|
|
||
Статья написана во второй половине 2000-х.С очень критичным настроем по отношению к редакторам. С тех пор они стали получать еще меньше, а в человеческом плане почти сравнялись с бомжами Несколько предварительных соображений
Речь в данной статье пойдет о мелкой издательской сошке: о редакторах. Это примерно то же самое по своему статусу, как инженер в НИИ или менеджер в современной торговой фирме: по названию вроде бы звонко, но по сути мелкий обслуживающий персонал, следующий по ранжиру, пока еще вверх, вслед за уборщицами и охранниками.
1. Редакторы делятся на две большие категории: мужчин и женщин. Или правильнее женщин и мужчин, потому что в основном эта профессия заделалась женской. Женщины бывают разными: все они милы, игривы, а быть может и не все, все они стройны, красивы, а быть может... Но как редакторы все они совершенно одинаковы. И главная их черта -- это скрупулезность, она же педантизм, она же занудство, черта по какому-то недоразумению обычно приписываемая мужчинам, и чаще всего именно с женской подачи. В этом своем качестве все редактрисы не только похожи друг на друга, но представляют собой полный портрет редакционного работника в юбке (выражаясь фигурально, разумеется).
Допустим для машинисток все авторы делятся на плохих и хороших. Хорошие, начнем с приятного, для них это те, у кого хороший почерк, которые пишут разборчиво, без помарок. Плохие это те, которые подобным качеством не обладают. Напрасно ты будешь доказывать, что многие гении писали, как курица лапой, и наоборот, аккуратность -- это достоинство не писателя, а канцеляриста. Возьмем к примеру Пушкина... И тебя сразу останавливает непробиваемая ироничная улыбка: так то Пушкин. Нашел с кем сравнивать наших бездарей. А раз нет пушкинского таланта, то хоть бы писали-то хорошо (без помарок, значит).
Аналогично для корректора хорошие авторы это те, кто пишет без ошибок, грамотно.
А для редакторш? У них критерий немножко другой, но из той же серии. Хороший -- это тот, который умеет говорить красиво, не допускает грубых выражений, который пишет о приличных вещах. Если речь идет о художественной литературе, то хороший писатель пишет о порядочных людях и хвалит их, а непорядочных ругает. И вообще непорядочные персонажи нужны в рассказах, повестях и романах, чтобы показывать на них пальцем: смотрите на этих нехороших дядей и тетей и не будьте такими. В связи с почти всеобщим высшим образованием редакторские тетки, понятно, сделали прогресс. Многие из них обзавелись дипломами о высшем филологическом образовании, а кое-кто и красными, и поэтому сумели несколько подизощрить свой язык, напитать его литературными категориями, всякими учеными фиглями-миглями, но по сути не сдвинулись со своей исконной гендерной позиции ни на шаг.
Выглядит это примерно так. Когда-то Мольер обсмеял таких ученых теток в своей знаменитой комедии "Смешные драгоценные". "Драгоценная" -- это была типичная форма обращения между ними: "Драгоценная, как ваше здоровье?" -- "Ах драгоценная, вчера весь день болела голова, но сегодня уже лучше". Или у Мольера: "О, драгоценная маркиза, вы прелестны, я не мечтаю ни о чем ином, чтобы быть вашим советником грации (т. е. зеркалом)". -- "Драгоценный маркиз, вы подкладываете дрова любезности в камин нашей дружбы". После премьеры пьесы разразился скандал, и не будь у драматурга поддержки короля, эта его пьеса могла бы стать последней.
Но Мольер отстоял ее, и пьеса стала школьной классикой. Однако драгоценные так легко не сдались, продолжая шпынять Мольера и в наши дни: "Лишенное своих привилегий, политических и социальных, теснимое со всех сторон нарождающимся миром чистогана и пошлости, первое сословие (т. е. дворянство) искало форм самозащиты, равно как и сохранения своей самоидентичности. И именно 'прецизиозность' стала тем средством, каким аристократия пыталась сохранить свои ценности перед лицом надвигающегося кризиса утраты всеми слоями общества своей особости... Мольер [в данном случае] выступает как рупор новых разрушительных нигилистических идей нарождающегося буржуазного общества" -- во как выражаются нынешние "смешные драгоценные" (из сборника "Быть женщиной в XVII в", изданного в Париже в 2004 г). То есть, если расшифровать ворох слов, все те же "Ай-яй-яй, как вам не стыдно быть таким грубым и неизящным, мсье Мольер".
2. Я помню сколько мук пришлось вытерпеть от редакторов женской половины, когда у нас издавался 5-томник Шукшина. Как с ними воевал готовивший издание алтайский литературовед Виктор Федорович Горн.
Допустим, Шукшин пишет нечто вроде (цитирую по памяти, так как в окончательную редакцию собрания этот пассаж так-таки и не вошел): "Вот и пошел наш школьник ради бога через ельник и песок, пошел, чтобы выучиться и выйти в люди. И выучился, и вышел, и стал большим начальником, и заделался скот скотом. Вставить бы ему фитиля промежду ног, чтобы помнил, кто его вывел в люди, и кто этого дружка подвез до высших ступеней".
-- Хм, -- возмущается редакторша, -- как грубо и неизящно. Не мог Шукшин такого написать: "фитиля вставить" -- безапелляционно заявляет она.
-- Ну как не мог, -- горячится Горн, -- если написал?
-- Не знаю, не знаю. Как хотите, а этот "фитиль промежду ног -- это не шукшинское".
На следующий день торжествующий Горн тыкает ей в нос (тогда еще не было Интернета, и чтобы найти пассаж, необходимо было изрядно порыться-таки в шукшинском тексте):
-- Вот читайте: "Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю". Так мог так Шукшин написать или не мог? (А редакторшу звали как раз Люськой: Людмилой Ивановной, так что получалось, будто и Горн вроде бы Люське фитиля тоже вставил).
Но Людмили Ивановна сразу не сдается: она смотрит на цитату, рассказ называется "Владимир Семенович из мягкой секции". Потом проверяет выходные данные: Шукшин. Рассказы 1960--1971 гг. М., Молодая гвардия, 1985., заглядывает в примечания "рассказ впервые напечатана в "Литературной России", 1973, 30 марта, -- словом и здесь все в порядке, в отличие от приведенного мною (по памяти) пассажа, который не освящен авторитетом солидного издательства и пока что имеется только в рукописи. И пока она так сверяла, новая мысль пришла ей в голову:
-- Так ведь это же говорит не Шукшин, а его персонаж, хапуга. А Шукшин так говорить не мог, и никто меня не убедит в противном.
Когда мы остались в кабинете одни, Горн долго еще сидел, горестно вздыхал и выражался так, как человеку интеллигентному выражаться не положено. А Горн был очень интеллигентным человеком, и как все провинциальные интеллигенты, которых в России очень мало, и видом и поведением скрупулезно стремился соответствовать этому образу.
Приведу лишь один пример. Однажды у него убежал любимый кот -- Прохор. Он развесил по близлежащим домам такое объявление: "Убежал кот Проша с белыми лапками, носиком, грудкой и пузиком. Глаза желтые. Возраст 1 год. Очень пугливый, домашний. Если вы случайно видели такого или слышали, как он плачет в вашем подвале или подъезде, ОГРОМНАЯ ПРОСЬБА позвоните, пожалуйста по такому-то такому телефону". И снабдил объявление цветной фотографией, что тогда было сделать непросто. А через несколько дней под этим объявлением появилось другое: "Проша дома! Большое спасибо всем, кто звонил нам."
И вот такой человек грязно матерился.
В конце концов в неравной борьбе с редакторским коллективом Горн, а, следовательно, и Шукшин потерпел полное фиаско. Конечно, все, что сумело обзавестись чекухой прошедшего в печать, вошло в наше пятитомное издание, но из всего, что оставалось в рукописи, туда попало только то, что могло прилизаться под клеймо хохмача и забавника, этакого балагура сельской жизни, или то, что соответствовало слогану "он любил свою родину (с маленькой буквы, ибо под родиной у нас понимался исключительно Алтай)".
3. Мужчина редактор -- совсем другое дело. Его главная отличительная черта -- это неудачник по жизни. При том, что работа редактором в советские времена была блатной (то есть прописаться в издательстве ли, журнале ли, газете можно было лишь по большому знакомству), при том, что советский автор был доведен до состояния полного бесправия перед редакторским произволом, и эти гады измывались над ним как хотели. И все равно, чувствовали себя мужики-редакторы паршиво. Женщинам было проще: они нашли для себя хорошую работу: могли не приходить на службу к 9 утра, как прочие белые воротнички (так называли совслужащих), что вызывало постоянное напряжение в редакторском коллективе: ведь на младший (корректоры, машинистки) и технический (техреды, экономисты, бухгалтеры) персонал издательства советская производственная дисциплина свирепствовала в полном объеме. И их не гнобило писательское самолюбие...
А редакторов-мужчин гнобило. Ибо никто и никогда, начиная писательствовать, не мечтает быть редактором, все мечтают быть писателями, поэтами или, на худой конец, как автор данной статьи, критиками. А тут вот она литература рядом: ты с настоящими писателями на ты, они в твоих друзьях (чего, на самом деле, надо избегать), но ты всего лишь редактор -- обслуживающий персонал. Это здорово угнетало и сказывалось и на самочувствии и на мироощущении. Рядом со мной многие годы, как раз стол наискосок напротив, был один такой редактор.
Тогда его жизненный путь достиг дорожного столбика 50 лет, и 20 из них он работал в издательстве, ибо после 30 лет муза его оставила, а до 30 не посещала. Что не помешало ему издать несколько сборников, вернее один сборник, который он переиздавал под разными названиями несколько раз. Жить на это было невозможно, вот и подался он в редакторы, попутно заливая несчастливую любовь водкой. На счет несчастливой любви отмечу, что жена у него была очень даже -- ух! -- его ровесница, а казалась лет на 10 его моложе. Но что такое для поэта красивая жена, если его не любит Муза, хотя бы и не Кузьминична (не сочтите за надуманный каламбур, но жизнь иногда такое подкинет: Музой Кузьминичной звали его жену)?
Пил он много, а главное безобразно. Напившись вечно лез в драку, а на утро ничего не помнил. Занимательные потом вел разговоры по телефону: "Что пытался ударить Генку по морде? Что тот меня удерживал, чтобы я не выпрыгнул в окно? Что обрыгал весь туалет? Но ты прости меня, ты же знаешь, когда выпью, я же дурак дураком". Самое плохое, что он пил с поэтами, своими ровесниками, людьми сходной биографии и происхождения, хотя не обязательно характерами. Плохое здесь в том, что потом он и свои пьянки и свои дебоши отрабатывал тем, что тащил в план всеми правдами и неправдами своих друзей, и, соответственно, не давал ходу их конкурентам.
Даже теорию специальную придумал: "Издательство -- это отделение при Союзе писателей. Если хочешь, чтобы тебя издавали, добейся чтобы тебя признали там. А пока не признали, и не лезь сюда". Был ли этот ближайший родственник Музы типичной фигурой? Пили очень многие редакторы, особенно в многотиражках и мелких издательствах (в провинции, где всего одно-то по настоящему и существует, под мелкими надо понимать университетские, бланкиздат, партийное -- в любой самой небольшой области обязательно был если не партийный журнал, то хотя бы листок, какой-нибудь "Блокнот агитатора").
И все же пьянство среди редакторов-неудачников отнюдь нельзя обозначить как признак необходимый. Многие редакторы не пили. Так что описанный мною здесь мой бывший коллега был скорее характерной для издательского мира фигурой, чем типичной. Типичной же фигуры я даже и не изображу: жизненная неудача на разных редакторах-мужчинах проявлялась по-разному и сказывалась разными образами.
4. Но что роднило редакторов-мужчин-неудачников -- это полное равнодушие к своей работе. Им на все было наплевать. В этом отношении они были лучше женщин. Они не доставали авторов ни своими замечаниями, ни своими советами, они не исправляли их погрешностей против стиля, они... Они вообще старались работать по минимуму, и я подозреваю, что они даже и читать-то не всегда читали редактируемые ими книги, справедливо полагая, что уж грамматические ошибки, за пропуск которых тогда спрашивали очень строго, отловят корректоры.
Единственное, что время от времени заставляло их все же заглядывать в редактируемые рукописи, это страх проколоться или залететь. А залететь можно было на ровном месте. Прихожу в ЛИТО за сигнальным экземпляром -- официальная цезура, которая должна была не пропускать в печать сведений, которые могли бы содержать предмет государственной тайны, но которые проверяли все, без подписанного ЛИТО сигнального экземпляра не то что книга или газета, но и информационный листок не могли выйти, -- а в нем красным карандашом обведена фраза:
"Красные собаки, жиды пархатые, продали всю Россию своему жидовскому Интернационалу".
-- Ну и что? -- спрашиваю я редакторшу (в ЛИТО были свои редакторы).
-- И вы считаете это нормальным?
-- Конечно, нормальным. Еще и мягко сказано, надо бы большевикам сильнее было хвоста накрутить.
Редакторша, примерно моих лет, с красным филологическим дипломом -- с другим бы в ЛИТО не пустили: отбор туда был строже, чем в издательство, а зарплата и всякие блага выше, -- смеется:
-- Я тоже так думаю. Но мы выпускаем книгу в печать, а не в курилке беседуем.
-- Да, -- пытаюсь защититься я, -- ведь это же прямая речь. От лица белогвардейского офицера, который подбивает крестьян на мятеж (книга была о Гражданской войне). Он что, должен был выражаться цитатами из постановлений партии и правительства.
-- Не знаю, но пропустить такого не могу.
Я в панике бегу к главному редактору ЛИТО: будь это не сигнальный экземпляр, я тут же исправил бы фразу, а за сигнальным экземпляром стоит отпечатанный и уже сброшюрованный в тетрадки текст: исправлять пришлось бы вырывая и вклеивая новую страницу этак тысяч в 10 экземпляров. Спасибо начальник главлита, тетка предпенсионного возраста, долгое время работавшая секретарем по идеологии в одной из белорусских областей, только рассмеялась:
-- Значит красные собаки жидовскому Интернационалу Россию продали? -- и с ходу подмахнула сигнальный экземпляр. Много раз она выручала так наших редакторов. Что ни говори: голова у нее была на месте. Но и статус, конечно, был не тот, что у простого редактора. То что простому редактору не сошло бы с рук, у нее бы и внимания никто не обратил.
5. Или другой случай. Вызывает к себе директор и молча протягивает мне еще не сигнальный экземпляр, но уже и не рукопись (оригинал-макет -- это когда рукопись уже вычитана и всеми подписана и вносить куда никаких уже исправлений, кроме опечаток, не допускается).
Читаю "до революции на Алтае работала целая плеяда талантливых писателей и поэтов: Гребенщиков, Новоселов, Пиотровский, Тачалов, Порфирий Казанский, Шишков...". Я, понятно, ничего не понимаю.
-- А ты знаешь, что Гребенщиков в годы гражданской войны сотрудничал с белогвардейской прессой в Крыму?
Я этого тогда не знал, хотя то, что Гребенщиков не принял Советскую власть и эмигрировал, мне было известно.
-- Бунин тоже сотрудничал с белогвардейской прессой.
-- Бунин другое дело. На него давно уже поступило указание считать классиком русской литературы. А про Гребенщикова я такого не слышал.
-- Но ведь новосибирцы уже издали его в "Литературном наследии Сибири".
-- Это еще не показатель. Пусть новосибирцы сами перед своим обкомом отчитываются, а я отчитываюсь пока еще перед своим.
-- Но ведь про Гребенщикова даже в "Краткой литературной энциклопедии" упомянуто. -- Достаю с полки 2-й том этой Энциклопедии (у нас она была в издательстве в директорском кабинете, как и БСЕ, ПСС Ленина, словари, нормативные акты и разные справочники по издательскому и типографскому делу, и всякий редактор мог свободно заходить и пользоваться ими) и показываю:
"ГРЕБЕНЩИКО?В (наст. фамилия; псевд. - Сибиряк), Георгий Дмитриевич [24.IV(6.V).1883, с. Николаевский рудник Томской губ., - 11.I.1964, США, штат Флорида, Лейкланд] - рус. писатель. Род. в крест. семье. С 1906 в сиб. газетах помещал бытовые очерки, зарисовки, рассказы.."
-- Странно было бы, -- продолжаю, -- новосибирцы, для которых Гребенщиков, строго говоря, с боку-припеку (если не считать того, что они и тогда, а теперь и подавно, корчат из себя столицу Сибири -- этакую Москву местного разлива), издают Гребенщикова, а мы, где он родился и писал, даже не упоминаем его в "Очерке истории нашего края".
Директор тяжело вздыхает: у него аж пот сквозь лысину проступил:
-- Ладно иди. Я сам поговорю с крайкомом.
И было от чего вздыхать. Упомянешь фамилию Гребенщикова, дадут в крайкоме пендюлей за идеологические упущения, не упомянешь -- и опять же выпишут пендюлей в том же самом крайкоме, да еще с теми же самыми обоснованиями, которые привел я. То есть залететь можно было и так, и этак: как карты лягут.
Вот тот редактор, муж Музы Кузьминичны и залетел однажды, о чем, я надеюсь, еще и расскажу в этом очерке.
6. На первый взгляд, сравнивая эти два типа редакторов, женщины выглядели поприличнее мужчин. Сколько помню, они все время как пчелки: что-то вычитывали, что-то работали, что-то правили, в то время как мужики, когда появлялись на работе, не покидали комнаты худреда, где у нас был своеобразный мужской клуб. Обсуждали все на свете, кроме литературы. Если не считать бесконечные разговоры о гонорарах и премиях и сплетни из писательского быта.
Но если настоящие редакторы, как и критики, когда и появляются на свет, то только в среде неудачников. Не пролезши в игольное ушко издательских планов, некоторые начинают мстить более удачливым соперникам. И часто эта месть выливается в подмечание тонких нюансов и особенностей произведения, мимо которых не вооруженный завистью взгляд равнодушно проходит. Так рождаются критики. В жизни я, правда, подобных людей не встречал -- в провинции ругать не принято, и даже критиковать, вся ругань здесь вырождается в злобное шипение по углам. Но, читая критические отзывы, я узнавал эти мелкие души по отсутствию размахов трепетания крылышек. Вместе с тем, такие штришки, такие нюансы очень многое дают для понимания писательской натуры.
У других наоборот, личная неудача рождает если не любовь, то интерес к автору. Им очень трудно понять: как же это так люди пишут книгу. Неужели все это выдумывается из головы? Как это там умещается? И это рождает любопытство, желание присмотреться, разобраться. Из таких рождаются отличные редакторы. Не добившись ничего сами, они полюбливают авторов и именно как авторов, а не за красивые глаза и приятные манеры, как женщины, и становятся теми бесконечными слушателями и возражателями и восхвалителями, без которых ни один автор обойтись не может. За всю жизнь я лично знал лишь одного подобного редактора, показывать на которого пальцем из ложной скромности неприлично.
Правда, средний редактор, как правило, не любит автора. Но здесь больше не от зависти, а от желания быть умным. Человеку естественно хотеть быть умным. А самый простой способ для этого кого-то обругать. А кого ругать редактору, как не автора. И чаще всего ругань беззлобная, а такая, этакая... ворчливая. Авторы ведь все делают не так, как надо. Они постоянно чего-то идут не в дугу. Они нарушают правила предоставления рукописей (не знаю, как это делается сейчас, когда кругом компьютерный набор, а тогда все было очень строго: Текст должен быть напечатан на машинке с крупным очком литер, на листах бумаги 11 формата (сейчас он по американским стандартам называется A4) с одной стороны, 28-30 строк на листе, 56-60 букв (правильнее "ударов" -- пробел тоже считался за букву) в строке..." и т. д.). Они запаздывают со сроками. Они неточны в цитатах...
Помню издавали как-то одного хмыря, что-то там о производственной дисциплине. Он, как и водится, напичкал свой труд цитатами из Ленина и Брежнева, которые я, как редактор, всегда проверял буква в букву: не дай бог здесь ошибиться. Так этот хмырюга указал только работы, откуда он взял цитаты вместо точного определения места -- хотя я его предупреждал: -- выходных данных, тома, страницы, а порою и абзаца. Указал и укатил в командировку, а книга уже в плане, ее нужно отправлять в типографию. Что прикажете делать? И вот я сидел в библиотеке, отыскивал все эти цитаты, чтобы дать точную ссылку по всем правилам. Нет худа, правда, без добра: у него была ссылка на Ленина, а именно на знаменитое тогда "не сметь командовать [середняком]". А чуть далее в том же 38 томе полного собрания сочинений были рассуждения типа, середняк он ведь буржуазное отродье, и мы с ним разберемся. Но потом, а сейчас, когда на кону стоит победа в гражданской войне, и победит та сторона, куда качнется середняк, не сметь им командовать.
Словом, авторы только доставляли неприятностей редакторам. Как было бы хорошо, если бы их не было вообще (ни редакторов -- с точки зрения авторов, ни авторов -- с противоположной). А издательства были. Идеал в наше время, кажется, близкий к осуществлению: издательства обходятся без авторов, а авторы, используя данайские дары волхвов-новейших технологий -- без редакторов.
А дары эти и впрямь данайские. Ибо автору без редактора никуда. Во-первых, потому что, как говаривали многие писатели, и что я могу подтвердить своим собственным опытом, когда работаешь над чем-то своим, особенно если работаешь долго, глаз замыливается, и ты уже начинаешь не понимать, что такое хорошо, а что такое плохо.
А во-вторых, все авторы люди крайне эгоцентричные. Они могут петь и петь без конца только о себе самих. Но человек так устроен, что без поддакивания пение как-то не идет из горла. Нужно, чтобы кто-то хвалил, поощрял, а иногда и ругал. А когда ругал, чтобы это была пусть и жестокая брань, но чтобы она шла от внимания к тебе любимому, крутилась вокруг тебя, содержала знания нюансов и деталей о тебе. Так что редактор -- вещь в литературном хозяйстве весьма необходимая, а для автора даже более важная, чем критик. Ибо критик, кроме того, что должен уделять внимание тому, о ком он пишет, еще и тому, для кого он пишет. Редактор же настроен целиком на авторскую волну. Вы скажете таких редакторов не бывает. Я скромно промолчу о личных впечатлениях, но в истории литературы мы таких примеров найдем массу: Аненнков, Арчер, Буле, без которых худо было бы Гоголю, Б. Шоу, Флоберу, если бы они вообще состоялись.
Сравнение редакторов советских и нынешних
И оно не в пользу нынешних.
Перекос гендерного баланса
7. В последние годы Советской власти, когда она уже издыхала наподобие гусеницы, чтобы переползти в бабочку нынешней России, гендерный баланс был почти уравновешенным: количество мужчин на одной чашке весов соответствовало количеству женщин на другой. Если женщин и было несколько больше, то это за счет мелких, типа университетских издательств, зато мужчины брали реванш захватом многотиражек.
Теперь же мужчина, похоже исчезает с издательского горизонта. Сужу как по своим визуальным впечатлениям на родине, так и по подписям на отказах из московских издательств и журналов. С женщинами пришли истерика, дидактика, занудство, о котором я уже писал. Женщины, похоже, вообще не умеют писать. Генетически ли, в силу ли затянувшегося разделения функций, когда многие сферы человеческой деятельности, в том числе и писательская, сформировалась как чисто мужские -- судить не берусь. Немногие исключения лишь подтверждают правило, причем самым кричащим образом. Даже самые прославленные из поэток и писательниц (там Дикинсон, Ш. Бронте, С. Лагерлеф) не отползают от типично женских тем и пристрастий -- "Жорж Санд", -- замечает Моруа, -- "изображает мужчин не такими, какими они есть, а какими их хотели бы видеть женщины" -- и от типично женского способа изображения -- бабья сплетня. Впрочем, очень хорошо об этом написала, кому интересно, сама женщина В. Вулф в своей "Комнате в ее распоряжении".
Работала в нашем издательстве Ирина Б. (и во многом ее усилиям и энергии мы обязаны появлении единственного пока у нас в регионе действительно талантливого романа -- "Белый бурхан" Андреева): тихая, скромная, работящая. Она всегда внимательно читала присылаемые рукописи, скрупулезно делала многочисленные замечания, не пропуская ни одной авторской ошибки, ни одной оплошки. Но вот когда нужно было писать отзыв или рецензию, наступал ее судный час. Она с тоской в глазах обращалась к мужской половине, чтобы те помогли ей связать сумбур слов и впечатлений хоть во что-то членораздельное. Наверное, она написала бы и сама, если бы можно было писать о хороших манерах и грамматической правильности произведения -- все ее многочисленные замечания именно к этому и сводились. А вот как-то сформулировать идейную и содержательную сторону рецензируемой вещи, определить художественные особенности -- с этим у нее никак.
А сейчас женщинам вышла вольная, и они либо вообще ничего не пишут ("ваше произведение, к сожалению, нас не заинтересовало"), либо катят свою обычную женскую канитель. Вот какой редкий ответ я получил из одного из журналов:
"В ваших писаниях я не вижу главного -- любви. Главной вашей целью, как и любого современного писателя, становится как можно тщательнее замаскировать свои чувства, если они у вас вообще имеются. Спрятать так, чтобы читатель, не дай Бог, их не увидел. Умным быть модно, но чувствующим, любящим - совершенно не в тренде. 'Любви! - восклицаю я. - Дайте мне любви! Дайте, дайте! Чтобы побежали по коже мурашки, под ложечкой сладко заныло, а в глазах вдруг прояснилось, как будто на них выступили слезы: '"
Могу даже назвать фамилию редакторши: Ольга Пуссинен. В конце концов, если она не стесняется так писать, почему я должен скрывать ее координаты под инициалами?
А ведь я прислал статью о проблемах авторского права, написанную в той же самой аналитико-беллетризованной манере, в какой я пишу обычно, в т. ч. и данную статью. О какой бы любви я писал, обсуждая проблемы редакторов? Комментарии, как говорится, излишни, а вот не проиллюстрировать ситуацию известным анекдотом не могу удержаться:
"Сидят Василий Иванович, Петька и Анка в избе. А тут беляки нагрянули. Все, что они могли придумать -- это спастись бегством через дымоход. Первым В. И., затем Петька, а замыкает триумвират Анка. 'Ой, Василий Иванович, -- кричит, -- не могу. Таз застревает'. 'Ну вот, Анка, -- ругается тот, -- вечно ты со своей посудой лезешь'".
8. Приведу еще два примера.
Первый ответ я уже приводил в одной из своих статей, но этот случай так меня впечатлил, что я не боюсь даже услышать вместо "Повторение -- мать учения", "кто повторяет, тот в дерьмо ныряет". Как-то я посылал в "Иностранную литературу" свой перевод "Диалогов мертвых" английского писателя XVIII века л. Литтлтона. Получаю ответ, не кого-нибудь, а главного редактора этого журнала: "Начал читать ваш перевод. После 'У меня здесь какой-то хмырь, которому уж очень не хочется добро пожаловать к нам" бросил. Английский лорд не мог говорить 'хмырь' (а это первая фраза перевода)". Типично бабский подход: об английских лордах этот редактор судит явно на основе гламурных сериалов.
Другой пример подоспел из "Вопросов литературы". Туда я послал свою статью об анекдотах и получил отказ в такой форме: "Мы серьезный журнал, посвященный настоящей литературе, и анекдотами не занимаемся. Советую вам обратится в популярные издания". Я напомнил знаменитый по фильму "Весна" пассаж о побасенках и Гоголе, на что, как ни странно также получил ответ (обыкновенно журналы в переписку не вступают), выдержанный в стиле типичной бабьей логики: "Гоголь это одно, а вы другое".
Эти примеры приведены потому, что оба ответа писали мужчины. Чтобы не быть обвиненным в женоненавистничестве. То есть те немногие из них, кто еще остался в издательствах, резко обабились.
Понижение материального статуса редактора
9. Нынешний редактор получает меньше советского редактора, и значительно. Правда, речь идет в основном о редакторах, работавших в крупных и областных издательствах, при том, что не каждая область еще имела свое издательство. Так, беря З. Сибирь, не имели издательств Кемеровская, Курганская, Омская -- которое то было, то его не было, то оно сливалось с Западно-Сибирским книжным, что по сути означало его ликвидацию, -- Тюменская, весьма хилимы были Томское и Новосибирское книжные издательства, что отчасти в Новосибирской области компенсировалось отделениями центральных издательств и самым большим, а по сути единственным настоящим, в регионе литературным журналом "Сибирские огни". Прочитав перечисление, и посмотрев на карту, можно впасть в полное недоумение: а какой регион имел издательство. Отвечу: Алтайский край, притом имевший еще два отделения Горно-Алтайкое и Славгородское (на немецком языке), каждое из которых по объему выпускаемых книг было сопоставимо с Томским и Новосибирским областными издательствами. Из приведенных сведений, надеюсь, ясно, какая и редкая, и блатная профессия был редактор в Советском Союзе.
Кроме того, были партийные издания, вузовские. Но тамошние редакторы не входили в разряд блатных и получали ничуть не больше среднего инженера. А средний инженер получал в 1970-первой половине 1980-х г к 35-40 годам 160 рублей в месяц. Молодой, естественно, намного меньше. Редактор же ежемесячно получал 180 рублей. Подумаешь, 20 рублей, скажут несведущие люди. И попадут пальцем в небо. Жизнь в СССР отличалась редкой стабильностью. И хотя рост цен к концу застойного периода имел место быть, и воспринимался очень болезненно (мы еще не знали, что такое рост цен и настоящая инфляция, разве что из газет про загнивающий Запад, который мы стремились догнать и перегнать), но цифра 160 рублей/месяц годами служила ориентиром достойной без шикования зарплаты. Это было именно столько, на сколько можно было безбедно жить и воспитывать детей. Чуть меньше -- скажем, 140 рублей -- это уже была бедность. Еще чуть меньше -- 120 (примерно столько получал инженер, который только пришел после института) -- уже пахло нищетой. А 180? Ты получал целых 20 лишних рублей к среднему уровню и мог их расходовать на шикование. Когда я получал 160 рублей, я лишь с большим трудом мог выкроить деньги на пару книг раз в месяц. Когда же я стал получать 180, я за пять лет составил себе библиотеку в 1500 томов.
И это не говоря о премиях. До сих пор не могу понять за что нам платили в издательстве такие премии. Каждый год на 5 мая в День печати мы всем коллективом выезжали за город и устраивали в молодом лесочке буйную гулянку. А что было не устраивать, когда к Дню печати мы получали премию в размере месячного оклада. Когда я пошел на пенсию и стал собирать данные о своей зарплате, оказалось, что в НИИ при окладе в 160 рублей я получал в среднем ежемесячно 166, а в издательстве при окладе 180 -- 250. Почувствуйте разницу.
Ну и понятно попасть в редакторы без большого блата или протекции было никак невозможно.
10. Современный редактор получает примерно на уровне школьного учителя или преподавателя университета. То есть это последняя ступень перед статусом бомжа или, если повезет, уборщицы и охранника. Соответственно, уже никакого блата для того, чтобы быть редактором не требуется. Берут на эту должность любого с улицы, лучше, конечно, с опытом редакторской работы, но можно и без. Тем более, что на место единственного областного, теперь редко найдется регион, где бы этих издательств было меньше 15-20 штук. Я несколько раз пытался пересчитать сколько их нас в крае: и каждый раз путался. Ибо многие их них, как мигающий огонек: вот оно существует, выпускает книги, а вот его уже и нет. Проходит несколько лет -- и вот оно снова есть. Пукнуло одной-двумя книгами и снова скрылось в подполье.
Так что редакторская профессия уже отошла из числа редких в довольно-таки рядовые. Единственное ограничение, которое пока еще сдерживает наплыв желающих в эти ряды -- необходимость иметь филологическое образование. Пока.
Времена российские нестабильные, переходные. А потому по редакторским зарплатам такого детального расклада, как по советским временам, я дать не могу. В 2005 году на Алтае редакторов буквально зазывали с улицы, чуть ли не хватали за полу: "требуется редактор, желательно с опытом", "требуется редактор; можно без опыта и по совместительству". А в 2015 году, даже несмотря на нищенскую зарплату, даже несмотря на потогонную систему выжимания соков на компьютерных рабочих местах, устроиться редактором при общем дефиците рабочих мест, уже невозможно. Но как обстояли или обстоят дела, в 2005 и 2015 году, скажем, в Воронеже -- бог его знает. И бог его знает, как они будут обстоять в 2025 году. Но одно можно сказать наверное: редакторская профессия была и будет одной из самых низкооплачиваемых и занимали и занимать эти места будут неудачники на последней ступени социальной лестницы перед падением с нее.
11. Теперь о блате. Рассмотрю этот вопрос на себе, не для того чтобы привлечь внимание к собственной персоне, а потому что так будет нагляднее. Я мечтал быть редактром, я хотел стать редактором, я стремился устроиться на работу редактором. Ибо не любил ни завода, ни НИИ, а главное не имел никаких задатков и способностей к инженерной деятельности, куда меня чуть ли не силком запихали родители, сами инженеры и не мыслившие себе никакой иной достойной профессии, кроме инженерной. И когда после окончания Литературного института я заявился в издательство, я с полным правом рассчитывал на редакторскую должность. И тут же получил отлуп: нет и не предвидится. Но если что-нибудь как-нибудь когда-нибудь, то, будь уверен, совершенно точно, непременно... Словом, не забывай нас, а мы тебя никогда не забудем.
Как ни странно, через два года звонит ко мне главный редактор издательства:
-- Ты еще не раздумал быть редактором?
-- Конечно, нет.
-- Ну так завтра... Нет, отпросись с работы, и сегодня, а если можешь, то прямо сейчас -- полчаса тебе хватит домчаться до издателства пешком или сорок минут на трамвае (уличный трафик был тогда намного меньшим, но и ждать городского транспорта можно было часами). Через сорок минут, короче, жду.
Случай повернулся ко мне счастливой стороной. В литературе, в науке, кроме таланта и трудолюбия всегда, слава богу, присутствует случай. Иначе в русской литературе было бы, конечно, не Пушкиных и Львов Толстых -- более одного подобного экземпляра наша родина за всю свою историю произвести просто не в состоянии, а тургеневых, маяковских, блоков сотни и тысячи. Мой счастливый случай имел три составляющих:
а) я пил с главным редактором, и не раз, тем более что приезжая в Москву и не имея где остановиться (тогда Леонид Тимофеевич -- светлая ему память, еще не был ни главным, ни просто редактором), он постоянно останавливался в нашей комнате в общежитии; и не забыл, как это увы слишком часто бывает, сделанного ему добра
б) у меня было высшее техническое образование
в) у меня было высшее литературное образование
12. С а) все понятно. Лев Толстой пришел в "Современник" с улицы, и стал знаменитым писателем, Достоевские пришел к Белинскому с улицы и стал знаменитым писателем. Но тогда писатель был не фигурой в обществе, а шелкопером. А вот уже Есенин пришел с улицы, и не пройди он школу мытарств и унижений, не видать бы нашей литературе великого поэта. Знакомства в России -- это главный талант в любой сфере деятельности, обласканной общественным вниманием.
Техническое образование -- другая статья. Все мои коллеги закончили Уральский университет и скопом пришли в издательство, встав стеной перед всяким чужаком, кто попытался бы втиснуться в их ряду. Но все имели обучались на факультете журналистики, то есть не имели никакого определенного образования, даже полноценного филологического. А как раз в то время наше издательство стало центральным. Это не значит, что его перевели в Москву, как можно было бы подумать, цепляясь за букву, а не за дух слова. Это значит, что изданная там книга могла считаться монографией и давала право на защиту докторской диссертации, чего в крае до этого не было, и бедные соискатели должны были обивать пороги московских издательств, откуда их посылали куда подальше... то есть в Новосибирск, где были отделения центральных издательств, а оттуда их в свою очередь посылали еще дальше... то есть в Москву, поскольку в столице Сибири мы де только филиал, а все решения принимают в другой столице, настоящей.
А теперь они могли издаться у себя на родине, и получить право на защиту. Естественно, желающих хлынуло достаточно, хотя и не такие массы, как теперь (тогда на весь Политехнический, самый крупный и авторитетный в регионе вуз, было всего 3 доктора наук, а теперь в любом вузе нет кафедры, где бы было меньше 3 профессоров и докторов). И нужно было им всем отказать, но отказать обоснованно, квалифицированно. Вот и потребовался редактор, который мог бы отличить гайку от болта, а синонимом "нормальному распределию" называл бы не "хорошее" или "оптимальное", а "распределение Гаусса".
Не говоря уже о том, что в крае с назапамятных времен (с XVIII века) работало много выдающихся инженеров (Ползунов, Амосов, целый выводок Кулибиных -- родственников того самого Кулибина и всех инженеров) и нужно было при издании "Сынов Алтая и отечества" (как раз ведущего свой отчет с тех времен) не напортачись в рассказах о них, -- которые писались краеведами, сплошь историками, -- чего-нибудь совсем уж непотребного.
13. Но редактор должен был иметь не только высшее техническое образование -- таких в крае с мощной промышленностью нашлись бы сотни, -- но еще и высшее филологическое, а лучше всего как у меня, "литературное", где в дипломе черным по белому было записано "специальность -- редакционная работа". А таких в крае не было. Ибо и с высшим филологическим образованием дело обстояло не так просто.
Получение его самого по себе не представляло никаких административных трудностей, поступай на филологический факультет университета и пединститута и двигай до школы. Однако это только в том случае, если у тебя нет другого высшего образования. А вот с другим высшим образованием тебя просто не допустят: образование было бесплатным, но считалось, что раз государство на тебя потратилось, то второй раз оно этого делать не будет: ошибки в начале жизненного пути и поиски самого себя исключались в принципе.
С художественным образованием дело обстояло несколько иначе. Получить литературное образование можно было и имея уже высшее образование. Но для этого требовалось получить рекомендации райкома и писательской организации. Как обстояло дело с рекомендацией райкома, я писал в другом месте. В писательской же организации я получил эту рекомендацию быстро и без проволочек: позвонил тогдашнему главе наших писателей (секретарю писательской организации), хоп-хоп, и рекомендация в кармане. Все очень просто.
Но я не знал тогда, как мне повезло. Писательская организация не давала в принципе подобных рекомендаций, ибо каждый дипломированный литератор -- это конкурент действующим инженерам человеческих душ, а какой дурак будет своими руками создавать себе конкурентов? И если я легко получил эту рекомендацию, то только по тому, что секретарем тогда случился Марк Иосифович Юдалевич, который прожил 95 лет -- и ему тоже вечная память -- и очень благожелательно был расположен к литературной молодежи. Ни до меня, ни после меня никто такой рекомедации не получал.
Вот и судите, в какое узкое горлышко мне удалось просочиться, чтобы стать редактором краевого книжного издательства.
14. Теперь редактором может быть каждый, у кого есть филологическое образование и при наличии вакансий. Редактором можно даже стать без высшего образования. Когда меня выгнали из краевого книжного издательства, я нашел пристанище в университетском, а буквально через три-четыре года в лихие девяностые кракнулось и само краевое издательство, и я из обломков сумел вытащить в приютивший меня университет корректора, машинистку и художественного редактора. А после того, как я связался со шпаной -- с математиками -- и стал редактором в компьютерном отделе, мою освободившуюся редакторскую позицию заняла привнесенная со мной корректорша.
Более того, и машинистка, мною переквалифицированная в компьютерные наборщицы также стала редактором, имея за плечами лишь общее среднее образование и лет двадцать таскания по разным издательствам. С ней вообще случилась любопытная история, хотя и достаточно показательная для нынешней издательской жизни. Она и ее подруга работали машинистками-наборщицами. Девчонки -- сейчас им за 50 -- добросовестные, работящие, аккуратные: читая набранное ими, о грамматических ошибках можно забыть. Объем работы они выполняли в журнале, конечно, громадный. И вот главред решил добавить им зарплаты. А поскольку они и так получали высшую ставку как наборщицы, он не придумал ничего лучшего, чем произвести их в редакторши.
Вот такое он содеял доброе дело, которое имело паскудные последстия. Журнал этот рос, поглотил своего конкурента, то есть ему администрация резко увеличила финансирование, а конкуренту его не только обрезали, но и отняли ранее переданное в "вечное пользование" помещение, после чего тот и сдох естественной смертью. В журнале появился третий редактор уже с высшим филологическим образованием, то есть как бы настоящий. Но поскольку эти две подруги продолжали быть и наборщицами и техредами (при компьютерном наборе этот почти одно и то же, что наборщица), и еще кем только, то и на редактора возложили все эти функции, всегда счатившиеся привилегией младшего обслуживающего персонала.
Таким образом, если корректоров и машинисток подняли до уровня редакторов, то, можно сказать, что редакторов, соответственно, опустили на один уровень с корректорами и машинистками. Обыкновенная для наших времен история. В разных местах она случается по-разному, но итог как с энтропией в замкнутой тепловой системе везде одинаковый: везде теперь редакторы, если не наборщицы, то по крайней мере, корректоры, и везде они даже понятия не имеют, что такое в собственном смысле есть редакторская работа.
Понижение социального статуса редактора
15. Редактор обладал в советских книжных издательствах громадными полномочиями. Он мог зарубить практически любого автора, на котором особенно не настаивали партийные власти. Типа если крайком решил, что нужно издавать "Золотые звезды Алтая" о передовиках прозводства, то поставить барьеры на пути прохождения подобной вещи было не в слабых редакторских силах.
Обратное, правда, неверно. То есть по своему произволу дать дорогу любому автору редактор не мог. В разделах поэзии и прозы многое решал Союз писателей. Здесь его "рекомендации" имели решающее значение. В краеведческой и массово-политической редакции, где работал автор данных заметок, редактору дышалось вольнее. Он мог выбирать авторов сам. Но выбор был ограничен рядом определенных условий. Допустим, обязательно должна быть издана раз в году книга молодежной тематики.
Тематики не абы какой, а с учетом рекомендаций Госкомитета по делам издательства, полиграфии и книжной торговли. Скажем, в этом году нужно было издать сборник "Молодежь на народных стройках", другой год требовалось обратить внимание на патриотическое воспитание подрастающего поколения, третий на интернациональное и т. д. Зато выбор и конкретной темы и авторов целиком лежал на совести редактора. Хотя, ясное дело, автор должен был отвечать определенным критериям: например, работать в крайкоме комсомола или быть преподавателем университета, со степенью не ниже кандидата наук и занимающегося молодежной тематикой. А мог быть и журналист краевых СМИ. И в этих пределах я мог предпочесть одного, а мог и другого автора. Так что если с точки зрения фундаментальной свободы действия редактор был втиснут в очень ежовые рукавицы, то с точки зрения конкретных лиц он был грозной и всемогущей фигурой.
То же было и с краеведческой литературой. Правда, у нас в крае было 3 признанных краеведа: Гришаев, Бородкин и Савельев. Люди интеллегентные, вежливые. В год издавалось не более одной книги по краеведению, если не было каких-то экстренных приказов. И эта тройка договорилась между собой по-хорошему, так что без ссор, скандалов, и возможности преференций со стороны редактора мы издавали их по очереди.
16. Еще одну возможность покуражиться редактору давало издание сборников. Надо понимать, что пропихнуть в издательский план книгу не то что простому редактору, но даже и главному, а если книга резко дисгармонировала с установившейся тематикой то и директору, было делом почти безнадежным. Уж сколько резал все крайкомовское начальство известный на Алтае хирург Нейман. А каждая его книга (правильнее будет назвать эту книгу единственной, которую он издавал или пытался издавать на протяжении, наверное, лет этак 15) проходила в издательский план сквозь кровь, сопли и слезы. Потому что каким бы замечательным хирургом он ни был -- а Барнаул город маленький, и о его хирургических способностях зная понаслышке отнюдь не только из официальных источников, автор никаких налетов сомнения бросить на его репутацию не имеет, -- но тематика его исследований была уж слишком узкой "лечение опухолей щитовидной железы". Навряд ли во всем Союзе книга нашла бы 1000 читателей (а издавался он тиражом в 3000 -- это при фиксированных ценах на все издательские и полиграфические услуги, а также на книжные ценники был минимально безубыточный тираж), а на Алтае, когда почти всех больных по его специальности доставляли в краевую столицу, книга вообще рисковала остаться без читателей, и этот риск полностью оправдывался.
Предпринять издание сборника по своей инициативе редактор также не мог, разве лишь хитросплетением настойчивости и лести мог несколько подправить острие его тематической направленности. А вот втиснуть в этот сборник своих друзей, знакомых или просто тех авторов, которых он считал нужными, он мог. Автор данной книги как редактор обыкновенно заключал с составителями сборника этакий негласный пакт: негласный потому, что мы его не обсуждали, не обговаривали, но он в режиме умолчания действовал безоговорочно. Прежде всего, я как редактор, выбирал того или иного автора из нескольких (по большей части, 2-3, причем отклоненному автору я уговаривал победившего дать место в своем сборнике, что, впрочем, часто делалось и без моего участия).
Так что автор (автором в сборниках считается тот, кто собирает статьи -- редактору такое было строго-настрого запрещено) и так был обязан редактору. В таких сборниках, особенно молодежных, основным жанром предполагался короткий (не более 10 страниц) очерк, ибо сам сборник был ограничен 10-15 листами (150-200 страниц обычного формата). Но составители были людьми ученымы, им нужны были солидные публикации: каждая статья этак страниц на 30. Аналогично в таких очерках никаких ссылок и прочей дребедени, которой пичкают свои книги псевдоученые, не предполагалось: вы бы читали "Евгения Онегина", по крайней мере, с удовольствием, если бы в каждую строфу снабжал парой-тройкой примечаний? А статья ученого без так называемого библиографического аппарата и статьей-то не могла называться.
Таким образом я как редактор закрывал глаза на то, что в редактируемом сборнике на видных местах процветала пара подобных статей, да еще отягощенная многочисленными ссылками-отсылками, а автор (то есть составитель сборника) закрывал глаза на то, что я среди 15-20 статеек вклиниваю 3-4 по своей инициативе (но ни в коем случае не вразрез с общей тематикой, и не дай бог допустить чего крамольного). Данный метод работы был открыт мною самим без чьей-либо помощи, но просматривая аналогичные издания, ни на какой приоритет не покушаюсь: подобные открытия, похоже, делал весь издательский люд во все времена и у всех народов.
Так что при всей малости своей персоны редактор книжного издательства был фигурой достаточно влиятельной.
17. Еще один рычаг влияния, причем находящийся в полном распоряжении редактора, канал не такой значительный для читателей, жаждущих повышения в авторское сословие, но серьезный для уже пробившихся туда и рыскающих по литокресностям в поисках прокорма -- это рецензии. Практически все, что издавалось в Советском Союзе проходило институт обязательного рецензирования. Хотя обязательным оно вроде бы и не было: в нормативных актах было ясно прописано, что вопрос о целесообразности пубикации является прерогативой редактора, а рецензии носят лишь рекомендательный характер. Но ни один редактор не упускал возможности подстраховать свою задницу авторитетной рецензией; при этом всякая разборка в случае скандалов начиналась с ознакомления с рецензиями. И если редактор не погрешил против них, то, как правило, и взятки с него были гладки.
Количество издаваемых книг было невелико, а вот рукописей было намного больше, и каждая требовала рецензии. Деньги платили за рецензирование очень даже хорошие: 5 рублей за лист, но не написанный, а отрецензированный. То есть рукопись в 600 страниц тянула этак рублей на 100, а написать рецензию для пишущего что два пальца обмочить. Так что борьба за рецензии шла между вечно голодными писателями -- собирало в провинции хороший урожай с литературной нивы совсем немного писателей -- человека 3-4 из 50 членов Союза писателей. И редактор, распределяя рецензии -- начальство, по крайней мере в издательстве, где я работал, редко вмешивалось в этот процесс, -- хорошо рулил гонорарными потоками. Конечно, рецензент должен был соответствовать определенным критериями, но на Алтае с его высоким образовательным уровнем и малым количеством даже неиздаваемых пишущих спрос на рецензентов значительно уступал предложению.
Рецензии было главной проверкой редактора на вшивость: или он, действительно, хотел получить обоснованный отзыв на рукопись, или он подкармливал своих дружков.
И это было еще одним обстоятельством, почему не редактор плясал вокруг автора, а все ровно наоборот.
18. Читатель, возможно, подустал от этих рассуждений в общей форме. Так что переставляем свой паровоз на беллетристические рельсы.
Сегодняшний редактор никакими такими рычагами своего предшественника не обладает, как не обладал ими ведомственный редактор и в былые времена. Автор данной статьи очень четко и болезненно почувствовал этот переход на своей шкуре, когда он был с позором (хотя по форме и вполне благопристойно) выперт из книжного издательства и его с радостью подобрали в издательстве университетском.
В книжном издательстве мы, его работники, смотрели на докторов и кандидатов с легким презрением. А я, который работал с ними непосредственно, ибо научные и технические издания были на мне, так особенно. Вопреки свойствам своей натуры, ибо я человек по природе доброжелательный и внимательный к людям, и если есть у меня недостатки, то центральным для редакторской деятельности, конечно, как раз является неистребимая доверчивость к людям и желание видеть в них не столько хорошее, сколько интересное. Эта глупость у меня долгое время была и остается до сих пор: считать, что каждый человек по своему интересен. Вот ведь и видишь порой его насквозь: дурак и пошляк, а все думаешь про себя: уж слишком откровенно он глуп и пошл, таким человек быть не может, там есть какая-то на лице его маска, под которой хоть чуть -чуть значительнее, чем кажется на первый взгляд.
Увы, доктора и кандидаты под подобные надежды еще ни разу не подпали. Все ради чего они приходили в издательство, это публикации, публикации, любой ценой публикации, не важно о чем, лишь бы опубликоваться. Уже перед самым моим выгоном из книжного издательства я сцепился с членом-корреспондентом Академии наук, деканом экономического факультета университета (кто хоть немного наслышан в регалиях, поймет, что для провинции член-корреспондент -- это почти что заслуженный мастер спорта).
Этот без пяти минут академик принес книгу о способах оценки результатов социалистического соревнования среди ИТР (инженерно-технических работников). А было это душным летом 1990 года. Для молодых, для которых все, что было при Советской власти, этот год ничем не отличается от 1989, 1988 и так далее в глубь веков. Но кто тогда жил и чувствовал не может не оценить тематики. Советскую власть, еще не свергнутую уже ругали во все хвосты и гривы (защищать ее требовалось несравненно большее мужество -- ибо он вызывал на свою голову самое страшное из преследований -- преследованием издевкой, необоснованной и не обосновываемой), -- чем ниспровергать.
И хотя в провинции до самого августовского переворота, а фактически до конца 2000-х годов она еще стояла незыблемо, но пиетета не вызывало. Помню, бродя по городу я постоянно со злорадством обращал внимание на щиты "Итоги социалистического соревнования", торчавшие перед каждой конторой или в вестибюле на самом видном месте. Там были итоги за 1987, 1988 и почему-то I квартал 1989, а дальше обрывались. Так что я даже не рассматривая книги по существу, только по названию дал резко отрицательный отзыв. Членкор попер с жалобой в крайком, но дух времени был таков, что и там ему не выгорело, он в Министерство, но оттуда его турнули на три буквы с его подведением итогов. И все же он нашел лазейку, и директор приказал издавать. Но, очевидно, членкор и сам почувствовал временной сквозняк, и за экзекуцией (меня, а не книги) в издательство не приходил.
19. Но если в краевом издательстве членкор ходил за мной и даже пытался поить коньяком, то в университете вдруг оказалось, что он хозяин, а редактор никто и звать его никак. Да о чем петь, когда даже такая козявка как кандидат наук стоит неизмериво выше редактора. Так что пришлось покориться пращам и стрелам яростной судьбы притушить как окурок свой гонор. Свести его к полному нулю. Правда, это я так представляю ситуацию, но поскольку меня вызывали постоянно на ковер, они этого не считали: я в университете шел за бунтаря. Хотя внутренне плевался от своего бунта -- назойливый, пискливый и быстро сходящий на нет в подчинении.
Первым камнем претковения для меня стал "Шукшинский сборник". Этот издавался в университете каждый год, жалкие потуги провинциальной филологической братии, хотя по большей части, конечно, эта отрасль формируется из теток с авосками, обремененными семьей и огородами, изображать из себя научную среду. Читал я его читал, но одна статья меня настолько вывела из равновесия, что я ее просто выбросил из сборника.
А написал эту статью Александр Семенович Шатохин, ныне проректор одного из Московских университетов, главный редактор "Вопросов литературы" (данные несколько изменены, поскольку этот профессор еще жив и процветает). Статья называлась "Шекспир и Пушкин: история одной поэмы". То что статья с такой темой появилась в "Шукшинском сборнике" было неудивительно: там половина материалов не относилась к Шукшину. Провициальный университет слишком маленькое и бедное учреждение, чтобы позволить себе роскошь издавать отдельные сборники по каждой тематике. Поэтому в "Шукшинском сборнике" были представлены и статьи по Геродоту, и по психолингвистике и по древнерусской литературе: словом по всем направлениям, по которым занимались преподаватели университета. Также не удивил меня и факт участия иногороднего автора, тем более московского -- такие контакты были обычным делом.
Вывела меня из редакторской колеи сама статья. Автор взял тему, по которой уже оттоптались стада литературоведов, от академиков до аспирантов. Он даже так и начал ее: "Есть исследовательские сюжеты, берясь за которые приходится даже не объясняться, а приносить извинения, предвосхищая вопрос: как, опять? разве не все уже сказано?". И тем не менее взялся и не извинился. Хотя даже не написал ее, а составил из трех плохосшитых между собой кусков, даже не украденных, а в наглую переписанную из учебников литературы. Мне это было ясно тогда по ее стилю и характеру, а теперь, заглянув перед написанием этих строк в Интернет, я могу это утверждать на уровне неоспоримого факта.
Моя смелость повергла буквально в шок моих коллег, а директор издательства (как гласила табличка на его кабинете), он заведующий редакционно-издательским отделом (как значилось в штатном расписании), даже не решился говорить со мной по поводу столь дерзкого поступка, а передал дело по инстанциям.
-- Ты что же своевольничаешь, -- заговорил со мной проректор по науку, географ, мужик, корчивший из себя демократа, почти мой ровесник и потому с первых же шагов знакомства со мной на "ты", -- выбрасываешь статьи из сборника?
Я объяснил свои резоны. Он добродушно улыбнулся:
-- Ну и что? Не вижу никаких серьезных оснований для отсечения Шатохина от сборника. Написал лабуду? Да он, может и не писал ее. Ты учти, ведь он это профессор, доктор наук, проректор крупнейшего в стране университета. А знаешь, сколько в среднем публикаций приходится в год на российского профессора. 300 (пишу прописью -- триста), среди которых как минимум две монографии или сборника. Когда у него время писать? Да он и читать-то ее скорее всего не читал. А писал какой-нибудь аспирант или доцент, а то и студент. И что по-твоему, будет этот раб, это подневольное существо вкладывать в эту поденную работу труд, талант или хоть какие-то мысли. Да схватил первые попавшиеся материалы, и хорошо еще если хоть изложил их своими словами.
Проректор взглянул на статью:
-- "Шекспир -- один из величайших драматургов в мировой литературе". Вот ты это подчеркнул и воткнул рядом восклицательный знак. Это что? Разве неправильно?
-- Правильно, конечно. Хотя даже журналистам такие банальности писать стыдно. Но я не из-за этого испачкал поля.
-- А из-за чего?
-- А вот из-за этого, -- и я ткнул пальцам в стоявшую рядом ссылку: Луков В. А. "Гений на века: Шекспир в европейской культуре", -- кто такой этот Луков, что ссылкой на его имя нужно сопровождать столь глубокомысленное суждение?
-- Ха-ха... -- он искренне расхохотался. -- Не бери в голову. Я же говорю: писал клерк. Сунул шельмец ссылку куда попало. Вот тут я на твоей стороне. Лучше переместить эту ссылку в другое место.
И посерьзнел:
-- Но ни в коем случае не убирать. В науке вклад ученого ли, института, университета ли оценивается во-первых, по количеству публикаций, а во-вторых, по количеству ссылок на печатные труды. С публикациями ни у Шатохина (редактор "Вопросов литературы"), ни у, надо думать, Лукова проблем быть не может. По определению. А вот ссылки нужно организовывать, сами собой они не пойдут. Здесь по принципу: "ты мне, я тебе". И в целом. Ни ссылки, ни библиографический список трогать нельзя. Здесь в отличие от текста, все вывереятся, просматривается до каждой записи, до запятой. Нужно сослаться на знакомых и друзей, ввести аккуратно в оборот своих учеников, показать, что ты в курсе последних достижений науки в этой сфере, и еще множество нюансов, о которых ни ты, ни я ничего не знаем. А выбрасывать Шатохина... Это величина. Я представляю сколько трудов стоило заманить такую в сборник провинциального университета. Одно то, что он дал нам статью -- это уже большое достижение. И смотреть такому дорогому подарку в зубы: обращать внимание на то, что и как он написал, -- это быть полным, прости за откровенность -- тебя извиняет только твоя неопытность -- дураком.
20. Но так до конца я всей этой хитрой механики и не своил, и лишь приобрел стойкое презрение к ученым, как ранее заимел его к писателям. Проработав однако 23 года в университете, и кое-что уразумев в функционировании науки, сделаю оговорку. Среди ученых куча жуликов и проходимцев, особенно в так называемых общественных науках. А еще больше добросовестных посредственностей, которые, на мой взгляд, приносят науке гораздо больше вреда, чем самые лихие проходимцы. Талантов и людей выдающихся везде мало. Но если в литературе ли, спорте, они сразу видны, и, как говорится, по делам их легко распознаешь, то в науке мусор плодят не только жулики и посредственности, но и серьезные настоящие ученые.
Что такое наука? Это изматывающие изнурительные серии опытов, раскопки, другие полевые работы в биологии или геологии, рытье в архивах. А что такое результат в науке? Его можно изложить на 5, максимум 10-15 страницах. В год же ученый должен выдать по 300 статей и 2 монографии. Вот и пишет либо он сам, либо заставляет негров всякую лабуду. Впрочем, имена тех, кто действительно не примазался к науке, а что-то создает, хорошо известны в их узкой сфере. Поэтому специалисты быстро вылавливают их из бумажного моря эти имена, а потом также быстро оценивают: есть ли в этом материале что-то стоящее. Я много раз наблюдал, как читают специалисты журналы. Берет его: пролистал раз-два, тут же, порою когда рядом на столе стынет водка и отбрасывает прочь:
-- Все больше читать нечего.
Но иногда вдруг уткнется в статью, а то и просто информационное сообщение, берет ручку, внимательно смотрит, будто хочет выведать тайный смысл, буквально на несколько строчек, а потом откладывает:
-- Нет, это надо обмозговать основательнее. Завтра у меня свободный день, не поеду ни на какую на дачу, посижу лучше с этой статьей.
Но редактору и даже ученому, специалисту в смежной области различить мусор от ценного материала невозможно. Современная наука представляет собой совершенный хаос многих резко очерченных специальных областей.
21. Как следствие дисбаланса резко понизился культурный издательский уровень. Здесь сказываются и неумеряемый редакторским снобизмом поток денежных авторов, и потогонная система эксплуатации редакторского труда ("богатство общества при социализме будет прирастать свободным временем его членов", -- учил Маркс: а для творческих профессий это аксиома). В эту же копилку немалый урон наносит освобождение редакторов от необходимости писать мотивированные отзывы и рецензии ("надо обязательно побуждать мужиков говорить комплименты", -- резонно замечала одна из уайльдовских теток, похожих на Горгону, не будучи при этом мифом, -- "когда они перестают пыжиться их говорить бабам, они перестают о них думать"). Да и понижение общего культурного уровня о пришествии которого намекали оставшиеся большевики, совершило свою грязную работу.
И все же речь идет не о культурном уровне конкретного редактора: он и в советские времена не блистал высотой, а об уровне издательской системы, который обеспечивает целый набор инструментов.
Пополню свои рассуждения еще одним примером. Нахожу в Интернете материал о Галилее, построенный в виде диалога двух Симпличио, один из которых в качестве редактора задает вопросы, а другой на них отвечает. Кажется, нет ни одной расхожей глупости о Галилее, которую в этом диалоге удалось бы избежать. Здесь и изучение силы тяжести бросанием камешков с Пизанской башни (надо думать, на головы тех внизу, ибо это была торговая площадь), и о господстве системы Птолемея, "в которую верили тысячу лет" в средневековой науке, и о том, что Галилей при изучении колебания маятника для измерения времени пользовался своим пульсом (и при этом вывел точную формулу: офигеть, а еще наши ученые вопят о недофинансировании: что у вас, ребята, пульсов на руках не хватает что ли?) и о том, что Коперник оказывается жил "где-то там в глуши", и поэтому его книга не произвела никакого особого впечатления.
Последний пункт особенно интересен, как воспоминание о будущем. При Копернике Ягеллонский университет, где ученый получил астрономическое образование, был одним из центров европейских математики и астрономии. "Благодаря отличной постановке обучения математике в Краковском университете Коперник уже там овладел математическими знаниями своего времени и имел возможность пополнить их во время пребывания в Италии... [Однако] многого в теоретическом отношении Коперник в Италии почерпнуть не мог - изучение астрономии в Кракове было, по-видимому, поставлено значительно лучше, чем в Болонье". (Веселовский И. Н., Белый Ю. А.) И не случайно, когда папа Григорий XIII создал специальную комиссию, которой было поручено разработать окончательный проект новой календарной системы (которой мы пользуемся до сих пор), туда были включены польские профессора, включая Коперника.
Еще через сто лет после создателя гелиоцентрической системы в Польше (точнее в той части Германии, которая теперь отошла к Польше) работал Гевелий, а уже в XVIII веке в Ягеллонском университете, где учился Коперник и где была мощная научная астрономо-математическая школа учили, что Земля не может быть круглой, ибо иначе на нижней стороне люди должны были бы ходить вниз головами и непременно попадали бы с Земли. Вот что происходит со странами, где понижается редакторский статус. Прогресс достигается нелегкими усилиями, и когда они прекращают иметь место быть, человечество быстро скатывается с достигнутых позиций.
Самое главное, что вся эта хренотень прозвучала с радиоамвона: а именно: в передаче "Все не/так" идет речь о Галилее, а потом вошла в книгу одного из собеседников проф Басовской. С нее, конечно, какой спрос? Она историк -- гуманитарий, а у них вечно проблемы с элементарными знаниями, когда речь заходит о т. н. естественных науках, гораздо большие, чем у физиков и химиков, когда те вторгаются в гуманитарную сферу. А вот редактор должен был бы ее остановить. Не потому что ему положено обладать феноменальными знаниями, а потому что редактор обладает (обладал ими в советские времена и должен бы обладать имени по роду своей деятельности всегда) тем самым набором инструментов, которые позволяли ему осуществлять цензуру здравого смысла: обращение к справочной литературе, консультации, рецензии. И наконец, такой мощный иструмент как научное редактирование. В советские времена подобный диалог даже в районной газете трудно было бы помыслить. Хотя бы потому, что никто бы не дал рассуждать доктору исторических наук о науках противоположной сферы знаний, как никто бы не позволили астроному рассуждать об истории, разве лишь об истории астрономии.
В погоне как можно больше и дешевле на все это нет сейчас ни времени, ни денег. Так что до признания существования антиподов на другой стороне Земли осталось ждать недолго.
22. Компетенция современного редактора примерно колеблется в тех же объемах, в каких трепыхались возможности редактора университетского издательства. Он лишен одной из главных подпор величественности своего статуса: возможности определять и оценивать автора. Цена же автора измеряется не ценностью им написанного. Цена автора измеряется теми деньгами, которые через него поимеет издатель. Чем больше, тем лучше.
Это аксиома современной издательской жизни, которая не нуждается в доказательстве, но нуждается в пояснении. Принято думать, что издательство тем больше получит денег, чем больше читателей купят его книги. Это глубокое заблуждение. Современный читатель не приносит денег издательству. Возможно, если речь идет о фэнтэзи, детективах или дамских романах, интерес читателя, выражаемый через суммы, которые он готов выложить за чтиво, что-то и значит. Не знаю. Живу в провинции и имею с популярной литературой чисто платонические отношения, ибо все подобное издается исключительно в столице. А потому она и для провинциалов не представляется реальностью, данную в ощущениях. Однако и литературой ее называть было бы непростительным грехом.
Поэтому, когда мы говорим, что современный читатель -- явление для литературы потустороннее, мы имеем в виду те огромные ее слои, включая науку, искусство, художественную литературу в том смысле, в каком мы понимаем это слово, когда говорим Шексир, Диккенс, Ильф и Петров, и даже Шукшин, Трифонов, Астафьев, которые археологи называют культурными. Никаких денежных поступлений для поддержания этих слоев в исправном состоянии он не раскошелится.
Деньги в издательство приносит автор и только автор. И поэтому вся голова болит у издателя исключительно на счет поиска автора не берущего, а автора дающего. Редактор для этих целей существо малопригодное. Здесь нужны орудия другого калибра и назначения -- эффективные менеджеры. Заметим, что поиском денежного автора заняты не только провинциальные издатели -- они только этим и занимаются, -- но и те, которые по какой-то нелепо установившейся традиции называют солидными.
Вот какой ответ я получил из ранее одного из солидных издательств, называть которое нет смысла, потому что оно существует в виде ряда издательских фирм. Как я написал письмо в редакцию и где нашел ее электронный адрес-- это другая история, которую нужно рассказывать в другом месте. На манер одного из эпизодов "Золотого теленка": "Молодой человек просил Остапа захаживать, присовокупив, что старуха-мама будет очень рада ("Основные принципы нашей издательской политики - поддержка и развитие лучших традиций бла-бла, бла-бла... внимание к творческим инициативам..."). Однако адреса почему-то не оставил (единственные электронне адреса на сайте: это отделов продаж и рекламы)" "Иностранная литература" (как я туда нашел электронный адрес редакции -- это отдельная история, потому что на самом сайте издательства вообще отсутствует адрес редакции -- только отдела продаж и рекламы):
"Наше издательство является старейшим издательством в России, ориентированным на выпуск лучших образцов иностранной литературы. Поэтому мы принимаем к изданию переводы только квалифицированных, зарекомендовавших себя переводчиков (я посылал свой перевод).
Однако мы всегда открыты для новых идей и в виде исключения нами издаются переводы начинающих авторов, одобренные к печати мастерами перевода, при предоставлении автором положительных рецензий специалистов-литературоведов из профильных институтов РАН по переводимым произведениям и только на условиях предварительной оплаты всех затрат по изданию (автором, спонсором, фондом). Тираж передается лицу или организации, оплатившей заказ. Издательство также оказывает услуги по организации рецензирования, либо издает перевод в авторской редакции.
По этим причинам, мы можем принять к изданию Ваш труд только при выполнении указанных выше условий.
Генеральный директор
В переводе с издательско(издевательско)-вежливого языка на обычный русский все это значит:
"У нас есть свои кореша и приятели и только с ними мы имеем дело. Если посторонний хочет затесаться в нашу тусовку пусть друганы замолвят за него слово. Но если ты выложишь за свою халтуру живые деньги, то пусть они засунут свое слово в задницу: мы обойдемся и без них".
А я, как редактор, был у него на побегушках по составлению библиографических списков, расставлению запятых, правильному цитированию и всей прочей оформительской шелухе, без которой в солидное научное общество не лезь. За некоторые из этих списков мне не стыдно и до сих пор, и очень жаль, что они погребены на складах ненужного диссертационного хлама: в частности, по истории крестьянского движения на Алтае в 1918-1922 гг. И я, конечно, получал соответствующую долю от гонораров своего друга и других заказчиков.
А вот где-то с середины 2000 годов эта лафа постепенно иссякла. Соискателям в диссертационных советах стали давать готовые диссертации, их они и представляли для защиты -- иногда целиком, но чаще в компиляционном поясе, сварганенном на скорую руку из 2-3 источников. Это намного упростило технологический процесс, ибо теперь диссертации могли стряпать и студенты, и аспиранты, которым вообще не надо ничего платить. Ибо они довольны уже тем, что за такую работу им засчитывали курсовые и дипломные, скомпонованные из тех же диссертаций. И теперь мой друг, выброшенный на пенсию, пробавляется собиранием пустых бутылок и подработкой охранником в нашем же университете.
1. Но в том-то и загвоздка, что плагиатствуют не только чиновники или депутаты, но и вполне добросовестные люди. Даже скажем резче: из гамлетовского вопроса плагиатствовать или не плагиатствовать "или" полностью исчезло за ненадобностью. Другой мой друг, которого камарилья, в которую он входил, упорно проводила на пост проректора по информатизации, не имел вообще никаких степеней. И тогда его научный пахан -- заметим, человек вполне интеллигентный и вежливый, совсем не похожий на нынешних научных генералов, рекрутируемых из непереизбранных депутатов и выпихнутых из администрации руководителей -- взял его за руку и жестко усадил за стол. "Чтобы в течение месяца диссертация была готова". И жестко наблюдал за соблюдением графика. Еще бы, он уже успел договориться о защите в одном из наших престижнейших научных вузов с давними историческими традициями, и непредставление живым или полумертвым -- поить приходилось многих -- соискателя, больно ударило бы по его репутации человека, с кем можно гонять договорняки.
И вот мой друг весь месяц пахал как папа Карло, компонуя данный ему материал и жестко биваемый по рукам надзором, когда он пытался вставить туда что-нибудь от себя. Тема-то ему была хорошо знакома. Еще студентом он обучался по персональному плану и получил красный диплом. А потом был одним из пионеров в нашей стране по информационным технологиям в издательском процессе. Вот он и пытался втиснуть в диссертацию что-нибудь из своих наработки, которых имел массу. Но это "что-нибудь" могло внести диссонанс в мирно дремавшую обстановку защиты, породив ненужные вопросы. Он-то ведь был в курсе последних достижений в области информатизации, а члены диссертационных советов -- нет.
Тем более что печальный опыт защиты у моего друга был. По молодости, полный сил, задора и веры в благородный мир поиска истины, он взялся защищать диссертацию по теории управления. Много там было интересного, о чем он мне с сожалением (потому что эти мысли так и остались с ним) рассказывал. Например, он полностью опрокинул теорию стоимости, предлагаемую Марксом и его предшественниками Петти, Смитом и Рикардо. Он полагал, что стоимость определяется не трудом, а доступностью ресурса. Допустим, есть в библиотеке два справочника по коррозии металлов. А в институте, куда приписана эта библиотека, работают 2 специалиста в этой области. Ресурс будет для них совершенно бесплатным. А когда появится третий лишний специалист, он затребует долю себе, и у ресурса появится стоимость, хотя бы в форме очередности доступа к нему.
И вот эту диссертацию прокатили. И поделом. Ибо друг залез на чужую территории, где снимали сметану свои специалисты по управлению, во главе с членкором Сибирской академии наук. И делиться еще с кем-нибудь эта шайка-лейка не была настроена ни за какие коврижки, вернее за те коврижки, которые она имела. Так что любой ученый, если он хочет быть в науке кем-то более существенным, чем энтузиастом и первопроходцем, должен оставить свои амбиции до другого раза, а в диссертациях, публикациях, лекциях и др. (какой может быть еще "другой раз" моего воображения не хватает) строго следовать в установленном фарватере. Иначе ни грантов, ни степеней, ни должностей не видать. И будешь как мой первый по упоминанию друг работать охранником, читать по ночам материалы по излюбленной им до дыр истории межвоенного Союза и хватить за руку всех своих знакомых и малознакомых, чтобы поведать им о сногсшибательных открытиях, как Сталин приезжал в 1928-е гг в Сибирь под видом решения проблемы хлебозаготовительного кризиса, а на самом деле для сколачивания антизиновьевской оппозиции. (Любопытно, когда мой друг представлял по этой теме диссертацию, его научный руководитель сказал: "Что за чушь вы несете о Сталине. Мой отец тогда работал охранником в Доме культуры, где выступал Сталин, и ни о какой оппозиции он не слышал").
2. О том, как описаны или описяны в науке пастбищные места, другой пример. Ученые-лингвисты всей Сибири молятся не намолятся на икону светлой памяти Василия Макаровича Шукшина. Вот уже второе поколение их кормится диссертациями с его творчества. Один небольшой рассказ "Срезал" породил в одном из университетов аж целую коллективную монографию в 250 страниц с двумя десятками авторов, каждый из которых по объему переплюнул эту шукшинскую юмореску.
А один из авторов в университете, где я работал, написал целый изыск на тему "Шукшин и Шекспир". Я весело и непочтительно высмеял этот опус в университетской газете (да были времена -- "это было недавно, это было давно": в 1990-е гг -- когда в газете сталкивались разные мнения, бурлила полемика, ученые и неученые, как я, обзывали друг друга, как только умели: сейчас о подобном и помыслить невозможно). В частности, я вдоволь позубоскалил над сравнением автора наглой общественной бабы из "Мой зять украл машину дров" с шекспировско-пушкинским "Анджело". Якобы демагогические приемы этой бабы и Анджело ложатся друг на друга как муж и жена одна сатана. Сходство, возможно, и было, и даже разительное. Но не проще ли было предположить, что Шукшину не зачем было ходить за образцами демагогии в глубь веков, когда "Правда" и советское телевидение предоставляли их ежедневно до одурения и отвращения.
И вот по поводу моей критики меня вызвал к себе проректор по науке и стал увещевать:
-- Пиши, конечно, как хочешь, -- сказал он, -- и как хочешь (другой профессор однажды прибежал к этому проректору жаловаться на меня, а тот с ним, как рассказывала секретарша, полностью согласился: "Правильно, правильно. Это возмутительно, что он написал, этого так оставлять нельзя. Ты тоже напиши на него, чтобы ему неповадно было". Хороший совет, но как им воспользоваться, если этот профессор и доктор философских наук, бывший секретарь по идеологии, ничего в жизни, кроме кляуз и докладных не писал).
Но учти одно. Вот ты раскритиковал Д. А ты знаешь, что наша университетская газета внимательно читается в Министерстве. И там делают выводы. "Ага, Д. пишет чушь". А ведь ему скоро защищаться. И там никто не будет разбираться, кто из вас прав, кто нет. Дыма без огня не бывает. И прокатят его как миленького. А ведь каждая ученая степень это баллы к рейтингу университета, от которого зависит всехняя наша, в том числе и твоя, зарплата. Так что думай, когда пишешь. И помни: поэтом можешь ты не быть, а гражданином и патриотом своего университета быть обязан.
Сделай прикид и с другой стороны. Вот Д., я знаю, на дух не переносит Шукшина (по секрету, я тоже), а любит Пушкина, читает его без конца и все что о нем. А куда с этим деваться. Пушкина давно уже застолбили в Москве и Питере. Простому мужику из Сибири тут слова не дадут сказать, вот и приходится ему изворачиваться, вставлять Пушкина куда надо и не надо, хотя бы в Шукшина. Молчи, молчи, я знаю, что ты хочешь сказать. Мол, все правильно, давайте прямо на обороте титула так и напишем: "Уважаемый читатель! Автору нужно защититься, и потому он прошелся по Шукшину. Просим высказанную им точку зрения всерьез не принимать". Я только "за", чтобы была такая приписка, но, мы ведь люди умные, мы понимаем, что в порядочном научном обществе так не делается. И в конце концов книги пишутся не для читателя. Э... э... Серьезные книги. Научные.
Возвращаемся от прямой речи к авторской; потом меня же проректор и благодарил:
-- Правильно ты написал. Сунулся он со своей статью в "Вопросы литературы": такой хай поднялся. Оказывается, там по мосту "Пушкин--Шекспир" уже целые батальоны ученых прошлись и прохаживаются. А что касается этого
-- "Анджело"?
-- Во-во, его самого, так там целых две научных школы вокруг него сгруппировалось, и каждая думает, чей наш Д. засланный казачок, и гадит от соперников. Так что убрал он о Шекспире и Пушкине. Надо этого "Анджело" почитать: забойная, должно быть, штука. А Д. понял: тебе обозначили красными флажками шукшинскую поляну, вот и пасись там. Тем более, что чужаков, которые норовят к нам залезть, хватает. Так что приходится отстреливаться не покладая рук. А "Анджело" читай-перечитывай себе дома. Кто тебе мешает?
3. Но что мы все о печальном, да о печальном. Развеселим воображенье картиной счастливой любви. Предыдущие примеры относятся к 1990-м гг, а с тех пор несколько нагулянный в советскую эпоху жирок романтического отношения к науке уже давно сошел на нет. Общество повзрослело, повзрослели и ученые, как молодые, так и старые. Розовых очков давно уже нет даже на складах.
Пару лет назад в археологии прогремело сенсационное открытие, относящееся к андроновской культуре (название условное, хотя андроновская культура бронзового века действительно существует). Якобы было доказано, что андроновский мужик -- это особый тип, совершенно не похожий на современный, но такой же высокоразвитый, и даже высокоразвитее. Открытие на какое-то время попало в объективы телекамер, и даже в Википедию. И сделали это открытие, якобы, академик Шанталосов (тоже вымышленная фамилия, хотя история и правдивая) и его группа, а шведские ученые, проанализировав ДНК, подтвердили совершенно новый человеческий генотип.
Андроновская культура, андроновская культура, андроновская... едва услышав новость, всполошился я. Что-то я об этом слышал и не раз. И не мудрено. Работая редактором университетского издательства, через мои руки прошла масса статей, где мелькали все эти "андроновская, афанасьевская, шапкульская культура; майминские, усть-коксинские курганы". Сразу потянуло знакомым дымком. И не удержался спросил у наших археологов:
-- Как же так? Вы исследовали-исследовали, копали-копали, ссорились-ссорились с бедными садоводами, которые лезли на территорию раскопок, писали-писали статьи, я их редактировал-редактировал. А теперь оказывается андроновскую культуру открыл Шантолосов.
Ребята -- они моложе меня лет на двадцать -- так и грохнули:
-- Это же понятно. Шантолосов -- академик, величина. Все раскопки в Ю. Сибири -- это его школа. А нам еще расти и расти до него.
И даже прозвучало что-то, что они готовы расти, ибо "плох тот солдат, который не мечтает стать генералом".
-- Как это расти?
-- Остепеняться, получать гранты, публиковаться, да не в нашем "Вестнике", а в зарубежных изданиях. Со временем и наши имена прозвучат, и о нас будут говорить по телевизору.
-- А разве открытий мало, чтобы заработать научный авторитет?
Они даже засмеялись от такой наивности.
4. Отвлечемся слегка от плагиата и привлечемся на смежную тему о природе возникновения так называемого "научного мусора". Оставим в стороне откровенных халтурщиков, вламывающихся в науку непосредственно с производства -- из дум и администраций: им по рангу положено производить такой, лишь бы было солидно и авторитетно. Кстати, и вред от них не так уж и велик. Они лишь паразитируют на науке, но сами ничего не производят, даже научного мусора.
Это пока прерогатива ученых, подчас настоящих. И вот как это происходит. Один из таких ученых воспламенился разыскать столицу тюркского каганата, которую как раз полагают на Алтае, раз уж мы завели разговор об археологии. В течение 10 лет три или четыре сезона -- не всегда копается там, где хочется -- он упорно рыл и рыл в разных местах. Столицы тю-тю. Ну что же, дело житейское. Ищется чего-то одного, а находится другое, или вообще ничего не находится. Такая у них у ученых планида: от неудачи никто не застрахован (этот искатель, правда, еще не сдался).
А теперь представьте себе его положение. Он руководитель. У него под началом студенты, аспиранты, мало- или совсем неостепененные преподаватели. Все они получили деньги, и он в том числе. По разным грантам и министерским программам. Он должен за все это отчитаться, написать статьи, будущие диссертации, публикации и книги. И что ему писать? "Я ничего не нашел"? Включите ваше воображение и прокрутите ситуацию, а я не любитель жанра фэнтази и ничего путного представить себе не могу.
Поэтому будучи не мальчиком, но мужем, он просто вынужден писать многостраничные отчеты и публикации, где бодро сообщает... Нет, нет не о том, что он нашел или не нашел столицу, он ведь не дурак... поэтому тема его грантов какие-нибудь "Раскопка могильных захоронений раннетюркского периода в районе селе Ореховка"... об успехах экспедиции, сколько чего и как они выкопали, и составляет подробный реестр находок. Которые в курилке сам откровенно называет "археологическим мусором". Не потому, конечно же, что все это он нашел на городской свалке -- все эти предметы действительно относятся к указанным могильниками и принадлежат указанному периоду. Но не все подлинные находки являются ценными. Таких находок уже было найдено столько, что уже и в школьных музеях археологии им нет места. Поэтому их и называют археологическим мусором, ибо для науки никакой ценности они не представляют. Но чтобы отчитаться за исследования он и описывает все эти предметы, удваивая археологический мусор мусором публикационным.
Описывать их это все равно, что для ботаника описывать каждое конкретное дерево в лесу, каждый куст, каждую травинку. Можно дойти и до каждого корня и листочка: такой работы хватит на поколения и поколения ботаников. Вот только смысла в этой работе никакого. Впрочем, историки и литературоведы этим только и занимаются: без конца описывают у писателей одни и те же отдельные романы, рассказы, пьесы, стихотворения.. 100-летнему юбилею "Ночи, ледяной глади канала" так была посвящена целая научная конференция.
5. Кто о своем, а голый о бане. Вернемся поэтому к плагиату (надеюсь голым здесь выступает не автор данной статьи). Предположим, ученому улыбнулась удача, вознаградила коварная за труды и понесенный талант. А такое случается и в наше время. Однако результат результатом, но его надо претворить в публикации, монографии, диссертации и другие славные дела. А что такое научный результат? Сам по себе в голом виде это не стоящая внимания (серьезных людей управляющих наукой) фитюлька. В археологии достаточно описать одну могилу определенного типа (1 страница), ареал распространения могил этого типа (еще одна страница) и следующие из этого выводы (еще одна страница). Вот и все.
И так не только в археологии. Дж. Дж. Томсон отхватил Нобелевскую за пять страничек текста, где он описал опыт, выданный им на открытие электрона. Не гуще были и статьи Рентгена, Резерфорда, супругов Кюри. Но это было когда. Так исторический курьез. А сегодня пять страничек и на статью не потянут. Так, сообщение в прениях для научной конференции. Вот и приходится серьезным ученым, потратившим годы трудов на раскопки, чтобы установить этот самый ареал, за ради диссертаций раздувать свою результаты еще хорошо если научным мусором, а то и прямым плагиатом из никому не нужных библиографических списков и описанием результатов неудавшихся предшественников.
И получается, что в таком мусоре похоронены не только честь и порядочность ученых, ни немногие реальные достижения современной науки.
1. Берут ли вузовские преподаватели взятки? Конечно, берут, но далеко не "еще как", намного меньше, чем это может показаться, учитывая общий уровень коррупции (вообще, если присмотреться к этому явлению, взятка окажется его самой громкой, но не самой существенной составляющей. На взятках ловится больше мелкий чиновничий люд, который щипает там и сям своих жертв от полной безысходности). По крайней мере, со взятками преподавателей начальство в вузах борется и очень активно, а также жестоко, бескомпромиссно. А еще успешно. Преподавателя, пойманного на взятке, тут же из вуза вычищают, громко и со смаком, чтобы другим неповадно было.
Ибо брать преподавателю взятки не только плохо, но и глупо.
Объясню, что такое зарплата преподавателя. Объясню, хотя это знают "все", но каким-то странным образом это знание не присутствует в многочисленных дискуссиях о рассуждениях о нашем образовании. Зарплата состоит из двух частей: ставки и надбавок. Ставка -- это то, что определено бюджетом, то что правительство регулярно раз в 2-3 года повышает на 5-10 % и об этом телевидение эти 2-3 года регулярно доводит до всей страны. Вторая часть формируется из доплат по линии ФСО (или ФЦО -- аббревиатура постоянно на слуху, но как-то в разговорах не расшифровывается), то есть из внебюджетных фондов, большую часть которых составляют как раз поступления от платы студентов за обучение.
Чтобы был понятен порядок соотношения этих частей, приведу свою зарплату (прошу обратить внимание только на соотношение частей, ибо конкретные цифры устаревают так быстро, что никакая, рассчитанная на нетленку статья, за ними не поспееет): 1261 руб я получал по полной ставке редактора, а расписывался в ведомости примерно за 6000 (для сравнения коммунальные платежи + телефон + электроэнергия брали в те годы у меня ок 1000 в месяц, то есть шестую часть зарплаты). То же самое было и с преподавателями: четверть ставки на филологическом факультете за латинский язык мне была положена 320 руб/мес, а получал я на руки 1200-1300.
А теперь задайте себе простой вопрос: какой дурак при таком положении дел будет брать взятки? Отчисляя неуспевающего студента, ты покушаешься на святое святых для всякого преподавателя: не его зарплату. Поэтому всякая неудовлетворительная отметка рассматривается т. н. педагогическим коллективом как ЧП. Преподавателю, ради его же собственного блага, речь часто идет не о том, чтобы брать взятку от студента, а о том, чтобы ее давать. Особенно, когда из хилой группы в 15, булькающих язык Цицерона, регулярно на занятия едва ли ходила треть, которые получали зачет автоматом, только за эту регулярность. И если до взяток студентам дело не доходило, то мне приходилось изрядно попотеть, чтобы найти в Интернете задания по латинскому языку, которые соответствовали бы университетскому "тематическому плану" и буквально подсовывать их студентам. Иначе ты подвергался нешуточному риску, что сами они их там не найдут.
Преподавателя, который дает задания студентам и тут же подсовывает им ответ (а на меня постоянно шли жалобы, что я даю такие задания "выполнить, которые невозможно") -- это ли не коррупция. Согласен, латинский язык -- не показательный предмет для, как гордо именовал себя наш вуз, "классического университета" (довожу до сведения, что "классическое" у них -- это образование основанное на изучении "классиков", то есть античных авторов в подлиннике), где главным латинистом была женщина-специалист по румынскому языку и литературе как выходец из Молдавии (иного применения ее прямым навыкам в провинциальном "классическом вузе" как преподавать латинский, конечно же, не было).
2. Но и с другими предметами дела обстоят лишь немного лучшим образом. Скажем, информатика -- уж куда как более необходимый предмет для выпускника физического факультета, но и здесь можно насобирать забавных историй по поводу качества ее преподавания на целую книгу под названием "Физики шутят" (ибо только шутить им и остается, ибо на занятия физикой "учебный план" им времени не оставляет).
Приведу одну из историй этого возможного сборника. Проверяет преподаватель контрольное задание. В одном месте вместо одного Tab в программе обнаруживает два. "Здесь у тебя будет сбой", -- говорит он студенту и обводит два Tab'а красными чернилами. Однако в целом работа добротная, и студент получает свой зачет. Проходит некоторое время. Этот преподаватель проверяет очередную порцию заданий, и одно из них что-то очень ему кажется знакомым. Это подозрение как вспышка молнии обретает характер уверенности, когда (по законам жанра новеллистки) он находит обведенные красными чернилами два Tab'а.
Не обременяя себя ненужными объяснениями, он говорит на этот раз студентке, что работа ей не засчитывается. Проходит некоторое время, она приходит снова (зачет-то нужен), клянется, что все исправила, проверила на компьютере программу и та работает отлично (если бы я писал на латинском языке, передачу ее речи следовало бы доверить сослагательному наклонению). Не утруждая себя проверкой, этот преподаватель открывает нужную страницу, где по-прежнему два Tab'а обведены красными чернилами. Не буду затягивать рассказа. Скажу лишь по врожденной вредности этого преподавателя (а что с него взять, молодой, участвовал в программистских конкурсах -- настоящих конкурсах, а не российских, он еще серьезно относился к своему предмету (сейчас он работает в Дании)) эпопея длилась довольно-таки долго. Были там эпизоды с приходом папы, который грозил разнести в пух и прах нашу контору и даже писал письмо в администрации, что с его дочери вымогают взятку (вот откуда растут ноги у всех этих "журналистских расследованиях" якобы процветающих в вузах взятках), были его вызовы в деканат и даже к проректору, где ему настойчиво намекали да поставить ей в конце концов зачет ("ты ей объясни ошибки, ведь не тупая же она" -- раз за ее обучение родителями заплачены деньги, и немаленькие). В конце концов он поставил ей требуемый зачет: "Заставил ее в аудитории окно вымыть, с паршивой овцы хоть шерсти клок".
Этот случай стал козырным номером в застольных беседах. Он пользовался и пользуется у моих знакомых -- по большей части как раз преподавателей вузов -- неизменным успехом. Каждый из них и сам может рассказать не одну такую историю. Но как особо пикантный факт я хотел бы отметить почти однозначную их реакцию на поведение молодого коллеги. "Нужно было сразу показать ей ее ошибку (эти обведенные красными чернилами Tab'ы), а не мучить человека понапрасну". "А может сразу помочь составить правильную программу", -- подбрасывают я идею в качестве шутки, которая однако отнюдь в таком качестве не воспринимается. "Конечно, надо".
3. Подловить коррупцию в университете -- да и за его стенами -- нелегко. Она как Протей постоянно меняет формы. Вот она, вот она, в руках, а ее уже там и нет. Поэтому описывать в статье конкретные формы ее проявления гиблое мероприятие, особенно в наш переходный период. То что еще процветало 5 лет назад, отодвинулось на задний план, а характерное для нашего дня изменится через 5 лет до такой неузнаваемости, что у читателя ты рискуешь напороться на клеймо клеветника или незнайки.
Еще не так давно процветал институт репетиторства. "Гарантирую поступление в вуз". Преподаватель брался натаскать абитуриента по одному-двум вопросам из обширной программы, договориться с кем-то из будущих экзаменаторов. На экзамене абитуриент счастливо вытягивал выученный биле, отчеканивал его и получал необходимую оценку.
Выполняли преподаватели для студентов в массовом порядке дипломные, курсовые и просто контрольные задания. По большей части не для тех, кого они обучали, а для других вузов, а то и с другого потока своего собственного. А поскольку провинциальный город не бог весть какой большой, то и кто, для кого и как делал задания -- всем было известно. В последние годы дошло уже до полного бесстыдства, когда преподаватели, не стесняясь давали объявления в газете, а их коллеги подсовывали своим студентам эти объявления. "По крайней мере, ошибок будет меньше", -- растолковывали они свою позицию.
Размах репетиторства был столь широк, что министр тогдашнего российского образования блаженной памяти Фурсенко даже утверждал, что оборот в сфере репетиторства составляет 2 млрд долларов, а академик Велихов вздыхал, как бы эти деньги направить в законное русло. Откуда вычислились эти миллиарды -- непонятно. Я что-то не слышал, чтобы за репетиторство платили и принимали по квитанциям. Не иначе как министр использовал разведданные, где, если это так, сотрудники специалисты в области экономики посвыше, чем в соответствующем министерстве. В любом случае размах был широк.
А теперь репетиторство почти соскользнуло на нет. Значит с коррупцией можно бороться и бороться успешно, следует вывод, с которым автор совершенно согласен. Особенно если учесть, что во-первых, студенты и так платят бешеные деньги за обучение, чтобы платить еще за какое-то репетиторство, а, во-вторых, многое из этого переведено в разряд так называемых платных услуг. В частности в нашем университете возник Лингвистический центр, где его же собственные преподаватели иностранных языков за плату выполняют те же самые переводы и задания. И если я использовал оговорку "почти", то только потому что голь на выдумки хитра, и мелкий университетский люд находит неофициальные способы выжимать из студентов деньги, особенно тех, что по бюджетному набору. Но до прежних 2 млрд это явно не дотягивает.
4. Наблюдая коррупционную игру, подобную игре света и волн, постоянное изменение ее форм, все же можно вывести некоторые объективные законы. Вот какие вывел автор этой статьи, отнюдь не претендуя на славу Ньютона.
1. Коррупция институционализируется
То есть приобретает легальные формы. С контрольными я это уже показал. Аналогичная картина наблюдается при защите диссертаций. Раньше вокруг этого дела кормилась масса людей: кто-то писал диссертации, кто-то проталкивал их через дисссовет. Теперь, если человек хочет защитить диссертацию, ему достаточно заплатить, причем не отмусолить свои непосильным нажитые в темном углу, а официально внести в кассу. В определенный срок приходит уведомление: "вам такого-то и такого надлежит явиться на защиту диссертации". Человеку суют в руку бумажку, называемую докладом, он промямливает ее перед несколькими мужиками и тетками, которые вяло задают ему вопросы, ответы на которые есть в той же бумажке, и он становится кандидатом или доктором. Все для удобства клиентов. Официально это называется хоздоговорной работой по подготовке такого-то и такого к защите диссертации.
Бывший "взяткополучатель" теперь становится официальным руководителем и получает деньги на вполне законных основаниях, в кассе. Там же получают деньги члены диссовета, секретари, и масса другого люда, оказывавшего те или иные образовательные услуги в ходе подготовки диссертации. Никакой коррупции нет, или правильнее сказать коррупция легализировалась.
2. От ее основных потоков отсекается мелкий университетский люд
Естественно, если деньги проходят через кассу, то большая их часть попадает через разные фонды и премии университетскому руководству. Сейчас в ректорские и проректорские кресла косяком падают (сужу исключительно по своему региону, провинциальная ограниченность мешает мне оценить размеры этого явления) сделавшие себе докторские и кандидатские диссертации еще в 90-нулевые годы чиновники, которых потихоньку во власти заменяет молодая поросль и которым университеты отдаются на кормление. Естественно, они будут выдавливать оттуда все возможное и невозможное, и не совсем законный дополнительный заработок мелкого университетского люда будет стремительно уменьшаться. Это тот прогноз, сделать который не нужно обладать большой прогностической силой. По крайней мере, начиная с конца 80-х годов я постоянно наблюдал в том числе и на своей шкуре эту борьбу маленького человека за свой мизер под солнцем, как он постоянно искал новые и новые способы прокорма, и как его постоянно обрезают и обрезают, как допустим, с тем же репетиторством. Коррупция выгодна только крупных коррупционерам, для маленького же человека она губительна.
3. В коррупцию вовлекаются все работники, хотят они того или нет
Можно сказать, что сегодня в коррупцию, по большей частью легализированную, вовлечены в университете почти все (кроме охранников, уборщиц и т. п.). Причем, часто без особого желания. Скажем, защитить диссертацию сегодня без денег невозжно. Платят все. Одни большие деньги, и им достаточно внести требуемую сумму и получить свои корочки. Другие маленькие, на частные услуги. Это как в медицине. Она у нас бесплатная, пока, и как заверил президент, такой останется и впредь. Но попробуйте пойти в больницу, и окажется, что чтобы сдать анализы, нужно платить, просветиться на томографе -- платить, за физиотерапевтические процедуры -- платить, и все бесплатность при самой простой болезни выливается в изрядные суммы.
Так и при защите диссертации: за что-нибудь да обязательно придется платить. Сделать все самому, "по честному" физически невозможно. Такие здесь выставлены бюрократические препоны, которые в отличие рекордов спортсменов растут гораздо быстрее. Например, сейчас выдвинуто требование, чтобы диссертант ссылался только на публикации не более чем 5-летней давности. Если человек готовит диссертацию 5 лет -- а это нормальный срок -- подготовив ее, он, следуя логике этого требования, должен выбросить ее в мусорное ведро и начать писать по новой. Конечно, никто в здравом уме не начинает диссертации с проработки литературы по предмету: все эти ссылки и библиографии делаются уже на последнем витке. И все же уложиться в 5-летний срок, практически невозможно. Поэтому диссертанту приходится прибегать к покупке готовых списков и расстановке нужных ссылок по месту. Таким образом даже честно или, по крайней мере, самостоятельно выполненная диссертация на радость придуркам-правдорубам, а также проверяющим комиссиям, если на кого дана команда фас, приобретает все внешние признаки плагиата.
Хуже при этом, что размывается само понятие коррупции. Где грань между коррупцией и порядочностью? Целиком купить диссертацию -- это коррупция. А сдать за деньги экзамен по философии или получить перевод автореферата и аннотации на английский -- это нормально: этого никто не осуждает. Как никто не будет осуждать покупку библиографических описаний, написание вводных и заключительных глав, таких же нелепых и ненужных, как прикручивание своего материала к решения очередного съезда в советские времена.
Так ученый делается частью коррупционной машины. "Чтобы заниматься наукой, ученый должен прежде всего жить" сегодня превратилось в "ученый должен как-то жить, а не заниматься наукой".
* * * 3. Лозунг сегодняшнего дня для науки, идущий, правда, еще из советских времен, "наука должна давать результат" или "наука должна быть востребована обществом". Что переводя на общедоступный язык "обществу нужен результат, а не наука". Ибо единственный результат, который может дать наука, это наука или, если вы любитель выспренностей -- истина. Результат же, которого может потребовать современное общество, организованное в государство или коммерческие структуры это либо прибыль, либо реклама. Либо общественная польза, если государство здоровое, а не банановая республика. Все это с наукой не совместимо.
Было был любопытно порассуждать на тему, что научно-технический прогресс состоит на самом деле из научного и технического прогресса, которые могут идти врозь, но также и параллельно, но никак не рука об руку. И даже если в ходе научных исследований выскакивает техническое достижение, то это побочный, а не искомый результат. Искали, какие элементарные частицы образуют материю, а получили атомную бомбу, получили атомную бомбу, а структуру материи так и не нашли. Искали ученые, а результат получили инженеры. До кучи заметим, что и от технического до коммерческого результата еще дистанция огромного размера. Уатт изобретает паровую машину, а Болтон лопатой гребет прибыля.
И если от науки требуют результат, то она его выдает такой, какой от нее требуют, то есть не имеющий никакого отношения к науке. Например, когда университет проводит по заказу администрации или фирм экологическую экспертизу, ее результат всегда удовлетворяет замыслам заказчика. Обе стороны довольны -- ученые получили свой результат (плату за экспертизу), заказчики -- свой: бумагу, где страшно в ученых и непонятных терминах с кучей форм и графиков говорится, что все что он делает, не имеет никаких отрицательных последствий. Даже захоронение ядерных отходов. Непонятно, правда, зачем ученым платить деньги, когда такое заключение вполне можно получить и без них. Для успокоения мифического общественного мнения?
Не будем множить примеров: экспертные заключения в суде, социологические опросы, Сколково, выступления "экспертов" по телевидению дают их массу.
[цена вопроса]
4. А теперь немного о главном: о позиции ученых. Ограничимся художественным примером. Если спросить ученых, когда началась и кончилась скифская эпоха в Сибири и на Урале, они будут говорить долго и путано. Автор данной статьи имеет смелость ответить на этот сугубо научный вопрос быстро, ясно и абсолютно точно. Началась она в 1990-е гг и кончилась к середине нулевых (2000-х) годов. И также точно могу обосновать эти хронологические рамки, тем более что являлся непосредственным свидетелем зарождения и гибели этой эпохи. После распада СССР в молодую российскую науку поползли тоненькими ручейками западные гранты. Но какими бы тоненькими они не были для тогда голодавших ученых (только вспомнить какую мы водку в то время пили, дрожь пронимает: и как мы все только не потравились), они были чуть ли не единственным допзаработком к невыплачивавшейся зарплате. Я, например, только на грантовые деньги мог позволить покупать хоть что-то сверх самого необходимого.
Естественно, чтобы получить гранты, необходимо были представить свою работы для грантодателей, типа Сороса, хоть в каком-то понятном для них виде. Скажем, все эти жулики когда-то кончали университет, и где-то в их мозгах вертится что-то о Геродоте, скифах, массагеты, (как в мозгах наших начальников вертится что-то там о Пушкине и декабристах). Других народов они не знали, а когда слышали, то подозревали подвох. Вот и открыли наши историки, что оказывается скифы населяли не только С. Причерноморье, как было известно историкам, но и всю Восточную Европу, Урал, Сибирь и даже Дальний восток (там ведь тоже были историки, и они тоже хотели кушать и получать соровские гранты). А к 2005 г где-то западное финансирование в рамках укрепления властной вертикали прикрыли. Соответственно, и необходимость иметь скифов и массагетов в Сибири отпала. И как-то тихо-тихо, незаметно о скифской эпохе в этих регионах перестали говорить.
-- Да все эти скифы в Сибири, -- говорили наши археологи в курилке, -- полная чушь. Как мог один народ заполнять такие пространства при отсутствии массовых коммуникаций и единого государства в те века? Растягиваясь на тысячи километров, такой народ уже в течение одного-двух поколений терял свою целостность и распадался на ряд этнических групп. Уж на что Римская империя обладала мощным государством и сильной письменной культурой, а и то к моменту ее распада разговорный латинский язык -- вульгата -- Дакии совершенно не походил на латинский Галлии.
-- А что ж вы тогда пишете о скифской эпохе? Где ваша научная совесть?
-- Научная совесть при нас, спокойная и чистая как у младенца. Таковы правила игры, и не нам поднимать на них хвост. А кроме того, мы ведь проводим настоящие исследования, копаем на Алтае, Урале, Прибайкалье, а не на городских свалках. И накопанное (т. н. артефакты) описываем по-честному, какое оно есть, а не выдумываем всякие так характеристики из головы. А то что относим их к скифской эпохе, так любой грамотный специалист поймет из описания, что это полная туфта, и будет обращать внимание не на заглавия, а на собранный нами фактический материал.
Так и хочется встать в пафосную позу и воскликнуть:
-- Каких ученых могут воспитать такие воспитатели?
если бы ты в этой позе не выглядел нелепо, ибо современные будущие ученые еще до поступления в университет разделяют эту позицию.
Замечу к месту, что вообще современные ученые занимают странную позицию, ограничивая себя сбором и описанием фактов (типа "я гипотез не измышляю"). Это все равно, что следователю вывалить на стол судьи окурки, отпечатки пальцев и заявить: "я собрал все что нужно, а уж кто преступник, а кто нет -- это любой грамотный специалист поймет".
Посторонние звуки всегда мешали писателю думать. А уж о писать и говорит нечего. Сколько жалоб, филиппик, проклятий, облитых горечью и желчью и покрытых бессильным юмором раздавалось и раздается до сих пор со стороны пишущей братии.
"Надо спать. Над моей головой идёт пляс. Играет оркестр. Свадьба. В бельэтаже живёт кухмистер, отдающий помещение под свадьбы и поминки. В обед поминки, ночью свадьба... смерть и зачатие... Кто-то, стуча ногами, как лошадь, пробежал сейчас как раз над моей головой... Должно быть шафер. Оркестр гремит...", -- описывает свою квартиру в Замоскворечье Чехов.
"В воскресенье в полдень в доме пианино
Вместе и отдельно сотрясают зданье,
Гул стоит в квартире, словно в барабане,
Пляшут пол и стены, люстра и картина.
От "Ave Maria" до рапсодий Листа,
Трели и пассажи сверху, справа, слева
...
Бухают как в пекле, оглушая джазом.
И, когда как дьявол, в исступленье трубном,
Сам я в пляс пускаюсь, потерявши разум,
Страшная цыганка лупит в лоб мне бубном"
А это уже жалуется Леопольд Стафф.
Кажется, что раньше, до изобретения магнитофонов и радио было много лучше. Но нет. И из тех веков доносятся жалобные вопли.
"В этом месте, которое самим провидением и природой предназначено исцелять от болезней и волнений, поистине царит разврат и беспутство. Вместо тишины, покоя и удобств, столь необходимых всем страждущим недугами, больными нервами и неустойчивым расположением духа, здесь у нас -- шум, гвалт, суета... Место это следовало бы назвать национальной здравницей, но можно подумать, что пускают сюда только умалишенных", -- пишет о курорте в Бате пожилой джентльмен, который прибыл сюда, чтобы закончить в тишине свой труд, да заодно и подлечиться. (Смолетт. "Путешествия Хэмфри Клинкера")
По-разному писатели боролись с этой напастью. И главным инструментом в этой борьбе было найти уголок, где бы тебя не доставала обезумевшая толпа..
Лев Толстой оборудовал себе комнату, куда было строго воспрещено входить всем посторонним и куда не долетали никакие шумы. В Москве он даже отказался от аренды очень удобного дома только из-за плохой звукоизоляцию
Марсель Пруст обил свою квартиру пробкой.
Георгий Егоров, наш алтайский Шолохов, после Нового года запирался у себя на даче и до весны не вылазил оттуда. За это его очень уважали коллеги, ибо все лето -- а жара у нас на Алтае бывает не хилая, когда все стремятся улизнуть по отпускам, он один отдувался за всех с утра до вечера торча в Союзе писателей.
Но это все больше люди состоятельные, а для всякой финансовой мелкоты существовали два доступных способа: библиотека и перенесение своих занятий на более удобное время суток: в условиях городской скученности чаще всего глубокая ночь или раннее утро.
Не вылазил из библиотеки наш алтайский поэт Владимир Сергеев. В шишке (Алтайская краевая библиотека им. Шишкова) даже был отведен небольшой зал для писателей, где можно было даже пообедать и в небольшой смежной комнате даже вздремнуть. И хотя права пользования этим залом имело что-то порядка 50 человек, регулярно пользовались им двое: днем чаще всего как раз Сергеев, а ночью философ Филиппов.
Примеры тех, кто работал по ночам столь многочисленны, что каждый может нашкрябать их в своей памяти хотя бы несколько штук.
Хуже обстоят дела с утром. Из самых известных здесь Валери. А у нас на Алтае ученый-тюрколог Суразаков. Он обычно появлялся в своем родном Горно-Алтайске где-то в часа два дня, обходил все злачные места: пединститут, издательство, обком, библиотеки, а часов в 6-7 вечера его приводили, а то и приносили еле живого домой.
И вот часа в 2-3 ночи в его окне загорался свет, который часто наблюдали дежурившие в ночную смену журналисты областной газеты. И горел часов до 9 утра (зимой).
И все знали, что Суразаков работает. А в 2-3 часа появлялся в городе, и круговорот возобновлялся.
Но лучшим средством борьбы против шумов всегда было вооружиться философским терпением и не обращать на них внимания.
Peream si est tam necessarium quam videtur silentium in studia seposito (Пусть я погибну, если погруженному в ученые занятия на самом деле так уж необходима тишина!) -- писал Сенека, как и многие другие греческие и латинские мудрецы.
Тем более, что простым непишущим шум. кажется, не очень-то досаждает, а порой даже доставляет удовольствие.
"Бат для меня -- это новый мир. Все здесь веселы, благодушны, все здесь развлекаются. Роскошь нарядов и уборов непрестанно радует взор, а слух услаждает шум карет, колясок, портшезов и других экипажей. 'Веселые колокольчики' звенят с утра до ночи. Затем нас приветствуют в нашем доме уличные музыканты. Каждое утро музыка в галерее минеральных вод, до полудня котильоны в зале ассамблей, балы два раза в неделю и концерты по вечерам, а также собрания в частных домах и танцевальные вечера без конца", -- пишет юная племянница того же философа.
Но и философское терпение оказывалось на поверку средством так себе. По крайней мере, тому же Сенеке, судя по детальному описанию шумов, оно не очень-то помогало.
"Сейчас вокруг меня со всех сторон - многоголосый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вообрази себе все разнообразие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные уши. Когда силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощенные свинцом руки, когда они трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они задержат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист; попадется бездельник, довольный самым простым умащением, -- я слышу удары ладоней по спине, и звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью. А если появятся игроки в мяч и начнут считать броски, -- тут уж все кончено.
Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех, кому нравится звук собственного голоса в бане. Прибавь и тех, кто с оглушительным плеском плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос, по крайней мере, звучит естественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его заметили, извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только когда выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К тому же есть еще и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и всякими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товарища".
И хотя Сенека уверяет адресата: "клянусь богом, я обращаю на этот гомон не больше внимания, чем на плеск ручья или шум водопада", но все же, но все же поспешил убраться с модного курорта, ибо "лучше иногда побыть вдали от шума: ведь я хотел только испытать себя и закалиться. Какая мне надобность мучиться дольше, если Улисс давно нашел простое средство, и оно спасло его спутников даже от сирен?"
И все же честь и хвали тем, кто умеет приноровиться к посторонним шумам. Захожу еще к одному нашему алтайскому писателю, М. Юдалевичу. А на улице настоящее лето. Окна у Марка Иосифовича нараспашку, и в них вливается шум с Ленинского, нашей главной магистрали, где от автомобилей отнюдь не приятный весенний гомон не прерывается ни на секунду.
-- Марк Иосифович, но у вас же есть комната, которая выходят во двор. Там же поспокойнее.
-- Эх старик. Работал бы ты в газете, когда приходилось писать прямо в типографии, ты бы не удивлялся. Я наоборот без шума и писать-то толком не могу".
2) Есть роман переодетая современность, вроде пьес Жироду или Ануя. Чаще всего -- это политизированная под историю современность, вроде трилогии Сенкевича
3) Есть роман-легенда, роман-миф вроде "Айвенго"
и, наконец, костюмированная чушь Дюма (хотя как романист он далеко не чушь, чушь именно как исторический романист)
4) Историк собирает факты и обобщает их, писатель собирает факты и отбирает и модифицирует их под свой замысел.
Есть правда факта, а есть правда легенды (В. Гюго). Ленин, скорее всего не говорил о кухарке, которая может управлять государством. Но кухарка, (рабочий класс в его терминологии), подчеркивал неоднократно он, обязана и может знать, кто, как и в каких целях им руководит
5) История, как в исследованиях, так и в романах определяется повесткой дня (парадигмой времени, поправят литературоеды). Так,произведения о гражданской войне в советской литературно-критической мысли всегда проходили под рубрикой "историко-революционной тематики.
Всех большевиков характеризовали
а) несгибаемость
б) вера в торжество своего дела
в) они беззаветно преданы идее революции, их воодушевляет вера в народ
г) в их суровые лица как мазут на рабочих руках навечно въелись бескорыстие и суровый аскетизм.
д) в их среде буквально культивируется чувство товарищества
6) Исторические романисты вовсю полощутся устоявшимися схемами т. н. исторических лиц
например, советская литература так и не изжила "схему Чапаева". Это когда красный комиссар воспитывает, направляет на правильный путь народного самородка
7) Об истории мы знаем исчезающе мало.
Вот сколько, скажем, написано о гражданской войне? По обилию публикаций очень много. А по сути? Красная ее половина овеяна легендами сначала героическими, потом кровавыми. Белое же движение это полная terra incognita. Весь реквизит исчерпывается несколькими декорациями, переносимыми от постановки к постановке, в которых развиваются подвиги большевиков
8) В подлинном историческом исследовании не только будущее, но и прошлое непредсказуемо.
История гражданской войны из сферы болящего прошлого отодвинулась в область истории. Но ее уроки не были выучены, и кто знает, не придется ли их учить заново
9) История не знает сослагательного наклонения?
Да что вы? Сослагательного наклонения не знают факты, да и то, если они непреложно установлены. Как только начинается поход за причинами и тенденциями, вот тут почва изъявительного наклонения ускользает из под твердых, и особенно раз навсегда установленных концепций.
Скажем, что было бы, если бы победили белые? Контрвопрос, а что стало, если победили красные и если через 70 лет созданная ими система рухнула, и страна вновь оказалась на том распутье, на котором она стояла в 1917 году, и если в иных декорациях встал тот же вопрос: что будет, если победят белые? Поэтому вопрос, что было бы утрачивает "бы" и преобразуется в "а как нам жить дальше"?
10) Классовый критерий, которым так щеголяли ортодоксальные советские историки как универсальной отмычкой, открывающей любые исторические загадки, не срабатывает. А судьба национального критерия? Вопрос
11) Если театр начинается с раздевалки, то история начинается с документа.
А вот откуда и как берутся эти самые документы -- весьма отдельная и интересная тема. Большая часть советской истории, начиная с Гражданской войны никак не отражена в документах. Большая часть советской истории, начиная с Гражданской войны, лопается от изобилия документальных свидетельств о том, чего на самом деле не было ни под каким видом. Но документ -- это единственная печка, от которой может плясать историк, соглашаясь, опровергая или корректируя его другими документами (артефактами). Плох историк, который не танцует от документа, и плох тот писатель, который в танец не включает своей буйной фантазии
12) Как в советские, так и в последующие времена история оставалась в России дефицитным товаром, выдаваемым из-под полы особам, приближенным к месту раздачи
13) То, что историк бережно собирает и коллекционирует, рассортировывая по ячейкам категорий, писатель жадно просматривает, отбирая единственно нужное ему и отбрасывая как хлам остальное. Историки-ученые это те самые, которые, как муравьи, натаскивают в копилку знания факты. Писатели это те, кто отбирает из фактов материал и строит на нем разумную историческую речь
Когда говорят о памятниках культуры, обычно имеют в виду колоннады, барельефы, настенные (в т. ч. и в туалетах надписи
"Пусть стены нашего сортира Украсят юмор и сатира)
реже создания человеческого духа, т. н.шедевры. И почти не обращают внимания на формы этой самой человеческой деятельности, которые связно позволяют рисовать, музицировать, писать. К одной из таких форм, выдающейся находке человеческого духа принадлежит и роман как таковой. Здесь я тезисно набросал об искусстве романа, жанре, который позволяет в этой форме даже провинциальным гениям имитировать работу духа
1) роман позволяет связать воедино опыт отдельного человека с совокупным человеческим опытом
в повседневной жизни человек не видит "истории"
2) личный опыт -- главный источник материала для писателя
Даже когда речь идет об отдаленных эпохах. Максим Горький очень мудро поместил "Квентина Дорварда" в серию романов "История молодого человека XIX века"
3) человеческое сознание оно по сути одно и то же, только время и место по-разному располагают его кубики в калейдоскоп различых картин; так что личный опыт он по сути универсален: все тот же круговорот рождений, мытарств, смертей
4) кто, кроме писателей, ловит характерные детали в мутной воде повседневности, которые вдруг высветляют ее?
Человек замечает лишь то, что входит в круг его сиюминутных интересов
5) относительно короткое романное пространство замечательно приспособлено для показа целой человеческой жизни. Достаточно двух точек на оси романного времени, чтобы провести через них линию судьбы
примеры -- Хайраддин из "Квентина Дорварда", Долохов из "Войны и мира",
6) обстоятельства предшествующего и последующего течения сюжета незримо присутствуют в каждой отдельной сцене, чего невозможно добиться в рассказе или литературном портрете, как бы ярко он ни был написан
7) роман на сегодня является единственным прибежищем, где можно приобщиться к истории в ее полном, а не сляпанном из лоскутных сведений, добытых специалистами, виде
сообщаемые историками "факты", даже достоверные, по сути своей лживы, ибо они скользят мимо той повестки дня, в лоне которой действуют и чувствуют "простые" люди
8) роман -- это имитация жизни, но это и больше, чем жизнь. Если в жизни мы, оглушенные ее течением, слишком живем, чтобы еще и наблюдать это течение, то в романе нам дарована возможность созерцать, прослеживать нить быстротекущей человеческой жизни до конца, не упуская при этом ее самых мелких подробностей
9) невозможно написать в отличие, скажем, от стихотворения, роман в одном ключе: сатирическом, лирическом или героическом. Но только тонкая смена разных настроений дает читателю отдых при переходе от одной картины и сцены к другой, вызывая новые и разнообразные впечатления
10) настоящий роман -- это всегда замкнутый в себе мир, который втягивает читателя в свой водоворот, заставляя его следить за перипетиями сюжета, вникать в мотивы поведения героев, незаметно подчиняясь при этом мироощущению и даже языку писателя
11) роман это компот из всех жанров, который сгодится на любой вкус и любой темперамент
Но в отличие от питьевого компота можно потреблять только то, к чему лежит душа, а к чему не лежит, того не пить
А зря. Ответов, зачем писатели врут существуют множество: чтобы получить выгоду, сказать правду под маской небылицы, понравиться читателям, уйти от скучного однообразия жизни ("Зачем в стихах писать правду, как пояснял Незнайка, правда она и так есть") и все они правильные и все идут мимо главного. Ибо писательское вранье -- это не прихоть и не произвол автора, это единственный, необходимый и неизбежный для писателя способ высказывания. Возьмите самый простой случай из вашей жизни и попробуйте рассказать его правдиво. И вы поймете, что ничего не получится. Что нужно обязательно что-то комбинировать, нужно убирать из рассказа малосущественные (а почему мало-? боюсь, никакого вразумительного ответа здесь добыть не получится) детали и добавлять, а то и присочинять недостающие. Наконец, как анекдот рассказ должен содержать концовку, которой в жизни не было.
Однажды мы вели с главным редактором главного на Алтае журнала разговор о наших "непризнанных", а потому непечатавшихся поэтах Яненко и Капустине. Этот редактор что-то там вещал пафосное и дебильное о том, что писатель ответственен только перед Богом и своей душой, что откуда нисходит поэзия -- сие есть великая и непостижимая тайна, и потому поэт сродни пророку. Дебильное не потому что это не так, а потому что столько дураков выучилось говорить правильные слова и мысли, что они уже не имеют никакой цены.
"Так чем же плохи были Капустин и Яненко?" -- попытался я вернуться к теме. -- "Боже мой, да тут дураку понятно. Писали только то что хотели и что им нравилось, а не то что нужно". -- "А вы, конечно, пишет то что нужно?" -- "Да, гордо ответил тот, я солдат партии (тогда он уже был солдатом Аграрной партии после КПСС, но еще не Единой России, как сейчас) и понимаю свой долг". -- "А как же непостижимая тайна, бог?" -- Тот аж презрительно скривился: "Типичная демагогия".
Думаю, я верно передал нашу тогдашнюю беседу, хотя если бы спросили этого редактора, то он, наверное, пересказал бы все по-другому, а то что я отнес в конец, как квинтэссенцию диалога, у него бы промелькнуло где-то на периферии. То есть любой, самый правдивый рассказ подвергается искажению. Искажению в интересах даже не лжи, а некоей необходимой всякому рассказу законченности и, употребим это слово, внутренней конгруэнтности.
О том что писатель не волен не сочинять хорошо показывает пример такого поборника реализма как Л. Толстой. К середине жизни он резко ополчился на искусство как раз за сочинительство. "Если тебе нужно что-то сказать, то ты так прямо и говори, а не придумывай какую-то там Марью Ивановну, которая лежит на диване и что-то там якобы чувствует и размышляет". И по заветам своих принципах попытался и сам писать. Он взял реальный случай, как молодой человек соблазнил горничную, а потом увидел судимой и раскаялся, и попытался из этого реального случая извлечь всю общественную мораль. Десять лет героического и безуспешного труда пошли прахом. В конце концов Л. Толстой с грустью заметил, что без романа и выдумки никак ничего не получается, и быстренько все им накопленное и передуманное укатал в "Воскресение".
Знание, опирающееся исключительно на факты, ущербно по самой своей природе. Фактов всегда чересчур. Чересчур мало, когда речь идет о далеких эпохах или закрытых странах. Увлекаясь историей СССР, меня поражает то обстоятельство, что, казалось бы, от такой близкой и даже лично памятной всем нам эпохи совершенно не осталось достоверных фактов. Скажем, изучая историю XX съезда, историк В. П. Наумов пишет, что единственным достоверным источником того события стали малоразборчивые записи одного из работников аппарата ЦК В. Малина. Это когда в каждой газете писали о съезде, вышла куча брошюр, книг с материалами съезда, о которых без конца трындычалось на всех перекрестках и во всех газетах и радио. И уж совершенно не сохранилась реакция современников на то событие. Я имею в виду подлинную реакцию -- а даже я хоть и пацан помню, как все это взрослыми горячо обсуждалось до ссор и хрипы, -- а не эти победоносные рапорта тружеников сельского хозяйства, промышленности и культуры.
Чересчур много, когда события близки нам и полноводны от материалов. Меня как-то заинтересовала дискуссия историков о Февральской революции. Естественно, никакого единого мнения среди них не было. Но что хотелось бы отметить, что каждый из них опирался на свою базу фактов, причем достоверность фактов противника никем не ставилась под сомнение, и однако обилие фактов не давало никакой нити к поискам истины и никак не складывалось в простой и вразумительный ответ на вопрос "А что же такое была Февральская революция?" и даже, а была ли она вообще или только наблюдался ряд разнородных фактов, насильно объединенных в единство местом и временем.
Это уже не говоря, что многие вещи вообще не подпадают под факты, как скажем воспоминания современников о великих людей. Что это такое? Слухи, беседы, иногда отрывочные дневниковые записи. Но если кто читал такие воспоминания, тот мог бы обратить внимание, что образ великого человека, часто сотканный из самых противоречащих друг другу свидетельств и мнений, встает удивительно цельным и однозначным. Вопреки ныне модному субъективизму, все-таки существует правда, которая складывается, как мозаика, из разных кусочков, но которая властно заявляет о себе, и которой невозможно вертеть лишь подбором этих кусочков в любую сторону. Если такое происходит, то надуманность подбора очевидна сразу.
Если убрать все, что не подпадает под факты, то, полагаю, никакое достоверное знание вообще не окажется возможным. И оказываются таким образом, что писатели со своим вымыслом говорят ту самую правду, какую никаким другим образом высказать невозможно. Художественная литература -- эта та сущности необходимая для человечества сфера, которую никаким образом и никакими средствами как вымыслом, художественным само собой, не заполнить. Уж сколько наврал Лев Толстой о войне 1812 года (наврал ли, если он вполне сознательно искажал факты) -- так, у него сложилась даже небольшая библиотека о московском пожаре, и однако с каким мнением он начинал писать об этом пожаре, с таким и остался вопреки всем фактам и свидетельствам -- что только ленивый историк этого не заметил. И что? То что это не повредило его репутации классика не про то разговор. А то что несмотря на это "Война и мир" даже в глазах самых скептических историков как было так и остается подлинной правдой о.. О чем? О войне 1812 года? Кому она нужна и интересна сегодня. О русском обществе начала XIX века? Не смешите. Наверное, все-таки о чем-то более важном и необходимом. Прогнозы вещь ненадежная, и все-таки, чем дальше будет в туман истории отходить та эпоха, тем более будет возрастать значение "Войны и мира", этой великой эпопеи на манер поэм Гомера и Вергилия.
Все-таки еще раз попытаемся взглянуть на вопрос, какую же все-таки правду отражает писатель? Ведь вот Лев Толстой, Флобер или такой неисправимый романтик как Грин доводят до нас истину, а многочисленные советские писатели, вравшие про "народ и партия едины" -- так же далеки от истины как колбаса от коммунизма и даже не сумели дойти до настоящей правды такие замечательные писатели как Шолохов, слишком подобострастно относившийся к химере "исторической правды" или Дюма, слишком уж ориентировавшийся на вкусы публики.
Почему-то принято противопоставлять литературу, как сферу вымысла науке как сфере фактов. А имеет ли место такое противопоставление быть? Давайте и здесь посмотрим повнимательнее.
Вот ключевая история всей мировой науки (если, конечно, исключить из мировой науки Китай, Индию, арабов, которые в общем-то и не так многого там и добились): проблема Солнечной системы. Известно, что отказ Коперника от птолемеевской системы не бил обоснован никакими физическими фактами, никакими внутренними нестыковками и противоречиями геоцентрической системы. Единственное, что подвергло польского астронома не ее пересмотре, то это ее очевидная крокозябристось и запутанность. Достаточно сказать, что по Птолемею, все планеты вращались вокруг даже не Земли, а некоего геометрического места -- эпицентра -- недалеко от Земли, при этом еще Меркурий и Венера на манер Луны вращались вокруг Солнца, которое вместе с ними вращалось вокруг Земли. Все эти навороты Птолемей нагородил отнюдь не для прикола. Один из величайших астрономов всех времен и народов, притом астроном-практик, вынужден был это сочинить, чтобы подогнать видимое движение небесных светил под единую схему.
До него уже была опробована гелиоцентрическая система Аристархом, с точки зрения внутренней согласованности еще менее успешная, чем птолемеевская. То есть единственным движущим стимулом Коперника было упрощение наворотов своего предшественника, чего он полагал добиться, поместив в центр вращения Солнце.
И добился, но весьма относительно. Его система если и была проще птолемеевской, то не намного. А все потому что Коперник, как и Птолемей считал орбиты планет круговыми. Эту ошибку исправил Кеплер. И опять же: единственное что не удовлетворяло Кеплера -- это сложность и запутанность коперниковской системы. Чего уж только не напридумывал Кеплер -- неисправимый фантазер и мечтатель. Он и заставлял вращаться планеты по вписанным в правильный многоугольник окружностям и по описанным, пока не воскликнул "Эврика" и голый не побежал из ванны. На этот раз эврика состояла в том, что планеты оказываются вращаются не по кругам, а по эллипсам, в одном из фокусов которых находится Солнце. Все сразу стало просто и понятно.
Просто и понятно, но не совсем. Даже Галилей отказался принять такую систему. "Позвольте, позвольте, герр Кеплер. Ну допустим, вращение по кругам понятно, оно естественное для небесных тел, в отличие от земных, где как я установил первый закон Ньютона, что тело, если на него не действуют никакие силы, находится в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения. Какая сила, позвольте вас спросить будет удерживать планеты на эллиптических орбитах?"
Кеплер в ответ только почесал в затылке. За него ответил Ньютон, открывший закон всемирного тяготения, согласно которому если два тела взаимно притягиваются, то меньшее тело обязательно будет двигаться вокруг большего по эллиптической орбите. Закон был так прост, что один из поэтов того времени (Поп), ничего до того не понимавший в математике, вдруг сразу во всем разобрался:
Nature and nature's laws lay hid in night.
God said: "Let Newton be!" And all was light
Был этот мир глубокой тьмой окутан.
Да будет свет! И вот явился Ньютон
Что дало повод через 200 лет откликнуться:
Но Сатана не долго ждал реванша,
Пришёл Эйнштейн - и стало всё как раньше
На этот раз не поэту, а самому астроному и физику Эддингтону.
Эйнштейн подверг ревизии Ньютона отнюдь не от хорошей жизни. Дело в том, что ньютонов закон оказался справедливым лишь для двух тел, масса одного из которых намного превосходит другое: для вращения Земли вокруг Солнца, Луны или ракеты вокруг Земли. Но уже для трех тел эта задача становится совершенно нерешаемой. А по мере уточнения измерений и принятия во внимание все большего количества тел, ньютоновская модель обросла таким количеством подпорок, уточнений и поправок, причем больше не теоретического, а опытного характера, что уже никому не казалась ни простой, ни очевидной. Пуанкаре в начале XX века решил задачу для трех тел (нестрого и только в общих чертах), причем масса одного из них было значительно больше массы двух других, но это решение сопровождалось созданием столь сложного математического аппарата, что сегодня "задача трех тел" является предметом математических спецкурсов и есть ученые, которые посвятили всю свою деятельность только этой специализации.
То есть целью Эйнштейна -- вы будете смеяться -- было как раз упрощение слишком громоздкой и неудобоваримой ньютоновской модели. (Заметим ради справедливости, что на многие трудности Ньютону указывали уже его современники и он сам пытался из них выпутаться, но так и не смог). И когда математики построили строгую математическую модель теории относительности, Эйнштейн с горечью шутил: "Я уже сам перестал понимать, что я открыл".
Так что, похоже, и теория относительности ждет своего очередного ниспровергателя.
Итак Эйнштейн, Ньютон, Кеплер, Коперник, Птолемей, Аристарх.. А еще раньше Платон, который запустил всю эту катавасию, поставив перед астрономами проблему: как видимое движение светил объяснить взаимодействием круговых орбит.. Далее в глубь веков следы обрываются, но только потому, что нет источников.
И все эти люди искали истину, которая в их представлении отнюдь не ограничивалась констатацией фактов или соответствия фактов и их, допустим, математического отображения. Все их свербила мысль об истине, которая всеобща, и при этом проста и наглядна. Всех их подстегивала идея о гармонии мироздания, жажда открыть некий, если хотите, божественный план, лежащий в его основе.
Вот эту же простую и наглядную истину ищет и писатель, предаваясь, казалось бы, безудержному вымыслу.
"В жизни нашей все происходит так, как если бы мы вступали в нее под бременем обязательств, принятых в некой иной жизни; в обстоятельствах нашей жизни на этой земле нельзя найти никаких оснований, чтобы считать себя обязанным делать добро.. как нет оснований для художника считать себя обязанным двадцать раз переделывать какой-то фрагмент, дабы вызвать восхищение, которое телу его, изглоданному червями, будет безразлично так же, как куску желтой стены, изображенной с таким искусством и изысканностью навеки безвестным художником... Все эти обязанности, здешнею жизнью не оправданные, относятся, по-видимому, к иному миру" (Пруст)
1) Есть исторический роман исследование, и этим он примыкает к историческим сочинениям, как они сложились со времен Геродота и Плутарха
2) Есть роман переодетая современность, вроде пьес Жироду или Ануя. Чаще всего -- это политизированная под историю современность, вроде трилогии Сенкевича
3) Есть роман-легенда, роман-миф вроде "Айвенго"
и, наконец, костюмированная чушь Дюма (хотя как романист он далеко не чушь, чушь именно как исторический романист)
4) Историк собирает факты и обобщает их, писатель собирает факты и отбирает и модифицирует их под свой замысел.
Есть правда факта, а есть правда легенды (В. Гюго). Ленин, скорее всего не говорил о кухарке, которая может управлять государством. Но кухарка, (рабочий класс в его терминологии), подчеркивал неоднократно он, обязана и может знать, кто, как и в каких целях им руководит
5) История, как в исследованиях, так и в романах определяется повесткой дня (парадигмой времени, поправят литературоеды). Так,произведения о гражданской войне в советской литературно-критической мысли всегда проходили под рубрикой "историко-революционной тематики.
Всех большевиков характеризовали
6) Исторические романисты вовсю полощутся устоявшимися схемами т. н. исторических лиц
например, советская литература так и не изжила "схему Чапаева". Это когда красный комиссар воспитывает, направляет на правильный путь народного самородка
7) Об истории мы знаем исчезающе мало.
Вот сколько, скажем, написано о гражданской войне? По обилию публикаций очень много. А по сути? Красная ее половина овеяна легендами сначала героическими, потом кровавыми. Белое же движение это полная terra incognita. Весь реквизит исчерпывается несколькими декорациями, переносимыми от постановки к постановке, в которых развиваются подвиги большевиков
8) В подлинном историческом исследовании не только будущее, но и прошлое непредсказуемо.
История гражданской войны из сферы болящего прошлого отодвинулась в область истории. Но ее уроки не были выучены, и кто знает, не придется ли их учить заново
9) История не знает сослагательного наклонения?
Да что вы? Сослагательного наклонения не знают факты, да и то, если они непреложно установлены. Как только начинается поход за причинами и тенденциями, вот тут почва изъявительного наклонения ускользает из под твердых, и особенно раз навсегда установленных концепций.
Скажем, что было бы, если бы победили белые? Контрвопрос, а что стало, если победили красные и если через 70 лет созданная ими система рухнула, и страна вновь оказалась на том распутье, на котором она стояла в 1917 году, и если в иных декорациях встал тот же вопрос: что будет, если победят белые? Поэтому вопрос, что было бы утрачивает "бы" и преобразуется в "а как нам жить дальше"?
10) Классовый критерий, которым так щеголяли ортодоксальные советские историки как универсальной отмычкой, открывающей любые исторические загадки, не срабатывает. А судьба национального критерия? Вопрос
11) Если театр начинается с раздевалки, то история начинается с документа.
А вот откуда и как берутся эти самые документы -- весьма отдельная и интересная тема. Большая часть советской истории, начиная с Гражданской войны никак не отражена в документах. Большая часть советской истории, начиная с Гражданской войны, лопается от изобилия документальных свидетельств о том, чего на самом деле не было ни под каким видом. Но документ -- это единственная печка, от которой может плясать историк, соглашаясь, опровергая или корректируя его другими документами (артефактами). Плох историк, который не танцует от документа, и плох тот писатель, который в танец не включает своей буйной фантазии
12) Как в советские, так и в последующие времена история оставалась в России дефицитным товаром, выдаваемым из-под полы особам, приближенным к месту раздачи
13) То, что историк бережно собирает и коллекционирует, рассортировывая по ячейкам категорий, писатель жадно просматривает, отбирая единственно нужное ему и отбрасывая как хлам остальное. Историки-ученые это те самые, которые, как муравьи, натаскивают в копилку знания факты. Писатели это те, кто отбирает из фактов материал и строит на нем разумную историческую речь
Когда говорят о памятниках культуры, обычно имеют в виду колоннады, барельефы, настенные (в т. ч. и в туалетах надписи
"Пусть стены нашего сортира Украсят юмор и сатира)
реже создания человеческого духа, т. н.шедевры. И почти не обращают внимания на формы этой самой человеческой деятельности, которые связно позволяют рисовать, музицировать, писать. К одной из таких форм, выдающейся находке человеческого духа принадлежит и роман как таковой. Здесь я тезисно набросал об искусстве романа, жанре, который позволяет в этой форме даже провинциальным гениям имитировать работу духа
1) роман позволяет связать воедино опыт отдельного человека с совокупным человеческим опытом
в повседневной жизни человек не видит "истории"
2) личный опыт -- главный источник материала для писателя
Даже когда речь идет об отдаленных эпохах. Максим Горький очень мудро поместил "Квентина Дорварда" в серию романов "История молодого человека XIX века"
3) человеческое сознание оно по сути одно и то же, только время и место по-разному располагают его кубики в калейдоскоп различых картин; так что личный опыт он по сути универсален: все тот же круговорот рождений, мытарств, смертей
4) кто, кроме писателей, ловит характерные детали в мутной воде повседневности, которые вдруг высветляют ее?
Человек замечает лишь то, что входит в круг его сиюминутных интересов
5) относительно короткое романное пространство замечательно приспособлено для показа целой человеческой жизни. Достаточно двух точек на оси романного времени, чтобы провести через них линию судьбы
примеры -- Хайраддин из "Квентина Дорварда", Долохов из "Войны и мира",
6) обстоятельства предшествующего и последующего течения сюжета незримо присутствуют в каждой отдельной сцене, чего невозможно добиться в рассказе или литературном портрете, как бы ярко он ни был написан
7) роман на сегодня является единственным прибежищем, где можно приобщиться к истории в ее полном, а не сляпанном из лоскутных сведений, добытых специалистами, виде
сообщаемые историками "факты", даже достоверные, по сути своей лживы, ибо они скользят мимо той повестки дня, в лоне которой действуют и чувствуют "простые" люди
8) роман -- это имитация жизни, но это и больше, чем жизнь. Если в жизни мы, оглушенные ее течением, слишком живем, чтобы еще и наблюдать это течение, то в романе нам дарована возможность созерцать, прослеживать нить быстротекущей человеческой жизни до конца, не упуская при этом ее самых мелких подробностей
9) невозможно написать в отличие, скажем, от стихотворения, роман в одном ключе: сатирическом, лирическом или героическом. Но только тонкая смена разных настроений дает читателю отдых при переходе от одной картины и сцены к другой, вызывая новые и разнообразные впечатления
10) настоящий роман -- это всегда замкнутый в себе мир, который втягивает читателя в свой водоворот, заставляя его следить за перипетиями сюжета, вникать в мотивы поведения героев, незаметно подчиняясь при этом мироощущению и даже языку писателя
11) роман это компот из всех жанров, который сгодится на любой вкус и любой темперамент
Но в отличие от питьевого компота можно потреблять только то, к чему лежит душа, а к чему не лежит, того не пить
1. "Я б в писатели пошёл -- пусть меня научат"
Самая распространённая ошибка номер один -- самоучители. В результате учебы по ним авторы коверкают собственные творения всего лишь потому, что так посоветовал неизвестный дядя из книжки.
Скажите, кто из вас задумывался о том, что у каждого автора индивидуальный подход к творчеству? Также известны случаи, когда молодые авторы меняли самоучители на живые мастер-классы, которые лишь повторяли наиболее ясные советы из книг, просто в другой форме. Как итог, куча потраченного времени, денег и энтузиазма.
Что делать, чтобы избежать подобного? Во-первых, дописать свою первую работу до конца. Не обращать внимания на советы, самоучители, статьи.
Во-вторых, досконально вспомнить как проходила работа над произведением. Прописывался ли сюжет заранее или это была импровизация. Каким образом писалось произведение. Разыгрывались ли диалоги между реальными людьми и так далее.
В-третьих, получить полноценную критику на произведение.
2. "Критика лжёт!" Вторая ошибка. Критик не понимает произведение молодого автора или хочет заранее утопить ещё не родившегося гения. За свою работу авторы ожидают оючно всеобщего признания, тогда как реальность оказывается гораздо менее привлекательной. Вместо похвалы и рекомендаций, получают низкие оценки и чуть ли не пословный разбор полётов.
Казалось бы, следует вспомнить подходящее по такому случаю выражение "Первый блин комом" и продолжить творчество, но нет. Авторы либо загоняют себя в скорлупу с убеждениями "я никому не нужен", либо "критики еще не доросли до моего творчества".
Какой выход? Не стоит бояться критики. Да, не всем может понравиться творение молодого автора. Есть и тролли, которые тупо ради собственно удовольствия стебут любой текст.
В этом случае очень важны две вещи.
Первая. Не воспринимать подобные выпады всерьёз.
Вторая. Учитесь отделять зёрна от плевел. Критика, как и советы по мастерству очень индивидуальны. Всегда примеряйте отзывы на себя.
3. "Я полон идей!" В результе писатель начинает браться за несколько произведений сразу. Как результат, вязнет, забрасывает и опять начинает что-то новое. В итоге у автора образовывается куча незаконченных произведений и ещё столько же в перспективе.
Вторая -- это "лоскутное одеяло". Это когда писатели начинают все нереализованные идеи пихать в одно произведение. В результате чего получается совершенно бессвязная масса, лоскутное одеяло.
Как с этим бороться? Во-первых, принять как аксиому тот факт, что нельзя реализовать все идеи, которые только приходят в голову. Принять раз и навсегда, без попыток доказать обратное.
Во-вторых. Отделять зёрна от плевел. Прежде всего, вспомните или найдите книги, которые наиболее близки к вашей идее. Сравните, действительно ли это те мысли, которыми вы хотите поделиться. Если да -- можете ли сделать это лучше найденных.
В-третьих. Не бывает такого, чтобы захотелось прям всего и сразу. Составьте список идей. И расставьте его в том порядке, в каком им было бы интересно заниматься лично вам.
4. "Не знаю о чём пишу". Немаловажную роль играет и знание описываемого материала. Начинающие авторы считают, что достоверность не такая уж и важная черта, особенно если дело качается приключенческой или фантастической литературы. Авторы фантастики в таком случае любят объяснять подобные ляпы очень просто: "Это же фантастика! Здесь может быть всё как я захочу!" Пусть так, не смею разубеждать. Хочу только дать небольшой совет. Если в самом начале Гриша без всяких премудростей ездит на автомобиле, а ближе к концу не может завести машину потому что в ней сломался компрессиор... это выглядит как откровенный бред (к сожалению, реальный случай). Так как, во-первых, не компрессиор, а компрессор. А во-вторых, на работу автомобиля настолько кардинально он не влияет. И даже если в авторском мире и была изобретена такая ценная штука, без которой невозможно завести автомобиль, об этом НЕПРЕМЕННО нужно рассказать читателю. До поломки или непосредственно после...
Вывод. Писать прежде всего о тех сферах, в которых вы хорошо разбираетесь. Если по сюжету необходимо, чтобы финальная битва прошла на сталелитейном заводе и ничего с этим не сделать, пусть так. Однако, стоит о деталях спросить людей, которые в этом разбираются.
5. "Окрылённый успехом" Это происходит у авторов, возле которых уже сформировался пусть небольшой, но всё-таки костяк любителей его творчества. Но. В один прекрасный момент автор становится заложником своих фанатов
Что делать, чтобы этого избежать? Если цель намного выше, если автор готов, сжав зубы, двигаться вперёд даже будучи в одиночестве, его это не коснётся.
Плохая и вредная статья. Редакторская дешевка
1. Проблема "самоучителя" -- надуманная проблема. Они не то что плохие. Их просто нет, если не считать массы советов наподобие даваемых автором. И это проблема современных авторов и общего падения культурного уровня в нашей стране.
"У каждого автора индивидуальный подход к творчеству" -- ныне общеизвестная, а потому дебильная истина, не потому что не истина, а потому что так много идиотов повторяет ее, что она давно уже не имеет никакого смысла. В частности, "авторская индивидуальность" проявляется на определенном этапе. В начале же творческого пути и в своих основах все авторы похожи друг на друга. Любой автор начинает со сбора материала, любой автор, прежде чем приступить к написанию вещи, должен составить хотя бы приблизительный ее план. Любой автор должен исходить из общепринятых условностей художественного языка и т. д.
Авторы классической эпохи, как гении, так и посредственности имели фундаментом творчества школьное в широком смысле слова (гимназическое, университетское) образование. А сейчас даже сочинение в школах не пишут. Поэтому молодой писатель не знает, откуда и как начинать. Хорошие самоучители, если бы они были, здорово бы помогли ему на этом пути.
2. "Критика" не лжет и не говорит правды. Проблема критики -- это еще одна надуманная автором статьи проблема. Критика очень важна для писателя, и взаимодействие его с критикой большой и серьезный вопрос. Но это для писателя уже ставшего писателем, напечатанного и читаемого. У начинающего писателя просто нет критики. Он один на один со словом. Его проблема -- это не проблема критики, а проблема, как заявить о себе.
3. Умение найти свою тему -- действительно, очень важно для начинающего автора: здесь с автором заметок можно согласиться. Это, кстати, одно из тех общих мест, которые важно понять любому писателю, независимо от его "индивидуального подхода".
4. Также можно согласиться, что материал нужно знать. Но предлагаемый автором подход ложен. Литература идет не от материала, а от литературы. Поэтому писателю скорее важно освоить литературную технику: романа, рассказа, да хотя бы простого стихотворения. И освоить на хороших образцах (не обязательно гениальных, классических по форме, а не по содержанию: изучение Стивенсона романисту полезнее изучения Льва Толстого) -- чем думать о жизненном материале. А вот реализовывать свое умение нужно именно исходя из того, что тебе близко и знакомо.
5. "Окрыленность успехом". Еще одна надуманная проблема. Она важна для маститого известного автора, а начинающего, которого даже не пинают отовсюду, а не обращают на него внимания, проблема с боку-припеку. Гораздо важнее ему, когда все же его начнут замечать, верно определить соотношения между своим "я" и требованиями журналов. Ведь редакционной дряни наплевать на индивидуальность и литературу. У них свой, шкурный подход. Но и игнорировать их полностью нельзя -- иначе так никогда тебя и не напечатают. Соблюсти здесь эквилибр вот подлинное искусство: где главным компасом является человеческая личность автора.
Самое трудное для писателя -- это писать. Те, кто хоть раз пробовал заниматься писательским трудом, знают, что это истина, а не пошлый псевдопарадокс типа "Я недостаточно богат, чтобы покупать дешевые вещи". Более того это знают и с этим живут и профессиональные и маститые писатели. Не все, конечно. Дюма и Агата Кристи писали очень легко; до поры до времени. Джойс, Кафка и Пруст -- очень тяжело. Чехов, обремененный семьей в коротких окнах, которые ему оставляла докторская практика, писал много и легко, а добившись имени -- мало и тяжело.
Поэтому шутливые советы Олтиона или Олшена "50 способов заставить себя писать", показались мне вещью весьма серьезной. Единственное, мне показалось, что англичанин все свалил в одну кучу. Поэтому, во-первых, я решил рассортировать эти советы, а во-вторых, по возможности, подкорректировать и дополнить.
В качестве основополагающего я бы предложил такую рекомендацию: "Разделите процесс писания и редактирования", обратив только внимание на то, что творческий процесс включает не две, а пять стадий:
Советы, полезные на стадии "Подготовительная работа":
1. Не давите на себя. Дайте себе свободу писать тогда, когда чувствуете толчок, и не писать, когда не чувствуете
Толчок -- это то самое пресловутое вдохновение. Его нужно ждать, и пока его нет, ничего не стоит начинать. Уточним: "ждать" -- это не значит ничего не писать, а заниматься обыденными делами типа зарабатывания денег. "Ждать" -- это значит заниматься подготовительной работой: делать записи, сортировать их, вести дневник, переводить, переписывать понравившие фрагменты произведений других авторов и т. д.
"Мы складываем поленья для костра и стараемся, чтобы они были сухими, а когда наступит урочный час, костер вспыхнет сам - к немалому нашему удивлению" -- в образной форме об этом написал Гете. Или как выразился Бодлер: "Вдохновение зависит от регулярной и питательной пищи".
Полезно обратиться к знаменитому примеру с Ньютоном и яблоком. Приведен этот пример в воспоминаниях его племянника (а также биографом). Однажды в тихий осенний и совершенно безветреный день великий ученый сидел в саду и наблюдал, как созревшие яблоки одно за другим строго вертикально падают на землю. "Дядя, -- удивился племянник, -- вы так внимательно смотритете за падающими яблоками, словно никогда этого не видели". -- "Я не перестаю удивляться, что это за странная сила, которая так неизменно и так одинакова притягивает их к земле?" В этом рассказе ясно присутствуют два понятия -- "сила" и "притягивает". Если обратить внимание, что как раз в это время Ньютон усиленно размышлял над законами Кеплера, а именно, что удерживает планеты на эллиптических орбитах, становится понятно, что "дрова были наготове" а яблоки как раз и стали тем костром, который неожиданно вспыхнул в урочный час.
Хочется обратить внимание, что идея, приходящая в голову в момент вдохновения, это отнюдь не та гениальная идея, которая прописывается в учебниках, а рабочая идея, порой банальная мысль, позволящая сконцентрировать и связать порой разнородный материал ("дрова") неким общим образом ("сила" и "притягивает").
2. Ежедневно читайте. Для вдохновения.
"Могучим стимулом может оказаться книга, если собственная мысль ослабевает и вынуждена искать поддержку в силе чужих слов. Ни для кого не тайна, что писатели открывают прекрасное в неожиданных встречах, прочитанная чужая страница дает им постичь вещи, которых они сами, может быть, никогда бы и не разглядели".
Только мало от чтения будет толку, если вы будете читать все пордяд, Нужно читать только то, что позднее пригодиться для будущей работы. А чтобы узнать, что пригодится, а что нет -- обязательно делайте выписки или хотя бы пометки на полях читаемых книг (разумеется, своих). В компьютерную эпоху особенно осторожно нужно относится к этому ящику. В течение многих лет я делал выписки из книг: понравившиеся цитаты, интересные факты, иногда фрагменты произведений. Все это я заносил в особую тетрадку и нумеровал. Особенно мне нравилось собирать случаи из жизни замечательных людей. За порядка 15-20 лет я набрал таких случаев около 1000. А потом появился компьютер, где в Интернете эту 1000 можно накропать при усердии за месяц, а то и быстрее.
Но вот незадача, все скаченное из Интернета, так и лежит мертвым грузом в компьютерных мозгах, тогда как собранные и записанные собственноручно анектоды и др выписки так прочно засели в голове, что стоит только упомянуть имя знаменитости, как эти анектоды сами, порою и непрошенно, приходят на ум
"Замысел" (когда он возникает)
1. Спрячьте Ваши часы в ящик стола. Имеется в виду: ослабьте Вашу зависимость от часов. (Это же относится и к "Составлению плана", но никак не к писанию и редактированию)
2. Вынашивайте вашу идею до тех пор, пока она не будет обсосана полностью. Иначе вы будет запинаться на каждом слове и только зря психовать.
Боюсь, объяснить, что такое "обсосана полностью" -- вещь невозможная. Лучше показать на примере. "Обсосана полностью" -- это не значит, что будущее произведение становится ясным во всех деталях. Это значит, что есть та путеводная звезда, следуя за которой нужно идти и идти, то есть задано, если без метафор, направление работы. Например, автор данных заметок большой любитель размышлять над психологией творчества. У меня накоплено большое количество фактов и наблюдений в этой сфере. Среди прочего я детально прочитал и отконспектировал книги Паранодоского "Алхимия слова" и Моэма "Подводя итоги". И когда случайно наткнулся на "50 способов заставить себя писать", у меня в голове сразу же возникла идея отсортировать их по стадиям процесса. Перечнь этих пяти стадий с 50 советами и стали той "полностью обсосанной идеей", которую я и наполнял примерами из собственной практики и конспектами книг Парандовского и Моэма.
3. Отключите свой телевизор, выключите радио, сотрите все игры на вашем компьютере. Что для вас важнее: писать или смотреть телевизор? Определяйтесь. То же относится и к чтению электронной почты, блогов и серфингу в сети
"Составление плана"
"Написание и редактирование"
1. Главное здесь -- это работать регулярно. При всех особенностях -- писательская работа процентов на 90 -- такой же каждодневный и нудный труд, как и любая другая работа. Вот признание Стендаля: "Я не начинал писать до 1806 года, пока не почувствовал в себе гениальности. Если бы в 1795 году я мог поделиться моими литературными планами с каким-нибудь благоразумным человеком и тот мне посоветовал бы: "Пиши ежедневно по два часа, гениален ты или нет", я тогда не потратил бы десяти лет жизни на глупое ожидание каких-то там вдохновений".
Нельзя полностью согласиться со Стендалем. Если не было вдохновения, того первоначального толчка, которые запускает весь механизм творческого процесса -- дело швах. Но пока оно не пришло -- нужно "готовить дрова", собирать материал, читать. А когда оно посетило, нужно составить план и скрупулезно выполнять его. Обычная работа писателя -- такая же нудная и однообразная как у клерка, только он выполняет не циркуляры начальство, а поступивший свыше приказ вдохновения.
Антони Троллоп ежедневно писал назначенное себе количество слов и выполнял это с добросовестностью, приобретенной за тридцатилетнюю практику почтового чиновника. Метерлинк каждый день в один и тот же час садился за письменный стол и не вставал из-за него до обеда, даже если ему и не удавалось написать ни единой фразы. Жорж Санд ежедневно работал по 8 часов.
Хотя мне кажется, это не для каждого. Все-таки творческий труд требует неимоверных усилий. 3 часа, скажем, для автора этих строк -- предел. Потом глаз начинает замыливаться, и уже пишешь что попало. А вот собирать материал, рассортировывать его можно часами. Поэтому если есть свободное время, нужно поделить его между собственно говоря писанием и подготовительной работой. Здесь однако важно "не выйти из темы", то есть читать, выписывать только то, что относится к данной работе.
И еще. Регулярность требует правильной организации рабочего места. Можно писать утром, а можно вечером. Можно писать за столом, а можно полулежа на диване, можно писать везде, а можно только в строго определенном месте. Вообще, сколько типов людей, столько и методов работы. Один писатель сел и пока не поставил финальную точку, не может остановиться, другой доработав до определенной точки, вдруг останавливается и только через большой промежуток времени способен вернуться к начатому. Так, в частности, работал Марк Твен: буквально каждую свою книгу он начинал запоем, потом после того, как была написана четверть, как выяснялось потом, вдруг застапаривался примерно на 5-6 лет, а потом так же запоем дописывал остальное. Если под требованием издателей он вынужден был нарушать этот порядок и писал сразу, то даже невооруженным глазом можно провести в таких книгах границу между искрометной, брыжущей юмором, а то и сатирой, первой четвертью и натужной, вымученной остальной частью.
Очень важно однако определить свои психологические особенности, и сообразно с ними составить свой распорядок рабочего дня и режим работы
Вот несколько практических советов по организации регулярной работы
а). Составьте распорядок дня, и запланируйте часы для писательства первыми
б). Постоянно имейте в загашнике несколько рукописей. Выберите такое число, которое позволит вам быть более гибкими, но не больше того, что вы реально можете потянуть
в). Отредактируйте до совершенства, прежде чем двигаться дальше.
2. Учитесь концентрироваться на своей работе
Проблема концентрации очень важна и актуальна для творческой работы. Она важна для любой работы, но если инженера и рабочего заставляет концентрироваться сама обстановка рабочего места, причем не последнюю роль играет включенность в коллективное производство, то писатель творит в одиночестве, никем не подгоняем, а потому должен уметь сам находить способы входить в дело, "разогреваться".
Первым делом здесь нужно научиться не отвлекаться по пустякам. "Поэты, по-настоящему намеренные создать что-то ценное, должны отказаться от пиров с друзьями, от приятностей столичной жизни, а также и от всяких иных развлечений и даже обязанностей и - как они сами говорят - удалиться в леса и рощи, то есть в одиночество" -- писал еще в римские времена писатель Апер.
Главная сложность писательского труда в отличие от любого другого -- он требует одиночества и полного погружения в себя. В этом же, кстати, и его прелесть. Поэтому, пиша даже стихи и рассказы необходимо уйти на момент писания от общества.
Очень заботился о тишине и одиночестве Пруст. Стены его кабинета были обиты пробкой, но даже и в такой тщательной изоляции он не мог работать днем, опасаясь шумов. Если ему случалось покинуть свое жилище на бульваре Гаусмана, где каждая мелочь была продумана и все приспособлено для удобства и тишины, он нанимал в отеле несколько комнат, чтобы изолировать себя от соседей.
Прямо противоположный пример дает наш алтайский писатель М. Юдалевич. Писал он только за столом -- прикиньте в 80 лет! -- с раскрытыми настежь окна -- был жаркий май. А поскольку он обитал в самом центре города и окна выходил на одну из самых оживленных автомобильных трасс Барнаула -- Ленинскй проспект -- не нужно большого воображения представить себе, сколько шумов прилетало в квартиру. Другие комната выходила во двор, где было несравненно тише. "А почему вы не пишете там?" -- спросил я. "Тишина меня угнетает. Если бы ты проработал столько в газете, сколько я, где постоянно приходилось дописывать материал чуть ли не в типографии, ты бы, старик, не задавал своих вопросов".
Еще важнее не допускать общества к себе. В процессе работы необходимо отключить телевизор, радио, не лазить без толку по Интернету. Большинство моих пишущих знакомых не могут писать, если рядом не журчит телевизор, или не бултыхает радио -- это правда. Но ведь и пишут-то они вещи суетливые, поспешные, так что здесь скорее пример от обратного.
Заметим, что не в меньшей степени, чем средства массовой информации, на стадии регулярной работы мешают писателю книги, те самые книги, которые необходимы в подготовительный период. Бывает, что увлекшись чужими книгами, писатель забывает писать свои. Так жена польского писателя Реймонта отбирала у него книги, чтобы тот не отрывался от писательского труда.
Конечно, книги нужны в процессе работы, как и выписки и Интернет: например, при переводе, если делаешь его на компьютере, мне кажется, удобнее искать слово в on-line словарях. Полезны и электронные энциклопедии, которые, похоже, уже вытеснили талмуды. Здесь я могу повторить то, что написано вначале: необходимо отделить разные процессы друг от друга. Весь необходимый материал в процессе написания должен быть под рукой. Если его не хватает, значит нужно прервать писание и вновь отключиться на собирание материалов.
Первостепенное значение имеет обустройство рабочего места.
Вечным и идеальным маяком здесь может служить Л. Толстой, у которого в рабочем кабинете не было ничего лишнего: стол, стул, письменные принадлежности и бумаги, и книги, только те, которые относились непосредственно к тому, над чем он работал в данный момент. Или, допустим, Гете, превративший свой дом в музей, однако, выделил для работы комнату скромную, как келья, где ничто не рассеивало его внимания.
Будучи богатым, он, конечно, мог себе все это позволить. Но для многих, даже людей т. н. среднего класса, иметь собственный кабинет -- непозволительная роскошь. Хорошо устроился Торо, которому при его непрезентабельных жизненных условиях дневал и ночевал в богатой и удобной библиотеке своего друга Эмерсона. Маркс и Ленин, особенно в эмиграции, работали в публичной библиотеке, где уж точно не было ни отвлекающих радио или телевизора или Интернета.
У многих писателей в ходу прием обустраивать само рабочее помещение так, чтобы уже его внешний вид втягивал в работу. Франс в пору, когда писал свою "Жанну д'Арк", окружил себя огромным количеством предметов из средневековья, а по окончании работы они ему так опротивели, что он умолял своих знакомых освободить его от этого хлама. А когда работал над "Таис Афинской" его комната напоминал музей античной культуры. "Достаточно было немного интуиции, чтобы, не прочитав ни одной страницы Гюисманса, догадаться о его видении мира и о его стиле, войдя лишь в его кабинет. Затянутый алой материей, с гравюрами и картинами голландских мастеров, редчайшими книгами в великолепных старинных переплетах, изделиями из слоновой кости, бронзы, средневековыми вышивками - вот был тот кокон, из которого появился в романе "Наоборот" аристократ Дез Эссент, плод многолетних раздумий автора. Юнг писал свои мрачные "Ночи" при свете свечи, воткнутой в человеческий череп."
Важно устроить вокруг процесса писания своеобразный ритуал.
А также научится делать перерывы. Невозможно только писать и писать
4. Сотрудничайте. Вы будете менее склонны ослаблять своё рвение, если кто-то еще рассчитывает на вас. Например, я веду рубрики на сайтах, куда как журналист должен раз в неделю поставлять материал. Это очень дисциплинирует. Хочешь -- не хочешь, есть вдохновение -- нет вдохновения: пиши
Кандидыч, один из авторов проза.ру выставил здесь "Заповеди писателя"
Идея показалась мне интересной, и я не мог не оттоптаться по ней
Итак, заповеди
1. "Не сотвори себе кумира"
2. "Береги чернила!" Не стучи без дела по клаве, для начала поверти мозгами. И основательно
3. "Не пугай читателя!" В жизни много гадостей, и писатель не должен закрывать на них глаза. Покажи это, но тактично и деликатно. Если человека переехало танком, не нужно описывать, как на гусеницы наматываются кишки
4. "Если не знаешь о чём писать -- пиши об этом." Муки и радость творчества -- это самая интересная тема на свете. Только здесь -- ни в любви, ни на службе -- человек становится самим собой
5. "Длинную вещь начинай писать всегда с ключевой идеи" Остальное -- пусть и путем творческих мук, но обязательно приложится. Если нет -- незачем было и начинать
6. "Пиши только афоризмы" Потом так втянешься раз'яснять их, что и романа не хватит оттащить за уши 7. "Если вы пишете, готовьтесь к тому, что вас будут читать" Потом вам же будет мучительно стыдно за необдуманные мысли
8. "Пиша, не умничай" Если ты умен, этого не спрячешь, если глуп тем более
9. "Хороший писатель прежде всего хороший читатель" Чтение это писательская пища, а писание опорожнение
10. "Береги читателя!" Помни, что ты оставляешь следы там, где ходят люди и неприлично, когда эти следы дерьмо
11. Добавка Одни пишут, чтобы писать, другие, чтобы понять, зачем они пишут
1) Был миф о читающей стране, на смену ей пришла байка о нечитающей
Ее "подтверждает" тот факт, что тиражи журналов и книг мизерны. Так оно и есть. Судя по приводимой "Журнальным залом" статистике, количество печатающихся авторов сравнялось с количеством читателей. Но это касается официальной литературы, которая не учитывает ни необ'ятный океан Самиздата, ни изданное в советские времена. А здесь читательская масса громадна. Конечно, если брать читающую публику в процентном отношении к населению России, она невелика. Но когда же в число читателей входило большинство населения. Если читает 5 процентов, то это уже много. При том что пятипроцентное влияние на духовный климат общества неизмеримо перекрывает вес нечитающей массы. 2) Литература в наше время по большому счету никому не нужна:
а) серьезные читатели сегодня разобщены,и никакого голоса против тех, кто вопит об упадке литературы, не имеют
б) издателям не до читателей, они, кто у руля, заняты распилом бюджетного бабла, а кто внизу, элементарной грызней за выживание
в) т. н. "обществу" же литература не нужна вообще: ведь если человек читает, он думает, а если думает, то обязательно не то, что нужно, либо вообще того чего не нужно
3) современная литература же нужна не для того, чтобы ее читали, а для того, чтобы ее не читали
в этом ее социальная роль. Так сказать, в набрасывании дерьма на вентилятор, троллить потенциального читателя. При современных технологиях это гораздо дешевле, чем содержать громоздкий, и потому неэффективный аппарат цензуры. Пусть себе пишут, что хотят, лишь бы не вякали чего не надо, а, если сдуру и вякнут чего-нибудь непотребного или талантливого, то кто это откопает в куче той дерьма, которую навараксали наши журналы или издатели
4) заметим: авторы и произведения -- это лишь видимый слой литературы. Важнее, что под ним -- т. н. инфраструктура. А инфраструктура уничтожена под корень. И, прежде всего, ее главный элемент: книга. Ее сменили не заменив цифровые технологии: телевизор, компьютер, радио, кино
5) ушел из литературы и автор, вернее его ушли. Его сменил, не заменив, редактор-составитель и робот. Соответственно, и основными жанрами стали поддающиеся роботизации:
а) центон
б) конспект-цитатник
в) псевдоперевод
Исходным материалом для "творчества" здесь служит уже ранее написанное. Благо Самиздат для этого пока необ'ятный ресурс, который с возрастающим контролем над информационным пространством, правда скукоживается как шагреневая кожа. Но кто сегодня думает о будущем? И думает вообще. Чай нечитатели, чтобы думать
6) но наряду с "литературой" журналов и издательств существуют и самодеятельные или простые авторы, которые пишут просто потому, что они пишут, ибо человеку так же свойственно выражать свои мысли, как жить. И здесь кризис литературы как таковой особенно явственный. Все традиционные жанры исчерпаны, все сюжеты разработаны, все идеи, которые только могли быть высказаны, уже высказаны, литературный язык скорее мертв, чем жив. И это не злая воля нехороших дядей, а пуще тупых редакционных теток, которые скорее питаются падалью, чем производят ее. Это об*етивный итог истории -- ее конца. Но жизнь продолжается: "вновь созиданье в безднах безграничных". И будущая литература пока нащупывает новые формы и идеи. Пока на поверхности плавают смутные наброски будущих жанров:
а) миниатюра
б) воспоминания, случаи из жизни
в) судорожный перевод
Это, можно сказать, доминирующий жанр советской литературы. Мало того, типичный, и я бы сказал, собственный жанр, по всей видимости, имеющий лишь отдаленное сходство в иных литературах.
1) Пружина действия
В основе производственного романа лежит конфликт нового и старого.
2) Персонажи конфликта
Конфликт разворачивается в рамках треугольника, но не классического.
Один угол, или сторона конфликта, положительный герой; другой -- отрицательный; третий -- deus ex machina. Что касается положительного героя, то это типичный, каким его хотела видеть власть, советский человек:
а) добрый, честный, с открытой душой
б) что-то там изобретает, внедряет, создает полезное людям. Он обязательно олицетворяет новое, прогресс
в) он целиком предан производству и где-то там даже пренебрегает личной жизнью
г) у него есть обязательно пунктик -- отрицательное свойство. Пьяница, дебошир, хулиган -- боже упаси. А вот внезапно вспыхнувшая любовь на стороне -- это как раз его родное; кроме того, будучи профессионалом всей душой, он недооценивает политическую составляющую или там пренебрегает общественным.
На этом и ловит его отрицательный герой. Фигура очень любопытная и в отличие от положительного, стационарного с самого момента возникновения в 1920-е гг, претерпевает за годы совлитературы значительную эволюцию
а) сначала это был враг -- открытый, потом скрытый -- вредитель
б) когда врагов повывели, отрицательный герой трансформировался в карьериста, приспособленца, а ближе к концу советского периода и просто в мещанина. То есть этакого законопослушного гражданина, который боже упаси, чтобы нарушал какие-нибудь законы, хороший семьянин, план регулярно выполняет. Но живет исключительно для себя. "Моя хата с краю", "я человек маленький", "начальству виднее" -- такова его позиция
в) также в отрицательные герои попадает человек, некогда заслуженный, но остановившийся в росте, пытающийся прожить старым капиталом или не понимающий нового. В последние годы Советской власти, когда оппозиция хороший-плохой = молодой-старый при шамкающем политбюро стала неудобной, у противника нового стали проклевываться и положительные черты: верность традициям, осторожность, диктуемая не только трусостью или косностью, но и большим жизненным опытом.
Так уж получалось, что в конфликте нового со старым, новое всегда оказывалось в дураках. И тут на сцену появлялась третья сторона -- deus ex machina или попросту парторг. Сказать о нем особенно нечего: он положителен во всех отношениях, но это все как-то за скобками романа, так все его черты не выходят за рамки анкетных данных. Этот парторг в отличие от положительного героя проводит линию партии. Это и помогает ему восстанавливать справедливость, побеждать своим вмешательством добру и наказывать зло. Удивительно, конечно, что представитель партии никогда не был основным героем художественного произведения.
Бытовой (городской) роман
Возник этот жанр где-то в конце1960-х, начале 1970-х гг. До этого проблемы быта не присутствовали в литературе как тематика. Человек, мыслился, отдает все свои силы на благо родины или ради победы мировой революции. А быт это так: забежать домой, перекусить на скорую руку, переспать -- если с женой, то это мимоходом, без четкого понимания, откуда потом появляются дети -- и снова труба зовет на трудовые или ратные подвиги.
Передают такой анекдот о первом секретаре Алтайского крайкома (тем не менее он попал даже в его биографию) еще старой закалки. Нагрянул он внезапно в один из райкомов. А на рабочих местах полная тишина, только по пустым кабинетам гулко что-то вещает радио о ходе сельскохозяйственных работ, да назойливо жужжат мухи. Нахмурил он брови, и через полчаса все как миленькие уже сидели на совещании:
-- Ну хлопцы, казаки-разбойники, как это понимать? -- даже не сказал, а всем своим видом показал он.
-- Так ведь, ваше выскородие, -- едва выдохнул кто-то. -- Ведь воскресенье сегодня.
-- А что, -- первый секретарь любил говорить медленно, веско, постепенно нагнетая ударением в голосе как бы сдерживаемый гнев, -- в воскресенье работать не надо? В воскресенье что, люди не едят что ли?
Ему даже в голову не могла прийти такая крамольная мысль, что те, кто работал в райкоме, и жили неплохо на всяких там доппайках, в конце концов тоже люди, у которых есть и требующая ремонта квартира, и семья, и дети, которым хоть раз в неделю нужно уделять внимание. Да и просто отдохнуть надо.
Такая постановка проблемы к 1970-м гг заметно пошатнулась. После провозглашения победы социализма и начала построения коммунистического общества, было сказано открытым текстом, что главной задачей для партии и народа является построение материально-технической базы и забота о повышении жизненного благосостояния советского народа. Что все рядовые граждане поняли так, что хватит думать сперва о родине, нужно сначала подумать о себе. Да и от постоянного энтузиазма и голова болит. и вечное недосыпание. Во всем нужно знать меру.
Открыто, натурально, идеология такого допустить не могла. Родилось определение мещанина, т. е. человека, который не нарушает законов, на производстве выполняет план и даже всегда, когда там на дружину нужно или сдать нормы ГТО, он всегда, хоть и не без некоторого бурчания, но готов. Но предан работе не душой, а только с 8 до 5. А от 5 до 8 он думает только о своем благополучии, да и с 8 до 5 он только потому на работе, что иначе нельзя. И он не с 5 до 8 не отдыхает с думой, как лучше и еще полезнее трудиться, а наоборот с 8 до 5 думает о том, чтобы, как бы ему лучше прожить с 5 до 8. А потому его не прельщают, не вал девятый, не холод вечной мерзлоты, а дом с огнем, и стены с обоями.
Антимещанский призыв подхватило искусство и в том числе литература, и пошли гнобить под цугундер этого самого мещанина. А поскольку в семье не без урода, то некоторые писатели -- Г. Семенов, Битов, Трифонов, Маканин -- начали вертеть фиги в карманах, что де никакого мещанства нет, а есть нормальные советские люди, которые ведут нормальную жизнь, и это нормально, что люди живут нормальной жизнью, а не рвутся совершать подвиги.
Разумеется, все это высказывалось не в открытую, а читалось между строк, каковой способ чтения в СССР был превалирующим. Например, Битов в одной из своих книг (не знаю даже, как жанр определить) описывает, как он был в Уфе. Там он "запомнил два сарая, черного кота Амура, трамвай, солдат в трамвае, цирк, бесконечную толстую лохматую трубу, улицу Карла Маркса, химчистку 'Улыбка'". Последняя фраза книги звучала примерно так: кстати, я забыл сообщить, что Уфа -- крупный культурный и промышленный центр Урала, и что город за успехи в развитии народного хозяйства награжден орденом Трудового красного знамени.
Данное направление много и поделом критиковали в свое время за серятину, приземленность, безбытность (в смысле "один сплошной быт, а бытия ни на грамм"). С той, правда, подковыркой, что авторы уперлись взглядом в мусорное ведро, которое, конечно, во всяком хозяйстве вещь необходимая, и проглядели великий подвиг советского народа на наших глазах совершающего всемирно-историческую миссию построения коммунистического обществ.
Скажем, прямо, никаких особых достижений это направление, похоже, не дало. Больше понтов, чем литературы. И скорее это направление может быть интересно историкам, как феномен культуры советских времен, чем явление самой культуры. Писатели бросали вызов пустозвонству и самовосхвалению официальной культуры, копаясь в никчемной жизни никчемных людей.
Оговорюсь сразу, что если весь мир в окошке свелся для человека к поиску унитаза, или нарыве на пальце, то это не значит, что он никчемный... но это если брать по жизни. Ибо мы все тогда никчемные, и ты, мой читатель, и я, твой писатель. Увы! вся жизнь человеческая состоит из никчемных вещей. Но в литературе не должно быть места никчемным вещам. Литературный герой должен быть именно героем. К сожалению, классический реализм, дойдя до писательских масс, многое здесь напортачил. Открыв "маленького человека", он посадил его на божничку, впустив в литературу убожество, как героя, так и автора.
Сегодня мне все эти копания в быте рядового советского человека кажутся вещами без начала и конца, когда все понятно, кроме одного: а зачем все это написано, что к чему. Хотя, конечно, и понимается, что с таким суждением нужно быть поосторожнее. Недавно зашел спор с молодым автором, которому я же рекомендовал почитать Трифонова, и он остался от того в восторге.
-- Вот это писатель. Пишет о жизни, как все и есть. Не то что Достоевский. Не понятно к чему и зачем все там написано. Несмотря на славу, полная муть.
Не люблю Достоевского, но тут вынужден был встать за классика грудью, как Матросов. Чо-то там пробелькотал об остро прочувствованной писателем дисгармонии мира, зачем-то приплел Канта с регулятивной идеей разума.
-- Какой, какой идеей? Прошу при дамах, -- спор происходил на работе, в университете, -- не выражаться.
-- Да нет, регулятивная, это значит, идея, которой подчинены все представления человека о собственном бытии. Достоевский тонко подметил, что у современного человека -- а масштабы его гения таковы, что мы все еще его современники -- эта регулятивная идея отсутствует. Типа: "если бога нет, то и все позволено".
-- То же мне идея. Мне детей кормить надо, вот это идея. А есть бог или нет его, мне при этом по фигу. Вот я и говорю: непонятно, о чем там Достоевский размусоливает. Одним словом фигня (было употреблено более крепкое слово) все это.
-- Я, значит, при дамах выражаюсь, а ты нет.
-- Ну знаете ли, -- вмешалась в спор присутствовавшая тут дама, -- то, что говорит молодой автор, хоть и грубо, но понятно, а вы говорите непонятно, и то ли всерьез, то ли смеетесь с нас.
На том спор и завершился.
Деревенская проза
Она возникла в конце 1960-х гг, а в 1970 уже стала одним из доминирующих жанров советской литературы. Писатели этого плана сосредоточились на описании и любовании деревенским миром забот, чаяниями людей, живущих на земле. В отличие от деревенской, а правильнее ее было бы назвать сельскохозяйственной, тематики предшествующего периода (впрочем, и после), когда проблемы села рассматривались в рамках производственного романа -- ну там, борьба за урожай, повышение надоев-пудоев и все такое, -- у деревенщиков деревня -- это деревня. Такая вот тавтология, то есть деревня -- это свой особый, автономный мир людей живущих землею и на земле.
Советская действительность в такой литературе как бы выносилась за скобки -- она либо не существовала вообще, либо выступала как внешняя, чаще всего враждебная деревенскому миру сила: хлебозаготовки, наглое и бесчеловечное колхозное начальство (чаще всего среднего звена, чтобы писатели не прослыли за протестантов), развращающее влияние городской культуры.
Следует подчеркнуть, что советская идеология, активно, а то и демонстративно избегаемая в деревенской прозе, была тем полюсом, только в ориентации на -- или скорее против которого -- и могла быть понята эта литература. Рухнула Советская власть, и ушла в небытие и вся та литература. Вне советских координат все громкие олицетворяющие ее имена -- Распутин, Астафьев, Белов -- провисли до своего естественного художественного уровня не очень образованных и малоталантливых, скорее гораздых на верчение фиг в карманах, чем на творчество писателей.
Говоря о деревенской прозе, следует подчеркнуть, что она не ограничивается прозой, а шагнула в стихи, театр, и что особенно важно в кино. Став благодаря последнему обстоятельству не чисто литературным, а заметным идеологическим явлением советской эпохи.
Писатели этого направления ничем, кроме тематики, не были связаны. И оттого в их ряды были занесены различные, совершенно несводимые к какому-то общему знаменателю персоны. Например, к деревенщикам непонятно с какого бодуна был причислен и Шукшин, который вообще писал не о деревне, а о той промежуточной среде между деревней и городом, когда люди вроде бы живут в деревне, а всеми своими помыслами в городе, живут в городе, но никак не могут прикрыть своего деревенского мурла.
Вообще феномен Шукшина очень интересен -- и, кстати, в силу происхождения автора очень эксплуатируем на Алтае. Писатель ввел в нашу литературу образ чудика. Это совершенно уникальное и требующее серьезного анализа явление, которое здесь разбирать не место. Важно подчеркнуть, что этот тип был активно воспринят и задействован в деревенской прозе, но воспринят чисто внешне.
Шукшинский чудик превратился там в обыкновенного деревенского дурачка. Так, в одном из рассказав нашего алтайского писателя Гущина (точно не помню), один такой дурак -- а как его назвать иначе, -- когда ему поручили копать канаву под трубопровод, сделал изгиб, чтобы не повредить оказавшегося по трассе муравейника, но с претензиями на некоторую душевную чистоту и незамутненность. Над которым принялись все подряд квохтать и умиляться.
Но самый простой вопрос, не разложимый на "да" или "нет" для наук, основанных на строгом методе, недоступен. Язык -- это как раз пример такой сферы. Ибо в языке нет законов (структурная лингвистика пыталась это успорить, но ее достижения ограничаваются скромным полем приложения: а именно: они плодотворны при создании искусственных языков), а есть правила. Закон от правила отличается тем, что при заданных условиях закон выполняется всегда, независимо от нашего желания, а правило, каким бы распространенным оно ни было, можно определить произвольно. Скажем, если при нагревании газа он обязательно расширяется, то как бы нам ни хотелось, мы не можем принять, что он сжимается. А если общепринято ездить по правой стороне улицы, то это правило без ущерба для движения можно было бы поменять на противоположное, что с успехом доказали англичане. У европейцев мужчинам принято ходить в штанах, а женщинам в юбках, а у китайцев и мужчины и женщины ходят в штанах. То что такой обычай неукоснительно соблюдался тысячи лет сотнями миллионами людей, ничуть не уменьшает его произвольного характера.
Все правила в языке произвольны. В русском языке глаголы прошедшего времени не изменяются по лицам ("я сделал", "ты сделал", "он сделал" -- все одинаково), а в польском изменяются (robilem, robiles, robil -- там к l нужно еще косую палочку приделать, а к s сверху ударение), при этом местоимение, как правило опускается; в русском одни падежные окончания, в славянских языках другие, а англичане и французы вообще обходятся без падежей (хотя в грамматике английского языка, слепленной с латинского, падежи занимают большое место), в русском языке сказать "мой отец занимая высокий пост, я ни в чем не имел недостатка" -- будет неграмотно, а в любом европейском языке, хоть сто порций. Если бы это были законы, а не правила, языки не знали бы подобных колебаний и все были бы одинаковыми или очень похожими. Так что и Вавилонской башни не нужно было бы выдумывать. Вот только было бы от этого человечеству лучше, еще бабушка надвое сказала.
Миниатюра написана где-то около 2005 г. С тех пор на почве лингвистике стал подвизаться ИИ. Стихи сочиняет не отличить от сетевых авторов, и даже еще лучше: ошибок меньше. А уж переводы иностранных текстов на порядок лучше той прилизанной фигни, которую готовили и готовят до сих пор разные "Иностранная литература" или "Издательство зарубежной литературы". И чо? Прорыв? Да с какого это бодуна? Просто айтишники показали свои возможности приспосабливать машинные мозги к учету этих правил, и даже с многочисленными исключениями. Творчества же ни на грош.
Вот уже по какой литературоведческой теме трудно сказать хоть что-нибудь новое, так это по заявленной теме. И вот уж что удивительно, при таком обилии материалов, столько досужих глупостей на эту тему продолжает ошиваться и не только в популярном сознании, что невольно приходит на ум переиначенная кенигсбергским фольклором кантовское: "Есть три вещи, которые меня постоянно удивляют, это, звёздное небо над головой, это моральный закон во мне и нескончаемость пьяных дураков с Лёбенихта".. В этой работе я не столько собираюсь расставить все точки над i, сколько суммировать то, что уже давным-давно известно, но все как-то не сгруппировано до кучи.
Основные мысли я постарался подкрепить примерами, не столько для доказательств, сколько чтобы читателю не скучно было читать, а мне не скучно писать. Я взял на себя также смелость разбавить примеры из литературного мира примерами из творчества ученых, философов, поскольку творческий процесс в генеральном сходится везде, хотя разные моменты гипертрофированные в одной сфере -- эксперимент в науке -- недоразвиты в другой -- тот же эксперимент в литературе. Кроме того, я привел примеры из собственного опыта, потому что творческий процесс -- это вам не солнечное затмение, чтобы его можно было наблюдать только снаружи. Без внутреннего опыта здесь дело швах.
Конечно, если бы я ограничился только собственным опытом, редкий читатель мог бы спросить: "а кто ты, собственно говоря, такой, чтобы было интересно знать, как ты там творишь?" А если бы я ни привлек того, что пережил и переживаю сам, то логичен был бы другой вопрос: "Надергал цитат из разных авторов, а сам то пробовал писать?"
В качестве основных я бы предложил определить пять стадий этого самого процесса:
1. Подготовительная работа
2. Замысел.
3. Составление плана
4. Собственно писание
5. Редактирование и отработка
1. Подготовительная работа
В основе всякого произведения лежит некая художественная идея, которую не только можно, но и нужно выразить одним предложением. И лишь потом начинается непосредственная работа над произведением
2. Замысел
Пока собранный материал не озарен основной идеей -- замыслом -- не стоит и начинать писать
Возникновение замысла
3. Составление плана
Даже стихотворение невозможно написать без предварительного плана, что уж говорить о крупных жанрах
4. Писание
При всех своих особенностях -- писательская работа процентов на 90 -- такой же каждодневный и нудный труд, как и любая другая работа
5. Организация рабочего места
Театр начинается с вешалки. Писательский труд начинается с организации рабочего места
6. Вдохновение
Есть вдохновение, которое пока тебя не посетило, не стоит и писать. А есть концентрация на работе, дисциплина каждодневного труда, когда нужно порой заставлять себя писать даже через не могу
7. Писатель за сбором материала
Творческий процесс невозможен без опоры на литературный и пр материал. Это во-первых. В во-вторых, личных жизненных наблюдений наблюдений автора
Сбор материала
8. Настройка на работу, вхождение в роль
Больше всего писательская концентрация сродни актерскому вхождению в роль или настройки футболиста на игру
9. Проблема работоспособности
Нет ничего важнее при работе над конкретным произведением, чем регулярность в работе
10. Последовательность писания
Сначала нужно закончить произведение целиком, не останавливаясь не только на стилистике, но даже и а орфографии. Отделка же потом, и времени на нее жалеть нельзя
11. Редактирование и выведение написанного в свет
Работа нудная и нелюбимая. Но передоверять ее редакторам и корректорам низ-зя ни в коем случает
Отделка произведения
12. Достижение стилевого единства
Основа стиля -- интонация, которая долго подбирается и закладывается в первых строчках. Регулярная же работа над стилем -- это лишь устранение недочетов
13. Работа над стилем
Спам достал всех, хотя это что это такое никто толком не знает. В данном случае пример лучше определения, поэтому практически спам выглядит так: ты залезаешь в свой электронный почтовый ящик, а там наряду с письмом, редко с 2-3, которые ты ждешь или, что много приятнее не ждешь, но которые имеют непосредственное касательство до тебя, куча почтового мусора: приглашения турфирм, зазывания рекламных агентств, приглашения, просьбы. Причем в количествах в 15-20 раз больших, чем те 2-3 письма, от которых для тебя и есть толк в почтовом ящике.
То есть, чтобы прочитать нужное тебе письмо, приходится копаться в собственном ящике, который уже трудно назвать почтовым и легко и правильно мусорным. И чем знаменитее человек, а то и просто оживленнее переписку он ведет -- "засвечивает свой адрес", -- тем больше спама сваливается на его буйную электронную голову.
Поскольку спам достает все новые контингенты электронных пользователей, начинается бурная имитация борьбы с ним. Итальянские законодатели назвали спамом не мудрствуя лукаво нежелательную для получателя почтовую рассылку. А распространителям спама пригрозили 3 годам тюрьмы или крупным штрафом. Сделано круто, но не подумавши. Нежелательная почта, на мой взгляд, -- это, когда влазят в твои личные или служебные дела типа тебе звонят по телефону с работы, когда ты настроен отдыхать.
Но нельзя назвать нежелательной рассылкой обращения к публичным деятелям, письма к писателям, связанные именно с тем, что они натворили. Такие письма могут быть очень неприятны, но если их причислить к спаму, то это убьем всякое критическое высказывание.
"Я прошу тебя не писать рецензии на мои книги," -- частенько просили меня наши местные ученые. "А ты их не публикуй, -- отвечаю я. -- Раз ты их опубликовал, то есть сделал публичным достоянием, то они и принадлежат публике, то есть всем и каждому".
Но если в доэлектронной жизни личное и публичное отделены друг от друга непроходимой гранью; то что писатель издает -- это публичное, а что он высказывает в комнате или в своих личных письмах -- то это личное, то электронная сфера эту грань стирает. Все что помещено на сайте, становится мыслями вслух, все публично, а запретить публичное обсуждать, хотя бы в виде нежелательной критики, запечатанной в электронный конверт, -- а когда критика была желательной -- это подавить всякую дискуссию, обмен мнения и все подобные проявления публичной жизни.
Еще другой поворот винта в разворачивающейся схеме.
Эрстед в свое время написал и разослал во все европейские столицы и крупнейшие университеты что-то около 200 статей со своим открытием, не будь которого, возможно, не появились бы ни компьютер, ни электронная почта, ни спам. Таким образом его заметили и из никому неизвестного датского учителя, как бабочка из куколки, появился ученый, портрет которого по праву украшает физкабы школ и институтов. Таких примеров обращения неизвестных к великим, как первому шагу в большую жизнь, хоть отбавляй.
Электронные средства позволяют изготовить гораздо более 200 копий, а робот может их автоматически разбросать по всему земному шару. Скажем, создатель вечного двигателя известил человечество в 500 000 000 письмах. Он был отловлен, приговорен к крупному денежному штрафу, но Верховный суд США отменил решение. Ибо этот лох верил в свою звезду, отец представил многочисленные чертежи и модели. То есть если бы эти 500 млн писем содержали "прикол", это был бы спам, но поскольку отправитель писал на полном серьезе, это уже не спам.
Хотя, думается, для получателей эта почтовая рассылка однозначно попадала в разряд нежелательной. Как нежелательный и были письма от некоего датчанина большинству из его 200 адресатов. (Я отметаю тот невразумительный аргумент, что "то был Эрстед!", ибо тогда хотя он и был по родителям Эрстедом, но Эрстедом! еще не был). Запрет нежелательной рассылки в научные и литжурналы прекратит приток свежей графоманской крови в застоявшиеся академические мирки. Членам разных Союзов писателей -- это, конечно, было бы только на руку, но ведь кто-то должен подумать о человечестве.
Есть достаточно простой практический метод отмаркировать спам. Если письмо назойливо приходит к тебе через короткие интервалы времени, а то и по несколько раз в день, с полным игнорированием твоего игнорирования в форме упорного неответа -- то это и есть спам. Просто, понятно и нормально. И есть методы защиты от такого спама: ставится фильтр и уже с этого адреса письмо к тебе не попадет. Возможности даже небольшого электронного сообщества в создании черного списка спамерных адресов резко сокращают непрошенных гостей. (О чудеса прогресса и изобретательности человеческого разума! Всего полгода назад писались эти строки, а уже изобретен спам, выведывающий твоих корреспондентов и бомбардирующий тебя всякой гадостью с обратным адресом твоих друзей).
Но здесь вдруг вступает в игру новый участник. Ведь точно такими же методами, как спам, то есть нежелательной, назойливой почтовой рассылкой пользуется реклама. А реклама -- это не просто реклама, это в отличие от спама, те кто содержателям Интернета платит деньги. И вот уже к истошному от сердца идущему голосу честного юзера: "Искореним спам" присоединяется подленькое, фальшивое "нужно различать спам и рекламу".
А как? Никаких внешних моментов, маркирующихся: "я -- реклама", "а вот я -- спам" нет. И тот, и другая назойливы, и тот и другая циркулируют в принудительном порядке, ибо никто в здравом уме и доброй памяти не будет домогаться подобных знаний. И тот, и другая пытаются навязать нечто тебе совершенно не нужное. И, наконец, главное оба и обе они выдают себя не за того, кем они являются на самом деле, а мимикрируются под дружеское послание, анекдот, совет бывалого человека.
Тем не менее именно бизнес, завязанный на рекламу, затеял широкомасштабную войну со спамом. Из чего нетрудно догадаться, что на кон поставлены более серьезные интересы, чем защита интересов каких-то там пользователей сети от нежелательной рассылки.
Проницательный взгляд разглядит здесь без особого напряжения окуляров борьбу рекламного бизнеса за свои огромные доходы. Легко сообразить , что они определяются ни ценностью, так называемой трудовой стоимостью, ни необходимостью, так называемой потребительной стоимостью, продукта, а только его способностью проникать во все щели, куда может упасть глаз бедного оболваненного обывателя или к чему может прикоснуться его ухо.
Главное достоинство рекламы -- не дать расслабиться человеку ни на минуту. Можно спрятаться от солнца, убежать от лунного света, но невозможно в наше время, не закрыв глаза и уши, уйти от рекламы. Спам достигает тех же целей, но с гораздо меньшими затратами. Какой смысл тогда платить за рекламу бешеные деньги, когда подручными средствами можно надоесть человеку с тем же успехом? Отсюда и антиспамовая истерия.
[Не могу не восхититься неким забавным советом, как отличить спам от рекламы. Для этого нужно внимательно изучить имеющееся перед вами сообщение: спам, как правило, рекламирует нелецензированные продукты, и при этом не приводят никаких сведений о праве заниматься рекламной деятельностью. Если бы следовали этому совету, то и спамеры и рекламодатели были бы на верху блаженства, насколько характер занимающихся этой деятельностью людей вообще предполагает какое-либо блаженство.
Еще бы ведь для рекламы, как для кошки, важно не что о ней думают, или какими словами о ней говорят, важно, чтобы мимо нее, как мимо антиобщественных явлений не проходили мимо. Если человек начал анализировать, просто остановился перед рекламой -- он уже попал в рекламную ловушку].
Однако дело не только в потревоженных доходах рекламного бизнеса. В борьбу включились правительства, парламенты, президенты, ведь не частный бизнес будет отправлять спамеров на 3 года за решетку. И это заставляет бросить более пристальный взгляд на проблему спама, что невозможно не хотя бы весьма кратко затротув сути рекламы.
Хорошо известно, что реклама -- двигатель торговли. Настолько хорошо, что закрадывается естественная мысль, а не слишком ли хорошо? Чтобы ничего не потерять при этом от своей верности. Достаточно прикинуть, какой набор товаров рекламируется и сравнить его со своей потребительской корзиной, той самой торговлей с рынка и магазина, чтобы убедиться, что одно и другое явно не соответствуют друг другу.
И даже если учесть покупки длительного пользования. И даже если сделать скидку на товары, которые мы покупаем и которые пересекаются с рекламной номенклатурой -- наш выбор ни по ценам, ни по маркам чаще не следует за рекламой -- не горностаевые шубы, а искусственных мехов. А если поднапрячь мозги и окинуть мысленным взором ту торговлю, от которой государства богатеют, то неприкаянность к ней рекламы еще увеличит наши сомнения ( никто не рекламирует нефть, разве лишь сорт масла).
Хотя конечно, реклама способствует продвижению конкретного товара, и в битве гигантов косметики выигрывает тот, кто сумел пролезть на телевидение. Но главная функция рекламы -- это, конечно, всего лишь предположение -- это быть своего рода суррогатом идеологии, которая заменяет настоящую идеологию. Это идеология квазигедонизма, погони за жизненными благами, в качестве которых выступают вещи, не очень-то и нужные, но убивающие всякую умственную деятельность и побуждающие человека стремиться к зарабатыванию денег.
Обладание деньгами -- абсолютная ценность, такими недвусмысленным контекстом проступат сквозь рекламу эта мысль, чтобы и самые маломощные умы ее ухватили (хотя, конечно, она действует в основном не на умы, а на рефлексы).
Как и всякая идеология, реклама живет не сама по себе. Она функционирует принудительным способом через государственные институты демократического общества, используя в идеологической борьбе наиболее эффективное в условиях демократии оружие подавления мысли: забалтывание.
Спам действует теми же методами, имеет то же самое содержание и в рамках той же самой "идеологии", что и реклама -- играет на ее поле и по ее правилам и совершает свое круговращение в рамках подразумеваемых ее ценностей. Можно сказать, что если реклама -- доведенная до абсурда демократия -- свобода высказывания, то спам -- уже доведенная до абсурда реклама (хотя, конечно, с чисто внешней стороны установить, что абсурднее -- невозможно).
Но есть у спама одно существенный изъян. В отличие от рекламы, жестко контролируемый олигархами демократического общества, спам никем не контролируется. Он не только отбирает нелецензионные деньги, но и забалтывает по своему усмотрению. А такой неуправляемый хаос чреват непредсказуемыми последствия. Спам -- это нечто вроде распоясавшихся из под контроля кукловода кукл. Спам -- это неконтролируемая реклама, тогда как реклама -- это контролируемый спам. Я думаю, именно в этом его главная вина и именно поэтому такую яростную атаку на него нацелили правительства.
Ожесточенность борьбы общественных институтов против спама лишний раз высвечивает условность демократии как формы человеческого общества. В борьбе против спама основополагающие демократические процедуры отброшены настолько очевидно, что невольно понимаешь, что фундаментальная основы современного демократического общества вовсе не демократия. Есть вещи и поважнее.
В самом деле. Борясь со спамерами власти влезают в частную переписку. Что происходит при спаме? Один человек предлагает купить другому человеку трусы, допустим (как-то с ходу другой продукт сразу не приходит в голову). Данное предложение и ответ на него -- частное дело этих двух людей, пока это делается в рамках ненарушения прав личности, то есть нет угроз, шантажа, насилия. От того, что предложение тиражируется в сотнях копий, оно не перестает в каждом отдельном из этих случаев быть частным делом двух людей: один предлагает, другой (не) принимает в соответствии с собственной волей.
Таким образом, выискивая спамеров, приходится влезать в частную переписку, нарушая privacy -- одно из основополагающих демократических прав. А поскольку выявить спамеров становится все труднее, то последним писком антиспамерской моды становится поиск тех, кто получает спам. То есть на спам ответственность перекладывается на простых пользователей Интернета.
Борьба со спамом повелась решительная, по всем фронтам: идеологическому, правовому, техническому. И по всем фронтам безуспешная. Было бы интересно написать книгу о всех ухищрениях спамеров, обо всех способах борьбы с ними, о всех способах обходить эти способы. Вот был бы документ эпохи в назидание потомкам, которые все равно бы ничему не научились, но посмеялись бы над нашей глупостью вдоволь, как мы смеемся над суевериями прошлого.
Особенно интересная ситуация (может, только потому что я имею возможность наблюдать ее сблизи) складывается на техническом фронте. Здесь все так запуталось-перезапуталось, что уже непонятно, кто больше достает потребителя: спам или борьба с ним (идиотизм ситуации еще и в том, что крупные фирмы и государственные институты, провозглашая борьбу со спамом, сами вовсю используют спамерские и хакерские приемы, например, массированные хакерские атаки против "Аль-Джазиры", неправильно освещающей иракскую войну).
Осмелюсь привести пример из собственной практики. Своему корреспонденту выслал статью. Поскольку статья содержала графический материал и тянула не на одну сотню килобайтов, послал ее 3 частями. Одна часть прошла, а 2 другие были признаны антиспамовым фильтром спамом и возвратились назад. Через некоторое время корреспондент спрашивает, где 2 другие части. Я пытаюсь ему дослать их... и не могу. Я даже не могу ему объяснить ситуацию: мой адрес внесен в черный список спамеров и мои послания блокируются. Пришлось прибегнуть к услугам простой почты. Если борьба со спамом будет вестись с таким же успехом, то скоро самым надежным средством сообщения вскоре вновь будут оказиональные нарочные.
Когда-то в детстве я читал какой-то рассказ (или кино смотрел, что ли) о бунте негров на корабле. Они перебили команду, захватили корабль, а как им управлять не знают. Их лидер, по основной профессии шаман попытался решить техническую проблему заклинаниями и, естественно, потерпел неуспех. Ибо нельзя техническую проблему нужно решать техническими же средствами.
Своей маленькой статьей я хотел напомнить. что проблему, которая носит идеологический или культурный характер невозможно решить техническими заклинаниями. Из чего следует, что надеяться на шаманов из лагеря программистов не стоит. Нужно или принимать спам как часть порождающих его общественных отношений или бороться с ними. Средствами культуры в том числе.
|