень. Вскоре раздался лихой шорох шин: под фонарь въехал красный спортивный автомобиль и, подпрыгнув, затормозил, и мужчина, выбравшись из него, прошел, не глядя, в подъезд мимо Максима.
Вышла веселая Анна:
- Ты как тут?
- Я слушаю дождь.
Она глянула Максиму в лицо:
- Ты расстроен?
- Грех получился. Прости.
Она встала с ним рядом:
- Начальник приехал.
- Сейчас?
- Почему бы и нет? Если мыши резвятся, пока нет кота, почему этот кот должен быть сухарем?
Он молчал. Женщина говорила, хихикая:
- Увидел твои фотографии. Конечно, я сразу сказала, что это - мои, ведь, скажи я, что это - ты, вышло бы ровным счетом наоборот...
Максим смотрел в переулок. Кафельный столб холодил ему щеку.
- Не ходи сюда больше. Кстати, как та статуэтка, похожая на тебя?
- Стащил и продал.
- Все шутишь. А меня только что повысили.
Максим стоял неподвижно и молча. Анна выставила ладони под дождь:
- Будет лить целый месяц. Все плесенью зарастет.
Он молчал. Дождь валил плотно теплыми, крупными каплями, барабанил, не разбирая, в машину, по пальмам, по крышам, журчал, становился сильнее. Вода неслась вдоль поребрика, пропадая в отверстии мостовой; листья, бумажки и дохлые насекомые покорно следовали за ней. Один лист удержался, застряв поперек решетки. Борьба была яростной, но короткой.