Соколова Аля. Четыре песенки ветра

Аля Соколова

ЧЕТЫРЕ ПЕСЕНКИ ВЕТРА

Эти, такие разные, истории рассказывают о поиске себя. Ведь узнать самого себя очень важно - кто-то знакомится с собой в семь, а кто-то - в семьдесят. Не только мы с вами, но и многие живые существа, четвероногие и двукрылые, совсем крошечные или огромные - находят себя не сразу. Давайте послушаем песню ветра... И может быть, он расскажет о тех, кого встречал на своём пути. О тех, кто печалился, но не отчаивался, кто искал и находил.

Песенка первая: "Журавлик".

Жил-был серый журавлик.... Нет-нет, не подумайте, что если "серый" - это обязательно скучный и неинтересный, ведь журавлики - они просто такого цвета! Журавлик жил на краю деревни. У него было своё собственное гнездо, и приятели (галочки и зяблики), и даже возлюбленная - журавлечка, которая, правда, жила далеко оттуда, и только изредка журавлик мог любоваться ею, когда она вместе со своей стаей пролетала над его деревней.

Журавлик очень много думал. Он задумывался о том, "почему журавлечка живёт далеко-далеко?" И "как устроен колодец неподалёку"? И "почему галочки такие строгие, а зяблики так зябнут осенью"? Целыми днями он размышлял. Но особенно часто задавал он себе вопрос: почему я - журавлик? Почему я родился? Зачем я нужен?

И на этот вопрос он не мог найти ответа. Со временем он понял, как устроен колодец и почему зяблики мёрзнут, и нашёл ответы на многие другие свои вопросы, но вот на этот - главный - вопрос - не находил.

Он спрашивал галочек и зябликов, но те пожимали крылами и удивлялись: зачем об этом думать? Он разговаривал с ручьем на краю деревни, но тот всегда отвечал одно и то же: "все течет, всё изменяется"... И журавлик мучился.

Как-то раз - кажется, это было весной, когда нужно было поливать молодые всходы пшеницы - журавлик увидел, как у колодца стоят люди и о чем-то спорят. Он подлетел поближе.

Оказывается, сломался колодец. И нечем было поливать молодые побеги. И тогда журавлик (вы ведь помните - он знал, как устроен колодец) подлетел ещё ближе, и еще, - а люди его не замечали, потому что они сокрушенно обсуждали, что же теперь будет с деревней, как же спасти поля?

А журавлик встал на край колодца, взял в зубы верёвку и громко крикнул. А голос у журавлей похож на скрип. Вы слышали его, вероятно? Скрип-скрип! Скрип-скрип! - говорят журавлиные стаи, пролетая над вашим домом.

И журавлик так вот скрипнул, и люди обернулись. И увидели колодец с журавлём, какие им иногда приходилось видеть в других деревнях.

Ура! - закричали люди! - У нас снова есть колодец!

С тех пор журавлик стал помогать людям добывать воду.

Конечно, его и теперь иногда посещал тот вопрос, который мучил его раньше, но редко. Ведь теперь журавлику было некогда.

"Зачем ты?" - раздавалось в его голове.

И журавлик пугался и начинал задумываться: "А правда, зачем?"

Но он не успевал как следует над этим поразмыслить, как уже кто-нибудь шел к нему с вёдрами.

И журавлик обрадованно кричал, приветствуя этого кого-нибудь, и принимался за работу...

Песенка вторая: "Улитка".

Это случилось давным-давно. Возможно, в ту пору даже нас еще не было на свете... Нет-нет, я говорю не про вас, и не про себя, а про всех-всех, и вас, и себя, и наших дедушек, и пра-пра-бабушек, и даже их пра-пра. Нас, человечества, тогда еще не было на свете, хотя это и ужасно трудно себе представить. Кажется, что если не было нас, то и ничего не должно было быть. Ни улиц, ни домов, ни выгибающихся дугой мостов, ни фонарей, возле которых в летний вечер кружатся мошки и ночные бабочки. Тогда что же было? Ничегошеньки. Наверное, до людей земля стояла пустая и холодная. Одним словом, безлюдная.

Ан нет. Представьте себе, что и в те давние времена светило солнышко, росла трава, летали над цветущими полями стрекозы, а в лесах пели птицы и пробирались звери, осторожно ступая мягкими лапами по трескучим веткам.

Вот тогда-то и жила наша Улитка, жила припеваючи, сказали бы мы, если бы Улитка умела петь. Но она, по обыкновению, просто тихонечко шуршала травой, шепча что-то себе под нос.

У Улитки был домик, поросший травой, ее маленькая крепость из сухих веток. Там было очень уютно. Если вползти с переднего входа, то вы сразу утыкались в маленький столик, на котором лежали свернутые каралики из борщевика, запеченные в сахаре, так что любой пришедший мог сразу уГоститься и стать настоящим Гостем.

В углу гостиной (а Улитка именно так называла эту крошечную комнатушку) располагалось зеркало на ножках, чтобы, если вдруг кто-то из Гостей внезапно нагрянет, успеть поправить челочку, рожки и усики. А возле зеркала был шкафчик, в котором толпились бутыльки, скляночки, банки с вареньем ежевичным и вареньем крапивным, сушеные листочки заячьей капусты и золотистые шарики цветочной пыльцы (Улитка покупала их по субботам на Пчелином рынке).

Словом, в Улиткином доме было все готово для приема гостей. Не хватало только... гостей. Дело в том, что Улитка жила на отшибе, на самой окраине леса, за которым начиналась Река. Там тоже, конечно, жили разные звери, и рыбы, и маленькие существа, чьих имен Улитка даже не знала, но никого из них, увы, нельзя было пригласить в гости. Все они могли жить только в воде.

В один совсем не прекрасный день, когда тучи гонялись друг за другом, готовые вот-вот подраться (а когда дерутся тучи, лучше носу из дома не высовывать, а забиться под одеяло, вдвоем с любимой игрушкой, и вместе Бояться) - вот именно в такой день Улитка сидела на диване и думала: "Эх".

Бывают ведь такие коротенькие мысли, крошечные, как родинка у муравья. И это была как раз такая крошка. Но, как и всегда, даже у маленького-маленького существа есть огромный Внутренний Мир. И у крошки "Эх" тоже внутри заключался целый мир настроений. Точнее, расстроений, или расстройств.

В Улиткином "Эхе" было: "Какжемнегрустно.Нанебесерыетучи,ивот-вотначнетсядождь,иясижуодна-одинешенькавсвоемдомике,иникто,НИКТО неприходиткомневгости".

И так летели часы и минуты, и Улитке становилось все грустнее и грустнее, а гости все не шли и не шли.

И тогда...

Я не знаю, как выглядят мысли в нашей голове. Какого они цвета, как им удается уживаться друг с другом, как они рождаются и куда уходят. И, скажу я вам по секрету, даже самые-пресамые большие ученые, просто огромные, с такими пухлыми папками дипломов и грамот, что вам не хватило бы книжного шкафа, чтобы эти папки туда водрузить - даже они не знают точно, какие они, наши мысли. Долгие годы и столетия они бьются над этим вопросом, но пока так и не смогли договориться между собой.

Но писатель свободен. Ему не нужно ничего никому доказывать, строить догадки и выдвигать строгие научные версии. Он волен придумать все, что ему захочется. Давайте вообразим, что где-то там, у нас в голове, есть большое бескрайнее поле, над которым распахнуто огромное, тоже бескрайнее синее небо. А посреди поля стоит мааленькая скамеечка, на которой и сидят наши мысли. Почему бы и нет?

Сначала они появляются точкой на горизонте, а приближаясь, становятся все более различимыми. Они бывают старые, как мир, и совсем юные, каких никогда еще не было. Временами они хромают, а порою - летят. Частенько они являются гурьбой и тогда долго не могут решить, кто первый усядется на маленькую деревянную скамеечку. И почему-то мне кажется, что скамеечка синего цвета. Как и небо.

И сейчас, на скамеечке, где-то там, в просторах сознания нашей Улитки, сидела одна одинокая мысль по имени "Эх", сидела и болтала ногами от скуки. Но вдруг "Эх" прищурилась и всмотрелась вдаль. На горизонте маячила крошечная точечка. "Эх" решила, что ей показалось: точка то терялась, то снова появлялась в туманной дымке.

Но когда стало ясно, что это не мираж, "Эх" вскочила и даже залезла с ногами на лавочку, чтобы было получше видно кого-то, идущего к ней издали. И вот, этот Кто-То приблизился и "Эх" разглядела, что этот Кто-То был молод, но взгляд его был мудр. Кто-То был обут в походные сандалии, на плечах у него висел рюкзак, а шея была обмотана - на случай ветра или палящего солнца - цветным клетчатым тонким шарфиком, длинным, в три оборота.

Увидев путника, "Эх" вежливо встала и уступила ему место. Ей стало неловко за себя, за свое серое платьице, и она ушла восвояси, даже забыв помахать путнику на прощание. А он улыбнулся, сел на скамейку и...

Улитка вскочила с дивана. "Ну конечно! - подумала она. - Раз никто не идет в гости ко мне, я отправлюсь в путь сама!"

Это и была та самая мысль, новая и мудрая, которой уступила место крошечная, унылая и серенькая "Эх".

Улитка весело огляделась по сторонам, прикидывая, что бы взять с собой в дорогу, и вдруг приуныла. Ей было так жаль расставаться со своим домом, с маленьким, уютненьким домиком, где есть такой чудный шкафчик, в котором всегда найдется что-нибудь вкусное для гостей, и столик из березовой коры, и зеркало.

Как же мне быть? - затосковала Улитка.

Но Светлые Мысли не приходят в одиночку. Грустная серенькая "Эх", вежливо уступив место

"НуконечноРазниктонеидеткомневгостияотправлюсьвпутьсамому",

уступив ему место и убежав поскорей от стыда за саму себя, она не заметила, как на горизонте появился второй путник, в диковинной шляпе, сплетенной из корней дуба, и в полосатых рукавицах. Он подошел к скамейке, поздоровался с

"НуконечноРазниктонеидеткомневгостияотправлюсьвпутьсамым"

и присел рядышком. Они легко поместились на узкой скамеечке, потому что они были друзья. А так приятно делиться с другом хорошим местом.

"Я отправлюсь в путь со своим домиком", - в тот же самый миг осенило Улитку, а именно так звали путника в плетеной шляпе. И это была поистине Светлая Мысль.

Конечно, Улитка понимала, какой это ответственный шаг, - а шагов впереди будет много, не один и не два, ей предстояла целая Дорога, и путешествие с домом на спине будет трудным и, конечно же, теперь она не сможет бегать так шустро, как когда-то бегала на Пчелиный рынок за свежими шариками цветочной пыльцы. Теперь она будет ходить тихо и неторопливо, а возможно, кто-то даже станет обзывать ее капушей и недотепой. Но Улитка была к этому готова - потому что сбывалась ее мечта - встретить на своем пути много-много гостей (а каждый, кого ты уГостишь, уже становится твоим Гостем), при этом не расставаясь со своим любимым домиком.

Она отправилась в путь и встретила много зверей - и знакомых, и тех, которых даже представить себе не могла. Она встретила ехидну и броненосца, лисицу и муравьеда, ящерицу и варана, черепаху и хомячка. Медленно, как само время, она ползла сквозь века, пока, наконец, не добралась до того века, когда на земле появился первый человек. И Улитка была так удивлена этому странному существу, что остановилась и смотрела на него, час или два, не мигая. Но потом она привыкла и осмелела. Она подошла к Первому Человеку, они познакомились, и Улитка угостила его земляничным чаем с ароматными сушеными листочками заячьей капусты.

Песенка третья: "Пень".

Жил-был Пень. Он не был добрым малым, однако, никто с ним не ссорился. И в самом деле: стоит, никому вреда не приносит. Посидеть на нём можно, когда устанешь. А маленьким жучкам и букашечкам в его тени было прохладно в знойные летние дни...

Пню и самому нравилось быть пнём. Иногда его буквально распирало от гордости. "Сам король Панчучка на мне сидел прошлым летом, когда со своей свитой приезжал сюда на охоту!" Пень никогда не забудет этого теплого, широкого, щедрого зада, который удостоил его своим расположением в то лето...

Пень был глуп, как пень.

Ещё он был хвастлив и любил задирать нос перед мухоморами, которые в изобилие росли поблизости. В самом деле, сбоку, на южной стороне, у Пня была коряжка, очень напоминавшая нос какого-нибудь забулдыги.

А иногда, что случалось обыкновенно в октябре или сентябре, когда над поляной висели низкие-низкие, холодные, стеклянные тучи, - которые назывались Зеркальными Тучами, Пень обожал разглядывать в них себя. Что и говорить, он был самолюбив.

Единственное, чего он не выносил - это звона листьев на деревьях. Поляну окружал прекрасный березово-осиновый лес, который, если подует ветер, звенел, как тысяча маленьких зеленых колокольчиков...

И от этого звона у Пня пробегали мурашки по коре.

- Замолчите! Хватит! - кричал он, но деревья, увлекаясь, начинали перезваниваться на разные голоса, потом они пели каноном, потом в унисон - а несчастный Пень страдал и плакал, и обиднее всего ему было от того, что он не понимал причины своих слёз. Звуки эти будили в нём то, чего он сам не хотел бы знать...

Так продолжалось долгие годы.. Каждую весну, когда погода менялась, дули тёплые восточные ветры, целыми днями дули ветры, - деревья возобновляли концерт. И Пень, хотя и не просил, был вечным зрителем в партере. Ему был выписан пожизненный абонемент...

Так и жил он, постепенно старея, еще больше глупея и задирая свой нос всё выше и выше перед мухоморами - которые каждый год сменялись, рождаясь и умирая, на смену им приходили следующие поколения... И все они побаивались огромного серого пня, который возвышался над малышнёй и читал им низким басом скучные нотации..

Нотации год от года становились всё скучнее, а нос выше.. выше..

Выше! Да! Однажды Пень понял, что ему самому неудобно стоять с таким длинным носом, задранным к небу, на котором к тому же.. к тому же.. о, ужас! На самой макушке коряги, которую все считали его носом.. распускался зеленый листочек! Это было как раз в весеннюю пору, когда ветры, словно издеваясь над Пнём, разыгрывали целые симфонии и сюиты на березовых и осиновых клавишах! Да-да, в один из таких мучительных дней Пень посмотрел вверх и увидел маленький листочек, который - откуда он появился? - тоже трепыхался от ветра и звенел тоненьким-тоненьким голосочком..

И тогда Пень всё вспомнил. Вспомнил и понял, почему звуки листьев мучили его многие годы. Пень вспомнил, что он тоже был деревом, высоким, стройным топольком, и он тоже пел в лиственном хоре, и даже был запевалой и дирижёром и все, увидев взмах его ладоней, вступали, как один, в allegro sostenuto...

Первый день после своего Воспоминания Пень замер и не мог ни о чем думать. Даже мухоморы удивились и судачили меж собой - а не окочурился ли старик в последнюю грозу? Все-таки, возраст...

Но ночью, приоткрыв один глаз, Пень еще раз при свете луны взглянул вверх. И опять он увидел маленький лепесточек, который серебрился и раскачивался на ветру..

Треньк-треньк... - пел листик, шурша о собственный черенок. - Треньк!

Как красиво.. - подумал Пень. - Какая музыка!

И с тех пор Пень уже больше никому не читал нотаций. Он замолчал навсегда. Целыми днями он прислушивался к себе, к новой жизни, которая рождалась где-то глубоко под корой, под многолетними кольцами... Он слушал, как соки бегут от корней к этому единственному листочку и как тот набирается силы, мужает и крепнет, и всё звонче поёт свою единственную мелодию.

Треньк-треньк-треньк! Трень.. к..

И Пень помогал ему изо всех сил! Он, раскидав по земле корни, держался за комья и тянул, тянул в себя жизнь, чтобы отдать её этому лепесточку...

И однажды, рано утром - как обычно - первым делом взглянув вверх, Пень увидел, что рядом с первым пробивается из почки второй листик, маленький братик, зелёный дружок!

И скоро, совсем скоро, он догнал старшего и они стали петь вместе, звеня друг о друга, и мелодия их стала настоящей музыкой, хоть и негромкой, но самой задушевной, самой нежной, которую когда-либо слышал Пень..

Треньк - тирольк! Треньк - тирольк!

Да и окрестные деревья, прекратив репетиции, слушали, как на поляне, беззащитные, но дружные, - звенят два лепестка.

Треньк - тирольк! Треньк - тирольк!

И Пень тоже слушал и гордился ими.

Песенка четвёртая: "Мостик для лягушонка".

Лягушонок загребал передними лапками воду, а задними отталкивался. Он быстро скользил вперед, прохладное течение щекотало ему ушки, и это было приятно. Лягушонок улыбался от радости и думал: "Как хорошо!" Он забыл обо всем на свете и наслаждался силой, которая вдруг в нем проснулась, которая раньше была ему незнакома. Тело подчинялось ему теперь гораздо лучше - стоило только чуть-чуть повести в сторону перепонкой задней ноги, как он тут же разворачивался, создавая вокруг себя маленький водоворот. "Ух ты! - восхищался Лягушонок самим собой. - Ух ты! Ух-х-х..." - вдруг он уткнулся во что-то твердое и от неожиданности не сразу сообразил, что произошло.

- Что же ты на дорогу не смотришь, а, Головастик? - неодобрительно качал головой дядюшка Карась (а именно в него и врезался Лягушонок). - Добро я попался на пути, а если бы старая тетушка Пиявка? Тебе бы не поздоровилось! - затянул свою обычную песню дядюшка Карась, которого все старались обплывать стороной, потому как он был страшный зануда.

- Простите, дядюшка Карась! Замечтался, - сияя, ответил Лягушонок.

- То-то и оно. А знаешь, куда приводят мечты, Головастик? Вот я тебе расскажу...

- Я больше не Говастик! - обрадованно сообщил Лягушонок.

- Ты слушай, слушай, Головастик, не перебивай старших. - Как-то раз в Дальней Заводи.., - и дядюшка Карась, помахивая плавниками, начал свой длинный рассказ.

Лягушонку вдруг показалось, что дядюшка Карась не обидится, если Лягушонок ненадолго отлучится - ему ведь так хотелось снова поплавать! И даже, может быть, - вдруг подумалось ему, - дядюшка этого вообще не заметит?

И Лягушонок вильнул перепонкой задней лапки. Тело его послушно развернулось, и тогда он вильнул еще разок и стремительно понесся вперед, разрезая водную гладь, прочь от нудного дядюшки. Заметим кстати, что Лягушонок оказался абсолютно прав - дядюшка Карась ничего не заметил, а еще долго продолжал вещать свой рассказ, ведь на самом-то деле ему не нужны были слушатели. Ему нравилось говорить, и единственное, что он любил на свете - это слушать самого себя.

А в это время Лягушонок уже подплыл к Дальней Заводи, а оттуда повернул к Старому Мостику, на котором раньше сидели рыбаки, но после того, как господин Бобер перегрыз главную перекладину, соединявшую Мостик с дном, рыбаки там сидеть перестали.

Лягушонок плыл и плыл, и встречавшиеся на пути знакомые махали ему плавниками: "Привет, Головастик! Куда это ты так спешишь?"

- Никуда! Просто плаваю! - только и успевал ответить им Лягушонок, проносясь мимо, а сам недоумевал: почему же они не видят, что я больше не Головастик?

- Я больше не Головастик! - ответил Лягушонок тётушке Речной Улитке, которая, покачиваясь на верхушке водоросли, поинтересовалась, как и прочие, куда это Головастик несется, сломя голову.

- Я не Головастик! - еще раз повторил он, все еще надеясь, что хотя бы тетушка Улитка услышит его и поймет.

- Плохо выглядишь, Головастик, - нахмурившись, оглядела его с головы до ног тётушка Улитка. - Выпей-ка микстуры. И подвяжи горло платком. Похоже, ты, друг, заболел.

Весь день бедный Лягушонок пытался хоть кому-нибудь объяснить, что он уже не головастик, но всё было напрасно. Никто, ни одна душа в его родном болоте не замечала, какое великое чудо превращения с ним произошло.

Под вечер силы его иссякли, и он забился в щель на оставшейся перекладине Мостика, у самой кромки воды.

С самого детства ему внушали - и тётушка Речная Улитка, и дядюшка Карась, и все остальные Взрослые Рыбы - что никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя приближаться к кромке воды, ведь за ней заканчивается Мир и начинается страшная Бездна, там нельзя жить и все, кто туда попадают, умирают.

Никогда еще Лягушонок не чувствовал себя таким несчастным. Он забился в щелку и смотрел оттуда на зеркальную стену, отделявшую его от страшной Бездны.

- А может быть, - мелькнула в уме жуткая мысль, - А может, я и правда Головастик? Может, я просто заболел?

Мысль сверкнула и исчезла, а горечь осталась. Ему стало бесконечно одиноко и жалко самого себя.

И вдруг его потянуло туда, наверх, в эту зеркальную пропасть. Раз никто-никто в этой жизни его не слышит и не понимает, зачем тогда это все?

Он поглубже вздохнул, легонечко пошевелил задней лапкой, проверяя надежность перепонок - они действовали послушно и безотказно - оттолкнулся посильнее и бросился туда, в безжизненную бездну, навстречу смер...

Смеркалось. На берегу стрекотали кузнечики, торопясь закончить репетицию до заката.

Он приземлился прямо на Старый Мостик и с изумлением огляделся по сторонам. Незнакомые рыбы порхали по веткам огромных водорослей, торчавших из земли. Какие-то существа сновали вокруг, роя лапками корни. Ничего похожего на смерть.

Лягушонок потрогал свой пульс.

Ток! Ток! Ток! - стучало в запястье. Значит, он жив! В этом не было никаких сомнений! Но почему же тогда...

- Привет, Лягушонок! - раздалось над самым его ухом.

- П-п-простите? - не смея поверить, переспросил Лягушонок.

- Какой ты забавный. Видно, ты у нас новичок, да, Лягушонок? Хочешь, будем дружить?

Незнакомец не походил ни на одну знакомую рыбу и улыбался во весь рот. Лягушонок смотрел на Незнакомца и вдруг ему захотелось броситься ему на шею, но он не решился, а просто пожал ему лапку. Она была почти такая же, как у Лягушонка, только без перепонок.

- Конечно, хочу. - только и выдохнул Лягушонок. И подумал: "А ведь все-таки, я - Лягушонок!" - и улыбнулся сам себе.

Комментарии: 2, последний от 16/12/2012. © Copyright Соколова Аля Размещен: 28/10/2012, изменен: 28/10/2012. 23k. Статистика. Сборник рассказов: Сказки		Ваша оценка:

Соколова Аля : другие произведения.

Четыре песенки ветра