Соколов Владимир Дмитриевич -- перевод : другие произведения.

И. Дизраэли. "Литературные курьезы"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

"Вечные спутники"

Дизраэли. "Литературные курьезы"

Почти ни один литературный труд не обходится без долгой предварительной работы. Это касается не только научных или философских трактатов, или романов, насыщенных реалиями и фактами, но даже и поэм и рассказов, и даже стихов, когда они в целом. И начинается эта работа со сбора материалов, каковым являются выписки из других книг, источников, либо записи бесед, подслушанных разговоров, любопытных фактов. Все это у писателя затем переплавляется в плоть и ткань их художественных произведений.

Чаще всего литературоведы называют такие записи сырым материалом. "А почему, собственно, сырым? -- размышляет Гете в манновской "Лотте в Веймаре". -- Мог быть чем-то и сам по себе, самоцелью. Он вовсе не был предназначен, чтобы кто-то явился и выжал небольшой флакончик розового масла из этой груды, после чего оставшийся хлам годится только на выброс. Откуда берется дерзость возомнить себя богом среди хаоса и неустройства, которым ты пользуешься по своему произволу?"

Такие записи важны и полезны не только для писателя, но и для читателя, иначе читанное не остается внутри тебя, а на манер эфирных масел с незакупоренным горлышком испаряется в окружающую атмосферу, увеличивая и так ее немалую загрязненность. У многих писателей эти записи оказываются порой ценнее того, что они слепили из них. Мировая литература знает многих писателей, прославившихся подобными записями. И хотя жанр этот достаточно простой, и требует не так уж много таланта, авторских толп на этих тропах не наблюдается. Да что там не наблюдается. Кажется, этот жанр остался целиком в прошлом, современные пытаются выкаблучит что-то свое оригинальное. И потому литература последних этак лет 50 (хотя не только потому) представляет собой жалкое зрелище. Могут спросить, какой толк в таком перетаскивании материала из одних книг в другие. Но подавляющее большинство книг это даже болтовня, а словесная дрисня, особенно в наше время, когда монографии плагиаторов размножаются в неимоверных количествах. На самом деле книг ли, статей, содержащих действительно факты, на самом деле очень мало, и они практически недоступны. Как житель крупного провинциального центра я могу это засвидетельствовать: приходишь в книжный магазин, библиотеку и с тоской смотреть на пустые набитые доверху книгами полки. Набитые доверху, потому что их много, пустые, потому что в этих книгах даже на первый взгляд опытного читателя ничего нет -- уже по самим названиям ясно.

Возникновение "Курьезов"

Одним из авторов, остановившихся на стадии записок является Дизраэли. Начал он их делать в незапамятные для биографов времена. К 18 годам их уже успела накопиться громадная куча. Он плюнул в свет парой поэм -- благо папаша был английским олигархом и мог позволить издавать на золоченой бумаге и с тисненным переплетом любые каракули сына, -- поэмы ничего кроме сдержанного смеха не вызвали. И автор сам на них плюнул, но выписки продолжал. Каждый день он, как на работу, ходил в Британский музей и отирался там целыми днями. А возвращаясь домой, останавливался у букинистов, и нагрузившись новыми книгами, продолжал делать выписки дома. И делал все новые и новые выписки. Это было даже его не страстью, а образом жизни. К 30 годам этих выписок накопилось столько, что если бы он жил в нормальной хрущевке, ими можно было бы как обоями оклеить всю квартиру и еще бы осталось.

И Дизраэли стало понятно, что что-то нужно делать. Он начал сортировать выписки, и подбирая их малыми порциями по сходным темам составлять короткие эссе, которые сначала показал своим литтусовочным друзьям, а когда те одобрили, стал печатать их в газетах и журналах. Благо печать тогда в Англии находилась на подъеме, и требовалось очень много свежего и занимательного материала. Очерки Дизраэли сразу же обрели громадную популярность. И если не талантом, то эрудицией, разнообразием и обильностью поставляемого материалы этот автор превосходил многих своих современников, подвизавшихся на том же поле: Литтлтона, Кэмбелла, даже С. Джонсона... А неустанностью с Дизраэли сравняться не мог никто. И даже ослепнув, он не оставил своих занятий. Отрядив сына в парламент, он нашел себе верного помощника в лице своей дочери, которая под диктовку готовила все новые и новые выпуски.

Композиционные особенности

Поскольку главные интересы его лежали в области литературы -- Моруа даже уверяет, что первоначально эти выписки предназначались для большого труда об истории английской литературы, -- то и большинство тем лежало в этой области. Вот названия некоторых из его эссе, вошедших в "Литературные курьезы": "Литературные гении, слабые в разговорах", "Жены писателей", "Страсть к коллекционированию книг", "Развлечения великих людей". Впрочем, в поле его внимания попадали не одни писатели, но и художники, реже музыканты, политики и почти никогда коммерсанты. О некоторых деятелей набралось столько фактов, что он потом издал развернутые биографии некоторых из них, например, короля Генриха II. Сама биография при этом напоминает по структуре те же сами выписки, только упорядоченные по рубрикам: "происхождение", "воспитание", "политическая деятельность", "семейная жизнь" и т. д.

Его книга -- настоящая кладезь имен и фактов. Энциклопедия в легкой и интересной форме. Сообщая, допустим, что кардинал Ришелье был великим государственным деятелем, создавшим систему централизованного управления во Франции, он украшает эту сухую справку целым рядом фактов, например, что в качестве развлечения кардинал любил соревноваться со слугами, кто подпрыгнет выше, оставив на стене отметку ногой, или что он любил читать, при этом на одном столике у него рядом находились стихи и деловые бумаги, и он попеременно заглядывал то туда, то туда.

Труд Дизраэли, скомпилированный из множества источников, сам стал источником для многих даже и историков, а еще более писателей. "Литературные курьезы" и другие книги этого автора были постоянным чтением В. Скотта, Дюма, А. Франса... заимствовавших оттуда не только факты, но и целые эпизоды.

Любили читать Дизраэли и многие писатели и философы: Гюго, Байрон, Гете. У Шопенгауэра, читавшего очень мало и медленно, но зато вдумчиво, "Литературные курьезы" были любимым чтением. И это не случайно. Подобное чтение снабжает читателя массой информации. Ты становишься эрудитом, так сказать, малой кровью, то есть не читая громадных фолиантов и не тратя на чтения своего драгоценного времени. Но кроме пользы такое чтение доставляет удовольствие. Читатель как бы пробегает мыслью по странам и эпохам, если и не вникая в увиденное, то прокручивая в несколько моментов всю мировую историю. Которая становится как бы наглядной, притягивая к сообщенным Дизраэли фактам множество сходных, вычитанных из других книг.

В. Соколов

Писательские жены

English Русский
How delightful is it when the mind of the female is so happily disposed, and so richly cultivated, as to participate in the literary avocations of her husband! It is then truly that the intercourse of the sexes becomes the most refined pleasure. What delight, for instance, must the great Bud?us have tasted, even in those works which must have been for others a most dreadful labour! Как здорово, когда женский ум так счастливо сконструирован и воспитан, чтобы женщина могла стать соучастницей в литературных инспирациях своего мужа. В этом случае сообщение между полами получает дополнительное приятное наполнение. Великий Бодэ писал, к примеру, что для него благодаря такой связи литературная работа, тягостная для других, ему становится приятной.
His wife left him nothing to desire. The frequent companion of his studies, she brought him the books he required to his desk; she collated passages, and transcribed quotations; the same genius, the same inclination, and the same ardour for literature, eminently appeared in those two fortunate persons. Far from withdrawing her husband from his studies, she was sedulous to animate him when he languished. Ever at his side, and ever assiduous; ever with some useful book in her hand, she acknowledged herself to be a most happy woman. Yet she did not neglect the education of eleven children. Его жена, это он так пишет, предугадывала малейшие его желания. Часто она дажа помогала ему в нелегком книжном труде, разыскивала для него книги в библиотеке (их собственной, которая по количеству фолиантов не уступала современной общественной библиотеке какого-нибудь районного центра) таскала книги (?? кто не верит, что женщину можно использовать как тягловую силу, отсылаю к оригиналу) на его рабочий пюпитр, вклеивала вставки и переписывал цитаты. При этом любовь к мужу и полное одобрение его занятий соединялись в ней с любовью к литературе. Не только не отвлекая его от книг, она своей усидчивостью наоборот подавала ему пример, когда тот утомлялся. Всегда рядом с ним, всегда внимательная, да еще и с книжкой в руке, она считала себя одной из счастливейших женщин на свете.
She and Bud?us shared in the mutual cares they owed their progeny. Bud?us was not insensible of his singular felicity. In one of his letters, he represents himself as married to two ladies; one of whom gave him boys and girls, the other was Philosophy, who produced books. He says that in his twelve first years, Philosophy had been less fruitful than marriage; he had produced less books than children; he had laboured more corporally than intellectually; but he hoped to make more books than men. "The soul (says he) will be productive in its turn; it will rise on the ruins of the body; a prolific virtue is not given at the same time to the bodily organs and the pen." И при этом она не пускала на самотек воспитание своих одиннадцати детей. А муж со своей стороны усердно помогал ей в этом. В одном из своих писем Бодэ писал, что он женат на двух женщинах. Одна из них она усердно одаривала его мальчиками и девочками. А другая -- это сама философия -- рожала книги. В первые годы брака, говаривал он, философия была менее плодотворна, ибо он произвела на свет больше детей, чем книг. В эти годы он работал более телом, чем духом, но с возрастом он надеется, книг будет издаваться больше, чем детей. "Душа должна со временем по мере телесного упадка, считал он, расцветать. Производительная сила не дается одновременно телу и уму".
The lady of Evelyn designed herself the frontispiece to his translation of Lucretius. She felt the same passion in her own breast which animated her husband's, who has written, with such various ingenuity. Леди Эвелин подставила на фронтиспис мужниного перевода Лукреция вместо Клодии себя. Она чувствовала в своей груди тот же дух, который воодушевлял ее мужа. По ее словам, разумеется.
Of Baron Haller it is recorded that he inspired his wife and family with a taste for his different pursuits. They were usually employed in assisting his literary occupations; they transcribed manuscripts, consulted authors, gathered plants, and designed and coloured under his eye. О бароне Галлере передают, что именно жена и семья вдохновляли его на многочисленные похождения в литературных зарослях. Они помогали ему в его занятиях: ну там делали выписки из разных источников, консультировали авторов, собирали растения и рисовали их и раскрашивали рисунки в его ботанических опусах под его неусыпным оком.
What a delightful family picture has the younger Pliny given posterity in his letters! Of Calphurnia, his wife, he says, "Her affection to me has given her a turn to books; and my compositions, which she takes a pleasure in reading, and even getting by heart, are continually in her hands. How full of tender solicitude is she when I am entering upon any cause! How kindly does she rejoice with me when it is over! Совершенно идиллическую картину рисует в своих письмам к потомкам Плиний младший. Даже единодушные ироничные комментарии современников не в состоянии ее испортить. О своей жене Кальпурнии, молодой, много моложе его, и красивой женщине он говорит: "Ее привязанность ко мне родилась из ее привязанности к книгам, в т. ч. написанным мною. Она с удовольствием их читает и многие знает наизусть. Они постоянно в ее руках. Сколько милой озабоченности я наблюдаю в ней, когда мне предстоит запутанное судебное разбирательство (книги тогда выпускались и писались в форме свитков; под книгами нужно понимать не только литературные произведения, но и деловые бумаги, скажем речи в суде). И как она радуется, когда я успешно из него выбрался.
While I am pleading, she places persons to inform her from time to time how I am heard, what applauses I receive, and what success attends the cause. When at any time I recite my works, she conceals herself behind some curtain, and with secret rapture enjoys my praises. She sings my verses to her lyre, with no other master but love, the best instructor, for her guide. Her passion will increase with our days, for it is not my youth nor my person, which time gradually impairs, but my reputation and my glory, of which, she is enamoured." Когда я выступаю в суде, она поручает рабам, чтобы те слушали дело и рассказывали потом его подробности. Когда я читаю в кружке свои работы друзьям, она прячется за занавеской и с восторгом наслаждается наиболее удачными местами. Она приспосабливает мои стихи к лире и поет их, имея единственным инструктором по музыкальной части свою любовь. Ее страсть идет по нарастающей по мере увеличения наших совместных дней. Ибо не моя юность, не моя персона, которые портятся со временем, но моя репутация и слава является источниками ее привязанности". Хорошая картина, пусть и воображаемая, слишком хорошая, чтобы не быть воображаемой.
On the subject of a literary wife, I must introduce to the acquaintance of the reader Margaret Duchess of Newcastle. She is known, at least by her name, as a voluminous writer; for she extended her literary productions to the number of twelve folio volumes. Чтобы несколько пригасить розовые тона, в которых до сих пор мы трактовали затронутую тему, я осмелюсь представить читателю Маргариту герцогиню Ньюкастл. Эта женщина была весьма плодовитым автором. Шутка ли сказать: ее продукция перешагнула за двенадцать томов в фолио.
Her labours have been ridiculed by some wits; but had her studies been regulated, she would have displayed no ordinary genius. The Connoisseur has quoted her poems, and her verses have been imitated by Milton. И хотя многие остроумцы нелициприятно прохаживаютя по ее сочениям, уделяй она больше прилежания своим штудиям, она могла бы быть незаурядной писательницей. Connoisseur (название популярного в Англии XVIII века журнала) часто цитирует ее стихи, а многим из них при ее жизни подражал никто иной, как сам Мильтон.
The duke, her husband, was also an author; his book on horsemanship still preserves his name. He has likewise written comedies, and his contemporaries have not been, penurious in their eulogiums. It is true he was a duke. Shadwell says of him, "That he was the greatest master of wit, the most exact observer of mankind, and the most accurate judge of humour that ever he knew." The life of the duke is written "by the hand of his incomparable duchess." It was published in his lifetime. Герцог, ее муж, тоже был весьма плодовитым автором: кому не известна его книга о верховой езде? Еще он сочинял комедии, весьма похваляемые современниками. Конечно, он был герцогом и этим многое сказано о качестве похвал и характере хвалителей. Но вот такой проницательный автор как Шэйдвелл пишет о нем: "герцог был нехилым остроумцем, точным наблюдателем человеческой природы и тонким ценителем тех хуморов (хумор примерно = наш характер), какие он знал". Герцогиня своей очаровательной ручкой написала его биографию, опубликованную еще при жизни мужа.
This curious piece of biography is a folio of 197 pages, and is entitled "The Life of the Thrice Noble, High, and Puissant Prince, William Cavendish." His titles then follow:-"Written by the Thrice Noble, Illustrious, and Excellent Princess, Margaret Duchess of Newcastle, his wife. London, 1667." This Life is dedicated to Charles the Second; and there is also prefixed a copious epistle to her husband the duke. In this epistle the character of our Literary Wife is described with all its peculiarities. "Жизнь герцога Ньюкастла" была посвящена Карлу II и открывалась предисловием жены в форме письма к мужу. Нам это письмо интересно потому, что в нем ярко проявляется характер герцогини.
"Certainly, my lord, you have had as many enemies and as many friends as ever any one particular person had; nor do I so much wonder at it, since I, a woman, cannot be exempt from the malice and aspersions of spiteful tongues, which they cast upon my poor writings, some denying me to be the true authoress of them; for your grace remembers well, that those books I put out first to the judgment of this censorious age were accounted not to be written by a woman, but that somebody else had writ and published them in my name; "Само собой, мой муж и повелитель, ты имел столь же многочисленных врагов, как и друзей. Чему я ни на грамм не удивляюсь, ибо даже я, слабая женщина, отнюдь не изъята из объятий клеветы и плевков, которые со всей сторон прилетают на мои бедные писания. Некоторые доходят до того, что сомневаются в моем авторстве. Особенно подсоседивая сюда хорошо известный тебе факт, что поначалу я выставляла их на поругание нашему критично настроенному веку, как будто бы они написаны не мною, а кем-то другим и лишь ходят под моим именем.
by which your lordship was moved to prefix an epistle before one of them in my vindication, wherein you assure the world, upon your honour, that what was written and printed in my name was my own; and I have also made known that your lordship was my only tutor, in declaring to me what you had found and observed by your own experience; Так что одно из этих несчастных сочинений было снабжено предисловием вашего лордства, где вы уверяли честным лордским словом свет, что все, что написано и напечатано, под моим именем на самом деле принадлежит мне и никому иному. И я также дала знать, что единственным моим наставником было ваше лордство, когда вы говорили мне, чему и как научил вас ваш собственный опыт.
for I being young when your lordship married me, could not have much knowledge of the world; but it pleased God to command his servant Nature to endue me with a poetical and philosophical genius, even from my birth; for I did write some books in that kind before I was twelve years of age, which for want of good method and order I would never divulge. Ведь когда вы оженились на мне, я еще была молода и невинна и не очень-то разбиралась в жизни, а в литературе и подавно. Но наш господь бог (и слава ему на том), скомандовал свое служанке Природе снабдить меня поэтическим и философским гением с самого моего рождения. И я начала писать книги еще с 12-летнего возраста, которые я из-за отсутствия стиля еще ни разу не обнародовала и т. д. и т. д."
But though the world would not believe that those conceptions and fancies which I writ were my own, but transcended my capacity, yet they found fault, that they were defective for want of learning, and on the other side, they said I had pluckt feathers out of the universities; which was a very preposterous judgment. Truly, my lord, I confess that for want of scholarship, I could not express myself so well as otherwise I might have done in those philosophical writings I published first; but after I was returned with your lordship into my native country, and led a retired country life, I applied myself to the reading of philosophical authors, on purpose to learn those names and words of art that are used in schools; which at first were so hard to me, that I could not understand them, but was fain to guess at the sense of them by the whole context, and so writ them down, as I found them in those authors; at which my readers did wonder, and thought it impossible that a woman could have so much learning and understanding in terms of art and scholastical expressions; so that I and my books are like the old apologue mentioned in ?sop, of a father and his son who rid on an ass." Here follows a long narrative of this fable, which she applies to herself in these words-"The old man seeing he could not please mankind in any manner, and having received so many blemishes and aspersions for the sake of his ass, was at last resolved to drown him when he came to the next bridge. But I am not so passionate to burn my writings for the various humours of mankind, and for their finding fault; since there is nothing in this world, be it the noblest and most commendable action whatsoever, that shall escape blameless. As for my being the true and only authoress of them, your lordship knows best; and my attending servants are witness that I have had none but my own thoughts, fancies, and speculations, to assist me; and as soon as I set them down I send them to those that are to transcribe them, and fit them for the press; whereof, since there have been several, and amongst them such as only could write a good hand, but neither understood orthography, nor had any learning, (I being then in banishment, with your lordship, and not able to maintain learned secretaries,) which hath been a great disadvantage to my poor works, and the cause that they have been printed so false and so full of errors; for besides that I want also skill in scholarship and true writing, I did many times not peruse the copies that were transcribed, lest they should disturb my following conceptions; by which neglect, as I said, many errors are slipt into my works, which, yet I hope, learned and impartial men will soon rectify, and look more upon the sense than carp at words. I have been a student even from childhood; and since I have been your lordship's wife I have lived for the most part a strict and retired life, as is best known to your lordship; and therefore my censurers cannot know much of me, since they have little or no acquaintance with me. 'Tis true I have been a traveller both before and after I was married to your lordship, and some times shown myself at your lordship's command in public places or assemblies, but yet I converse with few. Indeed, my lord, I matter not the censures of this age, but am rather proud of them; for it shows that my actions are more than ordinary, and according to the old proverb, it is better to be envied than pitied; for I know well that it is merely out of spite and malice, whereof this present age is so full that none can escape them, and they'll make no doubt to stain even your lordship's loyal, noble, and heroic actions, as well as they do mine; though yours have been of war and fighting, mine of contemplating and writing: yours were performed publicly in the field, mine privately in my closet; yours had many thousand eye-witnesses; mine none but my waiting-maids. But the great God, that hitherto bless'd both your grace and me, will, I question not, preserve both our fames to after-ages.
"Your grace's honest wife, "and humble servant, "M. Newcastle."
The last portion of this life, which consists of the observations and good things which she had gathered from the conversations of her husband, forms an excellent Ana; and shows that when Lord Orford, in his "Catalogue of Noble Authors," says, that "this stately poetic couple was a picture of foolish nobility," he writes, as he does too often, with extreme levity. Последняя часть биографии состоит из наблюдений и тех полезных навыков, которые герцогиня выудила из бесед со своим супругом. Эта часть мила и превосходна. И когда лорд Оксфорд в своем "Каталоге титулованных авторов" говорит, что эта "величественная поэтическая чета дает картину знатных дураков", он пишет несколько легкомысленно.
But we must now attend to the reverse of our medal. А теперь перейдем к другой стороне медали.
Many chagrins may corrode the nuptial state of literary men. Females who, prompted by vanity, but not by taste, unite themselves to scholars, must ever complain of neglect. The inexhaustible occupations of a library will only present to such a most dreary solitude. Such a lady declared of her learned husband, that she was more jealous of his books than his mistresses. It was probably while Glover was composing his "Leonidas," that his lady avenged herself for this Homeric inattention to her, and took her flight with a lover. Многие печали могут испортить брачную жизнь литературного человека. Хотя женщины, объединив свои судьбы с учеными людьми, и подталкиваемые к союзу скорее тщеславием, чем природной симпатией, тоже могут жаловаться на небрежение со стороны мужей. Неустанные шароханья их по библиотекам предают нежные половины в лапы одиночеству. Леди имеют все основания быть ревнивыми не к любовницами мужа, а скорее к его книгам. И скорее всего потому, что Гловер слишком увлекся своими "Леонидами", его жена отомстила за это гомерическое невнимание к себе бегством с любовником.
[родительный объективный] It was peculiar to the learned Dacier to be united to woman, his equal in erudition and his superior in taste. When she wrote in the album of a German traveller a verse from Sophocles as an apology for her unwillingness to place herself among his learned friends, that "Silence is the female's ornament," it was a trait of her modesty. The learned Pasquier was coupled to a female of a different character, since he tells us in one of his Epigrams that to manage the vociferations of his lady, he was compelled himself to become a vociferator. Многоумному Дасьеру "посчастливилось" иметь женой женщину, равную ему ученостью, но превосходившую вкусом. И когда она вписала в альбом немецкому путешественнику стишок из Софокла, как извинение за отсутствие ее среди ученых друзей мужа, что "молчание украшение женщины", это было проявлением скромности. А вот ученому Паскье Гименей определил в супруги женщину совсем иного характера. В одной из своих эпиграмм он говорит, что чтобы унять крики своей половины, он и сам должен быть крикуном.
"Unfortunate wretch that I am, I who am a lover of universal peace! But to have peace I am obliged ever to be at war." "Что за злосчастный и насмешливый жребий. Я человек, который проповедует всеобщий мир, чтобы иметь его подобие в семье, должен постоянно воевать".
Sir Thomas More was united to a woman of the harshest temper and the most sordid manners. To soften the moroseness of her disposition, "he persuaded her to play on the lute, viol, and other instruments, every day." Whether it was that she had no ear for music, she herself never became harmonious as the instrument she touched. Сэр Томас Мор был женат на женщине мрачного характера и самых отвратительных манер. Чтобы хоть как-то рассеять присущую неразлучную с ней хмурость, он рекомендовал ей каждый день играть на лютне, скрипке или еще чем-нибудь. Но поскольку та не имела слуха, это вносило в ее отношения с мужем не больше гармонии, чем ее общение с музыкальными инструментами.
All these ladies may be considered as rather too alert in thought, and too spirited in action; but a tame cuckoo bird who is always repeating the same note must be very fatiguing. Еще один тип, представляют любящие женщины, отличавшиеся завидной энергией, как в выдумывании замыслов, так и их преторении в жизнь. Их любовь к мужьм поглощала все их существо. Только об этом они думали, говорили. Только этим они и жили. Однако ручная кукушка, всегда повторяющая одну и ту же ноту, в домашнем обиходе существо довольно сомнительной ценности. amazingly alert - удивительно живой spirited reply - бойкий ответ
The lady of Samuel Clarke, the great compiler of books in 1680, whose name was anagrammatised to "suck all cream" (??), alluding to his indefatigable labours in sucking all the cream of every other author, without having any cream himself, is described by her husband as entertaining the most sublime conceptions of his illustrious compilations. This appears by her behaviour. He says, "that she never rose from table without making him a curtsey, nor drank to him without bowing, and that his word was a law to her." Супружница С. Кларка, великого компилятора, опубликовавшегося в 1680, и чье имя является анаграммой слова "пенкосниматель" (suck all cream), была описана им самим, как самая тонкая из его компиляций. "Она никогда не поднималась из-за стола не поблагодарив его, не поднимала тост за его здоровье без поклона, а его слово было ей законом".
I was much surprised in looking over a correspondence of the times, that in 1590 the Bishop of Lichfield and Coventry, writing to the Earl of Shrewsbury on the subject of his living separate from his countess, uses as one of his arguments for their union the following curious one, which surely shows the gross and cynical feeling which the fair sex excited even among the higher classes of society. The language of this good bishop is neither that of truth, we hope, nor certainly that of religion. Я был здорово ошарашен, просматривая в архивах старинную корреспонденцию, когда наткнулся на датированное 1590 г письмо епископа Личфилда и Ковентри к графу Шьюсбери по поводу его раздельного проживания с супругой. Один из аргументов преподобного в пользу восстановления союза был один весьма курьезным. Этот аргумент наглядно обнажает те грубые и циничные чувства, которые прекрасный пол возбуждал даже среди высших классов тогдашнего общества. Язык доброго пастора, смею надеяться, далек как от языка правды, так и религии:
"But some will saye in your Lordship's behalfe that the Countesse is a sharpe and bitter shrewe, and therefore licke enough to shorten your lief, if shee should kepe yow company, Indeede, my good Lord, I have heard some say so; but if shrewdnesse or sharpnesse may be a juste cause of separation between a man and wiefe, I thinck fewe men in Englande would keepe their wives longe; for it is a common jeste, yet trewe in some sense, that there is but one shrewe in all the worlde, and everee man hath her: and so everee man must be ridd of his wiefe that wolde be ridd of a shrewe." "Многие говорят в оправдание твоего лордства, что графиня острее всякой пилы. И поэтому живи она с тобой, твои дни будут сочтены много скорее, чем это угодно нашему господу богу. Но если бы сварливость могла быть оправдательной причиной для разрыва между женой и мужем, я думаю, весьма мало английских мужей могли бы выдержать длительное сожительство со своими половинами. Поэтому представь себе, что на свете есть всего лишь одна сварливица и она принадлежит каждому мужчине, так что избавляясь от сварливой женщины, ты избавляешься от своей собственной жены".
It is wonderful this good bishop did not use another argument as cogent, and which would in those times be allowed as something; the name of his lordship, Shrewsbury, would have afforded a consolatory pun! Странно, что добрый епископ не нашел другого более подходящего утешительного аргумента. Ему достаточно было указать на фамилию графа (Shrewsbury), чтобы тот понял, что его жена просто обязана быть сварливой (shrewe). Шутка вполне в духе того времени.
The entertaining Marville says that the generality of ladies married to literary men are so vain of the abilities and merit of their husbands, that they are frequently insufferable. Весельчак Марвилл говорит, что большинство леди, выходящих за литературных деятелей, настолько фикстулят способностями и заслугами своих мужей, что становятся непереносимыми.
The wife of Barclay, author of "The Argenis," considered herself as the wife of a demigod. This appeared glaringly after his death; for Cardinal Barberini having erected a monument to the memory of his tutor, next to the tomb of Barclay, Mrs. Barclay was so irritated at this that she demolished his monument, brought home his bust, and declared that the ashes of so great a genius as her husband should never be placed beside a pedagogue. Жена автора Барклая, но не де Толли, а автора "Аргениса", смотрела на себя как на жену полубога. Что и блестяще подтвердила после его смерти достойным деянием. Кардинал Барберини поставил на могиле своего учителя памятник. Эта могила находилась как раз рядом с могилой Барклая. Миссис Барклай была так этим раздражена, что не остановилась перед тем, чтобы разрушить памятник своему муже, и поместить бюст оттуда в своем доме. Свой поступок она объяснила тем, что прах такого великого гения, каким был ее муж, не может покоиться рядом с прахом какого-то учителишки.
Salmasius's wife was a termagant; Christina said she admired his patience more than his erudition. Mrs. Salmasius indeed considered herself as the queen of science, because her husband was acknowledged as sovereign among the critics. She boasted that she had for her husband the most learned of all the nobles, and the most noble of all the learned. Our good lady always joined the learned conferences which he held in his study. She spoke loud, and decided with a tone of majesty. Salmasius was mild in conversation, but the reverse in his writings, for our proud Xantippe considered him as acting beneath himself if he did not magisterially call every one names! Жена Салмазия была настоящей мегерой; королева Христина говорила даже, что она больше восхищалась терпением ученого, чем его эрудицией. Миссис Салмазий рассматривала себя как королеву науки, поскольку ее муж был признан королем критиков. Она говорила, что ее муж самый ученый среди аристократов, и самый аристократичный среди ученых. Эта леди всегда присутствовала на научных конференциях, в которых ее муж принимал участие. Она говорила громко и выносила суждения величественным поистине королевским тоном. Салмазий был великолепным собеседником, мягким и внимательным, но в своих писаниях являл прямо противоположную картину. Ибо гордая Ксантиппа считала, что тот роняет свое достоинство, если по-учительски не отчитывает других ученых.
The wife of Rohault, when her husband gave lectures on the philosophy of Descartes, used to seat herself on these days at the door, and refused admittance to every one shabbily dressed, or who did not discover a genteel air. So convinced was she that, to be worthy of hearing the lectures of her husband, it was proper to appear fashionable. In vain our good lecturer exhausted himself in telling her, that fortune does not always give fine clothes to philosophers. Жена французского ученого и математика Рохо, когда ее муж давал лекции по философии Декарта, обычно садилась у дверей аудитории и не пускала туда никого, кто, по ее мнению, не был одет прилично или от него нехорошо пахло. Она была убеждена, что для того, чтобы слушать лекции ее мужа, следовало одеваться прилично. Напрасно он сам пытался убедить ее, что фортуна не всегда дает философам хороших одежд.
The ladies of Albert Durer and Berghem were both shrews. The wife of Durer compelled that great genius to the hourly drudgery of his profession, merely to gratify her own sordid passion: in despair, Albert ran away from his Tisiphone; she wheedled him back, and not long afterwards this great artist fell a victim to her furious disposition. Berghem's wife would never allow that excellent artist to quit his occupations; and she contrived an odd expedient to detect his indolence. The artist worked in a room above her; ever and anon she roused him by thumping a long stick against the ceiling, while the obedient Berghem answered by stamping his foot, to satisfy Mrs. Berghem that he was not napping. Жены Альберта Дюрера и Берхема были подруги еще те. Жена Дюрера принуждала мужа к ежедневному тяжелому труду лишь для возможности обеспечить ей удовлетворение ее низменных страстей. В отчаянии Дюрер сбежал от этой Тисифоны. Она уговорила его вернуться. А вскоре после этого артист пал жертвой ее приступа ярости. Жена Берхема не позволяла мужу ни на миг отвлечься от его занятий. Она придумывала довольно курьезные способности, чтобы выявить его леность. Художник работал в комнате, расположенной выше ее собственной. Она прикрепляла к потолку длинную веревку и время от времени дергала ее. Берхем должен был топать в ответ, тем самым показывая, что он трудится, а не предается дреме.
?lian had an aversion to the married state. Sigonius, a learned and well-known scholar, would never marry, and alleged no inelegant reason; "Minerva and Venus could not live together." Элиан ненавидел супружеские узы. Sigonius, замечательный и широко известный ученый, никогда не женился, приводя интересную причину: "Минерва и Венера не могут жить вместе".
Matrimony has been considered by some writers as a condition not so well suited to the circumstances of philosophers and men of learning. There is a little tract which professes to investigate the subject. It has for title, De Matrimonio Literati, an c?libem esse, an ver? nubere conveniat, i.e., of the Marriage of a Man of Letters, with an inquiry whether it is most proper for him to continue a bachelor, or to marry? Многие авторы рассматривали супружество как совершенно неподходящее состояние для философов и людей ученого звания. Был даже составлен небольшой трактат, призванный исследовать данный предмет "О женатых литераторах или следует ли быть холостым или нужно вступать в брак".
The author alleges the great merit of some women; particularly that of Gonzaga the consort of Montefeltro, Duke of Urbino; a lady of such distinguished accomplishments, that Peter Bembus said, none but a stupid man would not prefer one of her conversations to all the formal meetings and disputations of the philosophers. Автор превозносит достоинства многих женщин. В частности, Гонзагши, жены урбинского герцога Montefeltro, женщины столь редких достоинств, что П. Бембо говорил, что только глупый человек предпочел бы беседе с ней пустые писательские сходки и философские диспуты.
The ladies perhaps will be surprised to find that it is a question among the learned, Whether they ought to marry? and will think it an unaccountable property of learning that it should lay the professors of it under an obligation to disregard the sex. But it is very questionable whether, in return for this want of complaisance in them, the generality of ladies would not prefer the beau, and the man of fashion. However, let there be Gonzagas, they will find converts enough to their charms. Женщины, возможно, будет удивлены самой постановкой вопроса "стоит ли жениться" и подумают, что это какой-то обязательный бзык ученых людей провозглашать свою непричастность к проблемам взаимоотношения полов. Однако весьма сомнительно, чтобы найдя в людях науки некоторый недостаток любезностей, большинство леди не предпочтет им кавалеров и мужчин светских воспитанных. Однако пусть будут и такие как миссис Гонзага, они найдут достаточно достойный объектов для конвертации своего шарма.
The sentiments of Sir Thomas Browne on the consequences of marriage are very curious, in the second part of his Religio Medici, sect, 9. When he wrote that work, he said, "I was never yet once, and commend their resolutions, who never marry twice."(??) He calls woman "the rib and crooked piece of man." He adds, "I could be content that we might procreate like trees, without conjunction, or that there were any way to procreate the world without this trivial and vulgar way." He means the union of sexes, which he declares, "is the foolishest act a wise man commits in all his life; nor is there anything that will more deject his cooled imagination, when he shall consider what an odd and unworthy piece of folly he hath committed". Чувства сэра Т. Брауна о следствиях брака, высказанные им во второй части "Религии Медичи" весьма курьезны. Когда он писал эту работу, он говорил: "Я не был женат ни разу, и тем одобряю решительность тех, кто удержался от двукратной женитьбы". Женщину он называл "ребром и костылем мужчины". И добавлял: "Как хорошо было бы размножаться подобно деревьям, без этого соединения, или существовала какая-нибудь возможность сотворить этот мир без этого обычного и вульгарного пути". Он имел в виду соитие полов, которую он обозначил, как "глупейшее дело, которое умный человек совершает в своей жизни. Нет ничего более такого, чего бы более отторгало он по холодному размышлению, когда он вспоминает, атаке какой странной и недостойной глупости он был подвержен".
He afterwards declares he is not averse to that sweet sex, but naturally amorous of all that is beautiful: "I could look a whole day with delight upon a handsome picture, though it be but of a horse." He afterwards disserts very profoundly on the music there is in beauty, "and the silent note which Cupid strikes is far sweeter than the sound of an instrument." Such were his sentiments when youthful, and residing at Leyden; Dutch philosophy had at first chilled his passion; it is probable that passion afterwards inflamed his philosophy-for he married, and had sons and daughters! Позднее он, правда, дал задний ход и говорил, что он прекрасный пол ему вовсе не отвратен, и он, естественно, любит все прекрасное: "Я могу целый день проторчать перед прекрасной картиной, хотя бы это была только лошадь". Позднее он очень интересно рассуждал о музыке, которая есть в прекрасном: "а молчащая нота, когда по ней ударяет Купидон много сладкозвучнее, чем ее издает любой музыкальный инструмент". Таковы был его чувства в юности, и когда он учился в Лейдене, голландская философия первой подсушила его страсти. А потому, возможно, все же страсть подожгла его философию -- ибо он женился и имел сыновей и дочерей!
[seems] Dr. Cocchi, a modern Italian writer, but apparently a cynic as old as Diogenes, has taken the pains of composing a treatise on the present subject enough to terrify the boldest Bachelor of Arts! He has conjured up every chimera against the marriage of a literary man. He seems, however, to have drawn his disgusting portrait from his own country; and the chaste beauty of Britain only looks the more lovely beside this Florentine wife. Доктор Cocchi, современный нашему XVIII веку писатель, но циничный не менее старика Диогена, не испугался составить трактат по предмету данной статьи, которая ужаснула бы любого бакалавра искусств. Он вывалил на страницы все химеры по поводу браков литературный людей. Он, кажется, нарисовал отвратительный портрет с образцов, найденным им у себя на родине. Британская стыдливая красавица выглядит крайне привлекательно в сопоставлении с флорентийской. This music conjures up a picture of flowing water. - Слушая эту музыку, воображаешь струящиеся потоки воды
I shall not retain the cynicism which has coloured such revolting features. When at length the doctor finds a woman as all women ought to be, he opens a new string of misfortunes which must attend her husband. He dreads one of the probable consequences of matrimony-progeny, in which we must maintain the children we beget! He thinks the father gains nothing in his old age from the tender offices administered by his own children: he asserts these are much better performed by menials and strangers! The more children he has, the less he can afford to have servants! The maintenance of his children will greatly diminish his property! Я не решаюсь на воспроизведение цинизма, возмутительными образцами которого он испоганил страницы своего труда. А когда наконец доктор находит такую женщину, какими должна быть любая женщина, он разворачивает новый список несчастий, которые поджидают ее мужа. Он пугает одним из возможных последствий брака -- потомством. Он настаивает, что отец не получает ничего в старости от забот своих нежных чад: он утверждает, что слуги и даже посторонние более горазды по этой части. Чем больше у человека детей, тем меньше он может слуг! Содержание детей весьма плачевно сказывается на его достатке. Poverty begets hunger, and hunger begets crime. - Бедность влечёт за собой голод, а голод толкает на преступление menial = зд: слуга
Another alarming object in marriage is that, by affinity, you become connected with the relations of the wife. The envious and ill-bred insinuations of the mother, the family quarrels, their poverty or their pride, all disturb the unhappy sage who falls into the trap of connubial felicity! But if a sage has resolved to marry, he impresses on him the prudential principle of increasing his fortune by it, and to remember his "additional expenses!" Dr. Cocchi seems to have thought that a human being is only to live for himself; he had neither heart to feel, a head to conceive, nor a pen that could have written one harmonious period, or one beautiful image! Другой опасный момент в браке -- это родственники, с которыми тебе вольно-невольно придется иметь дело из-за жены. Завистливые, постоянно накручиваемые оскорбления тещи, семейные скандалы, бедность родственников или их высокомерие, все выбивает из колеи умного человека, если он попался в западню брака. Но если мудрец все же решится жениться, ему следует подумать о разумности увеличения богатства через это, помня о "добавочных расходах". Доктору Коши кажется, будто человек живет только для себя, у него нет сердца, которое должно чувствовать, головы для соображения, ни рук, которыми бы он мог записать хоть одну приятную мысль или создать хоть один красивый образ. He's always trying to impress on me this thought. - Он всегда старается внушить мне эту мысль
Bayle, in his article Raphelengius, note B, gives a singular specimen of logical subtlety, in "a reflection on the consequence of marriage." This learned man was imagined to have died of grief, for having lost his wife, and passed three years in protracted despair. What therefore must we think of an unhappy marriage, since a happy one is exposed to such evils? He then shows that an unhappy marriage is attended by beneficial consequences to the survivor. In this dilemma, in the one case, the husband lives afraid his wife will die, in the other that she will not! If you love her, you will always be afraid of losing her; if you do not love her, you will always be afraid of not losing her. Our satirical celibataire is gored by the horns of the dilemma he has conjured up. Бойль в своей статье "Raphelengius" дает прекрасный образец логической тонкости в размышлениях о последствиях брака. Этот ученый муж вообразил себе, как он умирал от горя, потерявши жену, и провел три года в невыразимом отчаянии. Что поэтому мы должны думать о несчастном браке, когда счастливый приносит столько горя? Бойль улыбается, что в подобном случае несчастливый брак был бы благодетельным для пережившего супруга. Итак, перед нами дилемма. В одном случае муж боится, что жена умрет, в другом -- боится, что она не умрет. Если вы ее любите, вы всегда будете бояться потерять ее. Наш воображаемый холостяк как будто вшивает себе в одежду гребень, об острый конец, ни один, так другой, он постоянно напарывается.
James Petiver, a famous botanist, then a bachelor, the friend of Sir Hans Sloane, in an album signs his name with this designation:- Дж. Петивье, знаменитый ботаник, тогда холостяк, подписался в альбоме друга под одной из своих заметок:
"From the Goat tavern in the Strand, London, Nov. 27. In the 34th year of my freedom, A.D. 1697." "Таверна Goat, Стрэнд, Лондон, 27 ноября 1697, 34-й год моей свободы."

О маленьких книгах

English Русский
Myles Davies has given an opinion of the advantages of Little Books, with some humour. Дэвис так пишет с юмором о преимуществах маленьких книг.
"The smallness of the size of a book was always its own commendation; as, on the contrary, the largeness of a book is its own disadvantage, as well as the terror of learning. In short, a big book is a scare-crow to the head and pocket of the author, student, buyer, and seller, as well as a harbour of ignorance; hence the inaccessible masteries of the inexpugnable ignorance and superstition of the ancient heathens, degenerate Jews, and of the popish scholasters and canonists, entrenched under the frightful bulk of huge, vast, and innumerable volumes; such as the great folio that the Jewish rabbins fancied in a dream was given by the angel Raziel to his pupil Adam, containing all the celestial sciences. Малость размеров всегда была лучшей рекомендацией для книг. Наоборот их величественный размер больше говорил не в их пользу, напоминая об ужасах ученических лет. Большая книга -- это вроде нелепой шляпы на голове, сума для автора, студента, покупателя и продавца вместо удобного кошелька. Это пристань невежества. Такая книга представляет собой непреодолимые для критиков бастионы, возводимые игнорантами из предрассудков древних, измышлений иудеев или папистских схоластов и каноников. Их авторы надежно окопались под защитой громадных и бесчисленных томов, подобные гиганским листам, которые якобы в свое время ангел Разиэль дал своему ученику Адаму и где рисуются сцены райской жизни. pocket -- зд: "мешок"
And the volumes writ by Zoroaster, entitled The Similitude, which is said to have taken up no more space than 1260 hides of cattle: as also the 25,000, or, as some say, 36,000 volumes, besides 525 lesser MSS. of his. The grossness and multitude of Aristotle and Varro's books were both a prejudice to the authors, and an hindrance to learning, and an occasion of the greatest part of them being lost. The largeness of Plutarch's treatises is a great cause of his being neglected, while Longinus and Epictetus, in their pamphlet Remains, are every one's companions. Или томы, написанные Зороастром, имеющие заголовок "Подобия". Положенные один к одному на землю, они занимают площадь, где могли бы разместиться 1260 голов скота. Всего их 25 000 или даже, как говорят некоторые, 36 000 плюс 525 томов дополнений и комментариев. Величина и громадное количество написанного Аристотелем и Варроном ввергала в отчаяние их учеников, и, возможно, по этой причине большая часть сочинений этих классиков была безвозвратно утеряна. Множество философских трактатов Плутарха утянули их из поля внимания читателей, когда миниатюрные Лонгин и Эпиктет остаются нашими верными спутниками.
Origen's 6000 volumes (as Epiphanius will have it) were not only the occasion of his venting more numerous errors, but also for the most part of their perdition.-Were it not for Euclid's Elements, Hippocrates' Aphorisms, Justinian's Institutes, and Littleton's Tenures, in small pamphlet volumes, young mathematicians, fresh-water physicians, civilian novices, and les apprentices en la ley d'Angleterre, would be at a loss and stand (??), and total disencouragement. 6000 томов Оригена (как об этом сообщает Эпифаний) были полны ошибок и именно поэтому их мало кто читал и они также были утеряны. Не издавайся "Элементы" Эвклида, "Афоризмы" Гиппократа, "Институции" Юстиниана, "Tenures" Литтлтона в маленких томиках наподобие памфлетов, молодые математики, законодатели и англисты умирали бы от отчаяния или плюнули на всякую науку.
One of the greatest advantages the Dispensary has over King Arthur is its pamphlet size. So Boileau's Lutrin, and his other pamphlet poems, in respect of Perrault's and Chapelain's St. Paulin and la Pucelle. These seem to pay a deference to the reader's quick and great understanding; those to mistrust his capacity, and to confine his time as well as his intellect." Одним из преимуществ Dispensary над "Королем Артуром" является его памфлетный размер. Так же как и "Лютрена" Буало над "Св. Полиной" и "Девственницей" Перро и Шаплена. Первые вызывают доверие у читателя, тогда как последние своим объемом отврат".
Notwithstanding so much may be alleged in favour of books of a small size, yet the scholars of a former age regarded them with contempt. Scaliger, says Baillet, cavils with Drusius for the smallness of his books; and one of the great printers of the time (Moret, the successor of Plantin) complaining to the learned Puteanus, who was considered as the rival of Lipsius, that his books were too small for sale, and that purchasers turned away, frightened at their diminutive size; Puteanus referred him to Plutarch, whose works consist of small treatises; but the printer took fire at the comparison, and turned him out of his shop, for his vanity at pretending that he wrote in any manner like Plutarch! a specimen this of the politeness and reverence of the early printers for their learned authors; Jurieu reproaches Calomiès that he is a great author of little books! Несмотря на это можно трактовать предмет и в другую сторону: по крайней мере, многие ученые знаменитости прошлого относились к маленьким книгам с презрением. Так, Скалигер, по словам Байе, высмеивал Друзьюса именно за то, что его книги малы по размерам. Один из замечательных наших печатников (Moret, наследник Plantin), который долгое время конкурировал с самим Липсиусом, жаловался, что его книги слишком малы для продажи. Покупатели де даже не смортят на них. Puteanus указал ему в свою очередь на Плутарха, большие книги которого на самом деле собраны из маленьких трактатов. Печатник разозлился, что тот посмел себя сравнить хоть в каком-то отношении с Плутархом и в гневе тотчас выставил его за дверь: так старые печатники ценили своих авторов в сравнении с древними. Jurieu упрекает Calomiès: ты большой автор маленьких книг!
At least, if a man is the author only of little books, he will escape the sarcastic observation of Cicero on a voluminous writer-that "his body might be burned with his writings," of which we have had several, eminent for the worthlessness and magnitude of their labours. По крайней мере, если человек автор только маленьких книг, до него не коснется саркастическое замечание Цицерона по отношению к писучему автору: "Твоих писаний вполне бы хватило, чтобы тебя сжечь на них". Мы имеем массу таких примеров, когда большие по объему и вложенному в них труду книги не имеют абсолютно никакой цены.
It was the literary humour of a certain Mæcenas, who cheered the lustre of his patronage with the steams(??) of a good dinner, to place his guests according to the size and thickness of the books they had printed. At the head of the table sat those who had published in folio, foliissimo; next the authors in quarto; then those in octavo. At that table Blackmore would have had the precedence of Gray. Addison, who found this anecdote in one of the Anas (??), has seized this idea, and applied it with his felicity of humour in No. 529 of the Spectator. Была такая фишка у некоего Мецената, который фикстулил тем, что устраивал своим покровительствуюм отличный обед. Этот придурок размещал гостей по ранжиру в зависимости от объема и толщины издаваемых ими книг. На самом почетном месте сидел тот, кто издавал книги in folio, foliissimo, далее те, кто in quarto; потом те, кто in octavo. За этим столом Блэкмор (1654-1729) был более почетной фигурой, чем Грей. Аддисон, который нашел этот анекдот в анналах истории, ухватился в живостью, достойной более молодого человека за идею, и отразил ее в одном из номером своего "Зрителя".
Montaigne's Works have been called by a Cardinal, "The Breviary of Idlers." It is therefore the book for many men. Francis Osborne has a ludicrous image in favour of such opuscula. "Huge volumes, like the ox roasted whole at Bartholomew fair, may proclaim plenty of labour, but afford less of what is delicate, savoury, and well-concocted, than SMALLER PIECES." Монтеневы "Опыты" были названы Ришелье "Катехизиом для бездельников". Значит это все про нас. Ф. Осборн представил нам забавный образ в пользу таких сочинений. "Объемные тома подобно быку, которого зажаривают на потребу публики целиком на Варфаломеевой ярмарке, может, конечно, требовать больших усилий, но навряд ли такие работы отличают тонкость вкуса, продуманостть, столь характерные для работ меньшего объема".
In the list of titles of minor works, which Aulus Gellius has preserved, the lightness and beauty of such compositions are charmingly expressed. Among these we find-a Basket of Flowers; an Embroidered Mantle; and a Variegated Meadow. Блин, да вот вам Авл Геллий, в работах которого легкость и красота стиля в хорошо продуманных композициях выпирают с невозможностью их не обнаружить. Такие же качества характерны для таких всем нам хорошо известных вещей, как "Корзины цветов", "Вышитого плаща"и "Пестрого луга".

Неадекватности гениев

English Русский
Singular inequalities are observable in the labours of genius; and particularly in those which admit great enthusiasm, as in poetry, in painting, and in music. Faultless mediocrity industry can preserve in one continued degree; but excellence, the daring and the happy, can only be attained, by human faculties, by starts. В деятельности гениев замечаются удивительные неадекватности, а особенно в тех областях, которые соприкаются с энтуазистической стороной человеческой натуры, такие как поэзия, живопись, музыка. Безупречная посредственность процветает там, где нужны последовательность и регулярность. Но выдающееся может быть достигнуто только мобилизацией всех человеческих способностей, чаще всего рывками.
Our poets who possess the greatest genius, with perhaps the least industry, have at the same time the most splendid and the worst passages of poetry. Shakspeare and Dryden are at once the greatest and the least of our poets. With some, their great fault consists in having none. Поэты великого гения, но малого прилежания, часто выдают как великолепнейшие, так и ужаснейшие поэтические пассажи. Шекспир и Драйден одновременно величайшие и нижайшие из наших поэтов. Беда многих, что они ни то, ни другое.
Carraccio sarcastically said of Tintoret-Ho veduto il Tintoretto hora eguale a Titiano, hora minore del Tintoretto-"I have seen Tintoret now equal to Titian, and now less than Tintoret." Караччо саркастически говорил о Тинторетто: "Я понимал, что Тинторетто не эквивалентен Тициану, а теперь догнал, что он не равен даже Тинторетто".
Trublet justly observes-The more there are beauties and great beauties in a work, I am the less surprised to find faults and great faults. When you say of a work that it has many faults, that decides nothing: and I do not know by this, whether it is execrable or excellent. You tell me of another, that it is without any faults: if your account be just, it is certain the work cannot be excellent. Трубле справедливо замечает: "Чем больше удачных и шедевральных мест в работе, тем менее я удивляюсь ляпам и провалам. Когда вы говорите, что в работе много недостатков, вы не говорите ничего; я из этого не могу понять великолепна ли она или отвратильна. Теперь вы мне говорите о другой, в которой нет никаких недостатков: если вы правы, значит такая работа не может быть шедевром".
It was observed of one pleader, that he knew more than he said; and of another, that he said more than he knew. Об одном ябеде говорят, что он знает больше, чем говорит, в то время как о другом, что он больше говорит, чем знает.
Lucian happily describes the works of those who abound with the most luxuriant language, void of ideas. He calls their unmeaning verbosity "anemone-words;" for anemonies are flowers, which, however brilliant, only please the eye, leaving no fragrance. Pratt, who was a writer of flowing but nugatory verses, was compared to the daisy; a flower indeed common enough, and without odour. Лукиан удачно описывает работы тех, кто чрезмерничает наиболее элегантными словами, но лишен идей. Он называет их лишенное значения словоизлияние "словами-анемонами"; ибо анемоны это цветы хоть и красивые, но лишенные запаха. Пратта, поэта плавных, но бесдумных стихов, он назвал маргариткой, ибо этот достаточно распространенный цветок совсем лишен аромата.

Библиотеки

English Русский
The passion for forming vast collections of books has necessarily existed in all periods of human curiosity; but long it required regal munificence to found a national library. It is only since the art of multiplying the productions of the mind has been discovered, that men of letters themselves have been enabled to rival this imperial and patriotic honour. The taste for books, so rare before the fifteenth century, has gradually become general only within these four hundred years: in that small space of time the public mind of Europe has been created. Страсть к формированию обширных коллекций книг необходимо существовала во все периоды человеческой любознательности, но в течение многих эпох требовалась королевская мощь, чтобы создавать национальные библиотеки. И только когда печатный станок заработал на полные обороты, тиражируя продукцию человеческого ума, любители литературы открыли, что и они могут вступить на этот патриотический путь. Вкус к книгам, столь редкий до пятнадцатого столетия, вдруг начал заделываться всеобщим в течение последних 5 столетий: в течение этого краткого промежутка времени и возник публичный ум Европы.
Of Libraries, the following anecdotes seem most interesting, as they mark either the affection, or the veneration, which civilised men have ever felt for these perennial repositories of their minds. The first national library founded in Egypt seemed to have been placed under the protection of the divinities, for their statues magnificently adorned this temple, dedicated at once to religion and to literature. It was still further embellished by a well-known inscription, for ever grateful to the votary of literature; on the front was engraven,-"The nourishment of the soul;" or, according to Diodorus, "The medicine of the mind." О библиотеках мне кажутся интересны следующие анекдоты. которые маркируют любовь или даже поклонение, которое цивилизованные люди всегда испытывали к этим неиссякаемым хранилищам совокупных мозгов человечества. Первая национальная библиотека, основанная в Египте, кажется, была вручена покровительству богов, ибо их статуи украшали храм, посвященный одновременно религии и литературе. Она была позднее украшена хорошо известной надписью, навсегда вгравированной в умы литпоклонников; над входом было высечено: "Питание для души" или по Диодору "лекарство для ума".
The Egyptian Ptolemies founded the vast library of Alexandria, which was afterwards the emulative labour of rival monarchs; the founder infused a soul into the vast body he was creating, by his choice of the librarian, Demetrius Phalereus, whose skilful industry amassed from all nations their choicest productions. Without such a librarian, a national library would be little more than a literary chaos; his well exercised memory and critical judgment are its best catalogue. One of the Ptolemies refused supplying the famished Athenians with wheat, until they presented him with the original manuscripts of ?schylus, Sophocles, and Euripides; and in returning copies of these autographs, he allowed them to retain the fifteen talents which he had pledged with them as a princely security. Египетские Птолемеи основали общирнейшую библиотеку в Александрии, которая впоследствии подстрекала монархов к желанию их переплюнуть. Основатель сумел влить в свое детище жизнь тем, что он поставил правильного человека на правильное место: библиотекарем стал Д. Фалернский, чье усердие, подпитанное мастерством, скопило в этом хранилище отборнейшую продукцию всех народов. Без такого библиотекаря национальная библиотека неминуемо скатывается в состояние литературного хаоса. Тренированная память и критическое суждение подобного библиотекаря -- они лучше всякого каталога. Один из Птолемеев отказался помочь голодающим Афинам, пока они не подарят ему оригинальных рукописей Эсхила, Софокла и Еврипида. Возвратив им позднее копии автографов, он позволил им оставить у себя 15 талантов, которые он им дал как залог.
When tyrants, or usurpers, have possessed sense as well as courage, they have proved the most ardent patrons of literature; they know it is their interest to turn aside the public mind from political speculations, and to afford their subjects the inexhaustible occupations of curiosity, and the consoling pleasures of the imagination. Thus Pisistratus is said to have been among the earliest of the Greeks, who projected an immense collection of the works of the learned, and is supposed to have been the collector of the scattered works, which passed under the name of Homer. Когда у тиранов и узурпаторов была хоть кроха мыслей в головах и минимум мужества, они оказывали себя литературными патронам. Они знали, что это в их интересах отвернуть публичное мнение от политических тем и предоставить своим согражданам неисчерпаемые возможности заниматься всякой курьезной хренью, утешать себя миражами воображения. Так, Писистрат, говорят, был одним из первых среди ранних греков, кто вознамерился создать большую коллекцию научных работ и был ревностным собирателем ходивших по всей Греции под титлом Гомера писулек.
[must have] The Romans, after six centuries of gradual dominion, must have possessed the vast and diversified collections of the writings of the nations they conquered: among the most valued spoils of their victories, we know that manuscripts were considered as more precious than vases of gold. Paulus Emilius, after the defeat of Perseus, king of Macedon, brought to Rome a great number which he had amassed in Greece, and which he now distributed among his sons, or presented to the Roman people. Римляне после шести веков постоянного доминирования, обладали громадными собраниями письменных трудов завоеванными ими стран. Среди трофеев их триумфаторов, как мы знаем, манускрипты шли по более дорогой цене, чем золотые вазы. Павел Эмилий после победы над македонским царем Персеем, стащил в Рим их громадное количество со всей Греции, и либо распределил их между своими сыновьями, либо презентовал самым крутым ноблеменам.
Sylla followed his example. After the siege of Athens, he discovered an entire library in the temple of Apollo, which having carried to Rome, he appears to have been the founder of the first Roman public library. After the taking of Carthage, the Roman senate rewarded the family of Regulus with the books found in that city. A library was a national gift, and the most honourable they could bestow. From the intercourse of the Romans with the Greeks, the passion for forming libraries rapidly increased, and individuals began to pride themselves on their private collections. Сулла унаследовал этому примеру. Завершив осаду Афин, успешно для себя, неуспешно для афинян, он открыл целую библиотеку в храме Апполона, которую он перевез в Рим. Таким образом он оказался основателем первой римской публичной библиотеки. После взятия Карфагена римский сенат вознаградил фамилию Регулов книгами, найденными в этом городе. Библиотека был национальной наградой и самой почетной, какую только можно было даровать. Пообщавшись с греками, римляне стремительно заболели страстью к формированию библиотек, и отдельные особи стали похваляться своими частными коллекциями.
Of many illustrious Romans, their magnificent taste in their libraries has been recorded. Asinius Pollio, Crassus, C?sar, and Cicero, have, among others, been celebrated for their literary splendor. Lucullus, whose incredible opulence exhausted itself on more than imperial luxuries, more honourably distinguished himself by his vast collections of books, and the happy use he made of them by the liberal access he allowed the learned. "It was a library," says Plutarch, "whose walks, galleries, and cabinets, were open to all visitors; and the ingenious Greeks, when at leisure, resorted to this abode of the Muses to hold literary conversations, in which Lucullus himself loved to join." По библиотекам многих знаменитых римлян можно судить об их преизрядном вкусе касательно библиотек. Осел Поллион, Красс, Цезарь и Цицерон среди прочего прославились своим литературным великолепием. Лукулл, чьи невероятные богатства истощались на роскошества, которые и императорам были не по карману, более всего гордился своей обширной коллекцией книг. Он сделал из нее достойное употребление, дав туда свободный доступ ученым всего тогдашнего Рима. "Во, библиотека", -- задыхался от восторга Плутарх, -- "переходы, галереи, кабинеты, открытые для посетителей, и хитромудрые греки на досуге убегали под покровительство Муз, чтобы болтать там на литературные темы, к которым и сам Лукулл был не прочь присоединиться".
This library enlarged by others, Julius C?sar once proposed to open for the public, having chosen the erudite Varro for its librarian; but the daggers of Brutus and his party prevented the meditated projects of C?sar. In this museum, Cicero frequently pursued his studies, during the time his friend Faustus had the charge of it; which he describes to Atticus in his 4th Book, Epist. 9. Amidst his public occupations and his private studies, either of them sufficient to have immortalised one man, we are astonished at the minute attention Cicero paid to the formation of his libraries and his cabinets of antiquities. Эту библиотеку, куда многие богатые римляне отдавали свои книжные дары, Ю. Цезарь предложил однажды открыть для всех, выбрав в качестве ее библиотекаря эрудита Варрона. Но злодейский нож Брута оборвал это благородное начинание, как и другие проекты Цезаря. В этом музее частенько работал и Цицерон, особенно когда начальником над библиотекой был поставлен его друг Фауст, как то он сам описывал в одном из писем к своему другому другу Аттику. Среди своих многочисленных публичных занятий и приватных штудий, каждое из которых и поодиночке могло бы обессмертить его имя, он еще находил время для скрупулезного занятия по наполнению библиотеки и ее кабинета древностей.
The emperors were ambitious, at length, to give their names to the libraries they founded; they did not consider the purple as their chief ornament. Augustus was himself an author; and to one of those sumptuous buildings, called Therm?, ornamented with porticos, galleries, and statues, with shady walks, and refreshing baths, testified his love of literature by adding a magnificent library. One of these libraries he fondly called by the name of his sister Octavia; and the other, the temple of Apollo, became the haunt of the poets, as Horace, Juvenal, and Persius have commemorated. Императоры были ревнивы к тому, чтобы присвоить основанным им библиотекам свои имена. Одной пурпурной мантии им было мало для удовлетворения собственного тщеславия. Август сам был автором. Свои знаменитые Термые, украшенные портиками, галереями и статуями, где было все для отдыха и работы: тенистые аллеи, освежающие ванны, он, как свидетельство своей неизбывной любви к литературе, он дополнил великолепными библиотеками. Одну из них он назвал по имени горячо любимой им сестры Октавии, а другой, которая сделалась прибежищим поэтов Горация, Ювенала, Персея он назвал храмом Апполона.
The successors of Augustus imitated his example, and even Tiberius had an imperial library, chiefly consisting of works concerning the empire and the acts of its sovereigns. These Trajan augmented by the Ulpian library, denominated from his family name. In a word, we have accounts of the rich ornaments the ancients bestowed on their libraries; of their floors paved with marble, their walls covered with glass and ivory, and their shelves and desks of ebony and cedar. Последовали Августа старались ему подражать в этом, и даже тугоголовый Тиберий основал собственную библиотеку, где главенствовала говоря современным языком политология: труды по управлению государства, а также многочисленные сборники правовых актов и декретов. Количество библиотек ровно на одну увеличил Траян, назван ее Ульпиановой по имени своего рода. Короче, в веках осталась слава об этих библиотеках и их богатых украшениях. О мраморных полах, о покрытых стеклом и слоновой костью стенах, о полках и шкафах из кедра и эбенового дерева.
The first public library in Italy was founded by a person of no considerable fortune: his credit, his frugality, and fortitude, were indeed equal to a treasury. Nicholas Niccoli, the son of a merchant, after the death of his father relinquished the beaten roads of gain, and devoted his soul to study, and his fortune to assist students. At his death, he left his library to the public, but his debts exceeding his effects, the princely generosity of Cosmo de' Medici realised the intention of its former possessor, and afterwards enriched it by the addition of an apartment, in which he placed the Greek, Hebrew, Arabic, Chaldaic, and Indian MSS. Первая публичная библиотека в Италии была основана человека никак не баснословного состояния: его бережливость, стойкость и упорство однако сделали ее настоящей сокровищницей знаний. Николас Никколи, сын торговца, после смерти отца удалился с избитых путей, где толкались любители наживы, и посвятил свою душу наукам, а свое состояние тем, кто искал истину. После смерти он оставил библиотеку государству. Долги однако библиотеки перевешивали поступления, и на выручку его детищу поспешил флорентийский князь К. де Медичи. Он довел до ума детище предшественника, выстроил для библиотеки роскошное здание, где хранились греческие, римские, арабские, халдейские и даже из далекой Индиии книги.
The intrepid spirit of Nicholas V. laid the foundations of the Vatican; the affection of Cardinal Bessarion for his country first gave Venice the rudiments of a public library; and to Sir T. Bodley we owe the invaluable one of Oxford. Неспокойный дух Николая V положил основание библиотеке Ватикана, любовь кардинала Виссариона, отнюдь не Иосифовича, заложила рудименты будущей венецианской библиотеки. А сэру Бодли англичане обязана своей Бодлеанкой в Оксфорде.
...
The pleasures of study are classed by Burton among those exercises or recreations of the mind which pass within doors. Looking about this "world of books," he exclaims, "I could even live and die with such meditations, and take more delight and true content of mind in them than in all thy wealth and sport! There is a sweetness, which, as Circe's cup, bewitcheth a student: he cannot leave off, as well may witness those many laborious hours, days, and nights, spent in their voluminous treatises. So sweet is the delight of study". Радости штудий были классифицированы Бертоном среди тех развлечений, которые доступны уму в 4-х стенах. Оглядываясь на этот мир книг, он восклицал: "Я мог бы жить и даже помереть среди всех этих медитаций, и получить больше удовольствий и наполнить жизнь полнотой, чем то могли бы дать богатство или спорт! Эта сладость, которая на манер кубка Цирцеи околдовывает студента: он не может отстать от этого, как могут засвидетельствовать многие наполненные волюминозными трудами часы, дни и ночи. Такова сладость штудий".
The last day is prioris discipulus. Heinsius was mewed up in the library of Leyden all the year long, and that which, to my thinking, should have bred a loathing, caused in him a greater liking. 'I no sooner,' saith he, 'come into the library, but I bolt the door to me, excluding Lust, Ambition, Avarice, and all such vices, whose nurse is Idleness, the mother of Ignorance and Melancholy. In the very lap of eternity, amongst so many divine souls, I take my seat with so lofty a spirit, and sweet content, that I pity all our great ones and rich men, that know not this happiness.'" Such is the incense of a votary who scatters it on the altar less for the ceremony than from the devotion. Посдедний день есть ученик предыдущих. Хенсиус (1620-1681) проводил в Лейденской библиотеке год напролет, и то, что по моему убеждению должно было бы внушать отврат, было ему милее всего. "Как только я вхожу в библиотеку", -- говорил он, -- "я запираюсь на засовы, изгоняю из себя Похоть, Амбиции, Жадность и пр пороки, чья кормилица Безделье, а мама Невежество, в то время как папа Меланхолия. В лапах вечности, в комнании многих божественных душ, я восседаю с таким возвышенным духом, предельно довольный, что я жалею всех великих и богатых людей, которым незнакомо это счастье". Такова страсть в душах поклонников библиотек, более говорящая о поклонении церемонии, чем о преданности. mew = "убежище, укрытие, прибежище" lofty = "возвышенный (об идеалах) "
There is, however, an intemperance in study, incompatible often with our social or more active duties. The illustrious Grotius exposed himself to the reproaches of some of his contemporaries for having too warmly pursued his studies, to the detriment of his public station. Есть однако неумеренность в штудиях, несовместимая часто с нашими социальными и семейными обязанностями. Знаменитого Гроция частенько укоряли его друганы, что он настолько привержен своим занятиям, что это вредит госделам.
It was the boast of Cicero that his philosophical studies had never interfered with the services he owed the republic, and that he had only dedicated to them the hours which others give to their walks, their repasts, and their pleasures. Looking on his voluminous labours, we are surprised at this observation;-how honourable is it to him, that his various philosophical works bear the titles of the different villas he possessed, which indicates that they were composed in these respective retirements! Cicero must have been an early riser; and practised that magic art in the employment of time, which multiplies our days. Цицерон хвастался, что уж он-то своим философским занятиям отдавал только часы досуга, никогда не прерывая ради них того, что он должен выполнению своих публичных обязанностей. Он отдавал этим занятиям то, что другие отдают прогулкам, кушанию и другим удовольствиям. Глядя на оставшиеся после него обширные труды, мы удивляемся -- как многие различные философские работы его носят названия разных вилл, которыми он владел, что показывает, что эти работы были составлены при первых подвернувшихся обстоятельствах. Он был, похоже, ранней пташкой и обладал искусством такого использования времени, которое удлиняет наши дни.

Развлечения ученых людей

English Русский
необходимость прерывать умственные занятия для отдыха
Among the Jesuits it was a standing rule of the order, that after an application to study for two hours, the mind of the student should be unbent by some relaxation, however trifling. When Petavius was employed in his Dogmata Theologica, a work of the most profound and extensive erudition, the great recreation of the learned father was, at the end of every second hour, to twirl his chair for five minutes. У иезуитов было установлено твердое правило: посде двух часов умственной работы, ум должен быть обязательно отвлечен каким-нибудь отдохновением, желательно пустячным. Так Петавиус, работая над Dogmata Theologica, трудом глубоким и до краев напичканным эрудицией, для релаксации в конце каждого второго часа работы в течение пяти минут крутился на стуле.
A continuity of labour deadens the soul, observes Seneca, in closing his treatise on "The Tranquillity of the Soul," and the mind must unbend itself by certain amusements. Socrates did not blush to play with children; Cato, over his bottle, found an alleviation from the fatigues of government; a circumstance, Seneca says in his manner, which rather gives honour to this defect, than the defect dishonours Cato. Постоянное напряжение работы мертвит душу, замечает Сенека в конце своего трактака "О спокойствии души", и мозг обязательно должен быть отвлечен какими-нибудь развлечения. Сократу было не западло возиться с пацанами, Катон находил облегчение от тягот правления более традиционным способом: за бутылочкой вина. По этому поводу Сенека замечает, что это занятие скорее делает честь данному пороку, чем порок бросает тень на Катона.
Some men of letters portioned out their day between repose and labour. Asinius Pollio would not suffer any business to occupy him beyond a stated hour; after that time he would not allow any letter to be opened, that his hours of recreation might not be interrupted by unforeseen labours. Многие литераторы распределяли свой день между отдыхом и работой. Азинус Полльон не терпел, чтобы его дела занимали его сверх отведенного им для этого часа. После этой минуты он не позволял, чтобы ему было распечатано хоть одно деловое письмо, и даже непридвиденную работу он отодвигал в сторону.
In the senate, after the tenth hour, it was not allowed to make any new motion. В римском сенате после 10 часов не должно было быть наблюдаемо никакого движения.
а) этого можно добиться переменой рода занятий
After protracted studies Spinosa would mix with the family-party where he lodged, and join in the most trivial conversations, or unbend his mind by setting spiders to fight each other; he observed their combats with so much interest, that he was often seized with immoderate fits of laughter. Если занятия затягивались, Спиноза прерывал их беседой со своими домочадцами желательно на самые тривиальные темы, или же, если те были заняты, устраивал гладиаторские бои пауков. Его настолько увлекали эти поединки, что он часто не мог удержаться от взрывов хохота.
б) можно отвлекаться на занятия, родственные основной деятельности
Когда мы говорим о необходимости для писателя перерывов в его творческой деятельности нужно иметь в виду два момента: а) писатель устает от непрерывного сидения за столом, и поэтому нужно научиться делать паузы во время работы; аналогично нужно давать себе выходные, как и на всякой другой работе б) и совсем другой род усталости от многомесячного напряженного труда изо дня в день на одной какой темой Во втором случае лучше всего от одного вида деятельности переходить к другому. Можно заниматься родственным видом деятельности, который может быть полезен в основном труде
The amusements of the great d'Aguesseau, chancellor of France, consisted in an interchange of studies; his relaxations were all the varieties of literature. "Le changement de l'étude est mon seul délassement," said this great man; and "in the age of the passions, his only passion was study." Отдых великого d'Aguesseau, канцлера Франции, маркировался переменой занятий: он касался литературы в самых разных ее проявлениях. "Перемена занятий -- вот мое единственное отдохновение", -- вещал этот великий человек. "В век, напичканный страстями, моей единственной страстью является интеллектуальный труд".
Tycho Brahe diverted himself with polishing glasses for all kinds of spectacles, and making mathematical instruments; an employment too closely connected with his studies to be deemed an amusement. Т. Браге отвлекал себя тем, что полировал стекла для очков разных видов, или ремонтируя матинструменты: занятие слишком связанное с его основным трудом, заметим бы, чтобы служить полноценным отдыхом.
Rohault wandered from shop to shop to observe the mechanics labour; Count Caylus passed his mornings in the studios of artists, and his evenings in writing his numerous works on art. This was the true life of an amateur. Рохольт (1618-1672), математик, физик, философ шлялся по магазинам и лавчонкам, где торговали механическими игрушками. Count Caylus проводил свои утра в ателье художников, а вечерами писал свои бесчисленные этюды об искусства. Такова была жизнь этого любителя.
Some have found amusement in composing treatises on odd subjects. Seneca wrote a burlesque narrative of Claudian's death. Pierius Valerianus has written an eulogium on beards; and we have had a learned one recently, with due gravity and pleasantry, entitled "Eloge de Perruques." Некоторые находят развлечение в составлении трактатов на странные темы. Сенека написал бурлескное повествование о смерти Клавдия. Pierius Valerianus составил элогию на бороду. А недавно мы были свидетелями, как один весьма ученый муж с должной серьезностью и любезностью выпустил "Элогу парику".
Holstein has written an eulogium on the North Wind; Heinsius, on "the Ass;" Menage, "the Transmigration of the Parasitical Pedant to a Parrot;" and also the "Petition of the Dictionaries." Holstein написал элогию северному ветру, Heinsius на осла, Menage "Превращение педанта-паразита в попугая" и даже "Петицию словарей".
Erasmus composed, to amuse himself when travelling, his panegyric on Moria, or folly; which, authorised by the pun, he dedicated to Sir Thomas More. Эразм написал, чтобы поразвлечь себя во время путешествия, свой панегирик Moria или глупости, которую наслаждаясь игрой слов, он посвятил сэру Томасу Мору. pun = "игра слов; каламбур "
Sallengre, who would amuse himself like Erasmus, wrote, in imitation of his work, a panegyric on Ebriety. He says, that he is willing to be thought as drunken a man as Erasmus was a foolish one. Synesius composed a Greek panegyric on Baldness. These burlesques were brought into great vogue by Erasmus's Mori? Encomium. Sallengre, который развлекался на манер Эразма, имитируя его работу, написал панегирик пьянству. Он говаривал, что хотел бы прослыть таким же пьяницей, как Эразм глупцом. Synesius сочинил панегирик на греческом лысине. Все эти бурлески были введены в моду эразмовой Mori? Encomium.
It seems, Johnson observes in his life of Sir Thomas Browne, to have been in all ages the pride of art to show how it could exalt the low and amplify the little. To this ambition, perhaps, we owe the Frogs of Homer; the Gnat and the Bees of Virgil; the Butterfly of Spenser; the Shadow of Wowerus; and the Quincunx of Browne. Кажется, Джонсон в своей биографии сэра Т. Брауна, заметил, что во все эпохи было особым смаком в искусстве показать, как можно возвысить низменное и сделать значимым малое. Этим амбициям, возможно, мы обязана гомеровыми "Лягушками", "Комаром и пчелами" Горация, "Бабочкой" Спенсера, "Тенью" Wowerus и "Quincunx" Брауна gnat = "комар" Quincunx = расположение по углам квадрата с пятым предметом посредине; расположение в шахматном порядке: quincunx arrangement - расположение в шахматном порядке
в) лучше всего отвлекаться на такие занятия, которые не требуют напряжения и/или доставляют удовольствие
D'Andilly, the translator of Josephus, after seven or eight hours of study every day, amused himself in cultivating trees; Barclay, the author of the Argenis, in his leisure hours was a florist; Balzac amused himself with a collection of crayon portraits; Peirese found his amusement amongst his medals and antiquarian curiosities; the Abbé de Marolles with his prints; and Politian in singing airs to his lute. Descartes passed his afternoons in the conversation of a few friends, and in cultivating a little garden; in the morning, occupied by the system of the world, he relaxed his profound speculations by rearing delicate flowers. Д'Андилли, переводчик Флавия, после семи или восьми лет ежедневных студий развлекался уходом за растениями. Барклей (1582-1621) автор "Аргениса", в свои отдохновительные часы был флористом. Бальзак развлекал себя набросками портретов карандашом. Peirese находил неизъяснимое удовольствие в лоне медалей и антикварных курьезностей, аббат Marolles принтов, а Politian любил петь, аккомпанируя себе на лютне. Декарт все послеобеды наслаждался беседой друзей и ухаживал за своим маленьким садиком.. По утрам, обдумывая свою систему вселенной, он релаксировал свои размышлениями обхаживая нежные цветы.
Conrad ab Uffenbach, a learned German, recreated his mind, after severe studies, with a collection of prints of eminent persons, methodically arranged; he retained this ardour of the Grangerite to his last days. Conrad ab Uffenbach, ученый немец, выгуливал после суровых занятий свой мозг в коллекции чекух знаменитых людей, методично рассортированных. Он вдыхал аромат Grangerite до своих последних дней. print = "штамп, печать, штемпель; клеймо"
Granville Sharp, amidst the severity of his studies, found a social relaxation in the amusement of a barge on the Thames, which was well known to the circle of his friends; there, was festive hospitality with musical delight. It was resorted to by men of the most eminent talents and rank. His little voyages to Putney, to Kew, and to Richmond, and the literary intercourse they produced, were singularly happy ones. "The history of his amusements cannot be told without adding to the dignity of his character," observes Prince Hoare, in the life of this great philanthropist. Granville Sharp среди суровости своих занятий находил отдых в развлечениях на реке. Он был в приятельских отношениях со многими матросами речных баркасов: здесь он наслаждался добродушно-грубоватым гостеприимством и своеобразной музыкой. К нему часть обращались за услугами, как к человеку выдающихся талантов и высокого положения. Его маленькие вояжи в Путни, Кью, Ричмонд и вынесеные оттуда впечатления были весьма улыбчивы для его литтрудов. "История его развлечений не может быть рассказана без аппендикса о достоинствах его характера", -- замечал Prince Hoare в своей биографии великого филантрописта. barge = "баржа; барка; баркас" resort = "to прибегать к (чему-л.) , обращаться к (чему-л.) "
An eminent French lawyer, confined by his business to a Parisian life, amused himself with collecting from the classics all the passages which relate to a country life. The collection was published after his death. Выдающий французский правовед, привязанный своей работой к Парижу, развлекался тем, что коллекционировал пассажи из классиков, относящиеся к сельской жизни.
Contemplative men seem to be fond of amusements which accord with their habits. The thoughtful game of chess, and the tranquil delight of angling, have been favourite recreations with the studious. Paley had himself painted with a rod and line in his hand; a strange characteristic for the author of "Natural Theology." Sir Henry Wotton called angling "idle time not idly spent:" we may suppose that his meditations and his amusements were carried on at the same moment. Люди созерцательного склада, похоже более склонны расслабляться в соответствии со своими привычками. Интеллектуалы любят глубокомысленные игры типа шахмат и домино, или спокойное ужение рыбы. Paley часто изображал себя с леской и удочкой в руках -- странная особенность автора "Натуральной теологии". С. Генри Wotton называл ужение "глупым временем не глупо проведенным": мы можем предположить, что его медитации и его развлечения шли в этот момент рука об руку.
г) умственные занятия нужно чередовать с физическими упражнениями
Cardinal de Richelieu, amongst all his great occupations, found a recreation in violent exercises; and he was once discovered jumping with his servant, to try who could reach the highest side of a wall. De Grammont, observing the cardinal to be jealous of his powers, offered to jump with him; and, in the true spirit of a courtier, having made some efforts which nearly reached the cardinal's, confessed the cardinal surpassed him. This was jumping like a politician; and by this means he is said to have ingratiated himself with the minister. Кардинал Ришелье от своих трудов неправедных по борьбе с мушкетерами приводил себя в чувство гимнастическими упражениями. Однажды его застигли в соревнованиях со слугами, кто выше пригнет на стену. Де Граммон, зная как кардинал ценит это свое умение, предложил прыгать тому на спор, и, как подлинный придворный, после нескольких усилий так и не сравнявшись с кардиналом, признался в своей полной немощности по сравнению с ним. Эти были политические прыжки, и благодаря им он вошел в доверие к первому министру.
The great Samuel Clarke was fond of robust exercise; and this profound logician has been found leaping over tables and chairs. Once perceiving a pedantic fellow, he said, "Now we must desist, for a fool is coming in!" Великий Сэм Кларк также был большим любителем физкультуры; развлекухой для этого глубокого логика были прыжки через столы и стулья. Однажды, застигнутый во время этих занятий своим коллегой-педантом, он сказал: "Ну вот, теперь надо прекращать, этот дурак идет".
Seneca has observed on amusements proper for literary men, that, in regard to robust exercises, it is not decent to see a man of letters exult in the strength of his arm, or the breadth of his back! Such amusements diminish the activity of the mind. Too much fatigue exhausts the animal spirits, as too much food blunts the finer faculties: but elsewhere he allows his philosopher an occasional slight inebriation; an amusement which was very prevalent among our poets formerly, when they exclaimed:- Сенека замечал, что среди отвлечений, подходящих литературному человеку, не след чересчур увлекаться физическими упражнениями: ну там накачкой бицепсов, или умощнением груди. Такие упражнения отрицательно сказываются на умстенной активности. Чрезмерная усталость отягощает душу, подобно тому как обильная еда притупляет тонкий вкус. Тем не менее стоик считал, что легкая пьянка философу не повредит. Увлечение увы слишком превалирующее среди наших поэтов, когда они восклицают: exult = "ликовать, радоваться, торжествовать " inebriation = "опьянение"
"Fetch me Ben Jonson's scull, and fill't with sack, Rich as the same he drank, when the whole pack Of jolly sisters pledged, and did agree It was no sin to be as drunk as he!" А ну-ка доставь сюда мне череп Бена Джонсона и наполните его водярой Такой же крепкой, которую пил и он, когда весь выводок Красоток вился вокруг. И согласись Нет бессовестности напиваться, как и он sack = зд: "белое сухое вино типа хереса (импортировавшееся из Испании) "
Seneca concludes admirably, "whatever be the amusements you choose, return not slowly from those of the body to the mind; exercise the latter night and day. The mind is nourished at a cheap rate; neither cold nor heat, nor age itself, can interrupt this exercise; give therefore all your cares to a possession which ameliorates even in its old age!" Сенека заканчивал свою мысль великолепно: "какой сорт расслабухи ты бы не вибирал, не медли переходить от телесных удовольствий к умственным: последним же предавайся день и ночь". Мозг можно питать весьма недорого. Ни холод, ни жара, ни возраст не могут его прервать. Отдавайся поэтому же обладанию тем, что может сделать приятной твою жизнь даже в старости".
д) лучший вид отвлечения -- прогулка
An ingenious writer has observed, that "a garden just accommodates itself to the perambulations of a scholar, who would perhaps rather wish his walks abridged than extended." There is a good characteristic account of the mode in which the Literati may take exercise, in Pope's Letters. "I, like a poor squirrel, am continually in motion indeed, but it is but a cage of three foot! my little excursions are like those of a shopkeeper, who walks every day a mile or two before his own door, but minds his business all the while." A turn or two in a garden will often very happily close a fine period, mature an unripened thought, and raise up fresh associations, whenever the mind, like the body, becomes rigid by preserving the same posture. Buffon often quitted the old tower he studied in, which was placed in the midst of his garden, for a walk in it. Evelyn loved "books and a garden." Один остроумный писатель заметил, что "сад отлично прилажен к прогулкам сколара, который скорее хотел бы сократить, чем удлинить их". Есть в одном из писем Попа отличная характеристика тем занятиям, которым следует отдавать предпочтение пишущим людям. "Я, как бедная белка, постоянно в движении, но это не клетка в метр высотой. Мои прогулки похожи на беготню хозяина магазина, который каждый день набегает милю или две перед своей собственной дверью, и при этом все время в мыслях о своем бизнессе". Круг или два по саду часто счастливо заканчивают мысленный период, дают созреть блекотающей мысли, наполняют голову свежими ассоциациями, ведь мозг, как и тело, можно отсидеть все время в одной позиции. Бюффон частенько покидал башню, в которой он сидел, чтобы выйти в сад и пройтись там немного. Evelyn любил "книги и сад". squirrel = "белка"

Poets, philosophers, and artists, made by accident

English Русский
Accident has frequently occasioned the most eminent geniuses to display their powers. "It was at Rome," says Gibbon, "on the 15th of October, 1764, as I sat musing amidst the ruins of the Capitol, while the bare-footed friars were singing vespers in the Temple of Jupiter, that the idea of writing the Decline and Fall of the City first started to my mind." Случай часто помогает выдающимся людям найти ту тропинку, которая поведет их к выражению дремавших в них до тех пор способносте. "Это было в Риме", -- пишет Гиббон, -- "и даже 15 октября 1764 года, когда я сидел размышляя среди руин Капитолия, когда босоногие монахи затянули вечернюю в Храме Юпитера. И тут же в мою голову сразу влетела идея написать об упадке и гебели Города".
Father Malebranche having completed his studies in philosophy and theology without any other intention than devoting himself to some religious order, little expected the celebrity his works acquired for him. Loitering in an idle hour in the shop of a bookseller, and turning over a parcel of books, L'Homme de Descartes fell into his hands. Having dipt into parts, he read with such delight that the palpitations of his heart compelled him to lay the volume down. It was this circumstance that produced those profound contemplations which made him the Plato of his age. Папаша Мальбранш только что закончил в университете изучение философии и теологии без какого иного намерения, как посвятить себя в дальнейшем служении богу. В монастыре, куда он хотел записаться еще не начались приемные часы и он на набережной Сены рылся, чтобы скоротать время, в одной из букинистических лавок. И тут увидел целую пачку книг, скрепленных резинкой, с выгравированным на обложке "Человек Декарта". Пролистывая тома, он вдруг заметил, как учащенно бьется его сердце. Это божий знак, решил он и вышел из лавки, но не пошел в монастырь, а решил заняться философией.
Cowley became a poet by accident. In his mother's apartment he found, when very young, Spenser's Fairy Queen; and, by a continual study of poetry, he became so enchanted by the Muse, that he grew irrecoverably a poet. Также случайно стал поэтом Каули. В комнате своей матери, еще пацаном, он обнаружил "Королеву фей" Спенсера, и начав читать, уже не мог остановиться. "Буду поэтом", -- решил он, и кто ему мог помешать, если при дворе Карла I культ поэзии среди молодых нобилей только приветствовался.
Sir Joshua Reynolds had the first fondness for his art excited by the perusal of Richardson's Treatise. А вот Рейнольдса на художественные подвиги вдохновилы не шедевральные полотна, а чтение "Трактата об искусстве" Ричардсона.
Vaucanson displayed an uncommon genius for mechanics. His taste was first determined by an accident: when young, he frequently attended his mother to the residence of her confessor; and while she wept with repentance, he wept with weariness! In this state of disagreeable vacation, says Helvetius, he was struck with the uniform motion of the pendulum of the clock in the hall. His curiosity was roused; he approached the clock-case, and studied its mechanism; what he could not discover he guessed at. He then projected a similar machine; and gradually his genius produced a clock. Encouraged by this first success, he proceeded in his various attempts; and the genius, which thus could form a clock, in time formed a fluting automaton. Всем, конечно, известен механический гений Вокансона. Ну как же, кто не слышал о его игровых автоматах. И его вкус был определен случаем. Он часто в детстве с матерью ходил к ее духовнику, и пока мама плакала слезами раскаяния он едва сдерживал, как Том Сойер в церкви, слезы от скуки. Вот в таком бездельном состоянии он был поражен, как в свое время Галилей и также в церкви, монотонным и регулярным движением маятника. Он удивился, подошел к часам, заглянул в механизм, а потом на обратном пути долго обдумывал его работу. Руки у этого пацана сразу же шли вслед за головой, и он начал сооружать нечто подобное. Теперь он уже с радостью бегал с матерью к ее исповеднику и даже просил ее почаще каяться в грехах. Та умилялась его богобоязненности, а он не мог насмотреться на механизм, и сумел догадаться о работе тех деталей, которые были скрыты он него другими. Начав с часов он перешел к тем аутоматонам, выдавая их за сконструированного им человека, которые потом с таким блеском разоблачил Э. По.
[were изъяв] Accident determined the taste of Molière for the stage. His grandfather loved the theatre, and frequently carried him there. The young man lived in dissipation; the father observing it asked in anger, if his son was to be made an actor. "Would to God," replied the grandfather, "he were as good an actor as Monrose." The words struck young Molière, he took a disgust to his tapestry trade, and it is to this circumstance France owes her greatest comic writer. Случай не отдыхал тем временем и вмешался в судьбу Мольера. Его дет любил театр, и частенько брал внука с собой. Отец, заметив, что его сын живет в каком-то трансе, однажды психнул не на шутку: уже не актером ли ты хочешь быть? "Божьей милостью", -- ответил дед, -- "он будет актером не хуже Монроза". Эти слова поразили юного Мольера в самое сердце, он воспылал отвращением к ремеслу обойщика и впрямь решил стать актером. Актером он стал, конечно, никудышним, зато какие пьесы писал!
[глагол -- сослагательное] Corneille loved; he made verses for his mistress, became a poet, composed Mélite and afterwards his other celebrated works. The discreet Corneille had else remained a lawyer. А Корнель когда-то любил. Любил себе и любил. Но он писал стихи своей возлюбленной. Писал себе и писал. Но когда она, насмешничая над ним -- а девушки они таковы -- показала его стихи отцу, тот буквально загорелся: "А ведь пацан-то с талантом, и немаленьким". Так скромный Корнель вместо адвокатуры подался в поэзию.
We owe the great discovery of Newton to a very trivial accident. When a student at Cambridge, he had retired during the time of the plague into the country. As he was reading under an apple-tree, one of the fruit fell, and struck him a smart blow on the head. When he observed the smallness of the apple, he was surprised at the force of the stroke. This led him to consider the accelerating motion of falling bodies; from whence he deduced the principle of gravity, and laid the foundation of his philosophy. Случай Ньютона с падающим яблоком известен весьма широко. Рассказал его миру Вольтер, якобы со слов его племянницы, и ему долгое время верили в полуха, пока в 1930-е гг не были найдены мемурары секретаря научного общества, которому Ньютон рассказал то же самое. Разнятся эти оба рассказа в деталях. По рассказу самого Ньютона он якобы думал о том, как найти формулу о силе тяготения, что вызывает недоверие, поскольку ни понятия силы, ни тяготения Ньютону тогда не были известны. То есть мы имеем дело с обычным явлением: абберацией памяти, когда старые люди рассказывают о себе молодых такими, какими они стали в старости. История, изложенная Вольтером кажется более правдоподбной. Он сидел под деревом и как завороженный смотрел на падающие яблоки. Были тихая безветреная погода и они падали строго вертикально. "Не странно ли", -- якобы сказал он племяннику. -- "Словно существует какая-то таинственная сила, которая заставляет их падать так, строго вертикально?"
Случай вообще, похоже поджидал Ньютона за каждым углом и, если не яблоком, то чем-нибудь другим бил его по голове. Однажды на барахолке еще студентом-первогодкой Ньютон по дешевке купил учебник по астрологии, а открыв его с жаром увлекся неизвестной ему наукой. Однако его знаний по астрономии было маловато, и чтобы пополнить их, он стал покупать телескопы за наблюдением над звездами. С деньгами у этого студента, принятого на бесплатное обучение за оказание множества мелких услуг богатым соученикам, был полный напряг, поэтому телескопы он покупал самые дешевые и дрянные. И чтобы хоть что-то в них увидеть, он стал шлифовать стекла, попутно приохотившись оптике.
Толчковым моментом у Резерфорда было его увлечение теорией эволюции. Под влиянием учителя он загорелся идеей докопаться подобно тому как Дарвин докопался до эволюции животных, до эволюции элементов. Эта идея вела его по жизни, и привела позднее к открытию трансмутации элементов при ядерном распаде.
Ignatius Loyola was a Spanish gentleman, who was dangerously wounded at the siege of Pampeluna. Having heated his imagination by reading the Lives of the Saints during his illness, instead of a romance, he conceived a strong ambition to be the founder of a religious order; whence originated the celebrated society of the Jesuits. Игнат Лойола был испанским дворянином, которого очень сильно ранило при осаде Памплоны. Знатный селадон, он разогревал свое воображение чтением любовных историй, но когда переходил к чтениями святых, успокаивался и раны заживали быстрее. Е-мое, сказал он себе, так про святых-то читать правильнеее, и решился сам поступить в святые и для этого основал орден, которому присвоил имя Иисуса.
Rousseau found his eccentric powers first awakened by the advertisement of the singular annual subject which the Academy of Dijon proposed for that year, in which he wrote his celebrated declamation against the arts and sciences. A circumstance which decided his future literary efforts. Руссо разбрасывал в разных эксцентрических проектах свои силы, пока не прочел объявления в конкурсе Дижонской академии: как искусства содействовали прогрессу человеческого общества. Вместо этого он написал, что они только напакостили, однако получил первую премию и пошел писать и дальше в этом направлении.
La Fontaine, at the age of twenty-two, had not taken any profession, or devoted himself to any pursuit. Having accidentally heard some verses of Malherbe, he felt a sudden impulse, which directed his future life. He immediately bought a Malherbe, and was so exquisitely delighted with this poet that, after passing the nights in treasuring his verses in his memory, he would run in the day-time to the woods, where, concealing himself, he would recite his verses to the surrounding dryads. Ла Фонтэн в возрасте 22 лет все еще был балбес балбесом, не зная куда себя деть. Услышав случайно, как его друг рецитировал стихи Малерба, которые он знал давно, он словно почуствовал какой-то импульс, который определил его дальнейшую жизнь. Он побежал домой, схватил томик Малерба и стал читать его стихи. Всю ночь провел он за этим занятиям, а утром пошел в лес, чтобы просветить замечатальной поэзией тамошних дриад.
Flamsteed was an astronomer by accident. He was taken from school on account of his illness, when Sacrobosco's book De Sph?ra having been lent to him, he was so pleased with it that he immediately began a course of astronomic studies. Pennant's first propensity to natural history was the pleasure he received from an accidental perusal of Willoughby's work on birds. Даже и в планах у Flamsteed не было посвятить себя астрономии. Его забрали из школы по причине болезни. На прощание один из учеников подарил ему книгу Sacrobosco "О сферах". Ее изучение и повлекло впоследствии его занятия астрономией. Как видим, книги часто были начальным элементом в цепи событий, приведших гения к его делу. Первое прикосновение к натуральной истории случилось у Pennant через книгу Willoughby о птицах.
The same accident of finding, on the table of his professor, Reaumur's History of Insects, which he read more than he attended to the lecture, and, having been refused the loan, gave such an instant turn to the mind of Bonnet, that he hastened to obtain a copy; after many difficulties in procuring this costly work, its possession gave an unalterable direction to his future life. This naturalist indeed lost the use of his sight by his devotion to the microscope. Bonnet увидел на столе книгу Reaumur'а "Историю насекомых", которую он читал тайком в перерывах между лекциями, а когда жадюга профессор отказался дать ему ее на прочитку домой, он попытался достать ее экзепляр сам. Это стоило ему немалых денег, и он так дорожил добытым сокровищем, что читал ее до тех пор, пока не дочитал до дыр, и чтобы хоть как-то починить потерю сам стал исследовать эту сферу. Позднее он потерял зрение из-за слишком напряженной работы с микроскопом.
Dr. Franklin attributes the cast of his genius to a similar accident. "I found a work of De Foe's, entitled an 'Essay on Projects,' from which perhaps I derived impressions that have since influenced some of the principal events of my life." А доктор Франклин? Если поискать по его биографии, неужели мы не найдем и там ничего подобного? "Я обнаружил книгу Дефо, озаглавленную 'Эссе о проектах', из которой я, возможно, извлек тем впечатления, которые повлияли на всю мою жизнь. Только если Дефо был фантазером, я стремился воплотить эти идеи в жизнь".
I shall add the incident which occasioned Roger Ascham to write his Schoolmaster, one of the few works among our elder writers, which we still read with pleasure. Мне хочется до кучи добавить и случай, который побудил Роджера Ascham написать "Школьного учителя", которого, одного из немногих наших старших писателей мы с таким упоением читали в свое время.
At a dinner given by Sir William Cecil, at his вapartments at Windsor, a number of ingenious men were invited. Secretary Cecil communicated the news of the morning, that several scholars at Eton had run away on account of their master's severity, which he condemned as a great error in the education of youth. Sir William Petre maintained the contrary; severe in his own temper, he pleaded warmly in defence of hard flogging. Сэр В. Сесил частенько приглашал в свою резиденцию в Виндзор молодых способных людей на званые обеды, чтобы хоть немного подкормить вечно голодающих гениев. Секретарь, а этот сэр был тогда секретарем королевы, рассказал за столом новость, что многие студенты жалуются на суровость учителей. При этом он осудил ее как большую ошибку в воспитании будущего поколения. Напротив другой сэр В. Петр, сам человек суровый, выступил в защиту телесных наказаний. flogging = "порка (телесное наказание) "
[сослагательное наклонение] Dr. Wootton, in softer tones, sided with the secretary. Sir John Mason, adopting no side, bantered both. Mr. Haddon seconded the hard-hearted Sir William Petre, and adduced, as an evidence, that the best schoolmaster then in England was the hardest flogger. Then was it that Roger Ascham indignantly exclaimed, that if such a master had an able scholar it was owing to the boy's genius, and not the preceptor's rod. Secretary Cecil and others were pleased with Ascham's notions. Доктор Wootton в мягких выражениях присоединился к секретарскому мнению. Сэр Джон Мейсон, не вставая ни на одну из сторон, высмеивал обе. Мистер Хаддон, поддерживая твердолобого сэра добавил, как факт, что лучший учитель в Англии берется за розгу при первом удобном случае. На что веселый Роджер с гневом возразил, что если у такого учителя и есть способные ученики, то они своими успехами обязаны своим способностям, а отнюдь не розгам. Секретарь Сесил и др были удовлетворены шпилькой.
[синтаксис -- согласование времен] [сослагательное наклонение] Sir Richard Sackville was silent, but when Ascham after dinner went to the queen to read one of the orations of Demosthenes, he took him aside, and frankly told him that, though he had taken no part in the debate, he would not have been absent from that conversation for a great deal; that he knew to his cost the truth that Ascham had supported; for it was the perpetual flogging of such a schoolmaster that had given him an unconquerable aversion to study. And as he wished to remedy this defect in his own children, he earnestly exhorted Ascham to write his observations on so interesting a topic. Such was the circumstance which produced the admirable treatise of Roger Ascham. Сэр Ричард Сэквил весь обед промолчал себе в тряпочку, однако когда после обеда Ascham пошел к королеве почитать той какую-нибудь речь Демосфена, он отвел его в сторонку, и чисторедечно повинился, что хотя он и не принял участия в дебатах, но вовсе не был к ним глух и что он вполне мог оценить истинность Ascham'овых слов. Ибо как раз постоянная порка, практикуемая этим учителем в свое время внушила ему дикое отвращение ко всякому учению. И поскольку он хотел бы исправления этого дефекта во имя своих собственных детей, он серьезно просит Ascham'а написать свои замечания по поводу столь интересного предмета. Таковы обстоятельства и породили этот любопытный трактат.

Cicero's Puns

English Русский
[must have] "I should," says Menage, "have received great pleasure to have conversed with Cicero, had I lived in his time. He must have been a man very agreeable in conversation, since even C?sar carefully collected his bons mots. Cicero has boasted of the great actions he has done for his country, because there is no vanity in exulting in the performance of our duties; but he has not boasted that he was the most eloquent orator of his age, though he certainly was; because nothing is more disgusting than to exult in our intellectual powers." -- Я, наверное, -- говорил Menage, -- получил бы большущее удовольствие от бесед с Цицероном, живи я в его время. Он, по всей видимости был отменным собеседником, когда даже Цезарь тщательно собирал его bons mots. Цицерон на каждом углу хвалился своими деяниями во славу родины, ибо нет особого тщеславия в том, чтобы выставлять на показ выполнение своего общественного долга. Но он никогда не хвастался, какой он самый клевый оратор своего времени, потому нет ничего более отвратительного, чем выпячивать свои интеллектуальные способности".
Whatever were the bons mots of Cicero, of which few have come down to us, it is certain that Cicero was an inveterate punster; and he seems to have been more ready with them than with repartees. He said to a senator, who was the son of a tailor, "Rem acu tetigisti." You have touched it sharply; acu means sharpness as well as the point of a needle. To the son of a cook, "ego quoque tibi jure favebo." The ancients pronounced coce and quoque like coke, which alludes to the Latin cocus, cook, besides the ambiguity of jure, which applies to broth or law-jus. Каковы бы ни были Цицероновы бонмоты, из которых до нас дошло не так уж и много, ясно, что был знатным охальником. Причем, похоже, он был более горазд на их производство, чем на остроумные ответы других. Он сказал одному сенатору, сыну портного: "Rem acu tetigisti". Acu можно перевести и как "остро" и как "иголка", а всю фразу и как "сказано остро" и как "ты его задел иголкой". Сыну повара он бросил repartee = остроумный ответ ego quoque tibi jure favebo или "я тебя также уважаю за справедливость". Quoque произносится как coke то есть "повар", в то время как jure значит "хлебец" и вся фраза может быть перевернута как "люблю твои булочки".
A Sicilian suspected of being a Jew, attempted to get the cause of Verres into his own hands; Cicero, who knew that he was a creature of the great culprit, opposed him, observing "What has a Jew to do with swine's flesh?" The Romans called a boar pig Verres. I regret to afford a respectable authority for forensic puns; however, to have degraded his adversaries by such petty personalities, only proves that Cicero's taste was not exquisite. Некий сицилианец, как полагали, был по происхождению евреев. Этот человек пытался защищат Верреса, тогдашнего проворовавшегося правителя острова. Цицерон небрежно бросил в его адрес: "Разве еврею положено любить свинину?", имея в виду, что verres это по-латински "кабан". Я очень сожалению, что такой замечательный знаток как Menage восхищается подобным площадным остроумием. Мне кажется, что шпилькуя своих противников аллюзиями к их личности, Цицерон показывал себя человеком не очень большого вкуса.
There is something very original in Montaigne's censure of Cicero. Cotton's translation is admirable. Вот как судит эту особенность великого оратора Монтень:
"Boldly to confess the truth, his way of writing, and that of all other long-winded authors, appears to me very tedious; for his preface, definitions, divisions, and etymologies, take up the greatest part of his work; whatever there is of life and marrow, is smothered and lost in the preparation. "Честно говоря, его манера писания, как и других авторов, любящих запутанные периоды, предсавляется мне весьма скучной. Его предисловия, дефиниции, деления и подразделения, разного рода этимологические розыски занимают большую часть его творений. Что же касается самого дела, то оно где-то там исчезает под шелестением всего этого. marrow = "спинной мозг: Personal liberty is the marrow of the American tradition. - Свобода личности - основополагающий момент американской традиции"
When I have spent an hour in reading him, which is a great deal for me, and recollect what I have thence extracted of juice and substance, for the most part I find nothing but wind: for he is not yet come to the arguments that serve to his purpose, and the reasons that should properly help to loose the knot I would untie. For me, who only desired to become more wise, not more learned or eloquent, these logical or Aristotelian disquisitions of poets are of no use. После часа чтения его опусов, что для меня уже много, я едва могу выделить из прочитанного саму субстанцию предмета, ибо большая часть написанного -- сполошные навороты. Ибо за этот час он, как правило, еще даже не доходит до изложения сути спора, которые должны давать представление о его намерениях. И я совершенно не вижу причин, которые бы заставили меня распутать те узлы, которые он наворотил. По мне так тому, кто хочет быть умнее, а не ученее или красноречивее, все эти логические ухищрения аристотелевской школы, без пользы. disquisition = "изучение, изыскание, исследование "
I look for good and solid reasons at the first dash. I am for discourses that give the first charge into the heart of the doubt; his languish about the subject, and delay our expectation. Those are proper for the schools, for the bar, and for the pulpit, where we have leisure to nod, and may awake a quarter of an hour after, time enough to find again the thread of the discourse. It is necessary to speak after this manner to judges, whom a man has a design, right or wrong, to incline to favour his cause; to children and common people, to whom a man must say all he can. I would not have an author make it his business to render me attentive; or that he should cry out fifty times O yes! as the clerks and heralds do. Я всегда ищу доводов и оснований, приступая к делу. Я за такие рассуждения, которые сразу переходят к рассмотрению сомнений, цицероново же растекание мыслью по древу, только истомляет наши ожидания. Подобный метода хорош для школ, для посиделок специалистов, для церкви, где есть время на занятия подобными головоломками, когда без можно часок вздремнуть, а потом в течение нескольких минут восстановить утерянную нить беседы. Такая манера хороша в суде, когда есть намерение, честное или лукавое, склонить судью в свою пользу. Либо когда говоришь с детьми или выступаешь перед электоратом, которым нужно говорить столько сколько можно. Я не люблю автора, которые считает нужным требовать от меня повышенного внимания: для этих целей ему хорошо бы нанять клерков или глашатаев, которые в нужном кричали бы "Это важно".
"As to Cicero, I am of the common opinion that, learning excepted, he had no great natural parts(??). He was a good citizen, of an affable nature, as all fat heavy men - (gras et gausseurs are the words in the original, meaning perhaps broad jokers, for Cicero was not fat)-such as he was, usually are; but given to ease, and had a mighty share of vanity and ambition. Neither do I know how to excuse him for thinking his poetry fit to be published. 'Tis no great imperfection to write ill verses; but it is an imperfection not to be able to judge how unworthy bad verses were of the glory of his name. For what concerns his eloquence, that is totally out of comparison, and I believe will never be equalled." Что касается Цицерона, я придерживаюсь общего мнения, что исключая его ученость, он был не очень-то одаренным человеком. Он был хорошим гражданином, приветливым, этаким добродушным толстяком (gras et gausseurs в оригинале, возможно, значащими "любитетелем сальностей", ибо Цицерон не был толст), какими и бывают обычно люди такой комплекции, но склонный к низменному, к чему примешивалась тщеславие и дешевая амбициозность. Иначе я не могу понять, что заставляло публиковать его свои стихи. Писать плохие стихи вовсе не зазорно. Но это уже недомыслие -- не уметь понять, как плохие стихи пачкают заслуженную репутацию. Ибо его элоквенция вне конкуренции, и вряд ли когда будет превзойдена." affable = "приветливый; дружеский, любезный "

Отрывки из разных эссе

English Русский
Библиомания
Ancillon was a great collector of curious books, and dexterously defended himself when accused of the Bibliomania. He gave a good reason for buying the most elegant editions; which he did not consider merely as a literary luxury. The less the eyes are fatigued in reading a work, the more liberty the mind feels to judge of it: and as we perceive more clearly the excellences and defects of a printed book than when in MS.; so we see them more plainly in good paper and clear type, than when the impression and paper are both bad. Ансийон был большим собирателем любопытным книг, и не любил, когда его обвиняли в библиомании. Он давал следующие резоны своих покупок только наиболее элегантных изданий, которые он отнюдь не рассматривал просто как литературную роскошь. Чем меньше глаза устают от чтения, говорил он, тем более возможностей у ума судить о прочитанном. Таким образом мы гораздо более ясно видим превосходности и дефекты в печатной книги, чем в рукописи. Мы также яснее их различаем на хорошей бумаге и при отличной печати, чем когда печать и бумага плохи.
Журналы
It is impossible to form a literary journal in a manner such as might be wished; it must be the work of many, of different tempers and talents. An individual, however versatile and extensive his genius, would soon be exhausted. Such a regular labour occasioned Bayle a dangerous illness, and Maty fell a victim to his Review. A prospect always extending as we proceed, the frequent novelty of the matter, the pride of considering one's self as the arbiter of literature, animate a journalist at the commencement of his career; but the literary Hercules becomes fatigued; and to supply his craving pages he gives copious extracts, till the journal becomes tedious, or fails in variety. Невозможно составлять литературный журнал в той манере, в какой, возможно, хотелось бы. Он должен быть работой многих, обладающих разными талантами и темпераментами. Индивидуум, каким бы многогранным и неутомимым он ни был, должен скоро исчерпаться. Такая регулярная работа довела Бейля до опасной болезни, ди и Мати (1718-1776) пал жертвой своего "Ревью". Все более расширяющиеся по мере развития горизонты, постоянная обновляемость новостей, гордость от сознания быть эдаким литарбитром воодушевляют журналиста в начале его карьеры. Однако литературный Геркулес неизбежно утомляется, и чтобы хоть как-то снабжать свои неумолимые страницы он дает обширные выдержки, становя тем самым свой журнал тенденциозным и лишенным разнообразия. versatile = "многосторонний, многогранный, разносторонний" crave = "настоятельно просить, умолять; требовать"
The Abbé Gallois was frequently diverted from continuing his journal, and Fontenelle remarks, that this occupation was too restrictive for a mind so extensive as his; the Abbé could not resist the charms of revelling in a new work, and gratifying any sudden curiosity which seized him; this interrupted perpetually the regularity which the public expects from a journalist. Аббат Галуа частенько отлынивал от продожения своего журнала, а Фонтенель говорил, что это занятие слишком ограниченно для столь обширного ума, как его. Аббат никак не мог сопротивляться искушению отдаться новой работе или неожиданно хватавшему его любопытству. Это прерывало постоянно регулность журнала, которая так ожидаема публикой.
The character of a perfect journalist would be only an ideal portrait; there are, however, some acquirements which are indispensable. He must be tolerably acquainted with the subjects he treats on; no common acquirement! He must possess the literary history of his own times; a science which, Fontenelle observes, is almost distinct from any other. Характер совершенного журналиста был бы идеальным портретом, однако некотрые черты для журналиста совершенно необходимо. Он должен бы сносно быть знакомым с предметом о котором пишет; никаких общих мест! Он должен быть в теме литературной истории своего времен, наука, как замечал Фонтенель, совершенно отличная от какой-либо другой. acquirements = мн "умение, знания, навыки"
It is the result of an active curiosity, which takes a lively interest in the tastes and pursuits of the age, while it saves the journalist from some ridiculous blunders. We often see the mind of a reviewer half a century remote from the work reviewed. A fine feeling of the various manners of writers, with a style adapted to fix the attention of the indolent, and to win the untractable, should be his study; but candour is the brightest gem of criticism! He ought not to throw everything into the crucible, nor should he suffer the whole to pass as if he trembled to touch it. Это результуриется из живой любознательности, неугомонного интереса к вкусам и устремлениям эпохи, что предохраняет журналиста от нелепых ошибок. Мы часто видим, как вкус обозревателя отстает на полвека от аспираций обозреваемой им книги. Тонкое улавливание различных авторских манер, стиль, способный привлечь внимание апатичного читателя и победить споруна должны быть предметом его постоянного совершенствования; но в основе критицизма должно лежать чистосердечие. Ему не следует всго бросать на алтарь своего писания, но он и не должен как бабочка касаться всего лишь слегка. indolent = "ленивый, вялый; праздный; бездеятельный, неактивный (о людях, их характере)" untractable = "непослушный" crucible = "тигель, горнило"
Lampoons and satires in time will lose their effect, as well as panegyrics. He must learn to resist the seductions of his own pen: the pretension of composing a treatise on the subject, rather than on the book he criticises-proud of insinuating that he gives, in a dozen pages, what the author himself has not been able to perform in his volumes. Should he gain confidence by a popular delusion, and by unworthy conduct, he may chance to be mortified by the pardon or by the chastisement of insulted genius. The most noble criticism is that in which the critic is not the antagonist so much as the rival of the author. Сатира со временем, как и панегирик теряют свой эффект. Он должен уметь сопротивляться увлечениям своей авторучки: претензии на создание трактака о предмете должны противостоять заметки о книге, которую он подвергает разбору. Его гордость в том, что он 12 страницах может дать то, что на что автору потребовалось бы целый том. Если он и способен завоевать доверие, разделяя заблуждения толпы или ведя себя недостойно, то он же должен быть способен смиряться перед необходимостью извиниться и оправдания перед оскорбленным талантом. Наиболее благородный критицизм это тот, когда критик не антагонист, а в крайнем случае противник автора. Lampoon = "злая сатира, памфлет; пасквиль" mortifу = "умерщвлять"
Открытие манускриптов
Many works have undoubtedly perished in this manuscript state. By a petition of Dr. Dee to Queen Mary, in the Cotton library, it appears that Cicero's treatise De Republicâ was once extant in this country. Huet observes that Petronius was probably entire in the days of John of Salisbury, who quotes fragments, not now to be found in the remains of the Roman bard. Многие работы были потеряны на стадии манускриптов. Д. Дее в петиции на имя королевы Марии утверждал, что в Коттонской библиотеке, якобы был трактат Цицерона De Republicâ. Хюэт замечал, что Петрониус был, возможно, целиком во время Д. Солсбери, который цитировал фрагменты, которых теперь нет в оставшемся от классика материале. extant = "сохранившийся, дошедший до наших дней, существующий в настоящее время"
Raimond Soranzo, a lawyer in the papal court, possessed two books of Cicero "on Glory," which he presented to Petrarch, who lent them to a poor aged man of letters, formerly his preceptor. Urged by extreme want, the old man pawned them, and returning home died suddenly without having revealed where he had left them. They have never been recovered. Petrarch speaks of them with ecstasy, and tells us that he had studied them perpetually. Two centuries afterwards, this treatise on Glory by Cicero was mentioned in a catalogue of books bequeathed to a monastery of nuns, but when inquired after was missing. It was supposed that Petrus Alcyonius, physician to that household, purloined it, and after transcribing as much of it as he could into his own writings, had destroyed the original. Alcyonius, in his book De Exilio, the critics observed, had many splendid passages which stood isolated in his work, and were quite above his genius. The beggar, or in this case the thief, was detected by mending his rags with patches of purple and gold. Раймонд Соранзо, адвокат папского суда, владел двумя книгами "О славе" Цицерона, которые он презентовал Петрарке, который в свою очередь одолжил их одному старому любителю литературы, возможно, своему бывшему учителю. Сгораемый нетерпением, старый человек схватил книги и побежал домой, однако едва переступив порог собственного дома, отбросил коньки, никому не оставив указания, куда он положил Цицерона. Более в истории они не возникали. Сам Петрарка отзывался о них с восторгом, и говорил, что он изучал их постоянно. Двумя столетиями позднее "О славе" были упомянуты в каталоге книг, завещанных женскому монастырю, но когда прибежали на место, посмотреть на них, их там не оказалось. Предположительно, врача П. Алкионьюс присовокупил трактат к своей коллекции, и переписав столько, сколько мог, вставил в свой труд, разрушив оригинал. Алконьюс в своей книге De Exilio, как замечает критик, выдал несколько обалденных пассажей, глядящих как заплатки не его бездарных писульках. Вор был обнаружен подремонтировав свое убогое платье заплатками из пурпура и золота. bequeath = "завещать" purloin = "воровать, красть, похищать; совершать мелкую кражу"
Cardinal Granvelle left behind him several chests filled with a prodigious quantity of letters written in different languages, commented, noted, and underlined by his own hand. These curious manuscripts, after his death, were left in a garret to the mercy of the rain and the rats. Five or six of these chests the steward sold to the grocers. It was then that a discovery was made of this treasure. Several learned men occupied themselves in collecting sufficient of these literary relics to form eighty thick folios, consisting of original letters by all the crowned heads in Europe, with instructions for ambassadors, and other state-papers Кардинал Гранвелла оставил после себя несколько тетрадей с множеством великолепных писем, написанных на разных языках, откомментированных, его собственной рукой. Эти замечательные рукописи после его смерти были оставлены на чердаке на милость крыс и дождя. Позднее 5-6 из этих тетрадей были проданы какому-то лавочнику. И именно там нашлись умные люди, которые поняли, что перед ними. Они собрали эти останки и составили из них шесть томов корреспонденции коронованных особ тогдашней Европы, инструкции послам и др госбумаги.
Poverty of the learned
[must have] Camöens, the solitary pride of Portugal, deprived of the necessaries of life, perished in an hospital at Lisbon. This fact has been accidentally preserved in an entry in a copy of the first edition of the Lusiad, in the possession of Lord Holland. It is a note, written by a friar who must have been a witness of the dying scene of the poet, and probably received the volume which now preserves the sad memorial, and which recalled it to his mind, from the hands of the unhappy poet:-"What a lamentable thing to see so great a genius so ill rewarded! I saw him die in an hospital in Lisbon, without having a sheet or shroud, una sauana, to cover him, after having triumphed in the East Indies, and sailed 5500 leagues! What good advice for those who weary themselves night and day in study without profit!" Камоэнс, единственная гордость Португалии, лишенный всех средств существования, умер в больнице для бедных в Лиссабоне. Этим фактом история обязана случайно сохранившейся записи в одном из экземпляров первого издания "Луизиады", попавшему в коллекцию л. Нолланда. Эта запись сделана рукой святого брата, очевидно, присутствовавшего при сцене умирания поэта, и получившего скорбную память в виде авторского автографа из рук самого несчастного поэта. Запись гласит: "Какое печальное зрелище представляет собой великий гений, так некрасиво вознагражденный! Я видел как он умирал в лиссабонской больнице, не имея даже денег на простыню для савана. Он, человек проплававший 5500 морских миль и участвовавший в военных экспедициях в В. Индии. Какой замечательный урок тем, которые дни и ночи проводят совершенстуясь в поэзии".
Camöens, when some fidalgo complained that he had not performed his promise in writing some verses for him, replied, "When I wrote verses I was young, had sufficient food, was a lover, and beloved by many friends and by the ladies; then I felt poetical ardour: now I have no spirits, no peace of mind. See there my Javanese, who asks me for two pieces to purchase firing, and I have them not to give him." The Portuguese, after his death, bestowed on the man of genius they had starved, the appellation of Great! Камоэнс, когда один из фидальго пожаловался, что он-де не выполнил обещания написать для него стихи, сказал: "Когда я писал стихи, я был молод, вкусно ел и сладко пил, любил и был любим многими друзьями и леди. И оттого поэтический пыл всегда был со мной как правая рука или левая нога. Теперь этот дух меня оставил, в голове полный раздрай. Посмотри на моего яванца. Он попросил у меня грош купить дрова, а у меня даже для этого ничего не нашлось". Бесстыдство португальцев дошло до того, что сразу же после смерти Камоэнса обозвали великим и устроили ему пышные похороны!
Simon Ockley, a learned student in Oriental literature, addresses a letter to the same earl, in which he paints his distresses in glowing colours. After having devoted his life to Asiatic researches, then very uncommon, he had the mortification of dating his preface to his great work from Cambridge Castle, where he was confined for debt; and, with an air of triumph, feels a martyr's enthusiasm in the cause for which he perishes. Симон Оукли, ученый-студент в восточной литературе, написал письмо одному графу, в котором он рисует мрачными красками свои невзгоды. Посвятив свою жизнь азиатским исследованиям, тогда весьма необычным, он обозначил местом составления своего предисловия к этому труду Кембриджский замок, куда его засадили за долги. И с триумфально принимает позу мученика по причине, из-за которой он гибнет.
..
He published his first volume of the History of the Saracens in 1708; and, ardently pursuing his oriental studies, published his second, ten years afterwards, without any patronage. Alluding to the encouragement necessary to bestow on youth, to remove the obstacles to such studies, he observes, that "young men will hardly come in on the prospect of finding leisure, in a prison, to transcribe those papers for the press, which they have collected with indefatigable labour, and oftentimes at the expense of their rest, and all the other conveniences of life, for the service of the public. Он опубликовал первый том своей "Истории сарацинов" в 1708 и яростно преследуя предмет своих занятий отклол второй том 10 годами позже, без какого-либо патронажа. Пропагандируя необходимую для юношества поддержку, когда они хотят заниматься науками, он замечает, что "молодой человек навряд ли переступая порог тюрьмы думает о том, что здесь он найдет необходимый ему досуг, чтобы перелопатить для публикации свои материалы, собранные неустанными трудами, и часто за счет отдыха и всех радостей жизни, и все это для блага общества".
No! though I were to assure them, from my own experience, that I have enjoyed more true liberty, more happy leisure, and more solid repose, in six months HERE, than in thrice the same number of years before. Evil is the condition of that historian who undertakes to write the lives of others, before he knows how to live himself.-Not that I speak thus as if I thought I had any just cause to be angry with the world-I did always in my judgment give the possession of wisdom the preference to that of riches!" Нет и еще раз нет! Хотя я должен уверить исходя из своего опыта, что за шесть месяцев пребывания здесь в тюрьме я нашел больше настоящей свободы, и втрое больше счастливого досуга, и отдыха, чем мне выпало за все предшествующие годы. То общество зло, которое устраивает такое человек, который взялся описывать жизни других прежде, чем он усторил свою. И я не то чтобы обижаюсь на весь белый свет -- просто я так устроен, что обладание мудрости я предпочитаю обладанию богатством".
Ученые в заключении
Sir Walter Raleigh's unfinished History of the World, which leaves us to regret that later ages had not been celebrated by his eloquence, was the fruits of eleven years of imprisonment. It was written for the use of Prince Henry, as he and Dallington, who also wrote "Aphorisms" for the same prince, have told us; the prince looked over the manuscript. Of Raleigh it is observed, to employ the language of Hume, "They were struck with the extensive genius of the man, who, being educated amidst naval and military enterprises, had surpassed, in the pursuits of literature, even those of the most recluse and sedentary lives; and they admired his unbroken magnanimity, which, at his age, and under his circumstances, could engage him to undertake and execute so great a work, as his History of the World." He was assisted in this great work by the learning of several eminent persons, a circumstance which has not been usually noticed. Сэр Вальтер Рэлей составил свою "Всемирную историю" в течение 11-летнего заключения. Ее благородный и выразительный стиль заставляют ее читетелей жалеть, почему он ее не закончил. Она писалась для поучения принцу Генри, как и "Афоризмы" Даллингтона. Принц с наслаждением читал оба труда. Юм так написал об этих авторах: "Эта парочка, наделенных обширным гением, воспитанных среди морских битв или военных экспедиций, превзошла намного в литературных студиях многих из тех, кто провел жить в усидчивом затворничестве. Особенно меня восхищает величие души человека по имени Вальтер, а по титулу сэр, который в его возрасте и в тех обстоятельствах, в которые его поместила жизнь, взялся и выполнил такую большую работу, как 'Всемирная история'". Правда в этой работе сэру помогали несколько ученых мужей, обстоятельство на которое редко обращают внимание. recluse = "затворник"
...
One of the most interesting facts of this kind is the fate of an Italian scholar, of the name of Maggi. Early addicted to the study of the sciences, and particularly to the mathematics, and military architecture, he successfully defended Famagusta, besieged by the Turks, by inventing machines which destroyed their works. When that city was taken in 1571, they pillaged his library and carried him away in chains. Now a slave, after his daily labours he amused a great part of his nights by literary compositions; De Tintinnabulis, on Bells, a treatise still read by the curious, was actually composed by him when a slave in Turkey, without any other resource than the erudition of his own memory, and the genius of which adversity could not deprive him. Один из наиболее интересных фактов в этом плане предоставлен биографией итальянского сколара по имении Магги. Рано приписанный к изучению наук, а особенно математики и военной архитектуры, он успешно защищал Фамагусту, осаждавшуюся турками. Изобрел при этом массу машин и приспособлений, успешно разрушавшими турецкие осадные орудия. Когда в 1571 г город был взят, они взяли его в плен, сожжа при этом его библиотеку, и заковали в цепи. Будучи рабом на самых черных работах, он посвящал большую часть ночи литературным занятиям. Так он наисал свой трактат De Tintinnabulis. Не располагая никакими материалами, он черпал необходимые сведения только из своей памяти, которой туркам не удалось его лишить. Girolamo Maggi (c. 1520-1572), Italian scholar, jurist, poet, military engineer, urban planner, philologist, archaeologist, mathematician, and naturalist
О книгопечатании
That the Romans did not practise the art of printing cannot but excite our astonishment, since they actually used it, unconscious of their rich possession. I have seen Roman stereotypes, or immoveable printing types, with which they stamped their pottery. How in daily practising the art, though confined to this object, it did not occur to so ingenious a people to print their literary works, is not easily to be accounted for. То что римляне не додумались до книгопечатания, не может не возбудить удивления здравого смысла. Так как они использовали печать, не понимая ее богатых возможностей. Дизраэли пишет, что сам видел римские печатные формы, с помощью которых они тиражировали образцы рисунков. Почему достигнув в этом ремесле большого искусства, они не догадались применить его для литературных произведений, остается одной из неразгаданных загадок прошлого.
...
When the art of printing was established, it became the glory of the learned to be correctors of the press to eminent printers. Physicians, lawyers, and bishops themselves occupied this department. The printers then added frequently to their names those of the correctors of the press; and editions were then valued according to the abilities of the corrector. Когда искусство книгопечатания вошло в обычай, должность корректора стала весьма престижной для ученых людей. Врачи, адвокаты и даже епископы проходили по этому ведомству. Издатели часто добавляли к своим именам имена корректоров: многие издания ценились в зависимости от проставленного на них имени корректора.
The prices of books in these times were considered as an object worthy of the animadversions of the highest powers. This anxiety in favour of the studious appears from a privilege of Pope Leo X. to Aldus Manutius for printing Varro, dated 1553, signed Cardinal Bembo. Aldus is exhorted to put a moderate price on the work, lest the Pope should withdraw his privilege, and accord it to others. Книжные экземпляры в те времена рассматривались как объект, достойный внимания высших фунционеров. Эта озабоченность, чтобы издательское дело, как ныне, не попало в лапы хапуг и мерзавцев, вынудило папу Льва X дать Альдусу Мануцию привилегию на печатание Варрона. Под привелегией стоит дата 1553 и подпись: к. Бемпо, самого человека не чуждого литературы. При этом папы убедили привилигеровщиков не слишком завышат цены. А то ведь можно и пересмотреть фамилии грантополучателей.
Robert Stephens, one of the early printers, surpassed in correctness those who exercised the same profession. To render his editions immaculate, he hung up the proofs in public places, and generously recompensed those who were so fortunate as to detect any errata. Роберт Стефенс, один из ранних книгпечатников похвалялся, что в искусстве корректуры ему нет равных. Чтобы сделать издания безупречными, он вывешивал его образцы в публичных местах, и обещал награду каждому, кто найдет там ошибки.
Plantin, though a learned man, is more famous as a printer. His printing-office was one of the wonders of Europe. This grand building was the chief ornament of the city of Antwerp. Plantin, человек весьма ученый, более известен как печатник. Его антверпенская типография тогда была одной из достопримечательностей Европы.
...
In Italy, the three Manutii were more solicitous of correctness and illustrations than of the beauty of their printing. They were ambitious of the character of the scholar, not of the printer. В Италии три Мануция были более озабочены безупречностью текстов и иллюстрациями, чем красотой печати. Они более гордились своей репутацией ученых людей, чем издателей.
It is much to be regretted that our publishers are not literary men, able to form their own critical decisions. Among the learned printers formerly, a book was valued because it came from the presses of an Aldus or a Stephens; and even in our own time the names of Bowyer and Dodsley sanctioned a work. Остается только сожалеть, что наши издатели уже не ученые люди, способные выносить суждения о литературе. Среди книголюбов прошлого книга особенно ценилась, если она выходила из-под пресса Стефенса или Мануцией, хотя и в наше время имена Bowyer and Dodsley ставят на книге чекуху качества.
Pelisson, in his history of the French Academy, mentions that Camusat was selected as their bookseller, from his reputation for publishing only valuable works. "He was a man of some literature and good sense, and rarely printed an indifferent work; and when we were young I recollect that we always made it a rule to purchase his publications. His name was a test of the goodness of the work." A publisher of this character would be of the greatest utility to the literary world: at home he would induce a number of ingenious men to become authors, for it would be honourable to be inscribed in his catalogue; and it would be a direction for the continental reader. Пелиссон в своей "Истории Французской академии" упоминает Camusat, которого последняя выбрала в качестве книготорговца только потому, что он публикова исключительно книги высоких достоинств. "Это был человек безупречного литературного вкуса и здравого смысла, он редко издавал беспонтовую книгу. Будучи молодыми, мы взяли за правило покупать только его публикации". Издатель подобных качеств -- это настоящая находка для литературного мира: он открыл двери в литературу для множества талантливых людей, ибо было почетно издаться у него и войти в солидные книжные каталоги. Это служило надежным маяком для всех любителей хорошей литературы.
So valuable a union of learning and printing did not, unfortunately, last. The printers of the seventeenth century became less charmed with glory than with gain. Their correctors and their letters evinced as little delicacy of choice. Такое счастливое объединение в одном лице ученого человека и издателя, к сожалению, не могло длиться долго. Уже издатели XVII века больше были очарованы прибылью, чем славой. Их корректоры постепенно снизили планку этого ремесла.

К началу страницы

Отрывки из разных эссе

English Русский
Библиомания
Ancillon was a great collector of curious books, and dexterously defended himself when accused of the Bibliomania. He gave a good reason for buying the most elegant editions; which he did not consider merely as a literary luxury. The less the eyes are fatigued in reading a work, the more liberty the mind feels to judge of it: and as we perceive more clearly the excellences and defects of a printed book than when in MS.; so we see them more plainly in good paper and clear type, than when the impression and paper are both bad. Ансийон был большим собирателем любопытным книг, и не любил, когда его обвиняли в библиомании. Он давал следующие резоны своих покупок только наиболее элегантных изданий, которые он отнюдь не рассматривал просто как литературную роскошь. Чем меньше глаза устают от чтения, говорил он, тем более возможностей у ума судить о прочитанном. Таким образом мы гораздо более ясно видим превосходности и дефекты в печатной книги, чем в рукописи. Мы также яснее их различаем на хорошей бумаге и при отличной печати, чем когда печать и бумага плохи.
Журналы
It is impossible to form a literary journal in a manner such as might be wished; it must be the work of many, of different tempers and talents. An individual, however versatile and extensive his genius, would soon be exhausted. Such a regular labour occasioned Bayle a dangerous illness, and Maty fell a victim to his Review. A prospect always extending as we proceed, the frequent novelty of the matter, the pride of considering one's self as the arbiter of literature, animate a journalist at the commencement of his career; but the literary Hercules becomes fatigued; and to supply his craving pages he gives copious extracts, till the journal becomes tedious, or fails in variety. Невозможно составлять литературный журнал в той манере, в какой, возможно, хотелось бы. Он должен быть работой многих, обладающих разными талантами и темпераментами. Индивидуум, каким бы многогранным и неутомимым он ни был, должен скоро исчерпаться. Такая регулярная работа довела Бейля до опасной болезни, ди и Мати (1718-1776) пал жертвой своего "Ревью". Все более расширяющиеся по мере развития горизонты, постоянная обновляемость новостей, гордость от сознания быть эдаким литарбитром воодушевляют журналиста в начале его карьеры. Однако литературный Геркулес неизбежно утомляется, и чтобы хоть как-то снабжать свои неумолимые страницы он дает обширные выдержки, становя тем самым свой журнал тенденциозным и лишенным разнообразия. versatile = "многосторонний, многогранный, разносторонний" crave = "настоятельно просить, умолять; требовать"
The Abbé Gallois was frequently diverted from continuing his journal, and Fontenelle remarks, that this occupation was too restrictive for a mind so extensive as his; the Abbé could not resist the charms of revelling in a new work, and gratifying any sudden curiosity which seized him; this interrupted perpetually the regularity which the public expects from a journalist. Аббат Галуа частенько отлынивал от продожения своего журнала, а Фонтенель говорил, что это занятие слишком ограниченно для столь обширного ума, как его. Аббат никак не мог сопротивляться искушению отдаться новой работе или неожиданно хватавшему его любопытству. Это прерывало постоянно регулность журнала, которая так ожидаема публикой.
The character of a perfect journalist would be only an ideal portrait; there are, however, some acquirements which are indispensable. He must be tolerably acquainted with the subjects he treats on; no common acquirement! He must possess the literary history of his own times; a science which, Fontenelle observes, is almost distinct from any other. Характер совершенного журналиста был бы идеальным портретом, однако некотрые черты для журналиста совершенно необходимо. Он должен бы сносно быть знакомым с предметом о котором пишет; никаких общих мест! Он должен быть в теме литературной истории своего времен, наука, как замечал Фонтенель, совершенно отличная от какой-либо другой. acquirements = мн "умение, знания, навыки"
It is the result of an active curiosity, which takes a lively interest in the tastes and pursuits of the age, while it saves the journalist from some ridiculous blunders. We often see the mind of a reviewer half a century remote from the work reviewed. A fine feeling of the various manners of writers, with a style adapted to fix the attention of the indolent, and to win the untractable, should be his study; but candour is the brightest gem of criticism! He ought not to throw everything into the crucible, nor should he suffer the whole to pass as if he trembled to touch it. Это результуриется из живой любознательности, неугомонного интереса к вкусам и устремлениям эпохи, что предохраняет журналиста от нелепых ошибок. Мы часто видим, как вкус обозревателя отстает на полвека от аспираций обозреваемой им книги. Тонкое улавливание различных авторских манер, стиль, способный привлечь внимание апатичного читателя и победить споруна должны быть предметом его постоянного совершенствования; но в основе критицизма должно лежать чистосердечие. Ему не следует всго бросать на алтарь своего писания, но он и не должен как бабочка касаться всего лишь слегка. indolent = "ленивый, вялый; праздный; бездеятельный, неактивный (о людях, их характере)" untractable = "непослушный" crucible = "тигель, горнило"
Lampoons and satires in time will lose their effect, as well as panegyrics. He must learn to resist the seductions of his own pen: the pretension of composing a treatise on the subject, rather than on the book he criticises-proud of insinuating that he gives, in a dozen pages, what the author himself has not been able to perform in his volumes. Should he gain confidence by a popular delusion, and by unworthy conduct, he may chance to be mortified by the pardon or by the chastisement of insulted genius. The most noble criticism is that in which the critic is not the antagonist so much as the rival of the author. Сатира со временем, как и панегирик теряют свой эффект. Он должен уметь сопротивляться увлечениям своей авторучки: претензии на создание трактака о предмете должны противостоять заметки о книге, которую он подвергает разбору. Его гордость в том, что он 12 страницах может дать то, что на что автору потребовалось бы целый том. Если он и способен завоевать доверие, разделяя заблуждения толпы или ведя себя недостойно, то он же должен быть способен смиряться перед необходимостью извиниться и оправдания перед оскорбленным талантом. Наиболее благородный критицизм это тот, когда критик не антагонист, а в крайнем случае противник автора. Lampoon = "злая сатира, памфлет; пасквиль" mortifу = "умерщвлять"
Открытие манускриптов
Many works have undoubtedly perished in this manuscript state. By a petition of Dr. Dee to Queen Mary, in the Cotton library, it appears that Cicero's treatise De Republicâ was once extant in this country. Huet observes that Petronius was probably entire in the days of John of Salisbury, who quotes fragments, not now to be found in the remains of the Roman bard. Многие работы были потеряны на стадии манускриптов. Д. Дее в петиции на имя королевы Марии утверждал, что в Коттонской библиотеке, якобы был трактат Цицерона De Republicâ. Хюэт замечал, что Петрониус был, возможно, целиком во время Д. Солсбери, который цитировал фрагменты, которых теперь нет в оставшемся от классика материале. extant = "сохранившийся, дошедший до наших дней, существующий в настоящее время"
Raimond Soranzo, a lawyer in the papal court, possessed two books of Cicero "on Glory," which he presented to Petrarch, who lent them to a poor aged man of letters, formerly his preceptor. Urged by extreme want, the old man pawned them, and returning home died suddenly without having revealed where he had left them. They have never been recovered. Petrarch speaks of them with ecstasy, and tells us that he had studied them perpetually. Two centuries afterwards, this treatise on Glory by Cicero was mentioned in a catalogue of books bequeathed to a monastery of nuns, but when inquired after was missing. It was supposed that Petrus Alcyonius, physician to that household, purloined it, and after transcribing as much of it as he could into his own writings, had destroyed the original. Alcyonius, in his book De Exilio, the critics observed, had many splendid passages which stood isolated in his work, and were quite above his genius. The beggar, or in this case the thief, was detected by mending his rags with patches of purple and gold. Раймонд Соранзо, адвокат папского суда, владел двумя книгами "О славе" Цицерона, которые он презентовал Петрарке, который в свою очередь одолжил их одному старому любителю литературы, возможно, своему бывшему учителю. Сгораемый нетерпением, старый человек схватил книги и побежал домой, однако едва переступив порог собственного дома, отбросил коньки, никому не оставив указания, куда он положил Цицерона. Более в истории они не возникали. Сам Петрарка отзывался о них с восторгом, и говорил, что он изучал их постоянно. Двумя столетиями позднее "О славе" были упомянуты в каталоге книг, завещанных женскому монастырю, но когда прибежали на место, посмотреть на них, их там не оказалось. Предположительно, врача П. Алкионьюс присовокупил трактат к своей коллекции, и переписав столько, сколько мог, вставил в свой труд, разрушив оригинал. Алконьюс в своей книге De Exilio, как замечает критик, выдал несколько обалденных пассажей, глядящих как заплатки не его бездарных писульках. Вор был обнаружен подремонтировав свое убогое платье заплатками из пурпура и золота. bequeath = "завещать" purloin = "воровать, красть, похищать; совершать мелкую кражу"
Cardinal Granvelle left behind him several chests filled with a prodigious quantity of letters written in different languages, commented, noted, and underlined by his own hand. These curious manuscripts, after his death, were left in a garret to the mercy of the rain and the rats. Five or six of these chests the steward sold to the grocers. It was then that a discovery was made of this treasure. Several learned men occupied themselves in collecting sufficient of these literary relics to form eighty thick folios, consisting of original letters by all the crowned heads in Europe, with instructions for ambassadors, and other state-papers Кардинал Гранвелла оставил после себя несколько тетрадей с множеством великолепных писем, написанных на разных языках, откомментированных, его собственной рукой. Эти замечательные рукописи после его смерти были оставлены на чердаке на милость крыс и дождя. Позднее 5-6 из этих тетрадей были проданы какому-то лавочнику. И именно там нашлись умные люди, которые поняли, что перед ними. Они собрали эти останки и составили из них шесть томов корреспонденции коронованных особ тогдашней Европы, инструкции послам и др госбумаги.
Poverty of the learned
[must have] Camöens, the solitary pride of Portugal, deprived of the necessaries of life, perished in an hospital at Lisbon. This fact has been accidentally preserved in an entry in a copy of the first edition of the Lusiad, in the possession of Lord Holland. It is a note, written by a friar who must have been a witness of the dying scene of the poet, and probably received the volume which now preserves the sad memorial, and which recalled it to his mind, from the hands of the unhappy poet:-"What a lamentable thing to see so great a genius so ill rewarded! I saw him die in an hospital in Lisbon, without having a sheet or shroud, una sauana, to cover him, after having triumphed in the East Indies, and sailed 5500 leagues! What good advice for those who weary themselves night and day in study without profit!" Камоэнс, единственная гордость Португалии, лишенный всех средств существования, умер в больнице для бедных в Лиссабоне. Этим фактом история обязана случайно сохранившейся записи в одном из экземпляров первого издания "Луизиады", попавшему в коллекцию л. Нолланда. Эта запись сделана рукой святого брата, очевидно, присутствовавшего при сцене умирания поэта, и получившего скорбную память в виде авторского автографа из рук самого несчастного поэта. Запись гласит: "Какое печальное зрелище представляет собой великий гений, так некрасиво вознагражденный! Я видел как он умирал в лиссабонской больнице, не имея даже денег на простыню для савана. Он, человек проплававший 5500 морских миль и участвовавший в военных экспедициях в В. Индии. Какой замечательный урок тем, которые дни и ночи проводят совершенстуясь в поэзии".
Camöens, when some fidalgo complained that he had not performed his promise in writing some verses for him, replied, "When I wrote verses I was young, had sufficient food, was a lover, and beloved by many friends and by the ladies; then I felt poetical ardour: now I have no spirits, no peace of mind. See there my Javanese, who asks me for two pieces to purchase firing, and I have them not to give him." The Portuguese, after his death, bestowed on the man of genius they had starved, the appellation of Great! Камоэнс, когда один из фидальго пожаловался, что он-де не выполнил обещания написать для него стихи, сказал: "Когда я писал стихи, я был молод, вкусно ел и сладко пил, любил и был любим многими друзьями и леди. И оттого поэтический пыл всегда был со мной как правая рука или левая нога. Теперь этот дух меня оставил, в голове полный раздрай. Посмотри на моего яванца. Он попросил у меня грош купить дрова, а у меня даже для этого ничего не нашлось". Бесстыдство португальцев дошло до того, что сразу же после смерти Камоэнса обозвали великим и устроили ему пышные похороны!
Simon Ockley, a learned student in Oriental literature, addresses a letter to the same earl, in which he paints his distresses in glowing colours. After having devoted his life to Asiatic researches, then very uncommon, he had the mortification of dating his preface to his great work from Cambridge Castle, where he was confined for debt; and, with an air of triumph, feels a martyr's enthusiasm in the cause for which he perishes. Симон Оукли, ученый-студент в восточной литературе, написал письмо одному графу, в котором он рисует мрачными красками свои невзгоды. Посвятив свою жизнь азиатским исследованиям, тогда весьма необычным, он обозначил местом составления своего предисловия к этому труду Кембриджский замок, куда его засадили за долги. И с триумфально принимает позу мученика по причине, из-за которой он гибнет.
..
He published his first volume of the History of the Saracens in 1708; and, ardently pursuing his oriental studies, published his second, ten years afterwards, without any patronage. Alluding to the encouragement necessary to bestow on youth, to remove the obstacles to such studies, he observes, that "young men will hardly come in on the prospect of finding leisure, in a prison, to transcribe those papers for the press, which they have collected with indefatigable labour, and oftentimes at the expense of their rest, and all the other conveniences of life, for the service of the public. Он опубликовал первый том своей "Истории сарацинов" в 1708 и яростно преследуя предмет своих занятий отклол второй том 10 годами позже, без какого-либо патронажа. Пропагандируя необходимую для юношества поддержку, когда они хотят заниматься науками, он замечает, что "молодой человек навряд ли переступая порог тюрьмы думает о том, что здесь он найдет необходимый ему досуг, чтобы перелопатить для публикации свои материалы, собранные неустанными трудами, и часто за счет отдыха и всех радостей жизни, и все это для блага общества".
No! though I were to assure them, from my own experience, that I have enjoyed more true liberty, more happy leisure, and more solid repose, in six months HERE, than in thrice the same number of years before. Evil is the condition of that historian who undertakes to write the lives of others, before he knows how to live himself.-Not that I speak thus as if I thought I had any just cause to be angry with the world-I did always in my judgment give the possession of wisdom the preference to that of riches!" Нет и еще раз нет! Хотя я должен уверить исходя из своего опыта, что за шесть месяцев пребывания здесь в тюрьме я нашел больше настоящей свободы, и втрое больше счастливого досуга, и отдыха, чем мне выпало за все предшествующие годы. То общество зло, которое устраивает такое человек, который взялся описывать жизни других прежде, чем он усторил свою. И я не то чтобы обижаюсь на весь белый свет -- просто я так устроен, что обладание мудрости я предпочитаю обладанию богатством".
Ученые в заключении
Sir Walter Raleigh's unfinished History of the World, which leaves us to regret that later ages had not been celebrated by his eloquence, was the fruits of eleven years of imprisonment. It was written for the use of Prince Henry, as he and Dallington, who also wrote "Aphorisms" for the same prince, have told us; the prince looked over the manuscript. Of Raleigh it is observed, to employ the language of Hume, "They were struck with the extensive genius of the man, who, being educated amidst naval and military enterprises, had surpassed, in the pursuits of literature, even those of the most recluse and sedentary lives; and they admired his unbroken magnanimity, which, at his age, and under his circumstances, could engage him to undertake and execute so great a work, as his History of the World." He was assisted in this great work by the learning of several eminent persons, a circumstance which has not been usually noticed. Сэр Вальтер Рэлей составил свою "Всемирную историю" в течение 11-летнего заключения. Ее благородный и выразительный стиль заставляют ее читетелей жалеть, почему он ее не закончил. Она писалась для поучения принцу Генри, как и "Афоризмы" Даллингтона. Принц с наслаждением читал оба труда. Юм так написал об этих авторах: "Эта парочка, наделенных обширным гением, воспитанных среди морских битв или военных экспедиций, превзошла намного в литературных студиях многих из тех, кто провел жить в усидчивом затворничестве. Особенно меня восхищает величие души человека по имени Вальтер, а по титулу сэр, который в его возрасте и в тех обстоятельствах, в которые его поместила жизнь, взялся и выполнил такую большую работу, как 'Всемирная история'". Правда в этой работе сэру помогали несколько ученых мужей, обстоятельство на которое редко обращают внимание. recluse = "затворник"
...
One of the most interesting facts of this kind is the fate of an Italian scholar, of the name of Maggi. Early addicted to the study of the sciences, and particularly to the mathematics, and military architecture, he successfully defended Famagusta, besieged by the Turks, by inventing machines which destroyed their works. When that city was taken in 1571, they pillaged his library and carried him away in chains. Now a slave, after his daily labours he amused a great part of his nights by literary compositions; De Tintinnabulis, on Bells, a treatise still read by the curious, was actually composed by him when a slave in Turkey, without any other resource than the erudition of his own memory, and the genius of which adversity could not deprive him. Один из наиболее интересных фактов в этом плане предоставлен биографией итальянского сколара по имении Магги. Рано приписанный к изучению наук, а особенно математики и военной архитектуры, он успешно защищал Фамагусту, осаждавшуюся турками. Изобрел при этом массу машин и приспособлений, успешно разрушавшими турецкие осадные орудия. Когда в 1571 г город был взят, они взяли его в плен, сожжа при этом его библиотеку, и заковали в цепи. Будучи рабом на самых черных работах, он посвящал большую часть ночи литературным занятиям. Так он наисал свой трактат De Tintinnabulis. Не располагая никакими материалами, он черпал необходимые сведения только из своей памяти, которой туркам не удалось его лишить. Girolamo Maggi (c. 1520-1572), Italian scholar, jurist, poet, military engineer, urban planner, philologist, archaeologist, mathematician, and naturalist
О книгопечатании
That the Romans did not practise the art of printing cannot but excite our astonishment, since they actually used it, unconscious of their rich possession. I have seen Roman stereotypes, or immoveable printing types, with which they stamped their pottery. How in daily practising the art, though confined to this object, it did not occur to so ingenious a people to print their literary works, is not easily to be accounted for. То что римляне не додумались до книгопечатания, не может не возбудить удивления здравого смысла. Так как они использовали печать, не понимая ее богатых возможностей. Дизраэли пишет, что сам видел римские печатные формы, с помощью которых они тиражировали образцы рисунков. Почему достигнув в этом ремесле большого искусства, они не догадались применить его для литературных произведений, остается одной из неразгаданных загадок прошлого.
...
When the art of printing was established, it became the glory of the learned to be correctors of the press to eminent printers. Physicians, lawyers, and bishops themselves occupied this department. The printers then added frequently to their names those of the correctors of the press; and editions were then valued according to the abilities of the corrector. Когда искусство книгопечатания вошло в обычай, должность корректора стала весьма престижной для ученых людей. Врачи, адвокаты и даже епископы проходили по этому ведомству. Издатели часто добавляли к своим именам имена корректоров: многие издания ценились в зависимости от проставленного на них имени корректора.
The prices of books in these times were considered as an object worthy of the animadversions of the highest powers. This anxiety in favour of the studious appears from a privilege of Pope Leo X. to Aldus Manutius for printing Varro, dated 1553, signed Cardinal Bembo. Aldus is exhorted to put a moderate price on the work, lest the Pope should withdraw his privilege, and accord it to others. Книжные экземпляры в те времена рассматривались как объект, достойный внимания высших фунционеров. Эта озабоченность, чтобы издательское дело, как ныне, не попало в лапы хапуг и мерзавцев, вынудило папу Льва X дать Альдусу Мануцию привилегию на печатание Варрона. Под привелегией стоит дата 1553 и подпись: к. Бемпо, самого человека не чуждого литературы. При этом папы убедили привилигеровщиков не слишком завышат цены. А то ведь можно и пересмотреть фамилии грантополучателей.
Robert Stephens, one of the early printers, surpassed in correctness those who exercised the same profession. To render his editions immaculate, he hung up the proofs in public places, and generously recompensed those who were so fortunate as to detect any errata. Роберт Стефенс, один из ранних книгпечатников похвалялся, что в искусстве корректуры ему нет равных. Чтобы сделать издания безупречными, он вывешивал его образцы в публичных местах, и обещал награду каждому, кто найдет там ошибки.
Plantin, though a learned man, is more famous as a printer. His printing-office was one of the wonders of Europe. This grand building was the chief ornament of the city of Antwerp. Plantin, человек весьма ученый, более известен как печатник. Его антверпенская типография тогда была одной из достопримечательностей Европы.
...
In Italy, the three Manutii were more solicitous of correctness and illustrations than of the beauty of their printing. They were ambitious of the character of the scholar, not of the printer. В Италии три Мануция были более озабочены безупречностью текстов и иллюстрациями, чем красотой печати. Они более гордились своей репутацией ученых людей, чем издателей.
It is much to be regretted that our publishers are not literary men, able to form their own critical decisions. Among the learned printers formerly, a book was valued because it came from the presses of an Aldus or a Stephens; and even in our own time the names of Bowyer and Dodsley sanctioned a work. Остается только сожалеть, что наши издатели уже не ученые люди, способные выносить суждения о литературе. Среди книголюбов прошлого книга особенно ценилась, если она выходила из-под пресса Стефенса или Мануцией, хотя и в наше время имена Bowyer and Dodsley ставят на книге чекуху качества.
Pelisson, in his history of the French Academy, mentions that Camusat was selected as their bookseller, from his reputation for publishing only valuable works. "He was a man of some literature and good sense, and rarely printed an indifferent work; and when we were young I recollect that we always made it a rule to purchase his publications. His name was a test of the goodness of the work." A publisher of this character would be of the greatest utility to the literary world: at home he would induce a number of ingenious men to become authors, for it would be honourable to be inscribed in his catalogue; and it would be a direction for the continental reader. Пелиссон в своей "Истории Французской академии" упоминает Camusat, которого последняя выбрала в качестве книготорговца только потому, что он публикова исключительно книги высоких достоинств. "Это был человек безупречного литературного вкуса и здравого смысла, он редко издавал беспонтовую книгу. Будучи молодыми, мы взяли за правило покупать только его публикации". Издатель подобных качеств -- это настоящая находка для литературного мира: он открыл двери в литературу для множества талантливых людей, ибо было почетно издаться у него и войти в солидные книжные каталоги. Это служило надежным маяком для всех любителей хорошей литературы.
So valuable a union of learning and printing did not, unfortunately, last. The printers of the seventeenth century became less charmed with glory than with gain. Their correctors and their letters evinced as little delicacy of choice. Такое счастливое объединение в одном лице ученого человека и издателя, к сожалению, не могло длиться долго. Уже издатели XVII века больше были очарованы прибылью, чем славой. Их корректоры постепенно снизили планку этого ремесла.
о житиях святых
Before colleges were established in the monasteries where the schools were held, the professors in rhetoric frequently gave their pupils the life of some saint for a trial of their talent at amplification. The students, at a loss to furnish out their pages, invented most of these wonderful adventures. В монастырских школах преподаватели риторики часто давали своим ученикам в качестве задания дополнить жития святых амплификациями (фигура риторречи, сост в накоплении тропов). Студенческие мозги изнывая над такими заданиями под грузом скудоумия, придумали массу приемов обманывать преподавателей.
Jortin observes, that the Christians used to collect out of Ovid, Livy, and other pagan poets and historians, the miracles and portents to be found there, and accommodated them to their own monks and saints. The good fathers of that age, whose simplicity was not inferior to their devotion, were so delighted with these flowers of rhetoric, that they were induced to make a collection of these miraculous compositions; not imagining that, at some distant period, they would become matters of faith. Jortin заметил, что ученики часто для пополнения житий использовали труды Овидия, Ливия и др языческих поэтов. И часто святые отцы религиозный пыл которых сочетался с неменьшей невежественности, восхищались цветами красноречия своих воспитанников. Более того они вводили их в свои собственние агиографические сочинения, так что какое то время спустя эти чудеса перекочевывали как достоверные свидетельства о творимым святыми чудесах.
Yet, when James de Voragine, Peter Nadal, and Peter Ribadeneira, wrote the Lives of the Saints, they sought for their materials in the libraries of the monasteries; and, awakening from the dust these manuscripts of amplification, imagined they made an invaluable present to the world, by laying before them these voluminous absurdities. The people received these pious fictions with all imaginable simplicity, and as these are adorned by a number of cuts, the miracles were perfectly intelligible to their eyes. Tillemont, Fleury, Baillet, Launoi, and Bollandus, cleared away much of the rubbish; the enviable title of Golden Legend, by which James de Voragine called his work, has been disputed; iron or lead might more aptly describe its character И когда James de Voragine, Peter Nadal, или Peter Ribadeneira писали свои "Жития святых", они искали материал для них в монастырских библиотеках, и отряхивая пыльные манускрипты делали удиветельные находки принимая за чистую монету то, что первоначально было лишь упражнеиями в амплификации. Последующим историкам пришлось приложить массу стараний, чтобы очистить сочинения от этих выдумок. Один из исследователей даже говорил, что "Золотую легенду" стоит изучать не столько с пером в руках, сколько с железом и свинцом, выжигая оттуда всяческие выдумки.
Baronius has given the lives of many apocryphal saints; for instance, of a Saint Xinoris, whom he calls a martyr of Antioch; but it appears that Baronius having read in Chrysostom this word, which signifies a couple or pair, he mistook it for the name of a saint, and contrived to give the most authentic biography of a saint who never existed! Но и во времена Дизраэли, хотя историки более тщательно подходили к исследованию источников, ляпы нет -нет да и проскакивали. Baronius составил жития многих апокрифических святых, например, св. Xinoris, которого он обозвал антиохийским мучеником. Автор вычитал это слово из Хризостома, где они обозначает "пару" и принял его за имя, соствив житие никогда не существовавшего святого.
Занятия в старческом возрасте
Adam Smith observed to Dugald Stewart, that "of all the amusements of old age, the most grateful and soothing is a renewal of acquaintance with the favourite studies and favourite authors of youth-a remark, adds Stewart, which, in his own case, seemed to be more particularly exemplified while he was reperusing, with the enthusiasm of a student, the tragic poets of ancient Greece. I have heard him repeat the observation more than once, while Sophocles and Euripides lay open on his table Адам Смит заметил Dugald Stewart, что их всех удовольствий старческого возраста, самое большое и утешительное состоит в знакомстве с любимы авторами юности и возобновлении юношеских увлечений. "Истинно так", замечал по этому поводу Stewart, "я с удавольствием перечитываю дргреческих трагиков". И в самом деле, многие замечали, что на его столе рядом с деловыми бумагами постоянно находились в открытом виде Софокл или там Еврипид.
...
Ronsard, one of the fathers of French poetry, applied himself late to study. His acute genius, and ardent application, rivalled those poetic models which he admired Одни из отцов-основателетей франузской поэзии Ронсар пришел к этим занятиям уже в зрелом возрасте. На это его побудил дух соперничества с латпоэтами, которыми он восхищался
...
Sir Henry Spelman neglected the sciences in his youth, but cultivated them at fifty years of age. His early years were chiefly passed in farming, which greatly diverted him from his studies; but a remarkable disappointment respecting a contested estate disgusted him with these rustic occupations: resolved to attach himself to regular studies, and literary society, he sold his farms, and became the most learned antiquary and lawyer Сэр Henry Spelman в юности был весьма непрыток в ученых занятиях, и сохранил к ним свою целомудренность аж до 50 лет. Большую часть жизни он провел в тяжких трудах на своей ферме. Его вывел из себя успех соседнего помещика: он плюнул на хозяйство, продал ферму и посвятил себя регулярным занятиям литературой, стал одним из самых ученых антиквариев и адвокатов
...
Marquis de Saint Aulaire, at the age of seventy, began to court the Muses, and they crowned him with their freshest flowers. The verses of this French Anacreon are full of fire, delicacy, and sweetness Маркиз де Saint Aulaire поступил на службу к музам в возрасте 70 лет и весьма преуспел в этой карьере. Стихи этого французского Анакреонта, как его называли современники, полны огня и юношеской чувственности
...
Koornhert began at forty to learn the Latin and Greek languages, of which he became a master; several students, who afterwards distinguished themselves, have commenced as late in life their literary pursuits. Ogilby, the translator of Homer and Virgil, knew little of Latin or Greek till he was past fifty; and Franklin's philosophical pursuits began when he had nearly reached his fiftieth year Koornhert начал учить греческий и латинский за 50 и достиг там высокой степени совершенства. Переводчик Гомера и Вергилия Ogilby до 50 едва ли донес крохи вынесенной им из школы премудрости. В 50 лет начал занятия философией Франклин
..
Accorso, a great lawyer, being asked why he began the study of the law so late, answered, beginning it late, he should master it the sooner Когда великого адвоката Accorso спросили, почему он приступил так поздно к изучению права, ответил: "Чем позже приступишь, тем выучишь быстрее"
Гиббон
"I had not been endowed by art or nature with those happy gifts of confidence and address which unlock every door and every bosom. While coaches were rattling through Bond-street, I have passed many a solitary evening in my lodging with my books. I withdrew without reluctance from the noisy and extensive scene of crowds without company, and dissipation without pleasure." And even after he had published the first volume of his History, he observes that in London his confinement was solitary and sad; "the many forgot my existence when they saw me no longer at Brookes's, and the few who sometimes had a thought on their friend were detained by business or pleasure, and I was proud and happy if I could prevail on my bookseller, Elmsly, to enliven the dulness of the evening." (Гиббон) Гиббон писал: "Я не наделен от природы и по воспитанию теми счастливыми дарами общения и доверительности, которые открывают каждую дверь и сердце. Пока кареты бренчат по мостовой Бонд-стрит, я провожу свои одинокие вечера в квартире с моими книгами. Я без сожаления расстаюсь с уличной толпой, где нет дружеских связей, а есть развлечени без удовольствия". И даже после выхода из печати первого тома своей "Истории" он заметил, что в Лондоне он проводит дни в печальном уединении: "мнои забывают о моем существовании, когда они не видят меня у Бруксов. И даже те немногие, которые порой вспоминают о своем друге, удерживаемы от общения со мной делами или развлечениями. Я был бы горд и счаслив, если бы Элмси, мог книготорговец, пошаще оживлял мне скуку вечеров". Can the government be prevailed upon to lower taxes? - Можно ли убедить правительство снизить налоги?
Литобманщики
Gemelli Carreri, a Neapolitan gentleman, for many years never quitted his chamber; confined by a tedious indisposition, he amused himself with writing a Voyage round the World; giving characters of men, and descriptions of countries, as if he had really visited them: and his volumes are still very interesting. I preserve this anecdote as it has long come down to us; but Carreri, it has been recently ascertained, met the fate of Bruce-for he had visited the places he has described; Humboldt and Clavigero have confirmed his local knowledge of Mexico and of China, and found his book useful and veracious. Каррери, неаполитанский дворянин, в течение многих лет не покидал своей комнаты по болезни. Мучимый скукой, он развлекался писанием. Его предметом стало "Путешествие вокруг свет". В книге он описывал людские характеры и страны, как будто он действительно путешествовал. Самое любопытное, что написанное им содержит массу деталей и подробностей и читается с необыкновенным интересом. Долгое время все его писания считались чистейшей воды выдумкой, хотя и было известно, что в свое время он путешествовал. Однако позднее такие авторитеты как Гумбольдт и Клавихеро подтвердили, что его знания Мексики и Китая достаточно подробны и навряд ли могли быть вынесены иначе, как из личных впечатлений
Du Halde, who has written so voluminous an account of China, compiled it from the Memoirs of the Missionaries, and never travelled ten leagues from Paris in his life,-though he appears, by his writings, to be familiar with Chinese scenery. Damberger's Travels some years ago made a great sensation-and the public were duped; they proved to be the ideal voyages of a member of the German Grub-street, about his own garret Напротив, Дюальд, главный авторитет во времена Дизраэли по истории и нравам Китая, скомилировал свой труд из отчетов миссионеров. Сам же он не выезжал из Парижа дальше чем на несколько километров. Аналогично, "Путешествия" Damberger'а, возбудившие в публике такой интерес в свое время, были чистейшим обманом. Автор путешествовал не иначе как в своей карете, и не выезжал далее берлинской Граб-штрассе.
...
The first on the list of impudent impostors is Annius of Viterbo, a Dominican, and master of the sacred palace under Alexander VI. He pretended he had discovered the entire works of Sanchoniatho, Manetho, Berosus, and others, of which only fragments are remaining. He published seventeen books of antiquities! But not having any MSS. to produce, though he declared he had found them buried in the earth, these literary fabrications occasioned great controversies; for the author died before he made up his mind to a confession. Одним из самых выдающихся фальсификаторов в истории считается Annius of Viterbo, доминиканец, один из высокопоставленных хозслужителей папского двора при Александре VI. Он уверял, что им якобы открыты полные труды Sanchoniatho, Manetho, Berosus и многих других, от которых остались только фрагменты. Он опубликовал 17 томов исследований старины. Но так и не смог предъявить ни одной рукописи. Его литературные фабрикации породили большие споры, ибо автор умер задолго до того, как сделал свое признание.
At their first publication universal joy was diffused among the learned. Suspicion soon rose, and detection followed. However, as the forger never would acknowledge himself as such, it has been ingeniously conjectured that he himself was imposed on, rather than that he was the impostor; or, as in the case of Chatterton, possibly all may not be fictitious. It has been said that a great volume in MS., anterior by two hundred years to the seventeen books of Annius, exists in the Bibliothèque Colbertine, in which these pretended histories were to be read; but as Annius would never point out the sources of his, the whole may be considered as a very wonderful imposture. Первые публикации исторгли у знатоков дружный вопль радости. Подозрения начали копошиться позднее. Однако, поскольку фальсификатор не сделал никакого показательного признания, было предположено, что он не столько обманщик, столько сам обманут. А возможно, как в случае с Чаттертоном, не все его сведения были вымыслом. В частности говорилось, что гигантский рукописный волюм, созданный примерно за 200 лет до этих 17 книг, существует в так называемой Bibliothèque Colbertine или Кольбертиновом бревиарии, где эти истории можно прочитать (и который под бдительным оком католической церкви закрыт для публичного глаза до сих пор), но поскольку сам мошенник никогда не делал на него ссылку, его продолжают упрекать во лжи.
...
The Spanish antiquary, Medina Conde, in order to favour the pretensions of the church in a great lawsuit, forged deeds and inscriptions, which he buried in the ground, where he knew they would shortly be dug up. Upon their being found, he published engravings of them, and gave explanations of their unknown characters, making them out to be so many authentic proofs and evidences of the contested assumptions of the clergy Испанский антикварий, Медина Конде, чтобы доказать обоснованность монастыря, в котором он работал на свое имущество, изготовили поддельные надписи и дела монахов и закопал их в землю. Потом организовал раскопки и, ествественно, обнаружил "бесценные свидетельства веков", с которых опубликовал гравюры с объяснениями и комментариями и разослав во все научные общества Европы.
The Morocco ambassador purchased of him a copper bracelet of Fatima, which Medina proved by the Arabic inscription and many certificates to be genuine, and found among the ruins of the Alhambra, with other treasures of its last king, who had hid them there in hope of better days. This famous bracelet turned out afterwards to be the work of Medina's own hand, made out of an old brass candlestick! Марокканский посол приобрел у него медный браслет Фатимы, которую Медина снабдил арабской вязью и другими знаками, доказывавшими его подлинность, который он якобы нашел среди руин Альгамбры, как и другие сокровища последнего мавританского короля Испании. Впоследствии выяснилось, что этот браслет изготовил сам Медина из старого подсвечника, но работа и особенно арабская вязь признаны сделаны рукой подлинного мастера, хотя и жулика.
...
John Hill, once when he fell sick, owned to a friend that he had over-fatigued himself with writing seven works at once! one of which was on architecture, and another on cookery! This hero once contracted to translate Swammerdam's work on insects for fifty guineas. After the agreement with the bookseller, he recollected that he did not understand a word of the Dutch language! Nor did there exist a French translation! Джон Хилл однажды заболел от переутомления. В этот момент по его признанию на его письменном столе находилось разом 7 работ, одна из котороых была по кулинарии, другая по архитектуре. Этот герой пера и чернил однажды подписал контракт с книготорговцем на перевод за 50 гиней Сваммердама. Однако выяснилось, что ничего не зная по-голландски, перевести очень трудно. Не было перевода Сваммердами и на французский.
The work, however, was not the less done for this small obstacle. Sir John bargained with another translator for twenty-five guineas. The second translator was precisely in the same situation as the first-as ignorant, though not so well paid as the knight. He rebargained with a third, who perfectly understood his original, for twelve guineas! Но для Джона, да еще и Хилла, каким это могло быть препятствием. За 25 гиней он нашел субперевдчика для этого сочинения. Но и тот не знал голландского и в свою очередь нашел еще одного субпереводчика на 12 гиней.
One of the great patriarchs and primeval dealers in English literature was Robert Green, one of the most facetious, profligate, and indefatigable of the Scribleri family. He laid the foundation of a new dynasty of literary emperors. The first act by which he proved his claim to the throne of Grub-street has served as a model to his numerous successors-it was an ambidextrous trick! Green sold his "Orlando Furioso" to two different theatres, and is among the first authors in English literary history who wrote as a trader;[49] Одним из первых успешных дельцов в английской литературе был Роберт Грин, один из самых талантливых, ловких, неустанных, бессовестных борзописцев всех времен. Первым актом его восхождения к вершинам славы, послужившим достойным примером для подражания многим его последователям вплоть до нашего времени была продажа пьесы "Неистовый Роланд" сразу 12 театрам, первым в английской литературе заслужив звание спекулянта.
or as crabbed Anthony Wood phrases it, in the language of celibacy and cynicism, "he wrote to maintain his wife, and that high and loose course of living which poets generally follow.".. The hermit Anthony seems to have had a mortal antipathy against the Eves of literary men Антону Вуд, один из неисправимых ворчунов, что он сделал это под гнетом обстоятельств, "чтобы поддержать свою жену и тот беспутный образ жизни, которым так привыкли следовать все настоящие поэты". Прав был св Антоний, еще на заре христанства, так злостно клеймивший Ев литераторов.
Аристотель и Платон
"The genius of Plato is more polished, and that of Aristotle more vast and profound. Plato has a lively and teeming imagination; fertile in invention, in ideas, in expressions, and in figures; displaying a thousand turns, a thousand new colours, all agreeable to their subject; but after all it is nothing more than imagination. Aristotle is hard and dry in all he says, but what he says is all reason, though it is expressed drily: his diction, pure as it is, has something uncommonly austere; and his obscurities, natural or affected, disgust and fatigue his readers. Гений Платона более отполирован, зато Аристотеля более общирен и глубок. Платон имел живое воображение, образы и мысли где теснились как в очереди за дефицитом; он был большим выдумщиком на идеи, выражения и примеры. Он без конца сочинял новые подходы, детали, чтобы сделать приятным свое изложение, но все это было не более чем игра воображения. Аристотель в выражениях своих мыслей был сух и прямолинеен, но все, что он говорил, говорилось им с неоспоримым резоном. Его дикция, такая же опрятная и скучная, как он сам, была неприятно аскетична, а его сложности, естественные для излагаемого им материала или надуманные, отвращали как читателей, так и студентов.
Plato is equally delicate in his thoughts and in his expressions. Aristotle, though he may be more natural, has not any delicacy: his style is simple and equal, but close and nervous; that of Plato is grand and elevated, but loose and diffuse. Plato always says more than he should say: Aristotle never says enough, and leaves the reader always to think more than he says. The one surprises the mind, and charms it by a flowery and sparkling character: the other illuminates and instructs it by a just and solid method. Платон был тонок в своих мыслях и выражениях. Аристотель, более естественный, не имел никакой тонкости: его стиль был прост и ровен, кроме того замкнутый и мускулистый. В то время как стиль Платона возвышенен и воодушевлен, но несколько неряшливый и разбросанный. Платон всегда говорит больше, чем надо бы было сказать: Аристотель никогда не говорит достаточно, и заставляет слушателя думать, что он имел в виду. Платон бьет по умам и очаровывает их цветистотью и блеском. Аристотель просвещает умы и наставляет их своими точностью и методичностью. nervous = зд: крепкий, мускулистый,
Plato communicates something of genius, by the fecundity of his own; and Aristotle something of judgment and reason, by that impression of good sense which appears in all he says. In a word, Plato frequently only thinks to express himself well: and Aristotle only thinks to think justly." (Rapin 1535-1608) Платон от избытка собственного гения, дает пищу другому, Аристотель больше учит суждению и резонировании, адресуясь к здравому смыслу, который, как он говорит, есть в каждом из нас. Словом, Платон часто думает, как бы повыразиться получше, Аристотель думает, как выразиться поточнее.
..
dreading the fate of Socrates, wished to retire from Athens. In a beautiful manner he pointed out his successor. There were two rivals in his schools: Menedemus the Rhodian, and Theophrastus the Lesbian. Alluding delicately to his own critical situation, he told his assembled scholars that the wine he was accustomed to drink was injurious to him, and he desired them to bring the wines of Rhodes and Lesbos. He tasted both, and declared they both did honour to their soil, each being excellent, though differing in their quality;-the Rhodian wine is the strongest, but the Lesbian is the sweetest, and that he himself preferred it. Thus his ingenuity designated his favourite Theophrastus, the author of the "Characters," for his successor опасаясь судьбы Сократа, Аристотель, обвиненный в безбожии, решил слинять из Афин. В его школе были два наиболее выдающихся ученика, постоянные соперники: родосец Менедем и лесбосец Теофраст. Свой выбор в пользу будущего главы философской школы он выразил довольно-таки забавным образом. Аристотель собрал своих учеников, и сказал, что ему что-то стало вредно в последнее время пить собственное вино и он хочет попробовать родосских и лесбийских вин. Ему принесли их и он попробовал оба, после чего вынес свой вердикт: "Оба вина превосходны и делают честь родившей их почвы, но поскольку родосское крепче, а лесбийское слаще, он дает предпочтение последнему". Таким макаром он своим преемником назначил автора будущих "Характеров"
Абеляр и Элоиза
she seems to have had a certain delicacy in her manners which rather belongs to the fine lady. We cannot but smile at an observation of hers on the Apostles which we find in her letters:-"We read that the apostles, even in the company of their Master, were so rustic and ill-bred, that, regardless of common decorum, as they passed through the corn-fields they plucked the ears, and ate them like children. Nor did they wash their hands before they sat down to table. To eat with unwashed hands, said our Saviour to those who were offended, doth not defile a man." Элоиза, похоже, обладала всеми манерами воспитанной леди. Так в одном из писем своему бывшему любонику она пишет об "Апостолах": "Мы читаем, что апостолы, даже в обществе Иисуса, были такими деревенскими вахлаками, что несмотря на внешние приличия, проходя по полям, они рвали колосья и ели их как дети. При этом они даже не мыли рук. Также не мыли они рук, садясь за стол. Есть с немытыми руками, впрочем, говорит наш Спаситель тем, кого оскорбляют подобные рассказы, вовсе не опускает человека ниже плинтуса" ear = зд: "колос (у злаковых) "
О рассеянных людях
La Fontaine attended the burial of one of his friends, and some time afterwards he called to visit him. At first he was shocked at the information of his death; but recovering from his surprise, observed-"True! true! I recollect I went to his funeral." Лафонтен присутствовал на похоронах одного из своих друзей. Через некоторое время он пригласил его в гости. Когда ему напомнили, что это вряд ли возможно, он в недоумении потер себе лоб: "Да, да, вы правы. Я что-то припоминаю о его похоронах"
О восковых фигурах
In the year 1675, the Duke de Maine received a gilt cabinet, about the size of a moderate table. On the door was inscribed, "The Apartment of Wit." The inside exhibited an alcove and a long gallery. In an arm-chair was seated the figure of the duke himself, composed of wax, the resemblance the most perfect imaginable. On one side stood the Duke de la Rochefoucault, to whom he presented a paper of verses for his examination. M. de Marsillac, and Bossuet bishop of Meaux, were standing near the arm-chair. In the alcove, Madame de Thianges and Madame de la Fayette sat retired, reading a book. Boileau, the satirist, stood at the door of the gallery, hindering seven or eight bad poets from entering. Near Boileau stood Racine, who seemed to beckon to La Fontaine to come forwards. All these figures were formed of wax В 1675 один из внебрачных сыновей Людовика XIV, герцог де Мен открыл особый кабинет, отделанный по его замыслу. Назывался он Комнатой остроумия. Внутренность представляла из себя альков и длинную галлерею. В кресле с ручками сидел сам герцог. С одной стороны от него стоял Ларошфуко, передавая герцогу рукопись стихов. С другой стороны стояли Марсиьяк и епископ Боссюэ. В уединенном алькове мадамы де Тианж и де ла Файет читали книгу. В дверях стоял Буало, отгоняя от залы 6 или 8 ломившихся туда плохих поэтов. Рядом с ним стоял Расин, и похоже, увидев в этой толпе Лафонтена, приглашал его войти. Все фигуры были выполнены из воска advantages of a retired life - преимущества уединённого образа жизни
Удачливые имитаторы
An anecdote of Peter Mignard is more singular. This great artist painted a Magdalen on a canvas fabricated at Rome. A broker, in concert with Mignard, went to the Chevalier de Clairville, and told him as a secret that he was to receive from Italy a Magdalen of Guido, and his masterpiece. The chevalier caught the bait, begged the preference, and purchased the picture at a very high price. Интересен анекдот о Пите Мэньяре. Этот великий художник изобразил однажды Магдалину на холсте, присланном из Рима. Брокер, договорившись с художником, пошел к одному богатому любителю искусств и по секрету сообщил ему, что он только что приобрел от итальянцев отличнейшую работу Гвидо. Любитель попался на удочку и приобрел картину за немаленькую цену.
He was informed that he had been imposed upon, and that the Magdalen was painted by Mignard. Mignard himself caused the alarm to be given, but the amateur would not believe it; all the connoisseurs agreed it was a Guido, and the famous Le Brun corroborated this opinion. Ему сообщили, что его надули, а картину нарисовал сам Мэньяр, который, впрочем, и поднял всю шумиху. И это было понятно: все хвалили картину, весь Париж стекался ее посмотреть, и все восхищались мастерством Гвидо. Мэньяра просто злоба заела. Шевалье, купивший картину, позвал экспертов, в т. ч. и другого знаменитого художника, Ле Брюна. Те однако посчитали, что это подлинник.
The chevalier came to Mignard:-"Some persons assure me that my Magdalen is your work!"-"Mine! they do me great honour. I am sure that Le Brun is not of this opinion." "Le Brun swears it can be no other than a Guido. You shall dine with me, and meet several of the first connoisseurs." Покупщик явился к Мэньяру: "Ешкин котяра, одни говорят, что это твоя картина, другие Гвидо, а я как олух ни хрена не понимэ". "Моя, моя, -- ответил Мэньяр, -- да Гвидо кишка тонка так нарисовать Магдалину". Они договорились, что позовут этих экспертов и утрясут проблему.
On the day of meeting, the picture was again more closely inspected. Mignard hinted his doubts whether the piece was the work of that great master; he insinuated that it was possible to be deceived; and added, that if it was Guido's, he did not think it in his best manner. "It is a Guido, sir, and in his very best manner," replied Le Brun, with warmth; and all the critics were unanimous. И вот они собрались и Мэньяр веско обосновал, что картина его, а никакого не Гвидо, а если и Гвидо, то это не самая его лучшая работа. "Это работа Гвидо", -- возразил Лебрен, -- "ты ничего подобного даже близко не нарисуешь". И все критики согласились с ним.
Mignard then spoke in a firm tone of voice: "And I, gentlemen, will wager three hundred louis that it is not a Guido." The dispute now became violent: Le Brun was desirous of accepting the wager. In a word, the affair became such that it could add nothing more to the glory of Mignard. "No, sir," replied the latter, "I am too honest to bet when I am certain to win. Monsieur le Chevalier, this piece cost you two thousand crowns: the money must be returned,-the painting is mine." Le Brun would not believe it. "The proof," Mignard continued, "is easy. On this canvas, which is a Roman one, was the portrait of a cardinal; I will show you his cap."-The chevalier did not know which of the rival artists to credit. The proposition alarmed him. "He who painted the picture shall repair it," said Mignard. He took a pencil dipped in oil, and rubbing the hair of the Magdalen, discovered the cap of the cardinal. The honour of the ingenious painter could no longer be disputed; Le Brun, vexed, sarcastically exclaimed, "Always paint Guido, but never Mignard". Мэньяр предложил пари на триста луидоров, что он докажет свое авторство, Лебрен с охотой принял, другие хотели втереться даже с ним в долю. "Нет", -- сказал Мэньяр, -- "это был бы слишком бесчестный обман. Я слишком порядочен, чтобы выигрывать пари подобным образом. И вот вам доказательство. Холст, на котором написана эта картина, я получил из Рима и на нем был портрет кардинала". И Мэньяр, обмакнув кисть в масло, стер волосы Марии Магдалины, и все действительно увидели кардинальскую шапку под ними. "Доказательство несомненнено", -- сказал Лебрен. -- "И все же, все же. То что Гвидо большой мастер мы знаем все, Мэньяр то же, но не в живописи".
..
Muretus rendered Joseph Scaliger, a great stickler for the ancients, highly ridiculous by an artifice which he practised. He sent some verses which he pretended were copied from an old manuscript. The verses were excellent, and Scaliger was credulous. After having read them, he exclaimed they were admirable, and affirmed that they were written by an old comic poet, Trabeus. He quoted them, in his commentary on Varro De Re Rusticâ, as one of the most precious fragments of antiquity. It was then, when he had fixed his foot firmly in the trap, that Muretus informed the world of the little dependence to be placed on the critical sagacity of one so prejudiced in favour of the ancients, and who considered his judgment as infallible Мюре посмеялся над Скалигером, большим охотником за античными ценностями. Он послал тому несколько стихов, которые он якобы вычитал в старинном манускрипте. И стихи были превосходными, и Мюре легковерным. Прочитав их, он буквально зашелся от восторга, а поскольку человек Скалигер был педантичный и ко всем любил приклеивать ярлык; тут же он определил, что их автор Трабеус, известный римский комический поэт. И процитировал их в своем комментарии к варроновой De Re Rusticâ как одну из ценных жемчужин, выловленную им из моря забвения. Скалигер, человек к тому же заносчивый и полагавший, что новые в подметки не годятся антиками, уже весь мир известил о своем открытии, так же Мюре вынужден был открыть свое авторство.
The Abbé Regnier Desmarais, having written an ode or, as the Italians call it, canzone, sent it to the Abbé Strozzi at Florence, who used it to impose on three or four academicians of Della Crusca. He gave out that Leo Allatius, librarian of the Vatican, in examining carefully the MSS. of Petrarch preserved there, had found two pages slightly glued, which having separated, he had discovered this ode. The fact was not at first easily credited; but afterwards the similarity of style and manner rendered it highly probable. When Strozzi undeceived the public, it procured the Abbé Regnier a place in the academy, as an honourable testimony of his ingenuity Аббат Демарэ написал оду, или канцону, как этот жанр называют итальянцы и послал ее другому аббату Строцци во Флоренцию. Тот аббат представил ее в знаменитую Академию круска. При этом он сообщил, что эту оду якобы открыл Лев Аллатус, знаменитый знаток древностей, исследуя рукописи Петрарки. Ода якобы находилась там между двух случайно склеившихся листков. Факту этому поначалу не очень поверили: рукописи Петрарки к тому времени были изучены весьма тщательно, однако стиль оды и манера так напоминали великого итальянца, что академики засомневались. Строцци после этого раскыл секрет и тут же сообщил французскому аббату, что Академия Круска желает видеть его своим членом.
..
Sigonius was a great master of the style of Cicero, and ventured to publish a treatise De Consolatione, as a composition of Cicero recently discovered; many were deceived by the counterfeit, which was performed with great dexterity, and was long received as genuine; but he could not deceive Lipsius, who, after reading only ten lines, threw it away, exclaiming, "Vah! non est Ciceronis." Сигоний (1524-1584) был большим знатоком Цицерона и рискнул опубликовать трактат последнего De Consolatione, который он якобы открыл. Этот трактат долго воспринимался как подлинный, и многие были введены в заблуждение, но не Липсий, который прочитав едва 10 строк, отшвырнул рукопись: "Блин! Какой это Цицернон, даже не пахнет". Однако современные исследователи с ним не согласны. Примерно мнение таково: трактат, скорее всего компиляция из подлинного текста Цицерона, добавленного и расширенного Сигонием.
The late Mr. Burke succeeded more skilfully in his "Vindication of Natural Society," which for a long time passed as the composition of Lord Bolingbroke; so perfect is this ingenious imposture of the spirit, manner, and course of thinking of the noble author. I believe it was written for a wager, and fairly won Мистер Берк на спор написал "Vindication of Natural Society" в стиле и духе л. Болингброка. Друзья по праву присудили ему выигрыш пари, однако распространившись в обществе это эссе еще долго считалось, несмотря на публичные разъяснения Берка, принадлежащее Болингброку
О заглавиях книг
Were it inquired of an ingenious writer what page of his work had occasioned him most perplexity, he would often point to the title-page. The curiosity which we there would excite, is, however, most fastidious to gratify Если самого изобретательного писателя спросить, какая страница его труда доставила ему больше всего хлопот, он без сомнения ответит: титульная. Любопытство, которое мы здесь проявляем, возможно, не встретит сочувствия читатетеля. to gratify one's whims - потакать чьим-либо прихотям fastidious smiles - презрительные улыбки
...
An English novel, published with the title of "The Champion of Virtue," could find no readers; but afterwards passed through several editions under the happier invitation of "The Old English Baron." "The Concubine," a poem by Mickle, could never find purchasers, till it assumed the more delicate title of "Sir Martyn." Один английский роман, опубликованный под заглавием "Поборник добродетели" не имел успеха, в то время как он же, изданный позднее под заглавием "Старый английский барон" снискал большую благосклонность публики. "Конкубина", поэма Микла (1734-1788), благополучно провалилась, но была принята под более деликатной маской "Сэр Мартин"
...
The Jewish and many oriental authors were fond of allegorical titles, which always indicate the most puerile age of taste. The titles were usually adapted to their obscure works. It might exercise an able enigmatist to explain their allusions; for we must understand by "The Heart of Aaron," that it is a commentary on several of the prophets. "The Bones of Joseph" is an introduction to the Talmud. "The Garden of Nuts," and "The Golden Apples," are theological questions; and "The Pomegranate with its Flower," is a treatise of ceremonies, not any more practised. Jortin gives a title, which he says of all the fantastical titles he can recollect is one of the prettiest. A rabbin published a catalogue of rabbinical writers, and called it Labia Dormientium, from Cantic. vii. 9. "Like the best wine of my beloved that goeth down sweetly, causing the lips of those that are asleep to speak." It hath a double meaning, of which he was not aware, for most of his rabbinical brethren talk very much like men in their sleep. Еврейские и многие восточные авторы любят давить в заглавиях на аллегории, что отдает некоторым ребячеством. Такие заглавия ничего не объясняют в содержании, и нужно обладать даром отгадчика, чтобы понять, что "Сердце Аарона" это комментарии на высказывания некоторых пророков. А "Кости Иосифа" всего лишь вступительная статья в Талмуд. "Сад орехов" или "Золотые яблоки" трактуют теологические вопросы. "Гранат в цвету" повествует о церемониях, ныне не практикуемых. Жортен (1698-1770) дал это заглавие, уверяя: из всех фантастических заглавий это самое милое. Одни раввин составил скучнейших каталог раввинских авторов и назвал его "Губы спящих". Он пояснил, что это им взято из "Псалмов" Давыдова: "Как лучшее возлюбленное мое вино, которое халкается так сладко, как слетают слова с уст спящего человека". Он даже не подумал о возможном здесь двойном смысле: раббиновы мудрствования похожи на бред спящего человека.
Almost all their works bear such titles as bread-gold-silver-roses-eyes, &c.; in a word, anything that signifies nothing Во многих восточных названиях без конца встречаются хлеб-золото-серебро-розы и другие многозначительные имена, которые не значат ничего.
Affected title-pages were not peculiar to the orientals: the Greeks and the Romans have shown a finer taste. They had their Cornucopias, or horns of abundance-Limones, or meadows-Pinakidions, or tablets-Pancarpes, or all sorts of fruits; titles not unhappily adapted for the miscellanists. The nine books of Herodotus, and the nine epistles of Æschines, were respectively honoured by the name of a Muse; and three orations of the latter, by those of the Graces Аффектированные заглавия отнюдь не были прерогативой восточных людей: римляне и греки тоже подвизались активно на этой ниве. Были у них и Рога изобилия, или рога изобилия Limones. Были и Цветущие луга Pinakidions и столы Pancarpes, а также все виды фруктов: заглавия отнюдь не неподходящие для того что мы называем "Пестрой смесью". 9 книг Геродота и 9 томов эпистол Эсхина были скромно названы "Музами", а три речи последнего еще скромнее: "Грации"
The modern fanatics have had a most barbarous taste for titles. We could produce numbers from abroad, and at home. Some works have been called, "Matches lighted at the Divine Fire,"-and one "The Gun of Penitence:" a collection of passages from the fathers is called "The Shop of the Spiritual Apothecary:" we have "The Bank of Faith," and "The Sixpennyworth of Divine Spirit:" one of these works bears the following elaborate title: "Some fine Biscuits baked in the Oven of Charity, carefully conserved for the Chickens of the Church, the Sparrows of the Spirit, and the sweet Swallows of Salvation." Современные фанатики имеет не менее варварские вкусы по части названий, как у нас в милой Англии, так и за рубежом. Некоторые произведения были названы "Спички, зажигаемые божественным огнем", а одно "Пистолет раскаяния". Коллекция случае из жизни св отцов была озаглавлена "Магазин духовной фармакапеи". У нас есть "Банк веры" и "Святой дух за 6 пенсов". Одна из подобных работ носит такое изысканное название: "Славные бисквиты из печи Милосердия, тщательно законсервиронные для циплят церкви, духовные воробьи и сладкие пилюли Спасения".
Sometimes their quaintness has some humour. Sir Humphrey Lind, a zealous puritan, published a work which a Jesuit answered by another, entitled "A Pair of Spectacles for Sir Humphrey Lind." The doughty knight retorted, by "A Case for Sir Humphrey Lind's Spectacles." Иногда эти косяки имеют своеобразный юмор. Сэр Х. Линд, закостенелый пуританит, опубликовал труд, в котором одну иезуиту отвечает другой: "Пара очков для с. Хэмфри Линда".
Some of these obscure titles have an entertaining absurdity; as "The Three Daughters of Job," which is a treatise on the three virtues of patience, fortitude, and pain. "The Innocent Love, or the Holy Knight," is a description of the ardours of a saint for the Virgin. "The Sound of the Trumpet," is a work on the day of judgment; and "A Fan to drive away Flies," is a theological treatise on purgatory Некоторые из этих названий развлекают своей абсурдностью, такие как "Три дочери Иова", что значит речь идет о трех добродетелях -- терпении, стойкости и страдании. "Невинная любовь святого рыцаря" повествует об отшельнике, молящемся святой Деве. "Звуки трубы" -- работа о судном дне, а "Веер, отгоняющий мух" -- теологический трактат о чистилище.
...
To excite the curiosity of the pious, some writers employed artifices of a very ludicrous nature. Some made their titles rhyming echoes; as this one of a father, who has given his works under the title of Scalæ Alæ animi; and Jesus esus novus Orbis. Some have distributed them according to the measure of time, as one Father Nadasi, the greater part of whose works are years, months, weeks, days, and hours. Чтобы возбудить любопытство благочестивых, некоторые авторы используют самые курьезные средства. Некоторые составляют названия, рифмуя слова; так один св отец выдал книгу Scalæ Alæ animi (души на весах крыльев), другой -- Jesus esus novus Orbis (Новый мир питания Иисуса). Многие делят книги на главы, назывющиеся мерами времени: годы, дни, месяцы, недели и часы.
Some have borrowed their titles from the parts of the body; and others have used quaint expressions, such as-Think before you leap-We must all die-Compel them to enter. Some of our pious authors appear not to have been aware that they were burlesquing religion. One Massieu having written a moral explanation of the solemn anthems sung in Advent, which begin with the letter O, published this work under the punning title of La douce Moelle, et la Sauce friande des os Savoureux de l'Avent Еще другие заимствуют названия от частей тела или пользуются такими косолапыми выражениями, как "Подумай перед прыжком", "Мы все умрем" (кстати, так называлась известная песня гр "Двери"), "Заставь его войти". Многие из таких благочестивых авторов отнюдь не помышляют, что они превращают веру в бурлеск. Некий Массье, написав моральное объяснение на торжественные анфемы (многоголосые хоры в протестанских церквах), которые поют на Адвент (праздник в католцеркви), те, которые начинаются на О, выдал свои потуги как "Нежный костный мозг (moelle) и пикантная приправа к костям спасителя на Адвент"
The Marquis of Carraccioli assumed the ambiguous title of La Jouissance de soi-même. Seduced by the epicurean title of self-enjoyment, the sale of the work was continual with the libertines, who, however, found nothing but very tedious essays on religion and morality. In the sixth edition the marquis greatly exults in his successful contrivance; by which means he had punished the vicious curiosity of certain persons, and perhaps had persuaded some, whom otherwise his book might never have reached Маркиз Караччоли довольно-таки двусмысленно назвал свою книгу "Наслаждение самим собой". Соблазнившись эпикурейским духом, идущим от названия, книги весьма успешно продавалась среди либертэнов, которые, однако, не находили там ничего, кроме скучнейших эссе о религии и морали. В 6-ом издании маркиз похваляется своей замечательной выдумкой: он-де наказал порочное любопытство некоторых персон, а, возможно, даже и убедил кое-кого из них на путь истинный, чьего внимания он иным способом навряд ли бы достиг.
If a title be obscure, it raises a prejudice against the author; we are apt to suppose that an ambiguous title is the effect of an intricate or confused mind. Baillet censures the Ocean Macromicrocosmic of one Sachs. To understand this title, a grammarian would send an inquirer to a geographer, and he to a natural philosopher; neither would probably think of recurring to a physician, to inform one that this ambiguous title signifies the connexion which exists between the motion of the waters with that of the blood. Если название темно, это вызывает предубеждение против автора; мы склонны предположить, что двусмысленное название свидетельствует о путаных и скомканных мозговых извилинах. Байе принесли для оценки "Макромикрокосмический океан" некоего Сакса. Ничего не поняв из названия Байе послал книгу натуралисту на отзыв, тот географу. Никому в голову не пришло призвать на помощь врача, хотя книга как раз была о движении воды в крови.
He censures Leo Allatius for a title which appears to me not inelegantly conceived. This writer has entitled one of his books the Urban Bees; it is an account of those illustrious writers who flourished during the pontificate of one of the Barberinis. The allusion refers to the bees which were the arms of this family, and Urban VIII. is the Pope designed. Байи также порицал книгу Лео Аллатьюса (Леоне Аллаччи, 1586-1669) за неправильный выбор названия, который сбивал с толку читателей. Книга была названа "Городские пчелы", в ней говорилось о знаменитых итальянских писателях, которые ошивались в Риме во времена папства Барберини. Аллюзия была на пчел, которые были в родовом гербе этого рода, а "городские" (urban) намекали на имя папы (Urban VIII).
..
It is related of Pinelli, the celebrated collector of books, that the booksellers permitted him to remain hours, and sometimes days, in their shops to examine books before he purchased. He was desirous of not injuring his precious collection by useless acquisitions; but he confessed that he sometimes could not help being dazzled by magnificent titles, nor being mistaken by the simplicity of others, which had been chosen by the modesty of their authors. Рассказывают о Пинелли, знаменитом книжном коллекционере. Книжные торговцы позволяли ему в течение часов, а то и дней копаться в их лавках, на предмет экзаминации их книг. Пинелли не желал поганить своей коллекции бесполезными покупками. И все же нет-нет да и попадал впросак, то не в силах удержаться от покупки какой-нибудь дряни с замечательным заглавием, то не покупая книгу с простым, где скромность удерживала интересного автора от саморекламы.
Литглупости
The Greeks composed lipogrammatic works; works in which one letter of the alphabet is omitted. A lipogrammatist is a letter-dropper. In this manner Tryphiodorus wrote his Odyssey; he had not α in his first book, nor β in his second; and so on with the subsequent letters one after another. This Odyssey was an imitation of the lipogrammatic Iliad of Nestor. Among other works of this kind, Athenæus mentions an ode by Pindar, in which he had purposely omitted the letter S; so that this inept ingenuity appears to have been one of those literary fashions which are sometimes encouraged even by those who should first oppose such progresses into the realms of nonsense. Греки иногда составляли липограмматические книги, то есть такие в которых отсутствует одна буква. В этой манере Tryphiodorus написал "Одиссею": в первой книге его труда совсем не было α, во второй β, и так далее по порядку греческого алфавита. Эта Одиссея была имитацией липограмматической "Илиады" Нестора. Среди других работ подобного рода, афиняне упоминают оду Пиндара, в которой он намеренно пропускал букву S. Это неумное изобретение время от времени вербует в свои ряды все новых и новых сторонников.
There is in Latin a little prose work of Fulgentius, which the author divides into twenty-three chapters, according to the order of the twenty-three letters of the Latin alphabet. From A to O are still remaining. There are five novels in prose of Lopes de Vega; the first without A, the second without E, the third without I, &c. Who will attempt to verify them? В латинском есть прозаическое произведение Фульгенция, которое автор разделил на 23 главы по количеству букв латинского авлфавита. Это сочинение от А до О сохранилось до сих пор. Есть также 5 новелле Лопе де Вега: первая без А, вторая без E, третья без I. Интересно, проверял ли кто это?
The Orientalists are not without this literary folly. A Persian poet read to the celebrated Jami a gazel of his own composition, which Jami did not like: but the writer replied, it was notwithstanding a very curious sonnet, for the letter Aliff was not to be found in any one of the words! Jami sarcastically replied, "You can do a better thing yet; take away all the letters from every word you have written." Восточные поэты не остались в стороне от этого движения. Одни персидский поэт принес на суд Джами газель, которая классику не понравилась, на что поэт ответил: "Учитель, вы не обратили внимания, что во всем тексте нет буквы Алифф". На что Джами ответил: "Твоя газель была бы еще лучше, если бы ты исключил и остальные буквы".
To these works may be added the Ecloga de Calvis, by Hugbald the monk. All the words of this silly work begin with a C. It is printed in Dornavius. Pugna Porcorum; all the words beginning with a P, in the Nugæ Venales. Canum cum cattis certamen; the words beginning with a C: a performance of the same kind in the same work. К списку можно подшить и Ecloga de Calvis средневекового монаха Hugbald'а. Все слова в этой глупой работе начинаются с буквы С. Работа напечатана в Dornavius. Стихотворение Pugna Porcorum известно тем, что все слова начинаются там на P, а в другом стихотворении этого же сборника на C: Canum cum cattis certamen -- вот одна строчка из него.
Gregorio Leti presented a discourse to the Academy of the Humorists at Rome, throughout which he had purposely omitted the letter R, and he entitled it the exiled R. A friend having requested a copy, as a literary curiosity, for so he considered this idle performance, Leti, to show that this affair was not so difficult, replied by a copious answer of seven pages, in which he had observed the same severe ostracism against the letter R! Григорий Лети (1630-1701) представил в Академию юмористов в Риме диалог, где была избегнута буква R, и которую он назвал "Изгнанная R". Друг попросил у него этот диалог, как пример литературного курьеза, который навряд ли кто сумеет повторить. "Ха", -- засмеялся Лети, -- "нет ничего проще", и тут же выдал ему экспромтом стихотворение без единой буквы R. "А без другой буквы сможешь", -- спросил друг. "Нет, да и не пробовал. Мне как-то прикольно обходиться именно без этой буквы".
Lord North, in the court of James, I., has written a set of Sonnets, each of which begins with a successive letter of the alphabet. The Earl of Rivers, in the reign of Edward IV., translated the Moral Proverbs of Christiana of Pisa, a poem of about two hundred lines, the greatest part of which he contrived to conclude with the letter E; an instance of his lordship's hard application, and the bad taste of an age which, Lord Orford observes, had witticisms and whims to struggle with, as well as ignorance. Лорд North при дворе Якова I написал цикл сонетов, каждый из которых начинался с одной из букв алфавита. Граф Rivers в правление Эдуарда IV "Моральные пословицы" Христины из Пизы, поэму в 200 стихов, большую часть которых он умудрился закончить буквой E, пример как неустанного прилежания его светлости, так и плохого вкуса этого века, когда по замечанию лорда Орфорда, с остротами и глюками нужно было бороться не меньше, чем с невежеством.
It has been well observed of these minute triflers, that extreme exactness is the sublime of fools, whose labours may be well called, in the language of Dryden, Хорошо было как-то замечено об этих мелких пустяках, что чрезмерная скрупулезность у дураков считается высшей мерой таланта, чьи труды могут быть названы языком Драйдена:
Pangs without birth, and fruitless industry Схватки без родов и бесплодные усилия
And Martial says А Марциал добавлял,
Turpe est difficiles habere nugas,
Et stultus labor est ineptiarum. 		Глупо страдать от нелепых усилий: Глупый пот это удел неспособных
Which we may translate,
'Tis a folly to sweat o'er a difficult trifle, And for silly devices invention to rifle.
I shall not dwell on the wits who composed verses in the forms of hearts, wings, altars, and true-love knots; or as Ben Jonson describes their grotesque shapes, Я не останавливаюсь на тех, кто составлял стихи в форме сердец, крыльев, алтарей и узлов. Бен Джонсон так описал эти гротескные формы:
A pair of scissors and a comb in verse. Пара ножниц и гребешок в стихах
Tom Nash, who loved to push the ludicrous to its extreme, in his amusing invective against the classical Gabriel Harvey, tells us that "he had writ verses in all kinds; in form of a pair of gloves, a pair of spectacles, and a pair of pot-hooks," &c. They are not less absurd, who expose to public ridicule the name of their mistress by employing it to form their acrostics. I have seen some of the latter where, both sides and crossways, the name of the mistress or the patron has been sent down to posterity with eternal torture. When one name is made out four times in the same acrostic, the great difficulty must have been to have found words by which the letters forming the name should be forced to stand in their particular places. Том Нэш, которому нравилось издеваться над крайностями нелепостей, в своих забавных инвективах против классика Г. Харвея говорит, что "он пишет стихи всех сортов; в форме пары перчаток, пары очков, и пары крюков". Это не менее абсурдно, чем выставлять на публику имя своей любовницы в нелепой форме акростиха. Я видел подобные вирши, когда имя любовницы или ее патрона с величайшим усилием пыжились изобразить перекрестными строчками. Когда одно имя должно быть упомянуто в акростихе четережды, попробуй подобрать строчки так, чтобы нужная начальная буква стояла в подобающем месте.
It might be incredible that so great a genius as Boccaccio could have lent himself to these literary fashions; yet one of the most gigantic of acrostics may be seen in his works; it is a poem of fifty cantos! Ginguené has preserved a specimen in his Literary History of Italy, vol. iii. p.54. Puttenham, in "The Art of Poesie," p. 75, gives several odd specimens of poems in the forms of lozenges, rhomboids, pillars, &c. Покажется невероятным, что человек такого гения и вкуса как Боккаччо отдавал дань подобной литературной моде. Однако один из самых гигантских акростихов, которые можно видеть в его работах, составляет поэму в 50 песен. Женжене сохранил в "Литературной истории Италии" несколько таких странных образцов в форме ромбов, параллелограммов, колонн и т. п. lozenge = ромб; ромбовидная фигура; геральд. косоугольник
Puttenham has contrived to form a defence for describing and making such trifling devices. He has done more: he has erected two pillars himself to the honour of Queen Elizabeth; every pillar consists of a base of eight syllables, (??) the shaft or middle of four, and the capital is equal with the base. The only difference between the two pillars consists in this; in the one "ye must read upwards," and in the other the reverse. These pillars, notwithstanding this fortunate device and variation, may be fixed as two columns in the porch of the vast temple of literary folly. Puttenham изобрел даже форму для создания подобных глупостей. Более того, он соорудил стихи в виде двух колонн в честь к. Елизаветы, в основании каждой из которых помещены 8 слогов. Единственная разница между колоннами состоит в следующем; слоги в одной из них следует читать в прямом порядке, в другом -- в обратном. Эти колонные, несмотря на хитроумие их изобретателя могут служить несущими колоннами в храме литературной глупости. shaft = "колонна; стержень колонны; столб: шпиль"
It was at this period, when words or verse were tortured into such fantastic forms, that the trees in gardens were twisted and sheared into obelisks and giants, peacocks, or flower-pots. In a copy of verses, "To a hair of my mistress's eye-lash," the merit, next to the choice of the subject, must have been the arrangement, or the disarrangement, of the whole poem into the form of a heart. With a pair of wings many a sonnet fluttered, and a sacred hymn was expressed by the mystical triangle. Acrostics are formed from the initial letters of every verse; but a different conceit regulated chronograms, which were used to describe dates-the numeral letters, in whatever part of the word they stood, were distinguished from other letters by being written in capitals. In the following chronogram from Horace, Именно в тот период царствования королевы Бесс, когда над словами и стихами издевались как только могли, образуя строки в самые прихотливые формы, деревья в садах подрезали так, что они становились обелисками и гигантами, попугаями или садовыми горшками. Достоинством стихов "To a hair of my mistress's eye-lash" было их упорядочение, или скорее дизупорядочение в форму сердечка. Сонеты летали с помощью пары крыльев, а священный гимн превращался в мистический треугольник. Акростихи глядели начальными буквами первого стиха; скорбные и радостные даты зацифровывали себя в хронограммы. Даже Гораций переболел этой хорью. В его
-feriam sidera vertice, feriam sidera vertice
by a strange elevation of CAPITALS the chronogrammatist compels even Horace to give the year of our Lord thus, зашифрован 1506 г
-feriaM siDera VertIce. MDVI. feriaM siDera VertIce. MDVI
The Acrostic and the Chronogram are both ingeniously described in the mock epic of the Scribleriad. The initial letters of the acrostics are thus alluded to in the literary wars:-
Firm and compact, in three fair columns wove, O'er the smooth plain, the bold acrostics move; High o'er the rest, the TOWERING LEADERS rise With limbs gigantic, and superior size.
But the looser character of the chronograms, and the disorder in which they are found, are ingeniously sung thus:-
Not thus the looser chronograms prepare Careless their troops, undisciplined to war; With rank irregular, confused they stand, The CHIEFTAINS MINGLING with the vulgar band.
He afterwards adds others of the illegitimate race of wit:-
I find the origin of Bouts-rimés, or "Rhyming Ends," in Goujet's Bib. Fr. xvi. p. 181.
One Dulot, a foolish poet, when sonnets were in demand, had a singular custom of preparing the rhymes of these poems to be filled up at his leisure. Having been robbed of his papers, he was regretting most the loss of three hundred sonnets: his friends were astonished that he had written so many which they had never heard. "They were blank sonnets," he replied; and explained the mystery by describing his Bouts-rimés. The idea appeared ridiculously amusing; and it soon became fashionable to collect the most difficult rhymes, and fill up the lines. Некто Дюло (XVII век), дурацкий поэт, когда сонеты еще были в моде, изобрел особый способ изготовления рифм, которыми на досуге заполнял многочисленные стихи. Составленные таким образом сонеты кто-то украл у него, надо думать вместе с другими ценными бумагами, ибо кому могла прийти в голову мысль красть глупые сонеты. Этих сонетов было три сотни, и Дюло крайне сожалел о потере, в основном не себя ради, а человечества. Однако он объснил друзьям, как составлят буриме, и они с радостью взялись за изготовление новых сонетов по найденному способу.
The Charade is of recent birth, and I cannot discover the origin of this species of logogriphes. It was not known in France so late as in 1771; in the great Dictionnaire de Trévoux, the term appears only as the name of an Indian sect of a military character. Its mystical conceits have occasionally displayed singular felicity. Шарада совсем недавнее изобретение, истоков которого мне пока найти не удалось. До 1771 во Франции о ней, похоже, никто не слышал. В большом словаре де Trévoux этим термином обозначается одна из индийских сект военного характера. Но появившись на божий свет, шарада завоевала гигантскую популярность. conceit = "причудливое сравнение, изощрённая метафора (обычно в поэзии 16-17 вв.)"
Anagrams were another whimsical invention; with the letters of any name they contrived to make out some entire word, descriptive of the character of the person who bore the name. These anagrams, therefore, were either satirical or complimentary. When in fashion, lovers made use of them continually: I have read of one, whose mistress's name was Magdalen, for whom he composed, not only an epic under that name, but as a proof of his passion, one day he sent her three dozen of anagrams all on her lovely name. Другое причудливое изобретение в сфере поэзии -- анаграмма. Буквами, которые составляют какое-либо имя, стараются описать характерные черты его носителя. Анаграммы бывают комплиментарными либо сатирическими. А уж для любовных посланий они используются постоянно. Я читал анаграммы одного воздыхателя некоей Магдалины. Наверное, из этих анаграмм можно составить целую эпическую поэму, по крайней мере, на каждый день он засылал своей возлюбленной по три дюжины анаграмм.
Scioppius imagined himself fortunate that his adversary Scaliger was perfectly Sacrilege in all the oblique cases of the Latin language; on this principle Sir John Wiat was made out, to his own satisfaction-a wit. They were not always correct when a great compliment was required; the poet John Cleveland was strained hard to make Heliconian dew. This literary trifle has, however, in our own times produced several, equally ingenious and caustic. Скопиус (Caspar Schoppe 1576 - 1649) с удовольствием перевирал имя своего всегдашнего грамматического противника как Sacrilege из Скалигера. А сэр Джон Вит с удовольствием говорил, что уже сама его фамилия указывает на остроумие. Скажем, когда требуется комплинент -- это не самый умный способ польстить комплиментируемому. Но Джон Кливленд никогда не заморачивался черпать из этого источника. Да и в наши дни таких мастеров пруд пруди.
Verses of grotesque shapes have sometimes been contrived to convey ingenious thoughts. Pannard, a modern French poet, has tortured his agreeable vein of poetry into such forms. He has made some of his Bacchanalian songs to take the figures of bottles, and others of glasses. These objects are perfectly drawn by the various measures of the verses which form the songs. He has also introduced an echo in his verses which he contrives so as not to injure their sense. This was practised by the old French bards in the age of Marot, and this poetical whim is ridiculed by Butler in his Hudibras, Part I. Canto 3, Verse 190. I give an example of these poetical echoes. The following ones are ingenious, lively, and satirical:- Стихи гротескной формы должны часто внушить читателям соответствующие мысли. Pannard был большим люблителем разливать свое поэтические бутылки в такие разнообразные сосуды. Одни его стих напоминают бутылки, другие стаканы, третьи бокалы. Его сосуды имеют разную вместимость в зависимости от словесно-винного количества. Он так же придумал вводить в стихи эхо без ущерба для смысла. Эти стихотворные формы процветали во времена Маро и были доведены до нелепого совершенства Батлером в его Гудибрасе. Приведу пример такого поэтического эха, весьма изысканного и сатирического:
Pour nous plaire, un plumet Met Tout en usage: Mais on trouve souvent Vent Dans son langage. On y voit des Commis Mis Comme des Princes, Après être venus Nuds De leurs Provinces.
The poetical whim of Cretin, a French poet, brought into fashion punning or equivocal rhymes. Maret thus addressed him in his own way:- Французкий поэт Кретье (1460-1525) ввел в моду каламбуры или двусмысленные рифмы. Марэ так обращался к нему в одном из своих стихов:
L'homme, sotart, et non sçavant Comme un rotisseur, qui lave oye, La faute d'autrui, nonce avant, Qu'il la cognoisse, ou qu'il la voye, &c.
In these lines of Du Bartas, this poet imagined that he imitated the harmonious notes of the lark: "the sound" is here, however, not "an echo to the sense." В следующих стихах дю Бартас воображает, что он имитирует гаромнические аккорды жаворонка: "звук", утверждает он, "здесь служит эхом к смыслу"
La gentille aloüette, avec son tirelire, Tirelire, à lire, et tireliran, tire Vers la voute du ciel, puis son vol vers ce lieu, Vire et desire dire adieu Dieu, adieu Dieu.
The French have an ingenious kind of Nonsense Verses called Amphigouries. This word is composed of a Greek adverb signifying about, and of a substantive signifying a circle. The following is a specimen, elegant in the selection of words, and what the French called richly rhymed, but in fact they are fine verses without any meaning whatever. Pope's Stanzas, said to be written by a person of quality, to ridicule the tuneful nonsense of certain bards, and which Gilbert Wakefield mistook for a serious composition, and wrote two pages of Commentary to prove this song was disjointed, obscure, and absurd, is an excellent specimen of these Amphigouries. Еще французы изобрели особые стихи -- амфигории (стихи абсурда). Это слово скомпоновано из двух греческих, одно из которых означает "круг", а другое "около". Подобные стихи вопиющий образец элегантных в выборе слов стихов, но без какого-либо смысла. Поп в своих "Станцах" прекрасно высмеял этот стиль, а Гилберт Вэйкфильд (1756-1801) смешным образом принял эту хренотень за серьезные композиции и начал по-взрослому их анализировать. К одному такому стишку он накарябал аж две страницы комментариев. Вот этот стишок:
AMPHIGOURIE.
Qu'il est heureux de se defendre Quand le cœur ne s'est pas rendu! Mais qu'il est facheux de se rendre Quand le bonheur est suspendu! Par un discours sans suite et tendre, Egarez un cœur éperdu; Souvent par un mal-entendu L'amant adroit se fait entendre.
IMITATED.
How happy to defend our heart, When Love has never thrown a dart! But ah! unhappy when it bends, If pleasure her soft bliss suspends! Sweet in a wild disordered strain, A lost and wandering heart to gain! Oft in mistaken language wooed, The skilful lover's understood.
These verses have such a resemblance to meaning, that Fontenelle, having listened to the song, imagined that he had a glimpse of sense, and requested to have it repeated. "Don't you perceive," said Madame Tencin, "that they are nonsense verses?" The malicious wit retorted, "They are so much like the fine verses I have heard here, that it is not surprising I should be for once mistaken." Эти стихи кажутся настолько наполнены смыслом, что даже Фонтенель, выслушал их, сказал: "А ведь здесь что-то есть" и попросил повторить стихи. "Ха-ха," рассмеялась мадам Тансен, "разве вы не заметили, что это амфигории". "Блин", -- воскликнул Фонтенель, -- "я так и думал, но как же они похожи на настоящие".
In the "Scribleriad" we find a good account of the Cento. A Cento primarily signifies a cloak made of patches. In poetry it denotes a work wholly composed of verses, or passages promiscuously taken from other authors, only disposed in a new form or order, so as to compose a new work and a new meaning. Ausonius has laid down the rules to be observed in composing Cento's. The pieces may be taken either from the same poet, or from several; and the verses may be either taken entire, or divided into two; one half to be connected with another half taken elsewhere; but two verses are never to be taken together. Agreeable to these rules, he has made a pleasant nuptial Cento from Virgil. В "Скриблериаде" мы находим отчет о центонах. Центон это вообще-то клобук, изготовленный из лоскутов. В поэзии этим словом обозначают работу, целиком составленную из стихов или пассажей, взятых из разных авторов, но так скомпонованных, что они образуют по видимости некое единое целое. Авзоний изложил правила для составления таких центонов. Кусочки могут быть взяты из разных мест одного и того же поэта или из нескольких. Стихи могут быть взяты как целиком, так и разделены на два полустишия, но два стиха из одного автора браться не должны. Прекрасным образцом центон является "Брачная песнь" Вергилия
The Empress Eudoxia wrote the life of Jesus Christ, in centos taken from Homer; Proba Falconia from Virgil. Among these grave triflers may be mentioned Alexander Ross, who published "Virgilius Evangelizans, sive Historia Domini et Salvatoris nostri Jesu Christi Virgilianis verbis et versibus descripta." It was republished in 1769. Императрица Евдокия центонами из Гомера написала жизнь Иисуса; Proba Falconia -- из Вергилия. Среди этих пустячков следует упомянуть Александра Росса, который опубликовал в 1769 "Евангелизированный Вергилий или История нашего спасителя Христа, написанная стихами Вергилия"
A more difficult whim is that of "Reciprocal Verses," which give the same words whether read backwards or forwards. The following lines by Sidonius Apollinaris were once infinitely admired:- Более замысловатый прием, т. н. "оборотные стихи", когда одни и те же слова можно читать задом наперед. Например, стихи Sidonius Apollinaris, которыми так восхищались в свое время:
Signa te signa temere me tangis et angis. Roma tibi subito motibus ibit amor.
The reader has only to take the pains of reading the lines backwards, and he will find himself just where he was after all his fatigue. Стоит прочитать такие стихи задом наперед, и читатель убедится, что не стоило тратить усилий, чтобы быть там, где он был в начале чтения.
Capitaine Lasphrise, a French self-taught poet, boasts of his inventions; among other singularities, one has at least the merit of la difficulté vaincue. He asserts this novelty to be entirely his own; the last word of every verse forms the first word of the following verse: Capitaine Lasphrise, доморощенный французский поэт хвастался следующим изобретением: последнее слово каждого стиха становится первым словом следующего:
Falloit-il que le ciel me rendit amoureux Amoureux, jouissant d'une beauté craintive, Craintive à recevoir la douceur excessive, Excessive au plaisir qui rend l'amant heureux; Heureux si nous avions quelques paisibles lieux, Lieux où plus surement l'ami fidèle arrive, Arrive sans soupçon de quelque ami attentive, Attentive à vouloir nous surprendre tous deux.
Francis Colonna, an Italian Monk, is the author of a singular book entitled "The Dream of Poliphilus," in which he relates his amours with a lady of the name of Polia. It was considered improper to prefix his name to the work; but being desirous of marking it by some peculiarity, that he might claim it at any distant day, he contrived that the initial letters of every chapter should be formed of those of his name, and of the subject he treats. This strange invention was not discovered till many years afterwards: when the wits employed themselves in deciphering it, unfortunately it became a source of literary altercation, being susceptible of various readings. The correct appears thus:-Poliam Frater Franciscus Columna Peramavit. "Brother Francis Colonna passionately loved Polia." Итальянский монах Ф. Колонна, является автором странной книги, озаглавленной "Сон Полифилуса", в которой он рассказывает о своих любовных приключениях с некоторой светской дамой по имени Поля. Ему, как лицу духовному, было неправильно ставит свое имя на титуле книги, однако желая все же хоть как увековечить память о себе, он каждую главу начинает с двух букв рядом: одна взята из его имени, другая из имени его возлюбленной. Это странное изобретение долго лежало под спудом и было обнаружено лишь много лет спустя: некоторые остороумные читатели расшифровали загадку, что породило новые споры. Правильным должно было быть чтение Poliam Frater Franciscus Columna Peramavit.
This gallant monk, like another Petrarch, made the name of his mistress the subject of his amatorial meditations; and as the first called his Laura, his Laurel, this called his Polia, his Polita. Этот галлантный монах, подобно Петрарке в свое время упражнялся по поводу имени своей возлюбленной в медитациях, подобно тому, как первый склонял на все лады Лауру: Лавр, Лаврушка, так и этот называл свою подругу то Поля, то Полита.
A few years afterwards, Marcellus Palingenius Stellatus employed a similar artifice in his Zodiacus Vitæ, "The Zodiac of Life:" the initial letters of the first twenty-nine verses of the first book of this poem forming his name, which curious particular was probably unknown to Warton in his account of this work. Через несколько лет Marcellus Palingenius Stellatus использовал подобное же изобретение в своей "Жизни Зодиака": первые буквые первых 29 стихов первой книги образуют его имя, что странным образом ускользнуло от Уортона, написавшего статью об этой книге.
The performance is divided into twelve books, but has no reference to astronomy, which we might naturally expect. He distinguished his twelve books by the twelve names of the celestial signs, and probably extended or confined them purposely to that number, to humour his fancy. Warton, however, observes, "This strange pedantic title is not totally without a conceit, as the author was born at Stellada or Stellata, a province of Ferrara, and from whence he called himself Marcellus Palingenius Stellatus." Сочинение разделено на 12 книг, но не имеет никакого отношения к астрономии, как можно было бы предположить из названия. Он распределил содержание своих 12 книг по 12 знакам Зодиака, и, возможно, специально подогнал его под это деление. Уортон же, пишет: "Это странное педантичное название означает скорее всего сложную метафору, так как автор родился в Стелладе или Стеллате, провинции Феррары, откуда и происходит его прозвище Stellatus".
The work itself is a curious satire on the Pope and the Church of Rome. It occasioned Bayle to commit a remarkable literary blunder, which I shall record in its place. Of Italian conceit in those times, of which Petrarch was the father, with his perpetual play on words and on his Laurel, or his mistress Laura, he has himself afforded a remarkable example. Our poet lost his mother, who died in her thirty-eighth year: he has commemorated her death by a sonnet composed of thirty-eight lines. He seems to have conceived that the exactness of the number was equally natural and tender. Сама по себе книга -- острая сатира на папу и католическую церковь. Из-за этого Бейль допустил ошибку, о которой в своем месте я расскажу. В тему об итальянских метафорах в ту эпоху, родоначальником которой был Петрарка с его постоянной игрой словами на Лауру, Лавр, сам этот прославленный поэт дает интересный пример. Он потерял мать, когда той было 38 лет. Ее памяти он посвятил сонет, состоящий из 38 строк, очевидно полагая такой точностью показать свою к ней немеркнущую любовь.
Literary controversy
"Take care, my little Popa! my little ass! Go on slowly: the times are slippery: this year is dangerous: ifthem fallest, they will exclaim, See! how our little Pope is spoilt!" Лютер так оживлял свой стиль: "Будь осторожна моя попа (Popa). Ходи медленно: времена у нас скользкие, год опасный: если ты упадешь, все будут кричать: 'Наша попа (или 'наш папа' -- Pope) совсем испортилась'"
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"