ЛОРД ФОЛКЛЕНД И МИСТЕР ХЭМПДЕН (1 ДИАЛОГ)

Lord Falkland. Что, миляга, не ожидал меня увидеть здесь в Элизиуме?

Mr. Hampden. Чего нет, того нет. И все же ваше лордшипство позволит задать мне ему несколько вопросов? Ведь в вашем представлении я отъявленный экстремист.

Lord Falkland. Ну а для вас я, конечно, тварь продажная, пособник диктатора.

Mr. Hampden. Где-то так и я не удивляюсь газировочной резкости суждений обо мне. Бурление времени, в котором нам довелось жить лишило нас нашей юношеской чистоты и иллюзий. И все же признаюсь, что просматривая в преддверии смерти свою жизнь, я начал понимать, что в действиях моих сторонников было немало такого, что до некоторой степени оправдывало вашу озабоченность. Увы, гражданская война, которую мы развязали, исходя из самых чистых побуждений, из желания сохранить нашу демократическую конституцию, привела к весьма печальным последствиям, и, возможно, как раз и разрушила конституции и теми самыми руками, которые наиболее рьяно голосовали за ее сохранение.

Lord Falkland. И я признаюсь честно, что я вижу, что при дворе и в королевском лагере, слишком многое вызывало во мне озабоченность по поводу свободы нашей страны. Я даже иногда даже ужасался по поводу нашей победы, скорее желая поражения нашей партии. Единственное, что я мог противопоставить безумию обеих сторон, это слова мира и согласия, которые я не уставал повторять со страстью в каждом своем выступлении, будь то в парламенте, будь то в королевском совете.

Mr. Hampden. Я так же страстно, как и ваше лордшипство желал мира, но я не видел никаких возможностей к тому. Неискренность короля и влияние королевы делали невозможным доверие их декларациям и обещаниям. Ну вот как, спрашивается мы могли полагаться на законы, ограничивающие полномочия короны и власть короля, если был в наглую нарушен Билль о правах, добытый с таким трудом и как раз содержащий в ясной и четкой формулировке те самые привилегии, о которых мы бес конца диспутировали?

Если Карл без зазрения совести мог нарушить Акт парламент, как раз определяющий пределы королевских полномочий и только потому, что ему втемяшилось в голову, что королевская власть в принципе не может иметь никаких ограничений, то какие законные препоны могли остановить его произвол? И какие законные гарантии могли иметь подданные против такого злобного умонастроения? Единственным средством для людей защитить свои права, те самые права, которые он вроде бы даровал подписанными им же самим законами, было взяться за меч и своими силами обеспечивать себе свои права.

Lord Falkland. Да какая-то правда в вашем мнении наблюдается. Только вот в чем заковыка. Отобрав у короля исполнительное право меча, вы в реальности разрушили само это право. Вы конвертировали монархию в анархию, и если бы король подчинился вам, он бы остался королем только по названию, как это и случилось в Англии позднее: в стране полный бардак с брекситом, а королева как воды в рот набрала, и никто и никак. Скипетр должен держать тот, кто может держать меч, иначе страна будет постоянно соскальзывать в анархию. И не будет силы, которая сможет выправить дисбаланс интересов и взаимных претензий партий. Такая ничем не сдерживаемая демократия рано или поздно выльется в диктатуру, что и случилось в Германии в 1933 году.

Mr. Hampden. На ваши замечания трудно возразить. Но что было делать? Пусть бы попробовали др Лод и вся эта придворная поповская шайка, которые управляли королевской совестью и утверждали его в тех принципах, которые делали его непригодным для управления ограниченной монархией несмотря на все его личные достоинства, так вот я говорю, пусть попробуют они ответить за все те гадости, которыми они, паскуды, обложили английский народ.

Lord Falkland. Есть за что их обвинять, сознаюсь. Но те принципы, из которых они исходили, были заложены в основы нашего государства задолго до них и должны были противостоять победоносным тогда в Европе идеям иезуитов, которые стремились к экстремизму другого рода.

Mr. Hampden. Это позор нашей церкви исповедовать принципы высокой церкви, которая должна быть выше любой власти. Рискну пропрогнозировать, что эти принципы либо подведут Англию под цугундер, либо в недрах самой церкви здоровые силы откажутся от них, что и случилось при Виктории. Ну представьте себе на троне короля-католика. И что простые церковники так и будут ему покорно подчиняться и не возбухнут по его адресу? Если они будут подчиняться такому королю, то все дела нашей страны будут решаться в Риме, а законы диктоваться брюссельскими бюрократами. А если не подчиняться, то это будет противоречить самой сути высокой англиканской церкви.

Lord Falkland. Естественные человеческие стремления или, как учил Маркс, объективные законы исторического развития, заставят людей противостоять любыми законам, если их принципы будут противоречить этим интересам. причем подчас в самой экстравагантной форме. В громадной азиатской варварской стране люди умудрились даже вырвать с корнем демократию под лозунгом ее защиты от экстремизма.

Но чем больше я размышляю над теми жалкими, хотя и бурными временами, в которые нам довелось жить, тем более я ценю фавор провидения, которое позволило нам перейти через них относительно спокойно в отличие от Скифии, где много шума и ярости через край, а смысла никакого. Самое большое несчастье для добродетельного мужа -- это быть поставленным в такое положение, когда он не может действовать в соответствии со своими собственными принципами.

Мы оба оказались в таком положении. Мы не могли сделать шаг ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад, чтобы не быть в итоге невиноватым или, по крайней мере, не впасть в бесчестие. Мы оказались завязанными узлами взаимных обязательств с людьми, которые не только не думали так же, как и мы, но, похоже, вообще не имели представления ни о совести, ни о порядочности. Если мы пытались остановить их, они обвиняли нас в измене общему делу, если мы шли с ними до конца, мы попадали на отмели и рифы, которые предвидели, но избежать которых были не в состоянии.

Не могли и спрятаться за профессорской мантией или философским procul negotiis. Наше неучастие тогда рассматривалось как трусость или увиливание. Пытаться предотвратить общественные неурядицы, религиозную ярость с обеих сторон, смешанную с политическими разногласиями, было только подливать масла в огонь еще более яростной и отвратительной свары.

Самые неумеренные советы считались наиболее благочестивыми, а ссылка на законы, если те противоречили самым яростным устремлениям фанатов, трактовалась как отступление от религии. Это добавляло трудностей к тому, что и само по себе было сложным и запутанным. А именно умиротворение нации, которая больше ни доверяла своему суверену с одной сторону, ни принимала никакого ограничения королевской власти, которое могло бы хоть как-то установить управленческий баланс -- с другой. В этих обстоятельствах плюхи, которые летели на наши голову, посылались нашими ангелами-хранителями, которые по идее должны бы хранить и удерживать от зла, которое мы невольно наносили нашими действиям.

Красиво выражаешься, прямо как Шекспир в подпитии. Но что поделать? Дела приняли такой плачевный оборот, что если я или ты при триумфе своей партии, должен не столько прыгать от радости, сколько поливать почву слезами взамен удобрений от тех невзгод, которые этот триумф нес стране. Если бы начать все сначала, имея за плечами тот опыт, какой я вынес из этих событий, я был бы очень осторожен в разжигании того трута, искры от которого воспламенили страну в гражданскую войну. Я понял, что как только ее всепожирающий огонь вырвался на волю, даже силы и авторитета вождя любой партии не хватит: "Эй, вы, петухи. Стоп на месте. Дальше не шагу".

Lord Falkland. Наша беседа, как и размышления над моей собственной прошлой жизнью, научили меня -- окажись я снова в шкуре живущего -- большей умеренности по отношению к здравомыслящим людям, чье мнение разнится от моего, особенно в публичных делах. Я постарался бы отогнать от себя дух партийной дисциплины и больше думать о церкви, о государстве. И как несусветского зла бояться склок и безмозглого рвения энтузиастов.

ЛЮДОВИК XIV И ПЕТР I (2 ДИАЛОГ)

Луи О мой царственный собрат! Думал ли кто, что когда ты учился ремеслу плотника в доках Голландии и Англии, что тебя назовут за это когда-нибудь Великим?

Петр Ну кто из нас более заслужил этот титул, решать потомству. Но если и есть во мне величие, так только в том, что я не побоялся делать то, что ты для себя посчитал бы унизительным

Луи Величие королей не опускается до таких низких профессий. Еще бы полы мне мыть не хватало. Я всегда скрупулезно следил за тем, чтобы не появляться перед моими подданными или иностранцами иначе, чем при полном параде королевского могущества

Петр. А то. Оставайся я на русском престоле таким, как мои предки, то есть во всем варварском великолепии, я был не меньшим идолом для своего народа, чем ты для своего. По крайней мере власть моя была поабсолютнее твоей, а раболепие русского народа на порядок выше или ниже, как тут сказать правильнее. Но тогда бы я не реформировал ни на грамм их варварских обычаев, я бы не выучил бы их ни искусствам, ни цивилизованности, ни мореходству, ни, что важнее, военному искусству. Я бы даже не выучил вести себя с достоинством. Да что говорить, понадобилось после моей смерти два поколения непоротых дворян, чтобы появились декабристы.

Экстраординарная и несравненная сила моего гения, не будет, надеюсь, нескромным так сказать, в сравнении с прочими королями были настолько очевидны, что я не думаю, что мое достоинство могло умалиться от того, что я не очень цеплялся за сидение на троне, чтобы прикола ради не поработать докером в иностранных портах. Или как лоцман не проводить суда по Финскому заливу, строго выполняя все приказания капитана, или быть бомбардиром в собственной армии, оставив командование на Шереметьева. А того лучше я и подручным у кузнеца поработал, и когда по неловкости уронил железку он так меня огрел по спине, еще и обозвав чертом криворуким, что даже и здесь, хоть мы и тени, нет-нет да заломит плечо.

Луи Ну ты и горазд. Что ж, скажу по чести, такое твое поведение было актом большого мужества и, не побоюсь сказать, человеческого достоинства. И если я называют такие занятия подлыми, то только потому что это было вбито в меня моими учителями и придворными, чья вошедшая в пословицы узколобость не давала им никаких шансов на адекватное понимание твоего поведения.

Петр Да что есть у меня, того не отнимешь. Мои поступки были таким героизмом, что и Александр Македонский и Цезарь перед мной даже не умываются. Я бы ни за что не хотел поменять свою славу на ихнюю. Ну посуди сам. Оба они были великими полководцами. Но они стояли во главе громадных армий, созданных и воспитанных их предшественниками. Мужество и выучка македонских и римских солдат были не до сравнения с разболтанными, хотя и многочисленными персидскими войсками и галльскими бандами. Я же должен был вести в бой неумытых, вороватых, не годных к дисциплине варваров, как раз под пару к тем же галлам. Мои противники имели прекрасный флот, у меня же не было ни одного корабля и ни одного моряка.

Луи Э-э, царственный брат. Не преувеличивай. А поморы? А все эти Хабаровы, Поярковы, Дежневы? Они что, не в счет?

Петр Они-то в счет. И я недаром начинал строит флот в Архангельске. Но одно дело покорять северные моря, и другое дело воевать на морях европейских... Или возьми шведские войска. Конечно, Карл мужественный и храбрый воин, но у него под рукой были отличные генералы, вымуштрованная армия. наводившая ужас на всю Европу. И все же я победил Карла, он искал от меня убежища у турок, да так, что они почти целый год потом не могли выдворить из Туретчины этого непрошенного гостя. А потом я добил и его флот.

Но я сделал больше. Что война? Детская забава расшалившихся пацанов. Я же пересоздал мой народ. В России появились поэты, ученые, партийные и государственные деятели. Я дал короля полякам, я укротил турецкого пашу, я вышел из азиатской изоляции и стал одной из сильнейших политических фигур Европы. Если не я, то кто другой мог бы спроворить подобные чудеса? Пролистай книги по истории что наших, что античных времен и поищи там, если есть время, другого такого равного мне!

Луи Ну и расхвастался. Признаю, твои заслуги по цивилизованию и введению правил хорошего тона в твоем отечестве громадные. Сколько замечательных не только в разных сферах знаний и искусств, но и в моральном плане образцов дала Россия. У нас тоже есть и писатели и поэты. Но поэт только в России больше, чем поэт. Однако сам то московитский реформатор и законодатель пил по-черному. А уж слава о его застенках, где он сам пытал стрельцов, ужаснула европейцев горазда больше его подвигов на полях сражений.

Петр Ну насчет пьянства, ты, конечно, прав. Все мы не без греха. Вот и Александр Македонский непрочь был пропустить да не по маленькой. Да и вы французы, если пьянством не щеголяете, то по части женского пола управы на вас нет. Мое же пьянство, как и Александра, было яростным, рождалось бешенством и порождало такие поступки, что в трезвом виде воспоминание о них даже мне самому-то было тягостно.

Страх наказания был в сердцах моих диких соотечественником единственным способом держать их в подчинении. Внушать почтение к царской власти можно было лишь вселяя в них ужас перед моей яростью. Твои же подданные более воспитанные и более благородные. Ими так же легко управлять, как хорошо воспитанной лошадью, лишь время от времени слегка то натягивая, то отпуская поводья. Страх бесчестия на них оказывает большее воздействие, чем кнут на моих милых россиян. Так что, что ни говори, а мягкость твоего характера и бешенство моего в равной мере подходящи к характеру тех наций, которыми мы правим.

Но вот что ты мне ответишь по поводу отъявленной жестокости, которой ты отличился в отношении своих гугенотов? Они не желали ничего иного, чем жить под защитой тобой же установленных законов. И они отплачивали тебе сторицей за твое правление. Так нет же. Ты заставил их силой, бесчеловечной жестокостью либо отказаться от веры, в которой они были воспитаны и которую их совесть не позволяла оставить, либо покинув родину, есть горький со слезами пополам хлеб чужбины.

Если даже соображения политической целесообразности не удержали тебя от опустошения целых провинций собственной страны и ликвидации промышленности и коммерции во Франции (и заметим, обогащения ими твоих соседей), то где же было твое сердце, почему оно не телепкалось, когда по твоему приказу совершалось такое? Даже у меня, человека, которого трудно заподозрить в сентиментальности, сердце сжимается от ужаса, когда я представляю, как наиболее отполированный европейский двор такие вещи творит в отношении своих подданных, которые даже турки не творят в отношении своих..

Луи Ну ты и загнул. Больно оно телепкалось у тебя сердце, когда ты жег своих раскольников и топил на демидовских заводах живых людей. Что же касается меня, то сердце здесь ни при чем. Это моя религия диктовала мне мои строгости. И мой исповедник, да ни кто-нибудь а сам Боссюэ, образованнейший человек Европы и человечнейший в быту из всех, кого я встречал, говорил, что только из-за этого преследования мне простятся все мои грехи и грешки, о которых ты тут упоминал.

Петр Нашел кому верить. Попам. Да если бы я так носился со своим патриархом, как ты со своим исповедником, был бы я величайшим правителем Европы? у меня, что мужик, что дворянин, что патриарх: марш выполнять что я сказал. А нет так позвольте выйти вам вон. Я и прогнал своего патриарха за то, что встревал в мои дела и выписал попокладистее с Украины.

Но я вовсе не хочу отнимать достоинства у твоего королевского величества: ведь память о тебя так же дорога твоим подданных, как память обо мне моим. Россияне начали считать историю своей родины с моего правления. Но вот тут-то и закралась между нами нестыковочка. Для твоих подданных величие и достоинство короля неотделимы от помпы и внешнего декора. Я же велик сам по себе, своей собственной энергией и силой моего ума, превосходством своего духа над душами всех моих подданных. Жаль, что умер рановато, а то бы в литературе Пушкину, а в науке Ломоносову после меня делать было бы нечего.

ПЛАТОН И ФЕНЕЛОН (3 ДИАЛОГ)

Платон. Добро пожаловать на Елисейские поля. Здравствуй, наиболее мягкий, чистый и утонченный почитатель философии, которого сумело-таки произвести новое время. Мудрый Фенелон, добро пожаловать! Думаю мне нет нужды называть себя. Наши души путем взаимной симпатии могут опознать друг друга.

Фенелон. Я знаю, что ты Платон, самый любимый из учеников Сократа, и тот философ античности, которому я хотел бы подражать.

Платон. Гомер и Орфеюс уже давно хотели видеть тебя в этом счастливом обиталище теней. Они оба признали тебя великим поэтом, хоть ты и не писал стихов. А сейчас они по горло заняты тем, что готовят для тебя неувядающие венки, без которых по этим полям ходить даже как бы и неприлично. Но я уведу тебя отсюда в священную рощу философов, где воздух самый чистый и прозрачный.

Я поведу тебя к фонтану мудрости, в котором ты увидишь, как и в своих собственных писаниях, вечное отражение прекрасного образа мудрости. Он возбудит в тебе большую любовь, чем ту, что чувствовал Нарцисс, созерцая в спокойных водах ручья красоту собственного лица. Но тебе не следует как ему влюбляться в тень. Богиня сама с радостью броситься в твои объятия и смешается с твоей душой.

Фенелон. Я вижу ты весьма привязан к аллегориям и поэтизмам, которыми так изобилует стиль твоих писаний. Мой тоже иногда соскальзывал в поэтическое, особенно в "Телемахусе", которого я намеревался сделать эпической поэмой. Но я не осмелился притиснуться к великим поэтам, или равняться с тобой, красноречивейшем из философов, в риторике. В твоих диалогах ты изощрил аттический язык до уровня совершенства.

Платон. Французский язык не такой гармоничный как наш греческий, который может одновременно услаждать и слух и ум. Когда читаешь наши композиции, можно подумать, что слышишь лиру Аполлона, настроенную руками граций и аранжированную музами. Идея совершенного короля, которую ты развил в своем "Телемахусе", намного превосходит мою воображаемую "Республику". Твои "Диалоги" дышат чистым духом добродетели, неэкзальтированным здравомыслием, верными критическими суждениями и тонким вкусом. Они настолько же превосходят написанное твоим современником и соотечественником Фонтенелем, как разум ложное умствование или слова правды надрыв. Самый большой их недостаток, что они слишком коротки.

Фенелон. Меня часто критиковали и я сам чувствую, что не всегда несправедливо, что они перенасыщены банальной моралью. Но я писал их для воспитания молодого наследника, и нельзя не делать упора, когда имеешь дело с теми, кому предстоит управлять людьми, на самых элементарных истинах; потому что когда они укореняются в своей должности, лесть окружающих пытается спрятать или подретушировать для них эти истины, и таким образом вырвать из их сердец представления об их долге, если эти представления не шибко, особенно укреплены воспитанием.

Платон. Да это, в самом деле, особенности менталитета высшего руководства, что их чаще наставляют в тонкостях политики, особенно закулисной, но не учат принципам моральных обязанностей или учат настолько поверхностно, что они быстро теряют представления о добре и зле в пересыщенных миазмами коррупционности коридорах власти. Но лекции, которые ты давал будущему наследнику французского престола, так замечательны и привлекательны, что и старый и умудренный опытом человек мог бы с удовольствием их посещать. Все твои писания прикрашены тонким и приятным воображением, которое даже простоту делает элегантной и придает достоинство тьме низких истин. Я слышал, что французы как-то менее чувствительны к твоим гению и стилю, чем ваши запроливные соседи. Что твои земляки так лишены вкуса?

Фенелон. Ага. Их подпортило то же, что и подпортило римлян после золотого века Августа. Это неумеренная любовь к остроумию, парадоксу, утонченности. Работы наших писателей, как физиономии наших женщин, чересчур украшены красками и улучшены разными косметическими процедурами, чтобы привлекать нестойкие взгляды противоположного пола. Вот и получается, что и у женщин и у писателей с природным вкусом дело швах. Так что нет ничего удивительного, что немногие из французов ценят моего "Телемака". Они считают, что максимы, которые я постоянно вдалбливал в их головы в принципе не согласны с величием их страны, и с блеском и грандиозностью одной из самых богатых и обширных с учетом колоний стран мира.

Они повсеместно пришли ко мнению, что главная задача общества -- это достижение потребительского рая; что милый такой гламурненький вкус с разжиганием удовольствий и определяет главные художественные достоинства; и поэтому король, который великолепен, подтянут, либерален, который строит себе дворец за дворцом, который украшает их хорошими картинами и статуями, который поощряет придворное искусство, делает его зависимым от модного порока, которого грызут неудовлетворимые амбиции, который погряз в закулисной борьбе и переполнен духом показать себя великим на международной арене -- такой нам нужен, а не Нума или Марк Аврелий.

Вместо того чтобы подавлять чрезмер расточительства, эти грандиозные расходы, которые по моему мнению ослабляют дух нации, лучше бы их направить на облегчение жизни людей, на снижение, насколько это возможно, налогов. Лучше дать людям возможность наслаждаться миром и спокойствием, если они могут быть достигнуты без оскорблений или бесчестия. Лучше направить усилия на занятия населения физкультурой и спортом, чтобы сделать людей закаленными, крепкими, как телом так и духом, чтобы они были более подготовлены к иностранной агрессии, если таковой случится быть. whereas = "тогда как; несмотря на то"

Но прежде всего нужно думать о морали высших руководителей, и критиковать за все, что может пачкать или портить их в решении больших государственных задач и всего того, что должно при всех обстоятельствах быть главным объектом мудрого управления. Безусловно, это самая счастливая страна, где добродетель поставлена на высокую ногу. И с точки зрения трезвого смысла какой-нибудь бедный швейцарский кантон -- более благородное государство, чем французское королевство времен Людовика XIV, поскольку там больше свободы, выше мораль, больше безопасности, больше умеренности в процветании и больше твердости в опасности. defile = "делать грязным, пачкать, марать" discourage = "не одобрять; мешать осуществлению, препятствовать, отговаривать"

Платон. Твои замечания бьют в самую точку. И если твоя страна не прислушается к голосу таких людей как ты, она быстро потеряет звание первой нации в Европе. Ее скольжение вниз уже видно невооруженным взглядом, ее падение приближается; не говоря уже о других соображениях, как может государство служить народу, если подъем его благосостояния и рост богатств не проистекают из честного выполнения государственного долга чиновниками или духа служения государству высшими сановниками?

Может ли чувство государственности, родственное национальному величию, быть здоровым и растущим, если желание богатств, опирается ни на что иное, кроме алчности и жажды роскоши, если государственными мужами движет не жажда славы, а стремление к наживе, к удовлетворению постыдных своих страстей? Если в короле или министре живо это чувство государственного, то как они найдут среди людей с описанными нами наклонностями тех, кто будет способен претворять великие замыслы? Или разве не будет на пути таковых замыслов постоянная обструкция со стороны шкурного интереса государственному? А если двор склонен к тирании, то разве не найдет он среди одержимых шкурным интересом своих верных прихлебателей? diffusive = "многословный (с оттенком уничижительности); распространяющийся "

Как люди с мозгами, развращенными роскошью и распутством, могут составить оппозицию тирану? Не склонны ли большинство таких людей скорее к лакейству, как более естественному для себя состоянию, в котором их паскудные и ненасытные стремления с большей вероятностью будут легче достижимы благодаря подачкам хозяина за счет разорения и гибели народа? Когда всякое чувство общественной добродетели уничтожено, разве обман, коррупция и жадность, а также интриги противоборствующих при дворе клик не уничтожат армию и флот безо всякого участия врага. И таким образом подавив по приказу короля свободы, страна потеряет свою независимость.

Все эти беды необходимые спутники роскоши, которую некоторые современные аналитики считают (как это докатилось даже сюда до Елисейский полей) высшим состоянием государства! Время покажет, как эти доктрины опасны для общества, опасны для правительств. Напротив ваша философия, умеренная и приспособленная к обстоятельствам вашей страны, -- мудра, благотворна и заслуживает благодарности человечества.

Но чтобы вы не подумали, что мои похвалы могут свидельствовать, будто и в Элизиуме, позвольте мне сожальнуть в форме мягкого дружеского упрека, что человек стоящий так выше человеческих глупостей, все же позволил себе увлечься в постыдном деле мадам Гийон, с ее странными экстатическими видениями. Как странно видеть, вас и другого замечательного французского ума, Боссюэ, схлестнувшихся в непримиримом споре по поводу, еретичка они или правоверная католичка!

Фенелон. Признаюсь в собственной слабости и нелепости всего диспута; но разве горячее воображение и вас не вовлекало в мечты о божественной любви, о которой вы говорите так восторженно, оставляя интеллектуальную почву?

Платон. Немного не так. Просто я чувствовал больше, чем сумел выразить.

Фенелон. Я тоже имел чувства, такие же живые и тонкие как вы; но мы оба, разве не пытались мы оба избегать таких вопросов, в которых чувства превалируют над разумом?

СВИФТ И АДДИСОН (4 ДИАЛОГ)

Свифт. Да уж, да уж. Фортуна, Аддисон, похоже, любит всяческие каверзы (с тем особенным юмором, который позволяют себе обычно леди высокого качества), сделала тебя государственным министром, а меня попом!

Аддисон. Должен сознаться, мы оба не в своем элементе; но думаешь было бы правильно, если все было наоборот?

Свифт. Думаю, да. Ты был бы великолепным епископом, а мне следовало бы править Британской империей, как я правил Ирландией, имея абсолютную власть. Поскольку я никогда не говорил ни о чем другом, как о свободе, собственности и т. п.

Аддисон. Ты правил ирландской толпой; а как бы ты управлял государством -- еще под большим вопросом. Нация и толпа -- это две большие разницы.

Свифт. Это у вас, у кого нет гения для политики, могут так предположить; но сейчас такие времена, когда вовремя завладев умами толпы, способный человек может дорваться до власти над нацией. Более того, сейчас времена, когда нация превратилась в толпу, и умному руководителю нужно с ней соответствующим образом обращаться.

Аддисон. Не могу отрицать справедливости твоего замечания; но нет ли опасности, что из-за смежности человеческого общения, фаворит толпы и сам понизится до ее уровня?

Свифт. Порой такое бывает, но я рискнул, и мои дела ответят на твой вопрос. Спроси лорд-лейтенанта, который вынужден был быть моим приближенным вместо того, чтобы я был его, разве он не чувствовал моего превосходства? И если я стал такой значительной персоной будучи деканом св. Патрика, даже не имея места в парламенте, чего бы я мог наделать, если бы фортуна поместила меня в Англии, без этой дурацкой епископской мантии, в ситуацию, когда я был бы способен вещать и Палате лордов и общин. (от чего-л. )"

Аддисон. О ты бы, безусловно, давал великолепные спектакли. Ты бы тогда был таким же упертым вигом как сам ихний лидер л. Вортон, а если бы виги случайно победили такого выдающегося госдеятеля как они обидели тебя в твою бытность доктором наук, ты бы быстро на них напустил претендента. Но между нами: если бы твои великие таланты сделали бы тебя премьером у этого католичнейшего владыки, ты бы терпел протестантство или нет?

Свифт. Ха-ха! Мистер секретарь, ты думаешь уел меня? Думаешь, если Сандерленд вообразил сделать из тебя большого человека в государстве, ты уж такой же умный, каким меня сотворили натура? Нет, нет, острота ума очень похожа на грацию, это дается свыше, но не от премьер-министра, ни от короля, ни от архиепископа Кентерберийского. И хотя ты этим свойством не обделен, поверь ты мне в этом уступаешь. Надеюсь, у тебя нет чрезмерного тщеславия, чтобы вступать здесь в соревнование со мной?

Аддисон. Все мои друзья говорят, что я мужик весьма покладистый, так что отвечать на ваши вопросы самому мне бы не хотелось. Поэтому я попрошу Меркурия, бога остроумия, который по случаю бродит где-то здесь недалеко, завернуть к нам на Елисейские поля.

Да вот и он. Привет, божественный Меркурий. Тут между мной и доктором Свифтом возникли небольшие разногласия по поводу того, что есть остроумие и юмор, так что попрошу..

Меркурий. Доктор Свифт, рад видеть тебя. Как дела? Как поживает мой дорогой Л. Гулливер? Давно ли ты был в Лилипутии, или на Летающем острове, или с доброй кормилицей Гламдалитсч? Ты все еще питаешься от щедрот лорда Питера? А твой Джек из "Сказки о бочке" все так же глуп? Я слышал, что с тех пор, как ты опубликовал свою историю, бедный мужик, почти выздоровел без каких-либо суровых санкций в отношении его.

Если бы он питался получше, он был бы, возможно, не глупее брата Мартина, но брат Мартин, как я слышал недавно, породил целый выводок разных методистов, моравских братьев, свидетелей Иеговы, хатчесонианцев, которые, если к ним присмотреться, еще глупее бедного Джека в его худшие дни. Как жаль, что ты не живешь, чтобы выпустить новое издание своей "Сказки" про этих ребят. Мистер Аддисон, прошу вашего прощения. Мне нужно было бы начать разговор с вас, но я был так поражен встрече со своим старым другом, что на время я забыл о должном респекте в вашем отношении.

Свифт. Аддисон, я думаю наш диспут решился еще до того, как судья выдал свое решение

Аддисон. Причем несомненно в вашу пользу. И все же..

Меркурий. Не вешайте носа, приятель Аддисон. Аполлон скорее всего высказал бы другое суждение. Я же заточен на остроумие, на скандал, на насмешку над всяким достоинством. Я и др Свифт -- мы так похожи друг на друга. Он поклоняется мне больше, чем Юпитеру, и я превозношу его выше Гомера; но уверяю, я очень ценю и вас. Персонажи ваших "Наблюдателя" и "Зрителя" -- сэр Коверли, У. Хоникомб и Сельский джентльмен и дюжина других характеров, выведенных с тонкостью пера и ненатужным юмором в ваших чудесных писаниях, ставят вас на очень высокое место среди моих авторов, хотя, конечно, и не на такое высокое как декана собора св. Патрика.

Возможно, вы бы одержали над ним победу, если бы отложили в сторону почтительность вашей натуры и осторожность вашего суждения. Но признавая, что в силе и мощи его остроумия он впереди вас, все же он вам уступает в элегантной грации, в подходе к тонким чувствам, в развертывании тайных движений сердца, и изображении мягкого света и оттенков характеров, в четком размежевании разных его черт и замечательной градации оттенков, которые ускользают от банального глаза.

Кто лучше вас изобразил бы лучшую часть человеческой натуры, и показал бы, как она часто скрывается под видом непритязательной простоты или смешных нелепостей; так что мы против воли сочувствуем, а даже и восхищаемся теми, над кем смеемся? У доктора Свифта нет ничего похожего. Он может писать только гротескные персонажи или карикатуры на хороших людей, но в этом его сила, и говоря своим божественным языком, бесценная сила в этом. Ваша же сила -- божественная. Она возвышает человеческую натуру.

Свифт. Прости дорогой Меркурий, что я осмеливаюсь замолвить словечко за себя. А что разве мой талант так уж негоден для воспитания человеческой натуры? Разве не полезнее для негодных пацанов, когда их секут?

Меркурий. Мужчины обычно не так терпеливы к поучениям путем розг, как пацаны, и одной грубой сатирой их не проймешь. Сатира, как сурьма; если ее употреблять в качестве лекарства, нужно позаботиться, чтобы она не сожгла все внутренности. Твоя сатира часто похожа на яд. Но, признаюсь, ты порой приносишь много пользы, хотя и вполовину меньше, чем мистер Аддисон.

Аддисон. Меркурий, я удовлетворен. Мне не так важно, что я уступаю в остроумии, если мне отдано должное как другу и благодетелю человечества.

Меркурий. Я выношу суждение о писателях, а не о людях, и мой приговор следующий: Если сюда доставляют героя, которого нужно поставить на место, пусть доктор Свифт пособьет с него спесь. Ту же хорошую услугу он окажет и философу, чересчур возносящегося своей мудростью, или ханже, набитому гордыней. Докторские палки быстро убедят первого, что со всей своей хвастливой моралью он такой же йеху, как и прочие; что касается последнего, то святость -- это как раз то, что просто необходимо унижать.

Я также приложил бы его косметические средства к прикрашенным лицам женского тщеславия, а его палки, которые вызывают кровь при каждом прикосновении, -- к наглой глупости и раздражительному уму. Но Аддисон полезнее, когда нужно успокоить слишком чувствительные сердца, чья деликатность часто страдает от чувства недостатка твердости в их натуре. Перед ними он ставит свое чудесное смягчающее зеркало, которое дает им видеть их скрытые замечательные качества и приводит в то состояние духа, которое необходимо для Елисейских полей. -- Пока, И живите дружно. Цените достоинства другого, хотя вы и противоположны по темпераментам, и что более удивительно, соперничающие умы. Этого достаточно, чтобы вы процветали в Элизиуме.

РАЗГОВОР УЛИССА С ЦИРЦЕЕЙ (5 ДИАЛОГ)

Circe. Ну что ж, Улисс, намылился уходить, так уходи. Но все же скажи, что тебе здесь у меня не так?

Ulysses. Да обыкновенная людская слабость. Хочу к себе домой. хоть тресни. Вся твоя любовь, все мое восхищение тобой не могут перебороть ностальгии по родине.

Circe. Не думаю, что ты искренен до конца. Но что же смущает твою душу? Мой гнев, когда я погуляла твоих спутников, да и тебя готова была ликвидировать, уже давно прошел. Зная, что самая что ни на есть высокомерная богиня на земле, когда какой смертный впадет в ее фавор, навроде как ты в мой, как простая деревенская дура готова на все ради своей любви.

Ulysses. Да. если в ее сердце закрепились телячьи нежности любви или страх стыда в ее уме. Но ты, Цирцея, из другого теста. ты выше всех этих чувств.

Circe. Понимаю твою осторожность. Ведь недаром тебе зовут хитроумным Одиссеем. Ты всегда во всем предусмотрителен, и там, где другие меняют семь раз, прежде чем отрезать. ты, наверное, меряешь 77. Но чтобы устранить твое недоверие, клянусь копытами козла, я не причиню тебе никакого вреда, как и твоим спутникам. И как бы ты не был неласков со мною, а где-то даже и груб, я отошлю тебя с острова со всеми знаками моей дружбы. Поэтому скажи же мне откровенно, какие такие радости поджидают тебя в твоем обширном и богатом царстве, то есть на той дикой скале, которая торчит среди вод Ионического моря и называется Итакой? Может ли она хоть каплей сравниться с моим островом, настоящим раем на земле?

Ulysses. Отвечу без запинки, как отличник на уроке: радости добродетели, высшее счастье, какое может быть у человека: делать добро. Здесь я погибаю от безделия. Мой ум в летаргии, все мои способности незадействованы. Я хочу вернуться к активной деятельности, чтобы использовать те таланты, которые папа влил в мою маму и которые я воспитывал в себе с раннего детства. Пертурбации и некомформ не пугают меня: они упражнения для души, они сохраняют ее бодрой и здоровой. Пошли меня снова на войну, завоевывать какую-нибудь Трою. Мне это будет скорее по душе, чем тенистые рощи твоего острова. Там я могу сорвать богатый урожай славы; здесь же я словно трусливый щенок в глазах мужиков доблести и отваги и уж сам себя надоел.

Образ моего внутреннего Эго преследует меня и, кажется, мучит мое воображение, куда бы я ни пошел. Я даже в наших игрищах и барахтаньях не нахожу должного удовольствия, так меня мучит жажда деятельности. О богиня! Вот если бы у тебя была сила побороть мой дух, заставить забыть меня себя, вот тогда мы бы порезвились, вот тогда бы я не был так несчастен как теперь.

Circe. Но ведь безумствам походов и битв ты отдал немалую дань. А сейчас посмотрись хоть в ручей за неизобретенностью пока человечеством зеркала: да у тебя уж виски серебрятся. Пора бы и о душе подумать, и отдохнуть немного. пожить в свое удовольствие. Ты этого заслужил. Чай, работал по самой горячей сетке.

Ulysses. Ни. Пенсия приятна в компании таких же старперов как и ты сам, когда вы выхваляетесь друг перед другом своими подвигами, да еще в присутствии муз. Здесь же лишен подобного общества.

Circe. А я тебе чем не Муза?

Ulysses. Какая же ты Муза? Радости половой любви и физических удовольствий никак не корреспондируют со служением Муз. Оно ведь не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво. Да и какое я могу иметь удовольствие среди хрюкающих, визжащих, мяукающих зверей и мужиков, который в животных превратила то ли ты своей волшебной палочкой, толи они сами себя своей похотью?

Circe. В том, что ты говоришь, наверное, есть резон... И все же что-то мне говорит, что ты высказываешься не до конца (вот они бабы: никогда не успокоятся, пока хоть с одной стороны, хоть с другой не достанут мужика). Ты умолчал о более сильном доводе, почему у тебя горят колосники по Итаке. И дело тут думается в ином образе. который стоит перед очами твоей души, пока ты тут с тоской ошиваешься на морском берегу и вдаль глядишь туманною слезою застилая взор. Ищите женщину! Вот где загвоздка. И ты думаешь о своей Пенелопе.

Не увиливай, что это не так. Твои ахи по Пенелопе отдаются в моих печенках. Но послушай меня. Она ведь не бессмертна, как мы богини. Она не наделена как мы вечной красотой. Вернешься, взглянешь на нее старуху и пожалеешь обо мне.

Ulysses. Ты дала мне недавно подробный репорт о ее нынешнем состоянии. Из которого я усек, что она так же верна мне, как и двадцать лет назад, когда жажда наживы и поиски приключение на свою задницу погнали меня в Трою. Тогда она была в расцвете молодости и красоты, этакий неугасимый помпончик. Сколько раз ее постоянство с тех пор подвергались испытанию. Но она оставалась верной. И ты предлагаешь мне кинуть ее после стольких лет испытаний. И я должен забыть Пенелопу, которая только и думала обо мне все годы моего бродяжничества.

Circe. Ее любовь поддерживалась надеждой, что ты вот-вот постучишь в двери: вот он я, примите и распишитесь. Отними у нее эту надежду. Пусть твои друзья вернуться домой и расскажут, так мол и так, прости блудного сына: он нашел другую женщину и хочет остаться с ней до конца жизни. Пусть они скажут, что отныне она свободна и может распоряжаться собой, как ей будет угодно. Пусть они покажут ей мою фотографию и пусть она сравнит ее и мою физиономии. И если она после этого не плюнет на свою верность и не выскочит замуж за Эвримаха тут же, значит я ничего не понимаю в женщинах.

Ulysses. Несносная угадчица человеческого сердца! Заставила-таки сказать мне то, о чем я предпочел бы не заикаться. Одного ты не учла: если я таким варварским способом разобью ее сердце, то мое лопнет тут же. Да разве смогу я вынести мысль, что разбил сердце такой женщины?

Что может меня заставить думать, что ее больше нет или что она не такая, какой я ее себе представляю? Не дуй губы, Цирцея, раз уж ты вынудила меня к откровенности за откровенность, ты этого не можешь. Хоть ты и гордишься своей вечной, как неразменный рубль, красотой, при всех твоих волшебных чарах ты не такова, как Пенелопа. А нам пусть гирше да иньше. Ты прямо воплощенная секс-бомба, а любовь она ведь немножечко другое.

Ну вот посуди. Как я могу тебя любить, когда ты превратила меня в животное для удовлетворения твоих никогда ненасытимых желаний. Прямо хоть ошейник на меня вешай. А Пенелопа побуждала меня к героизму. Ее любовь облагораживала, давала силы, возвышала ум. Она вечно зудила, чтобы я плыл в Трою, когда вся Греция собралась туда, хотя разлука со мной и была ей не по нутру. Она просила, чтобы я был вечно в первых рядах героев, хотя ее мысль трепетала, что бабахнут в меня из арбалета, да так, что и костей не соберешь.

Да и в других наших делах между нами царили мир и согласие. Я еще и подумать не успел, а она уже сделала. Еще когда твоя коллега по божественному цеху Минерва учила меня мудрости, Пенелопа была тут же. Сядет в сторонке как кошка и слушает себе слушает. Да на ус, если продолжить сравнение с кошкой наматывает. А потом мне же в качестве советов выдавала те минервины поучения. Но всегда в мягкой форме и с неизменной грацией, не то что другие бабы: гав да гав. И хотя бы правильно говорили, а так и хочется треснуть по башке. А еще мы вместе с ней читали. И Шекспира, и Петрарку и Тургенева, и она обращала всегда мое внимание на красоты их произведений, особенно на тонкость психологических деталей. Меня-то всегда больше тянуло к action да приключениям.

Как и у всех мужиков чувства у меня были несколько глуховаты. И потому она всегда казалась мне самой Музой, которой были вдохновлены стихи и лирическая проза. Она словно вливала в меня мудрость и добродетель, а значит и любовь к вам богам. И хозяйкой она была отличной. экономной, распорядительной и всегда в хороших отношениях со всей службой, включая последнего раба-свинопаса. Она читала им священные книги, требовала внимания и снохождения к чудачествам старперов. Указывала, кого нужно наказать, особенно она была неумолима к тем, кто проявлял жестокость к животным и слабым, а кого наградить.

И что ты мне предлагаешь отказаться от этого уюта? Ради чего? Бесконечного, хотя и разнообразного секса. Быть мужиком только потому что есть что болтается между ног, а не потому что отвага переполняет сердце, а способность суждения мозги, быть по сути этим этаким офисным планктоном? Тьфу, блин, даже думать об этом противно.

Circe. Ну-у-у, завел шарманку. Даже слушать противно. Если дела обстоят таким боком, то вот тебе бог, а вот порог. Я богиня и дочь богов, у меня папа доставит мне все, что простому смертному, владей он хоть сотней нефтяных скважин. и не снилось. И если выбрала для себя мужика, вовсе не для телячьих нежностей и обмена душевной информацией. Недостоин ты счастья, к которому я хотела тебя приобщить. То что ты тут мямлил, годно для сентиментальных сериалов, которыми пичкают домохозяек, а не для людей, созданных для величия. Иди начерти пару формул со своей половиной. Можешь также помочь ей держать веретено. Чтобы духу твоего не было на моем острове в течение 24 часов. И дай то бог, мой папаня Посейдон, штормов тебе в корму, чтобы и крякнуть не успел за свои низменным мысли.

Ulysses. Прощай, Цирцея. Не поминай лихом

Только этого мне, дочери богов, не хватало забивать себе голову делишками мелких человечков

РАЗГОВОР МЕРКУРИЯ, АНГЛИЙСКОГО ДУЭЛЯНТА И ИНДЕЙСКОГО ДИКАРЯ (6 ДИАЛОГ)

The Duellist. Меркурий, дружище, я вижу та пресловутая ладья все еще на той стороне Стикса, откуда, как нас учили в школе, нет возврата живущим. Позволь мне пока поболтать с американским индейцем, который также дожидается своей очереди на переправе. Я много что слышал о них, но как-то в жизни никого подобного видеть не довелось. Тем более, как я вижу, он кумекает по-английски.

Savage. Да я учил его в детстве, пока наше племя обитало недалеко от Нью-Йорка. Но потом мы откочевали в страну доблестных могикан. А после того как один из ваших надул меня при продаже рома, я заклялся иметь дело с людьми вашей расы. Тем не менее я снял со стены свой томагавк, чтобы вместе со своими соплеменниками помогать вам в войне с французами. Там меня и подстрелили, когда снимал скальпы с павших воинов.

Но я умирал вполне удовлетворенным, ибо мы в той битве победили и я оскальпировал 7 мужских и 5 женских и детских трупов. А в предыдущей войне мои подвиги были еще большими. Меня зовут Кровавый Медведь за мою крайнюю кровожадность и мужество.

The Duellist. Кровавый Медведь, тебе мой респект. Я твой, как у нас говорят, покорный слуга. Моя имя Том Пушвелл, весьма славное среди моих современником. По рождению я джентльмен а по занятиям игрок и человек чести. Я понаубивал достаточно челевек. Но все это были мужчины. И я побеждал в честном поединке и никогда не трогал и пальцем женщин и детей.

Savage. Это свойственно вам, а у нас другой обычай ведения войн. Каждый народ имеет свои обычаи. Но судя по твоей мрачности и дырке в груди ты пал жертвой команды скальпоснимателей. Но как так получилось, что скальп твой целехонький? Почему враги не сняли его?

The Duellist. Сэр, позвольте вас так называть, но был убит на дуэли. Мой приятель занял мне денег. Через два или три года будучи в стесненных обстоятельствах он попросил мне отдать деньги. Я посчитал это наглостью -- требовать деньги до оговоренного срока платежа и послал ему формальный вызов на поединок. Мы встретились в Гайд Парке. Парень был не из мастеров. Я же одним из лучших фехтовальщиков Англии. Я вволю позабавился, четыре или пять раз выбивал у него шпагу из рук. Тогда он полез на меня против всех правил фехтования и так яростно, что проткнул мне легкие.

Я умер на следующий день. как и подобает джентльмену. Не раскаиваясь в своих поступках и не хныча по поводу глупости и зазнайства, ставших причинами моего поражения. Но и мой противник должен был вскоре умереть, так как хирург сказал, что его раны несовместимы с жизнью. Мне также сказали, что его жена не находит себя от горя и что его семерым детям теперь иди хоть по миру с сумой. Так что помщен с избытком и это доставляет мне удовлетворение. У меня же нет жены, поскольку я давний противник брака.

Savage. Меркурий. меня что-то не манит плыть в одной лодки с этим парнем. Он убил своего земляка, даже друга. Я решительно не хочу плыть в одной лодке с таким человеком. Позволь мне переплыть Стикс: я пловец хоть куда

Mercury. Переплыть Стикс! Эк чего выдумал. Да это против всякого регламента империи Плутона. Дожидайся лодки и не трепещи крылышками!

Savage. Да пошел ты со своим регламентом в это самое царство Плутона. Я дикарь, а мы на то и дикари, чтобы не признавать никакого регламента. Говори о регламенте с англичанами. Вот в их стране есть законы. Но они не помешали ему убить приятеля в мирное время только потому, что тот потребовал его возвратить долг. Я знаю, что англичане паскудники еще те, но я не думал, что они такие подонки, чтобы подобные вещи возводить в ранг закона.

Mercury. Резонно. Тут ты уел его как надо. Но тогда объясни мне, если ты такой чистюля по части убийств. то как же так ты вырезал женщин во сне, детей в колыбели?

Savage. Я никого не убивал. Кроме наших врагов. Я не запятнал себя ни кровью, ни даже никаким оскорблением против своих сородичей. Я могу умереть за друга, но не смогу его убить. Вот тебе мое одеяло, самое ценное, что мне позволено взять сюда. Вот пусть оно и плывет на тот берег вместо меня. Но видеть напротив себя убийцу, сидеть с ним... нет прошу меня уволить от такого удовольствия. Одеяло же, если он его коснется, я сожгу на том берегу, в костре, который виден отсюда. Пока, до скорого. Я плыву.

Mercury. Ну что ж плыви. С богом или богами, как там у вас. Если сможешь, конечно.

Savage. А то?

Savage. А то, что касанием своего жезла я лишаю тебя силы.

Savage. Это серьезное колдовство. Прошу тебя, верни мне мою силу, и я буду повиноваться тебе.

Mercury. То-то. Будь по-твоему. Но соблюдай установленный порядок, иначе я нашлю на тебя другие несчастья.

The Duellist. Меркурий, предоставь его, пожалуйста, мне. Я научу его вести себя правильно. Послушайте, сэр, вы что себе позволяете. Вас не устраивает моя компания? Принятого в лучших домах Лондона и Парижа?

Savage. Да хоть и Нью-Йорка. Ты мерзавец. Не платить долгов. Убить на поединке друга только для того, чтобы не возвращать ему его же собственные деньги! Прочь с моих глаз, иначе я утоплю тебя в этой речке.

Mercury. Стоп машина! Задний ход! Я здесь командую. Языком можете чесать себе сколько влезет, а вот никакого насилия я не допущу.

Savage. Раз так, то так. Закон он и в Африке закон, и в Америке и в подземном царстве. Но все же, сэр, как ты себя называешь, за какие же такие заслуги ты был принять в лучших домах Лондона и Парижа? Что ты из себя представляешь?

The Duellist. Я уже говорил. Я профессиональный игрок. Кроме того, мой стол был одним из лучших в английской столице. Да и французы с их знаменитой кухней не многие могли состязаться со мной в этом пункте.

Savage. О кухня, отлично. Ты что ел такого? Печень французов или их ноги или плечи? Прекрасная еда. Я такую ел много раз. Мой стол был всегда прекрасно сервирован. Моя жена была знаменита на всю Северную Америку по части приготовления деликатесов из человеческого мяса. Может ли быть, чтобы у тебя был стол не хуже?

The Duellist. Еда едой, но я прекрасно танцевал.

Savage. Я готов посостязаться с тобой в танцах. Я могу протанцевать целый день напролет. Мой военный танец был грозен как ни у кого в известных мне племенах. Давай посоревнуемся. Начинай. Ну что же ты стоишь как телеграфный столб? Тебя что, Меркурий погладил своей палочкой обессиливалкой? Или тебе стыдно показать свои способности? Если мне будет позволено, я научу танцевать тебя как надо. Но оставим танцы. А что еще ты можешь делать?

The Duellist. О небеса моей отчизны, которых мне уже никогда не увидеть. Уберите от меня этого поганца. Или верните мне мою шпагу и мои пистолеты.

Savage. Я бы предпочел на кулачках

Duellist. Это будет нечестная борьба. Твоя тень в два раза больше моей.

Mercury. И какая только дрянь к нам не прилетает с земли. Ты должен отвечать на его вопрос. Ведь это ты же затеял беседу с ним. Он, конечно, воспитывался не в Оксфорде, но он задает тебе резонные вопросы, которых тебе не избежать если не от него, то от нашего верховного судьи Радаманта. Итак, он спросил тебя: кроме как пожрать да потанцевать, чем ты занимался еще?

The Duellist. Ну, я пел.

Savage. Просим, просим. Спой нам, светик, не стыдись что-нибудь из твоего репертуара. Что-нибудь типа "Песни смерти" или "Военного клича".Запой, а я подпою. Но ты нем как рыба. Меркурий, да он просто лжец и далеко не милый. Он не говорит ничего, кроме лжи. Позволь я полечу его своими средствами.

The Duellist. Меня обвиняют во лжи. И я еще не смею помсить за это. Какой скандал для семьи Пашвеллов. Вот это наказание, так наказание.

Mercury. А вот и Харон подоспел со своей лодкой. Возьми-ка двух этих дикарей под свою опеку. Насколько варварство могиканина извинительно, пусть судит по законам Зевса Минос. Но что сказать про другого, про англичанина? Дуэльный обычай? Хорошенькое извинение для его земляков, но здесь оно не прокатит. Злой дух, который толкнул его обнажить своей меч против друга не смягчающее вину обстоятельство. Придется парнишке, похоже, попасться на обед к фуриям.

Savage. Если его нужно наказать за его гадости, то не дашь ли ты мне его в мои руки. Уж что что, а мучить я умею. Только скажите, сэр, и я тут же примусь за работу.

The Duellist. О боже! Нет пусть уж лучше меня кушают фурии.

ПЛИНИИ, ОДИН СТАРШИЙ, ДРУГОЙ МЛАДШИЙ (7 ДИАЛОГ)

Pliny the Elder. Твой отчет, племяш, о твоем поведении между возрастанием угрозы и опасностями, которые последовали за первым извержением вулкана, не весьма оставил меня довольным. В них больше тщеславия, чем подлинного духа науки. Ничто не велико, что аффектированно и ненатурально.

Когда земля у тебя под ногами ходит ходуном, когда все небо потемнело от сернистых облаков, когда вся натура, кажется, доходит до светопреставления, читать Ливия и делать из него выписки, кажется мне ненужной аффектацией. Встретить мужественно опасность это по-мужски, но быть к ней нечувствительным -- это глупость. А притворятся, что тебе в такой момент все фиолетово это уже нелепая дешевка.

Когда же позднее ты отказался покинуть свою престарелую мать и спасаться в одиночку, тогда ты вел себя действительно благородно. Римлянину подобает сохранять свой дух среди всех ужасов природы и показывать себя неустрашенным. Но реальное благородство твоего поведения в этот момент обнуляется другими эпизодами, когда ты гнал понты и словно купался в своем тщеславии.

Pliny the Younger. То что вульгары найдут мою углубленность в мои литературные занятия в такой момент ненатуральными и притворными, я не удивлюсь. Но твои обвинения, дядя, как-то не укладываются в моей голове. Ведь ты сам никогда не отвлекался от муз, ты, который старался как можно ближе подойти к горящей реке и погиб от удушения извергаемыми из жерла огнедышащей горы газами.

Pliny the Elder. Я умер, исполняя свой долг. Напряги свою память. Вспомни все детали моего поведения и ты увидишь громадную разницу между тем, как вел себя ты и как вел себя я. Я тогда командовал римским флотом, который находился на морской базе в Миценах. При первом же отчете, который я получил о необычном облаке, которое появилось в атмосфере, я приказал капитану судна, на котором находился тогда, подойти на такое расстояние, чтобы суметь получше рассмотреть его и, если удастся, понять причину этого явления.

Это я делал как философ, и удовлетворять любопытство подобного рода было правильной и естественной линией поведения для пытливого человеческого ума. Я предлагал тебе отправиться со мной, и ты должен был бы принять мое предложение: ибо Ливия ты мог бы почитать и в любое другое время, видеть же подобное явление удается не часто.

Когда я вышел из дома, я обнаружил, что все жители Мизенума торопятся к морю. Я мог и должен был помочь им и другим жителям побережья. Поэтому я немедленно отдал команду, чтобы весь флот снялся с якоря и начал барражировать вдоль Неаполитанской бухты, высматривая места, где опасность была наибольшей и оттуда немедленно эвакуировать жителей и даже силой загонять их на корабли, чтобы подальше увезти их от грозившей им опасности. Так мне удалось спасти не одну тысячу жизни. Я же при этом старался зафиксировать со всем трезвостью ума и самообладанием странные феномены, сопутствовавшие извержению.

Ближе к ночи мы подошли к подножию горы Везувий, причем наши галеры было покрыты слоем пепла, а он сыпал и сыпал все горячее и горячее. Потом пемза и обожженные обломки пирита начали падать на наши головы, а мы сами были заблокированы неожиданно возникшими рифами вулканического происхождения. Они росли буквально на глазах, превращая в сушу эту часть залива.

Я скомандовал капитану двигаться к вилле моего друга Помпониана, расположенную в самом дальнем конце бухты. Ветер благоприятствовал нашему движению туда, но не давал отдалиться от берегов, как я намеревался сделать.

Таким образом мы вынуждены были провести всю ночь на вилле. Вся семья Попониуса бодрствовала, я же уснул и спал до тех пор, пока камни пемзы, которые как дождь поливали землю из туч, не образовали таких куч перед комнатой, где я расположился, что останься я там хоть еще на немного, я бы уже не смог выйти. Не говоря уже о том, что землетрясение разбушевалось с такой силой, что дом вот-вот должен был рухнуть.

Поэтому было решено безопаснее находиться на открытом воздухе, прикрепив к головам подушки. Ветер уже дул нам навстречу, море волновалось, мы же шли по его берегу, пока камнепад сернистой пемзы и густые пары настолько не заполнили мои легкие, что я потерял сознание и, как оказалось впоследствии, умер.

Все это время, надеюсь, я вел себя так, как требовал от меня мой долг и сохранял при этом полное присутствие духа. Но, что касается тебя, мой милый племянник, то ты тогда, как и в других жизненных ситуациях проявил смесь мужества и дешевенького пижонства, резко снижавшего качество твоего поведения.

А ведь ты мог бы одним из самых славных мужей, рожденных для гордости и славы Рима, ибо мало кто мог равняться с тобой в чистосердечии и благородстве чувств. Почему ты отодвинулся от солнца славы в поисках тени? Твой литературный стиль несет на себе те же черты, что и твои манеры: он слишком аффектирован и высокопарен.

Ты не раз заявлял, что ты взял за образец Цицерона. Но когда читаешь его "Панегирик Цезарю" в его речи для Марцеллуса и сравниваешь с твоим панегириком Траяну, то первый, кажется, говорит языком правды и натуры, украшенной величием и изяществом подлинной элоквенции. Твой же сплошной ураган, не ниже чем камнепад от Везувия, цветистой риторики, более предназначенной цвести, чем пахнуть. Ты так и выпираешь из каждой строчки своего панегирика, совершенно забывая о герое твоего опуса, которого ты как бы взялся прославить.

Pliny the Younger. Я не буду ставить под вопрос твои суждения ни о моей жизни, ни о писаниях. Пусть они и покажутся справедливыми на непредвзятое око, но я был слишком щепетилен и в своем поведении и в своих прославленных в потомстве письмах. И скорее всего именно это и сделало мой стиль чересчур аффектированными на твой суровый староримский взгляд. Учти к тому же, что таковы тогда были веяния литературной моды.

Даже Тацитус, такой крепкий и ядерный, не мог полностью избежать аффектации. Мой стиль был еще более расплывчат, я гораздо чаще, чем автор "Германики" прибегал к словесным украшениям. Но его искусственная, чтобы не сказать навороченная, сжатость, сжатость ради сжатости, педалирование оборотов, позаимствованное у ораторов, отточенность сентенций, все это отдает ненатуральностью. Хочу обратить внимание на один важный момент. Мы уже не могли превзойти совершенную прозу Цицерона, Ливия и Цезаря. И чтобы не выглядеть бледно в сравнении их стиля и нашего, мы выбрали иное направление. Мы более блескучи, композиция наших вещей более изощренная. Что мне еще к этому добавить?

Позволь мне поэтому вернуться к исходному пункту нашей беседы. Каким ужасом осталось на памяти римлян это грандиозное извержение.

Ты, конечно, помнишь красоту неаполитанского побережья и самого Везувия. легкой дымкой, как из трубы, всегда так украшавшего пейзаж. А потом этот адский огонь и пепел, и все в одночасье было сметено с лика земли. Земля там до извержения была покрыта медяными лугами, на которых искусство агронома соревновалось с дарами природы. Прекрасные виллы прятались небольших рощах, не затмевая дел природы. Лучшие виноградники во всей Италии. И как внезапна и ужасна была перемена. Поля стонали под пеплом, обломками скал, огненными потоками. Пейзаж, достойный фильмов ужаса. Так должна была бы выглядеть земля после ядерной катастрофы.

Pliny the Elder. Твое описание верно. Но не приходило ли в твою философскую голову, что так, и никак не иначе должна выглядеть земля, жители которой уклонились от пути естественного развития, поставили во главу угла погоню за богатствами и комфортом?

Когда насельники планеты утопают в роскоши, все улыбается вокруг них, и сама природа кажется служит их прихотям, почему-то им не приходить в голову, что семена разрушения и смерти неизбежно зреют внутри. Пока гной разом не прорвется наружу и не уничтожит все вокруг себя. И все их мнимое благополучие и детский лепет прогресса не обернутся разрушением, оставив позади себя смрад и гниение. И природа-мать, очистив с лона земли непотребное людское племя не вернется к своей естественной суровой гармонии.

РАЗГОВОР КОРТЕСА И ВИЛЬЯМА ПЕННА (8 ДИАЛОГ)

Cortez. Вааще! Неужели ты думаешь, сэр Вильям Пенн на полном сереьезе сопоставить твою славу с моей? Руководитель малюсенькой колонии где-то в дикой Северной Америки и я, покоритель громадной Мексиканской империи. Да как ты можешь становится со мной на райской перекличке в одну шеренгу?

Penn. Я в общем-то вообще ни какую славу со стороны бога не рассчитываю. Вся слава в нем. Я однако скромно замечу, что я был ничтожным инструментом в его руках в более благородном деле, чем то, которое снискало тебе такую помпу.

Cortez. Как так? Я что-то в непонятках. Разве ты не знаешь, сэр Виллиам Пенн...

Penn. Просто сэр Виллиам. К титулу у нас добавляют только имя.

Cortez. Ну фиг с ним. Сэр так сэр. Вильям, так Вильям. Разве ты не знаешь, сэр Вильям, что меньше чем с шестью сотнями пехотинцев, восьмьюдесятью всадников и небольшим количеством пушек, я сразился и победил бесчисленное число противников, людей далеко не кротких, а мужественных и яростных. Я ссадил с трона их императора, поднявшегося туда благодаря своему мужеству, которым он превосходил всех своих соотечественников, искусного воина народа, самого искусного в военном деле среди всех народов западного полушария

Что я забрал его в плен в его собственной столице. А после того, как он был детронизован и убит его собственными подданными, я помстил за него Гватимозину, его наследнику и тем завершил завоевание всей империи, которую я аннексировал в пользу испанской короны? Разве ты не знаешь, что совершив все эти удивительные деяния, я сравнялся в мужестве с Александром Македонским и в мудрости с Цезарем?

Что благодаря моей политике я поставил под свои знамена могучую республику Тласкала, и они помогли мне покорить мексиканцев, а потом лишились и собственной независимости? И что в довершение к этой славе, я, когда Веласкес, не художник, а губернатор Кубы, хотел лишить меня командования из-за своих неумных злобы и зависти, я переманил на свою сторону все его силы, присоединив к своей армии. И тем показал свое превосходство над всеми испанцами, как раньше показал превосходство над индейцами?

Penn. Хорошие дела, ничего не скажешь. Ты показал себя бешеным как лев и хитрым как змея. Дьявол, наверное, занес тебя на свою доску почета рядом с Александром и Цезарем. И мне как-то не хочется спорить с ним по поводу того, кто из вас будет похлеще. Но скажи-ка друг Кортес. Задавался ли ты вопросом: а какого хрена ты сам или король Испании делали в чужой стране.

Cortez. Папа благословил наше мероприятие.

Penn. Дьявол предлагал нашему Христу Спасителю все царства на земле и, я думаю, Папа, как его верный викарий, дал вам свое благоволение, чтобы вы с королем Испании на пару пали перед ним ниц, как перед позолоченным идолом. Но допустим, верховный жрец Мексики в свою очередь посчитал бы благим деянием дать Испанию Монтесуме, ты бы посчитал и его великим человеком?

Cortez. Что за чушь. Я солдат и не мне вмешиваться в решение подобных вопросов. Мне дали добро, я и расстарался. А были ли мои дела плохи или нет, пусть судят да рядят чмошники в профессорских мантиях, которые сами ни на что не способны. Но скажи мне в свою очередь сэр Вильям...

Penn. Мистер Пенн. Сэром я не был. А к обращению мистер у нас добавляют только фамилию

Пусть будет так. Так скажи, по какому праву ты сам-то устроил свою колонию в чужой стране?

Penn. По божьему и человеческому. Мы не какие-нибудь насильники. Мы дали дикарям определенные вещи, в которых они нуждались. А они взамен дали нам земли, которые им самим не очень-то были и нужны. Все было согласовано к взаимному удовольствию, и ни капля крови не была пролита, чтобы скрепить эту сделку.

Cortez. А не заключался ли обман в самой сделке, сэр Вильям или мистер Пенн? Твои соплеменники, как утверждают независимые и компетентные историки, не считают грехом обман, если он совершается спокойно и без кровопролития.

Penn. Ну если так рассуждать! На святых всегда клевещут безбожники. Но я знаю, с каким восторгом и умилением ангелы с небес глядели, как мы цивилизуем бесплодную и пустую землю. Как мы живет рядом с индейцами яко невинные агнцы и как мы смиряем дикость их варварских манер благодаря мягкости наших. Цивилизуем их одним словом во все лопатки. И как благодаря нам дикая некогда страна превращается в цветущий Эдем, угодный богу.

О Фернандо Кортес, Фернандо Кортес! разве ты и твои потомки до такого же состояния довели Мексиканскую империю? Напротив не превратили ли вы некогда цветущие и населенные регионы в пустыни, а пустыни залили кровью? Разве ты забыл, как твои солдаты растянули благородного императора Гватомазина над горящими угольями, чтобы выпытать у него, в какой части озера Мехико погружены его сокровища? Что его стоны не раздаются даже теперь в твоих ушах? Разве они не царапают твоего сердца пострашнее фурий и не извлекают из твоей души криков пострашнее, чем их крики?

Cortez. Да уж хорошего мало. Но когда это делалось, я, к сожалению, был в другом месте. Я бы этого не допустил. Сам я по природе человек достаточно мягкий и неоправданную жестокость ненавижу всеми фибрами души. Но что делать? Все мои солдаты -- это преступники и первостатейные бандиты. А людей благородных и человечных, которых в Испании пруд пруди, разве их заманишь на такие предприятия.

Penn. Ты был командир этой шайки и этим все сказано. Они по полной мере воспользовались благоприятными для их грязных дел возможностями, которые создало твое завоевание. Ты же со своей стороны впоследствии проявил незаурядные способности и энергию, чтобы отвести ожидавшую их по испанским и человеческим законам кару. Возмущенные мексиканцы справедливо бы покарали их. если бы во главе их не было такого ловкого генерала как ты, полномочного представителя Сатаны.

Cortez. О зато вы, пуритане, вы там все святые. Интересно, как таким чистым душой и сердцем людям удалось сохранить колонии посреди диких просторов. Ваши люди, это прямо-таки агнцы. По твоим словам. и что в лесах Америки на всех этих агнцев не нашлось ни одного волка? Но даже если бы вы жили в мире и согласии со всеми коренными обитателями этих земель, то французы, надо думать, следовать вашему примеру не спешили. А сюда в Америку оттуда ринулись ухари еще те. И что. вы жители Пенсильвании встретили их, когда они достигли вашей колонии молитвами и увещеваниями? Если бы это было так, как ты мне пытаешься пропеть, вы агната вполне сгодились бы им на шашлык. А они устроились бы в устроенном вами Эдеме со своими законами и своей религией, не менее человечной чем ваша, хотя вы и молитесь Христу по-разному.

Penn. Бог этого допустить не мог. Бог бы спалил нечестивцев и защитил бы добрых чад от происков врага.

Cortez. Ну тогда понятно. Ты ведь великий законодатель. Твои земляки сравнивают тебя с Солоном. И они, наверное, думают, что Солон, давший афинянам лучшие на земле из тех законов, которые они могли бы принять, оставил бы своих сограждан на поругание врагам, если бы те же самые персы попытались бы отнять их земли, что и случилось через сотню лет после смерти Солона. И тогда греки показали свои зубы, да не один ряд, а целых шесть, как у акулы. Первая задача законодателя это обеспечить военную силу для защиты всей системы. Если дом построен в местности, где свирепствуют разбойники, то без хорошо продуманной и отлаженной системы сигнализации и защиты, ему не устоят, какой бы совершенной ни была его архитектура или планировка.

Он прекрасно оборудован изнутри? Тем более жадные загребущие руку попытаются проникнуть туда. Весь мир -- это страна разбойников, или, как говорил, твой современник и даже где-то друган: "Человек человеку волк". Поэтому любое государство, созданное здесь, должен бы огорожено и обеспечено военной защитой. И чем оно успешнее во всех прочих сферах, тем грознее опасность его разрушения извне. Ну, допустим, английская колониальная администрация в Америке на какое-то время взяла бы вашу маленькую колонию под свою защиту, но это слишком ненадежное обеспечение. Как тут на Елисейских полях вещал один маленький лысенький, говорят, лидер гигантской страны: "Революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться". Ваш план управления должен был бы измениться или ваша колония бы неизбежно погибла.

Все, что я тут говорил, касается также и самой Британской империи. Если бы рост ее богатств не сопровождался ростом ее военной мощи, эти богатства стали бы добычей соседних стран, где военный дух ценится выше коммерческого. И сколько бы вы не восхваляли ваши мнимые свободы, грош была бы им цена, если бы они не охранялись мерами вооруженной политики.

Penn. Фигня все это. Что ты говоришь, -- это мудрость человеческая. Мои же идеи происходят кое откуда повыше.

Cortez. Фигню, я думаю, ты не там видишь, где она процветает. Это просто святотатство говорить, что любая экзальтация имеет основанием Источник мудрости. Все что противоречит велики законам Натуры и необходимыми законами человеческого устройства, просто не может происходить от бога. Самозащита так же необходима нациям, как и отдельным индивидам. И что такие права должны быть дарованы человеку, но не должны нациям? Чушь на постном масле. Подлинная религия, дорогой сэр и мистер, Вильям и Пенн, это перфекция разума, фанатизм же это оплеуха сторону всего разумного, доброго, вечного.

Penn. Пусть твои слова и не лишены зерна истины, но не твоим устам их изрыгать. Папист говорит о разуме! Держите меня трое, а то я сам себя поколочу. Тебе бы заглянуть мимоходом в Инквизицию и поговорить с ними о великих законах Натуры. Вот уж кто сначала выслушает со смехом, а потом с серьезной миной поджарит твои пятки похлеще, не хуже, чем твои солдаты поджаривали их Гуатимозину. Ты, я гляжу насколько побледнел. Это что внесло в тебя некомфорт: имя Гуатимозину или инквизиции.

О несчастная и заблудшая душа. Что сделало тебя послушным инструментом, который соорудил во вновь открытых странах этот адский трибунал? Трепещи и содрогайся при мысли, что каждое инспирированное инквизицией убийство, каждая мука, которой они подвергли невинных индейцев, все они стали возможными при твоем содействии. Ты непременно ответишь перед богом за всю свою бесчеловечность, за всю твою несправедливость. Что толку от твоей славы и пользы от твоих завоеваний. если твоя совесть не может быть такой же чистой и ненарушимой как моя.

Cortez. На счет ответа перед богом, то раз мы оба попали в одно место, то экзамен высшего суда я выдержал не хуже тебя. И все же справедливость твоих слов пронзает меня как нож. Конечно, я мог бы сослаться на то, что при всей инквизиции и несправедливостях, которыми мы подвергли индейцев, в Испанской Америке их сохранилось много больше, чем в вашей богоугодной Америке. Но эти дешевые отговорки хороши в споре с тобой. Сам дурак -- не мой принцип. Поэтому я не могу быть счастлив здесь на Елисейских полях, когда я думаю о несправедливостях, учиненных испанцами в Мексике. И все же я жил правильно. Я жил с мыслью о боге и распространении славы его учения в отдаленнейших уголках земли. И он был милостив к моим замыслам и простил ошибки, происходившие из святого благочестия. Тебе бы, как и всем вам американцам, стоило бы помолиться о снисхождении к вашим душам. А то что удумали твои потомки: отгораживаться стеной от своих соседей.

Penn. Мои потомки сами ответят перед богом. Я их таким гадостям не учил. И среди моих потомков все эти гадости встречают такой же мощный отпор, как и мой против пуританской нетерпимости и самодовольства. Но вот скажи, положа руку на сердце: а не были ли истинным мотивом твоих завоеваний самые элементарные амбиции?

Cortez. Не больше чем у тебя. Не будешь же ты меня уверять, что двинул в Америку не для того, чтобы построить там государство по своему разумению и отгородиться от твоих соплеменников с другими взглядами. Пока. Даже здесь на Елисейских полях никто не мешает нам обдумывать тех дел, которые мы понавытворяли на земле.

РАЗГОВОР КАТОНА И МЕССАЛЫ КОРВИНУСА (9 ДИАЛОГ)

Катон. О Мессала! Как это возможно, чтобы было правдой то, о чем говорят наши современники? Возможно ли, что ты стал придворным Октавиана, что ты принял должности и почести от того, кто стал тираном в нашей стране? Ты, смелый, с благородным образом мыслей, доблестный Мессала? Ты, кого на моей памяти мой зять Брут часто выделял, как одного из самых обещающих молодых дарований Рима, воспитанный лучшими философами, опытный во владении оружием, презирающий тот изнеженный образ жизни, который многих ленивых и праздных людей примиряет с постыдным рабством, в то время как ты сам был готов к самым тяжелым испытаниям, вплоть до смерти, достойным жизни свободного человека?

Мессала. Марк Катон, я с почтением отношусь и к твоей жизни и к твоей смерти. Но последняя, позволь мне сказать тебе, не принесла никакой пользы автору. Да и жизнь твоя принесла бы больше пользы, если бы ты смог хоть немного умерить крайности своей добродетели, чтобы не сказать самолюбования. Что касается меня, то я был привязан честно и неколебимо делу республики, пока республика существовала. Я дрался за нее при Филипполе, под знаменами того единственного полководца, который победи он, победил бы ради нее, а не из своих шкурных интересов. Когда он погиб, я понял, что для моей страны не осталось иного выбора, как склониться перед хозяином, что я и сделал.

Катон. Сделал и обделался. Перед человеком, который вероломно поломал всякое доверие, который вел армии республики против Антония, а затем вступил в ним и глуповатым предателем Лепидом в сговор, чтобы создать триумвират еще более гнусный, чем бывший до тех пор. Перед человеком, который понапроливал крови в Риме своими жесточайшими проскрипциями, убил даже своего телохранителя, убил Цицерона, чьей непредусмотрительной доверенности он так усиленно добивался? Это и есть тот самый хозяин, которого ты выбрал. Это ему ты подобрал имя Августа и предложил сенату переименовать в честь него седьмой месяц. Это ему ты уступил свое консульство и потребовал для него триумфа. О стыд для добродетели. О дегенерация Рима! В какую низость его сыновья, его благороднейшие сыновья впали! Мысль об этом мучает меня больше, чем рана, от которой я умер. Она вонзается в мою душу даже здесь, в царстве мертвых.

Мессала. Умерь, Катон, силу своего гнева. К твоей добродетели всегда примешивалось слишком много страсти. Энтузиазм, которым не столько ты владеешь, сколько он тобой, весьма благороден, но он искажает твои суждения. Выслушай меня терпеливо и спокойно, как подобает философу. Это верно. Октавиан сделал все, о чем ты говоришь, но не менее правда и то, что при нынешних обстоятельствах он правитель, которого только Рим мог бы выбрать. Его ментальность лучшим образом подходит для империи. Его понимание ясно и сильно. Его страсти люминисцируют холодным светом и находятся под полным контролем разума. Одно имя его обладает непререкаемым авторитетом для войска и народа, которым не пользуется ни один другой римлянин. Он пользуется этими для того, чтобы удержать страну от эксцессов, которые более ни сила Сената, ни один из наших генералов ни в состоянии обуздать.

Он восстановил дисциплину в наших армиях, первое средство спасения, без чего ни одно легитимное правительство не может быть ни сформировано, ни поддержано. Он удалил из своего окружения все одиозные либо ненавистные фигуры. Он поддержал и уважил всех тех, кого римский народ привык уважать. Он дал свободу слова. Он обращался с ноблеменами из окружения Помпея так же, как и с ноблеменами, входившими в партию его отца. Разве лишь они сами из-за фракционных разногласий отлынивали от союза с ним. Он сформировал план правительства, умеренный, достойный, респектабельный, который сохранил сенату достоинству и предоставил некоторые вполне реальные полномочия.

Он вдохнул в законы дух и действенность. Он создал новые для улучшения нравов, и провел их в жизнь. Он правил империей с умеренностью, справедливостью и славой. Он опустил высокомерие парфян ниже плинтуса. Он пристращал дикие варварские племена. Он дал стране, истощенной и ослабленной большой потерей крови течение столь многих и продолжительных гражданских войн, благословение мира: то что необходимо прежде всего для процветания всего прочего. В производстве этих вещей, согласен, я ассистировал ему. Я более горд этим -- и, я думаю, что я могу самооправдаться, -- чем если бы перерезал себе горло после Филипполя. Поверь мне, Катон, лучше сделать доступное добро, чем стремиться к величайшему благу. Маленькая практическая добродетель более полезна для общества, чем самая превосходная теория, или самые лучшие принципы, которые, однако, трудно приложить к нашей грешной практике.

Катон. Не то вы говорите. Для Мессалы с его характером должно быть позорно присоединяться к правительству, которое пусть и подкрашенная и смягченная, но все же тирания. Не лучше ли было уйти в добровольное изгнание, где можно было не лицезреть тиранического лица и в тишине предаваться частным добродетелям, которых боги требуют от каждого человека в определенных ситуациях?

Мессала. Не лучше, я сделал больше добра, оставаясь в Риме. Потребуй от меня Август чего-нибудь низкого, чего-нибудь сервильного, я скорее бы ушел в изгнание, чем сделал это. Но он уважал мою добродетель, мое достоинство, он обращался со мной так же хорошо, как и с Агриппой, или как с Меценатом, с той только разницей, что он использовал мой меч лишь тогда, когда речь шла о внешней угрозе или о давних врагах республики.

Катон. Должен сознаться, что поднять меч против этого порочного монстра Антония должно было бы быть сплошное удовольствие. Этот Антоний готовил заговор против свободы и сам стремился к единоличной власти среди вакханалии мятежей, готовил в объятиях проститутки. И будь это власть им достигнута, он тут же вручил бы ее этой похотливой королеве, сделав каирскую блудницу хозяйкой Рима. Хорошо еще, что битва при Акциуме сохранила нас хотя бы от этого несчастья.

Мессала. В этой битве я принял самое живое участие. А еще я пропагандировал свободные искусства и науки, которые были у Августа под протекцией. Под его пристальным патронажем музы сделали Рим резиденцией своего постоянного местопребывания. Было приятно познакомить тебя с именами Вергилия, Горация, Тибулла, Овидия, Ливия и др, имена которых стали прогремят в веках.

Катон. Я понимаю тебя, Мессала. Твой Август вкупе с тобой, отруинировав нашу свободу, сделали Рим греческим городом, академией прекрасных умов, нечто вроде Афин при Деметрии. Я же предпочел бы видеть наш города при Фабриции и Курии и другими честными консулами, которые не умели читать.

Мессала. Да пусть этими писателя наш город будет так же славен, как он был славен перечисленными тобой героями. Скажу больше, много больше о счастливом мягком правлении Августа. Я даже добавлю, что значительное расширение нашей империи, фракционная борьба нобилей, испорченность плебса, которую никакие правители в государстве не были в состоянии обуздать, толкали с необходимостью к изменениям в форме правления. И сам Катон, останься он в живых, не добился бы никакого толку, если бы он не солидаризировался с нашим принцепсом. Но я вижу, что ты меня рассматриваешь в качестве дезертира республики и апологета тирании. Поэтому я оставляю в компании тех старых римлян, общество которых более подходяще для тебя, чем наших современников. Катону следовало бы жить при Фабрициях и Куриях, а не при Цезарях и Помпеях.

КРИСТИНА И ОКСЕШЕРНА (10 ДИАЛОГ)

Christina. Мне кажется, уважаемый Оксешерна, что вы избегаете меня. А когда встречаете, то не оказываете должных знаков почтения, которые подобают мне как вашей королеве. Может вы забыли об этом?

Oxenstiern. Тетенька, ты забыла, где мы находимся. Здесь нет ни королей, ни подданных. А почтение оказывается исключительно по личным заслугам. Впрочем, наши с тобой добрые отношения ты испортила задолго до своей смерти, отказавшись от короны несмотря на мои многочисленные настояния о неразумности подобного шага. Тем более что наш глупый шведский народ души в тебе не чаял.

Christina. Я чувствую, будь это в твоей власти, ты бы отправил меня на тот свет сразу после отречения. И только потому что я не последовала твоему совету. Но я не нуждаюсь в твоем одобрении. Вся Европа восхищалась мною и моим умом, когда я сняла с себя корону, чтобы посвятить остаток жизни исключительно наукам и свободным искусствам. Сферам, которые в нашей варварской Швеции тогда еще и не появились и которым ты был чужд всю свою жизнь.

Oxenstiern. Большого ума чтобы отказаться от короны не нужно, гораздо меньше во всяком случае, чем носить ее. Но уверены ли вы мадам, что именно высота вашего духа заставила отказаться вас от короны, на авторитет конторой вкалывали все ваши предки и особенно лихой вояка ваш отец Густав-Адольф?

Christina. Уверена ли я в этом? Целиком и полностью. И мою уверенность подтверждает одобрение всех ученых умов и beaux esprits всех стран. Они в один голос одобряли меня за героизм и мужество, если такое слово можно применить к женщине, такого решения.

Oxenstiern. Всякий сверчок хвалит свое болото. Все эти beaux esprits не способны судить дальше своего гуманитарного носа. Я много раз слышал, как молодые дуры чуть не визжали от восторга, рассказывая об отставке Акаева, едва несколько пустоголовых юнцов появилось на улицах Бищкека с демократическими флагами. Хорошенькое мужество для государственного деятеля. Твое увлечение литературой сродни этой глупости. Но уж раз тебе приспичило заняться как ты говоришь "свободными (от ума что ли) искусствами", почему бы этого было не сделать в более разумных рамках?

Почему бы тебе было не приютить этих муз в нашей Швеции вместо того, чтобы покидать родину и эмигрировать в Рим? Вот если бы ты понаоткрвала разных академий и литературных салонов в Швеции, если бы способствовала популяризации знаний и искусств среди наших быдловатых шведов, хоть немножко отполировала их манеры и внешний вид, я думаю, это было бы более достойным приложением твоих сил.

Christina. Шведы по своей сути невосприимчивы к культуре. Их можно научить внешним приемам, отполировать их манеры. Но как заставить эти холодные расчетливые души бюргеров воспламеняться абстрактными идеями? Нет, для таких целей наш климат не годится.

Oxenstiern. Шведы прирожденные гбуры? Да даже среди грязных и диких русичей, когда к ним принесли свет знаний и искусств откуда-то повылазили такие тонкие и изящные типы как Чайковский, Тургенев и др.

Christina. Можно, конечно, и медведей надрессировать играть в хоккей или кататься на велосипеде, но это слишком скучная работа для моего живого темперамента. Я умираю от скуки при одной мысли о такой работе. Я создана пленять воображение поэтов и тех, кто способны пленяться ученостью и вкусом. В Риме и Париже я снискала славу остроумной собеседницы в самых изысканных салонах, показав, что и север способен собственных платонов и быстрым разумов невтоном и чувствительных овидиев производить ничуть не хуже. чем романские страны.

В Стокгольме все спины склонялись передо мною из-за моего высокого положения, во Франции и Италии мною восхищались из-за моих талантов. Насколько ценнее последнее перед первым. Ни деньгами ни властью такого восхищения не купишь, что доказали на своем примере скифские олигархи.

Можешь ли ты, законченный прагматик, понять и ощутить радость в груди, когда видишь, как самые знаменитые писатели и прославленные художники приносят к тебе плоды своих трудов и с волнением в груди ожидают твоего приговора? А философы и ученые такие как Паскаль и Мальбранш гордятся моим суждением как высшей оценкой их репутации? Если бы ты сумел это почувствовать, ты бы не удивился, что я променяла одно царство на другое.

Oxenstiern. Да. Твой папаша и мой шеф Густав-Адольф, который заставил дрожать всю Европу как силой своего оружия, так в не меньшей степени и мозгов, который покорил ее не только своей лихостью, надавав по мордасам самым мощным королям, но в не меньшей степенью и мужеством и доблестью, наверное, весь бы исплевался в небесах, видя вырождение своей дочери. С какой болью в сердце он бы смотрел на то, как его дочь таскается по европейским салонам, от двора ко двору, лишенная королевского достоинства. Как она якшается с педантами, мозгляками, млеет от похвал всякой университетской шелупони и артистической пьяни. У меня аж под печенками свербит, когда я вижу, какие пятна ты навараксала на славные традиции шведского трона. Что поделать, что поделать. Вырождение наследников благородных родов это закон природы, которому ничто не может противостоять.

Christina. Так то вы уважаете мое королевское достоинство, хотя бы здесь не было ни королей ни подданных.

Oxenstiern. Мадам, мир едва переносить запердышей с непомерными амбициями, когда они дорываются до власти, но когда люди королевских кровей добровольно опускаются до бандерлогов, на это невыносимо смотреть. И если злые языки начинают трепать их имя, то уже никаким басманным правосудием ни какими дубинками правопорядка его не восстановишь.

Christina. О ожить бы и занять место на троне. Только чтобы покарать дерзость взбунтовавшегося раба. И потом умереть снова. Но что я, слабая даже не женщина, а тень женщины могу сделать теперь. Испепелить взглядами удаляющуюся спину моего бывшего министра! Но разве я заслужила все эти упреки. Может быть, но самую малость. Тщеславна ли я была? Да. Это была богиня, которой я поклонялась, и бросила не ее алтарь свою исконную веру, перейдя в католицизм, покинула родину. И как же кратковременны и непрочны дары этой богини.

Излияния пламенных восторгов от авторов, во многом -- что греха таить -- привлеченных моим рангом; с надеждой на паблисити благодаря моим рекомендациям? Или превознесение моих литературных достоинств с тем, чтобы и они сами выглядели в глазах света людьми громадных дарований? Но разве тот же Паскаль, которого можно было наблюдать в толпе моих соискателей с его механическим компьютером. Разве тот же Паскаль, который вдруг оставил мир в расцвете славы и таланта, разве он не называл меня за глаза дурой без признаков излечения?

А может прав Оксешерна и непреходящую радость может дать только сознание исполненного долга, которое провидение и предки, да и потомки, возложили на нас? Добродетель -- вот солидный и вечный фундамент для славы. Все остальное, как говорил Экклезиаст, труха и труха и брожение духа, которому суждено исчезнуть как дым на болоте? Но фимиам умных мужчин, общение с ними, которую лгут тебе в глаза, что ценят тебя на за красоту. а ум? Может здесь это и не имеет никакой цены, но там на земле NB Меркурий: напустили баб на Елисейские поля, а теперь вот расхлебывай с ними кашу.

ТИТ И СЦИПИОН АФРИКАНСКИЙ (11 ДИАЛОГ)

Titus. Нет, нет и еще раз нет, Сципион, я никак не могу дать тебе преимущества надо мной в этом вопросе. В других номинациях я готов отдать тебе первенство, пусть я и был императором, а ты только консулом. Твоя победа над Карфагеном более славна, чем моя над евреями, положившими коней их государству вплоть до возникновения Израиля. Но в любви народа ко мне ты и в подметки ко мне не годишься, хотя твое милосердие по отношению к кельтам, когда ты отпустил на свободу ихнюю принцессу, союзницу Ганнибала, и очень высокой пробы.

Scipio. Ну если так, то посмертная слава была к тебе крайне несправедлива. Ибо мало что говорится о милосердии Тита, зато о моем протрещали все историки и писателя во всех странах и веках.

Titus. Это так. Особенно популярный римский историк Тит Ливий не поскупился сплести венок из цветов своего риторического красноречия, чтобы разукрасить байки о тебе. По моей персоне тоже прошелся не менее великий историк -- Корнелий Тацит. Но то ли из-за лапидарности и сухости стиля, которую он сознательно культивировал как писатель, то ли по причине строгости своей натуры (этот черствяк вообще ценил одно из величайших земных благ и несчастий -- любовь в нуль без палочки и подавить в себе эту страсть считай так же просто как щелкнуть пальцем на раз, два, три), он отвел мне в своем труде всего три строчки. Хотя расстаться с еврейской царицей Береникой стоило мне много дороже, чем взять неприступную твердыню Иерусалима.

Scipio. Да, да. Наслышаны мы об этом расставании, таком мучительном и тяжелом для тебя, прямо как для Петрарки с Лаурой.

Titus. Когда я служил в Палестине под командованием моего отца Веспасиана, я познакомился с этой самой пресловутой Береникой, сестрой царя Агриппы, и самой царевной хрен знает какого царстве (почитать Библию, у них там на 10 тыс квадратных километром было больше могущественных царей и императоров, чем в варварской Скифии на шестую часть всей земной суши). Она, конечно, красавица была еще та, косоватая и с храмотцой, но ее грация перекрывала все ее физические, впрочем, не такие уж и заметные изъяны. Она обладала всеми примочками и игрой ума Клеопатры без ее дешевого кокетства. Я любил ее, а она меня, именно меня, а не мой очень высокий титул, хотя тогда даже мой папаня еще не был императором. Она так околдовала меня, что я связал себя обещанием жениться на ней.

Scipio. Ну и дурак же ты после этого. Римский патриций и сенатор обещает жениться на царице какого-то зачуханного палестинского царства.

Titus. Не ходи к гадалке, чтобы предвидеть твою реакцию, Сципион. Но ты не учел, что Рим моих времен и Рим твоих это две большие разницы. Непомерные гордость и самомнение республиканских сенаторов выродились в позорную угодливость придворных. Береника смотрела сверху вниз на мое сенаторство, но в этом пункте не была слишком разборчива. Однако нужно было соблюдать определенный политес: до смерти отца и речи не могло быть о нашем браке. Только при условии брачных воздержаний я имел шансы стать римским императором. А ей прямо-таки мечталось стать нашей императрицей. И она готова была содействовать мне в этом вопросе.

Scipio. Римская империя и содействие сирийской царицы. O tepmora! -- как восклицал твой нелюбимый Тацит -- O mores! Сдох бы этот Юлий Цезарь, хотя он и так сдох, но позже чем надо, который подавил нашу римскую демократию и подсунул ее формы республике. Сдох бы он со всеми потрохами, и чтоб его не пустили на Елисейские поля, где он расхаживает как герой и рассказывает о своих подвигах. Сдох бы, когда человек, вроде тебя, кому надлежит принять власть над гигантской империей думать о каких-то там любовных делишках. Да что уж совсем измельчал наш сенат и римский народ, настолько потерял свои честь и достоинство, что не поперхнулся бы за обедом, когда с трона на него взирают узкоглазые зенки какой-то восточной царицы. Тьфу! позорище. Самому-то не стыдно!

Titus. Стыдно, Сципион, стыдно. И зря ты бунтуешь против падения нравов. Как бы они ни упали в императорской Риме, но почти все и сенаторы, и ватаны рассуждали так же, как и ты сам. Я не мог убедить даже своих близких друзей, которые мне тыкали в нос нашими исконными римскими добродетелями. Я им говорил: вон Поппея, Мессалина шлюхи из шлюх, коварные, безжалостные, циничные в своем разврате, что они не больший позор для Рима, чем добродетельная иностранная царица? Они слушали меня, кивали головами, но по их пустым глазам я видел, мои проповеди падают в колодец без дна. И мне приходилось силой своего авторитета принимать мой выбор.

Высокая зарплата, которую я установил военнослужащим и войскам МВД обеспечивали мне их верность, а следовательно и лояльность сената и плебса к моим, как они называли это, противоестественным склонностям. Это ж надо до такого додуматься: любовь здорового мужчина к здоровой красивой женщине противоестественная склонность только потому, что он не родилась в Риме. Береника была буквально окружена ядом ненависти и просила со слезами на глазах не усугублять ее, отправить ее тихо-мирно обратно в Израиль.

Неужели тебе, Сципион, это объяснять? Я жалел ее и признавал обоснованность ее доводов. И поскольку дикторских замашек во мне не было: я не из породы запердышей, которые свое ничтожество пытаются компенсировать раздутым до невероятных пределов самолюбий, я решил ради ее и моего собственного спокойствия внять Беренике и расстаться с нею.

Scipio. Дай пять. Ты поступил как должно. Как настоящий римлянин, у которого в крови прежде думать о родине, а потом о себе.

Titus. Спасибо. Но моя добродетель как-то не очень нуждается во внешнем одобрении. Если бы ты знал, Сципион, как тяжело далось мне это решение, особенно когда я донес его до Береники. Прямо не слова, а стоны сердца вылетали из моих уст. Ты видел, как истерила нумидийская царица Софронисба на пару с твоим генералом Массинисой, когда ты посадил его под домашний арест за их связь. У меня было все запущеннее. Софронисба пылала не любовью, а жаждой власти и помпы: и она с радостью выскочила замуж, когда ты ей подсунул в супруги короля Нумидии.

Массиниса не мог всеми силами души любить женщину, которая покинула мужа и руинировала его. Только из-за нее он потерял и свободу и корону. Как бы Массиниса не любил ее, он не мог не понимать, что это была порченная всеми пороками женщина. Иное дело Береника: я любил ее и я ценил ее помимо любви, и как женщину и как человека. Не из чьих иных рук она бы не приняла империи, а меня она бы ценила, будь я даже частным лицом. Но я наступил на горло собственной песне и удалил ее из Рима. И что по сравнению с этим, Сципион, возврат кельтской царицы ее детронизированному любовнику? Никакого особого подвига я в этом не усматриваю, хоть убей.

Как бы я высоко не ставил твою добродетель, не думаю, что она была брошена на чашу весов в твоем случае. Женщина, любящая другого и любимая им, и поклявшаяся хранить ему верность, какие особые колебания и сантименты могла она вызвать в твоем сердце? Если бы ты захотели воспользоваться правами победителя и принудить ее силой к постели, то это было бы насилием, деянием достойным Тарквиния, этого неисправимого любителя клубнички в каждой встречной юбке.

Было бы просто жестоко удерживать ее в своей власти. Но когда любовь взаимна, когда твоя возлюбленная страдает от разлуки с тобой не меньше тебя самого, такая разлука как нож мясника коровью тушу располасывает сердце пополам

Scipio. Ну Тит, на этом поле ты меня побил за явным преимуществом. Но вот что я хочу сказать тебе. Я как-то не врубаюсь в твои "полюбил", "разбитое сердце", "нестерпимая разлука. У меня была хорошая жена, друг и товарищ, мать моих детей, из достойного патрицианского рода, как ты да я. И все мои мысли были направлены на Рим, его величие, борьбу с его врагами. Я отбросил от себя как мусор все, что могло встать поперек дороги моему гражданскому долгу, и, клянусь Юпитером, какой-то особой жертвы со своей стороны даже и не приметил.

Titus. Тебе хорошо. А я был испорчен литературой и искусством, всеми этими Еврипидами, Сенеками, Дидонами, которые нам все уши пропели с детства о любви как высшей цели и высшем благе жизни. Возможно, будь я из камня, как все мои предки, я мог бы более великим правителем, чем я был. Мечта о личном счастье испортила мне жизнь и сделала поистине несчастным. И если кто захочет оказать великую услугу человечеству, пусть прикажет собрать все книги, да и сжечь, особенно где про любовь.

ГИЗ И МАКИАВЕЛЛИ (12 ДИАЛОГ)

Гиз. Чур! чур, страшилище, мне отвратителен твой гнусный лик. Я гляжу на тебя как на идейного вдохновителя своей смерти и всех несчастий, свалившихся на голову бедной Франции, как во времена наших отцов, так и моей жизни.

Макиавелли. Я -- причина твоей смерти. Это что-то новенькое!

Гиз. Вот именно, причина, да еще какая. Твои губительные политпринципы, экспортированные к нам из Флоренции вместе с Е. Медичи, твоей верной ученицей, произвели во Франции на свет такое правительство, такое лицемерие, такое вероломство, такие мощные, безо всяких тормозов помыслы, что породили во всем королевстве полную сумятицу и закончили мою жизнь мечом подосланного убийцы. Да где? во дворце же самого короля, моего суверена.

Макиавелли. Да может кто-то и имеет право поставить мне на вид мои политические доктрины, но только сэр, не вы. Ваше величие построено именно на проповедуемых мною принципах, а вот отклонение от них и было истинной причиной вашей смерти. Ведь если бы ни убийство адмирала Колиньи и резня гугенотов, сила и мощь этой партии под водительством столь способного вождя после смерти вашего отца, наиболее опасного противника адмирала, стали бы фатальной для вашей партии;

и уж вы никак бы не приобрели такого авторитета (при всех преимуществах, которые вам давало попустительство короля) во французском королевстве; но следуя моим максимам, приспосабливая знамя религии под секретные намерения, порожденные вашими амбициями, и не страдая ни на грамм никакими угрызениями совести, даже что вы развязали гражданскую войну, вы обеспечили необходимый прогресс своим хорошо продуманным замыслам. Но в день баррикад вы непредусмотрительно позволили королю ускользнуть из Парижа, когда вы могли бы убить его или принудить стать вашим инструментом.

Это же черти что. Это было прямо против открытых мною правил политической игры, а именно: не останавливаться в мятеже или измене, пока работа полностью не выполнена. Вам бы следовало руководствоваться сентенцией папы Сикста V, более отпетого чем вы политика, который сказал: "Следует помнить, что когда подданный поднимает хвост против своего короля, ему надо отбросить все сопли". Вы также отклонились от моих заветов, отдавшись под власть короля, которого вы столько неглижировали. Какого черта вы вопреки данным мною предостережениям, дали возможность распоряжаться вашей жизни этому владыке, да еще в лояльном тому замке? Вы, понятно, надеялись на его страх, но страх оскорбленного и отчаянного часто жесток. Поэтому не возлагайте вину за вашу смерть не на мои максимы, а на собственную глупость, не полноценного их проведения в жизнь. consummate = "законченный, совершенный, превосходный; отпетый"

Гиз. Если бы я или наследник никогда не практиковали был ваших максим в своем поведении, он мог бы править многие лета в чести и мире, а я мог бы достичь благодаря своим мужеству и таланту до самых нехилых свершений, которые только может себе представить лояльный подданный. Но ваши инструкции завели нас на те кривые дорожки, с которых отступить с безопасностью было бы невозможно. Также не было и возможности для продвижения не будучи ненавидимым всем человечеством и бояться этой ненависти, каким бы храбрецом он ни был.Говорят, что ты от нас уезжаешь. Это так?

Я дам вам в качестве примера судьбу одного принца, которому бы скорее пристало быть вашим героем вместо Ц. Борджиа, потому что он несравнимо более велик и из всех, кто жил, кажется, действовал более последовательно в духе изложенных вами принципов. Я имею в виду Ричарда III Английского. Он не останавливался ни перед каким преступлением, которое могло бы ему быть полезно; он был двурушником, хладнокровным убийцей и всякая другая мерзость налипла на него, как ракушки на теплоход. После смерти своего брата он завладел короной, вырезав всех, кто стоял на его пути. Он полагался на людей лишь постольку, поскольку это помогало ему в его намерениях и не вредило его собственной безопасности. steadily = "неуклонно"

Он щедро вознаграждал все оказываемые ему услуги, но забывал о них в случае нанесенной ему таким человеком малейшей обиды и не останавливался перед тем, чтобы погубить любого человека, который стоял у него на пути. И наряду с тем, что его не содрогала никакая гнусность, которая могла служить удовлетворению его амбиций, он обладал всеми теми качествами и "добродетелями", которые вы рекомендовали герою вашего сочинения. Он был смел и острожен на войне, строг и справедлив в проведению административных мероприятий, и особенно тщателен в неукоснительном выполнении законов, когда речь шла о защите маленьких людей против посягательств сильных. Во всех его делах и словах проявлялась высочайшая забота о чести нации. Он не был падок до богатств, особенно принадлежащих другому, не расточителен в своих собственных средствах. Он знал, когда давать и когда экономить.

Он прокламировал высокую религиозность, претендуя на реформатора общественных нравов, и сам был реальным примером трезвости, целомудрия и умеренности в течение всей своей жизни. Никогда он не проливал крови, кроме случаев когда перед ним возникали такие препятствия, которые он мог бы преодолеть только таким путем. Это был государь вам по сердцу. Но обратите внимание на его конец. Ужас перед его преступлениями настолько возбудил умы всех его подданных и произвел такой в них отврат, что изгнанник без каких-либо прав на корону и чьи способности не шли ни в какое сравнение с его собственными, сумел вторгнуться в королевство и свергнуть его -- законного короля.

Макиавелли. Этот пример, сознаюсь, может казаться, имеет некоторый вес против истинности моей системы. Но в то же время он показывает, что нет ничего нового в опубликованной мной доктрине, чтобы обсыпать меня ответственностью за все безобразия и хулиганства, которые процветали еще задолго до меня во всех королевствах из-за амбиций подданных или диктаторских замашек президентов. Человеческая натура так испорчена, что для творения гадостей вовсе не нуждается в учителях. Особенно при дворах с самого начала государственности практиковалась политика не менее отвратительная, чем описанная мною. И, конечно, она никак не согласуется с узкими и вульгарными законами человечности и религии. Почему я должен быть обозначен как исключительный злодей рядом с прочими политдеятелями.

Гиз. Всегда было, нужно признать, во все века и во всех государствах куча грязных политиков; но вы первый, кто возвел политическую подлость в ранг науки, вывел ее правила, и проинструктировал своих учеников, как можно добиваться и упрочивать власть изменой, клятвопреступлениями, убийствами и проскрипциями и с особой осторожностью не только не останавливаться в преступном процессе, ограничивая его укорами совести или сердечными движениями, но двигаться вперед настолько далеко, насколько власть сочтет это необходимым для достижения своих целей. Вот что дает вам преимущество в означении вины перед другими госдеятелями.

Макиавелли. Если бы вы читали мои книги непредубежденно, вы бы заметили, что я вовсе не желаю делать из людей ребельянтов или тиранов, а только показал, что если они идут в этом направлении, какие правила следует и желательно им соблюдать в этом направлении.

Гиз. Когда вы были министром во Флоренции, посчитали бы вы оправданием химику или врачу, который в опубликованном им трактате об искусстве отравления, в котором давал бы советы, как лучше всего отравить других с максимальной безопасностью для себя, что он вовсе не собирался травить своих соседей? И что если бы они использовали такие средства, чтобы, скажем, поправить свое финансовое положение, то, конечно, не было бы вреда в том, чтобы указать им, какие яды наиболее эффективны и какими способами можно их дать, чтобы тебя не заподозрили.

И вы бы думали, что это достаточное извинение для того, кто бы в своем предисловии к книге или где-то в тексте призывал не совершать убийства, как бы убедительно он этого не делал? Вне сомнения, как чиновник, заботящийся о безопасности своих сограждан, вы наказали бы извращенца с максимальной строгостью и озаботились бы уничтожением тиража опасной книги до последнего экземпляра. Но ваша "восхитительная" книга трактует о еще более гибельном и дьявольском искусстве. Она отравляет республики и монархии и злобно разносит семена этой чумы по всему свету. exhortation = "призыв, увещевание, убеждение" baneful = "бедственный, гибельный, губительный, пагубный "

Макиавелли. Вы, по крайней мере, должны признать, что мои рассуждения по Ливию полны мудрых и высоконравственных максим и рецептов по государственному управлению.

Гиз. Это скорее отягчает, чем облегчает вашу вину. Как вы могли изучать и комментировать Ливия с таким острым и глубоким пониманием, а потом писать книгу абсолютно противоположную по смыслу всем лекциям о политике, составленным этим мудрым и моральным историком? Как могли вы, кто созерцал картину доблести, выписанную его рукой, и кто, кажется, был столь чувствителен к ее достоинствам, попался в любви к фуриям и поставил за образец для поклонения образ ужасного государя?

Макиавелли. Я был увлечен тщеславием. Мое сердце с детства формировалось в любви к добродетели. Но я хотел, чтобы меня считали большим политологическим гением, чем Аристотель или Платон. Тщеславие, сэр, это такая же сильная страсть в авторах, как амбиции в политиках, или скорее это та же самая страсть, проявляющаяся в разных областях. Я был герцогом де Гизом в литературном царстве.

Гиз. Ваше дурное влияние, как писателя, простирается дальше, чем мое как политика и имеет более длительный эффект. Но слава богу, кредит доверия к вам в Европе клонится к закату. Мне говорили многие тени, недавно прибывшие сюда, что способнейший государственный муж их времени, король, чьей славой мир только что был наполнен, ответил на вашу книгу и полностью опрокинул ее принципы с благородным гневом и негодованием.

Меня также уверили, что и в Англии народился большой и добрый король, чья целая жизнь была воплощенной оппозицией вашей системе зла; кто ненавидит любую жестокость, любой обман, любую фальшь; чье слово свято, чья честь непоколебима; кто возвел законы королевства в законы своего правления, а доверие и уважение к свободе человечества -- в принципы внешней политики; кто правит сейчас более абсолютно в сердцах людей и совершает великие вещи, основываясь на скорее на доверии и на усилиях к достижению благородных целей, чем любой монарх это делал до сих пор и будет делать, полагаясь на искусство несправедливости, рекомендованное вами.

ВЕРГИЛИЙ, ГОРАЦИЙ И СКАЛИГЕР (13 ДИАЛОГ)

Вергилий. Мой дорогой Гораций! Твоя компания -- это мое самое большое удовольствие даже здесь, на Елисейских полях. Ничего удивительного, ведь мы так дружили в Риме. Ни один человек не обладал таким мягким, веселым и простым умом и таким доброжелательным настроем, делавшим тебя столь приятным в общении. И эти честность, верность, щедрость -- они, кажется, укоренены в самой твоей натуре! Твоя душа свободна от всяческой зависти, благожелательна, искренняя, отходчивая от любого гнева. Твои аффектации никогда не были преувеличены или непостоянны.

Ты был необходим как Меценату, как он сам для Август. Беседы с тобой служили ему стопроцентной релаксацией от государственных забот; твоя веселость всегда поднимала ему настроение; а твои советы помогали ему, когда он в них нуждался. Ведь ты был способен давать советы даже государственным мужам. Твои мудрость, умеренность, способность хранить тайну, твое здравое суждение во всех делах, располагали доверять тебе не только Мецената, но и самого Августа. Всем этим ты не раз пользовался, чтобы помогать своим старым друзьям-республиканцам и укреплять как министра, так и принцепса в использовании мягких и умеренных принципов управления. И при том ты мог быть суровым, чтобы удержать их от распущенности и своеволия, главных опасностей для общества при любой форме правления.

Гораций. Когда тебя так хвалят, это все равно что помещают в Элизиум, если бы я еще не был здесь. Но я уверен твоя скромность не позволит, чтобы в ответ на твои панегирики я распространялся о твоем характере. Даже если они совершенны, как и твои стихи, они все равно нуждаются, как и последние, в известной корректировке. encomium = "восхваление, панегирик"

Вергилий. Не говори о моей скромности. Насколько она уступает твоей, когда ты отклонил от себя прозвище поэта. Это ты-то, чьи оды так благородны, гармоничны, так совершенны!

Гораций. Ну-ну. Это слишком. Я чувствую себя недостойным звания поэта.

Вергилий. Я думаю ты поступил так по примеру Августа, который отклонил принять королевский титул, однако обладал всей той полнотой власти, которую этот титул дает. Даже в своих "Эпистулах" и "Сатирах", где поэт должен быть спрятан, насколько это возможно, ты подобен переодетому президенту или скорее похож на него в те часы, которые он проводит в кругу своих близких друзей: пышность и великолепие отложены, но величие остается.

Гораций. Ладно, я не буду тебе противоречить, ибо, по правде говоря, я не смог бы это сделать с чистой совестью. В некоторых из своих од я не очень-то напирал на свою поэтическую скромность в отличие от Эпистул. Но чтобы подтвердить мое мнение о твоем преимуществе над всеми латинскими поэтами, сошлюсь хотя бы на Квинтилиана, лучшего из римских критиков, который точно указал, какую позицию ты должен занять среди них.

Вергилий. Боюсь, его суждение обо мне было инспирировано тобою.. Но что это за тень, которую тащит за собой Меркурий? Я никогда не видел человека, набитого так до краев гордостью и с таким нелепым снобизмом в каждом взгляде.

Гораций. Вот они и здесь. Привет, Меркурий! Кого это ты к нам привел на новенького?

Меркурий. Его имя Юлий Цезарь. Скалигер. И он числится по разряду критиков.

Гораций. Юлий Цезарь? Пусть и Скалигер. Думаю, он что-то навроде диктатора в литературном мире.

Меркурий. Да, и он распространяет свою власть и над прошлыми поэтами, в частности, над вами обоими.

Гораций. Я не собираюсь ему противоречить. Я уже достаточно натерпелся от Брута при Филиппах.

Меркурий. Поговори с ним немного. Он позабавит тебя. Я специально притащил его сюда.

Гораций. Вергилий, поприставай к нему. Я не могу делать это с надлежащей серьезностью. Я просто рассмеюсь ему в лицо. accost = "приставать"

Вергилий. Сэр, осмелюсь спросить: что за причина, что смотрите на нас, меня и Горация, этак сверху вниз? Я не могу припомнить, чтобы даже божественный Август когда смотрел на нас с таким видом превосходства, когда мы еще состояли по статусу живых в его подданстве?

Скалигер. Он был всего лишь повелителем над вашей телесной оболочкой и мог вас казнить и миловать. Я же по праву, данному Природой, имею абсолютную власть над душами всех авторов, которые так же подданны мне, как величайшие из критиков и гиперкритиков.

Вергилий. Ваша юрисдикция, великий сэр, распространяется на очень широкий ареал. И какое же суждение вам было угодно вынести по нам?

Скалигер. Возможно ли, чтобы вы не знали о них? Я поместил вас, Вергилий, выше Гомера, который, как я показал..

Вергилий. Ein Moment, сэр. Не слишком ли вы суровы к моему учителю?

Гораций. А что вы скажете обо мне?

Скалигер. Я сказал, что я предпочел бы написать маленький диалог между вами и Лидией, чем быть королем Арагона.

Гораций. Если бы мы были в том мире, который мы оставили в силу естественных причин, мы, возможно, и одарили бы меня и одой и леди в придачу. Но всегда ли ваши суждения так благоприятны к нам? in return = в ответ; взамен; в свою очередь

Скалигер. Пошлите за моими работами и прочтите их. Меркурий пришлет их вам с первым образованным духом, когда тот прибудет из Европы. Там вы найдете все необходимые сведения о вашем творчестве. Я же обращу внимание на некоторые ваши недостатки. Но упоминаемая мною ода -- это мой пунктик, а я никогда ничего не делаю наполовину. Когда я хвалю, я хвалю изо всех сил. Так я проявляю свою королевскую щедрость. Но чащу я выискиваю недостатки, чтобы показать силу своего критического темперамента и держать писателей в черном теле. Они этого заслуживают.

Гораций. Вы, похоже, не ограничиваете свою мощь на поэтах; вы упражняете свой бич и на другой литературной братии.

Скалигер. Я и поэт, и философ, и государственный деятель, и оратор, и историк. Я -- божество, которое не занято монотонным трудом, как прочие перечисленные мною профессионалы, а только указываю им, что и как нужно делать. В этом и есть преимущество моего гения над ихним.

Гораций. Вот короткий путь к универсальной славе! И надо думать вы весьма категоичны в своих суждениях?

Скалигер. Категоричен? Пожалуй. Если кто-нибудь осмеливается противоречить моему мнению, я называю его глупцом, негодяем, и запугиваю его до потери пульса.

Вергилий. Но что говорят другие насчет такого метода ведения диспутов?

Скалигер. Обычно они верят мне из-за доверия к моим утверждениям и думают, что я не мог бы быть так нагл и так зол, если бы я не был абсолютно уверен в своем праве. Кроме того, в своих выпадах я получаю большую помощь от языка, на котором я пишу. Ибо я могу бранить и раздавать клички с большей грацией по латыни, чем на французском или любом блеющем современном европейском языке. scold = "бранить, ругать"

Гораций. Я вроде слышал, будто вы претендуете ваше происхождение от веронских государей?

Скалигер. Претендую? Вы что, собираетесь это успорять?

Гораций. Только не я. В генеалогии я не копенгаген. Даже если вы будете утверждать, что по прямой линии происходите от царя Мидаса, я с этим не стану спорить.

Вергилий. Я удивляюсь, Скалигер, на какую низкую ступень вы поставили ваши амбиции. Не более ли высокая честь правит всем Парнасом, чем каким-то маленьким государством в Италии?

Скалигер. Хорошо сказано. Я слишком податлив к предубеждениям быдла. Тупая масса полагает, что государь более великий человек, чем критик. Именно их глупость заставляет меня напоминать им о моем происхождении от веронских Скаласов.

Гораций. Прошу прощения, Меркурий. Как вы собираетесь поступить с этой августейшей персоной? Не думаете же вы, что ей место среди нас. Ее нужно отправить к полубогам. Ему, то есть этой персоне, самое место на Олимпе.

Меркурий. Не боитесь. Он не будет вас более обременять своим присутствием. Я доставил его сюда, чтобы развлечь вас и себя диковинным животным, которое вы вряд ли когда видели. Но он предтеча всех современных критиков, и самый известный главарь этой многочисленной и ужасной банды. Чего бы вы не думали о нем, я могу серьезно вас уверить, что прежде чем он помешался на собственном величии, он много учился и сыграл значительную роль в истории культуры.

И какова причина тех абсурдностей, в которые он вляпался, я понять не в состоянии. Его мозги сформировались наподобие линз, которые либо уменьшают либо увеличивают все объекты, на которые их направляют. Но более всего он преувеличивает значимость собственной персоны. Это наполняет его таким тщеславием, что он у него начинают ехать мозги. Я решил взяться за этого молодца из спортивного интереса, как пр Хиггинс за уличную цветочницу. Я думаю, я совершил бы благое дело, если бы вправил ему мозги на должный уровень или одарил его тем, в чем натура ему отказала -- в здравом суждении.

Иди же сюда, Скалигер. Касанием своего жезла я дам тебе силу видеть вещи такими, каковы они есть, и прежде всего, себя самого. Смотрите, древнеримские джентльмены, как его поведение сдулось в момент! Послушайте, что он говорит. А говорит он сам с собой.

Скалигер. Е-мое, с кем же это я только что дискутировал? С Вергилием и Горацием! Как я посмел разинуть свое хайло в их присутствии? Добрый Меркурий, прошу тебя, забери меня из этой компании, где мне не место. Позволь мне спрятаться в самых темных углах вон той рощи, которую я вижу в этой долине. Когда я отмотаю там положенный срок, я приползу на коленях к этим знаменитым теням, припаду к их стопам и попрошу их поприсутствовать на торжественном предании моих нахальных книг огненным валам Флагетона.

Меркурий. Это другое дело. После этого эти двое вполне будут к тебе благосклонны. Это твое самоужасание истинным знанием -- вполне достаточное искупление за твои прошлые предрассудки.

БУАЛО И ПОП (14 ДИАЛОГ)

Буало. Мистер Поп, вы оказали мне большую честь. Мне сказали, что вы сделали из меня модель в поэтике и пошли на Парнас той же самой тропинкой, которую протоптал я.

Поп. Да это так, но мы оба следовали за Горацием, хотя в наших природных способностях было, как я полагаю, много общего. Мы оба слишком раздражительны и слишком падки на обиды, даже от какого-нибудь минимального ничтожества. Своим острием наше остроумие часто было направлено против тех, с кем спорить не стоило и победа над кем ни могла ничего добавить к нашей чести. vanquish = "побеждать, преодолевать"

Буало. Да. Но в целом мы были чемпионами за мораль, за здравый смысл, и образованность. И если наша привязанность к этим ценностям часто нас взвинчивала против тех, кто оскорбляли их как будто они оскорбляли бы нас лично, стоит ли за это себя обвинять?

Поп. Благороднее было бы не ввязываться в перебранки. Наши враги замечают, что как наши критические суждения, так и похвалы часто небеспристрастны.

Буало. Возможно, иногда было бы лучше, если бы мы не хвалили и не порицали так много. Но в панегириках и сатире умеренность -- это жидкость без цвета, вкуса и запаха. insipid = "безвкусный, пресный"

Поп. Да, наверное, умеренность -- это не поэтическая добродетель. Голая историческая правда лучше всего выглядит в прозе. И поэтому, думаю, вы поступили благоразумно бросив в огонь вашу историю Великого Людовика, известного под номером 14, и доверили вашу славу поэзии. judiciously = "благоразумно, рассудительно"

Буало. Когда наши поэмы были опубликованы, этот монарх был идолом французской нации. Если бы там не знали, как надо обращаться к человеческим страстям или трезвому разуму человечества, мы бы не достигли такой деспотической власти в духовной сфере, которая позволила нам смотреть как на низшие существа на всех этих копошащихся поэтов Англии и Франции. Не говоря уже о том, что именно резкой сатирой чаще добываются покровители.

Поп. Все мои похвалы друзьям были некуплены. Этим, по крайней мере, я могу хвалиться перед пенсионером общефранцузского значения Буало.

Буало. Пенсия во Франции -- это как знак почета. Будь вы французом, вы приложили бы все усилия, чтобы получать ее, будь я англичанином, я бы с гордостью отверг ее. Если в прочих отношениях наши достоинства помещены в одну и ту же весовую категорию, то эта разница в материальной сфере никак не может поместить меня ниже на шкале человеческих достоинств.

Поп. Не мне, конечно сравнивать наши работы. Но если можно доверять лучшим критикам, которые говорили со мной на эту тему, то мое "Похищение локона" никак не уступает вашему "Пюпитру", мое "Искусство критики" вполне сравнимо с вашим "Искусством поэзии", мои "Этические письма" ценятся наравне с вашими, а мои "Сатиры" много лучше.

Буало. Остановитесь, милый Поп. Ведь если, действительно, как вы предположили, в наших натурах много общего, есть основания опасаться, как бы мы так сравнивая наши работы, не вцепились друг другу в горло.

Поп. Ну уж нет; мягкий климат Елисейских полей, я имею в виду здешние, а не ваши парижские, смягчили и мой темперамент, и, как я надеюсь, и ваш. Но, положа руку на сердце, наши репутации примерно на одном уровне. Нашими писульками восхищаются почти одинаково, как я слышал, за энергичность и отточенность мысли.

Мы оба довели гармонию стихи и наш стиль до высшего совершенства, которые только позволяют достичь английский и французский языки. Наши поэмы отполированы до высшей степени бессучковости, беззадоренности. И при этом они не потеряли ни своего огня, ни естественных свободы и непринужденности. Мы многое позаимствовали у антиков, хотя вы, я полагаю, несколько больше, чем я, но наши подражания (используя ваше собственное выражение) не имеют вид таковых и производят впечатление полностью оригинальных произвений.

Буало. Сознаюсь, сэр (чтобы показать, что здешний загробный климат благотворно действует и на меня), чистосердечно сознаюсь, без граммулечки желчи, но в ваших "Элоизе и Абеляре", ваших "Стихах в память несчастливой леди" и некоторых других, написанных в юности, больше поэтического пыла, чем в любой из моих поделок. Вы замечательны в патетике, с которой я даже рядом не стоял.

Я даже позволю себе заметить, что вам удалось точнее, чем мне или кому еще с тех пор, перенять манеру Горация и не без хитринки деликатность его остроумия. Ни я, не даже сам Лукреций не смогли так соединить поэзию с философией или придать изящества Платону или, выражаясь точнее его современным ученикам, как вы в своем знаменитом "Рассуждении о человеке". hit: Мне пришла в голову одна идея

Поп. Что вы скажете о моем "Гомере"?

Буало. Ваш "Гомер" -- это наиболее одухотворенный, наиболее поэтический, наиболее элегантный перевод и при этом самый приятный, который когда-либо был сделать из классиков, хотя и не совсем в манере оригинала. Но он так же приятен, как и оригинал, для эстетического чувства. Большего от переводчика требовать невозможно. Но когда я думаю, сколько оригинальных поэм вы могли бы с меньшими затруднениями состряпать за это время, я не могу не сожалеть о не совсем целесообразном использовании вами своего таланта.

Поэта, привязанного к необходимостью адекватного перевода, смело сравню с Колумбом, посаженным на весла. Какие новые регионы, расстилаемые человеческой фантазией, полные нетронутых сокровищ, вы бы открыли, если бы вы смело развернули паруса вашего воображения и плыли глядя на собственный компас по стрелке, указываемой вашим собственным гением! Но я более недоволен тем, что вы издавали Шекспира. Работа редактора -- ниже вашего достоинства, ваш ум не подходит для требуемой там педантичности и занудства. Пришло бы кому в голову нанять Рафаэля в реставраторы? drudgery = "тяжелая, монотонная работа"

Поп. Принципиальным моментом, что я взялся за это предприятие было то, что я запал на Шекспира; и если бы вы смогли оценить красоту этого неотесанного камня, вы бы поняли мой запал. Не один автор не было когда-либо так обилен, так смел, с таким креативным воображением, с таким совершенным знанием человеческих страстей, хуморов и психологических нюансов. Он вывел в пьесах все характеры, от королей до крестьян, и все это с одинаковой силой и правдоподобием. Если человеческая натура доэволюционирует до ручки, и ничто от нее не останется, кроме его пьес как свидетельств, другие, возможно более совершенные чем люди существа узнают из его писаний, что же такое это человек и, действительно ли он звучит так гордо?

Буало. Вы говорите, что он обрисовал все характеры, от королей до крестьян, с равной правдой и силой. Я не могу, не зная вашего английского менталитета, это отрицать. Но мне как зрителю не хотелось бы, чтобы он напихал в одну кучу, как он это часто делал.

Поп. Странное смешение трагедии, комедии и фарса в одной и той же пьесе, да что там в пьесе, часто в одной и той же сцене.. Признаюсь, я полагаю это неизвинительным. Но таковы были вкусы времени, когда писал Шекспир.

Буало. Великий гений должен вести, а не следовать рабски вкусу своих современников.

Поп. Прикиньте, из какого мрака варварства вылез гений Шекспира! Где были тогда англичане, и на каком, позвольте спросить вас, уровне находились тогда французские драматические представления, когда Шекспир воспитывался? Прогресс, каким он двинул к совершенству трагедию и комедию, удивителен. В принципиальных моментах, в способности возбуждать ужас и жалость, или вызывать смех у аудитории, никто не превзошел его и лишь немногие с ним сравнялись. nourish = "питать, кормить грудью"

Буало. Вы думаете, что он в комедии был эквивалентен Мольеру?

Поп. В силе комизма, думаю, да; но в тонких и деликатных стежках сатиры и что называется тонким комизмом, он уступает этому великолепному автору. Нет ничего у Шекспира похожего на "Мизантропа", "Школу жен" или "Тартюфа".

Буало. Это замечательно, что вы, англичанин, это признаете. Почитание Шекспира, кажется, стало у вас национальной религией, и единственной сферой, где вы, в остальном столь рассудительные, становитесь фанатиками.

Поп. Каждый, кто умеет читать Шекспира и достаточно рассудителен по части трезвого критицизма, скорее обладает разумом, чем вкусом.

Буало. Я присоединяюсь к вам в почитанию Шекспира, как чуда природы, но нахожу кучу абсурдностей в его пьесах -- абсурдностей, которые никакой критик моего народа не может извинить.

Поп. Это хорошо, что вы чувствуете высоту его художественных достижений. Но вы бы еще более восхищались им, если бы вы могли видеть главные характеры 4-х его образцовых трагедий, как их сыграл великий актер, умерший незадолго до моего появления на свет. Он показал английской нации более великолепностей в Шекспире, чем самое живое воображение способно их различить, и воплотил их с такой явностью, что самые чувствительные натуры навряд ли их смогли бы обнаружить у себя без его помощью.

Буало. Одухотворенность, сила и богатство нюансами игры м-ра Гаррика хвалились многими тенями ваших соотечественников, с которыми я беседовал и которые соглашались, что он лучший ваш английский актер как Барон наш французский. Я также слышал о другом вашем артисте, который недавно оставил сцену и который, наполнив силой, большим достоинством и возвышенностью многие роли трагического репертуара, отличился также и как комик, сорвав здесь кучу аплодисментов.

Поп. Мистер Квин, был, безусловно, совершеннейшим комедиантом. В роли Фальстафа особенно, где наиболее выпукло дается шекспировская способность живописать хуморы (хумор -- это характеристика литгероя в его странностях и отличительных особенностях; не путать с юмором), Квин достиг такого совершенства, что он был не актером, он был самим Фальстафом. Когда старый толстый негодяй начинает прикалываться, он кажется мне таким обворожительным, его пороки представляются такими забавными, что невозможно не удивляться, что он совратил принца даже на воровство. bewitching = "обворожительный, чарующий"

Буало. Этот характер недостаточно понят французами; они полагают, что это не комедийный, а фарсовый персонаж, в то время как англичане здесь различают тонкие игру остроумия и характерности. Возможно, различие суждений в этом случае объясняется различием во манерах поведения в разных странах.

Но не согласитесь ли вы, мистер Поп, что наши писатели, как трагические так и комические в целом более совершенны в каждом из этих жанров, чем ваши? Если вы будете отрицать это, я бы обратился к афинянам, единственным судьям, которым я доверю окончательное суждение вопроса. Я бы обратился к Еврипиду, Софоклу и Менандру.

Поп. Я опасаюсь этих судей, потому что я вижу, как они постоянно бродят друг с другом под руки и, похоже, ничем другим не заняты, как постоянными дружескими диспутами с Корнелем, Расином и Мольером. Наши драматические писатели, похоже, не очень любят этих. Ибо с ними частенько грубоваты и отталкивают их своим видом превосходства. Греки и французы находят упреки англичан легковесными и смеются над их сценическими принципами. Короче, они заняты искусством только своей страны, поэтому их суждения очень субъективны. shove = "пихать; толкать"

Буало. Я более не настаиваю на этом вопросе. Но позвольте меня спросить, кому из ваших соперничающих трагиков вы отдадите предпочтение: Корнелю или Расину?

Поп. Лучшие пьесы Корнеля, по-моему, равны расиновой "Аталии", но тонкие чувства, под пером последнего, изображены более изящно, с неподражаемыми элегантностью и пафосом. Не говоря уже о том, что слово у Расина точнее, а его версификация более гармонична и благородна. Корнель сформировался как автор под звездой Лукана, Расин же -- Вергилия. Насколько более точно вкус Расина проявляется в выборе персонажей!

Буало. Моя дружба с Расином и моя пристрастность к его творениям -- причина, по которой я с большим удовольствием слушаю отдаваемые ему преференции таким острым критиком как вы.

Поп. То что Расин превосходит своего оппонента в упомянутых мною художественных особенностях, я думаю, отрицать невозможно. И все же дух и величие античного Рима никто не выражал так хорошо, как Корнель. Ни одни французский писатель даже близко не стоял к Корнелю в изображении мужественной силы и величия духа.

Расин, он ведь как лебедь, описанный классическими поэтами, весь белый и пушистый, парит себе в поднебесье и поет сладкие песни, но все на одной ноте, жалобной и мягкой. Корнель же глядит орлом, который взмывает в небеса на мощных крыльях и не боится взгромоздиться на скипетр Юпитера, или нести в своих когтях божественную остерегающую телеграмму.

Буало. Любопытно слышать от вас, мистер Поп, как хваля Корнеля вы вторгаетесь в сферы, далекие от трезвого критицизма, и говорите языком более свойственным Лонгинусу, этому признанному авторитету в эстетике возвышенного.

Поп. Наш разговор о Корнеле запалил меня.

Буало. У того широкая кисть, но, похоже, в его громыхании больше шума, чем огня. Не находите ли вы в нем избытка декламации, напыщенности, ненатуральности, даже в его лучших трагедиях? turgid = ""

Поп. Есть немного; однако размер и возвышенность его чувств, и жизненная мужская сила компенсирует, по моему мнению, эти недостатки.

Но выдайте, пожалуйста, ваше мнение о нашем эпическом поэте Мильтоне. nervous = "нервный; мускулистый"

Буало. Лонгиус, возможно, предпочел бы его все другим авторам, так как он превосходит даже Гомера в возвышенном, но наши критики, которые требуют разнообразия, приятного, однозначности в выражении мыслей в эпической поэме, которые не могут терпеть абсурдностей, никаких экстравагантных вымыслов, скорее всего, поместили бы глубоко ниже Вергилия.

Поп. Его гений настолько обширен и возвышенен, что его поэма находится за теми границами, куда достигают возможности критики, как предмет его воображения уносит его за границы природы. Широкий по спектру и интенсивным по яркости свет его поэтического огня, которым светят многие части его "Потерянного рая", вряд ли позволят озадаченному взгляду увидеть недочеты Мильтона как поэта"

Буало. Вкус ваших соотечественников проделал стремительную эволюцию со времен Карл II, когда Драйден считался более великим, чем Мильтон!

Поп. По политическим мотивам Мильтон попал тогда в немилость, и англичане, для которых человек такой, каких политических убеждений он придерживает, перенесли свою нелюбовь и на поэзию. Но поскольку их представления о властях подвержены переменам, то приход к власти партии, к которой принадлежал автор, автоматом повышают курс его акций на литературной бирже, и наоборот, кто был в политическом фаворе прежде, теперь по той же причине ценится ниже их реальной стоимости.

Эта революция фавора сказалась на восприятии и Мильтона, и Драйдена; последний еще дожил до времен, когда его писания вместе с политической ориентацией вышли из моды. Но даже на апогее его славы, когда толпа восхищалась "Альманзором", а "Императора Индии" считала совершеннейшей трагедией, гц Бекингэм и л Рочестер, два главных остроумца-аристократа нашей страны до Уайльда и Б. Шоу, атаковали его славу и покрыли насмешками напыщенности его героев, кривляющийся в возвышенностях жаргон и абсурдность сюжета. rant = "напыщенные шумные тирады, разглагольствования"

Буало. Но вы-то хвалили его, пытаясь отдать Драйдену должное.

Поп. Я его хвалил как своего учителя в искусстве версификации, кроме того готов подписаться под многими из суждений, которые выносили о нем другие писатели. Они хорошие критики, как и Драйден, но ведь он был еще и замечательным поэтом. Вы, я думаю, в особенности должны восхищаться его сатирами; его "Абессалом и Ахитофель" -- шедевр в этом жанре, а его "Мак Флекно" ничем бы не уступал этой вещи, если бы не подлость темы.

Буало. Не по этому ли сатирическому образцу вы скроили свою "Дунсиаду"?

Поп. Да. Но моя работа охватывает более широкие горизонты, а мое воображение уносится намного дальше. scope = "простор, свобода действий"

Буало. Многие критики имеют повод для упреков, что длина вашей поэмы не очень-то соответствует незначительности темы в отличие от драйденовской сжатости. Три части, описывающие, как награждается лавровым венком тупица! Я бы не дал более трех строк на весь сюжет вольтеровой "Целки".

Поп. Моим намерением было не только выставить одного автора, но скудоумный и фальшивый вкус англичан моего времени. Может ли такой замах быть сделан в тесноте?

Буало. Не стоит диспутировать по этому предмету, тем более, что герой вашей "Дунсиады" не такой уж и тупица. Но разве Драйден не был обвинен в безнравственности и профанации в некоторых из ваших писаний?

Поп. Был, и небезосновательно: и мне жаль сказать, что все наши комические писатели после Шекспира и Джонсона, за исключением Аддисона и Стиля, вполне подползают под тот же упрек. Флетчер шокирует, Ванбру, Этеридж, Уичерли, Конгрив и Фаркер изображали манеры эпохи, в которую они творили, конечно, мастерски. Но они слишком часто это делали в такой манере, которая не может не оскорбить добродетельных леди и джентльменов.

Буало. В этом отношении наша сцена имеет преимущество перед английским театром. Порок выставлен на презрение и ненависть. Ни одного неверного мазка не положено, чтобы скрыть его безобразие, но то, как порок пытается выдать себя сам безжалостно отвергается.

Поп. Удивительно, что во Франции комическая муза -- этакая серьезная леди. В последнее время она так посерьезнела, что ее можно почти принять за Мельпомену. Мольер сделал из нее морального философа, и с тех пор она философствует, как Демокрит, с веселым смеющимся лицом. Она совершенно вычищает порок, вместо того чтобы показывать его человечеству, что, я думаю, и следует делать сатире, в нелепом виде.

Буало. Бизнес сатиры связан скорее с глупостью, чем с пороком, а когда она атакует последний, ей скорей надо указывать, я согласен с вами, на нелепости, чем сыпать оскорблениями. Но иногда ей должно быть позволено поднимать голос и вместо улыбки гневаться и негодовать.

Поп. Я люблю музу, когда она улыбается. Но вы никогда не упрекали вашего друга Ла Фонтэна за скабрезную легкость, которая сквозить во многих его историях? Он так же точно может обвинен в совращении ее с пути добродетели, как и любой из наших поэтов. debauch = "портить, искажать (вкус, суждение) ; разлагать (нравы)"

Буало. Так оно и есть, и я огорчен таким самонадругательством над своим талантом, талантом по своей природе напоминающим невинную и очаровательную деревенскую девушку. Лафонтэн всегда был естественен и прост, но в этой простоте-те и была его своеобразная грация и непритворная живость. Кроме того, он владел точностью мысли и простотой элегантностью в выражениях, которые едва ли мы найдем у другого автора. Его манера оригинальна и свойственна только ему, хотя и все темы заимствованы им у других.

Поп. Эту манеру имитировал мой друг мр Прьор.

Буало. Да, очень удачно. Многие из повестей Прьора дышат духом Лафонтэна. Причем Прьор отточеннее в суждениях, но ему не хватает грациозной простоты и доброжелательности.

Поп. В арфе Прьора больше струн, чем в лафонтеновой. Он тонкий поэт на разные лады: Лафонтен на один. И хотя иногда Прьор имитирует француза, его "Альма" блещет совершенно оригинальной красотой.

Буало. Был еще один поэт, гремевший своей арфой в героическом ключе, который жил до Мильтона и которого многие из англичан помещают в самый высший поэтический разряд, хотя он и мало известен во Франции. Я вижу его иногда в компании Гомера и Вергилия, но чаще с Тассо, Ариостом и Данте.

Поп. Я понял: речь о Спенсере. Красота и сила его образов и описаний равна по силе тем, которой отличались поэты, в чьей компании он любит прогуливаться. Но он не обладал даром правильно накладывать тени на свои картины, да и с перспективой у него было туговато. Слишком подробные и неряшливые предметы слишком часто попадают в поле его зрения, отчего вульгарные и низкие идеи часто у него мешаются с благородными и возвышенными.

Выбери он тему, соответствующую для эпической поэзии, он, наверное, имели достаточно пафосности и силы, чтобы стать великим эпическим поэтом: но аллегории, которыми он заколебал читателей, утомляют воображение и не могут так заинтересовать его как те поэмы, главными действующими лицами которых являются предположительно реальные люди. Сирены и Церцея -- аллегорические фигуры, но Одиссей, главный герой, был широко известен в Греции, что делает отчет о его приключениях эффективным и интересным. Постоянно же гастролировать по Стране фей, вертеться среди воображаемых существ -- вносит в произведения приятное разнообразие и отличает поэта от оратора или там историка, но быть там всегда -- утомительно. irksome = "утомительно"

Буало. Хорошо ли также постоянное смешение в спенсеровких поэмах христианских и языческих образов?

Поп. Да, этот грех лежит тяжким камнем на его совести, но он должен разделить его с Данте, с Ариостом и Камоэнсом.

Буало. А что это за поэт, который прибыл в Элизиум сразу после вас и которого Спенсер представил Вергилию, как автора поэмы навроде его "Георгик"? Он украсил себя венком с цветами, которые цветут поочередно на протяжении всего года и вечнозеленой пихтой?

Поп. Ваше описание указывает на Томсона. Он изображает природу очень точно уверенными штрихами своего пера. Его воображение богато, экстенсивно во все стороны и возвышенно: его поэтический язык смел и горяч, но иногда темен и аффектирован. Притом он не умеет ни вовремя остановиться, ни зачеркивать лишнее.

Буало. Я предполагаю, что он писал трагедии по греческому образцу. Он постоянно пасется в роще Еврипида.

Поп. Он сочетал в себе свойства трагедийного автора и моралиста. Ибо не только в пьесах, но и в других своих работах, он без конца морализирует. Правда, его морализаторство оживлены состраданием и становится еще более трогательными благодаря деликатности чувств и мягкому доброжелательному сердцу.

Буало. Сен-Эвремон познакомил меня с Уоллером. Я был удивлен, найдя в его коротеньких поэмах политесс и галантность, которую французы считают присущей только себе. Композиционный дар, как у него, встречается весьма редко, особенно в сочетании с пафосностью и приятностью. Даже наши поэты навряд ли превзойдут такт и деликатность шуток, которые он изобразил в сопоставлении Аполлона как влюбленного Дафны и Аморета и Сахариссы.

Навряд ли Вуатюр и Саразен с большей галантностью восхваляли своих возлюбленных. Вместе с тем его эпистула к Кромвелю и его поэма на смерть этого экстраординарного человека написаны в силовой, мощной манеры, выдвигающей его в поэты первого класса.

Поп. Мр Уоллер безвопросно очень тонкий автор. Его муза раздевает Венеру так изящно, как это когда-то делали сами грации; но он может и украсить чело победителя ароматизированным лавровым венком. Но есть у него некоторая мальчуковость и низменность в мыслях, которая совершенно не по делу примешивается к элегантному и благородному. Это как если бы толпу пацанов впустили во дворец. adorn = "украшать" fragrant = "ароматный, благоухающий "

Есть также в его стиле некоторая неумеренность и переизбыток красивостей, от чего он никак не может удержаться. Его поэзия мало дает пониманию, и еще меньше сердцу; но он часто захватывает воображение и иногда поражает его пафосными вспышками. У нас был также еще один поэт из времен Карла I, которым много восхищались его современники, в стихах которого еще больше напряга ума, а еще больше преувеличенности воображения, плохого вкуса и полное отсутствие суждения; но он трогал сердца еще больше и мог более тонко чувствовать чем Уоллер. Я имею в виду Коули.

Буало. Ко мне часто приставал с ним его друг др Пратт. Он кажется, выдающийся человек, большой умница, и очень приятный притом, но не слишком хороший поэт.

Поп. Чувство поэзии проскальзывает в некоторых его одах, но в искусстве поэзии ему всегда всего не хватает.

Буало. Я слышал, что в последние времена его репутация сильно пошатнулась среди англичан. Но не могу не думать, что если бы умеренную порцию из его необузданности можно было бы дать некоторым современным бардам, которые научились излагать банальности гладким стихом, хотя и без абсурдностей, но и без единой новой мысли, или оживляющей искры воображения, этим им бы была оказана великая услуга и сослужила бы им лучшую службу, чем правила, изложенные в моем "Искусстве поэзии" или в вашем "Критицизме".

Поп. И я того же мнения. Но я умирая оставил в Англии несколько поэтов, кому, я думаю, вы отдали бы должное с учетом не только гармонии и точности стиля, но и энергетику стиха.

Буало. Франция также произвела несколько великолепных поэтов после моей смерти. Об одном особенно сюда постоянно доносятся вопли удивления и восхищения. Слава так успела прилипнуть к нему, будто он жил уже 1000 лет назад. Похвалы ему летят со всех концов Европы и даже Америки, и даже России. Я говорю о Вольтере.

Буало. О да, даже английская нация ни уступает в похвалах ему его родине. Другие авторы отличаются в какой-нибудь одной области духа или знания; когда же Вольтера перенес в Берлин Ф. Великий, он сказал, что заимел в его лице целую Академию.

Поп. Этот суверен сам имел такие таланты в сфере поэзии, как ни один монарх в любой век и в любой стране. Какой удивительный компас должно быть встроен в его мозг, какой дух стоицизма укрепляет его сердце, когда он вечером сочиняет стих или эпистулу самым элегантнейшим пасторальным образом, проливает слезы над любовью несчастных пастушков, а уже наутро ведет тех же пастушков, одетых в серые солдатские шинели не хуже Цезаря или Густава Адольфа. compass = "пределы, пространственные границы"

Буало. Я завидую Вольтеру, с каким благородством он воюет как в стихах, так и в прозе. Но если Фридрих захотел бы написать собственные комментарии, ему бы не понадобился историк. Я надеюсь, что пиша их он не стал бы удерживать своего пера на манер Цезаря, сведя свой труд к скупому отчету о своих войнах, но в истории Фридриха мы бы увидели политика, проникновенного покровителя искусств и наук, как и воина. Это был бы мастерский автопортрет.

Вольтер показал, что битвы и осады -- не самая интересная часть истории, но улучшения и прогресс человеческого общества должны быть с гораздо большей полнотой быть занесены на скрижали истории.

Буало. Прогресс знаний и искусств и великие улучшения, которые произошли в манерах людей -- объекты более достойные внимания политических лидеров, что перемены военного счастья. И именно Вольтеру мы обязаны этой поучительной частью истории.

Поп. Но он не только породил этот вид исследований, но и сам довел его до совершенства.

Буало. Но не слишком ли он универсален? Разве может один человек быть таким всеядным?

Поп. Кругосветный путешественник не может исследовать каждый регион до мельчайших подробностей. Если общие контуры хорошо прорисованы и наблюдения над главными чертами произведены точно, это все что можно требовать.

Буало. Я бы посоветовал и даже настаивал на том, чтобы молодые французские и английские авторы, делая обзор отдельных провинций, помнили, что в путешествиях такого сорта живое воображение приятный попутчик, но плохой гид. Оставив в стороне метафоры, изучение истории, как священной, так и общей требует критического подхода и скрупулезных исследований. Составитель живых и остроумных ремарок на плохо изученные факты и неверно переданные -- это еще не историк. exhort = "уговаривать, убеждать; увещевать; заклинать"

Поп. Нам не следует все же отрицать имя автора "Жизнь Карла XII Шведского".

Буало. Конечно, нет. Я оцениваю ее, как лучшую историю, написанную в XVIII веке. Полностью передавая дух героя и его времени, работа тем не менее точна в исторических деталях. А чего у историков последующих поколений практически исчезло, ее стиль элегантен, ненапорист, ясен, расстановка акцентов и исторический метод четки, а суждения, данные автором, остры и справедливы. perspicuous = "понятный, чёткий, ясный"

Поп. А не оставляет некоторой неудовлетворенности у вас некоторая философская свобода мысли, которая обнаруживается во всех работах Вольтера по истории?

Буало. Если только пользоваться ею в меру, я должен рассматривать это как достоинство, необходимое для совершенной исторической работы. Предрассудки, партийный дух, привязанность к концепциям -- самые большие враги для правды и искренности в истории, такие же как лесть или злобствование. Думать свободно -- это, пожалуй, наиболее ценное качество совершенного историка. Однако свобода имеет свои границы, которых Вольтер в некоторых из своих работ, кажется, не наблюдал.

Если он возьмется за ум, поскольку по нашим сведениям, он еще жив, то в его власти исправиться. Тогда его труды переживут его; многие, и не только французы, и не только в Европе, будут читать его; и то суждение, которое мы высказали здесь о нем как писателе станет общим местом всех академических изданий, ко злу или благу всего человечества.

Поп. Было бы хорошо для всей просвещенной Европы, если бы и другие мозги вашей родины, задававшие тон в политической литературе, имели бы ту же серьезность в помыслах, которую вы рекомендовали Вольтеру. Остроумные труды, направленные к тому, чтобы служить добродетели и религии, как мощные фонари на Фаросском маяке, ведут безопасно матросов среди опасностей морей; но искрометность тех, кто светит нечестивым или имморальным светом только обманывают и ведут к катастрофам.

Буало. Свободны ли англичане от всех соблазнов этого сорта?

Поп. Нет. Но французы приспособили искусство давать пороками и кощунствам всяким более приятный вид, чем англичане.

Буало. Меня не слишком радует подобное превосходство в талантах у моих соотечественников. Как мне говорили, хорошим вкусом англичан сейчас восхищаются во Франции. Я надеюсь, скоро обе нации скоро убедятся, что подлинная мудрость -- это добродетель, а добро с кулаками -- это религия.

Поп. Я полагаю также желательным, чтобы вкус на фривольности слишком уж превалировал у французов. Большая разница между сбором цветов у подножия Парнаса и подъема к его вершинам через крутизны и обрывы. Пальмовые и лавровые венки растут там, и если кто-либо из ваших соотечественником возжелает добыть их, он не должен будет слишком долго процветать в изнеженных широтах, забавляя свои мозги пустяками. Я хотел бы, чтобы они были постоянными соперниками англичан в мужественном интеллектуальном споре и основательной учености. Ничто так не сужает и не измельчает мозгов, как национальная зависть. Подлинный ум, как и подлинная добродетель, естественным образом любят аналогичные проявления, в каком бы месте они их не находили, а хотя бы и в России.

ОКТАВИЯ, ПОРЦИЯ, АРРИЯ (15 диалог)

Portia. Как же так получилось, Октавия, что Аррия и я, у которых места в Храме славы были потеплее твоего, теперь здесь в Элизиуме на одной ноге? Нам говорят, что твои добродетели были на порядок выше наших. Чудно. Что же это за добродетели такие? Не просветишь ли нас темных? Тем более, что здесь каждый может носить с собой свою славу не оглядываясь на других. Зависть, как и прежние земные тщеславия здесь отмерла вместе с нашими грешными телами. Так расскажи же нам свою историю. А мы здесь примостимся в сторонке под миртом и послушаем с удовольствием.

Octavia. Благородные леди, первые на доске почета римской славы. Я не откажусь удовлетворить ваше любопытство, хотя мне бы очень не хотелось ворошить прошлого. Здесь может быть только один резон, почему Минос дал преимущество моим супружеским добродетелям перед вашими: мой жребий на земле быть тяжелее вашего.

Arria. Тяжелее нашего? Тяжелее, чем умереть ради своего мужа, как умерли мы.

Octavia. Вы умерли за мужей, которые любили вас, и которые были славой и гордостью нашей отчизны. Таким вот мужьям вы вручили вашу судьбу и ваши жизни, и вы по праву разделили с ними не только их невзгоды, но и их славу. А вот наш брак с Марком Антонием имел чисто политический смысл. Сам же он любил другую, ту самую Клеопатру, причем не стесняясь говорить мне, что я привлекательнее ее.

К тому же я была много моложе и достаточно привлекательна, чтобы чашу весов перетянуть на свою сторону. Меня любил Марцелл. Антоний, правда, говорил, что когда он брал меня в жены, он любил меня. Возможно, так оно и было: другая красивая женщина могла, играя на его врожденном непостоянстве, заставить забыть его старую привязанность. Он был слишком любвеобилен. Самые его пороки были привлекательнее добродетелей других мужчин.

Сколько в нем было живости! сколько огня! какая неизмеримая гордость! Он, казалось, был создан командовать, повелевать, править миром. Править с таким изяществом и естественностью, что это никак не мешало его склонностям к наслаждениям. По крайней мере склонность его ко мне была очевидной, даже когда этот зловредный дух тщеславия, который заставил его ненавидеть моего брата, его коллегу и соперника по власти, он продолжал относиться ко мне с такой нежностью и предупредительностью, что едва ли хоть один любовник из когда-либо населявших Аркадию мог с ним соперничать.

Так он перетянул мою благосклонность от Марцелла в свою пользу. Он оказался более ловким кавалером (признаюсь в этом не без стыда). чем Марцелл. И когда он завоевал меня от тут же стал демонстрировать мне свое равнодушие, он откровенно стал предпочитать мне Клеопатру. Вообразите, я сестра Цезаря была принесена в жертву подлой египетской царице, шлюхе, позору всего женского рода.

Вдобавок мной начали не только пренебрегать, но в открытую оскорблять меня. Он проводил у нее все время, он постоянно бывал с ней на всех торжествах, он подарил Египту много римских провинций. Он читал на виду у всех ее любовные письма, даже тогда когда в арбитраже разбирались дела подвластных королей. Мало того, однажды во время выступления одного знаменитого нашего оратора он даже покинул арбитраж, чтобы следовать за ее паланкином. А как было болезненно для меня, когда он в письме к моему брату называл Клеопатру своей женой. Кто из вас, леди, высокорожденных, как и я, мог бы терпеть подобное обращение,

Arria. Не я, мадам. Вы знаете, что когда мой дорогой Пет был приговорен к самоубийству и не хотел умирать, я пронзила свою грудь со словами: "Смотри, Пэт, это не страшно". Но веди себя Пэт так же как Антоний, я бы вместо своей груди воткнула бы кинжал в его. И ни почтение к богам ни уважение к моей ничем не запятнанной совести не остановили бы меня. Хотя после этого, скорее всего, я все равно пронзила бы себя, не знаю из негодования к измене моего мужа или из обиды за свою любовь.

Portia. Я проглотила за мужа горящие уголья. Но и я бы не вынесла подобного оскорбления с его стороны.

Octavia. А вот я выносила это, мадамы, без даже жалобы, которая могла бы обидеть моего мужа. Более того, после его возвращения из иранской экспедиции, которую его длительная разлука с Клеопатрой сделала не только неудачной, но прямо бесславное. я выехала в Сирию, чтобы встретить его. Я привезла с собой дорогую одежду, украшенную драгоценностями и деньги для его воинов, пригнала табуны лошадей и привела 2000 отборных солдат, экипированных и вооруженных моим братом. Но он приказал мне не двигаться дальше Афин, так как его любовница была с ним тогда.

Я выполнила его приказ, но я написала ему письмо и передала через одного из его самых верных друзей, письмо, полное мягких укоров и нежности, которое могло бы тронуть и не такое сердце. Мой посланный был так красноречив и так убедителен в своих просьбах не отвергать меня. что Клеопатра не на шутку забеспокоилась. Она использовала все свое искусство, чтобы не дать ему увидеть меня и утащить с собой в Египет, что добилась своего. Ее чары одержали верх над моей любовью.

Он отослал меня в Италию и еще с большим азартом поддался колдовству этой новоявленной Цирцеи. Он добавил Африку к ее провинциям и объявил Цезарио, слабоумного сына Клеопатры от Цезаря наследником всех своих владений, исключая Финикию и Киликию, которые он даровал ее второму сыну, Птолемею. А ее старшему сыну он завещал Азербайджан, на княгине которого он женил его, Армению и весь Иран, который он намеревался завоевать для нее. Наших же с ним детей он даже не упомянул в своих планах, словно это были какие-то незаконнорожденные.

Я плакала, я жаловалась на позорный плен, в который он попал, но я не упрекала его. Мой брат, отчаявшись во всех способах вернуть Антония на его законный путь, приказал мне покинуть его дом и вернуться в наш родительский. Я отказалась подчиниться ему. Я осталась в доме Антония. Я взяла на себя заботу о его детях от Фульвии, как о своих собственных. Я оказывала протекцию всем его римским друзьям. Я умоляла своего брата не делать мою ревность или мои ошибки причиной гражданской войны. Но безобразия, навлекаемые Антонием на наше государство, наверное, извинять было нельзя.

Когда Антоний решился вести войска на Рим, он приказал мне покинуть его дом. Я так и сделала и взяла с собой не только наших детей, но и его детей от Фульвии, за исключением Антиллуса, который был тогда с ним в Египте. А после смерти Антония я взяла к себе его детей от Клеопатры.

Arria. Это возможно, мадам? Детей Клеопатры?

Octavia. Да детей моей соперницы. Я выдала замуж ее дочерей за югуртинского принца Юбу. Этот сын дикого африканского царька был в качестве заложника пленен в Риме. Здесь он увлекся нашими науками и литературой и стал одним из образованнейший людей нашего времени, покровителем поэтов и ученых.

Arria. А скажи, пожалуйста, Октавия, были ли твоя гордость и горечь удовлетворены после смерти Антония, излечилась ли ты от страсти к нему? И не было ли твое последующее поведение продиктовано холодным расчетом, не смущаемым муками любви и ревности?

Octavia. Вы достали своим зондом до самой глубины моего сердца. То, что я успокоилась и моя женская гордость частично были удовлетворены, не смею отрицать. Но полной индифферентности к своему мужу я так и не достигла. Я любила Антония, как моего любовника и мужа и была зла тому, что он предпочел мне Клеопатру. Оставь он Клеопатру и вернись ко мне, я, по всей видимости, почувствовала бы в сердце прежние чувства.

Arria. Если женины достоинства измерять ее страданиями, твое сердце, без сомнения, являет образец супружеской добродетели. Рана, которую я нанесла себе, была царапиной рядом с клубком бесконечных страданий, выпавших на твою долю. Но я не думаю, что было бы хорошо для мира, если бы в нем было слишком много Октавий. Слишком хорошие и законопослушные граждане производят на свет отвратительнейших диктаторов.

Portia. Верно, Аррия. Мы жены Брута и Пэта, носили в себе некоторый дух мятежа. Октавия была воспитана при дворе своего брата, будущего Августа. Покорность и терпение были там более в ходу, чем в наших домах, где еще процветала римская свобода. И хотя не мне вмешиваться в приговоры загробных судей, все же я думая оценка любви жены к мужу немыслима без оценки и любви мужа к жене. И эта любовь тем выше, чем выше достоинства любимого. Если бы я любила Антония так же, как я любила Брута, я бы презирала себя сама.

Octavia. Моя любовь к Антонию была инвестирована не в тот объект, но мое постоянство в выполнении всех обязанностей жены, несмотря на плохой инвестиционный климат, постоянство, проявленное даже в самых эксцессах моей любви, показалось Миносу, неугомонному и неумолимому судье всех смертных высшим проявлением женской добродетели. Решимости сохранить верность несмотря на все соблазны опасной добродетели и оскорбленной женской гордости.

ЛУИЗА ДЕ КОЛИНЬИ И ЛЕДИ ВОЛЬСИНГАМ (16 ДИАЛОГ)

Princess of Orange. Наши судьбы, мадам, имеют большое и удивительно е сходство. Я была дочерью адмирала де Колиньи, вы секретаря Уольсингама, двух выдающихся государственных деятелей, столпов протестантизма во Франции и Англии

Я была замужем за Телиньи, утонченного жантийома, восхищаемого за его мужество и добродетели, как и за образованность. Вы за сэра Филиппа Сидни, человека аналогичных достоинств по ту сторону Ла-Манша. Обоих подкосила ранняя смерть в ходе религиозных войн и мы были обе отданы замуж за еще более значительных личностей. Я за принца В. Оранского, основателя голландского государства, вы -- за Деверню из рода Сассексов, фаворита Элизабеты и любимца всей Англии.

Но увы! чтобы сделать наши судьбы еще более похожими, господу богу угодно было, чтобы оба наших вторых мужа, пали в самый разгар их славы и величия. Моего грохнули из ствола наемного убийцы, жизнь вашего, еще более несчастного, прервал топор палача.

Countess of Clanricarde. Да в принципиальных изгибах линии судьбы мы очень похожи. Но ваша судьба, хоть и ваш муж поднялся на ступеньках земной славы повыше моего, была несчастней моей. Ибо мой отец прожил жизнь честного человека и отдал богу душу в собственной постели под стенания глупых баб и лекарей , ваш же уже не склоне лет был убит в ту злосчастную Варфоломеевскую ночь. Как, мадам, вы отошли от несчастий и в чем искали утешения среди выпавших на вашу долю несчастий?

Princess of Orange. Принц Оранский оставил на мое попечение маленького сына. Так что скучать и предаваться скорбям особенно времени не было. Я хотела вырастить его достойным памяти отца, человека, который бы поддерживал и укреплял суверенитет созданного тем государства. Я хотела, чтобы он был не только мужественным и доблестным мужем, но и человеком умным и образованным. Тут уж особенно не поскучаешь.

Но позвольте и меня спросить в свою очередь, а чем вы занимали свое женское время, как вы переносили свое вдовство?

Countess of Clanricarde. Ну особенно вдовством я и не насладилась: я быстренько снова вышла замуж.

Princess of Orange. Вышли замуж? За какого короля или князя? Вдова сэр Филиппа Сидни и милорда Эссекса не пойдет замуж за кого попало: ей подавай мужа высочайшей жизненной позиции. И где бы вы могли найти такого, сравнимого с вашими прежними мужьями?

Countess of Clanricarde. Да я и не искала такого. Героизм первого и амбиции второго достаточно принесли мне несчастий. Мне хотелось простого бабьего счастья, радостей супружеской жизни. Чтобы муж был приятен, благороден по рождению и поведению. Только упаси боже его от жажды славы или подвигов. Вот таковым и был лорд Кланрикард. И поверьте мне, мадам, я была более счастлива с ним в Ирландии, чем с моими двумя прежними, слава которых гремела по всей Европе.

Princess of Orange. Возможно ли, чтобы дочь Вольсингама и жена Сиднея или Эссекса, могла иметь такие чувства, так недостойных ее происхождения и быть довольной такой низменной судьбой? Поверьте мне, мадам, не было ни единого часа, прошедших после смерти мужа, чтобы гордость за его деяния и радость, с которой я видела, как все вокруг превозносят его деяния и образ, склонила бы меня к мысли возмечтать о тех радостях жизни, которые доступны даже простым молочницам.

Заботы, которые я делила с ним, когда он еще не опустился вместе с гробом под землю, были счастьем для меня, потому что они поднимали меня в моих собственных глазах. Воспоминание о них были дороги мне после его смерти. Я думаю его душа, поднявшись в высшие сферы, глядит на меня с любовью и сочувствием, как на соратника в его героической борьбе на благо родины. Ибо чем иным была моя неустанная забота о воспитании нашего сына, как продолжением дела его жизни. Но быть разведенной с мужем духовно, находить утешение в общение с малозначительным существом мужского пола, одним из тысяч и тысяч! Даже в голове такая мысль не умещается.

Countess of Clanricarde. Вы не должны судить о сердцах других по образцу и подобию вашего. Путеводная звезда вашей жизни -- это амбиции. Мои склонности, скорее всего, не были столь благородны, как ваши, но, я думаю, они больше соответствуют природе женщины. Я любила сэра Филиппа Сидни, я любила графа Эссекса, как сильных и любезных мужчин, но не как героя первого и государственного мужа второго. Они были так заняты один войнами, другой государственными делами, что мои нежность и любовь часто уходили в прорубь. Граф Кланрилард напротив был целиком и полностью моим.

Он был доблестен, но не бросался по первому зову трубы на амбразуру, как сэр Филипп Сидни. Я до сих пор не понимаю, как живя в одном из благуханнейших уголков Англии, богатый и независимый, он бросил все и ринулся в войну помогать вашему мужу. Графа Кларинларда ценила королева, хотя он не лез в ее фавориты и не имел желания быть похожим на Карра или Вильерса, которого пырнула ножом миледи, если вы читали "Трех мушкетеров". Он участвовал в государственных делах, но не высовывался в Совете, когда его не спрашивали.

Таким был мой последний муж, любовь с которым компенсировала все мои прошлые несчастья. Провидение приписало разным темпераментам разные виды душевного спокойствия. Для вас это воспитание сына, государственного деятеля, гордость называться женой героя. Для меня же добрый и заботливый муж, спокойствие, достаток, благородство, и незапятнанная репутация, пусть и не такая громыхающая славой, как ваша.

Если бы бабий народ спросили, какое утешение им больше по душе, большинство, Ваше величество, навряд ли разделили бы ваши вкусы. Но я уважаю возвышенность ваших идей. Теперь, когда мы лишены тел и физиология потеряла свою власть над нами, я думаю, ваши устремления покажутся более благородными.

Princess of Orange. Адью, мадам. Наши души слеплены из разного теста и неприспособленны на для взаимных симпатий ни даже для общения.

БРУТ И АТТИКУС (17 ДИАЛОГ)

Brutus. Прекрасно, Аттикус. Ты весьма прекрасно устроился в этой жизни. Был другом и моим, и Цицерона, но пережил нас на много лет. И сохранил при этом все то же равновесие духа и веселость. Твоя дочь вышла замуж за Агриппу, благодаря чему ты вошел в родственники к нашему злейшему врагу Октавиану, а потом еще более укрепил с нам связь выдав замуж свою внучку за его внука Тиберия.

Atticus. Ну ты же знаешь, в философии я почитатель Эпикура. Я друг моим друзьям, я старался помочь им в их стремлениях и утешить в несчастьях, насколько позволяли мои немалые средства. Но я вовсе не подписывался умереть, когда умрут они, и не быть полезным другим в решении их проблем.

Brutus. Да, конечно, ты помогал друзьям тем, чем мог, при этом не подвергая себя из-за них опасностям. Ты всегда во всех случаях сохранял равновесие духа. Но вот любил ли ты в самом деле нас, тут червячок сомнения нет-нет да и зашевелится во мне. Я вот никак не могу взять в толк. Если ты любил Цицерона, как ты мог любить Антония, который помог Цицерону побыстрее сойти в царство теней? А если же ты напротив любил Октавиана, то как ты мог избежать того, чтобы не принять участия в его борьбе с тем же самым Антонием. Сдается мне любовь не может быть разделена в таких равных долях между двумя противоположными характерами, и людьми которые сошлись друг с другом в смертельной схватке на уничтожение.

Atticus. Ну ты судишь о людях чересчур примитивно. Белое есть белое, а черное есть черное. А жизнь она ведь такая, вся в черно-белую полоску. Я могу сказать обладал талантом никогда не связывать себя нерасторжимыми обязательствами ни с какими партиями. Мой покой и расположение духа для меня были превыше всего. Вся моя родня была связана с партией Мария, поэтому я от греха подальше постарался умыкнуть в Афины, чтобы случаем не встрять в политические распри, когда марианцы затеяли свои политические эксперименты на теле римского государства. Оно что мне надо было что ли? И тем не менее, когда юный Марий был провозглашен врагом сената и изгнан из Рима, я послал ему деньжат, чтобы было ему и его детишками на молочишко. И это, заметь, не помешало мне представиться ко двору Суллы, когда он появился в Афинах. Сулла пожаловал меня весьма знаками своего внимания. Что мне было отказываться по-твоему, что ли?

А вот когда он пригласил меня с собою в Рим, я сказал себе "Дудки, вы там наворочаете делов в битвах с марианцами и еще бог знает, кто ловчее перетянет фортуну на свою сторону. Он не обиделся на меня. Более того, приказал, чтобы мне передали на сохранение все подарки, которые он выдавил из афинян. Ибо знал, что уж за мной не пропадет, не то что за другими нашими милыми римлянами, которые на руку ничуть не чище варварских олигархов гиперборейских просторов.

Этими примерами я только хочу напомнить тебе, что моим жизненным принципом всегда были умеренность и лояльность. И я ничуть не погрешил против легкости и эпикуреизма своей натуры, но наоборот действовал по разумнейшему плану, какой только мог выработать.

Brutus. Но ведь и в борьбе Цезаря и Помпея, расколовшей римское общество надвое, ты также соблюдал нейтралитет.

Atticus. Да соблюдал, и, могу сказать, делал это с достоинством, не заслуживая упреков в неблагодарности. Я никогда не принимал ни должностей ни почестей ни от кого из великих людей, с кем я имел дело. Ни от Цицерона, хотя мы с ним свояки, ни от тебя, чья дружба была для меня большой честью.

Brutus. А что, помимо должностей и почестей для человека доброй воли нет других обязательств? Или ты думаешь, умудрившись не связать себя с той или иной партией, ты не разорвешь с ее приверженцами прочих связей? Каким образом, ответь, отставив в сторону вопросы человеческих симпатий-антипатий, сможешь соблюдать базовые принципы настоящего римлянина, который по самой сути своей человек публичный?

Atticus. Ну мы жили с тобой в такие времена, когда все смешалось в римском доме. В реальности межпартийные конфликты имели весьма мало общего с общественными интересами. В такие времена безопаснее и честнее как было отойти в сторонку и не мешаться во всеобщую свару.

Brutus. Ну допустим в склоках Мария и Суллы и даже Цезаря и Помпея, мужа чести трудно обвинить в том, что он уклоняется от принадлежности к той или иной клике. Неучастие здесь было вполне оправданным. Но положи свою руку на левую половину груди и без отговорок скажи мне, когда я затеял войну против монархистов в Антонием и Октавианом во главе, можно ли было не разделять со мной идей демократии и свободы, во имя которых я убил Цезаря?

Не было бы у тебя причин обвинить себя в нарушении общественного долга. ибо ты знал, что намерения мои, как гор вода чисты. Не было у тебя причин считать, что Кассий, как и я, думали только о республике и наших древних римских вольностях. Как мог ты тогда, если в твоей души оставалась хоть капля гражданской совести соблюдать нейтралитет и быть равнодушным в борьбе между демократией и тоталитаризмом?

Atticus. Прежде чем ответить на этот вопрос, я хочу потребовать объяснений, каковых мое уважение к душе покойного Брута, заставляет меня избегать.

Brutus. В том мире, откуда мы с тобой ушли, я бросившись на меч, а ты умерев от душевной дряхлости, я всегда говорил то, что считал правдой. Ну а здесь-то, где самый свирепый тиран и гонитель истины принужден и подавно терпеть эту самую правду, я требую от тебя не увиливать от ответа. Как бы я не был не прав на том свете, который живые называют этим, я за свой язык и правдолюбие хватил по полной. А здесь я требую, чтобы ты сказал мне, в чем я был неправ.

Atticus. То что идеи демократии и свободы, во имя которых ты пырнул Цезаря, вполне разделялись мною, отрицать не буду. Но разве я бегал по Риму и орал, умрем де, братья и сестры во имя прав? Или я давал права сомневаться в моих убеждениях, что исходивший от тебя терроризм был своевременным или благоразумным действием? Нет, дорогой, я думал совсем иначе. Ничего мне не казалось так плохо обдуманным и так не своевременным, как это убийство. Я не беру во внимание общеметодологических проблем, типа, что в политической борьбе террор никогда не является действенным средством. Один террор. как учат здесь два варварских пророка один с бородой, а другой лысый и картавящий, всегда вызывает ответный террор со стороны правящих классов и ведет не столько к демократию, сколько к раскручиванию маховика репрессивного аппарата. Нет, у меня совсем другие резоны. Цезарь тогда ввязался в бой с международным терроризмом в Сирии. Мероприятие весьма небезопасное и очень трудное с учетом того, какой клубок противоречивых геополитических интересов столкнулся тогда на ближнем востоке. Одни израильские царства чего стоили. Но Цезарь, когда ему шлея подпадала под хвост не останавливался ни перед какими предприятиями, ни перед какими внешнеполитическими авантюрами.

Ты хорошо знаешь (он был тебе за друга и делился с тобой всеми своими намерениями), что он составил обширный план внешнеполитических акций. После завоевания Сирии, он хотел вдарить по Кавказу с его богатыми нефтеносными и газовыми месторождения, потом перекинуться в Северное Причерноморье, где дикие скифы воют между собой за права их языков. А уж из Скифии он намеревался вдарить по Германии, и оттуда через Францию вернуться в Рим. Вот ты и подумай, сколько времени у него могло занять осуществление этих планов. А то он мог сам бы пасть в битве, а нет, так прикормленная им элита, которым как наполеоновскому окружению надоело бы насаться на коне без отдыха по Европе, где-нибудь втихушку и придушили бы его.

Когда ты его убил он уже на два года пережил Ленина и истаскался по походам. Кроме незаконного сына от Клеопатры он не имел никаких наследников. Я уже не говорю, что несмотря на всю помпу, власть его не была насколько абсолютной, как это могло бы показаться со стороны, чтобы он смог бы спокойненько передать в руки своих родственников, в частности Октавиану. Пока же он бы шастал по заграницам, не было никакой опасности насилия или плохого управления в Италии. Цицерон имел громадный авторитет в сенате, чтобы всякие крикуны и демагоги могли бы поколебать у нас демократию.

Ты сам пользовался громадным доверием с его стороны, и он даже планировал тебя сделать главой национальной гвардии. А твой моральный авторитет и полная бескоррупционность имели такой вес в обществе, что никто из наших олигархов или силовиком и пикнуть бы не смел против твоих дел. Подумай, какие перспективы правопорядка, мири и процветания в Риме вырисовывались на горизонте, пока Цезарь забавлялся бы своими внешнеполитическими инициативами. А Цезарь бы преспокойненько поднимал бы авторитет державы, опущенный Крассом, за рубежом. И пусть бы себе Цезарь назывался диктатором или даже императором, теща этими детскими погремушками свое тщеславие, тебе то и творим друзьям что было за дело?

Brutus. Мы рассматривали титулы, которыми он возомнил на себя навесить, как прямое оскорбление нашей свободе и нашей Конституции. Это были знаки диктатуры, и они должны были с публичной очевидностью показать римлянам, что отныне они уже не граждане, а рабы. Мы поэтому решили покарать тирана и восстановить в нашей стране свободу.

Atticus. Неплотная отмазка. Ну покарали вы тирана, но и демократии в стране вы не восстановили. Пощадив Антония с подачи Кассия, вы способствовали сохранению тирана. Опять же как учат те два варварских пророка дворцовые перевороты могут лишь заменить одного тирана на другого, но подлинный переворот, как ни крути, невозможен без революции. Так и здесь. Антоний был консулом и после смерти Цезаря вся власть сосредоточилась в его руках. Солдаты обожали его за его щедрость, личное мужество и военную прямоту. Его грубое красноречие впечатляло тем больше, что казалось идти от души, а не от университетского диплома. А придуманная им родословная от Геркулеса возбуждала его душу непомерными амбициями.

Все течение его жизни показывает, что он был человеком высоких и возвышенных умыслов. Но вот на такие мелочи, как демократия и соблюдение прав человека, ему было с высокой колокольни. Он был вторым человеком в команде Цезаря и сохранив ему жизнь, вы дали вашим противникам нового лидера, что не могло не привести к конфликту между вами и ними и к вашей руине в конце концов. Многих, кто был сторонником демократии и которые желали ее восстановления по смерти Цезаря, пришли в ужас от убийства. И чтобы дать стоп разгулу экстремизма, они не остановились перед тем, чтобы вручить власть Антонию, сделав его полновластным лидером в стране. Это особенно касается ветеранов цезаревых походов. Антоний так ясно уловил их настроения, что был бы полным политическим нулем, если бы не воспользовался моментом.

Вам с Кассием пришлось бежать из Италии. Ибо Цицерон, не желая встать на вашу строну, чтобы сохранить себя и сенат, не нашел ничего лучшего, чем найти и поддержать какого-нибудь нового Цезаря, чтобы хоть кого-то противопоставить Антонию и разбить тем самым цезарианскую команду. На эту то роль и был приглашен его приемный сын и наследник, будущий император Август, а тогда просто Октавиан. Но совершив такой хитрожопый маневр, Цицерон не перестал оскорблять партию цезарианцев, постоянно устраивая бучи в сенате. которые еще более подогревались весьма многочисленными, хоть и не организованными осколками помпеянцев. При этом в смерти Цезаря обвинял Антония и Октавиана ничуть не меньше, чем вас, его титульных убийц. Вот такой расклад. И чего добились и вы и цццероновцы? А добились вы того, вся цезарианская кодла сплотилась вокруг обоих своих лидеров, несмотря на взаимную симпатию в кавычках. Лишь бы разбить носы вам, помпеянцам и сторонникам Цицерона.

Что касается меня, то я ясно видел, куда стремятся события и каков будет их финал. И что мне было делать? Податься к вам, чтобы мне, сугубо мне мирному человеку, который сроду в жизни не держал ничего тяжелее авторучки или, стиля и восковых табличек, которые заменяли их у римлян, как говорят историки, драться вместе с вами при Филиппах. И только потому что я знал ваши намерения, как воды гор чисты, и во имя демократии, которую вы бы восстановили в стране, одержи вы победу? Дудки. Я отлично видел, что вы демократы отличаетесь таким разнообразием взглядов. а пуще всего темпераментами и амбициями, что победи вы, тут же повцеплялись бы друг другу в глотки.

А учитывая броуновске движение в обществе, коррупцию и чиновников и масс, я убежден, весь Рим всколыхнулся бы в сварах и беспокойствах. Если бы ты попытался править в силу своих природных склонностей, то есть мягко и толерантно но в нынешнем взбалумечнном Риме ты бы ничего не добился. Если бы Кассий увлек тебя на путь болезненных, хотя и необходимых реформ, твое правление заслужило бы чекуху тирании и было бы всем ненавистно. Тебе бы постоянно кололи глаза примером Цезаря, его мягкостью и толерантностью к противникам. Так что ты быстро бы погрузил нас в пучину гражданских войн, а может быть, и был бы убит сенаторами, как вы убили Цезаря. Ничто не могли спасти Римскую империю и дать ей общественную стабильность, кроме осторожного и хорошо продуманного плана, который впоследствии с достаточно умеренными средствами провел в жизнь Октавиан. Он умело и счастливо проскочил между противниками и чересчур горячими приверженцами его курса.

Эти спокойные времена мне сподобилось увидеть, и должен сказать, они были лучше тех, когда без конца возникала аристократия, за господство которой вы со товарищи рвали свой пукан. И не посчитай это чересчурной нескромностью похвалится своей осторожностью, которая меня через ураганы и моря привела как утка мама-капитан в надежный порт. Если бы я только сохранил свою безопасность., но потерял репутацию как большинство наших сенаторов. то грош цена такому благоразумию. Но во всех этих пертурбациях моя честь осталась столь же незапятнанной, как непострадавшими мои финансы. А главное я сохранил своих друзей и их уважение. То что я был другом Антония ни один сторонник Октавиана или Цицерона не ставит мне в вину, как и сторонники Антония не винят меня в поддержке Цезаря Августа.

И ни Август, ни Антоний никогда не обвиняли меня в предательстве за неучастие в их сварах. Более того они уважали мой нейтралитет и охотно прибегали ко мне за посредничеством. Мои обязательства лично одному и союзу с его противниками, делали для меня невозможным бороться с любым из них. Так что мой образ жизни позволил мне выйти с честью из гражданских свар благодаря четко взвешенной на весах разума и предусмотрительности линии поведения.

Brutus. Красиво поешь. Тут и на концерт ходить не надо. Если, конечно, считать, что главное для человека жить долго и успешно и цениться всеми, то твоя мудрость настолько превосходит мой ум. насколько моя жизнь короче и неудачнее твоей. Я признаюсь всеми своими потрохами, что превзошел в своем приспособлении к вечно крутящемуся колесу фортуны, как никто другой. Особенно принимая во внимание времена, в которые нас угораздило жить. Сам Экклезиаст не выдумал ничего мудрее.

Но мы-то другие живем не ради успеха. Мы-то действуем так, как должно, а остальное пусть сложится как получится. И если бы мне посчастливилось вернуться на ту развилку, с которой я начал путь, я бы пошел тем же самым путем. Я предпочел бы быть Брутом, а не пингвином, буревестником, а не Аттиком. И даже если бы надежда на загробное воздание, которая направляет нестойкие душонки на той земле, которую мы покинули, хоть как-то на нравственные пути, замигала бы передо мной как неисправная лампочка, клянусь нашими богами я бы не отказался от благородных чувств моего сердца. Какая жалкая участь променять возвышенные стремления, которые сопровождали мои действия на постоянное спокойствие 77 лет уютно-безмятежного гнилого существования.

ВИЛЬЯМ III И ДЕ ВИТТ (18 ДИАЛОГ)

William. Хоть и не у меня причин любить тебя, но мне искренне жаль постигшей тебя участи. И кто бы мог подумать, что др Витт, популярнейший министр и лидер государства падет, как какой-нибудь Кадаффи, от ярости неуправляемой толпы. Какие великолепные таланты, добродетели, которые вложила в тебя природа, а ты их только приумножил, какая ясность в мыслях, проницательность, при холодном трезвом рассудке. А какое благородное сердце, ни грамма пороков, презрение к мелким удовольствиям, к деньгам, к помпе. Деловитость, твердость в отстаивании своей линии, мужество, знание страны и ее законов, опыт в международных делах: все это принесло тебе заслуженное уважение всех и каждого. Но бандерлоги, они не только в Африке, но и в нашей гуманной Европе бандерлоги.

De Witt. Замечательная эпитафия, жаль на моей могиле таких панегириков не развезли. Приятно также слышать сочувственные слова с вашей стороны, со стороны человека, политические принципы с которым ставят нас по разные стороны баррикад. Но гораздо страннее, что вы приписываете мою смерть действиям каких-то отмороженных террористов, так как будто сами вы здесь совершенно ни при чем. Я отдаю дань вашему словесному великодушию, которым, как я слышал, вы попотчевали немало моих соотечественников после моей смерти.

Но должен сознаться, что хотя ярость толпы, разорвавшей в кусочки нас с братом, так что и собрать-то их все для похорон их не смогли, была ужасной, но не совсем несправедливой. Я потерял доверие многих своих сограждан, слишком положившись на неверную и опасную дружбу с Францией, и ослабив при этом военную мощь Соединенных Штатов, как звали нашу страну задолго до того, как с таким названием появилось государство по ту сторону океана. Мне следовало серьезнее отнестись к проблемам обеспечения моей собственной безопасности и договориться с лидерами буржуазных фракций в парламенте. Ведь вся моя политика была направлена на обеспечение экономического могущества именно класса буржуазии как станового хребта нашего государства. Но зачастую политические представители этого класса руководствовались своими шкурными мелочными интересами в ущерб своим же собственных интересам в широком смысле этого слова.

Именно уступки этим политиканам подчинили бы наши Провинции Франции, не стань вы во главе шатающейся республики и не покажи столь неординарное мужество и видение ситуации, что вы даже превзошли самого себя, каким я вас знавал в должности штатгальтера, читай президента, и поставило вас в один ряд с героями др. Греции и Рима.

William. Знатнецкая похвала, прямо коньяк на сердце и валидол под язык. Особенно странно, что такой республиканец и демократ как ты восхваляет коренного монархиста и главу династии, против которой он не жалел сил.

De Witt. Не одобряй я тебя, я выглядел бы врагом республики. Ты никогда не тиранизировал нашу страну, ты любил, защищал ее, хранил ее свободу. Американские соединенные штаты не были более благодарна Вашингтону и Линкольну, чем наши тебе.

Как здорово было видеть юнца, едва достигшего права голоса, чей дух был угнетен борьбой мелочных амбиций внутри собственной партии даже, вдруг вступившего в яростную и опасную схватку с опытным противником. Который привык к победам и уже вел войну на нашей территории. И ты не только остановил его, но погнал прочь, как уборщица шваброй мелкий офисный планктон по окончании рабочего дня, залез на его территории. И все это во главе войска еще недавно раздираемого коррупцией и разгильдяйством.

Ни старая ни новая история немного найдут примеров подобных подвигов в своих анналах. Думаю, историки будут еще долго превозносить твои подвиги и забивать ими мозги неоперившихся поколений.

William. Только не в нашей милой Голландии, где партийный раздрай и мелочные амбиции намного превосходят всякую благодарность к тем, кто жизни не пощадил для отечества.

De Witt. Как прекрасно ты выразился, прямо хоть цитаты пиши с твоих ответов, когда в момент самого плачевного состояния дел на вопрос: "Как ты будешь жить, если Голландия потерпит поражение?", ты ответил: "Да уж как-нибудь, устроюсь охранником в какую-нибудь забегаловку в Германии. Все лучше, чем продавать родину или там свободу Франции". А как здорово ты их отшил, когда они предложили при посредничестве Англии, остановить наступление в обмен на одну из провинций во Франции или лордшипство и земли в Бургундии: "Вы доторгуетесь до того, что ради сохранения лишнего города во Фландрии. вы потеряете их все."

Неудивительно, что вы были способны скомбинировать всю Европу против Франции, этакий прототип Европейского Союза, и стали душой и центром этого союза. Вы руководили им, заставляли слушаться недовольных или ублажали их, когда не могли заставить подчиняться несмотря на все ваши совместные неудачи и провалы. Вы были тверды не только в поражениях, но и победах, особенно, когда разгромив Францию недальновидные ваши союзники уже побежали делить ее.

William. У меня всегда была перед глазами одна цель: поддерживать независимость и свободу Европы против гегемонистских устремлений Франции. Именно это желание и диктовало все мои планы и всю мою политику, одушевляло все мои дела, как на посту суверена Голландии, так и позднее Англии.

De Witt. Это желание было благородным. Ваши предки оппонировали и во многом способствовали разрушению Испанской империи, которая была самым могущественным государством в мире и пыталось всю Европу сделать своей провинцией. Франция в ваши дни пошла по ее стопам и имела те же намерения, что и Филипп II, когда был королем Испании. Вы пытались взнуздать французские гегемонистские планы, указать этой стране ее подлинное место в мире.

Я же пытался напротив опираться во всем на Францию. Много тут причин. Меня соблазнило величие этой страны, и ее, как теперь вижу, прогнившего двора. В не меньшей степени я был заложником той политической системе, которая тогда сложилась в Соединенных провинциях и которую я вынужден был принять. Пойми же мои мотивы. Если бы все князья из вашего дома были похожи на вас, я, скорее всего, никогда бы не стал противником вашего дома.

Но у вашего предшественника Мориса Нассау горело в заднице, чтобы подавить нашу свободу. Несмотря на то, что он в свое время сам же очень много сделал, чтобы защитить нашу страну против посягательств испанцев и австрияков и мужественно и достойно руководил военными силами республики. Но под предлогом религиозных принципов (одно из самых гнуснейших прикрытий для своих дешевых амбиций) он спланировал и осуществил убийство Барнвельта, благороднейшего мужа, лучшего друга вашего отца. И лишь потому что он отказался участвовать в дешевой политической морисовой игре.

Он засадил на зону нескольких благородных мужей, истинных патриотов своей родины (между ними, между прочим, и основоположника политологии как науки Гуго Гроция), конфисковал их имущество и разорил их семьи. Правда, когда он совершил эти злодеяния, чтобы учредить себя монархом в нашей республике, наше гражданское общество -- мы ведь, слава богу, не какие-нибудь азиатские варвары -- возникло как один против его посягательств. Он дал отмашку своим планам, с горя напился так, что вскоре умер.

William. Слава небесам он умер до открытия знаменитого своим позорищем Дортского синода, этого сборища выродков, готового любому правителю вылизывать задницы за свою пайку и тем не допустил этого позорища ни нашему роду ни всему протестантизму. Извини, что я печальные воспоминания прервали течение твоих мыслей. Продолжай.

De Witt. Брат Мориса Генрих, унаследовав от него власть, хотя и разделял его взгляды, но действовал более умеренно. А вот его сыночек и по совместительства ваш отец (что было то было. из песни слова не выкинешь) возобновил со всем гонором и пылом юности дела своего дяди.

Он провалился в своих потугах и вскоре умер, но оставил в сердцах республиканцев неизлечимый след недоверия ко всей вашей семейке. Республиканец по убеждениям сам я как Главный пенсионер Голландии, так странно называлась верховная выборная должность у нас в стране, с самого начала посчитал своим долгом противостоять вашему дому в его попытках создать в Голландии полноправную монархии, в чем я видел главную угрозу для нашей, как мне казалось, до самых печенок демократической и республиканской нации.

William. Минуточку. Имеются возражения. Когда мой дед участвовал в учреждении Голландской республики, он полагал должность гаранта конституции -- штатгальтера -- важнейшей пружиной в обеспечении функционирования государственного механизма. И как вы думаете он бы действовал, если бы взять да оборвать эту пружину, столь необходимую для сбалансированной работы всего механизма? Конституция, организованная без каких-либо элементов единоличной власти может, согласен быть действенной и жизнеспособной. Но если в самой основе заложены принципы единоначалия -- назови верховного правителя царем или президентом -- то убрав этот институт мы пустим весь механизм государственного устройства вразнос. что мы и наблюдаем на примере Польши, где каждый шляхтич сам себе и король и парламент.

Та же катавасия ожидала и нашу республику. У нас каждый суслик себе агроном, каждый маленький городок или даже отдельная община наших столиц Амстермдами и Гааги имел свой особый голос и свое особое мнение. Отсюда эти бесконечные полемики, обсуждения и рассуждения по поводу любого государственного шага. Даже в мирные времена министр иностранных дел, скажем, должен был считаться со мнением всякой шелупони, которая не выезжала за околицу своей деревни, а бралась судить о мировой политике. Прийти в таком бардаке хоть к какому-то сносному решению было просто невозможно. Нужен был авторитет и сила штатгальтера, чтобы однажды стукнуть по столу и грозно рявкнуть "слушай сюда, что я говорить буду", чтобы хоть как-то сдвинуть проблему с мертвой точки.

De Witt. Проблема есть, ничего не возразишь. Но я всегда был приверженцем самой широкой демократии, и я полагаю: те злы, которые от нее неотделимы, не так вели, как лекарство искореняющее болезнь вместе с больным. Поэтому мы искали более мягких средств. Одним из них нам казалось тесная дружба с Францией. Я полагал, что геополитические интересы Франции обеспечат нам ее фавор, в противовес к тому. что ваше заигрывание с Англией обязательно вызовет ее досаду.

Я рассчитывал, что эта дружба благотворно повлияет на нашу торговлю, в которой французы должны быть заинтересованы как в противовесе английской коммерции. Кроме того, Англия и Франция заклятые традиционные враги друг друга, и дружба с Францией поможет нам в наших войнах с Англией, с которой мы обречены на соперничество из-за сходных торговых интересов. Французский посол в Гааге так меня уверил в этих понятиях, что я не почувствовал опасности, которая как нарыв нагнеталась прямо у меня под носом.

William. О! твои сторонники так кукарели про тебя, что обмануть тебя было нетрудно и без уговоров французского посла: ты сам обманываться был рад.

De Witt. Моя политика, как мне казалось и как и оказалось потом, полностью соответствовала надежности моей власти. демократии в стране и ее морского величия. Потому что приложил все усилия, чтобы иметь могучий морской флот, с выученными моряками и грамотными офицерами. Только такой флот мог утереть нос Англии, только такой флот смог войти в Темзу, преследуя их флот и сжечь его на глазах ошарашенных лондонцев.

В то же время ни грамма не опасаясь французов или какой иной континентальной страны, я забил болт на сухопутных силах. Я разогнал старые войска и опытных офицеров, привязанных к Оранскому дому и заменил их городским ополчением, поставив во главе подразделений офицеров без опыта и мужества, но лично преданных кому-нибудь из наших олигархов.

Тем не менее, когда французы вторглись во Фландрию и для Соединенных провинций запахло жареным и стало ясно, что друг нам Франция хотя и друг, но слопает своего друга и не подавится, я не разу не засомневался, чтобы вступить в Тройственный союз с нашими давними врагами, Англией и Швецией. Сделал это я не в интересах правды, а в интересах истины: это был не мой свободный выбор. а необходимость продиктовала мне свои суровые законы. И вместе с тем я проскользнул как уж между рогаток. Я не стал слишком втягивать Голландию в далеко идущие отношения, из которых потом хрен выпутаешься, ни с Англией, ни с Голландией. Я как батька Лукашенко попытался сесть на несколько стульев, я мило улыбался и ладил с испанцами и императором Германии, но не втягивал страну ни в какие с ними союзы

Успешно так лавируя и экономя на вооруженных силах в поддержку социальных программ, я вдруг столкнулся с ударом судьбы. который никакие законы политологии не считают возможным. Франция и Англия, эти вечные враги, возьми да и заключи союз друг с другом. И потом совместно напали на нас, поставил на кону дня вопрос о независимости. Это и вызвало взрыв негодования у ватанов, которые раньше меня чуть ли не на руках носили.

William. Все что я могу сказать о твоем плане -- это то, что он был не более желание обеспечить Голландии свободную торговлю под грациозным покровительством Франции. Миленько и удобненько. Только вот так не бывает. Если одно государство зависит от другого, то рано или поздно это другое государство из друга превращается в хозяина.

Можно было предвидеть и без особой политпроницательности, что для такого тщеславного короля как Людовик Великий идея завоевания была идеей-фих. И не отработать ее на высокомерной, хотя и не великой республикой было бы грехом. Его папизм также искушал его к мысли покарать протестантское государство, какое что там не говори было для него рассадником ереси. А хоть немного обратил бы ты внимание на Карла II и его характер, ты бы и без очков увидел, что его союза с Францией ради покарания главного торгового конкурента Англии был святым делом.

Так что не надо говорить о своих благих намерениях. Опытный и проницательный политик должен был понимать, что союз двух суверенов, когда их интересы совпадают в каком-то пункте будет обращать внимание на тонкости договорных отношений, а тем более на прописи учебников политологии.

De Witt. Мне стыдно за свои промахи, но главная причина моих трагических неурядиц состояла в том, что я не думал, будто Карл II и его министры будут настолько лицемерны. Я думал также, что парламент, который у них в вечных контрах с королем и его правительством позволит Франции безнаказанно атаковать нас.

Это объяснения, а не оправдания. Когда французы бодренько промарщировали по Голландии, а мы оказались не в состоянии пыркаться с ними, моя слава как министра безвозвратно пала. И пусть я не был предателем, как меня обзывали мои враги, но дураком-то я оказался. эт точно. И в противовес как хвалили тебя за мудрость и мужество, которое ты показал, отклоняя их самые лестные предложения, что Англии, что Франции, как я узнал из наших "Елисейских новостей" и вместе с тем ставшим во главе Голландии под протекторатом обеих корон.

Верьте мне и люди, и тени, если бы я жил в те времена и знал о твоих ответах на грязные предложения королей, о которых в нашей демократической стране разнесла пресса, я бы стал самым горячим твоим поклонником и другом. Но кто мог иметь резонные надежды на умеренность и благоразумие в столь юном существе как ты, да еще на вершине славы, да и еще из рода со столь подмоченной репутацией по части диктаторских замашек.

Повезло и английской нации, когда у них под рукой оказался суверен навроде тебя, связанный близкими кровными отношениями с английской короной. В случае если бы ее обладатель, как это и случилось с преемником Карла на престоле, вдруг стал бы настаивать на своем божественном королевском праве и приучать англичан к папизму, они вполне мы могли бы этим сувереном заменить своего законного короля.

William. Э батенька, вашими устами да коньячок бы хлебать самого высшего качества. Англичане могли иметь любого короля, который бы им был по вкусу, да вот только не очень-то этого они хотели. Едва я стал их королем после свержения Якова II, как они начали бурчать на меня, выказывать свое недовольство и уже готовы были снова призвать к себе свергнутого короля на мое место.

Их легкомыслие кажется непостижимым. Когда весь мир вроде бы знает англичан как рассудительнейший и уравновешеннейший нард. Но у меня доказательств противного выше крыши. Они, кажется, вознегодовали на меня за то, что я был позван ими и принял их предложение. Свобода вероисповедования их религии, гарантии конституционного устройства, кажется, уже не имели для них никакого значения. Главным они вдруг засчитали поголовно слепое повиновение ли божественное право королей.

Консерваторы стали католиками и якобитами, после того как они отвергли католицизм и короля Якова и пригласили меня, утвердив на престоле парламентским актом. Но самыми заклятыми моими врагами стали республиканцы. Они в штыки встречали самые безобидные мои предложения и объединились с монархистами и якобитами только потому, что я был королем.

De Witt. Те, кто называл себя демократами пир твоем пребывании на английском престоле вовсе не любили демократии. Они думали только о своих амбициях и желали бросить нацию в смуту, чтобы в мутной воде половить рыбок для своего удовольствия и профита.

William. Ты прав. Настоящий демократ называет себя любителем свободы только когда он не у власти. Но когда он становится королем или премьер-министром он тут же превращается в диктатора. И все же я должен сознаться, что среди как консерваторов, так и лейбористов было достаточно трезвомыслящих людей и с принципами, которые имели честные намерения обеспечить как верховенство демократических принципов, так и обуздать чрезмерные притязания что короля, что министров на все будущие времена.

Некоторых из них я поддерживал, другим же я сопротивлялся из опасения слишком ослабить королевскую власть и нарушить баланс сил, только в соблюдении которого и состоит крепость демократической формы правления. Возможно я и не был бы таким упертым, если бы я нашел в Палате общин больше склонности к компромиссам с короной. Трудности моего правления настолько утомили меня, что я готов был послать всю эту Англию к чертовой матери и возвратиться к себе в Голландию, где я всегда находил больше понимания и любви со стороны народа.

Но меня остановили просьбы верных моих сторонников. Кроме того, я не хотел оставить незавершенными свои проекты. Ибо вернись Яков ко власти, они бы с Францией погрузили всю Европу в пучину межгосударственных конфликтов и рано или поздно подчинили бы ее всю Франции.

De Witt. Как хорошо. что твое величество не психануло сгоряча. Соединенные провинции полетели бы тогда к черту вместе с Англией. Но я не могу никак отхлынуть от удивления по поводу как твоего благоразумия, так и глупости англичан. Все это здорово напоминает мне историю с брекситом. Похоже в Англии достаточно придурков, неспособных ни к демократии, ни к дисциплине. И время от времени эти придурки начинают играть значительную роль в политике.

William. Придурки есть везде. И среди государственных лидеров они встречаются не реже, чем среди их подданных. Я не могу не сознаться, что мой неугомонный характер довольно часто давали англичанам повод для недовольства мною. Моя голландская тугодумность постоянно насмехалась ими. Они любят некоторую бесбашенность в своих королях. Именно эта-то бесбашенность, несмотря на весь его католицизм и явный антидемократизм, так привлекала их в милом их сердцу Чарли II. Их открытость и склонность к юмору и чудачествам не находили стежек понимания к моей натуре. Да и мой фаворитизм в отношении голландцев, которые последовали за мной и которым я доверял как себе, возбуждали в них ревность и подозрительность.

Я пытался пройти зигзагообразными галсами между лейбористами и консерваторами, и в конце концов потерял доверие и тех и других. Я слишком полагался на чистоту своих помыслов и не использовал тех банальных трюков, к которым прибегает любой правитель, чтобы завербовать себе союзников и сдерживать аллюр противников. Словом, хотел как лучше, а получилось как всегда. И все же я больше понимал, как управлять голландцами либо шотландцами -- ведь недаром последних я без крови и лишних волнений слил с Англией в единое королевство -- чем англичанами. Возможно, я был бы более великим королем, не примани меня блеск английской короны.

De Witt. Позор Англии и позор англичанам. За то что они вместо благодарности и признания заслуг такого человека как вы облили его подозрением и презрением. Что они не смогли примириться с его несколько чуждым им темпераментом и зомбировать свой народ на уважение подлинно великого монарха. Но могу ли я задать Вашему величеству один вопрос? Правда ли это, что в Англии многие обвиняли вас в том, что голландцем были, голландцем и остались, и втянули Англию в длительную и кровопролитную Тринадцатилетнюю войну с Францией исключительно из голландских интересов?

William. А черт его знает. Поначалу вся Англия буквально пылала этой войной. Но когда вместо легкой прогулки по полям Европы нанятых на ее деньги банд головорезов на остров стали приходить похоронки на сынов Альбиона, тон изменился и все стали высказывать то мнение, которое озвучили вы. Они вдруг возлюбили вновь Карла II. Стали с восторгом вспоминать его правление. А поскольку милый Чарли постоянно был за союз с Францией -- да что там таить: он получал за свою политику субсидии из Парижа и все его важные решения принимались под нашептывания любовниц -- то и все стали вдруг лучшими друзьями Франции и считать, что ссориться с нею, это гадить под своим окном.

De Witt. Английский король, чей кабинет послушно идет в фарватере Франции, который получает оттуда подачки, деградант своего королевского достоинства и должен рассматриваться как враг нации. Любой король или президент, который не может оставить своим милых шалостей или загребущих склонностей под напором государственной необходимости -- это больший враг своего народа и страны, чем все действительные или мнимые внешние враги.

Его братец, хотя и более чувствительный к чести страны, из-за своего папизма и желания быть фигурой в европейской политике был вынужден приклониться к Франции и не мог. соответственно противостоят ее гегемонистским амбициям на континенте. Поэтому и было необходимо вручить тебе лидерство над страной, не только чтобы справиться с внутренними неурядицами и сохранить религиозную чистоту и гражданские права островитян, но и чтобы спасти государство от его естественного противника. Порвать позорную рабскую зависимость от него.

Какая глупость полагать твои деяния в Европе противными интересам Англии и продиктованными твоей привязанностью к Голландии. Что разве не была Англия заинтересована в препятствии присоединения к Франции той части Нидерландов, которая впоследствии стала Бельгией? Или не должна была помогать Соединенным провинциям укрепиться, чтобы быть естественным барьером на пути разлива французского моря? А если бы французы завоевали Голландию, овладели ее могучим флотом, что бы тогда делала Англия на своем острове? Спасли бы моря ее и ее столицу от французского нашествия? И что сорвало эти французские планы, как не война, которую ты с ними затеял?

Смогли бы голландцы и малохольные северонемецкие государства, где Пруссия еще была в колыбели и не обрела будущей военной мощи? Смогли бы, спрашиваю я, противостоять они тогда могущественной державе без непосредственного вовлечения Англии на их стороне? И если бы тогда не был дан стоп-сигнал поползновениям Франции и впервые в Европе и мире не оформился не просто временный союз нескольких государств, а прообраз того военно-политического блока, расцвет которого вылился в НАТО, смогла бы Европа сказать грозное "ф" гегемонистским устремлениям варварских орд с Востока? Как бы тогда сохранила Европа, Франция в том числе, свои цивилизационные достижения?

William. Воистину твоими устами не юноши, но мужа глаголет истина в высшей ее инстанции. Но глупость всегда слепа, а при демократии она находит себя питательную среду в свободе слова, демократических процедурах. Люди, которым бы сидеть себе дома и не лезть в политику, пока их не призовут, позволяют себе не только обо всем иметь мнение, но выдвигать из своей среды идиотов не только в парламенты, но и на руководящие посты в государстве.

De Witt. И все же не могу не озвучить одного возражения против твоей системы политического равновесия. Просто в качестве прижимистого голландца. Такая система требует больших государственных расходов, которых ни Голландии, ни Англии в одиночку не потянуть, да и совместно едва ли. Недаром много веков спустя так европейцы будут ерепениться против увеличения военных расходов.

William. Задам один вопрос, который и будет ответом на твой вопрос. Допустим, перед тобой как Главным пенсионером Голландии возникнет проблема, аналогичная той, что возникла во время нашей великой революции, а именно: для спасения родины нужно будет открыть шлюзы и затопись страну, чтобы враги вместе с конями и оружием утонили как кутята в вонючей луже и если бы "умные" депутаты, посчитав на компьютере возможные убытки, стали бы возражать против твоего предложения, каков был бы твой ответ?

Такова же была ситуация в политплане как с Голландией так и с Англией в мое время. Заборы, поставленные на пути тирании и папистов, заметно подисхудали. Оба этих зла уже реально угрожали нашим религиозным и политическим свободам. В этих обстоятельств говорить о каких-либо расходах навряд ли было целесообразно.

De Witt. Я согласен, что свои наивысшие способности нация мобилизует на защиту своих свобод против опасного и сильного врага. Когда они потеряны, что еще остается защищать народу? Не думаю я также, что проблемы экономии самые важные, когда нас занесло судьбоносные виражи истории. Тут бюргерское благоразумие и экономность могут сыграть не самую лучшую шутку.

Но я также полагаю, что ресурсы торговой нации, которая даже в военное время не может не торговать под угрозой вымирания или доведения народа до голода непосильным бременем налогов, как это сплошь и рядом мы видим в варварских деспотиях, громадны. особенно когда на страже торговли стоит непобедимый флот. Но и они не бесконечны, и способные саккумулировшись на короткое время позволить стране вести разорительные войны, в длительной перспективе руинуруют нацию. И какая разница, погибнет ли государство в огне войны или надорвет себе пупок под грузом непосильных расходов?

Такие расходы скорее подорвут экономику Голландии, чем Англии, с ее заморскими колониями. Но как бы велика и богата не была и Англия, ее силы однажды будут истощены под напором международной активности, и она однажды из империи превратится в заурядное европейское государство, которое в конечном итоге приведет ее к исчезновению.

То что я говорю относится не к политике вашего величества, а как предостережение, устремленное в будущее, не такой уж и далекое, как нам представляется сегодня. Поэтому рачительность, умеренность, и где-то даже здоровый провинциализм должны быть взяты на вооружение политиками будущего.

АПИЦЬЮС И ДАРЕНЕФ (19 ДИАЛОГ)

Darteneuf. Бедняга Апций, как мне жаль тебя, что ты жил не в наше время, а черти когда. И не мог пользоваться теми благами цивилизации, которыми пользовались мы. Особенно по части гастрономии.

Apicius. Сохрани свою жалость для себя. Каким замечательным меню мы всегда располагали в Риме, из продуктов, которых Англия не знала или рецепты которых утеряны, как и многое из того, о чем вы в ваши дегенеративные времена даже не подозреваете. Жирное пюре из сои, печень соловья, мозги феникса, который вы полагаете мифической птицей, но которые еще летали в наши времена, трипотаумы -- это такое особое блюдо, приготовляемое из трех сортов рыб, для которых в английском языке нет названия, селезенка морского волка, миксо, мурена...

Darteneuf. Ну мурена -- это, положим, наши угри, которые у нас едят даже не охочие до изысков лавочники.

Apicius. Нет, это не то. Мурена -- это особая рыба, живущая в соленой воде, но выращиваемая в специальных садках, куда время от время вливалась морская вода.

Darteneuf. Ну тогда наши северные угри на голову выше ваших мурен. Попробовал ты их тушеных или запеченных, тогда бы уж точно прикусил язык про своих мурен.

Apicius. Никогда не был в Британии, этой варварской в наши времена стране. Вполне резонно полагая, что там бы я не столько я пробовал разных яств, сколько сожрали бы меня с костями и шкурой.

Darteneuf. Мне жаль тебя, искренне жаль. Ведь если ты не был в Британии, ты никогда не пробовал наших устриц.

Apicius. А вот и сказал неправду. Ваши устрицы, мы их называли сэндвичевыми, как раз доставлялись в Рим из вашей Британии.

Darteneuf. Ну к тому времени, когда они попадали в Рим, от них уже изрядно пованивало. Устрицы нужно есть на месте. 24 часа после отлова. Не более. И вообще дрожь пробирает, как подумаешь, как вы там в древности жили. Эпикур предупреждал о смертельной опасности, которой подвергают себя изнеженные люди. Леандр, чтобы попасть к своей любовнице, вынужден был переплывать каждый раз Дарданеллы. Да и что такое деваха, самая красивая по сравнению с клевыми устрицами?

Apicius. Ну уж в чем-чем, а в отсутствии живости в поисках смачных рыб я никак не заслуживаю упрека. Как отважный мореплаватель, я плавал к берегам Африки от Минтуны в Кампании в разгар бурь и штормов, чтобы только попробовать рыбу, которая водится и у наших берегов, но вкус которой в Африке намного нежнее и мягче.

И что нельзя было дождаться более благоприятного сезона?

Ни в коем случае. Ибо как раз в сезон штормов она наиболее пикантна. Как говорили. Но все это оказалось ложью. И когда я это понял на месте, я даже не стал сходить с корабля, а тут же поплыл назад в Италию.

Darteneuf. Ну что ж. Смысл в этом есть. Но неужели ты не смог точно так же отправиться к Сандвичевым островам? Если бы ты попробовал наших устриц в их самом соку, тебя. я думаю, уже и на канате было бы не затащить обратно в Италию.

Apicius. Конечно, следовало. И это было бы лучше, чем травиться в Риме. Но мне ничего не оставалось делать, ибо я оказался на мели. После подсчета всех своих долгов и доходов оказалось, что у меня в распоряжении не более чем 40 000 жалких сестерциев (ок 15 млн долларов по нынешнему курсу -- прим ред). Разве можно было с такими деньгами иметь приличный стол? Я вынужден был в буквальном смысле слова голодать.

Darteneuf. О с 15 млн и голодать! Хотел бы я быть таким же бедняком. В Лондоне с такими деньгами нужно очень потрудиться, чтобы умереть с голоду, даже если каждый день завтракать, обедать и ужинать с компанией в сотню проглотов в самых дорогих ресторанах.

Apicius. Бедные, бедные англичане. Как вы страдали от нищеты и лишений. Вы даже не представляете себе, что значить быть зажиточным человеком. Когда я умирал, мои текущие месячные расходы на стол составляли 87 000 долларов 24 цента.

Darteneuf. Не могу в это поверить. Тут ваш бухгалтер без сомнения где-то накосячил в расчетах.

Apicius. Ни в коем случае. Что-что а считать деньгу мы римляне всегда умели. Ежедневный счет в "Аполлоне" -- так Лукулл называл комнату, где он обедал, -- ежедневно оставлял 5000 драхм (1614 долларов 8 центов на наш счет).

Darteneuf. О вы обедали с самим Лукуллом! И все же не могу поверить, что расчеты были тютелька в тютельку.

Apicius. Спроси ученых людей об этом. Я беру цифры не с потолка, а пользуюсь достоверными источниками. Но ты, наверное, думаешь, что эти пиры задавали только большие люди, сенаторы, правители провинций или триумфаторы, вроде Лукулла, который разорил весь Ближний Восток, чтобы вести свое домашнее хозяйство на широкую ногу. Эзоп, наш известный богач, а не баснописец, любил одно блюдо, которое стоило 6000 сестерциев или 4000 долларов на ваш счет.

Darteneuf. Что вы говорите? А я то, Дирак. завидовал моему другу мистеру Гибберу. Знай я о ваших пирах. я бы, наверное, повесился бы с досады, когда еще был жив

Apicius. Да лучшего ты бы и не придумал. Вы, англичане, не знали, что такое "есть". И никогда бы не узнали. Чтобы человеку иметь должный вкус и нормальный стол, нужно чтобы государство, где он живет, обладало мощью Римской империи, перед которой силой которой английская и даже США меркнуть, как луна перед африканским солнцем.

Darteneuf. О если бы я жил в благословенные времена Калигулы или Вителлия или Гелиогобала и иметь честь обедать вместе с их слугами!

Apicius. Разделяю твои сожаления присоединяюсь к ним. Ведь я несчастный умер в аккурат за несколько десятилетий до этих счастливых времен. Когда искусство поедания намного превзошло то, чего достигли прославленные едоки, или, как вы их называете, гурманы, моего времени. Вителлий расходовал на пиры в течение одного года сумму в 95 млн долларов по курсу на момент жизни наших читателей. Это он сам мне рассказал при нашей недавней встрече. И те двое, которых ты упомянул, ни в чем не отставали от него.

Darteneuf. Да то были короли. Не по титулу, а по сути. Но более на меня производит впечатление этот парень -- Эзоп. Ведь он-то вышел из мелких бизнесменов. Откуда у него такие замашки? Что он мог навтыкать в то дорогущее блюдо, о котором ты говорил?

Apicius. Так много чего было: секрет приготовления он унес с собою в могилу. И даже здесь никому его не выдает. Но главным градиентом были поющие соловьи. Они-то и нагоняли основную стоимость.

Darteneuf. Поющий соловьев! И только то. Подавился бы он своими поющими соловьями. Ел я одного такого. Я его спер прямо из клетки одной моей знакомой -- потом еще весь Лондон на меня взъелся: видите ли это был я украл и поджарил единственный экземпляр в своем роде. Но ничего хорошего я в этом соловье не нашел. Похоже, этот Эзоп кормил вас баснями, как и его великий тезка. Из поющих птиц ничего лучшего я не едал, как ухо одной птички из семейства Triticum или другую из семейства Sylvia. Их еще макаронники обожают. Я начинаю думать, что вся роскошь, о которой ты тут мне пел -- сплошной фейк.

Что такое похожее на сына этого Эзопа, который растворял жемчужины в уксусе и пил это пойло. Побьюсь об заклад, что кусок хорошего пирога из оленины или мой любимый бутерброд с ветчиной, да еще и кружка доброго английского эля в придачу дадут вперед 100 очков самым изысканным яствам Вителлия. Я даже подозреваю, что вы там в древности даже и горохового супа толком-то не пробовали, без чего обед не обед. По крайней мере, от итальянского гороха больше пердежу, чем вкуса. А что может лучше английской копченой ветчины, на которой варят гороховый суп.

Я думаю, что и с шашлыками у вас полный напряг. Во всяком случае, у итальянских баранов ни ума ни вкуса. А что касается жареных медведей, то у нас ими ублажают простолюдинов на предвыборных посиделках. Маленькое барбекю несомненно лучше. А шейка кентерберийского гуся вот блюдо так блюдо

Apicius. Ты говоришь мне о непонятных вещах. Но наши повара умели готовить блюдо из любого мяса. И думаю, даже из того, которое производят в вашей варварской стране. Их мастерство было так велико, что наша рыба могла по желанию сойти за говядину, а говядина за птицу.

Darteneuf. Я никогда не понимал такого искусства. С таким же успехом можно указать на художников, которые так ловко подделывают шедевры, что и специалисты не отличат со всеми их рентгенами и экспресс-анализами копию от оригинала. Но знаток всегда видит разницу. Причем просто на глаз. Наши лучшие повара придерживаются другого принципа. Если это рыба, так она должна быть из лучшей рыбы, если говядина, то только из отборного быка, а птица, прежде чем попасть на вертел, должна летать, а не ползать. Ибо сказано в Священном писании: рожденный ползать летать не может.

У нас в Англии сотни рагу, специальные композиции из разных сортов мяса. Продолжим по списку. Умей вы наслаждаться жизнью, вы бы не закутывались в покрывала, когда едите. Вы таким образом отвращали свое внимание от еды и вынуждены были думать об удобстве ваших поз. А эта глупая привычка слушать чтецов, когда вы едите? Это что же? Получается, вместо "когда я ем, я глух и нем" "когда я кушаю, я разговариваю и слушаю". И какое удовольствие от такой еды? Тут и не раскушает ладом, чего ты ешь. Или перепутаешь стихотворение с рыбьим хвостом.

Ну это пустяки. А вот что при всей своей роскоши вы не запивали еды ни кларетом, ни бургундским, ни коньяком, ни токайским или на худой конец виски, это уже не лезет ни в какие рамки. Ваш Гораций что-то там мявкал: "Налей мне фалернского, мальчик". Ну пробовал я эти неаполитанские вина. Если бы мне предложили стать там королем при условии, что буду халкать эту бурду за обедом и ужином, то на хрен мне такое королевство. А еще я слышал, что вы подогревали ваше вино и смешивали его с водой. Вот это я называю пить так пить.

Apicius. Да, возможно, по части напитков мы недоглядели. Я здесь слышал от ваших соотечественников много похвал пиву, сидру, какой-то скифской водке. Хвалили их также и путешествовавшие по Англии иностранцы. А уж что касается пунша, то как все англичане закатывали при этом слове глазе. Божественный нектар, можно подумать, дрянь в сравнении с этим пуншем.

Darteneuf. Да уж, умереть не попробовав пунша. так лучше по мне и вовсе не жить. Пунш это ром с добавлением первача. Сам Юпитер, говорят, попросил попробовать его и с тех пор отказался от нектара.

Apicius. Сама мысль об этом вашем пунше так и бросает меня в дрожь.

Darteneuf. Ром для пунша мы получаем из какой-нибудь Индии: Восточной, о которой вы знали очень мало, или т. н. Вест-Индии, о которой вы не знали совсем. Этого одного хватит, чтобы закончит диспут. О сколько открытий чудных в сфере еды и питья благодаря Колумбу стали доступны для нас. Подумай об этом и утирайся от зависти.

Apicius. Я очень сожалею, что Америка не была открыта до моего рождения. Это буквально мучение слышать о шоколаде, ананасах, картошке и не иметь никакой возможности попробовать на вкус, что это такое.

Darteneuf. Да только одно то, что у вас не было сахара и вы вместо него все заливали медом говорит, как скудно вы жили.

Apicius. Сознаюсь, я очень страдаю от этого. Но что меня доводит до отчаяния, так это то, что я не пробовал черепахового супа, от одного названия которого многие закатывают глаза.

Darteneuf. Я тоже слышал об этом. Американцы прямо боготворили его. Но в мое время он еще не вошел в Англии в обиход.

Apicius. Никогда не пробовать черепахи. И как ты смеешь упрекать меня после этого, что я не поехал на Сэндвичи за устрицами. Почему ты сам то не ринулся ради черепах в Америку? Испорченный человек. Да черепаховый суп так же, как я слышал популярен в Англии, как какой-нибудь минтай. Целые пароходы возят черепаховое мясо из Вест-Индии в Бристоль и Лондон. Я тут на днях даже слышал, что некий парламентарий умер, переев картофельного пюре с черепашьим мясом.

Darteneuf. Что вы говорите? Этот человек утверждает, что черепаха лучше бифштекса?

Apicius. Он говорит, что за столом целая сковородка нажаренных бифштексов так и простояла весь вечер и никто к ней даже не прикоснулся. Ибо все набросились на тушеную черепаху с картофельным пюре.

Darteneuf. Как несовершенно человеческое счастье! Я жил в эпоху, когда благородное искусство еды, казалось, взобралось на самую свою макушку, особенно у нас в Англии и во Франции. И эти черепашьи пиры для меня новость. Возможно ли получить от Плутона небольшой отпуск, чтобы вновь увидеть мой родной Лондон и попробовать этой новой еды? Я обещаю: только попробую новой еды и тут же хрясть! перережу себе горло и назад.

Apicius. Ну выпросишь ты себе этот отпуск. А дальше что? Разве ты забыл, что у тебя нет тела, что оно уже давно сгнило в могиле, что ты не получишь другого, разве Пифагор не вдохнет в тебя душе какой-нибудь собаки. Но утешься. Если я не попробовал всех этих деликатесов, которые были обычны для тебя, а ты не успел приобщиться к черепаховому мясу, то и те, кто живут теперь лишены возможности вкушать фаст фуд или гамбургеры или еще чего, что изобретут еще позднее. Глянь. кто это к нам идет? Клянусь Юпитером, да это же Меркурий.

Меркурий. Привет, охламоны. Я во все время вашего разговора тут стоял позади забора и невидимый слышал весь ваш гастрономический дискурс. Так вот слушайте сюда, какое я вынес суждение по поводу вашей беседы. Здесь пребывают на божеских харчах два субчика. Один из античных времен, другой из Нового времени, которое для нас уже давно старое. И они такие жралы, что вы в сравнении с ними детишки в коротких штанишках.

Apicius. Наслышаны очень. Один прославленный Сибарит, а другой французский мусью из Вест Индии

Меркурий. Не угадал. Одни спартанский солдат, а другой английский фермер. Ну что вылупили зенки? Не верите ушам своим? Труды и голод дают одному высшее наслаждение в черном хлебе первому и пересоленном бифштексе второму, которого вы со своими трипопотамусами и сэндвичевыми устрицами даже и не подозреваете. Вы напрасно пришпориваете вашу энергию, возбуждая ваш аппетит и только угнетаете здоровые силы организма и перегружаетесь чрезмерной роскошью.

Darteneuf. Слышал я эти проповеди еще в школе, да как то они мне в рот не полезли.

Apicius. А я думаю, что если бы ты, Меркурий, научил меня своей кухне. пока я был жив, я бы не жалел сейчас о нераспробованных яствах. Только здесь я начинаю понимать мудрость слов: "Цену жизни спроси у мертвых.

Mercury. Ну а чтобы ты усвоил ее еще лучше, а ты, Дартенеф, освежил в памяти, чего не очень понял на школьной скамье, марш оба на исправительный срок к Радаманту. Он вас научит свободу любить.

АЛЕКСАНДР МАКЕДОНСКИЙ И КАРЛ XII (20 ДИАЛОГ)

Alexander. Твое величество, кажется, сильно прогневано. Нельзя ли узнать о причине?

Charles. Мое величество, а равно и ваше, оскорблено одним чмошником, которого по недоразумению допустили в Элизиум

Alexander. И откуда же такой взялся?

Charles. Да это некий английский поэт, называющий себя Попом. Он назвал нас двумя придурками.

Alexander. Не везет мне на эту братию. Ни один монарх или президент еще не был в таких недоразумениях с Музами, как я. Хотя я и старался поддерживать эту братию. Еще будучи живым, я позавидовал Ахиллу, у которого нашел Гомер для описания его подвигов. И вот я за хорошие деньги нанял Хорелиуса, чтобы он воспел в звучных стихах мои.

И моя щедрость вместе славы принесла мне одни насмешки. Уж как по поводу то ли стихов Хорелиуса, то ли моей собственной персоны прошелся один римский поэт по имени Гораций. А другой Лукан буквально изрешетил меня своими насмешками.

Charles. Я про таких ничего не слышал. Но уже в мое время некий перекрахмаленный французский сатирик по фамилии Буало так игриво прошелся по вашему, моего любимого героя, характеру, что я приказал купить все его сочинения в моем королевстве и торжественно пожег их на костре. А теперь этот нагловатый англичанин посмел задеть нас обоих. У меня есть хорошее предложение к вашей милости. Если вы согласитесь на мой план, то мы вышвирнем этих писак из Элизуиума, чтобы духу их не было. Пусть развлекаются сколько хотят в Тартаре под надзором плутоновских санитаров.

Alexander. Я уже попытался сурово поговорить с Лукианом, который насмешничал мне в глаза. Тот даже глазом не моргнул: это на земле ты был повелителем, ответил мне он, а здесь оба мы бесплотные тени и я хотел плевать на твое бесплотное величество своей бесплотной слюной. Так-то оно так, пусть слюна и бесплотная, но вот слова при ней, хоть и то же бесплотные, так ранили меня в мое бесплотное сердце. что я до сих пор отойти не могу. Но я с теперь пор немного успокоился. А ты попал сюда недавно, прямо из-под Бендер, где ты с тремя сотнями своих гвардейцев пытался противостоять всей мощи турецкой армии. Но здесь такие номера не прокатывают. Так что английский поэт имел все основания посмеяться над тобой.

Charles. Но если мой героизм -- глупость, то и ваш, надо полагать, не подпрягается с мудростью.

Alexander. Ошибаешься. Между мной и тобой есть определенная разница. Поэты и даже историки могут сколько угодно скалить по моему адресу зубы. Но история, подлинная, а не та что пишется на заказ, уже давно показала, что я не только бравый солдат посвыше Швейка, но и талантливейших из всех полководцев, которые только существовали в этом мире.

В то время как ты повел свою армию в глубь варварской страны, когда зима уже катила в глаза без должного провианта и снабжения. Потерял всю артиллерию, да не в битвах, а в диком бездорожье, словно забыв, что Московия славна не только дураками, но и отсутствием дорог. Так что когда дело дошло до Полтавы ты уже был едва тепленьким и твою армию можно было взять голыми руками.

Charles. Я не смею диспутировать с Вашим высочеством и равняться с вами как с генералом. Я хоть и славный воин, но простой смертный, ваш же египетские попы произвели в сыновья Юпитера Аммона.

Alexander. Ты полагаешь, что назвавшись сыном божества я сравнялся в глупости с твоим бендерским эпизодом? Нет дорогой, не льсти себе. Приравнять себя к божеству было не моим тщеславием, а чисто политическим актом. Если мои солдаты и командиры откровенно подшучивали над моей божественностью, то для того чтобы покорить восточных людей, нужно было представить себя чем-то большим, чем человек.

Эти дикари привыкли к идее царя-божества. "Есть царь, есть Московия, нет царя, нет Московии", вот как рассуждают эти варвары. Поэтому я объявлял себя то сыном Осириса и Сесостриса, то Вакха и Геркулеса, то Христа и Иеговы в зависимости о страны, которую мне предстояло покорять. Идея моей божественности предшествовала моим военным операциям и парализовывавла военные потенции противостоящих армий от Стамбула до Бомбея. Но хотя и мылился к сыновьями богов, и заставлял поклоняться себе как божеству (впрочем, я совершил редкостные по человеческим меркам военные подвиги, всегда сопровождавшиеся не меньшим величием души), я ни на минуту не забывал, что в моих жилах течет человеческая кровь и я сын Филиппа. Мои близкие друзья так и называли меня Юпитер Филиппыч.

Я продолжил политику своего отца и конспекты лекционных курсов Аристотеля, от которых я никогда не отлынивал. Именно как сын своего отца я понимал, что никакие военные успехи непрочны, если их не подкрепить разумными политическими и экономическими мероприятиями. Поэтому я способствовал греческой колонизации в Африке, Азии и Индии. Эти колонии стали форпостами для административной деятельности моих преемников. Я разработал и начал осуществлять проекты развития торговли, ибо торговля гораздо теснее связывает завоеванные провинции, чем сила оружия.

Мною заложена Александрия, ставшая торговым и мозговым центром между завоеванными странами. Я снарядил исследовательскую экспедицию в Индийский океан, и ею были открыл течения и сезонные муссоны, так что морской путь между Египтом и Индонезией раньше занимавший годы, стал укладываться в недели. Другую экспедицию с Неархом во главе я отправил за Геркулесовы столбы, чтобы открыть морской путь вокруг Африки. Предприятие это увенчалось полным успехом уже при Васко да Гаме, но греки вышли на просторы Атлантики и уже через пару десятков лет плавали до Британии, о которой раньше у нас никто и не слышал.

Именно я. сын Филиппа и выученик Аристотеля покорил Персию, но не стал гнобить ее, а постарался привлечь к управлению этой гигантской страной ее элиту, даже оставив на своих постах всех дариевых губернаторов. И вместе с тем я начал искоренять там варварские законы и обычаи, что однако делал не разом, а больше путем распространения образования, чем системой полицейских мер. А ты, дорогуша, что ты сделал для Швеции или Московии, какие полезные мероприятия ты провел или хотя бы замыслил? Ну-ка ответь мне без запинки.

Charles. А то? Я завоевал Польшу, и все мои советники враз советовали мне напялить на бошку польскую корону. Я же учитывая близящуюся войну с Московией предпочел иметь поляков в друзьях и отдал корону Станиславу Лещинскому. И в этом я следовал твоему примеру, когда ты покорял Индию. Ты победил пенджабского царя Пора, но не только не отправил его в концлагерь, но еще и вернул ему царство с прибавлением новых земель, так что он стал надежнейшим твоим союзником на Востоке.

Alexander. Я сохранил его у власти как своего наместника: самый лучший метод упрочить власть в завоеванной стране, особенно когда из-за дальности территории и ненадежности коммуникаций трудно было опираться на постоянные гарнизоны. Эту мою практику позднее переняли римляне, а еще позднее англосаксы и американцы, которые предпочитают опираться в своем доминировании над миром на коррумпированные режимы, чем на прямое управление. И сколько бы их элита не вопила о суверенности и поднимании колен она, как птица, привязанная за лапки -- типа деток в престижных универах -- будет резвиться в строго заданных ей пределах.

Но ни я, ни мои последователи не были настолько экстравагантны, чтобы завоевывать чужие страны только ради удовольствия завоевания и дарит короны тем, кому дарить ее никак не следовало. Отдав корону Станиславу Лещинскому, который для большинства поляков был хуже горькой редьки, ты не только не привязал Польшу к себе, но еще больше возбудил вражды к шведам во всех слоях общества, и главным образом шляхты. Сознаюсь все же, что мой поход в Индию был скорее подвигом сына Юпитера. чем Филиппа -- блестящий и бесполезный.

Лучше бы следовало больше заняться обустройством Греции и Персии, чем мчаться со всем войском черти знает куда. Правда, индийская компания имела свой прагматический смысл. Мои солдаты и командиры хлебнув персидской роскоши и чаров ихних Шахерезад, совсем обабились и престали ловить мышей. Нужно было встряхнуть их тяжелым и опасным походом, вдохнуть в души былые мужество и предприимчивость.

Charles. Что касается неугомонности, с которой я бросался из одной авантюры к другой, я могу встать с вами вровень. Нет, даже где-то и повыше вас. Ведь вы шли от победы к победе, как по проспекту. Я же испытал и горькие поражения и разгромы, когда все рушилось в одночасье. Но я с прежним пылом и неустрашимостью принимался за старое.

Alexander. В поражениях ты показал большее величие духа, чем в победах. Вот в чем заковыка. Твое поведение по отношению к побежденному королю было мальчишеским и недостойным великого завоевателя. Я имею в виду тот эпизод, когда ты заставил Августа, польского короля, которого ты лишил престола, писать поздравительное письмо посаженному тобою на трон Станиславу. Разве так я вел себя по отношению к Пору или Дарию?

Такое поведение к поверженному врагу было более, чем оскорбительно. Фикстулить своим триумфом -- это, прошу прощения, за неизящность моей аттической речи, по-пацански. Вспомни, как ты явился во дворец к Августу один и без охраны. Но мало того, что подобное поведение было оскорбительно, оно было неразумно. Если бы я каждую свою победу сопровождал унижением врага, я бы не дошел до Индии, ибо позади себя оставил бы горящий тыл.

Charles. Я не выдел в этом никакой опасности. Станислав зависел от меня, Август был повержен. Что могло мне угрожать?

Alexander. Если бы затаенная обида Августа взяла бы верх над его страхом, что было весьма вероятно, ты бы погиб раньше времени, и такое возмездие было бы полностью заслужено тобой и справедливо. Что касается меня, то насколько я был смел и отважен, когда это было необходимо, настолько же я был осторожен и благоразумен, когда ситуация не требовала риска. Фортуна -- она ведь баба своенравная. Не следует слишком дразнить ее.

У тебя же героизм часто шел рука об руку с безрассудством. Именно фальшивые представления о собственной силе и слабости врага были причиной многих твоих неудач. После победы над дикой Московский Петр предложил тебе очень выгодный мир. И что ты ему ответил? "Подожди немного, вот я приду в Москву и там мы потолкуем подробнее об условиях мирного договора". На что тебе русский царь ответил: "Ты ведешь себя прямо как вылитый Александр, да вот только я-то не Дарий". Уже этот ответ должен бы заставить тебя задуматься о характере твоего противника.

Правь царь, подобный Петру Персией, когда я воевал с ней, я вел бы себя более осторожно и имея перед собой гигантские территории, населенные многочисленными и далеко не замиренными персами народы, я не слишком бы уповал на силу своих армий. Имея перед собой противника, который умеет делать выводы из своих поражений и переобуваться на ходу.

Charles. Победа под Нарвой, когда с восьмитысячным войском я играючи разбил 40 000 тысяч московитов, казалось мне, достаточным основанием для презрения к варварам и их царю.

Alexander. А все потому, что Петр лично не руководил своим войском в той битве. Да у него не времени не было сформировать боеспособное войско. Ты же дал ему это время и он употребил его с толком. Пока ты колесил по Европе от победы к победе. он неустанными трудами муштровал свои армии и они в конце концов дали прикурить тебе под Полтавой. Если бы ты в свое время не упивался Нарвской викторией, а совершил бы марш-бросок на Москву. ты бы задушил этого Геркулеса в колыбели. Но ты спокойно наблюдал за ростом его могущества, хотя твои агенты и докладывали тебе о растущей силы московитов, а потом вел себя с ним так, будто он все еще щеголяет в коротких штанишках.

Charles. Да, да, сто раз да. Вы превосходите меня в поведении, в политике, в широте кругозора. Но в свободе мысли я не ниже вас, а тем более ни один смертный не в состоянии превзойти меня в энтузиазме и мужестве. Плюс я был свободен от тех пороков, которые пачкают в глазах потомства ваш светлый облик. Я не злоупотреблял горячительными напитками -- страшный порок нас шведов, -- я не убивал за неосторожное слово друга на пиру. я не поджигал дворца, гоняясь за блядями.

Alexander. Что касается пьянства, то в оправдание могу сказать, что оно было продиктовано чисто политическими причинами. Персидские цари пили так, что македонцы просто не верили своим глазам, что так много зелья можно влить в себя без риска для мочевого пузыря. Если бы я пил меньше, персы просто бы меня презирали, считая ненастоящим царем и уж никак не богом.

Но я был и неистовым и даже жестоким только в подпитии, ты же и трезвый доходил до того, что мне пьяному на ум в голову и не приходило. Ты был трезв как стеклышко, когда решил, что Турция самое подходящее для тебя место жительства и решил там, похоже, поселиться навечно против воли приютившего тебя султана. Ты был трезв, когда живым колесовал несчастного Паткуля против законов не только человечности, но и своей страны. Причем, он был послом, охраняемым своим статусом, и вся его вина состояла лишь в его патриотизме, жестком и бескомпромиссном отстаивании интересов пославшего его государя.

А как ты повел себя с Сенатом? Когда по известии, оказавшемся впоследствии ложным, они стали совещаться о мерах по управлению государством в период междуцарствия? Де, придурки, жив я или мертв, не вам решать. У вас есть в Сенате мои сапоги. Их вполне достаточно, чтобы отдавать вам приказания. Был ты тогда трезвый лучше меня пьяного, когда я позволял себе некоторые эксцессы, о которых потом сам же и раскаивался.

Что касается моей несдержанности в отношении женского пола, то здесь ты прав. Но с другой стороны, возможно, именно твоя непреклонность к самым соблазнительным чарам и сделали тебя таким черствым и лишенным сочувствия к людям и их слабостям.

Charles. Скорее податливость к женским прелестям обабило бы меня самого или превратило в уродливое существо, покорное бабским прихотям. Но вы неправы, когда извиняете свои неблаговидные поступки исключительно пьянством. Хотя и это извинение хиловастенько.

Но ведь когда вы распяли врача вашего любимца Гефестиона лишь за то, что он не смог его вылечить, после того он как он самоотравился не в силах терпеть мук своей страшной лихорадки. А как расценить вашу резню куссеанов, включая женщин, стариков и детей, за убийство одного-единственного из ваших офицеров. И лишь потому, что следовали примеру Ахиллеса, который сжег на могиле своего друга Патрокла несколько троянских пленных. Могу привести и другие примеры, когда ярость ваша подогревалась отнюдь не вином.

Alexander. Не могу отрицать, что мои страсти порой ослепляли меня и отнимали у разума всякую руководящую силу. В этом горько признаться, и учение философа Юма, что руководят человеком исключительно аффекты, а разум лишь оправдывает или порицает их действие, мне тут не оправдание. Оправданием же, хотя и слабым может служить то, что мои удивительные успехи, неумеренные лесть и преклонение персов. совершенно затуманили мне мозги. Вынести с достоинством да еще в таком молодом возрасте ношу постоянных успехов и преклонения было свыше человеческих сил.

Что же касается тебя, то эксцессы и неумеренность твоих доблестей часто обращала их в пороки. Скажу лишь, возвращаясь к началу нашей беседы, что одной доблести, совершенно необходимой для суверена ты был лишен начисто. Это любви к наукам и свободным искусствам. Под моим патронажем они процветали в Греции и достигли высшего совершенства. Аристотель, Аппелес, Лисипп, Исократ все они творили именно в мое правление.

Твое же было отмечено лишь битвами. Вот и гоняешься теперь за поэтами и пытаешься вразумить их силой своих кулаков, хотя и ты и они здесь всего лишь бесплотные тени. Подводя итоги, я все же отдам предпочтение твоему извечному противнику царю Петру. Этот великий монарх построил свою страну, ты же руинировал свою.

КАРДИНАЛЫ ХИМЕНЕС И УОЛСИ (21 ДИАЛОГ)

Wolsey. Ты что-то посматриваешь на меня, Хименес, сверху своего росточка вниз, будто я не ровня тебе по положению. Ты что подзабыл здесь на Елисейских полях, что был премьер-министром Англии у такого короля как Генрих VIII, что я был лорд-хранитель печати, епископ Дурхэма, Винчестера, архиепископ Йорка и кардинал Лигейт? А ну-ка отвечай без запинки? На каком подданном какого королевства было навешано столько титулов и почестей?

Ximenes. Чтобы показать, что ты был не ниже меня, ты перечисляешь, что ты имел, но не перечисляешь того, что ты сделал. Великим человеком министра делает не его пост, а его дела. Это только скифские царьки, понавешав на себя побрякушек титулов считают себя элитой. Я знаю, что в течение многих лет ты был безусловным фаворитом Генриха VIII. Твое влияние на его особу, а значит и на королевство было безграничным. Но скажи же мне, а что ты такого сделал во время своего правления?

Wolsey. Мои действия -- это действия искусного придворного и способного политика. Генрих по темпераменту был совершенно неуправляем. Я приноровился однако ввести его в рамки приличий и очень ловко ввести поток его страстей в русло моих намерений. Я сумел направить оружие его армий и склонить его к тем политическим союзам, которые отвечали направлению моих политических представлений.

Это не с его помощью, а моей были заключены союзы с французским королем. Не было ни одного договора, заключенного во время моего министерства, который бы не содержал статей, официальных или секретных, которые бы не были прописаны в моей политической программе. Во всех переговорах присутствовала моя невидимая рука, заводившая пружины их действия. Во внутренних делах я подчинил гордость ноблеменов, противившихся потомку Плантагенетов, сыну простого мясника, возглавлявшим всю внутреннюю политику. И поскольку моя власть была безгранична, я не мог довольствоваться ради ее авторитета меньшей помпой, чем я ее окружил. Мои дворцы, убранство комнат, моя несравненная библиотека были лучшими в Европе.

Ximenes. Опять за рыбу деньги. Да я разве я спорю, что добытые тобой слава и богатства были наивысшими. какие только выпадают на долю смертных. Тут ты преуспел по полной. Но что ты сделал для страны, для подданных твоего короля? Вот на какой вопрос я жду от тебя ответа. А ты упорно увиливаешь. Я вот тоже согнул в дугу гордость наших испанских грандов. Но я это сделал, чтобы облегчить тяжелую долю простого народа, дать хоть чуть-чуть вздохнуть нашему бизнесу и фермерству. А ты?

В твоем лице люди уважали авторитет королевской власти, а вернее, боялись его, я же склонил их к уважению закона, который выше любого представителя власти. Я провел в жизнь целый пучок полезных экономических реформ, сократил налоги и увеличил поступление в казну за счет обирания людей. а за счет возбуждения их деловой активности. Ты знаешь, после смерти королевы Изабеллы две главные составляющие испанского королевства -- Кастилия и Каталония -- готовы были пойти стенка на стенку со своими чудаческими идеями о суверенитете. Я посадил на престол Фердинанда, мужественного и многообещающего принца, хотя и моего личного врага, учредил регентства и тем предотвратил гражданскую войну в стране

И когда после его смерти я стал регентом благодаря воли кастильских нобилей, я повел правление со всей необходимой твердостью, ни на йоту не отходя от своих политических принципов. И вместе с тем не ущемляя прав и достоинств каталонского дворянства. Я расправился с оппозицией не идей, а шкурных интересов? которая только и может существовать в тоталитарном государстве, и взял под контроль кастильский парламент, в котором обсуждение любого вопроса заканчивалось поножовщиной и всеобщей свалкой. Я отстранил от власти влиятельных принцев, правление которых в Бельгии не принося никаких доходов в казну отягощали только неподъемной тяжестью их немалые карманы и разоряло нашу богатейшую провинцию. Этим я предотвратил нидерландцев от мятежа, который увы! все же грянул из-за неуемной политики моих последователей.

Таковы мои успехи на гражданском поприще. Но и в военной области я был парень не промах. Под моим непосредственным командованием мы разбили принца Нассауского, отвоевали у исламских террористов Оран и так прочно привязали север Мавритании к Испании, что и в начале III тысячелетия он все еще находился под эгидой испанской короны.

Wolsey. Мой дух был так же возвышенен и благороден как твой -- ведь недаром же среди государственных забот я находил время для ученых занятий и главного труда своей жизни, перевода на наш варварский английский язык Священного писания -- мои принципы так же тверды, хотя и не такие прямолинейные как у тебя. Но разница в нашем поведении диктовалась разницей в культуре наших стран. Твои авторитет и репутация нужны были тебе для возвеличивания Кастильского королевства, как базового в Испании, и превращения последней в мировую державу, Мои же интересы были направлены на внутрианглийские проблемы, и прежде всего укрепление самой королевской власти. Ради этого я не сомневался идти на контакт с великими европейскими державами.

Ximenes. И что? Ты осмеливаешься не краснея потрясать передо мной своими намерениями? Ведь если они и были таковы, то оказался в итоге в заднице. Те европейские страны, с которыми ты заигрывал, кинули тебя как котенка, развели как последнего лоха. Генрих VIII стал необразованным пугалом в глазах Европы. И это не без вольного или невольного содействия твоей политики. Я же не сделал ничего такого, что пошло бы во вред репутации Испанской монархии.

Но говоря о разнице целей, не следует изымать из внимания разницы методов, которыми мы пользовались для достижения своих целей. Нас обоих крышевали наши суверены, но я-то втерся к Изабелле в доверие благодаря своей репутации благочестивца и честняги. Ты же добился покровительства Генриха гнуснейшей для не только священника, но и любого порядочного человека линией поведения.

Wolsey. Не согласен. Я в отличие от тебя не разыгрывал из себя при дворе монаха, строго разделяя веру и мирские дела. Иначе мне бы и в гробу не видать благоволения Генриха. Ты забываешь разницу между характерами наших королей. Изабелла отличалась редкой для женщин на троне целомудренностью и строгостью нравов. Генрих же был распутником, пьяницей, драчуном. И нужно было попить с мое и побегать за бабами, чтобы найти общий язык с таким хамом. Но за время правления я насколько возможно взнуздывал в интересах королевства его пороки, которые после моей смерти вновь расцвели во всей красе своего безобразия.

Ximenes. Но если бы такой Генрих VIII был бы королем Кастилии, я никогда бы ради самых благородных целей не оставил своей монашеской кельи. Подлинный религиозник никогда не пойдет служить туда, где успешная карьера неотделима от сволочизма.

Wolsey. О! как пафосно сказано, и как благородно. Меня аж слеза умиления пробила до самых печенок. Только вот своей несгибаемостью ты едва не погубил Кастильского королевства. Я хочу напомнить те исторические эпизоды, когда вынесенная из кельи твоя ригористичность привела к войне с Гренадой. Ты вдруг с бухты барахты потребовал от мавров отказаться от их религии и срочно креститься всем кагалом по католическому обряду. Ты помнишь, как это воспринял тогда еще бывший на королевстве Фердинанд, и как он посоветовал тебе на время остыть в той самой келье, откуда он тебя поднял до двора.

Ximenes. Помню. И сознаюсь, что возможно мой запал был несколько перегрет. Толерантность и мультикультурность как-то никогда не находили отклика в моей душе.

Wolsey. Мое самое отъявленное подобострастие к порочному Генриху, никогда не приводило к такому ужасу как утверждение Суда инквизиции у вас в Испании. Ну, допустим, бог и его святые для тебя единственный свет в окошке, но зачем же сжигать на кострах тех, кто не укротил своего придурка между ног?

Ximenes. Я всего-то восстановил старые традиции и учредил в в Гранаде трибунал, во главе которого поставил всеми уважаемого за свою святость монаха. Моей главной целью была не борьба не против тех, у кого, как ты говоришь, горячее сердце в штанах, а главным образом против альбигойской ереси. Злоупотребления были, репрессии перехватывали через край, хотя до сталинских лагерей и гитлеровских концлагерей нам было далеко, но Суд инквизиции был единственной возможностью направить существующее зло. и ты знаешь святой престол вполне одобрил наше начинание.

Wolsey. То что святой престол поддержал введение Суда инквизиции скорее говорит против Рима чем за христианство. Мое правление не запятнало себя актами жестокости, хотя бы и побрызганными святой водицей. Моими поступками руководил скорее мой темперамент, чем принципы. Это плохо. Но это и хорошо. Ибо чтобы не говорили принципы, но я был горд и низок только с низкими не по рождению, а по характеру. С друзьями же и людьми низких сословий я был терпим и благожелателен.

Преуспей я в своих амбициях, то есть напяль я на себя папскую тиару, я бы правил Церковью с большей умеренностью и большим здравым смыслом, чем ты, удайся тебе поменять место жительства в Толедо на Рим. Мою юморок не без солености, моя политичность, особенно с дамами, чувство прекрасного, любовь к живописи, литературе, языкам, наверное, встретили бы полное понимание как со стороны итальянцев, так и всех правителей Европы. В те же монах и святоша брали вверх над житейским разумом и политическим расчетом.

Ximenes. Если бы, как сказал один великий политик будущего, у бабки было бы что-то, она бы была дедкой. Ни ты ни не стали папами, а вот как премьер-министр я намного превосхожу тебя. Единственно в чем я отдаю пальму первенства тебе, так это в твоем поклонении свободным искусствам и твоим усилиям в этом направлении. Два колледжа, основанные тобой в Ипсвиче и Оксфорде, это больше чем один мой университет Алкала де Хенара. Но и здесь между нами две больших разницы. Ты покровительствовал модным художникам, изысканным поэтам, я же вливал государственные деньги в образование наших темных священнических масс, которые читали назубок латинские тексты не понимая в них ни слова. Твое покровительство искусства и наук шло на поддержание разврата, мое на образование.

Вот и сравни нас. Ты был всего лишь фаворитом за королевским столом, я же другом королям и отцом солдатам. Ты служил себе, я служил государству. Сравни и подведи баланс. И в чью, по-твоему, он будет пользу?

Wolsey. Да хоть в чью. И ты и -- оба умерли в опале и в бедности.

Ximenes. Моя опала благороднее иного возвышения. При дворе большую силу у нас тогда заимели иностранцы-засранцы, а я как патриот Испании не хотел перед ними гнуть спину. Твоя же опала была вызвана не общественными проблемами, не борьбой за национальный суверенитет. Тебя свергли интриги, тебя превзошли в низости такие же как ты честолюбцы. Так что и мертвый я доволен своей жизнью. Можешь ли то же сказать о себе?

ЛУКИАН И РАБЛЕ (22 ДИАЛОГ)

Лукиан. Дружище Рабле! Рад тебя видеть -- наши души будут хорошей компанией друг для друга; мы оба большие остроумцы и необузданные вольнодумцы. Мы часто смеялись над глупостью, а иногда и над мудростью. Я правда был несколько более корректен в своих высказываниях и поэлегантнее в стиле; но зато твое воображение было гораздо более неисчерпаемым. Моя "Подлинная история" намного уступает твоему "Гаргантюа" в изобретательности, в остроумии и сатирической смелости.

Рабле. Вы делаете мне большую честь. Можно без преувеличения сказать, что ваша и моя книги ставят нас, их авторов, на весьма выдающееся место среди всех мемуаристов, путешественников и даже историков, как классических так и современных.

Лукиан. Безусловно. Но можно ли мне задать вам один вопрос? Что заставило вас писать абсолютный нонсенс в некоторых местах вашей знаменитой книги?

Рабле. Я был вынужден прописать свои лекарства для прочищения мозгов с большой долей нонсенса, чтобы смочь выпустить их в свет. Сознаюсь, если бы я так часто не нахлобучивал на себя дурацкого колпака, мои шуточки над монашескими клобуками, дворянскими беретами, да и порой самими коронами, доставили бы мне массу неприятностей, типа поджаривания на костре. Скажу прямо -- лавры мученика как-то всегда меня не очень-то вдохновляли. cowl = "монашеская сутана с капюшоном; широкий капюшон"

Поэтому я боролся с глупостью, как Ю. Брут через 200 лет по ту сторону пролива, руководствуясь мудрым принципом самосохранения. Тебе же, Лукиан, не было нужды в такой осторожности. Ваши языческие попы время от времени требовали жертв только лишь от эпикурейцев как символ конформизма и закрывали глаза на то, что у вас говорилось или писалось по любому поводу. Поэтому вы могли по своему усмотрению изгаляться по поводу всех этих богов и богинь -- от грохочущего Юпитера и бранчливой Юноны до собаки Анубиса и пахнущей дамы Клоакины, заведовавшей у вас отхожими местами.

Лукиан. Скажи лучше, наше правительство допускало высказывание либеральных взглядов; ибо, я уверяю вас: наши священники отнюдь не были от этого в восторге, по крайней мере в мое время.

Рабле. Что было глупо с их стороны, ибо вопреки здоровому конформизму, какого требуют законы и действия властей любого нормального государства, нелепость крайностей идеологических установок довела античное миросозерцание до презрения не только со стороны философской части общества, но даже и простонародья.

Лукиан. О чем говорить, если даже умные защитники язычества вынуждены были предаться поэтическим баснями и все свои мысли вуалировать аллегориями.

Рабле. Превосходный способ углядеть смысл в абсурде и вывести серьезные мысли из похотливых историй. Тут у нас еще будет один большой умник, сэр Ф. Бэкон, который в своем трактате "Мудрость антиков" сделал больше в этом направлении, чем все ваши собственные священники. lewdness = "похоть"

Лукиан. Он показал себя замечательным алхимиком и преобразовал если не свинец в золото, то, по крайней мере, глупость в мудрость. Но все неоплатоники применяли тот же медом для защиты нашей веры от атак христиан и, конечно, ничего более благоразумного в тех условиях выдумать было невозможно. Подобно тому, как в наших баснях повествуется: боги во время их войн с титанами вынуждены были обратиться в диких животных, чтобы избежать длани завоевателей. Тот же самое, но в противоположном направлении произошло и здесь, только наши божества в зверином облике преобразовались в разумные существа.

Рабле. Дай мне хорошего комментатора с глубоким, утонченным, философским умом, и он выведет превосходные аллегории и эзотерические истины из моей истории о Гаргантюа и Пантагрюэле. И меня будет совершенно по барабану, если какая-нибудь будущая двуногая обезьяна с полным самодовольством причислить меня к глубочайшим метафизиками и теологам, которые когда-либо нажимали на компьютерные клавиши.

Лукиан. Я только буду рад, если вас удостоят такой чести. Но пока я смотрю на вас, как на одного из самых замечательных своих коллег Здесь вы почти за начальника нашего сатирического цеха.

Рабле. Я боюсь, что есть еще один из авторов нового времени, который с полным правом может претендовать на это кресло -- я имею в виду др Свифта.

Лукиан. Ему не было необходимости напичкивать свою историю о Гулливере таким количеством нонсенса, как вам в истории о ваших двух прославленных героях; кроме того, его стиль будьте поэлегантнее вашего. Его остроумие никогда не опускается, как порой ваше, до юмора телепередач или пабов и напяливать на себя шутовской наряд. garb = "наряд, одеяние"

Рабле. Если одежда, которую он носит, и не похожа на шутовскую, это не спасает его от непристойностей, порой ничуть не лучше моих.

Лукиан. Его одеяние не всегда белоснежно, как у балерины в "Лебедином озере", однако в сравнении с вами более благопристойна и элегантна. Что же касается огня и комического духа, то кто из вас здесь берет пальму первенства, я не берусь определять.

Рабле. Если не беретесь, давайте оставим этот вопрос в подвешенном состоянии, как я оставил в нем великую дилемму, должен был Панург жениться или нет. Я скорее бы померился пузами с доктором Свифтом, сравнивая объем и высоту гигантов Гаргантюа и Его величества короля великанов. Если кому-то взбредет в голову восхищаться моей книгой, пусть он беспрепятственно наслаждается тем удовольствием, какое я ему даю, и не полениться пропустить пять капель за мое здоровье. А если он предпочтет Гулливера, пусть эти пять капель пойдут за здоровье д-ра Свифта. Будь я жив, я бы ему составил компанию, при условии, что мы не будем травиться всякой дрянью. А если ему не понравится ни один из нас, пусть эти пять капель станут ему поперек горло или пусть он наслаждается ими в одиночестве.

Лукиан. А если он не захочет наслаждаться в одиночестве? Критики -- беспокойные существа.

Рабле. Ну тогда они будут беспокоить самих себя, не меня.

Лукиан. Однако, вы гораздо больший философ, чем я предполагал. Я знаю, что вы не очень-то уважали пап или королей, но совершенно игнорировать критиков у автора -- это обладать неправдоподобным величием духа.

Рабле. Моя жизнь была фарсом; моя смерть была фарсом; и вы хотите, чтобы я выдавал свою книгу за нечто серьезное? Что касается вас, то хотя в общем вы только и делаете, что шуткуете, но часто вас следует причислять к серьезным авторам. Вами написаны серьезные и ученые рассуждения об истории и других весомых материях. Критикам поэтому должно быть дано полное право вас колошматить: ведь вы проходите по тому же ведомству. Но если кто-то из них осмелиться вступить в мои владения, я попрошу Гаргантюа их всех проглотить, как он поступил в свое время с шестью пилигримами.

Лукиан. Однако я слышал, что вы написали очень серьезную книгу об афоризмах Гиппократа.

Рабле. Смейтесь надо мной, но я совершенно забыл об этом. Я так привык к своему шутовскому наряду, что совсем забыл о своей докторской мантии, которую получил как-то по пьяной лавочке в Монпелье. Но ваша информация достоверна: эта книга была признана полновесной научной публикацией. Но ее никто не читает, и если бы я не написал более ничего другого, меня рассматривали бы как одного из толпы многочисленных гиппократовых комментаторов, в то время как историк Панурга я выдающийся писатель. Простой здравый смысл, как солидная баранина или говядина подходят только для мужланов; но рагу из глупости, хорошо приправленное резким соусом остроумия, вполне можно подавать и за императорским столом. lackey = "лакей"

Лукиан. Вы замечательный шутник. Разрешите обнять вас. Как вас примут на Парнасе Аполлон и Музы, я не знаю; но если бы я был мастером церемоний на Олимпе, вы были бы помещены с полным бокалом нектара рядом с Момусом.

Рабле. Хорошо бы так. Но я боюсь: постоянные обитатели этого чудесного места не очень-то будут в восторге от вашей компанию. И как Момус смог получить там место, мне не понять. Конечно, при самых изысканных дворах на земле было принято иметь в штате королевского шута. Но на Небесном дворе трудно представить себя такую должность при Юпитере. Ваша аллегорическая теология здесь явно не дорабатывает.

Лукиан. Я знаю, что наши священники допускают козлоного бога сатиры Момуса в наши небеса, как индейцы, слышно, поклоняются дьяволу. Но делают они это из страха перед ним. Мы можем сколько угодно говорить о гигантах, но для наших богов нет большего, чем они, страшилища. Нелеп ужас любой фальшивой религии. Только истина может противостоять ударам ее кнутов. lash = "плеть; бич"

Рабле. Истина, привлекательно выставленная в добром и красивом облачении, может противостоять любым атакам. Но нелепость атакует так остро и кусаче, что я частенько видел, как ее величество выходит из себя под напором последней.

Лукиан. О друг, Рабле и иногда Истина даже полностью теряет самообладание. Но она с остроумием на пару всегда повергнет Момуса ниц. Объединившись, они непобедимы, и такой союз часто необходим в жизни. Фальшивая разумность часто и довольно успешно выступает под маской здравого смысла. Но остроумие -- лучший оппонент Фальшивой нелепости, как подлинная нелепость -- лучший друг всякого абсурда, прикрывающегося почетными именами философии и религии.

Давай же верно использовать наши замечательные таланты; давай же употребим нелепости, чтобы бичевать гнусные мордани предрассудка, фанатизма и надутого догматизма под серьезной и торжественной маской. И в то же время давай использовать все остроту нашего ума, чтобы победить легкомыслие и бойкость тех, кто шуточками борется с доводами разума и очевидностью в делах, требующих серьезного осмысления. И тогда мы заслужим самую высокую оценку человечества.

ПЕРИКЛ И КОСМО ДЕ МЕДИЧИ (23 ДИАЛОГ)

Pericles. Сколько я наслышан о твоем характере и твоей судьбе, я нахожу удивительное сходство между нами. Мы оба жили в республиках, где верховная власть принадлежит народу. И оба достигли верховной власти используя гражданские институты, главным образом благодаря своему красноречию без какого-либо применения силы. Мы оба правили бурными и говорливыми демократиями, умело направляя бури против наших врагов. И оба после длительной и успешной государственной деятельности отошли в мир иной, в данном случае в этот мир, в спокойствии и уважаемыми всеми нашими согражданами.

Cosmo. Мы, в самом деле, с полным правом можем гордиться той громадной и благородной властью, которой мы владели над нашими согражданами. Благородной по тому, что это была власть не силы, а власть над их умами. Сила и случай могут привести к власти, но утвердить длительный авторитет могут только мудрость и доблесть. Ими мы добились власти, ими мы ее удерживали. Наша власть была незапятнан ни узурпацией, ни кровью наших сограждан.

Мы были по-настоящему суверенами, ибо мы жили очень скромной частной жизнью. И Афины и Флоренция, хотя и подчинялись нашему диктату, считали себя свободными. Это более, чем то, чего добились Цезарь, Сулла или тот же Александр Македонский. Это высший пилотаж в политике: усмирять свирепый дух народного своевольства не цепями и ударами, а мягкими мерами приводить его к добровольному повиновению. Лучше отводить руку, занесенную для совершения неправильного поступка, чем бить по ней.

Pericles. Задача не из легких, и для меня гораздо более, чем для тебя. Ибо мне нужно было приручить льва, от несдерживаемой ярости которого не смогли защититься со всей своей мудростью и доблестью величайшие мужи Афин, да и во всем мире таковых бы нашлось. Например, Фемистокла и Аристида всегда был перед моими глазами и должен был бы отвратить меня от общественной деятельности.

Другим камнем преткновения на моем пути был Кимон, которого афиняне любили за его добросердечие, уживчивость, не говоря уже о блеске его побед над персами. И в то же время он был в фаворе у аристократов: все богатые и родовитые принадлежали к его партии. Подорвать такую глыбу казалось невозможным.

Но я сумел склонить чашу весов на свою сторону. Благодаря моему признанному всем тогдашним миром красноречию, благодаря безупречности в личной жизни, умеренности и благоразумию в поведении. А более всего благодаря моему искусству управлять людьми, чьи права и полномочия я резко увеличил, сделав их свободу базисом моей собственной в политической деятельности. Моя власть была настолько велика, что сначала я прогнал через остракизм из Афин Кимона. Затем с помощью той же процедуры я избавился от Фукидида, другого моего опасного соперника из партии ноблеменов. После чего соперников у меня не осталось, и в течение почти сорока лет до самой своей смерти я правил Афинами скорее как царь, чем как избранный президент.

Этим обстоятельством я горжусь даже больше, чем всем процветанием республики и девятью трофеями, которые вознеслись по всей Аттике в знак моих побед.

Cosmo. Я мог бы также похвастаться подобными достижениями на своем смертном одре. Я также расширил территории Флорентийской республики. Хотя я сам ни в коей мере не солдат, а наша республика не была ни такой воинственной как Афины, не обладала ни такой военной мощью. Поэтому я и не претендую на то, чтобы купаться с тобою вместе в лучах военной славы. Я даже признаю, что правит афинянами, чей дух и самомнение подпитывались славными победами при Марафоне, Микенах, Саламине и Платеях, было много труднее, чем править мирными флорентийскими торгашами. Свобода афинян была в ваше времени более высокомерна, повелительна, более нагла, я бы даже сказал, чем деспотия персов. Так что твои способности и ловкость должны быть немалым, чтобы таковых граждан обуздать своей властью.

Однако темперамент моих соотечественник тоже далеко не сахар. Они склонны к раздорам. Как писал наш замечательный политический писатель Макиавелли, где сошлись два флорентийца, там тут же возникли три политические партии. История нашей республики в течение нескольких веков есть не что иное, как череда постоянных заговоров против государства. С самой юности я страдал от этих раздоров, которые буквально рвали наше государство на куски.

Бывал я и изгнан, сиживала и в тюрьме, но в течение нескольких лет уже мои политические противники поплатились изгнанием. Я вернулся с триумфом и с этого момента до самой своей смерти -- что-то 30 лет, а то и поболе -- я правил Флоренцией, но не силой оружия или авторитарными методами, а используя легальные рычаги. Я так насобачился в этом искусстве, что не только добыл себе уважение всех окрестных властителей -- а наша Италия была тогда собрана из множества лоскутных государств, -- но и своих сограждан, что было много труднее. Они в конце концов торжественно увенчали меня званием Отца народа и выгравировали этот титул на моей могиле.

Pericles. Твой жребий был счастливее моего. Ты умер скорее от возраста, чем от какой-то болезни, и оставил Флоренцию в мире и процветании, к созданию которых ты сам же и приложил немалую руку. Я же умер от чумы, которая тогда выкосила почти все Афины, и оставил государство в состоянии страшной и опасной войны, на которую подвигали моих сограждан мое красноречие и советы. Ужасы эпидемии и войны так раздражили умы моих сограждан, что незадолго до моей смерти они приговорили меня к крупному штрафу.

Cosmo. Удивительно, что всякий раз. когда против вас поднимался народный гнев, он никогда не доходил до крайний эксцессов. Быть фаворитом толпы и впасть у нее в немилость -- позиция более опасная, чем быть фаворитом государя.

Pericles. Вы еще более удивитесь, когда примете во внимание факт, что сразу же после возмущения, народ выбрал меня своим генералом и вручил мне всю полноту военной и гражданской власти. Поживи я подольше, я бы довел войну до победного конца к славе и пользе моей родины.

Ибо. обеспечив Афинам после нашей победы при Симии преобладание на море, я оставил остров спартанцам в полной уверенности, что оккупация его истощит их силы и заставит искать мира. В самом деле, Афины был неприступны с суши, на море господствовал наш флот, позволяя обеспечивать город всем необходимым для его жизни. Спартанцы сколько им влезет могли опустошать Аттику, и это наносило нам урон, но не непосредственный, ибо всех жителей я согнал в город под защиту неприступных стен. В то же время благодаря нашему преимуществу на море мы сами могли опустошать вражеские берега сколько нам влезет.

Cosmo. Похоже ты, как никто другой, понял все преимущества морских сил и именно это преимущество положил в основание своей империи.

Pericles. Именно так. Я следовал идее, обоснованной Фемистоклом, мудрейшим из всех политиков, которых когда-либо рождала Греция. Не вступил я и в эту злополучную Пелопонесскую войну (как думают многие и историки в том числе) только для того, чтобы показать свою необходимость для государства как лидера и избежать отчета за свое правление. Я действительно думал, что это бесконечное соперничество со Спартой не может длиться дольше. Спарта должна была выбросить из своей политической головы идею лидерства в Греции, причем и в своих собственных интересах.

Сдерживать неизбежную войну в течение некоторого времени в надежде вступив в нее более подготовленным и в более благоприятных обстоятельствах, я считаю подлинной мудростью. Но откладывать ее, когда твой противник крепнет на глазах, а твои силы тают из-за промедления -- невозможно мобилизовать страну и держать ее длительное время в состоянии мобилизации -- это хуже, чем преступление. Это непростительная глупость.

Что касается моих отчетов о финансовой деятельности, мне нечего было бояться. Я не взял ни одной драхмы из общественных денег, не вложил ни единой в мое родовое имение. Народ так доверял мне, что мне было позволено иметь под рукой значительные суммы на тайные расходы, без которых не обходится ни одно, даже самое наидемократичнейшее государство и давать публичный отчет о них совершенно невозможно. И никто не спрашивал меня, как и кому предназначены эти деньги.

Поэтому когда я советовал вступить Афинам в Пелопонесскую войну, я ни действовал из собственных интересов, ни как молоденький петушок не лез на рожон. Я, как опытный политик, вполне взвесил все выгоды и опасности этого грандиозного мероприятия и в обоснованной надежде на просчитанный успех ринулся бороться за славу и господство в Греции предпочтя войну шаткому и никого не устраивающего мира.

Cosmo. Вот чего я не пойму, так это, как тебе удалось подчинить народную массу, существо тысячеглавое, где каждая голова сама по себе и неустойчивое, созданной тобою системе, где слишком много сдержек и противовесов, чтобы отдельная личность могла видеть простор для своей деятельности и амбиций? Смелый и неожиданные военные предприятия, грандиозные битвы, обильно политые кровью, а также смелые и молниеносные решения -- вот чего ожидают от полководца люди. Неукоснительное же выполнение же твоих продуманных до мелочей планов скорее требует мудрости фиванских мудрецов, чем порывистости афинских граждан.

Pericles. Да они снабжали меня в достаточном количестве своей нетерпеливостью. Но я был способен успокаивать ее благодаря наработанному мною авторитету. Мне всегда удавалась добиться своего не прибегая к помощи карательных органов. Вместе с тем я не льстил им в их глупостях, не солидаризировался никогда с их страстями, которые чаще всего шли во вред их же собственным интересам. Все больше я полагался на силу своего красноречия и именно таким образом удерживал в границах мудрой умеренности: поднимал их дух, когда они впадали в уныние, осаждал их восторг от сиюминутных побед, пытался извлечь для них в ощутимой форме результаты как их неудач, так и побед. Словом, вел себя в полном соответствии с заветами дедушки Ленина.

Увы, мои последователи оказались весьма неспособными учениками. Политическая немощность и недальнозоркость, прямая коррупция, угодничество перед вкусами толпы -- вот слагаемые поражений, которые посыпались на афинян обильным дождем после моего схода со сцены. Ксеркс, я думаю, страдал меньше от лести своих придворных, чем афиняне от заигрываний своих ораторов и политиканов, расплодившихся как сорняки на унавоженном поле афинской демократии.

Cosmo. Но они и не могли иначе. У них не было достаточного авторитета, чтобы следовать вашим методам, методам скорее благородного монарха, чем демократического лидера. Увы и ах!

Но я хочу несколько сменить тему. Ваши замечательные здания (архитектура вашего времени превосходит все созданное человечеством впоследствии, и недаром туристы со всех концов мира приезжали через 2 с половиной тысячи лет ахать в Афины даже над развалинами былого великолепия), статуи Фидия, живопись Зевскиса, увы дошедшая до нас лишь в описаниях... а науки, литература... И всему этому вы покровительствовали, способствовали. Ваши политические достижения умерли с вами -- от них, как вы сами говорите не осталось следа даже при ваших ближайших предшественниках. Но слава наук и искусств пережила не века, а уже и тысячелетия. В этом отношении и я могу равняться с вами достижениями.

И я украсил Флоренцию великолепными зданиями, и я покровительствовал художникам и писателям. И хотя сам я не был так красноречив или учен как вы (хотя стишата и пописывал), но в заслуги наших интеллектуалов внесена и моя немалая лепта. Что там говорить: Фичино, который дал второе дыхание платоновской философии, жил в моем доме. Он мог приходить ко мне в любое время и мы болтали с ним, как вы с Анаксагором.

Но в отличие от вас я никогда не забывал о его финансовых проблемах. Ведь эти умники, как дети малые: учат человечество, как надо жить, и не могут толком позаботиться о себе. У меня Фичино катался как сыр в масле в отличие от Анаксагора, который хоть и был вашим другом, а умер в славе и нищете. И когда Фичино мне надоел на букву "зю", я отослал его от своего двора, но при этом обеспечил поместьем рядом с Флоренцией, приказав своему министру финансов следить за ним, чтобы чересчур предприимчивые мои земляки не облапошили этого высокоученого мужа. С них сталось бы: по части торговли и финансовых махинаций флорентийцам пальца в рот не клади.

Я также привлек во Флоренцию Аргирополо, наиболее ученого грека нашего времени, чтобы он под моим покровительством мог учить греческому языку наше подрастающее поколение. А вот по части зданий, могу похвалиться, что если ваши были воздвигнуты за счет Афин, то мои за мой собственный.

Pericles. Мое поместье не давало мне таких доходов, чтобы я мог позволить себе особую щедрость за собственный счет. Твое богатство на порядок превосходило не только мои скромные возможности, но и любого князя твоих времен. Твой процветающий бизнес, доставшийся тебе от твоих предков, ты успешно продолжал во всех частях света, включая только что открытую Америку. И даже когда ты с шишаком на голове, с мечом в руках и на коне несся на врага, ты воевал по большей части во имя своих коммерческих интересов. Отсюда и твои несметные богатства.

Но я же мог полагаться только на публичные фонды. И я думаю мало кто смог бы лучше меня в мирное время распорядиться ими. Я дал занятие тысячам рук, которые иначе бы проводили бесцельно по стране. Я ввел в грубой и деревенской по сути Греции элегантные искусства. Я украсил страну прекрасными памятника -- подлинном гимну человечества. И при этом я ни на минуту не забывал о взрывоопасной межгреческой и международной обстановке и предпринимал все меры для укрепления безопасности страны. Благодаря к чему также я не давал мужиками изнежиться в чересчур усердными занятиями искусствами.

Я проводил постоянно флотские маневры, поддерживая тем существование большого количества моряков; все афинские граждане были обязаны время от времени проходить воинскую службу. И не я не переставал настаивать на том, чтобы афиняне вели простой и здоровый образ жизни, не загоняя себя в излишнюю экономию. но и не предаваясь расточительству. Поэтому я поддерживал спортивные общества и кружки по интересам. Именно я поощрил, наверное, впервые в мире афинян на занятия пешим туризмом.

Cosmo. И что? Как с этой благородной целью согласуется то, что давал гражданам подачки, за счет контрибуций с побежденных народов? Платил им деньги за участие в гражданской жизни? А твои расходы на разные игрища и празднества, пышные театральные постановки? Как все это согласуется с умеренностью и здоровым образом жизни?

Pericles. Да никак не согласуется. И я, возможно, был слишком неумерен в этих тратах. Но живя в демократическом государстве, есть необходимость потакать людям в их развлечениях и исполнении гражданских обязанностей. Вы что думаете, люди по своей воле, без материального вознаграждения будут ходить на форум, нести общественные нагрузки, облагораживать свой вкус Аристофаном и Еврипидом, а не каким-нибудь футболом или петушиными боями? Таким людей пока еще нигде вывести не удалось. А у нас в Афинах доходы вполне позволяли нести эти издержки. Но увы, мощь Афин после моей смерти сникла, а привычки граждан остались стали подлинным общественным бедствием, доведя в конце концов государство до руины. Избыток хорошего никогда не есть хорошо.

Cosmo. Это весьма небезопасно перегружать государственный корабль щедростью подобного рода и тратиться на популярные развлечения. Привычки к этому приобретаются быстро, а загнать людей к прежнему скромному образу жизни очень нелегко. Сколько мне пришлось бороться с пристрастием флорентийцев к футболу, этой никчемной и пустой забаве. Нет. Они вопили: подавай нам команду, чтобы побеждать "Милан" или "Ювентус". На меньшее мы не согласны. И я спрашиваю тебя поэтому: Не слишком ли много средств ты бросил на ублажение афинян, ни слишком ты отклонился от мудрых законов Солона, который умерял пыл к развлечениям потребностями общественного спокойствия?

Pericles. Вопрос! Мы сейчас в Елисейских полях, где принципом является "правда, только правда и ничего, кроме правды". Так что я не хочу становится в позу оратора, как в суде или в Ареопаге. И поэтому следует признать, что ослабив власть этих двух институтов, я ослабил те канаты, которыми Солон мудро скрепил республику против штормов и волнений фракционной борьбы.

Таковую, которая в общем случае есть зло для всякого государства, я заставил служить своим собственным амбициям. Амбициозность, сознаюсь, эта единственная моя страсть, которую я не мог удержать в рамках добродетели. Я отлично знал, что благодаря своему красноречию я покорял людей, превращал их в добровольные инструменты моих желаний. Чему Ареопаг благодаря своему авторитету и достоинству вполне мог бы препятствовать.

Так ослабив один из рычагов власти, предусмотренного нашей конституцией специально для того, чтобы уменьшить власть толпы, я тем самым усилил собственную власть. Но после моей смерти меня часто упрекали многие благороднейшие и умнейшие афинские мужи, часто становившиеся жертвами разгула толпы, что именно я своими нововведения стал причиной этих эксцессов. Необдуманные предприятия, отклонения в выполнении служебного долга, противоречивые постановления -- стали обычной практикой нашей политической жизни.

Эти мужики указывали на то, что именно я ввел практику, когда решения принимались демагогическими и продажными ораторами. умевшими польстить самым пошлым инстинктам большинства. Это большинство полагало, что свобода это род своеволия, когда каждый клеветник мог свободно выплескивать на головы благородных людей любую грязь, которую он мог отыскать в своем воображении и выбирать себе в лидеры таких, какие могли потакать его инстинктам. Нечего говорить, что при своей жизни я не ходу никакому демагогу, что я использовал риторику только в интересах государства и общественного блага., что я был также чист от всякой коррупции и жадности как и сам Аристид, благороднейший из афинских мужей.

Но мои противники отвечали мне, что я ответственен за разнузданность своих последователей, действовавших моими же методами, но не сдерживающих свои инстинкты никакими узами. Сократ еще при жизни называл меня патроном гнусного Атитуса и говорил, что сам Солон не подал бы мне при встрече руки.

Cosmo. И имел бы на это все основания. Вот скажи мне, Периклес, по совести: зачем ты нанимал архитектора для возведения зданий, время эксплуатации которых не превышало срок человеческой жизни?

Pericles. Ответ содержится в твоей собственной практике. Почему ты был так снисходителен к простому люду и тратил огромные суммы на подкуп флорентийский нобилей? Не для того ли, чтобы обеспечить своей семье непререкаемую власть в республике, по сути превратив демократическую республику в абсолютную монархии?

Cosmo. Я действовал так исходя из характера флорентийского народа. Они были настолько склонны к сварам и фракционной борьбе и при этом лишены малейшего воинственного духа, что наша республика не могла подпасть под власть более сильных в военном плане соседей, если бы наши внутренние разборки продолжали раздирать государственное тело. Афиняне же показали себя доблестным народом, покрыли себя неувядаемой военной славой и создали мощную империю задолго до твоего прихода власти. Ты же нарушил устоявшийся баланс сил, ход государственного механизма пошел вразнос, и довольно скоро после твоей смерти афинское государство превратилось во второстепенное греческое государства.

Pericles. Увы, наша конституция имела с самого начала зловредную опухоль в своих внутренностях. Я имею то самое право остракизма, когда простые граждане могли анонимно простым большинством голосов по запросу нескольких демагогов отстранить от власти и изгнать любого политического деятеля.

Ибо очень важно, чтобы люди выдающихся способностей и ума могли разрабатывать рассчитанную на году программу действий и последовательно проводить ее в жизнь. Но власть недалеких людей их сковывала инициативу, когда каждый шаг нужно было соразмерять с переменчивым и сиюминутным мнением толпы. В Афинах проще было быть позорным, чем славным.

Защитник права остракизма, правда, уверяли, что он направлен не наказание выдающихся деятелей, а только на сдерживание их произвола и гарантирует в государстве равенство и свободу. Они даже говорили, что остракизм это даже вроде делает честь тому, против кого он применяется. Какая гнусная и непотребная демагогия! Словно по мнению пусть даже и большинства можно изгнать из государства любого политического деятеля без суда, который должен доказать состав преступления в его действиях.

Cosmo. Я согласен. Право остракизма навряд ли делает честь афинской конституции. Он дает простор зависти там, где должны решать суд и справедливость. Злоба и неблагодарность легализируются благодаря этому праву. Многие нации можно упрекнуть в толерантности к порокам -- гомосексуализму, мультикультурности, -- но только афиняне додумались культивировать нетолерантность к добродетели.

Pericles. Поборники остракизма как раз и считают, что выдающие способности опасны для равенства -- краеугольного камня свободы.

Cosmo. Такое государство плохо устроено, где единственным средством против тирании является насилие над естественной справедливостью. Никто не может почитаться другом свободы, если она состоит в том, чтобы государство могло терпеть у себя во главе такого прощелыгу как отъявленный популист Клеон, прототип Трампа, и преследовать такого политика выдающихся качеств как Аристид, очень похожего на Обаму. Но вместо того чтобы лечить зло, ты его усугубил. Ты сделал люди более бесконтрольными, более отвратными к добродетели, менее послушными закону и более падкими на лесть демагогов.

Pericles. В самом деле, в твоих словах есть пилюля горькой истины. Поэтому мое место здесь в Элизиуме, данное мне за безупречную личную жизнь, благородство государственных устремлений, ниже тех правителей и политических деятелей, которые думали не только о текущих благах своих народов и государств, но и умели смотреть сквозь столетия, как Ленин или Ганди.

ЛОКК И БЕЙЛЬ (24 ДИАЛОГ)

Бейль. Да, мы оба философы, но моя философия-то будет поглубже. Вы догматизировали, я сомневался.

Локк. Вы считаете сомневание и есть мерило глубины философии? По-моему оно хорошо для начальных шагов, но плохо для итогов.

Бейль. Нет, чем дальше мы вгрызаемся в природу вещей, тем больше неопределенности мы там находим. Поэтому глубокие умы видят спорные постулаты и трудности в каждой системе, которых не замечает или просто не понимает ординарный ум.

Локк. Тогда было бы лучше быть не философом. Лучше вращаться среди низменной толпы, и претендовать в этих кругах, что ты что-то знаешь, постоянно в чем-то сомневаясь. Я же нахожу, что природа снабдила меня зрением видеть многие вещи ясно, которые вне досягаемости, либо различаются весьма смутно ординарным умом. Какое мнение я могу иметь о враче, который пропишет мне глазные капли, употребление которых сначала обострить мое зрение настолько, что я буду видеть намного дальше, но в конце концов доконает его до нуля? convenience: Delivery times are arranged at your convenience Доставка будет организована в удобное для вас время

Ваша философия, мсье Бейль, это для глаз разума это как подобные глазные капли для тела. Она предлагает ваше собственное яркое понимание, которое однако близоруко от природы и скорее получает своей блеск от искусства и умения жонглировать логическими тонкостями, итак, она предлагает пациенту острый дар ничего не видеть ясно, и набрасывает на истину разума и религии вуаль сомнения. nostrum = "панацея"

Бейль. Возможно, отчасти и так, но ваше сравнение не точно. Я не видел хорошо до тех пор, пока не использовал философские глазные капли. Я только предполагал, что я видел хорошо; но я заблуждался вместе с остальным человечеством. Слепота была реальной; восприятие воображаемым. Я сначала вылечился от этого фальшивого воображения, после чего я посвятил себя лечению остального человечества. laudably: It was laudable of you to help them = Молодец, что ты помог им

Локк. Замечательное лечение, в самом деле. И вы думает, что в ознаменование оказанных вами услуг человечество воздвигнет вам статую?

Бейль. Да. Человечеству необходимо знать свои собственные слабости. Когда мы самонадеянно полагаемся на силы, которыми мы не обладаем, мы, как правило, больно ушибаемся. Или по крайней мере становимся нелепыми из-за напрасных усилий и неоправданного тщеславия.

Локк. Я согласен с вами, что человек должен знать свою природу и свои слабости, но он должен также чувствовать и свои сильные стороны и попытаться улучшить их. Это было моим намерением как философа. Я посвятил себя открытию реальной силы разума. Я хотел увидеть, что можно делать, а чего нельзя. Я хотел удержать разум от усилий, которые бы простирались за пределы его способностей, данных природой. А также научить его, как продвинуться, используя на полную катушку эти способности.

В громадном океане, называемом Философия, я всегда крепко держал руль в своих руках. Многие из его глубин я нашел невозможным измерить, но осторожничая в прощупывания дна и тщательном наблюдении, я, следуя своему курсу, открыл истины такой полезности, что человечество признало меня своим благодетелем. plummet = "строительный отвес; мор. лот "

Бейль. Их невежество заставляет их так думать. Позже придет другой философ покажет фальшивость этих истин. Он скажет, что он наоборот он открыл другие истины равного значения. А потом возникнет еще какой-нибудь мудрец, возможно, среди народов, ныне пребывающих в варварстве, чьи мудрые открытия дискредитируют мнения его столь в свое время прославленных предшественников. В философии, как и в природе все изменяет свою форму и любая вещь существует разрушением другой.

Локк. Мнения, принятые без тщательного исследования, основанные на терминах недостаточно аккуратно определенных, и принципы, принятые без доказательств, подобные теориям, которые объясняют природные явления исходя из предположений, а не опытов, могут постоянно меняться сами или сменять друг друга. Но есть некоторые мнения, пусть и не столь очевидные для обыденного разумения, которые разум устанавливает на столь рациональных основаниях, что они неподвижны как небесные колонны или (говоря языком философии), как великие законы природы, которыми по соизволению бога существует природа.

Можете ли вы серьезно думать, что если гипотезы вашего соотечественника Декарта, которые по сути не что иное, как остроумный, ловко скомпонованный роман, недавно были полностью развенчаны, система Ньютона, построенная на эксперименте и теории -- два наиболее надежных метода открытия истины -- когда-либо падет под напором новых взглядов и фактов? Или же потому же навороты фанатиков или педантов сегодня ничем невозможно подкрепить, доктрины той религии, которой я, законченный противник всякого энтузиазма и пустого умствования, твердо придерживаюсь, будут когда-либо поколеблены.

Бейль. Если бы вы спросили Декарта, когда он был на волне моды, будет ли его система когда либо оспорена другим философом, подобно тому как он обсмеял систему Аристотеля, какой ответ, вы думаете, он бы вам дал?

Локк. Но, но, уважаемый г-н Бейль. Вы сами знаете разницу между фундаментальными принципами, на которыми основаны эти системы и система Ньютона. Ваш скептицизм мне кажется наигранным. Вы находите, что самый короткий путь к утверждению своей репутации (единственное желание вашего сердца) это нападать, а не защищать, разрушать, а не созидать. И ваши таланты для этого типа работ восхитительны. Вот вы и сваливает в одну кучу в вашем "Критическом словаре" великолепные басни, непристойные шутки и серьезные доводы против христианской религии, остроумные опровержения одних абсурдных авторов, и искусные софизмы уколоть респектабельные истины. Это очень нравится молодым забияками и верхоглядам, выдающими себя за свободомыслящих. huddle: to huddle together things which are utterly diverse валить в одну кучу совершенно разные вещи.

Но какой вред вы нанесли человеческому обществу! Вы попытались, и с некоторой долей успеха, потрясти те основы, на которых целиком основывается вся мораль и механизм социальных отношений. Как можете вы, как философ по трезвом размышлении, ответить за это перед своей совестью, пусть даже и в предположении, что вы сомневаетесь в истинности системы, которая ободряет добродетель, вселяет страхи неисправимому пороку, а исправимому дает лучик надежды? Которая осуждает даже малейшие поползновения на грех, делая необходимые уступки на нестойкость человечной природы, которую стоики пытаются игнорировать, но которую создатель в его бесконечном милосердии прощает.

Бейль. Ум свободен, и это его свойство -- проявлять эту свободу. Всякое ограничение, накладываемое на нее -- это насилие над природой человека, тирания, против которой он имеет право бунтовать.

Локк. Ум, хотя и свободен, но внутри каждого из нас есть правитель, который может и должен быть задействован по лимитированию проявлений этой свободы. И этот правитель -- разум.

Бейль. Да, но разум, как и другие правители, руководствуется в своем правлении более капризами, чем фиксированными законами. И если разуму, который управляет моим или вашим умом, угодно установить какие-либо законы, он не только сам всецело подчиняется им, но хочет, чтобы и остальное человечество свидетельствовало этим законам свое уважение. Теперь предположим, что любой человек противиться такой самостийности в другом; но если он мудр, он постарается подавить чувство протеста внутри себя. implicitly = "полностью, всецело; без колебаний, безоговорочно"

Локк. А не существует разве слабости как раз противоположной той, о которой вы только что сказали? Разве нам не свойственно также показывать нашу силу и возвеличивать нашу гордость, помножая на 0 понятия, установленные и уважаемые другими людьми?

Бейль. Такое существует; и поэтому часто бывает так, что когда один возводит в ранг святыни какую-нибудь глупость, другой старается ее разрушить.

Локк. Вы думаете, это благодетельно для человеческого общества, чтобы все святыни порушались?

Бейль. Я не говорил этого.

Локк. Однако я не нашел в ваших писаниях четких указаний, что же надо сохранять.

Бейль. Подлинный философ, как и беспристрастный историк, должен быть вне сект.

Локк. Есть ли какое пространство между слепым сектантством и тотальной индифферентностью к любой религии?

Бейль. Что касается морали, я не призываю к индифферентности.

Локк. Как вы можете не понимать, что именно религия санкционирует мораль? Как можете вы публиковать, что совершенно очевидно должно ослабить влияние религии на мораль? Не значит ли это жертвовать кардинальными интересами добродетели из мотивом мелкого тщеславия?

Бейль. Человек может быть поступать опрометчиво, но не злонамеренно, открыто защищая взгляды, которые он полагает истинными. indiscreetly = "неблагоразумно; неосторожно, опрометчиво"

Локк. Энтузиаст, который продвигает доктрины, опасные для общества или оппонирует полезным для него, имеет на своей стороне силу общественного мнения и жар возбужденного воображения, что несколько смягчает его вину; но то что вы это делаете с холодной головой и в здравом суждении, не может быть извинимо. Я знаю много пассажей в вашей работе, где вы выступаете как строгий моралист. Я также слышал, что вы отличались безупречной личной нравственностью, но когда в самых сильных частях ваших писаний вы подкапываетесь под самые, казалось бы, безупречные нормы морали, как можете вы требовать их выполнения от других или следовать им самому? alleviation = "облегчение" sap = "делать подкоп" avail: Она воспользовалась предложением

Как много таких, чьи страсти бьют через край и кто желая избавиться от сдерживающей их узды, схватился бы за ваш скептицизм, чтобы сбросить с себя всякие моральные обязательства! Какое несчастье для человечества, что вы так использовали свой талант! Лучше бы вы были тупейшим из голландских теологов или самым фанатичным монахов в каком-нибудь отдаленном португальском монастыре. Богатства ума, как и фортуны, могут быть использованы так превратно, что вместо того чтобы быть украшением и поддержкой обществу, стать для него чумой и всякой другой гадостью. curb = "бордюрный камень; обуздание"

Бейль. Вы слишком суровы ко мне. Неужели вы не считаете заслугой перед человечеством избавить его от обманов и пут, накладываемых на него попами, избавить от горячки фанатизма и от ужасов и глупостей предрассудков? Представьте себе только, сколько несчастий они приносят человечеству! Даже в предшествующем веке сколько резни, гражданских войн, сколько конвульсий правительств, смут в обществе они произвели! А в наш более просвещенный XVIII век разума разве не видел я случаев преследования людей иных убеждений даже в демократической Англии? А вы обвиняете меня еще в попытке вырвать с корнем эти злы. fetters = "путы (для животных)"

Локк. Корень этих зол, вы это знаете, лежит в фальшивой религии, но вы-то копаете под истинную. Небо и ад не так различны, как конфессия, которую я защищаю, и та, которая производит те ужасы, о которых вы говорите. То есть католицизм. Почему вы так демагогически смешиваете их в своих писаниях, что требуется более тонкое суждение и более пристальное внимание, чем то имеет обычный читатель, чтобы разделить их и сделать должное различие между ними? Ваша манера -- это как раз из приемов искусства наиболее известных вольнодумцев.

Они прельщают горячие и способные умы живым остроумием и поистине сильными аргументами против предрассудков, энтузиазма и попов; но в то же время они коварно украшают ими благородное лицо истинной религии, разоблачают ее со злостным намерением сделать ее одиозной или презренной для тех, у кого не хватает проницательности увидеть неблагочестивый обман. А некоторые из таких обличителей могут обмануть не только других, но и себя. Но с очевидностью ни одна когда либо написанная книга даже самым острым из этих джентльменов не была столь же ненавистна святошам, духовным тиранам, абсурдным мракобесам, всем, кто пытается баламутить или навредить обществу, как св писание, которое оно ненавидят со всей силой их подлых душонок.

Бейль. Человечек так устроен, что когда он перегрелся, он не может быть приведен в нормальное состояние иначе, чем когда его переохлаждают. Мой скептицизм необходим, чтобы побить горячку или мороз фальшивой религии.

Локк. Мудрый рецепт. Поистине! Довести мозги до паралича (ибо скептицизм, подобный вашему -- это паралич, который лишает ум всякой энергии и притупляет его натуральную силу) с тем, чтобы излечить его от горячки, которая вполне излечима умеренностью и молоком евангельских доктрин.

Бейль. Признаюсь, что эти медикаменты имеют большую целительную силу. Но лишь немногие доктора воздерживаются от того, чтобы давать его чистым без примеси сильных химических препаратов или нелепых добавок собственного изобретения.

Локк. То что вы сейчас сказали, к сожалению, слишком правда. Бог дал нам наиболее целительное лекарство для души при всех болезнях, но плохие и корыстные врачи или невежественные и надутые шарлатаны так плохо прикладывают его к человеку, что на выходе мы скорее видим непоправимые потери, чем лечение.

АРЧИБАЛЬД ДУГЛАС И Г. АРГАЙЛ (25 ДИАЛОГ)

Argyle. Благородный Дуглас, меня печалит, что ты и твой бравый сын граф Бухан, вбухали столько доблести и положили ваши жизни в борьбе против английской короны. Которая самой природой была предназначена быть естественным врагом Шотландии. И особенно меня удручает, что вы в этой борьбе сотрудничали с французами. Это кажется столь же странным, как греческий полководец стоящий во главе персидских войн во время их войны с Греций.

Douglas. Служа Франции, я служил в первую голову Шотландии. Как Англия всегда была естественным нашим врагом, так и Франция нашим естественным другом. В союзе с континентальной державой я боролся за нашу независимость от Англии, которую отстоять собственными силами мы бы никак не смогли.

Argyle. То что Франция в тех несчастливых условиях была единственным союзником Шотландии, не отрицаю. Но что это наше естественный союзник, с этим позволь не согласится. Их союз был необходим нам тогда, потому что расплевавшись с англичанами, мы находились как раз в ненатуральном состоянии. Если бы это разъединение продолжилось, нам бы, ясно как пень, негде было бы не у кого было бы искать защиты и помощи кроме как у французов.

Французская мощь, что и говорить, позволяла нам не зависеть от Англии, но зависеть от них. И эта зависимость вылезала нам боком в самый неподходящий момент всякий раз, как англичанам и французам приходила охота бодаться между собой.

Помощь, которую они нам предоставляли была спорадична и невелика. И наши враги, хотя и никогда не были нам равны в доблести, всегда превосходили нас в силе, а главное всегда были начеку и на месте. Наши границы постоянно подвергались грабежам, наших королей то и дело то брали в плен, а то и убивали. Раздрай с англичанами лишал нас тех географических выгод, которые бы могли иметь как обитатели большого острова: торговлю, недоступность для врагов, морскую силу.

Шотландия была задней дверью, через которую французы время от времени проникали в Англию. Если французы побеждали, нам доставались крохи, если же побивали их, мы становились библейским козлом отпущения, ответственным за все.

Douglas. Ну англичанам тоже нехило доставалось от на по первое число. Сколько раз после наших рейдов их пограничные графства превращались в руины, а население бежало в чем мама родила во внутренние районы. Вспомни-ка наши победы под Баннокберном и Оттенберном. Как мы им всыпали. Что называется по самые помидоры. Были и такие безоговорочные победы у них над нами?

Argyle. Победы были, недаром ими гордится вся страна. Но мы все равно зависели от французской протекции. Мы оставались слабыми, раскоряченными, хотя и мужественными и гордыми. Наши победы только раздражали англичан, но не могли доставить нам прочного и длительного превосходства над ними. Не останавливали они англичан и от новых попыток покорить нашу страну. Насколько лучше стало, когда предусмотрительная королева Анна организовала наш союз, в 2007 году обе наши страны праздновали 300-летие которого, и когда мой меч неплохо потрудился не против англичан, а во имя нашей общей Великобритании.

С каким достоинством приходил я в Палату лордов, отстаивая объединенные интересы шотландцев и англичан против континентальных иностранцев, которым наша демократия не давала спокойно соснуть у себя под одеялом.

Douglas. Твое красноречие и доблесть сияли как поддельный алмаз на солнце. Ты нашел благодатную почву для извержения своих парламентских способностей. Но ты отстаивал интересы только части острова.

Argyle. Не знаю. Но когда я читаю историю наших войн с англичанами, она представляется мне еще более печальной повестью на свете, чем о Ромео и Джульетте. Мне кажется, что я читаю историю гражданской войны без начала и конца. Кто бы не брал верх в этой сваре, проигрывала Большая Британия, а радовались наши враги. Но с нашим союзом сила островной державы достигла своего расцвета или как пропел наш великий поэт в "Генрихе VII":

Хотспур и Дуглас совместно Соединились против вооруженной Европы

Кто может поднять хвост против комбинированной силы шотландцев и англичан? Когда они были разделены на противостоящие лагеря, они перетягивали весы то на одну, то на другую сторону. Объединившись, они уже меряются на весах со всей Европой. Если бы вся шотландская кровь, пролитая за Францию, в неестественном противостоянии с Англией могла слиться с кровью, разбрызганной англичанами по нашим полям, мы давно положили бы конец гегемонии французов, и никакой Европейский союз им бы не помог.

Douglas. Много ты говоришь правильного и красивого. Но и много утопичного. Вспомни только амбициозного Эдуарда I из XIV века. О его изменнических попыток навязать, а скорее украсть у нас не столько в битвах, сколько в дипломатических ловушках нашу независимость. Как это у него удалось по отношению к нашим валлийским братьям, которых он потом стер в порошок. Нет, такое объединение кажется мне объединением волка и ягненка.

Argyle. Да были времена. И если бы мне довелось жить тогда, я стал бы в первые ряда патриотов и пошел бы с оружием крошить англичан, как капусту на засолку. Шотландцы не рождены быть рабами англичан. Их души слишком горды для этого. Но они могут объединиться и инкорпорироваться с их нацией не подчиняясь им. Ненависть шотландцев к иностранному гнету, любовь к свободе и независимости делают их союз с Англией естественным и натуральным, и не дают их нацией забыться в отношении с нами. Не будь наш дух таким отвратным к подчинению и рабству, не будь в нас уверенности в нашем достоинстве, которое мы может сохранить в союзе с нашим южным соседом, мы бы не пошли на этот союз.

Douglas. Есть такой момент. Менталитеты обеих наций конгениальны. Мы одинаково доблестны, одинаково не терпим рабства, отличаемся тем же великодушием, рассудительностью и той же склонностью к политике, мореплаванию, науками и искусствам.

И при все при этом слишком долго мы были врагами друг другу. Ненависть и ревность за века противостояния опустились на генный уровень. Накопились тонны предубеждений, различий интересов, взаимонедоверия. Это как кандалы на ногах сковывает каждый наш шаг навстречу друг другу. Как можно при этом объединиться, создать единое королевство. Не говоря уже о дружбе и одинаковых взглядах.

Argyle. Да уж. Задачка не из легких. Успех на этой пути следует приписать, я думаю, не только устремлениям двух наций и прозорливой и настойчивой политике наших лидеров, королевы Анны в первую голову, но и помощи провидения. Благодаря ему такой мощный разъединительный фактор как религия отошел в небытие. Англиканство наших южных соседей и наше пресвитерианство это по сути разные названия одного и того же. Так что религиозное единство, утвердившееся по обе стороны пограничной между нашими странами реки Твида, сделало объединение легким увеселительным мероприятием.

Та же рука Провидения устранила католическую оппозицию в наших странах, вечного союзника Франции во всех ее политических играх в Европе. Как не поддерживали французские эмиссары папистов и не пытались подорвать протестантский дух в наших странах.

Я сам принял деятельное участие в подавлении стюартовского мятежа в 1716 году, направленного на восстановление католицизма в обеих наших странах. Уже после моей смерти в 1746 была успешно подавлена вторая такая же попытка, несмотря на всю помощь Франции, включая десантирование своих войск в Шотландии. Но главное плевелы мятежа были не только вырваны силой оружия, но проведен ряд культурно-общественных мероприятий, препятствующим самому возникновению таких попыток в дальнейшем.

Немалую роль сыграла корона и в цивилизовывании наших форменных индейцев, дикарей из Горной страны, благодатной почвы мятежей и неповиновения. Отняты и излишние права у лэрдов -- не путать с лордами -- нашими помещиками, каждый из которых был этаким корольком на своем земли и творил суд и управление по собственному произволу. Королевский суд и закон стал единственной силой и авторитетом в нашем государстве, единым и для горожан и для горцев, для лэрдов и фермеров. Много способствовала корона и внедрению передовых агрикультурных приемов, создана система каналов между Эдинбургом и Глазго, обеспечивающие торговлю. Все это уменьшило нищету населения, главную причину недовольства.

Douglas. Это интересно, что ты мне тут понарассказал. Теперь я стал лучше понять нашего короля, твоего сюзерена. Он вместо того, чтобы присоединиться к близким ему по крови Стюартам, а еще более после подавления их безрассудного мятежа, предпочел не подчинять побежденных шотландцев, не угнетать их гордый дух, а наоборот примириться с участниками мятежа и укреплять в стране дух свободы, и основанных на нем законности и правопорядке.

Действуя так, он показал, что жителям обоих королевств, что они подданные единой Великобритании. Здесь к ним относятся одинаково и они живут под покровительством хорошо организованной и разумно управляемой власти. Он стал отцом всем подданным без исключения.

Argyle. Законы, о которых я упоминал уже, и простая человеческая благожелательность уже дали положительный эффект, и в будущем, я надеюсь дадут еще больше. Так что всякие референдумы об отделении Шотландии от Англии, хоть запроводись их, не дадут никакого эффекта. Но я еще не сказал, что наконец-то были улажены бесконечные пограничные конфликты между нашими южными и северными английскими графствами.

Douglas. Плоды единства должны быть тем ощутимее, чем большие бесконечные вражда приносит беспорядок и отчаяние

Argyle. Эх, Дуглас. Стоило бы тебе ожить и вернуться в Шотландию. Какие бы замечательные благодатные перемены ты увидел в нашей стране. У Шотландии всегда были две беды: самомненцы и дороги. С нашим хваленым "каждый суслик агроном" мы какими были, такими и остались. А вот дороги. Разбитые колеи, вечная грязь -- следствие войн и беспорядка, теперь превратились в ухоженные тракты с милевыми столбами. мелкой торговлей на обочинах. Можно сказать наши дороги теперь улыбаются изобилием фермерского усердия.

На месте грозных замков, где каждый барон отсиживался в уверенности, что никто его тут не достанет, и окруженных жалкими лачугами его вассалов, ты бы увидел милые усадьбы окруженные пышными парками и садами. Кто бы мог поверить, что и в нашем суровом шотландском климате при надлежащем уходе можно выращивать черти что.. А вокруг усадеб милые добротные дома поселян с палисадниками и фруктовыми деревьями перед домом. А ты бы видел, какими стали хлева и зернохранилища, чистыми и опрятными.

По нашим морским берегам полно портов, а зачуханный Глазго стал крупнейшим портом Европы. В гавани ошиваются многочисленные суда из всех стран мира. Поистине, все флаги в гости к нам. А рядом в Ивернессе, укрытая от глаз мощнейшая военно-морская база: постоянное местопребывание флота его королевского величества. Там же масса мануфактур, оживленная торговля.

Но еще большие изменения произошли в умах шотландцев. Вместо воинственных варваров в юбках с копьями, потом ружьями наперевес и голыми задами, теперь центральными фигурами в нашей стране стали культурные сельские хозяева, коммерсанты, промышленники. К ним подтянулись адвокаты, учителя. А сколько талантов наша Шотландия открыла во всех областях знаний и искусств...

Douglas. Да, да, наслышан. Многие даже здесь завидуют нам и называют нашу родину страной талантов. "Вы их что на грядках выращиваете", -- часто спрашивают меня. А я и сам дивлюсь. Из какой женской дыры повылазили все эти Юмы, Джеймсы Уатты, Стивенсоны, Вальтер Скотты, Карлейли, Бернсы, Максвеллы...

Argyle. Фергюсоны

Douglas. Там много разных Фергюсонов. Какого ты имеешь в виду?

Argyle. Конечно же, самого знаменитого -- тренера "Манчестера Юнайтеда".

Douglas. Я как-то больше люблю рыцарские поединки, чем беготню по полю в трусиках за одним мячом. Как бы то ни было, но спортивный дух всегда жил в шотландской натуре. Этот то дух и подвинул многих наших земляков соревноваться с другими нациями в искусствах и науках. И насколько это соревнование лучше войн. В войне одни побеждают, другие терпят поражение, в искусствах и науках побеждают все.

Но вот одно сомнение тревожит мой дух по поводу союза двух народов. Я слышал, что в Палате лордов всего-ничего заседают только 16 наших пэров, в то время как остальные остались за бортом этого учреждения. Могут ли эти 16 представлять, а главное отстаивать интересы страны против двух сотен английских лордов. И не слишком ли выбор даже этих 16 диктуется интересами короны, а не Шотландии? Не является ли Шотландия скрытой колонией Англии, как какая-нибудь Сибирь далекой Скифии?

Argyle. Англичане не могли допустить в высшую свою палату более чем 16 шотландцев. Более значило бы раздуть парламент до непропорционально больших размеров. Но учти, что все наши лорды имеют те же привилегии и права, что и английские. Даром, что не сидят в Палате лордов. Кроме того, подчеркну, король или королева в Англии утверждают право заседать в Палате лордов лишь за теми пэрами, которые выбраны самими шотландскими ноблеменами.

Douglas. Это корректирует вопрос, но дела не меняет. Ведь те, кто оказался вне Палаты лордов лишены возможности влиять на государственные дела лично, как это имело место в независимой Шотландии.

Argyle. Я тоже хотел бы, чтобы права английских пэров был дадены всем нашим лордам, но как ни крути, это невозможно: у нас столько же лордов сколько и у англичан при значительно меньшем населении. Но учти еще один нюанс. После Славной революции (1688) наши , английский и шотландский парламенты, обрели большее влияние на королевскую власть, чем выборы лордов. Нынешнее устройство таково, что мнение лордов никак не меньше влияет на решения короля, чем мнение его совета. Никакой закон не будет представлен в парламент, прежде он не будет единогласно одобрен Палатой лордов. И здесь просто большинство имеет гораздо меньшую роль, чем в нижней палате парламента.

Эту систему протолкнул Вильгельм III, лишив полномочий королевских советников, которые ранее были не более чем рабами короля. В компенсацию чего им было предоставлено полное право творить суд и расправу по своему усмотрению в их владениях. И если бы Стюарты были восстановлены в своих правах, вернулись бы и прежние порядки. В этом смысле союз двух королевств стал надежным гарантом против возможной реставрации.

Аналогично после объединения был уничтожен наш тайный совет, главный инструмент тирании в Шотландии. Теперь никакое преступление не может быть признано изменой или сокрытием измены, пока оно как в Англии не пройдет процедуру обычного гласного суда. Это отрубило возможность у властей судить подданных на основе непонятных и странных законов, когда любой неугодный короне подданный не был гарантирован от непонятно откуда возникшего и почему обвинения в измене.

Кроме того, тем же самым Актом парламента была отменена практика применения пыток при познавании. Закон столь же гуманный, сколь и справедливый, который однако до сих пор не введен ни только в тираниях, но и в самых демократических республиках.

И как после этого мы можем возгудать против тех неизбежностей, который привели к заключению союза между нашими двумя государствами? Когда самые большие злы, следовавшие из нашей вражды устранены? Теперь любой шотландский лэрд более счастлив и независим у нас, чем даже самый накрученный лорд при Стюартах.

Недаром же самыми яростными противниками союза были друзья последних наших королей, при которых установился такой же деспотизм, как и во французской монархии. При этом проводившийся более жестокими методами.

Douglas. Что касается последних наших королей, то у меня гавно закипает в заднице, когда я слышу, до какой низости и сервильности скатились наши некогда гордые и высокомерные ноблемены. Точь-в-точь как депутаты в какой-нибудь Скифии. Куда подевался наш исконный дух сопротивления Плантагенетам, Эдуарду I? Как он выродился в угодничество перед Карлом II или Яковом I?

Argyle. Наши ноблемены потеряли всякое чувство национальной гордости. Королевскую власть они превратили в инструмент подавления и награждения в своих внутренних разборках.

Douglas. Но ваш дед, сколько я знаю, не заслужил подобного упрека.

Argyle. Я горд им, хотя его несгибаемость и честность навлекли море приключений на его задницу. Есть ли еще более веский довод в пользу того, как целительно и необходимо было наше объединение, при том жалком состоянии, в котором наша аристократия находилась тогда. И насколько лучше стало, когда превратившись в английских пэров, они понахватались у них гражданского духа.

В целом, если быть здоровым и богатым, лучше чем бедным и больным, а сильной нацией лучше чем слабой, то Шотландия вроде бы выиграла от союза с Англией. Англия также добилась мира на своих северных границах и ее богатство возросло благодаря контролю над северными морями и минеральным ресурсам Шотландии. Неукротимый дух шотландцев, их телесная крепость, острые мозги, деловые хватка и активность теперь идут на пользу всей Англии. Сегодня плох тот шотландец, который не англичанин, и плох тот англичанин, который не шотландец. Взаимное общение, общие интересы, доля в прибылях ведут естественным образом к взаимной приязни.

И теперь, когда все это установилось, когда наши сердца и умы едины, те трения, которые еще имеют место быть, тот мелкий партикуляризм и местечковый патриотизм легко преодолеваются ко всеобщей пользе. В общем благосостоянии Великобритании роль Шотландии велика

Колючки и прочий застарелый валежник быстро выпалываются и уже плоды культурных растений уже доступны для общего стола. Но, разумеется, это не снимает с лидеров королевства повседневной заботы о наших делах. Машина заведена, отлажена и хорошо смазана, но без присмотра и ухода ее оставлять нельзя.

Douglas. Проспекты, которые ты развернул перед моим мысленным оком, заставляют меня жалеть о том, что мне пришлось жить и дышать в тяжелые и суровые времена, когда миазмы вражды и ненависти, как искры от вечно полыхающего костра поднимались над нашими странами.

Argyle. История в самом деле предстает перед нами как серила из бесконечных убийств, вражды, измены, анархии. тирании и прочих прелестей асоциальных явлений. Историк, который вожмется описывать все это, должен пользоваться кистью Гверчино и красками Сальватора Розы. Но даже самое оптимистическое воображение навряд ли найдет более радужные краски в своих смелых мечтаниях, чтобы они могли сравниться с картиной, которую нам рисует нынешнее действительность. Хотя критики найдутся всегда. И даже теперь среди всеобщего процветания братских народов они гнусавят, что все это благоденствие просыпалось на головы правящих классов феодалов и буржуазии, а простому люду от этого объединения и холодно, и жарко.

Douglas. Да так было и так будет. И тут я вынужден согласиться с Карлом Марксом, что классовую борьбу никто не отменял. Все эти союзы государств и наций, как он говорит, создаются идут на пользу лишь привилегированным классом. Но богатые и бедные есть и будут всегда. Я бы только хотел спросить этого немецкого умника: а что было бы лучше для тех же фермеров и пролетариата, если бы между нашими государствами продолжался раздрай и кроме классовой эксплуатации они бы еще терпели от ужасов войны и истребления?

КАДМ И ГЕРКУЛЕС (26 ДИАЛОГ)

Hercules И ты что, думаешь сидеть на Олимпе в первых рядах президиума рядом со мной? А сиделка у тебя от такой чести не треснет? Расскажи-ка мне, может, это ты убил Немейского льва, или Эриманского медведя, Лернейскую гадину, или стимфалианских птиц? Ты наказал тиранов и бандитов? Ты хвастаешь, что задушил одну змею. Так я такой подвиг совершил еще не сняв подгузников.

Cadmus А я что, по поводу задушенных змей что ли хвастаюсь, что я больше сделал для Греции чем ты? Дела должны больше ценится по их значению, чем помпе. Я научил греков искусству письма, благодаря чему законы приобрели однозначность и постоянство. Ты душил гадов, я цивилизовал людей. Это от неугомонных желаний во много раз больше вреда, чем от всех страшных зверей. Отсюда самые большие беды для государств

Именно благодаря мудрости, объединенным силам гражданского общества стало возможным подавить кучу львов, стаи медведей, выводки змей, а главное, связать законами целительными регулами дикой человеческое своевольство и опасные антиобщественные поползновения людей. Если бы все львы были уничтожены в одной битвы, что стало бы с людьми из-за нарушения экологического равновесия в природе, и что как не законы позволяют нам награждать людей, которые убивают львов в соответствии с правилами охраны окружающей среды?

Подлинная слава, правильная различение значимости дел людских целиком зависят от степени совершенства духовных сил. Мужество способно вырождаться в ярость, а сила часто находит свой выход в чрезмерном ее употреблении. Но мудрость неразлучна с юстицией. Она помогает сформулировать правильные законы, предпринимать должные шаги, направлять в нужное русло силу, защищать слабых и объединять людей для совместных действий в их общих интересах. Ты вот наубивал тиранов, но только мудростью можно предотвратить вообще их появление на свет.

Полицейские операции намного превосходят все подвиги Геракла, предотвращая преступления, которых вся доблесть и мощь отдельного человека не в состоянии даже остановить. Вы герои ослеплены тщеславием, и едва ли в состоянии оценить, а будут ли ваши завоевания, о сделанные ради славы, действительно быть полезными для страны. К несчастью, люди, которым доблесть указует путь, часто не обладают необходимой рассудительностью. Их головы не в состоянии справиться с оценкой последствий их действий, что обычное дело у людей, облагороженных изучением наук и искусств.

Hercules Я и не думал, что найду поклонника моих деяний, исполненных трудов и опасностей со стороны человека, который поучает наших соотечественников сидеть тихо и мирно как трушя, читать душеспасительные книжонки и растрачивать молодость и энергии в пустых спекуляциях на тему, а что было если бы этого не было, а было бы совсем другое, чего и быть не могло.

Cadmus Амбиции быть зарегистрированных на мемориалах славы. А по-моему так музы как возбуждают души для подвигов, так и дают им отдохновение. Я думаю, ты их мог бы похвалить только за то, что они стараются быть полезными героям, пока они отдыхают от своих подвигов, чтобы тем не пришло в голову удариться в дебоши со своими земляками, пока не подвернется случая направить свой пыл на общественно-полезное деяние.

Hercules Мозгляки так же могут предпринять хулиганства как и герои, да еще и похлеще. Оно у них, правда, другого рода. Что ты думаешь об их системах философии, сотканных из паутины слов, или эротических поэмах, а то и прямой похабщины в побасенках? Да есть и кое-что похуже. Я имею в виду восхваление диктаторов, или книги, которые нападают на богов и запутывают простые и ясные представления о добре и зле? Если бы Эрисфей, который гонял меня уничтожать диктаторов и истреблять чудищ, ожил, он нашел бы для меня худшую работу, чем он находил до этого. Он мог бы засадить меня в большую библиотеку и потребовать перечитать всю хрень, которую туда стаскали. Но я бы справился с этим трудом еще похлеще, чем с гидрой: собрал вы все книги в кучу, да и сжег их. И уж тогда бы точно одна химеричная теория не порождала другую и не мучила человечество. Я посчитал бы, что сделал гораздо более благое дело тогда, чем очистил Авгиевы конюшни.

Cadmus Неплохо придумано. Был один такой благодетель человечества у наших северных соседей. И звали его Гитлер. Только ты вот учти, что если кто и знает о твоих подвигах, то только из этих самых книг. Герои Марафона, патриоты Феромопил, обязаны своим бессмертием мне. Все мудрые установления законодателей, все доктрины мудрецов, погибли бы в ушах, как пересказанный сон, если бы литература не сохранила их. Геркулес, миляга. не для человека, который предпочитает подвиги удовольствиям быть врагом муз. Пусть Сарданапал и сынки богатеньких родителей проводят жизнь в постыдном безделии, презирают людей дела и их подвиги, которые им колют глаза, как свидетели постыдности их собственной и их отцов жизни. Но подлинные заслуги, героическая доблесть, отпрыски славных предков да сохранят святой источник длящейся славы.

Hercules То что писаки заняты прославлением великих людей и их подвигов дает им известный кредит признания. Но какого черта к документальной основе они добавляют свои медитации? И ими только смущают покой некрепких душ. И вообще какое кому дело до того, что там думал и как оценивал подвиги человек, который если что и совершил в своей жизни тяжелого, так это подносил свою ложку ко рту

Cadmus А то посиди да постукай по клаве несколько часов. Да у тебя через несколько лет спина будет отваливаться, и ты бы рад был для отдыха хоть немного покидать навоз в авгиевых конюшнях. Но я обращу внимание на другое не менее важное обстоятельство. Как раз те, кто никогда не покидал своих кабинетов и не поднимал ничего тяжелее шариковой авторучки. именно они изобрели всякие штучки-дрючки, которые такой привар дали человечеству. Именно они помогли человечеству освоить землю и моря. Они изобрели компас и карты, без которых самые отважные матросы не рисковали высунуть свой нос за Геркулесовы столбы, которые ты в свое время установил как предупредительные знаки на пути слишком ретивых любопытных: nec plus ultra.

Сельское хозяйство заняло позицию в том же ряду. Заметь клонирование, генная инженерия -- все это берет свое начало в безобидном перекладывании горошин разных цветов из одного ящичка в другой. А что может быть полезнее поэзии, когда нужно удерживать в памяти рецепты хорошего поведения и примеры достойных деяний. Начиная с изобретения нескольких буковок так упростивших искусство письма, знание раскинуло свои ветви во все стороны и покрыло своей тенью самые отдаленнейшие и разнообразнейшие ареалы человеческой деятельности. А теперь уже дотянулось и до небесного и замахнулось на то, что считалось когда-то прерогативами богов. Некоторым философам уже не по нутру тупо следовать за установленными от начала веков законами, и они с шумом и гамом начали из изменять.

То силу тяжести отменят, заменив ее кривизной пространства. то вдруг заставят время течь вспять, или дадут демону задание самопроизвольно менять телу его состояние. Можно что ли бы еще поднять славу человеческого рода, чем видеть, как малое слабое существо, занимающему в пространстве весьма ограниченное пространство среди бесчисленных миров и черных дыр, вести надзор за порядком во Вселенной, как тюремщикам за нашкодившими против закона преступниками, понимать ее устройство, влезать в схему ее функционирования и настраивать ее по своему разумению.

Какие неведомые дворцы мудрости, какой захватывающей новой теологией веет на нас. Пока самые возвышенные умы парят в этих заоблачных сферах, другие более практичные на винтики разбирают божественное устройство и изобретают новые способы сочетания его частей для получения эффектов, до которых и в мифах домечтать не всегда получается. И таким образом мудрость входит в повседневность, и то что полезно и повседневно обретает черты благородного.

Hercules Ну ты и расхарахорился, как блин на нагретой сковородке. Я вовсе не отрицаю пользы знаний для деятельности. Не такой уж я и игнорант, как можно судить по моей шкуре вместо одежды и дубинке в руках. Я вижу сколько пользы для деятельного человека принесло открытие компаса и составление карт. Не будь их. я как Савраска рыскал бы бес толку по пустыне в поисках Сада Гесперид.

Cadmus Приятно слышать такие признания. Но значение науки не только в том, чтобы быть полезными героям в их деятельности. Ведь вы ребята такие: оставь вас без узды, вы такого наворочаете. Дикарь с дубинкой -- это одна песня, а Верхняя Вольта с атомной бомбой -- это уже совсем другая. Поэтому науки нужно ценить и за то, что дают деятельным натурам компас не только в их блужданиях по шарику, но и направляют их чересчур распаленные жаждой подвигов мозги. Изучение истории учит воина и законодателя не только создавать могущественные государства и побеждать врагов, но и учреждать в этих государствах демократические институты и порядок. Учения мудрецов указывают доблести путь и учат, что самая славная победа -- это победа над своими страстями, победа над самим собой.

Hercules Подлинный дух героизма это сорт вдохновения, который рождается сам собой и не нуждается ни в опыте истории, ни в доктринах философии. Но я еще и о другом. Разве не искусства и науки делают из мужиков баб, создания изнеженные, пассивные и привыкшие к комфорту? А разве мало примеров, когда науки и образованность обслуживают претворение дурных намерений. Ни один безграмотный убийца не уничтожил столько людей, сколько образованные и высокоученые немцы не сожгли в Освенциме и Дахау.

Cadmus Я согласен. Есть, конечно, такие созданные натурой индивиды, чтобы им едва ли нужны указания науки и облагораживающее влияние искусства, чтобы поступать как должно. Но таких счастливых гениев очень мало. Если образованность существует только там, где в обществе есть изобилие, досуг для его членов, и разумное управление. то не в меньшей степени на такой благодатной почве среди цветов науки и искусства прет из земли и всякая погань. Если которую не остановить, то они загадят все поле.

Литература хранит небогатые нации от полного одичания, богатые от того, чтобы становиться впадать в порок. Ведь переедание и достаток привели к сексуальной революции, культивировании в обществе извращений и пороков. Любой дар богов люди умудряются время от времени превращать в бедствие. Но тонкость ума и тяга к прекрасному по естественным законам притяжения стремятся к добру и прекрасному. Отклонения же нужно рассматривать как своеобразное чудо, и как и всякое чудо принимать его как знак и тревожное напоминание на земле живущим.

Ведь если бы добродетель не была свойством таких людей, кто в своем сердце признает ее права и неукоснительно следует ее законам, на кого она бы могла еще положиться? Пусть же такие гении ни под каким видом не опускаются до потакания пороку, подхлестыванию безумию, пропаганды темных инстинктов. Но влепляют всю свою силу на услужение добродетели и прославляют таких как ты, чей благородный выбор был на стороне трудов и лишений, а не удовольствия и самолюбования.

МЕРКУРИЙ И СОВРЕМЕННАЯ МОДНАЯ ЛЕДИ (27 ДИАЛОГ)

Mrs. Modish. В самом деле, мистер Меркурий, я не могу позволить себе удовольствия дожидаться вас. Я занята, очень занята, поверьте мне.

Mercury. Я знаю, что у вас замечательный, любящий муж, вы мать прелестных деток. Но неужели вам нужно говорить, что ни супружеские привязанности, ни материнские заботы, ни даже государственные проблемы могут быть предлогом для отсрочки тем, кто получил повестку из царства мертвых. Вход для всех у нас открыт, нету выхода отсюда. Неужели вы не понимаете, что если бы я, посланник смерти не был таким неуступчивым и нелюбезным, Харон едва бы дождался хотя бы одного пассажира раз в столетие (особенно с туманного Альбиона). Так что будьте любезны мысленно попрощаться с вашими мужем и детьми и незамедлительно приготовиться к переправе через Стикс.

Mrs. Modish. Я вовсе не настаиваю на неотложности моих занятий с детьми и мужем. Меня никогда этот предмет особенно не интересовал. Я имею в виду те занятия, которые приличествуют женщине моего уровня, жене министра и дочери банкира. Взгляните на мое расписание. Я приглашена на футбольный матч на понедельник, прием на вторник, оперный концерт на субботу, и на карточный уикенд на два месяца вперед. И было бы совершенно непристойно такой леди как я не сдержать обещания.

Если вы соизволите подождать до конца летнего сезона. я буду к вашим услугам со всем своим сердцем. Возможно, Елисейские поля окажутся менее отвратительными, чем поля загородных вилл в нашей стране. Вот скажите, есть ли у вас Воксхоли или Ранелад? Возможно, путь воду из Леты не так уж и неприятно, если у вас водопроводы исправно работают круглый год.

Mercury. Ну я вижу вам нет необходимости пить из Леты воду забвения. Ваш главный бизнес удовольствия, а ваша единственная цель в жизни развлечения. Хорошо стереть из жизни несчастья, но кому придет в голову забывать жизнь без забот и без хлопот?

Mrs. Modish. О! Поиск развлечений действительно главное занятие моей жизни, а вот насчет удовольствия вы явно погорячились. Увы, с тех пор как новизна впечатлений ушла, ушло и удовольствие. Какое может быть счастье, когда круг одних и тех же забав видишь изо дня в день? Приемы и рауты до поздней ночи сказываются головными болями. Я давно потеряла жизнерадостность своего природного темперамента, и уже с молодых годов моя живость канула в ту самую Лету, которая орошает ваши Елисейские поля.

Mercury. Но если ваш образ жизни не приносит вам удовольствия, какого дьявола вы продолжаете вести его? Я не думаю, что такую жизнь вы можете считать достойной?

Mrs. Modish. У меня как-то не было особенно времени думать о чем бы то ни было. В целом же мой образ жизни я считаю вполне приемлемым. Мои друзья говорили мне всегда, что перемены необходимы, мой доктор уверял меня, что расслабление благотворно влияет на мой дух, мой муж же полагал, что нет. Считаю, что всякая женщина обязана быть приятной для друзей, жаловаться на своего доктора, противоречить мужу. Кроме того, мои амбиции были быть женщиной du bon ton.

Mercury. Du bon ton? А по-русски нельзя? Определите, пожалуйста, что значит это слово

Mrs. Modish. О сэр. В том то весь смак и привилегия светской женщины, чтобы никогда не определять, что такое bon ton. Bon ton -- это альфа и омега светского жаргона. Я никогда не смогу сказать, что это такое, но я могу сказать, что такое не bon ton. В беседе это отсутствие чувства юмора, в манерах отсутствие грации, в поведение это неловкость. И все же всего понемногу этого должно присутствовать.

Bon ton -- это свойство людей высокого общественного положения, которые вращаются в определенном кругу, имеют определенные манеры, которые нельзя путать с вульгарными добродетелями, и даже определенные пороки. Люди bon ton живут в определенной части города. В Москве это Рублевка. Это доступно только персонам высокого ранга, и никто эту позицию не смеет оспорить, под страхом оказаться человеком... человеком... как бы это сказать... человеком не comme il faut. Ну сэр, я не могу определить все это точно, но я стремилась к этому всю мою жизнь.

Mercury. Тогда мадам, вы понапрасну растрачивали ваше время, губили свою красоту, подрывали здоровье, противореча мужу и стараясь быть женщиной bon ton, т. е. чем-то, а в сущности ничем.

Mrs. Modish. И что же мне было по-вашему делать?

Mercury. Следуя вашей методе, я расскажу, чего вам делать не следовало. Вам не следовало расточать ваше время, ваш здравый смысл, пренебрегать вашими обязанностями ради моды и глупостей перед мужем и детьми. А главное их воспитанием.

Mrs. Modish. Что касается воспитания моих дочерей, я не жалела на него денег. У них был учитель танцев, учитель музыки, учитель рисования, преподаватель фитнесса. Они обучались английскому языку и хорошим манерам у заграничного гувернера. А потом я пристроила их в английскую школу.

Mercury. Значит религии, чувствам и поведению их учили учитель музыки, учитель танцев и тренер по фитнессу. Возможно, они и усвоили из этих уроков, что такое bon ton. Ваши дочери прекрасно воспитаны, чтобы быть супругами без любви к мужьям и матерями без материнского чувства. Мне жаль того, как они начинают свою жизнь, а вы закончили свою. Минос старый ворчливый джентльмен без грамма bon ton, и вам не позавидуешь от свидания с ним.

Лучшее, что я вам могу предложит -- это продолжать существовать так же, как вы жили до сих пор: не пересекать Стикса, не пытаться попасть на Елисейские поля, а болтаться без дела и цели среди таких же ничтожных теней как и ваша: бомжи, картежники, мелкие жулики. Если же вы попытаетесь проникнуть в поля блаженных, то можете быть уверенными: Минос найдет для вас теплое местечко в Тартаре.

ПЛУТАРХ, ХАРОН И АНГЛИЙСКИЙ КНИЖНЫЙ ПРОДАВЕЦ (28 ДИАЛОГ)

Харон. Здесь вот какой-то чмых, который ну очень не хочет ступать на нашу территорию. Он говорит, что он очень богат, что у него в этом мире большой бизнес, и он должен вернуться к нему. Он так сильно гоношится, что я не знаю, что делать с ним. Повозись с ним поэтому немного, добрый Плутарх, ты быстро приведешь его в нужное почтение, благодаря тому превосходству, которое автор всегда имеет над книготорговцем.

Книготорговец. Я что попал в мир, где все наоборот? Где это видано, чтобы автор доминировал над книготорговцем? Дорогой Харон, позволь мне вернуться, и заплачу за проход любую разумную цену, которую ты запросишь. Но если мне суждено остаться не оставляй меня один на один с теми, кого мы называем классиками. Что касается тебя, Плутарх, то у меня к тебе особенный зуб: ведь это почти по твоей вине я чуть не разорился. Когда я только открыл свой магазинчик, еще мало понимая в бизнесе, я неразумно купил издание твоих "Жизнеописаний", а также кучу старых греков и римлян, которые обошлись мне в фартинг. Кое-что я продал университетам, кое-что в Итон и Вестминстер, ибо весь этот хлам считается хорошим чтением для пацанов и студентов; но если ты не напорешься на педанта, этой ерунды ты не продашь и в 20 лет. light on = "неожиданно натолкнуться, случайно напасть"

Плутарх. Что касается достоинств своей работы, то я надеялся на совсем иное отношение к ним. Должен, допустим, признать, что я не всегда аккуратен в исторических деталях, не всегда я и с должной тщательностью проверял факты биографий моих героев, как то делают те историки, которые всю жизнь занимаются одним или двумя деятелями. Желание сохранить память о великом человеке, и дать знать как можно большему количеству людей о благородном примере, заставляло меня браться за большее, чем я мог закончить с должной степенью совершенства. Но все-таки характеры моих знаменитостей не так уж и плохо набросаны, чтобы не мочь служить во все века образцом добродетели и славы.

Мои размышления признаются глубокими и мудрыми, а что может быть более полезным для читателя, чем суждение умного человека о поведении сильных мира сего? В моих писаниях вы не найдете ни поспешных высказываний, ни недостойных похвал, ни поддакиваний мнениям черни. Нет там и пустого демонстрирования критического мастерства или надуманных литературных "красот". В своих "Параллельных жизнеописаниях", которыми принято восхищаться как образцами точных суждений я сравниваю с полной беспристрастностью одного великого человека с другим, и каждому стремлюсь отдать должное. Если последующие века произвели более выдающихся людей и писателей более высокого калибра, чем я, что ж? мои герои и мои работы должны уступить им место. encomium = "восхваление, панегирик"

Так как мир теперь управляется моральными правила более высокого полета, чем невооруженный учением Христа языческий разум, я не удивлюсь, что те пороки, которые нам в великих характерах казались всего лишь мелкими недостатками, теперь идут за ужасные деформации человеческой натуры -- такую моральную оценку я не осуждаю, но ею восхищаюсь. И я ценю вашу преданность своему делу, если вы публикуете более высокие образцы, ставя их как примеры тем из ваших соотечественников, чей нравственный уровень пока далек от потолка. Я радуюсь преференциям, которые они оказывают более совершенной и беспримесной добродетели, и поскольку я всегда ищу образцы великих людей во всех веках и у всех народов, я был бы рад, если бы вы указали мне на тех мужей, которые в мудрости, справедливости, доблести, патриотизме затмили моих Солона, Нуму, Камилла, и других прославленностей Греции и Рима.We will try to do it unassisted. Мы постараемся сделать это сами.

Книготорговец. Мистер Плутарх, вы это что ли о греках толкуете? Работа, которая погасила те убытки, которые я понес от богато изданной вашей книги, была "Жизнь головорезов", но я никогда бы не разбогател, если бы не опубликовал "Жизнь человека, который никогда не жил". Вы должны, как человек ученый, знать, что хотя во все времена можно было много учиться и оставаться при этом дубиной, однако только при современном прогрессе в книгопечатании человек может читать всю свою жизнь и совсем ничему не научиться, что для нас, книготорговцев, является большим преимуществом.

Война между вами, людьми знаний, и дураками также натуральна, как война между пигмеями и журавлями. Так как многие наши молодые люди дезертировали к дуракам, отряды ученых были выбиты с поля боя, и я надеюсь, в ближайшее время они не сунут носа и своих крепостей в Оксфорде и Кембридже. Пусть там и остаются и изучают старых заплесневелых моралистов до одурения, пусть себе там целуются один с древними греками, другой -- с римлянами. Но наши светские люди должны читать наши новые книги, которые учат их, что доблесть для умного человека только камень на шею. musty = "заплесневелый"

Никакая книга не подходит для джентльмена, если там нет фактов или разъяснений, чтобы он не стал педантом в своей морали или в беседах. Я считаю историю (настоящую, конечно, а не ту что в учебниках), очень плохим предметом для обучения. Что было раньше, то и будет потом, и хорошо воспитанный человек может неосторожно привести подходящий пример в истории быть поставленным в тупик из-за того, что он неправильно произнесет там имя какого-нибудь грека, римлянина, или даже гота. Но если джентльмен проводит время в чтении о приключениях, подвигах или событиях, которых не только никогда не было, но и быть не могло по определению, он никогда в жизни или разговоре не будет и говорить о них. unwarily = ""

Секретная история, в которой нет ни секретов, ни истории, никогда не будет искушать джентльмена болтать о ней или чего-то там цитировать. И благодаря этому современная беседа течет мягко и просто, не загроможденная серьезными темами и не перегруженная познавательностью. Поскольку современное обучение не придает значения серьезности в беседах и манерах, даже женщины не боятся читать наших книг, которые не только располагают к галантности или чтобы вертеть хвостом, но еще учат уму-разуму в этом. "Комментарии" Цезаря или ксенофонтовы "Отчеты" уже больше не изучаются офицерами, им подавай романы. Конечно, для других целей, ибо раньше военных учили, как побеждать, теперь -- как и куда бежать при опасности. Те возбуждали огонь пустой и глупой любви к славе: наши учат презирать глупую заботу о репутации. Женщины более благодарны нашим авторам, чем мужчины. Так уж заведено в мире, что мужчины могут многому научиться из книг; а вот бедные женщины, которые с детства заперты в четырех стенах, не будь дружеской помощи в книгах, оставались бы долго в детской невинности о жизни, и вели бы себя неправильно в жизни.

Плутарх. Что касается ваших мужчин, которые предпочитают изучению доблести напитываться пороком, полезной правды абсурдными фантазиями, а вместо реальной истории им подавай вымысли о монстрах, я не хочу ни говорить, ни даже проявлять к ним сочувствия. Но я озабочен судьбой женщиной, которые вовлечены в изучение опасных предметов; и для их пользы хорошо если бы кто из моих последователей рассказал им о Лукреции и других героинях. expatiate = "распространяться, рассуждать"

Книготорговец. Скажу вам, наши женщины читают не для того, чтобы жить или умереть, как Лукреция. Если бы вы писали, что billet-doux (любовное письмо) было найдено в ее комнате после смерти, или хотя бы намекнуть нам, что Тарквиний действительно видел ее шашни с рабом, и что она покончила с собой, чтобы не позориться из-за этого, вот такие истории были бы в самый раз. Или, если бы по слухам, а еще лучше по каким-нибудь оставшимся у родственников бумагам, выходило бы, что Порция умерла с перепою, вы бы здорово удовлетворили читателей на все времена; ибо нужно знать, что и мы на свой манер любим историю, особенно когда новые обстоятельства сомнительного характера проливают свет на известные персонажи. Я имею ввиду такие обстоятельства, что честный человек, оказывается, втихушку развратничал, что знаменитый герой был трусом, а его героизм это всего лишь пиар и т. д.

Да, мы любим такой сорт информации, чтобы герой, свободный от пороков или преступлений, на самом деле оказался бы перегружен ими по самое не могу. При условии, конечно, что этот человек уже умер. В противном случае должны быть веские доказательства, и чем больше, тем надежнее; для исторических же персонажей поиск истины излишен, достаточно одного легкого подозрения. Разумеется, если герой, действительно велик и знаменит. Кому интересно знать про грешки простых людей?

Плутарх. Я весьма удивлен тому, что вы поведали о вкусах своих современников. Тем более что здесь в загробном мире я встречал одного француза, который всего за сотню лет до вас под именем Атрамена написал "Жизнь Кира", которой все очень якобы восхищались и в которой автор описал более великие деяния этого владыки, чем то до нас донесли писания Ксенофона и Геродота. В этих писаниях империи завоевывались и исход битв решался мужеством и умом единого человека. Воображением дополнялся недостаток фактов, так что вся история, похоже, состоит из одних невероятных событий.

Книготорговец. Уверяю вас, что подобные книги очень полезны для авторов и их издателей, а для чьей еще пользы человек должен писать? Эти романы в моде и имеют большой коммерческий успех: они идут в ногу со временем, а против времени не попрешь.

Плутарх. Мсье Скюдери, которая на самом деле мадам, говорила мне, что эти романы были написаны во времена высокой духовности. Они появились на закате галантного века рыцарства, которое хотя и сходило с исторической арены, оставило в человеческих сердцах отпечаток мужества и героизма. И их смело можно назвать книгами, призывающими к битвам, призывом боевой трубы. Она говорила, что если бы писатели не приспосабливались к духу этого времени, и не писались о кровавых битвах и отчаянных поединках, они бы считались слишком женственными, чтобы быть развлечением для джентльменов.

Истории о рыцарстве отнюдь на расслабляют, а наоборот вдохновляют ум, способствуют тому, чтобы человеческая натура поднялась над предназначенными ей природой пределами. Однако справедливость в делах, патриотизм, разумность в советах, и лишенный страсти выбор того что должно и хорошо, отнюдь не являются ведущими чертами героев романов. И потому они не могут служить образцом для подражания как великие характеры истории. enervate = "расслаблять, ослаблять "

Моим мнением всегда было, что только свет беспримесной правды могут вести людей к доблести, а те примеры, которые неприложимы к практике, они бесполезны. Если кто и может направлять свое поведение по этим выдуманным образцам, то только экзальтированные люди, которые скорее руководствуются в своих действиях ночными видениями, чем здравыми утренними размышлениями. intimation: Ничто не предвещало того, что она уволится

Следует однако оговориться, что во многих нациях люди подстрекались к действиям подвигами мифических героев: но, похоже, это только ноу хау ваших времен вдохновляться пороками мифических мерзавцев. Люди с тонким воображением поднимаются на его крыльях в небеса, чтобы разыскать там Астрею, вы же туда шастаете, чтобы снюхаться с Пандорой. Позор такой литературе! Позор таким музам! soar: Up to the heavens, an eagle soared. В небеса взмыл орёл

Книготорговец. Вы так искренне выражаете негодование нашими мастерами литературного цеха, но, поверьте мне, вина целиком лежит на читателях. Когда вам справедливо заметила мадам Скюдери, авторы должны сообразовываться с манерами и предпочтениями тех, для кого они пишут. Чтобы книга нравилась, между нею и читателем должна быть определенная симпатия. Представьте себе современного джентльмена, который удобно развалился во вращающемся кресле, чтобы он ради отдыха совершал геркулесовы подвиги, или заставьте его карабкаться на Альпы с Ганнибалом, когда он едва дышит после утомительного ночного бала? Наши читатели должны быть развлечены, польщены, успокоены; им нужно предложить такие приключения, в которых они бы захотели принять участие.

Плутарх. Первейших долг писателей -- корректировать пороки и глупости своего века. Я полагаю, что допустимо быть податливым к духу времени, если это не противоречит правде и морали. Ваше пристрастие к выдуманным характерам могло бы быть обращено на пользу, если бы они были носителями религиозных и моральных норм. Следует подчеркнуть, что история обычно трактует выдающиеся и государственные дела и поступки; она не может дать нам примеров домашних добродетелей, в которых каждый из нас нуждается. compliance = "согласие; соответствие"

Мои герои велики на полях сражений и в сенате, и действуют на исторической сцене; но показать человека, который идет себе потихоньку по житейским путям, не уклоняясь на порочные тропинки, который не ищет другого зрителя, кроме господа бога, и не ждет никаких иных аплодисментов своим деяниям, кроме его одобрения, -- было бы большой заслугой перед человечеством. Это был бы достойный образец для всехнего подражания.

Примеры домашних добродетелей былы бы очень полезны для женщин, даже более чем примеры героинь. Женские достоинства блекнут от дыхания публичной славы, как цветы на возвышенностях вянут от палящего солнца и сильных ветров. Но истинная хвала женщинам, только расцветает, подобно музыке сфер, тихой и мягкой, на тех путях, которые им предназначил создатель. И подобно небесной гармонии она не адаптируется для грубых смертных ушей, но услаждает слух высших существ, чьими мудрыми установлениями они должны светиться тихим, молчаливым светом и облагораживать свет своим мягким влиянием.

Книготорговец. Да тут есть несколько английский и французских авторов, которые как раз хотят обработать это поле, как вы бы того хотели. Вот в характере Клариссы (это мне сказал один священник незадолго до моей смерти) можно найти достоинство героизма, умеренное мягкостью и религиозным умилением, чистотой помыслов и простотой манер. Или вот в сэре Ч. Грандисоне нам дается благородный такой образец частной добродетели, что он почти становится в один ряд с героями общественной жизни.

Плутарх. Оба этих характера созданы одним и тем же автором?

Книготорговец. Да, мистер Плутарх, и что вас может быть даже удивить, этот автор издавался у меня.

Плутарх. Жаль, что приходится печатать другие работы, кроме подобных. Но может есть и другие авторы, работающие в той же манере?

Книготорговец. Да, у нас есть еще один писатель, недавно покинувший мир ради ваших полей, который ловко окучивают поляну вымышленных историй. Его имя Филдинг. И его романы, как говорят тонкие знатоки, отдают духом подлинной комедии и точно воспроизводят натуру, что не мешает им быть высокоморальными. Правда, он не дает уроков чистой добродетели, но он выставляет порок и низость во всей красоте их убожества и нелепости. Есть и другие остроумцы, которые направляют свои таланты по путям, которые вы, похоже, одобрите. Мсье Мариво, это уже француз, и не он один там у них, так же преуспел в сочетании духа и элегантности, которые помещают их не на самые низкие ступени в литературной иерархии. Если в книге есть и развлечение и остроумие, то я не против, чтобы она была еще и моральной: лишь бы хорошо продавалась. consummate = "законченный, превосходный"

Харон. Я думаю, Плутарх, вы несколько посбили спесь с этого молодца и продолжу с ним свое путешествие. Но это животное слишком вульгарно, чтобы представлять его мудрому Миносу. Хорошо бы увидеть Меркурия: уж он-то справился с ним бы должным образом. У меня есть намерение, оттартанить его к Данаидам. Пусть там наполняет их вечные сосуды, которые подобно современным читателям, сколько в них ни лей, остаются пустыми. Или уж приковать его к скале, рядом с Прометеем, не за попытки, конечно, воровства небесного огня ради того, чтобы вдохнуть жизнь в человеческие формы, а как раз за то, что он пытался погасить дух, данный им Юпитером? Или же мы определим его парикмахером к Тизифоне. Пусть там завивает ее локоны. А в качестве бигудей будут его сатиры и клевета.

Плутарх. Минос никогда не награждает пошлости, особенно если она влияет на моральный климат. Он наказывает авторов, и сурово притом, за все их вины, а также преступления, к которым они подстрекали или которые одобряли, а также тот вред, которые они этими писаниями наносили добродетели и добродетельным людям.

СЦИПИОН И ЦЕЗАРЬ (29 ДИАЛОГ)

Scipio. Бедолога Цезарь. Каким плачевных образом прервалась твоя жизнь, украшенная до того и военными подвигами и многочисленными свершения в гражданской области.

C?sar. Ну особенно удивляться нечему. Ты ведь, Сципион, не с луны свалился и отлично знаешь, какие свинорылы наши римляне. Расчитывать на их благодарность -- это ждать засухи в полярных льдах. Ты ведь сам в свое время написал об этом в своей знаменитой эпитафии, отбитой позднее на твоей могиле в заброшенной деревне, куда тебя забросили для исчерпания срока дожития. И это после все твоих побед в Карфагене, где ты как щенка сокрушил до того непобедимого Ганнибала. Меня самого после всех моих побед над голландцами, французами, немцами, после того как мое было так покрыто славой, что для новой славы уже и места не осталось, был лишен наместнического кресла и принУжден жить как частный человек под властью моих противников, изрыгавших на меня зависть за мою славу.

Мало того, надо мной нависла судебная расправа и меня бы упекли куда подальше, а то и лишили бы головы, не поведи я свои победоносные войста на Рим, и именно с их помощью -- заметь, после многочисленных примирительных жестов, на которые реагировали через губу -- стал лидером в государстве, так плохо оценившем мои заслуги. Но недовольство этим, как и происки завистников позднее породили заговор сенаторов и даже тех из них, кого я всегда любил и которых так нехило облагодетельствовал. В конце концов они и укокошили меня.

Scipio. Что-то я тут на Елисейских полях стал туговат на ухо, или ты в самом деле сказал "мои войска"? Какие такие твои войска? Мы не в варварской Скифии, где жив царь, жива Скифия. Я как-то всегда думал, что римские войска -- это войска республики, а не ее генералов.

C?sar. Э-э, Сципион. Перестал ты здесь следить за политикой. Газет не читаешь, Интернет отключил. Марий и Сулла давно уже привили нам идею, что кто командует, тому и приналлежат войска. И я намекал сенаторам и весьма толсто, что если они будут ерепениться, то ведь ветераны и сами могут вознаградить себя без решения государственных органов.

Scipio. Да, так что ли в самом деле? Ну и докатились, дальше некуда. Это что, я для того надавал карфагенянам по шапке, для того одерживал победы над всеми большими народа направо от Рима и налево, чтобы наш город сам стал добычей своих собственных ребельянтов и их амбициозных генералов? Африканские президенты, которым мы всегда презирали, здесь отдыхают.

C?sar. Тут я с тобой не могу согласиться. Это что дело, когда те, кто прошелся победоносно как по проспекту по Европе, Азии или Африке будут покорными ягнатами просить санкционировать их триумф в городе, пока республиканские власти соизволять дать им разрешение на марш по городу? Кто такие эти депутаты, сенаторы, как не дрянь, выбранная толпой посредством взяток и подтасовок, подкупленная олигархами, которые считают принадлежащими им все государственные должности по праву близости и личной преданности консулам?

Scipio. Не знаю. Если я после своего триумфа над Ганнибалом, не посчитал за падло сложить с себя все свои полномочия и повиноваться гражданским властям, как делали и мои и твои предки, чем же такое поведение будет неприемлимо для Мария, Суллы, Цезаря или еще там кого? Но вы сами же себя унизили, когда как и подобает доблестным римлянам, превзошедшим своих сограждан в воинских, гражданских или научных достижениях, но равных им в гражданских правах, стали им врагами, завоевателями и тиранами в своей собственной стране.

C?sar. Значит я враг своей родине и своему народу. Враг, потому что хотел дать стране правителя, который бы думал о ее величиии и ее силе. Враг, потому что промаршивовал со своими батальонами из Франции до Рима, чтоы оствободить его от господства насквозь коррупмированных нескольких сенаторов.Тиран, потоу что не стал на колени перед Помпеем, и не позволил ему резвиться в его мнимом превосходстве надо всеми, и мною в т. ч.

Scipio. Помпей дал тебе благородный примет для подражания, когд он дважды распустил свою армию после славных деяний и вернулся на родину, не как тиран, а как частное лицо

C?sar. Его умеренность -- это сплошная демагогия. Он думал, что авторитет его побед сделают его лидером страны и без военной поддержки. Но увидев, что подавить оппозицию с нашей моей и Красса стороны, он тут же сделал ходе конем и объединился с нами, чтобы сообразить на троих раздел государства. Но когда Красс откинул коньки, мои блестящие победы во Франции возбудили в нем такую желчь, что он тут же отказался от нашего договора и стал плести против меня интриги. Да и я сам не очень-то, что правда до правда, домогался продления нашего союза.

Scipio. Так я понял, что гражданская война, в которую ты втянулся сам и втянул всю страну, была лишь продолжением вашей борьбы с Помпеем, кому в Риме держать шишку?

C?sar. Можно сказать и так. И все же в своих письмах к сенату, я предложил сложить оружие, если Помпей сделает то же самое. Разве я не вложил меч в ножны и не вынимал его оттуда до тех пор, пока сенат забздев Помпея и его войск, не отверг все мои пассы? По счастью два трибуна высказались в мою поддержку, при этом, заметь Сципион, используя демократические процедуры, предоставленные им нашим законом. Из-за этого они подверглись нападкам и преследованиям со стороны помпеянцев и вынуждены были, переодевшись рабами, бежать ко мне в лагерь. Таким образом мой лагерь стал последним в Римской республике прибежищем поруганной свободы. Моя же армия соответственно уже была не массой вооруженных людей, поднявших свой хвост против законной власти. Нет они отныне дрались за поруганную Конституцию, которую мои проитвники превратили в тряпку для подтирания ног и вписывали туда все, что им был только угодно. Отныне мы были борцами за римские вольности и достоинства нашей страны.

Scipio. Как ты красиво и благородно выражаешься. Посадил бы тебя в клетку, как первчую птичку и слушал бы день и ночь. да вот только, боюсь, гадить будешь много. По-твоему так выходит, что ты дрался за свободу и демократию против диктатора Помпея и его беззаконных последователей? В такой войне, будь я твоим современником, и я стал бы на твою сторону, хоть генералом, а нет так и простым лейтенантом. Но вот только одно мне сидить в голове. Вот ты, допустим, победил. И что, уничтожив или смирив врагов, ты бы устранил все злоупотребления и водрузил знамя свободы, за которую ты так боролся? Восстановил бы ты наши старые добрые республиканские порядки?

C?sar. Условия изменяются. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Что хорошо было вчера, плохо сегодня. Ни о каком возрождении старых порядков речи быть не могло. Я вынужден был бы дать империи главу. Иначе как бы я сохранил результаты своих побед и воспрепятствовал своим врагам или их потомкам восстать из пепла и приняться за старое? Пойми же, Сципион, наше государство переросло штанишки республики и стало громадным образованием, сохранить единство и порядок в котором можно было бы лишь сосредоточив власть в одних руках.

Scipio. Вот тут-то и показываешь свое истинное лицо. Ты очень искусно разжег пламя гражданской войны, все твои миролюбивые инициативы имели двойное дно, а исполнение твоего плана сопровождалось такими актами насилия, что пади ты в гражданской войне, историки имели бы все основания сомневаться в твоих благородных намерениях. Но ты победил и сомнения уходят прочь: ты проявил такой деспотизм, так раскрыл свое личико, что твори диктаторские замашки и твой антидемократизм выступили полностью наружу.

C?sar. Я, как англичане. Привык лопату называть лопатой и не обманывать себя бренчанием благородных мандолин. Великие души стремятся к единовластию, это закон природы, уже после нашей смерти подтвержденный Дарвином. Что было бы с человечеством, если бы высшие способности не награждались и более высоким местом. Если бы ты Сципион в свое время не наплевать на все республиканские добродетели, которыми кичился узколобный высокопринципиальный Катон, черта лысого бы ты победил, а не такого мощного вождя как Ганнибал.

Если бы меня не подкосила предательская рука Брута и Кассия, я бы, как дважды два, навортил бы делов: помстил бы Красса и добавил бы к римским владениям Иран. Тогда бы у наших потомков иранская ядерная программа точно бы не стояла как кость в горле. А разве мое правление можно назвать диктаторским. Мои головорезы что разгоняли митинги, закрывали оппозиционные издания? Напротив моя смерть повлекла за собой беспорядки и ввергла страну в пучину гражданской войны?

Scipio. Да большому корабляю большое плавание, великий дух требует для своей самореализации великих дел. Тут я с тобой одного мнения. Но великие духи, если они добрые настолько же, насколько великие, должны уметь регурировать свои амбиции в рамках существующих законов и обычаев. Законы Рима позволили мне пламенеть страстью к борьбе с Карфагеном. Но они же не позволили мне повернуть оружие против моей собственной страны и подчинить ее моей воле. Нарушение хотя бы одного пункта Конституции или подгонка ее под устремления тирана для страны большая потеря, чем суверинизация ее самых больших территорий. По моему мнению, завоевание целого мира -- плохая компенсация за потерю демократии.

C?sar. Ладно говоришь. Но скажи-ка, Африканец, как у нас называеют тебя в Риме, а что благородные твои помыслы и деяния склонялись перед законами нашей страны? Есть ли закон более важный, более фундаментальный в демократическом обществе, чем тот, что обязыает всякого свободного гражданина предстать перед судом по обвинению в ненадлежащем исполнении своих обязанностей?

А вспомни-ка, в какой манере ты отвечал на обвинения народного трибуна в ненадлежащем рсходовании государственных средств? Ты сказал, что ты победил Карфагена и Ганнибала и должен принести благодарственные жертвы богам, так что тебе не до всех этих склок и мелочных рабирательств. Ты также не пошел в суд, или стал хоть как-то оправдываться в своих поступках. Ты просто разорвал в Сенате предявленные тебе госслужащими от имени римского народа обвинения.

Это что действия, законопослушного гражданина, Или что победа тебя наделяли тебя какими-то особыми, исключительными правами? Или что деньги, которыми тебя Республика наделила на ведение войны, они что не подлежат отчету? Ну если так рассуждать, то ты уже не простой гражданин, а король, ея императорской величество Рима и его окресностей.

Scipio. Я не оспаривал права потащить меня в суд, но мне было не по душе отвечать на нелепые обвинения, когда на моей совести нет ни одного пятнышка. Вся моя жизнь была ответом на подобные обвинения.

C?sar. Что касается меня, я всегда восхищался твоим поступком, ты был для меня примером, как должен вести себя великий муж перед судом карликов. Но я все же настаиваю, что твое поведения было деструктивным для гражданина свободного государства. Поэтому я в твоем случае обвиняю не тебя, а те параграфы законных и подзаконных актов, которыми подонки опутали нашу Конституцию.

Scipio. Ты, мне кажется, путаешь свой случай с моим, хотя они не имеют ничего общего. Ты потрясая обвинением против тебя, чтобы не опровергать его схватился за оружие и вверг страну в пламя нечестивой гражданской войны. чем довел ее до рабства. Я же настаиваю на своей полной невиновности и праве не отвечать на постыдные обвинения мелких душонок. Но как бы ни было я не оказывал никакого сопротивления властям, я не разжигал гражданской войны, я возмутил в Риме спокойствия никакими поджигательными действиями. И если бы обвинители сумели настоять на своих вздорных обвинениях. я бы выбрал как цель для своего меча скорее мою собственную грудь, чем груди моих врагов.

C?sar. Ты возникаешь на меня так, будто я действительно пожег бы свою страну, стань я в ней единоличным правителем. Но когда наше воплощенное собрание всех римских добродетелей Катон предложил сенат сделать Помпея единственным консулом вместо двух, как исстари повелось в Риме, он как раз говорил, что любая власть, даже и не очень демократичная лучще анархии. С этим, я думаю, даже ты не поспоришь. А вот победи мои противники, эти принципиальные защитники демократии, то тут анархия и полезла бы из всех углов. Да что я говорю полезла бы, хотя она и так полезла, едва Брут и его сподвижники пришли к власти. И вовсе не их злая воля была тому причиной, а объективные законы исторического развития. Повторяю еще раз: Рим пережил демократию. Демократия хороша для маленьких госудаств. Могучие страные стремятся к империи, и мы еще увидим как США превратятся в такую деспотию, что и Ким Чен Ир еще почещет у себя в затылке.

Scipio. Но ты-то и Помпей спустили анархию с поводков, действуя исключительно во имя своих целей. Эта всеобщая коррупция, фракционная борьба, насилие в частной жизни подвигли вас на мнение, что для Рима спасенья больше нет, как передать власть в ваши руки ради спасения государства.

Но вот Катон-то недаром Помпея предпочел тебе. Он так и говорил, что "по мне, лучше уже пусть Помпей будет единственным консулом, чем Цезарь диктатором". Весь ход борьбы показал, что помпей уважал нашу Конституцию. Пусть он пытался добиться верховной власти не только честными приемами, но не брезгуя и демагогией, и всякими другими нехорошестями. Но он всякий раз останавливался, когда нужно было преступить основополагающие принципы нашего государственного устройства.

C?sar. Ну если разница между мною и Помпеем состояла только в меньшей или большей степени уважения к внешним формам демократических процедур, то думаю, такому патриоту как Катон не стоило вообще бы принимать участие в наших сварах, а меньше всего бросаться на меч, лишь бы только не терпеть моей власти.

Scipio. Дух свободы проще соблюдать при таком государственном устройстве, в котором внешние формы остаются неизменными, чем в таком, где они уничтожаются или хотя бы в наглую и открыто игнорируются. Но соблюдая историческую справедливость нужно сказать, что римская конституция была разрушена исключительными и нелегальными методами за ради Помпея еще до того, как ты потребовал себе власти. В этом, может быть, единственное извинение для тебя.

C?sar. Конечно, законы Манлия, ограничивающие прерогативы высших должностных лиц, как и самые строгие респубиканские правила уже давно никем не соблюдались и были таким же анахронизмом в наше время, как сказки о Троянской войне

Scipio. Это несчастье вашего времени, что они не соблюдались. Благородный человек никогда не пойдет на поводу у съехавших от жадности обывателей и не примет тех полномочий. которые они не вправе предоставлять. К сожалению, плебс всегда плебс, ему была бы колбаса, а без демократии можно и обойтись. Я имею право так говорить, потому что строго выговорил своим избирателям, когда они обалдевшие от благодарности за мои подвиги вдург вознамерились меня сделать вечным консулом и диктатором. Слушай это и красней. То что я отказался принять, ты вырвал силой.

C?sar. А не тебя ли поливал во всех средствах массовой информации за непоследовательность Тиберий Гракх, когда ты. отказшись принять диктаторские полномочия, стал гнобить народных трибунов? Но я не упрекаю тебя. Жестокая необходимость дикотовала тогда тебе свои суровые законы. Мы все демократы и все за свободы, пока нас не начинают тюкать по темечку этой самой свободой. Или что еще хуже тогда, пользуясь свободой, всякая дрянь начинает контролировать каждый твой шаг и выволакивать на публичное обозрение, где ты с кем и когда встречался и поступал не так, как должен поступать добродетельный семьянин и отец семейства.

Scipio. На эти обвинения см. выше. Тиберий Гракх, хотя и мой персональный враг, все же полагал, что стоит приостановить направленные против меня всякие юридические поползновения. И вовсе не ради меня от так поступал, а вступаясь за достоинство страны, которое страдало вместе с моим. Хотя должен признаться, мое поведение отнюдь не было в этом случае безупречным.

Оскорбленное достоинство слишком трепетало во мне всеми своими фибрами. Из-за этого из головы как-то выпало, что я создаю опасный прецендент, затормаживая ход законного обвинения, выдвинутого против меня лицом, облеченным доверием всего римского народа. Я в каком-то смысле был обвинил свою родину в неблагодарности, когда она как раз была благодарна сверх меры.

Кучеряво выражаешься. Я сам поклонник литературы, и даже Цищероно хвалил мой стиль. Но тут я в неонятках: что ты сказать-то хотел?

Ну типа я преступил положенные границы права, когда попытался аболировать направленные против меня штрафные санкции. И только потому, что сам процесс этот -- пусть и законный -- весьма дурно пахнул. Лидер демократического государства должен быть выше этого и беречь свою чувствительность для частной жизни.

Но зато какое доказательство своей лояльности и умеренности я дал позднее. Когда не преппринял никаких неправовых действий, а просто побежал искать уголок, где мог приютить свое оскорбленное чувство. Никаких пертурбаций в Риме я не допустил даже в мыслях своей отставкой. Африканец, то есть я, живет жизнью частного человека, показывая большее уважение к законам нашей страны, чем все популисты вместе взятые.

C?sar. Да я бы сам себя удушил в постели как Отелло Дездемону, если бы удалился на покой и прозябал в какой-то там деревушке после того как гоголем-моголем ходил по сцене всемирной истории.

Scipio. Узурпатор, который кроить констутуцию на свой лад, лишь бы подольше оставаться у власти, менее славен, чем я в своем медвежьем углу после отставки. Я слышал, конечно, на какую божничку посадили тебя твои последовали, облили тебя мармеладом лести с ного до головы. Интересно вот только, останься ты жив, не слиплась бы у тебя задница от таких похвал?

Однако беспристрастное суждение истории освятило мое имя и поставило меня в героев и патриотов высшего класса. Ты же, даже в писаниях твоих восхвалителей остался прежде всего завоевателем, добившимся власти нечестным путем, хотя и проявившим в этом походе за почестями великодушие и снисходительность. Но было бы лучше и для тебя и для человечества если бы ты вовсе не существовал.

ПЛАТОН И ДИОГЕН (30 ДИАЛОГ)

Диоген. Платон, отойди-ка в сторонку. Настоящему философу вроде меня западло водить компанию с прихлебателем сиракузского тирана. Тебя надо избегать как зараженного чумой в острой форме -- чумой рабства.

Платон. Такой, как ты, который выдает брутальное самомнение и дикарскую непочтительность за свободу может думать, что пребывание при дворе (каким бы добродетельным не было поведение и какой бы свободой ты не отличался в речах) -- это рабство. Но меня научил мой великий учитель -- несравненный Сократ, что долг настоящего философа состоит в том, чтобы научить общество счастью и по мере сил самому способствовать этому.

В то время как сектанты твоей своры рычат на великих мира сего и клоунствуют перед публикой, мы советуем тем, кто управляет народами, вливаем в их умы человечность, справедливость, умеренность и любовь к подлинной славе. Мы сопротивляемся их страстям, когда они транспортируют их за границы добродетели и прописываем им антибиотики против яда лести. snarl = "рычать; огрызаться (о животном) "

Диоген. И ты думаешь, я поверю, что ты согласился стать придворным Дионисия Младшего, чтобы дать ему лекарства против яда лести? Но я слышал, что он пригласил тебя, чтобы ты подсластил ему это питье, сделав его не таким грубым. Его тщеславие не было таким грубым, чтобы употреблять вульгарные напитки. И ты добился этого, сделав лесть тонкой и с упором на интеллект, чем отравил его еще больше. Нет более опасного льстеца для правителей, чем ласковый и ручной философ.

Платон. Если то что я не вел себя с ним на манер ни разу неграмотного грубияна, как ты с Александром Македонским, когда он был с визитом в Афинах, ты называешь лестью, то я молчу. Но если я и вправду старался быть приятным собеседником, то это не ради низких эгоистических целей, а чтобы я мог полезным как ему, так и его народу. Я старался его тщеславию придать правильное направление, и знай, Диоген, кто хочет служить человечеству, и особенно государям, должен учитывать их слабости, и прилагать все усилия, чтобы честным и осторожным комплиментарничаньем педалировать их хорошие качества, точно также как криминальные льстецы педалирую плохие.

Диоген. Как не слабы мои умственные способности, я мог бы просветить тебя, что если таковы были твои намерения, то взялся за напрасный труд. Почему бы тебе было не проповедовать целомудрие нашей прославленной афинской шлюхе Лаисе? Философ в бордели, читающий лекцию о красоте воздержания и скромности, не более нелеп, чем философ в кабинете или за столом у тирана, распевающий трели или дискутирующий о свободе и общественном духе.

Какой эффект имели лекции твоего знаменитого ученика Аристотеля у того же Александра, государя более склонного к голосу разума, чем Дионисий младший? Они что научили его не убивать своего лучшего друга Клита, когда тот заговорил о свободе или стал высмеивать Александра за то, что он вообразил себя богом, только потому что таким его объявили побежденные им рабы? Когда я высказал пожелание, что он не стоял между мной и солнцем, я более усмирил его гордость и, следовательно, сделал больше добра, чем Аристотель со всеми своими мудрыми прецептами.

Платон. Разве не благодаря этим прецептам Александр, несмотря на все его эксцессы, оказался вполне достойным правителем гигантской империи? Если бы его тьютор времен юности последовал за ним в Азию, авторитет мудрого и добродетельного Аристотеля вполне могли остановить его, даже в острые моменты завоевательных войн, от поступков, которые так не красят его характер.

Диоген. Если бы Аристотель отправился в азиатский поход и не льстил бы королю так же подобострастно, как Гефестион, он, подобно Каллисфену, посланного им к Александру вместо себя, был бы казнен как изменник. Человек, который не хочет льстить, должен жить независимо, как я, предпочитая бочку дворцу.

Платон. А ты что же, Диоген? Думаешь, раз никогда не был при дворе, ты никогда не льстил? Разве ты не добыл любви афинян, потакая их любимой страсти -- желанию слышать, как поливают грязью элиту? Твои циничные инвективы были для них как бальзам на душу. Ты это хорошо понял и всегда льстил черни, всегда завистливой и злобной, тем что втаптывал в грязь всякое достоинство и ставил на одну доску ноблеменов и людишек подлого звания. Ты льстил, я утверждаю, так же подобострастно -- и с большим угнетением добродетели, -- как самый низкий льстец льстит самому коррумпированному государственному лидеру.

Но настоящая философия не должна действовать ни на манер последнего, ни на твой. Ни в выборных органах, ни на совещаниях у государей, не должна она добиваться фавора, потакая плохим импульсам. Если ее позывы к добру окажутся безуспешными, она должна с честью уйти в отставку, как честный врач уходит из дома больного, чье нездоровье он не способен вылечить, или который отказывается следовать его рецептам. foment = "провоцировать, побуждать"

Но если она преуспевает -- если, подобно музыке Орфея, ее убеждения способны смягчить ярость толпы и призвать умы к должному уважению законов и почтению избранных ею лиц, или она способна помочь новым Тимолеону или Нуме Помпилию в управлении государством, -- как похвальна ее работа! Один государь, -- да что государь: пусть только министр или помощник президента, если напитается ее рецептами, насколько он будет более ценен, чем все эти кучи кабинетных мыслителей или уединившихся философ или циничных охальников принцев и госдеятелей вроде тебя!

Диоген. Не лей мне в уши насчет музыки Орфея, и обо всем этом приручении диких зверей. Дикий зверь, поставленный на карачки и лижущий руки дрессировщику -- это более подлое животное, чем он же в его натуральном состоянии. Ты думаешь, что суть философии -- это полировать людей до рабского состояния. А я думаю: ее дело учить их высказывать себя, с неприрученностью и откровенностью. Свою независимость и свободу. Ты пропагандируешь науку управления королям над своими собратьями, как бы это делать сподручнее и с наименьшими издержками. А я хочу, чтобы они сбросили их и растоптали ногами всех этих обманщиков и оскорбителей, которые жируют на спинах себе подобных. И кто из нас после этого более верный друг человечеству?

Платон. По твоим понятиям так выходит, что все правительства деструктивны по отношению к свободе, а по-моему, так никакая свобода не может держаться без правительств. Общественное состояние естественно для человечества. Они принуждены к нему своими потребностями, своей слабосильностью, своими страстями. Законы общества -- это правила жизни и действия, необходимые чтобы обеспечить людям счастье в их этом состоянии. Правительства -- это необходимый и самый справедливый, какой только можно придумать, элемент для принуждения обществу жить по этим законам. Люди более свободны, когда они подчиняются правительствам, чем когда берут на себя сами исполнение законов.

Диоген. Покажи мне правительство, которое использует свою власть только для того, чтобы должным образом проводить в жизнь законы общества и я признаю, что все подданные должны абсолютно ему подчиняться.

Платон. Я не могу тебе показать совершенство в человеческих институтах. Гораздо проще обвинять их, чем пытаться улучшить, даже в хорошем много может быть неправильного: но благомыслящий человек уважает законы своей страны и ее правителей.

Диоген. Что касается законов моей страны, я уважал их настолько, что никогда не обрушивался на первый и величайших принцип природы и мудрости: принцип самосохранения. Хотя я такой же любитель порассуждать о высоких материях, как и Сократ, я не собираюсь хлебать цикуту по его примеру. Но ты с таким же успехом мог бы мне предложить любить уродливую женщину, потому что она напялила на себя платье Лаисы, как уважать дурака или холуя, потому что он напялил на себя государственный мундир.

Платон. Все, чего я добиваюсь от тебя, -- это не развлекаться самому и не развлекать публику, забрызгивая грязью государственный мундир, только потому что есть люди, которые носят его, а ты нет.

Диоген. Философ едва ли может совершеннее высказать свою мудрость, чем облить презрением спектакль, на который невежественная толпа смотрит с бессмысленным обожанием. pageantry = "пышное зрелище; торжественная процессия, церемония"

Платон. Тот, кто пытается научить толпу не ничему не поклоняться, не менее бессмысленен, чем они. Мудрецы ставят своей задачей возбудить в умах простонародья должное почтение к внешним церемониям и формам, чтобы тем самым перенести его на религию и власти, символами которых эти церемонии являются. Дело ли философа ставит здесь палки в колеса?

Диоген. Разумеется, если он видит, что все это должно покрывать злоупотребления тиранов и обманщиков.

Платон. Но разве злоупотребления не могут быть поправлены без потери пользы? Есть же разница между реформами и разрушением.

Диоген. Полумеры ни ведут ни к чему. Кто желает реформ, не должен бояться проводить их в жизнь.

Платон. Я подозреваю, что ты со своими единомышленниками выступаете за проведение таких реформ, которые превосходят уровень вашего понимания. Высокомерие и зависть -- вот единственные мотивы, направляющие вашу деятельность. Нет ничего удивительного, что эти страсти, столь распространенные, прокурируют вам кучу учеников и поклонников.

Диоген. Когда ты учредишь наконец свою республику, если ты меня туда пустишь, я обещаю быть там самым лояльным и законопослушным гражданином.

Платон. Я понимаю твое насмешничество, Диоген. Моя республика -- вещь вымышленная и никогда не может воплотиться в действительности. Но те, кто предполагают, что свобода гражданского общества может быть поддержана мятежами и др деструктивными действиями или там раздраженным критиканством, показывают, как они мало понимают в реальной политике, как я это показал в своей книге. petulance = "раздражение; раздражительность, сварливость, вздорность "

Диоген. Я никогда не знал ни одного правительства, которое бы не употребляло сказок о клевете, когда речь идет о критических высказываниях в его адрес. Зато я хорошо помню, как 30 тиранов в Афинах тех, кто стоял к ним в оппозиции, называли клеветниками и разрушителями.

Платон. Имена не меняют сути вещей.

Диоген. Нет, но имена имеют удивительное свойство воздействовать на слабое понимание. Если бы во время твоей туристической поездки в Египет, ты бы стал смеяться над почитанием луковицы, жрецы назвали бы тебя атеистом, а массы побили бы тебя камнями.

Но, как я могу предположить, будучи посвящен в священные тайны их религии, ты поклонялся этой луковице не хуже, чем самые преданные ученики жрецов. К сожалению, моя спина не такая гибкая, и поэтому меня ни под каким видом не стали бы посвящать ни в тайны религии, ни в тайны управления. Меня всегда боялись и ненавидели те, кто думал, что человечество ради их шкурных интересов, должно их уважать.

Платон. Твое тщеславие дает повод и для их ненависти, и для страха. Верховный жрец божества или правитель государства менее отличен от человека толпы, чем поноситель всякой религии и власти. Но давай закончим наш диспут. Я начинаю дуреть, продолжая спор с человеком, который не столько ищет правду, сколько пытается показать свое остроумие. Адье, Диоген. Я лучше поговорю с тенями Пифагора, Солона и Биона. А ты можешь поточить языки с Аристофаном или поскубаться с Терситом.

АРИСТИД, ФОКИОН И ДЕМОСФЕН (31 ДИАЛОГ)

Aristides. Ну-ка расскажите мне старику, как же это так получилось, что Афины, после того как возродились из-под пепла спартанского владычества, умудрились подпасть под власть Македонии. Имея таких вождей как Фокион и Демосфен?

Phocion. А получилось так, что наши мнения, что выгодно афинянам, а что нет тотально противоречии друг другу и мы ни в каком вопросе не могли столковаться друг с другом.

Aristides. И все-таки непонятно, как два таких вождя, которые оба любили родину, так резко расходились во мнениях. Откуда росли ноги у этого расхождения? Ведь вы оба имели дело с одной и той же объективной реальностью, данной нам в ощущениях политического момента.

Demosthenes. Мои принципы были теми же самыми, что и твои, Аристид. Ты жизнь положил, чтобы сохранить независимость Афин от надвигающейся персидской угрозы. Я же против македонской. Нечего и говорить, что колеснице бодаться с танками писить против ветра. Что могли маленькие Афины противопоставить мощи македонской военной машины? Вы победили персов, потому что выступили объединенным фронтом со всеми греческими государствами. Я тоже хотел объединить всю Грецию в единый антимакедонский фронт.

Такова была цель всех моих политических забегов. И несмотря на противодействия подкупленным македонцами дачами и банковскими счетами политиков и Фокиона, которого в коррупции я обвинять не имею права, многое мне удалось. С помощью моих усилий греки смогли собрать такую же армию как и македонская. И если мы проиграли на поле битвы, то не моя вина политика в этом.

Phocion. А чья же? Я не меньше Демосфена хотел сохранить нашу демократию и нашу государственность. Но в отличие от него я пытался трезво взвесить наши и наших врагов силы. Увы, тщательный анализ показывал мне, что не нам было гавкать на македонцев. И эта злосчастная битва при Херонее лишь подтвердила правоту моих предсказаний.

Demosthenes. Ну да. А если бы мы не дали македонцам бой, то наша государственность была бы сохранена. Филипп бы как миленький расчувствовался от нашей демократии и сказал бы "Ребята, живите как знаете и как умеете". Так что не наводи тень на плетень. У нас не было иного пути как объединиться в коалицию против угрозы агрессии.

Phocion. Возможно и так. Но и в том, чтобы ускорить нашу погибель поспешными действиями, провоцируя активность врага, чья армия, повторюсь, на голову превосходила силы любой коалиции, которую мы смогли бы сформировать, я пользы не вижу. Я полагаю, что если ты не можешь открыто противостоять державе, нужно найти способы жить с ней в мире и согласии, пусть и не во всегда равноправных отношениях.

Но ты закусил удила. При всем том, что македонцы были на голову сильнее нас, ты изо всех сил твоего краснобайского таланта работал на то, чтобы раздразнить Филиппа. "А не бомбануть ли нам их Персеполь", "Филипп забыл, похоже, сколько раз афинский стяг красовался над македонской столицей". Наша патриотическая шваль аж визжала от восторгов слушая тебя. Ну и довизжалась.

У Филиппа забот был полон рот, и внутри Македонии, и вовне. Мы среди этих забот едва ли занимали место в хвосте первой десятки. Но ты упорно дразнил гусей, ты смог переломить настроения народных масс в патриотическое русло и победить все мои аргументы в народном собрании. Хотя такие дела решаются не на форуме. Благодаря тебе Греция стала для Филиппа проблемой номер 1, и он направил все свои силы на ее решения. Отсюда Хер-ронея, и разгром и твое позорное бегство с поля боя.

Demosthenes. Мои воинские успехи, конечно, несмываемым пятном лежат на моей репутации. Что поделать, я рожден писателем, а не солдатом. Но не это мы сейчас обсуждаем. Разве мои советы афинянам от этого становятся менее значимыми и своевременными. Когда я впервые поднял знамя против Филиппа, мы были на взрастающей волне воинского духа. Благодаря победам Хабрии, благодаря нашей битве при Наксосе, вернувшей нам наше былое могущество и в которой, между прочим, ты Фокион показал примеры доблести и мужества. Так что мы были готовы бороться за свободу Греции, как и тогда, когда ты, Аристид, соединил в едином порыве ресурсы всех наших государств. Сила же Филиппа, хотя и шла по восходящей, но еще далеко не достигла того абсолюта, как при его сынке Александре.

Я видел и предупреждал моих сограждан своевременно, как недальновидно терпеть все более наглые и успешные махинации македонян и не пресекать их в самом зародыше. Как глупо и преступно даже не обращать внимание на его, Филиппа, территориальные приобретения и рост его силы и могущества. Меня до глубины души коробил идиотизм моих сограждан, которые думали, что все что лежит за пределами границ наших государств нас не касается: пусть де варвары режут друг друга и разбираются с собой сами сколько их душам угодно. Мои увещевания не прошли даром, по крайней мере, для афинян. И когда они стали более серьезно присматриваться, что делается на севере наших границ, где как известно, расположена Македония, свора наемных писак, хорошо оплачиваемых Филиппом. начала вопить о моем алармизме, обзывать меня всепропальщиком, говорить, что у нас в Греции и без того выше крыши проблем, чтобы глядеть через забор к соседям.

Успех филипповой пропаганды был настолько успешен, настолько аргументация его ловкой и подлой пропагандисткой машины отуманила головы греков, что много удобных моментов для противодействия агрессору было упущено. Тем не менее мои усилия подвигли греков к более активной политике на северных рубежах, и мы-таки понавтыкали македонцам палок в колеса. Никто иной, как ты сам Фокион, во главе нашего флота, собранного благодаря декретам, принятым по моему настоянию, разбил в пух и прав его морские силы, блокировал его войска в Эвбее и с треском прогнал его от стен будущего Константинополя.

Phocion. Благодаря этой победе мы обеспечили Афинам мир и склонили его принять наши условия. Его амбициям был нанесен серьезный удар. Но не стоит обольщаться. Силы его не настолько пострадали, чтобы мы могли как на пацана смотреть на него сверху и вниз и без нужды раздражать его гордость.

Demosthenes. Что и говорить. Мужество и ум Филиппа был таковы, что несмотря на серьезные поражения он не переставал лелеять свои гнусные замыслы относительно нашей страны, и продолжал, зализав раны, осуществлять давно задуманный им план. И таким образом из-за нашего благодушия и его активности он настолько восстановил свои силы, что я понял, что без союза греческих государств подавить этого монстра было бы невозможно. И я вновь принялся за свое дело. Мне удалось протащить закон о военно-политическом союзе афинян с фиванцами.

Разве не лучше было бы драться за нашу общую безопасность в союзе с Фивами, чем поодиночке? Было бы поражение в Беотии так же смертельно, как поражение на нашей собственной территории?

Phocion. Я тогда исходил из проблемы, не где лучше и удобнее нам будет драться, а из нашей возможной победы, которая пригласила бы к нам в гости на стороне Филиппа все государства региона. да и внутри Греции вызвали бы приток антиафинской оппозиции

Aristides. Мне трудно судить, кто из вас прав, ибо я не знаю расклада сил на тот политический момент. Но скажи, Демосфен, правда ли силы, в собирании которых ты принял столь деятельное участие были равны македонским?

Demosthenes. Точно так, и, думаю, Фокион не даст мне соврать.

Aristides. Но может быть, имея численный эквивалент, силы греком уступали македонским в выучке и организованности?

Demosthenes. Мужество наших солдат заслужило похвалу самого Филиппа, а их дисциплина была на тот момент самом высшем уровне, который мог быть достигнут в тогдашней Греции.

Aristides. Так за чем же стало дело?

Demosthenes. За нашими идиотами генералами.

Aristides. Вот так так. Почему же тогда не поставить было во главе войск Фокиона, чьи способности уже были с успехом не апробированы многократно? Предлагали ли вы ему пост командующего? А если да, то он что: отказался его принять? Что-то ты помалкиваешь, Демосфен. И я догадываюсь, почему. Тебе неприятно говорить мне, что имея такую власть над умами народа, ты употребил все свое влияние, чтобы не вручить командование человеку не из твоей партии. Хотя лучшей кандидатуры для этой цели трудно было снискать. Умелый и опытный командир. Пользовавшийся любовью у солдат. Но ты был целиком во власти партийной борьбы, и ты выдвигал на высшие посты своих ставленников и однопартийцев, хотя это было и губительно для общего дела. Ты боялся не поражения Филиппа, ты боялся победы Фокиона, которая пошатнула бы твою власть.

Фокино не мог быть предателем. Ты видел, как он служил республике и сколько побед он одержал. Причем даже в тех войнах, против развязывания которых он выступал. И почему же тогда ты пренебрег таким полководцем в момент наивысшей угрозы, нависшей над государством? Если бы твои ставленники Харес и Лисикл командовали под Платеей или Марафоном, нам бы ни под каким видом не видать победы над персами.

Все те люди, солдаты и ополченцы, которых ты послал против македонцев стали заложниками твоей вражды с Фокионом. Ты лишил войска необходимого им командира. Твоя линия поведения в этом вопросе была позорной и не достойной лидера нации. Хотя и твои намерения и твою энергию в организации сопротивления агрессору я не могу не одобрить.

С мудростью и проницательностью государственного мужа ты проник в замыслы Филиппа. Ты увидел угрозу Греции, когда она еще казалась так далекой и не стояла на повестке дня. Ты убедил людей своевременно вооружиться ради из соображений их собственной безопасности. Ты внушил свою озабоченность другим греческим государствам. Ты сумел заключить с ними союзы и собрать в один кулак разрозненные до той поры силы. Ты отодвинул войну от Аттики, перенеся ее на дальние рубежи, что было (и пусть Фокион думает что хочет по этому поводу) и безопаснее и эффективнее. И наконец, когда враг укрепился и стал непосредственно угрожать Афинам, завоевав Амфиполис, Олинфус и Потидею, ты, правильно поняв, что дальше уже выжидать бессмысленно, сумел организовать и противопоставить македонцам армию, не уступавшую им не в численности, ни в организованности.

И мне ясно, что когда все это было сделано, не было ничего хуже в данных обстоятельствах, чем выжидать и поощрять врага своей бездеятельностью. Фокион странно полагает, что менее сильное государства может и должно жить в дружбе и мире с более сильным. Но агрессорами не рождаются, агрессорами становятся. Когда одно государство сильнее, а другое значительно слабее, то сколько бы мы не говорили о мире и дружбе, о необходимости соблюдения международного права, все это не остановить более сильное государство от подчинения слабого. Так что если между такими государствами и установятся дружеские отношения, то это будет дружба господина и раба, что и видно теперь на примере США и Латинской Америки. Самое разумное для более слабых -- это соединить свои силы для противодействия более сильному.

Именно этой линии и следовал Демосфен. Не пренебрег он и ни одной возможностью всеми доступными средствами мобилизовать на борьбу внутренние ресурсы государства. Я слышал, что обнаружив большой дефицит государственного бюджета, он поспешил наполнить его. Его решение могло стоить ему если не жизни, то по крайнем мере популярности. Ибо он в числе других мер запретил всякие увеселения и празднества, в том числе религиозные, покушаться на которые было под страхом смерти запрещено афинскими законами.

Вот это я называю доблестью. Это я называю подлинным, а не показным патриотизмом. Он понимал, как важна для государства его идеология и как необходимо ее поддерживать, в том числе и священными праздниками. Но когда самому государству грозит смертельная опасность, разум должен быть выше самых дорогих и благородных чувств.

Phocion. За эти действия Демосфену мое глубокое мерси. Тут нужно быть отчаянным парнем, чтобы покуситься в Афинах на этот дурацкий закон, самый дурацкий из тех, которые Солон назвал самыми лучшими для афинян. Только вот оздоровив финансы, Демосфен ни в какую не смог вдохнуть в афинян их утраченную доблесть. Он не мог вернуть им ни морального здоровья, ни бодрости духа. То есть всего того, что есть у здоровых народов, где в отношениях между людьми нет места обману, где младшие уважают старших, а богатые не покупают себе яхт и не отсылают детей учиться за границу.

Так что я боялся конфликта с македонянами, у которых вера сильна, где коррупционеров сажают на кол. И откровенно говоря был рад, ч что Демосфен не поручил мне вести войско из слизняков и жертв ЕГЭ на неминуемую погибель и их самих и родины.

Aristides. Я боюсь, что живя в Афинах, наблюдая столичные нравы и справедливо не питая ничего кроме отвращения к своим согражданам, к их политическим и общественным привычкам, ты совершенно забыл о том, что Афины это далеко еще не вся Аттика, а тем более вся Греция. И хотя твое отвращение имело в основе благородные причины -- ты думал и вел себя как честный человек может думать и вести себя в гнилые времена -- но ты провинился против высших моральных принципов, на первом месте из которых у нас греков всегда была любовь к родине. Какие бы подонки не захватили все хлебные места и в Афинах и не вышли там на первый план, народ всегда есть народ, и он просто есть. На него ты и должен был смотреть в первую очередь.

Phocion. Это так. Однако принимать посты в коррумпированном государстве, это отнюдь не служить отчизне. Неужели ты хотел, чтобы я встал во главе войск, обреченных на поражение?

Aristides. Народу никогда не позволено предаваться отчаянию, пока не будет предпринято все, что в его силах, даже без шансов на успех. Если бы ты командовал греками при Херонее исход битвы, возможно, был бы иным. По крайнем мере, смерть на поле битвы была бы более благородна, чем смерть в концлагере, куда тебя посадили вероломные македонцы.

МАРК АВРЕЛИЙ И СЕРВУС ТУЛЛИЙ (32 ДИАЛОГ)

Сервус Туллий. Вот что я тебе скажу, приятель Марк. Ты, скажу без обиняков, по части добродетели и доброты был первым из людей. Но хотя во время твоего правления философия восседала на троне и распространяла свое благодетельное влияние на управление во всей Римской империи, все же я осмелюсь претендовать на то, что, как король, имею большие заслуги.

Марк Аврелий. Моя философия, ты знаешь, научила меня видеть свои недостатки и уважать добродетели других людей. Скажи мне поэтому, в чем как короля твои заслуги больше моих.

Сервус Туллий. А вот в чем -- я дал свободу своим рабам. Я лимитировал королевскую власть, когда она мне досталась. Мне нет нужды говорить тебе, что предложенная мною реформа управления была принята римским народом после изгнания Тарквиния, этого гонителя свободы; и дала зеленый свет преобразованиям, в конечном итоге, утвердившими в Риме республику. В ней были уравновешены прерогативы короля и ноблеменов с правами народа. Именно такой Рим и покорил потом весь мир. Так что слава великого народа, который множество веков восхваляет все человечество, как в искусстве войны, так и политики, принадлежит первоначально мне.

Марк Аврелий. В том что ты сказал, есть немалая доля истины. Но не лучше ли было бы римлянам после изгнания Тарквиния, ввести конституционную монархию вместо того чтобы доверять управления двум ежегодно сменяемым консулам? Думаю, то что получилось, было большим отклонением от твоего первоначального плана, и не очень благоразумным. Ибо разделенная верховная власть -- это нонсенс в политике, ошибка в определении.

Таким образом вся власть была сосредоточена в руках консулов на столь короткий срок, что они не могли в его течение ни закончить ни одной серьезной войны, ни провести достаточно масштабных преобразований. Отсюда возникала необходимость пролонгировать их полномочия за пределы отведенного им срока, либо наоборот сокращения интервала между выборами и таким образом они получали экстраординарные полномочия, что в конце концов и привело к падению республики.

Сервус Туллий. Революция из-за несчастной Лукреции так подогрела римлян, что не удивительно, что само имя короля стало для них ненавистно и они страстно желали ослабить ту власть, злоупотребления которой носили столь печальный характер. Не совсем разумные следствия, которые последовали из этих преобразований, ты подметил верно. Но если гнев при проведении реформ и перехлестывает, философия вполне способна подкорректировать эти ошибки.

Марк Аврелий вполне мог бы подправить модель римского государства. Он мог бы ввести конституционную монархию, оставив у императора столько власти, сколько было необходимо, чтобы править гигантской империей, а Сенату и народу дать столько свободы, сколько можно, сообразуясь с порядком и законопослушанием подданных -- свободы без фракционности и способной быть защитным валом против анархии.

Марк Аврелий. Я был бы счастлив, если бы мне возможно было бы сделать это добро для страны. Но даже сами боги неспособны силой облагодетельствовать людей, если те по своей глубоко вкорененной порочности не хотят быть облагодетельствованными. Свобода, как и власть -- это добро только для тех, кто владеет ими под управлением добродетели. Никакие законы не имеет достаточной силы препятствовать фракционности и анархии, где мораль народа подпорчена, а постоянная склонность к пороку пустила корни в сердцах людей.

Под знамена Марка Брута в свое время не встал ни один римский легион. Более того, дух свободы совершенно неадекватен духу завоевания. Чтобы держать достаточно многочисленные народы в подчинении, нужны гигантские армии. Генералы этих армий не долго довольствуются ролью подданных: кто добыл власть мечом, только мечом и может управлять. Если он не ограничит свободу, свобода уничтожит его.

Сервус Туллий. Значит ты одобряешь Августа за его реформы в управлении Римом?

Марк Аврелий. Я нет. Ибо Август не имел легитимного права на них. Он узурпировал власть и нарушил договоренности. Однако неправедным путем захваченная им власть, перешла ко мне законным установленным порядком наследования.

Сервус Туллий. Может ли длительность неправомерной власти сделать ее законной? Разве свобода не врожденное, неотчуждаемое право каждого человека?

Марк Аврелий. Люди имеют естественные права быть управляемыми по законам, а не по произволу. Но формы правления могут и должны время от времени меняться, с согласия, само собой, самих людей. Когда я был на троне, римляне управлялись по закону.

Сервус Туллий. Да, потому что умеренность, всосанная тобой с философией, которую ты усвоил с юности, была причиной того, что законы были верховным авторитетом при твоем правлении и определяли границы твоей власти. Но если бы ты хотел править иначе, какая сила пикнула бы против тебя?

Марк Аврелий. Никакая. Власть императора в мои времена не имела границ.

Сервус Туллий. Поэтому при тебе Рим был таким же тоталитарным государством, как и при твоем сыне. Ведь ты наделил его силой, которую он использовал как тиран, по праву наследования?

Марк Аврелий. Да; и закончилась эта тирания убийством.

Сервус Туллий. Несчастный отец! несчастный король! Какой отврат эта абсолютная монархия, когда даже добродетельное правление М. Аврелия не в состоянии препятствовать деструктивным силам через его потомков разрушить то, что он возводил при жизни. Но как счастливо государство, в котором ограниченный монархи управляет государством, где разные силы так сбалансированы, что это охраняет его от любого зла, и нет необходимости прибегать к произволу ради обуздания анархии, который всегда такое же плохое средство спасения, как посадка корабля на скалу во избежание волнений бури