В то утро мать подняла меня в полседьмого - к первой паре. Я столь ранние побудки воспринимаю болезненно, но тем не менее встаю. И какое-то время смотрю на окружающую действительность глазами восставшего из Ада. Всё, на что ни натыкается взгляд, безумно раздражает и вызывает только злобу. Оживать - ох как тяжко. Сон просто так не отпускает.

В этот раз я оживал необычно долго, да так до конца и не ожил - будто полвека в анабиозе пролежал. И понял, что со мной творится что-то неладное далеко не сразу. Лишь сев завтракать я начал немножко соображать. Первым моим ощущением был смутный страх. То, что я поначалу принял за сонливость, оказалось чем-то другим. Странное чувство. Отстраненность от всего. Словно я лишний в этом мире. Прям как Чацкий.

“Заболел что ли?” - подумал я. Этот законный повод пропустить уроки перестал меня радовать еще в школе. Здоровье - дело серьезное. Но ни температуры, ни других признаков болезни у себя я не обнаружил. Просто пустота, холодная и чужая.

Есть не стал - совершенно не хотелось. Залпом влил в себя чашку подостывшего кофе и отправился в универ.

На улице тревожное состояние полусна не развеялось. На этом поприще не преуспели ни пронизывающий ветер ни по-октябрьски мерзкая погода. Обычно, пока до остановки дойдешь, и взбодришься и продрогнешь, а тут - вроде и холодно, а бодрости никакой.

В автобусе, притертый со всех сторон, я, наконец, понял, что меня так беспокоит. Причина отчужденности крылась в том, что я воспринимал собственное тело с его органами чувств как чужое. Только и всего. Неудивительно, что всё, что я слышал, видел и осязал, казалось мне несколько... поблекшим.

Как отсидел три пары - сам не знаю. Слушать преподов и синхронно записывать их ученый бред оказалось неожиданно трудным занятием. Даже чересчур. Но я писал. И меня не покидала одна-единственная мысль: “А ЗАЧЕМ? Зачем всё это?”

На большом перерыве, когда мы сидели в столовке, поведал остальным о своем несчастии. И совершил этим самым ошибку. Танька Андрейчук, со свойственной ей наивностью, ляпнула:

- Ой, а может тебя заколдовали? Порчу навели... знаешь, ведьма какая-нибудь.

Как ни странно, она оказалась права. Устами женщин и детей глаголет истина. Временами. Мне ее версия показалась глупостью, но, как назло, она тут же была подхвачена компанией. Меня с ног до головы истыкали остротами. Шутка о спящей красавице была среди них, пожалуй, самой приличной. И самой плоской. Состязания в искусстве злобного прикола показали традиционно высокие результаты.

Народ не проявлял жалости. Поплачься я кому-нибудь в жилетку тет-а-тет, я бы еще имел шанс услышать в ответ сочувственное мычание, но в компании... Они собрались здесь, чтобы перекусить и приятно провести время, и никаких душевных слабин не потерпят. Сентиментальность здесь не в ходу. И это правильно. Я сам ненавижу сопли.

Потом опять была лекция. Я устроился на заднем ряду и на препода на этот раз внимания не обращал - разбирался в собственных ощущениях. Вот гадость какая - сидеть - и то тяжело. Чужое тело. Я - крохотная точка. И звездная пустота вокруг. На нее натянуто тело. Неприятно. Как грубая пыльная мешковина на открытой ране. Это всего лишь первая оболочка окружающего мира.

Я закрыл глаза и увидел мрачную клубящуюся дымку. Будто акварель - тьма, нарисованная сепией по мокрому листу - живая, оплывающая, текучая. Ага. Вот оно как. Раньше всё было проще. Авангардистскими изысками зрение меня не баловало.

- Слышь, Димон, ты чего не пишешь? - спросил меня Вовчик Сергеенко, по какой-то неведомой прихоти решивший объявиться на лекции.

- А тебе какое дело?

- Дай мне тетрадку до понедельника. У тебя пропущено много?

- Да нет, всё есть, кроме этой лекции.

- Ну тогда я возьму.

- Пожалуйста. - я кинул ему тетрадь. Он долго листал ее, сверяясь со своими записями, потом спросил:

- Слышь, ты чо, в натуре заболел?

- Типа того...

Досиживать до конца пары я не стал - свалил с половинки. Дома сразу завалился на диван. Лежал и смотрел во мрак. Утренние опасения на счет здоровья меня не беспокоили. Наоборот - я был насквозь пропитан спокойствием и умиротворением. Будто находился в нирване. Казалось, что я лечу - именно лечу, а не падаю. Падать страшно, а тут было совсем другое - я двигался сквозь тьму. Куда-то. А далеко впереди еще что-то двигалось. Что-то неясное, но темное даже на фоне тьмы. Интересно...

Если нормальный человек отождествляет собственное тело с самим собой и существование души для него вовсе не очевидно, то в моем случае как раз произошло разделение на душу (“Я”) и тело (“Не Я”), которое отличалось от любого другого тела только тем, что через него я осуществлял связь с реальностью. Разделение не полное - мы были обязаны в какой-то мере считаться друг с другом, но в этом-то и заключалась проблема.

Спустя некоторое время по приходу домой, мне захотелось есть. Точнее не мне, а ТЕЛУ. И оно принялось меня допекать. Сложилась ситуация вроде той, когда пытаешься заснуть, а у соседей орет музон, и от диких плясок с потолка сыплется штукатурка.

Ощущение полета погасло.

Черт, себе же дороже... Пришлось насыщаться. Никакого удовольствия от еды я не получил, зато тело успокоилось. Я вернулся на диван, и уже сытый погрузился во тьму. Летел пока не уснул.

Перед тем, как уснуть, я понял, что нормальной жизни - конец.

На следующий день в универ не пошел. Сказал родителям, что ничего интересного (интересного! самому смешно) и важного сегодня не будет. Середина семестра. До сессии далеко. Родители не возражали. Зато сестра смотрела на меня с презрением. Ее глодала черная зависть. Она пока еще ходит в школу, и небрежно относиться к занятиям ей не позволяют. Войдя в мою комнату с целью собрать сумку, она включила свет, протопала к письменному столу и долго в нем копалась, стараясь производить как можно больше шума. А выходя из комнаты процедила: “Ур-род...”

Оставшись дома один, я и не думал вылезать из постели - я любовался переливами мрака. Здесь не было ни сюжета, ни особых красот - пейзаж был однообразен, но созерцать его было приятно.

Помню, года четыре назад сестра серьезно болела гриппом. В обед мать дала ей две таблетки демидрола и ушла на работу. Сестра лежала в зале - эта комната считалась ее законной территорией, с тех пор, как я оккупировал детскую. Для поднятия настроения негромко работал телевизор. Заглянув в зал по какой-то надобности, я сильно удивился: передавали футбольный матч, а сестра не спала - она полусидела, опираясь спиной на подлокотник дивана и немигающим взглядом следила за мечущимися на экране фигурками. Я не без ехидства спросил, с каких это пор она убивается по футболу, но она не удостоила меня ответом, даже голову не повернула. Вечером, когда ее проперло, я повторно задал вопрос, и сестра сказала, что было интересно. Хотя, не находясь под действием химических препаратов, она футбол терпеть не может.

Вот и со мной так же - дело не в красоте, а в СОСТОЯНИИ ДУШИ.

Во тьме мне удалось различить крылатую тень, отдаленно напоминающую дракона. Вчера она была расплывчатой и неясной - я даже не сразу ее заметил, но сегодня она стала четче. Я назвал ее Серафимом. Тело его было невероятно изломано: оно сплошь состояло из шипов и острых углов. Крылья были под стать телу - числом не меньше восьми (в отдельные моменты я насчитывал их до двенадцати) - неподвижные, тонкие, хищные, они рассекали пласты мрака и закручивали их в турбулентные винты. Я чувствовал исходящую от него силу. Серафим летел на каком-то расстоянии впереди и, нет, даже не звал, а уверенно вел меня. И знал, что я пойду за ним. Конечно, я мог бы выбрать собственный путь, но... не хотелось. Чего ради - ведь в любом направлении одна и та же муть. И цель неизвестна. Так что я попросту наслаждался полетом и покровительством Серафима.

В такие минуты сами собой в голове возникали строки из песни группы Satyricon, очень точно, на мой взгляд, это состояние описывающие:

“Descent and fly away

To another...

Another night...”

Странно цитировать тексты песен и надеяться, что тебя поймут. Ведь музыка - главный элемент, рождающий эмоции - отсутствует. А слова без нее в большинстве случаев - шелуха, чешуйки отслоившейся краски. Как в том анекдоте про творчество Битлз в переложении Мойши. Да и музыка - штука слишком индивидуальная - кому-то нравится, а кого-то блевать тянет. Особенно от Satyricon`а.

Вдохновившись такими мыслями, решил послушать магнитофон. Не покатило - через пять минут выключил. Было противно. Прокручивать песенки в мозгу куда приятнее. Тело - вот что мешало - оно извращало восприятие, опошляло... Мойша, он Мойша и есть. Мир, еще недавно такой реальный, оно превращало в подобие дрянной газетной фотографии.

Внезапно я понял, что ненавижу его. Тупая туша. Оно постоянно отвлекало меня, постоянно что-то требовало: то ему есть захочется, то... наоборот, то ему неудобно, то ему холодно, то у него что-то чешется... Волей-неволей приходилось исполнять его прихоти - только чтобы отвязаться. Мешок с дерьмом. Я с ним оказался в роли каторжника, прикованного к чугунному шару. Может тело и не нарочно так со мной поступало, но его беспрерывное нытье настолько доставало, что скоро я стал думать о мести. Я не потерплю душевных слабин! Снисхождения не будет!

По-моему у Slayer`а есть клип, где какой-то сумасшедший чувак вырезает бритвой у себя на руке название группы. Да и вообще, резьба по телу в панковской среде раньше считалась весьма модной фишкой. Вот и я для начала решил повторить подвиг того неизвестного героя. Провел лезвием по предплечью и не понял - был разрез - нет? Боли не было никакой. На коже осталась тоненькая полоса, из которой выступило чуть-чуть крови. Вскоре ранка вспухла, и появилось легкое ощущение пощипывания. Будто котенок коготком царапнул.

Нет, пацан, трусишь ты, пристыдил себя я. Смелее. Тебе-то чего бояться?

Сходил в ванную за новым лезвием - этим я карандаши подтачиваю - затупилось, небось. Положил руку на стол, заботливо подстелив под нее газетку. И тут уже было намного больней. Я сделал всё одном порыве злости и безумного веселья. М-да, кривоватая надпись получилась, а последние две буквы так вообще не разобрать. Поторопился. Тяп-ляп. Говорят, я нетерпеливый, не усидчивый. Ага, хрен тут усидишь! Обильно потекла кровь - взаправду мне столько видеть не приходилось. Я даже испугался. Кровь-то - моя! Рану я прикрыл газетой, и та, сложенная вчетверо, почти мгновенно пропиталась красным. Стал ждать, пока кровь остановится. И дождался - газета присохла. Отдирать ее было перебором, и я долго держал руку под струей теплой воды, пока бумажные лохмотья окончательно не отмокли.

И все-таки было здорово! Будто на американских горках прокатился. Месть - это всегда приятно, хотя бы мстишь собственному телу.

В этот день со мной случилось еще кое-что интересное - я услышал призыв. Как-то незаметно стихи Satyricon`а уступили свое место немудрящим словам: “Приди... Приди...” Поначалу я даже удивился - что за идиотский мотивчик? И ведь навязчивый какой. Это потом я догадался, что он исходит извне. Мотив крутился в голове минут десять-пятнадцать, затем надолго смолкал. Затем по новой...

Сутки я терпел, но на следующий день эти “любовные послания” затюкали меня до такой степени, что я переборол ложную скромность и, вняв призывам, решил наведаться к своей “суженной”. Мне как раз в универ настала пора отправляться - по субботам занятия начинались с третьей пары. Мать была выходная и всё утро искоса на меня поглядывала: пойду я в универ или опять буду дурака валять. Не стал её разочаровывать, прихватил для вида пакет с тетрадками и пошел. Время я выгадал так, что попал в паузу между двумя сеансами связи. И пауза эта должна была вот-вот кончиться. Общее направление я хорошо помнил по прошлым сеансам и сейчас двигался в сторону частного сектора.

На улице было тихо. С серого неба падали крупные редкие хлопья. Снег боролся с грязью. Белое и черное. Добро и зло. Грязь побеждала.

Когда послышалось “Приди... Приди...”, я стал прокладывать курс по пеленгу. Это не составило большого труда. Гораздо труднее было переставлять ноги и сохранять вертикальное положение. И почему люди не летают как птицы?.. А летать хотелось. Пристроиться в хвост Серафиму и валить, валить из этого мира.

Залез в какую-то глухомань, отыскал нужный дом. Ничем особенным он не выделялся: небольшой, одноквартирный, выкрашенный в зеленый цвет, под окнами - палисадничек, обнесенный серым штакетником. Я подошел к воротам, и тут же из ограды забрехала собака - судя по голосу, песик не хилый. Баскервильская сторожевая. Дернул за кольцо, но ворота оказались закрытыми. Слева от двери, на столбе, имелась кнопка электрического звонка, спрятанная под жестяным козырьком. Я зачем-то ткнул ее. По сравнению с собачьим лаем это средство оповещения казалось чем-то незначительным и ненужным. Из ограды послышалось:

- Найда, фу! Пошла в будку! Пошла в будку, кому сказано.

Голос был женский - тот самый, который нашептывал мне про “приди”. Дверь открылась, и пред мои очи предстала суженная. Не сказать, чтобы очень старая и безобразная. Лет эдак под пятьдесят пять. Полная. На голове - синий платок с цветочками, на плечи накинута розовая шуршащая куртка, на ногах - галоши. Она глянула на меня и с недовольством в голосе сказала:

- А, явился наконец-то. Я уж замучилась тебя звать. Глухой что ли?

Ага, подумал я, вот ты как - быка за рога и в стойло. Или куда там еще?.. Вроде как я холоп какой-нибудь средневековый. Крепостной крестьянин, блин.

- Ну, чего встал, заходи давай. Собака тебя не тронет. Да замолчи ты, Найда!

- Слушайте, женщина, что за... приколы? Немедленно расколдуйте меня! - выпалил я и густо покраснел, представив, насколько это глупо наверно выглядит со стороны. - Кто дал вам право... э-э-э...

Позор! Ну просто детский утренник. Иванушка, Аленушка и Баба-Яга. “Отдай мою посадочную ногу!”

Конструктивного диалога у нас не получилось. Эта доморощенная ведьма не желала ничего объяснять и настаивала, чтобы я вошел. Говорила она как учитель иностранного языка, обращающийся к тупому ученику: громко, внятно, повторяя фразы по несколько раз. Я же, весьма косноязычно (прямо как тупой ученик) требовал, чтобы она оставила меня в покое. Кипящая негодованием мысль буравила мне черепную коробку, но в вербальную форму оформляться категорически не желала, выходило одно мычание, на которое тетка внимания не обращала. Вот она - сила слов!

Потом, ни с того ни с сего вельма оборвала свои внушения, уставилась в пространство и принялась читать языческие стишки. Заклинания что ли? Но должного эффекта, надо думать, они не возымели. Это было видно по тому, как лицо ее вдруг приняло растерянное и немного испуганное выражение. Она, не оборачиваясь, попятилась в ограду и захлопнула за собой дверь. Коротко шоркнула задвигаемая щеколда.

Такая вот суженная.

- Нашлась тут Владычица Морская. Корежит из себя кого-то...- пробормотал я и потащил свое тело домой.

Вернулся я меньше чем через час с момента ухода - примерно столько же я трачу на дорогу в универ. Мать, занимавшаяся уборкой, спросила, чего я так быстро? Я что-то соврал, пожрал и залег, на этот раз не у себя в комнате, а в зале, перед телеком. Мать начала подозревать за мной неладное и нужно было шифроваться. Я делал вид, будто увлеченно наблюдаю за животным миром. Правда, с закрытыми глазами. Я летел, и на телевизор, как и на всё остальное, мне было плевать. И даже на то, что родители рано или поздно раскусят меня и станут донимать вопросами. О ближайшем будущем думать не хотелось, оно рисовалось в слишком мрачных тонах. Одно меня утешало: на свете полно странных людей. Они живут по своим законам, но тем не менее - живут. Каждый день их встречаешь на улицах, в магазинах, в автобусах. Да, у нормального человека они вызывают брезгливый интерес смешанный с жалостью, а порой и отвращение - но ведь их не отстреливают. Я не смогу жить как прежде, но я буду ЖИТЬ - ПО-ДРУГОМУ.

Кроме симуляции (не слишком тщательной) своего обычного поведения, выходные я посвятил издевательству над телом. Я уподобился религиозным фанатикам, которые распинают себя, секут плетями и изыскивают иные, не менее изуверские способы смирения плоти. Но если они поступают так в шкурной надежде выгадать себе местечко в Раю, то я делал это совершенно бескорыстно - из чистой ненависти. До чего же человек подлое существо - он добровольно и даже с известным рвением способен пойти на значительные неудобства, лишь бы врагу было хуже.

До того, чтобы снова резать себя, я не опускался. Рука болела, а рана взяла дурную моду присыхать к рукаву свитера и при резких движениях начинал кровоточить. Я пакостил по мелочам, без серьезных последствий. Скажем, выпьешь два литра воды (что само по себе не просто) и терпишь. Терпишь, терпишь, терпишь. Часиков пять. Сидишь (потому что лежать уже невозможно), делаешь вид, что читаешь, а ноги в это время под столом чечетку отплясывают, а руки так в книгу вцепились, что вот-вот разорвут. Какое, к черту, чтение! Правда, это палка о двух концах: в итоге приходится прекращать терпеть, и жизнь сама собой становится прекрасной. Про это даже анекдот сложен. Или возьмем водные процедуры - здесь тоже полно возможностей для оттяга. По воскресеньям у меня банный (ванный) день. Я не стал ломать традиции, принял, как обычно ванну, но горячую воду не включал. Бодрит, бодрит... До слез стало жалко бедных моржей. Потом под душем сполоснулся, но уже под кипяточком. Продержался я секунды три, но тоже было весело. Хотя описывать впечатления от сего процесса без матюгов - дело безнадежное - не тот уровень экспрессии.

Вот еще хороший пример - сырые яйца. Отец их запросто употребляет. А я не могу. Противно. Представишь себе, что это яйцкелетка-переросток, вывалившаяся из клоаки тупой грязной курицы, и аппетит резко сменяется своей противоположностью. Отвращением, то бишь... После трех выпитых яиц я едва успел добежать до сортира - выполоскало меня знатно, как из брандспойта - ребра от спазмов трещали.

Конечно, месть - это ребячество, злобная дурость, но почему бы и нет? Я тягощусь своим телом, так почему не заставить его тяготиться мной? Кто-то может сказать: “А не лучше ли будет совсем избавиться от неприятного соседства? Сигануть с крыши и не трепать себе нервы?” Не знаю... А вдруг я умру вместе с телом? Мы же как-никак одно целое. В некотором роде. К тому же я чувствую - скоро что-то должно случиться. Серафим выведет меня к цели, и всё разрешится само собой.

Как я ни маскировался, как ни изображал из себя нормального, в воскресенье у меня всё же состоялся разговор с матерью. Постоянное лежание пластом и пренебрежение обществом семьи во время ужина или вечернего смотрения телевизора не может не вызвать подозрений. Мать присела на краешек дивана и попыталась пробить меня на откровенность.

- Дима, что с тобой? Тебе плохо? У тебя какие-то проблемы?

Я соврал, что заболел. С матерью это не прошло - она сказала, что температура у меня нормальная, кашля нет, и носом я не шмыгаю. Было видно, что она сильно взволнована, но сдерживает себя.

- А ну покажи вены! - мать задрала мне рукав и увидела начертанную лезвием надпись.

- Кто это тебе?! - в ужасе воскликнула она.

- Это так, ничего страшного...

- Дима, признайся честно, - ледяным голосом выговорила она, - Ты наркоман? Мать я или кто? Я должна знать. Я тебе только добра хочу. Ты скажи, мы что-нибудь придумаем.

Ее слова возмутили и рассмешили меня одновременно.

- Ма, ну что за глупости ты собираешь? - ответил я, улыбаясь. - Разве я похож на наркомана? Разве по мне видно, что я под кайфом? А вены - посмотри - полный порядок. Прекрасно различимы и без всяких следов от шприца. (Эх, не на вены она смотрела, а на кровавую корку на руке.) У меня даже денег на эту дрянь нет. И потом, я же весь день дома сижу.

- Вчера ты уходил.

- Это я к Вовке Сергеенко, переписал у него программки по мат-модам. Если совсем доверие к сыну потеряла, можешь позвонить ему.

Тут матери крыть было нечем. Эта умная фраза сразила ее наповал - в компьютерах она ни бум-бум и во лжи меня уличить не может. Разве что догадается позвонить. Перестрахуется. И продемонстрирует этим, насколько низко я пал в ее глазах. Наркоман! Как легко она нашла объяснение моему поведению. Наверное, все матери немного параноидальны - всюду им тараканы мерещатся.

- А чего ты всё время лежишь? - не унималась она. - Третий день уже, я заметила. И занятия пропускаешь. О чем ты думаешь?

- Да ну эти занятия. Имею я право на отдых? Я лежу и никому не мешаю. И не наркоман я. - разговор этот начал меня утомлять, и я решил отколоть что-нибудь этакое. - Читала Стругацких? Был у них один звездолетчик - Леонид Горбовский, отличный мужик. Так он тоже полежать любил. И ничего, слегом не баловался.

- Как-то ты ненормально возбужден... Ладно, хватит об этом. - сказала она и вышла. А потом с отцом в зале (при включенном телевизоре) о чем-то шушукалась. О чем-то! Обо мне конечно! Судя по всему, она решила меня спасать.

И сестра вдруг обо мне стала беспокоиться. Никогда бы не подумал. Мы с ней с детства находимся в состоянии холодной войны; она демонстративно меня не замечает, а тут подошла, поинтересовалась - как я? Я отшутился, а на душе было ох как тяжко. Грустно причинять окружающим боль. Горько. Я же их люблю, а они из-за меня страдают.

Это из-за мнительности. Они сами создают себе проблемы. Зачем переживать по пустякам? Надо быть более равнодушным. Какое им дело, что со мной происходит? Куда они лезут со своим участием?.. Всё к черту...

Спасибо, хоть отец не приставал с расспросами. Понимал - если не хочет человек говорить, то и не стоит навязываться. И к материным подозрениям относился скептически. Зато мать...

В понедельник, с утра, она потащила меня в поликлинику - к невропатологу. Мало того, что я нарк, так еще какой - психованный! Конечно, маме виднее, жизненного опыта у нее ни в пример больше накоплено.

Невропатолог оказался невропатологиней, массивной женщиной. Из ее мясистого лица далеко вперед выдавался не менее мясистый, подвижный как у муравьеда, нос. Глаза прятались в тени огромных, с затемненными стеклами, очков. При разговоре она активно жестикулировала носом, отчего очки смешно подпрыгивали.

Она обстукала меня своим резиновым молоточком, заставила корчить ей рожи и засыпала целой кучей дурацких вопросов. Я отвечал неохотно и односложно, понимая бессмысленность данного занятия - не по адресу мы обратились. Говорила в основном мать. Из ее слов я узнал о себе много нового. Оказывается, еще с детства она стала подмечать мелкие отклонения в моем поведении, но не придавала этому значения. А отклонения всё накапливались и накапливались, и вот он - печальный итог.

С особой гордостью она предъявила врачихе надпись “Slayer”, вырезанную мной на руке. У той очки скакнули чуть ли не до потолка.

- Зачем вы себя так изуродовали? - взвилась она, - Разве это не больно? В чем причина?

Я сказал, что причины были. Может, я украшал себя. Не выкладывать же ей историю про Серафима.

- А зачем, по-вашему, делают татуировки? Разве всех татуированных можно считать ненормальными?

- Да, но метод нанесения...

- Вполне приемлемый. Шрамирование. В африканских племенах это делается намного болезненнее. Боль тут играет определенную, довольно значительную роль. - я откровенно развлекался, гоня пургу и восторженно наблюдая за прыгающими очками. - Без боли не будет морального удовлетворения. Это как ритуал, как рождение ребенка и т.д. и т.п.

Хорошо еще, Дьявола не приплел.

И мать, и врачиха сидели с разинутыми ртами.

- Молодой человек, вы не в себе. Вы понимаете это?

- Как вам будет угодно. - я не возражал. Упорствовать в данных обстоятельствах - себе дороже. Дай волю этим мозгоправам, они и в просветленном Будде шизофреника раскопают. Но относительно меня у невропатологини мнение уже сформировалось. Из кабинета я вышел человеком, находящимся в черной депрессии и глубоком неадеквате. И еще минут семь дожидался мать в коридоре, пока она совещалась с врачихой без свидетелей.

Да, серьезные пошли дела. Нелегка судьба простого российского сумасшедшего. Мать, переговорив на обеде с отцом, сообщила, что скорее всего мне придется на пару неделек лечь в больничку (понятно какую). Обследоваться, то да сё... Для моего же блага. Она обещала определить меня в частную клинику с хорошим питанием и уходом, где со мной регулярно будет беседовать опытный психолог. И скоро я стану здоров.

А вот этого не надо. Я не в беде. Проклятая жажда творить добро! “И пусть никто не уйдет обиженный.” Как известно, дорога в Ад вымощена благими намереньями. Никогда не помогай, если тебя не просят о помощи, иначе рискуешь нарваться на грубость и непонимание. В крайнем случае, если совсем невтерпеж, хотя бы спрашивай - нужна ли помощь?

Эдак подходишь к кому-нибудь: “Сигаретки не найдется? Нет? А помочь ничем не надо?”

Но материно предложение содержало и привлекательную для меня сторону (правда с большими оговорками). Дурка - место относительно спокойное. Можно отлежаться. Там по мелочам дергать не будут - лишь бы не бушевал. Но опять же, мама меня и там в покое не оставит: навещать будет через день, интересоваться самочувствием. И с тревогой заглядывать в глаза, пытаясь распознать в них огонь безумия. И уже не избавишься от этой предвзятости. Нет, в дурдом - не хочу.

Весь вечер мать сидела на телефоне - обзванивала родственников. В голосе ее слышался надрыв и безутешное родительское горе, она охала и ахала, но попутно с небрежностью патологоанатома раскладывала меня по косточкам (или по полочкам - на витрину для всеобщего обозрения).

Я, как обычно, лежал, когда ко мне в комнату зашла сестра и с некоторой робостью спросила:

- Ты что, теперь и вправду псих?

- Кому ты веришь?! Это у мамаши чеку сорвало. Это надо быть сильно умной, чтобы родного сына перед всеми в дерьме уделать. Ты послушай, что она там несет!

- Ага, на куму иногда находит... Но и ты тоже... валяешься, валяешься... Скоро пролежни будут. Не наглей.

- Ты, корова, а ну пошла отсюда! - по-братски беззлобно послал ее я. Ишь, рассуждать вздумала. Да, дисциплина в последнее время что-то совсем разболталась...

- Сам ты бык! - выпалила она и, оглянувшись, поспешно вышла из комнаты. Видно, опасалась получить в спину подушкой. И не без основания.

Покончив со звоном, мать сказала, что завтра вечером к нам приедет ее старший брат с женой чтобы вместе обдумать, как со мной поступить. И, я так понимаю, массированно проработать. Только наставительных речей мне не хватало!

К дядьке я особо теплых чувств не питаю. Человек он скучный и равнодушный. И поучать любит, брюзга. Это у них с мамой семейное. Неужели и я мог бы таким стать? Но, слава богу, не стану. Серафим не даст.

За эти три дня, с субботы по понедельник, двигаясь вслед за ним, я преодолел огромное расстояние. Мы приближались к цели, я чувствовал это. Тьма впереди стала рассеиваться, оттуда, сквозь дымку, шел слабый синий свет. Что излучает его, я не видел. Серафим заслонял источник света своим огромным, непроницаемо черным телом. Одновременно со светом появилось какое-то сопротивление - тревожные волны, пронизывающие и отталкивающие назад. Но Серафим без труда преодолевал их.

Тело беспокоило меня всё меньше. Нет, прежнего единства с ним я не обрел, просто оно отдалялось, уходило на периферию восприятия. Оно сдавалось.

Ведьминых призывов тоже не было слышно с тех самых пор, как я нанес ей визит. Похоже, она убедилась что я для нее - бросовый продукт, и отстала.

Если бы еще мать меня не теребила, совсем бы было здорово.

Во вторник я вдруг заметил одну вещь: чтобы видеть Серафима и лететь за ним, мне больше не требовалось закрывать глаза и добиваться полной расслабленности - теперь его силуэт проступал сквозь реальность, пожухшую и съежившуюся. Свет впереди стал ярче - он исходил из синего квадрата, словно вырезанного во мраке, далекого, но уже сейчас потрясающего своими размерами. Серафим не в силах был закрыть его. Квадрат рос. Очень-очень медленно, и так же медленно росло сопротивление. Поначалу я воспринимал его как незначительное, вполне терпимое неудобство, но постепенно мне приходилось тратить на полет всё больше сил. Я начал отставать и испугался, что Серафим бросит меня, и я затеряюсь во тьме. Но он не бросил. Каким-то образом до него дошло, что я выдыхаюсь и он стал тянуть меня, будто на привязи. Я вновь расслабился и успокоился.

Дожидаться приезда дяди я не стал. В пятом часу, пока родители были на работе, позвонил Вовчику Сергеенко.

- Тебя чего в универе не видно? - возмущенно спросил он. - Я вчера приперся, тетрадку тебе притащил, как дурак...

- Святые слова.

- Пошел ты!

- Болел я, короче.

- Вылечился?

- Ну. Слушай, скука смертная... Я к тебе зайду? - напросился я.

- Давай! - подхватил Вовчик, - У меня как раз игрушка новая: третьи хероезы! Достал наконец-то! Мне ее Серега Бабенко на болванку переписал.

Отлично! Без долгих поисков укрытие от злого дяди нашлось. Когда я переодевался из домашнего, в комнате появилась сестра и, ехидно улыбаясь, поинтересовалась:

- Куда это наш лежебока намылился?

- Злые вы, уйду я от вас. - ответил я цитатой. - Передавай привет дяде. Счастливо вам провести вечер.

Вовчик Сергеенко живет недалеко. Минут пять пешком добираться. Он такой же, как и я, конченый человек. Что называется, с пулей в голове. Игроман. Сутками просиживает за компьютером, окружающим миром интересуется постольку-покольку. Ест, спит и справляет нужду - по крайней необходимости, отчего смахивает на узника Освенцима, причем в неживом состоянии. Он даже в универе играть умудряется. Есть такая текстовая сетевая игрушка, MUD называется, на манер ролёвки сделана. Как сказал мне один парень, свяжешься с MUD`ом, об учебе можешь забыть - полное выпадение из реальности. У нас целая шара таких игрунов образовалась: шастают по ариям бандой и всех валят, этакие местные гопники. Называют они себя гордым именем “мудеры”, а мы их по старинке - мудаками. Они дико обижаются. Вовчик среди них чуть ли не главный заводила - играет за могущественного черного мага по кличке Whorable.

Иногда Вовчик по ночам зависает в компьютерных клубах. Это не смотря на то, что дома у него стоит далеко не хилый комп. Играет по сети с живыми противниками. Он говорит, это совсем другая стихия.

Аргументирует он свою помешанность на игрушках недостатком острых ощущений. Ему требуется адреналин! “Знаешь, как крышу сносит, когда ты один из всей команды остался, а на тебя трое с автоматами прут. А у тебя из оружия - только снайперский винтарь. И представь, кончаешь их каким-то чудом, а сам - ЖИВОЙ! Аж пьянит! Аж монитор перед глазами плывет!”

В горячую точку бы тебя, убивец.

Обычно, когда он заводит такие речи, я говорю ему “заткнись”, иначе он может тарахтеть о своих виртуальных подвигах часами. При его словарном запасе это выглядит как сплошной поток междометий и отчаянное размахивание руками. Интересного мало.

Он открыл дверь, и, пожимая друг другу руки, мы обменялись традиционными приветствиями:

- Привет, задница.

- Здорово, урод.

- Хреново выглядишь. - сказал он, бросая на меня критический взгляд.

- Так ведь после болезни... - ответил я, хотя на языке вертелось: “И ты не лучше”.

- А-а. Ладно, ты тут раздевайся, а я пойду хероезов на двоих поставлю.

Мы засели играть в третьих “героев магии и меча”. Вовчик поставил огромную карту, нас двоих и еще четверых компьютерных противников. Просидели таким образом до восьми. Пока я осваивался и барахтался, он быстро развился и принялся одного за другим выносить вражеских компов, захватывая земли, замки и ресурсы. Потом очередь дошла и до меня.

И слава богу. В теперешнем моем состоянии игра нисколько меня не радовала. Я будто занимался тяжелой, монотонной и никому не нужной работой. Хотя на экране монитора разворачивались события, прямо скажем, драматические, они меня не трогали. Я смотрел на поля сражений и видел четко очерченный силуэт Серафима на фоне синего свечения, источающего тревогу. Мне приходилось напрягаться, чтобы что-то планировать, да и вообще - выглядеть нормально и не цепенеть. Видно, не слишком у меня это получалось - Вовчик то и дело нетерпеливо взрыкивал:

- Чего копаешься, давай быстрей! Да вот, вот она, это хреновина. Сюда тыкай, тормоз!

Я что-то отвечал - по возможности агрессивно. На шутки не было сил. Зато Вовчик хохмил напропалую. Приходилось смеяться.

К моему несчастью, почти в самом начале игры вдруг проснулась притихшая было ведьма и с упорством заправского радиолюбителя-коротковолновика стала долбать меня призывами. Так что голова моя скоро просто-таки раскалывалась.

Когда я засобирался сматывать удочки, Вовчик предложил сыграть еще кампанию, но получил на это отказ - пыток с меня на сегодня было достаточно. Хорошего помаленьку.

- Да куда ты, ещё ж рано. - справедливо заметил он. Раньше, бывало, я засиживался у него заполночь, даром что он через три дома от меня живет. Но не теперь.

Я ехал в лифте, а в голове звенело от ведьминых посланий. Что делать дальше, я не знал. Куда податься? Лишний раз работать ногами не хотелось, но и домой идти было в лом. Дядя... Мама... Эти запарят похлеще ведьмы. И без магии обойдутся. Может заночевать прямо на лестничной клетке?

Выходя из подъезда, в тамбуре между дверями я заметил прислоненный к стене железный прут. И тут же в мозгу что-то щелкнуло. Образы ведьмы и прута наложились друг на друга и индуцировали идею. А не зайти ли нам к кролику, подумал я, спускаясь с крыльца с арматуриной в руке.

На улице подморозило. Грязь встала колом и хрустела под ногами. Ветер гонял по воздуху колючие кристаллики снега. Похоже, зиме надоело баловаться и она решила взяться за дело серьезно - решила наступить.

Было темно, но мне это не мешало. Свечение, исходящее из синего квадрата (невообразимо, пугающе огромного), странным образом позволяло видеть как днем.

Направляясь громить ведьму, я всё думал: на кой черт мне это? Честно найти ответ я не смог. Зато притянул за уши тошнотворно-благородное объяснение в духе супермена: Типа, чтобы знала. Чтоб ей больше неповадно было людские судьбы калечить, чернокнижнице проклятой! Ну и оправдался таким образом. Легко вершить зло, когда за спиной - ИДЕЯ!

А впереди - Серафим.

Когда этот мир - не твой.

Проходя мимо дома, соседствующего с ведьминым, я услышал приглушенную стенами протяжную пьяную песню. В доме праздновали. Не иначе, стариковский юбилей. Кто сейчас кроме стариков за столом глотки драть будет? Сейчас люди современные пошли - предпочитают под магнитофон плясать - даже вполне зрелые (и перезрелые) дяди и тети. Песня исполнялась хором и без всякого согласия. Их там будто резали - ранеными медведями ревели деды, гнусавили и квакали бабки. По-моему, их не волновала ни слаженность, ни чистота звука - главным для них была громкость. Натуральные панки! Что ж, это даже лучше, когда шумно. Если к хору присоединится еще один истошный вопль, он не вызовет подозрений. Вдруг мне подумалось, что моя чернокнижница тоже может присутствовать на этом шабаше. Но оказалось, что нет.

Ставни на ее окнах были закрыты, но в щелочки между створок пробивался желтоватый свет. Стучаться не стал - полез через забор. И приземлился в дружеские объятия Найды. Она тут же вцепилась мне в ногу и с глухим ворчанием принялась ее жевать. Ах, какой урон телу! Какая, должно быть, нестерпимая боль! Но мне-то по барабану. Без лишней паники я охаживал псину прутом, а когда она на секунду отстала, вогнал свое оружие прямо в разинутую пасть и тут же выдернул, готовясь уйти в оборону. Но от продолжения схватки собака отказалась. С отчаянным захлебывающимся визгом она стала харкать кровью и кататься по земле. Я повернулся и увидел свою старую знакомую, в неподвижности замершую на крыльце. Похоже, она впала в ступор от увиденного. Всё еще находясь под действием злого боевого дурмана, я двинулся на нее. Она мигом пришла в себя и, с криком “А-а-ай! Спасите!” заскочила в сени, так что брошенный мной прут ударился в дверь.

Ломиться в дом я не стал - наверняка заперлась. Если мне и удалось бы прорваться на веранду, то вторую дверь так просто не одолеть. Разве что через окно... Со стороны двора ставни не были закрыты - тетка наивно полагала, что верная Найда защитит ее от любых невзгод.

Окно, так окно... Нет, забираться в него я не стал - много чести. Памятуя о своем пионерском прошлом, как истинный тимуровец, я подсобил старушке, перекидав в него половину поленницы. Посыпались стекла и цветочные горшки. Крики ведьмы стали громче. Она, не прерываясь, точно сирена, вопила и звала на помощь. В сравнении с музыкальными изысками самодеятельного хора из соседнего дома, это вполне могло бы сойти за жалобную песню. “По Дону, по До-ону...” В смысле: “Подонок!”

Одно из поленьев сорвало штору, открыв моему взору небогатую обстановку комнатки. Ведьмы там не наблюдалось. Поди, отсиживалась в укромном местечке с кочергой наперевес. Ну и, естественно, орала.

Вдоволь наупражнявшись с дровами, я “уставший, но довольный” двинулся к выходу. Но к радости от хорошо проделанной работы примешивалось чувство незавершенности. “Ворожеи не оставляй в живых.” Ведьму спасло только то, что я не имел при себе спичек, иначе, ей богу, поступил бы с ней в соответствии с канонами Святой Инквизиции.

Найда лежала у ворот и совершала судорожные глотательные движения, сопровождаемые странными горловыми звуками. Свежевыпавший снег вокруг ее морды был смешан с кровавой пеной. Когда я проходил мимо, она оскалилась, рванулась, но не достала. Умирающий лебедь, блин. Куснуть ей напоследок приспичило.

М-да, убийства не получилось. Но бабка запугана и впредь хорошенько подумает, стоит ли продолжать свои бесчеловечные эксперименты. Миссия выполнена. Ну-с, куда теперь направим стопы?

Уже когда я отошел на порядочное расстояние, мне на ум пришла неожиданно простая мысль. А ведь я мог бы заночевать у ведьмы. Зря она, что ли, так настойчиво меня призывала? Эх, накуролесил сгоряча, а теперь поздно. Она теперь на меня в обиде и ментов наверняка уже вызвала. Досадно... С собакой тоже нехорошо получилось. А здорово Найда меня покусала! Мало того, что штаны порвала, так еще и ноге перепало. Я шел, хромая. И за левую кисть тяпнула, а я поначалу и не заметил. Отчуждение от тела имеет свои плюсы. Но и минусов хоть отбавляй, подумал я, морщась от немилосердного синего свечения. Одно радует - тело уже почти не мешает, оно уходит. И реальность уходит, совсем прозрачной становится. Реальность - это там, где Серафим, а этот мир - так себе, что-то невнятное, фантом. Меня больше не привлекают его пряники и не пугают его кнуты. Я почти свободен. Мне кажется, сейчас я способен на что угодно: убивать, калечить, разрушать. Если бы это не было для меня так трудно. Если бы я видел в этом какой-то смысл. Что до ведьмы - тут мотивация налицо. Но просто так...

Смешно. Говоришь: “свобода”, а на уме только черное. Будто подразумеваешь: “свобода от всего человеческого”. А как же мораль? Как же ДОБРО? Почему-то, когда я слышу это слово, всякий раз оно заставляет меня кривиться в презрительной усмешке. Залапали, замусолили его до невозможности. Почему я не говорю: “Теперь я СВОБОДЕН делать добро”? Противно. Сладенько, аж тошнит. А что мне мешало делать добро раньше? Вещь это не запрещенная и, вроде как поощряемая. “В самОй человеческой природе заложено стремление к добру.” Ну, не знаю. Спорная истина. И не истина вовсе. Стремление к добру... Да, но за добро сейчас принято платить - как-никак, эпоха рыночных отношений. Как же это так: отнимая у себя, отдавать другому и не ждать благодарности. “Делай добро и бросай его в воду.” Делай добро и подставляй морду, чтобы получить по ней сапогом. Тьфу! Совсем как-то по христиански получается. Добро - божественный оброк. Веришь в Меня? Боишься в ад загреметь? Тогда трудись в поте лица своего, зарабатывай на билет в Рай. Нет, разрушать куда веселей. И проще. И морального (аморального) удовлетворения от него побольше будет: “Аж пьянит! Аж монитор перед глазами плывет!”

Я могу причинить горе множеству людей, но кардинально повернуть к счастью жизнь хотя бы одного человека мне не по силам. Даже свою собственную. Вот оно какое - добро. Да, оно не запрещено, но не многие этим пользуются, в основном под себя гребут. Или мне так кажется? Я мерю мир по себе, и он мне кажется мелким вонючим болотом. Но ведь нет у меня другой мерки, не дали...

Просто мне плохо. Откуда в таком состоянии светлые мысли возьмутся? Эх, где же те баюкающие переливы тьмы? Всё пространство заполнило свечение. Синий квадрат превратился в бесконечную плоскость, в Стену, делящую мир надвое. Нам не избежать ее, в какую бы сторону мы не двигались. Но в том-то и дело, Серафим не пытается ее избежать. И меня за собой тащит.

Я шел по улице, заставляя себя вглядываться в окружающие предметы, прислушиваться к малейшим звукам. Я намеренно концентрировал внимание на внешнем мире, пытаясь отвлечься от внутреннего. Но от холодного свечения просто так не закроешься. От того, что в тебе самом, руками не заслонишься, не зажмуришься, уши не заткнешь. Один выход - терпеть, привыкать... Глядишь, еще и понравится.

На этом мои мысли прервались, потому что с одного из крыльев Серафима что-то сорвалось и полетело навстречу. Это была чешуйка - продолговатая и заостренная с одного конца, величиной с блюдце. Она ударила мне в лицо, вернее, я на нее налетел. Удар был страшным - я, оглушенный, свалился на тротуар. Меня будто притиснуло к земле. Первый телесный контакт с внутренним миром оказался не слишком приятным. А чего ждать дальше?

Но Серафим в случившемся виновен не был. Ему самому пришлось туго. От близости Стены что-то в нем надорвалось, он не выдержал и выпустил меня из-под своей опеки. И тут навалилось! По асфальту как паштет размазало! Я лежал, восстанавливая перехваченное дыхание. Кое-как приноровился, поднялся и побрел дальше.

Серафим напоминал подбитый истребитель. Чешуя с него сыпалась, как осенняя листва под порывом ветра. Часть ее попадала в меня, но болезненного эффекта не вызывала, скорее наоборот, становилось легче - с чешуей он передавал мне часть своей силы. Еще Серафим дымил. За ним тянулся густой черный след. Я находился внутри этого “хвоста”. Клубы черной пыли значительно ослабляли поток ледяного света и это тоже приносило облегчение.

Стопы привели меня к дому, к родной девятиэтажке. У подъезда стояла вишневая “девятка” - дядька приехал, как и обещал. Это обстоятельство отбило мне всякую охоту подниматься в квартиру. Я немного постоял у входа, раздумывая, как поступить. А потом вдруг вспомнил, что, будучи мальчишкой, любил лазить с друзьями по подвалам. Помнится, в соседнем доме был лаз, никогда основательно не закрывавшийся. Я двинулся к тому месту. Так и есть - вот он, забаррикадированный куском шифера и кучкой битого кирпича. Отвалил шиферину, спустился в подвал и аккуратно поставил ее на место. Нападавший за ночь снег скроет мои следы, и, если вздумают меня искать, не сразу догадаются заглянуть сюда. Разве что запах падали сориентирует их в верном направлении.

Всё здесь осталось таким же как в детстве. Бетонные стены были испещрены свастиками, нецензурными выражениями и рисунками, эти самые выражения иллюстрирующими. Букварь матершинника. М-да, вот он, последний приют для запаренного путника.

Я забрался в какой-то закуток, относительно теплый, и сухой и залег там.

И лежу до сих пор. Сколько - не знаю. Я утратил связь с реальностью. Тело больше не слушается меня, да и я его еле ощущаю...

Несколько секунд назад погиб Серафим - ударился в Стену и рассыпался облаком пыли. Ему не удалось. Стена не стала Окном...

Впечатление, будто падаешь на ледяную звезду. Она насквозь пронизывает холодом и светом, но тянет, тянет. Неотвратимо...

Уже не страшно. Я устал бояться. Я устал корчиться от боли. Я устал молить о пощаде. Я устал ненавидеть этот мир.

Теперь моя очередь.

28 марта 2001