Я долго не мог почувствовать себя отцом. С того дня, когда маленький пищащий конверт отдала мне сестричка из роддома и до того мгновения, когда дочь влезла на меня первый раз, словно обезьянка по дереву. Сначала по ноге как по шесту, а потом по бедру, вверх прямо на руку, уже готовую принять ее .
Смешная обезьянка, выкормленная чужим молоком.
Мир обитания ее находился где - то за моей ногой, там пряталась она от чужих, играла, думала о своем девичьем, плакала. Как только она пошла, так и построила себе этот мир, где справа и слева можно было без страха рассматривать чужих дядек и тетек, а на коленях папиных был чудесный балкончик, с которого так хорошо виден большой человечий мир.
Вот тогда полюбил ее так, как никогда и ни кого не любил. Я растворился в ней как сахар в горячей воде. Часами мог смотреть на нее спящую, чувствуя, как поднимается во мне лилово - огненная нежность с такой болью в сердце от невозможности выразить ее полностью - была она опасна для девчушки - мог затискать, зацеловать, придушить ее этим, нечеловеческим , багряным чувством.
Особо трудно было скрывать это от сына. Все что с лишком, думалось мне, бывает смешным. Я вообще не люблю фанатизм, ни в какой его форме. Фанатизм унижает человека.
Но дочь я любил почти фанатично. Взойти за нее на огонь, как шли тысячи еретиков, было легко.
Эти пальчики, длинный носик, глазки то восторженные, то хитрые и веселые, то в озерке слез - вызывали во мне паническое чувство счастья или неподдельного горя. Я любил так сильно и так сладко. Но не безумно.
У доцюры был свой мир, в котором она жила. Она решила, что все дети рождаются девочками и только некоторые, потом становятся мальчиками, и мечтала, когда для нее наступит этот неповторимый миг. Рассказы о капусте не имели успеха, а к другим пояснениям Тюха не была готова.
Было лето ее четвертого года. Жара. Придя с работы, я принимал холодный душ, что бы как - то прийти в себя, содрать пленку пота и городской пыли. Дверь в ванную не закрывалась. Мы жили с моими престарелыми родителями, и свободный доступ во все помещения был гарантией быстрой помощи.
Дверь скрипнула, и Танька вкатилась в ванную. Стоящий под душем, я не сразу ее заметил, а когда мыло отступило от глаз, то было поздно, она очень заинтересовано смотрела на некоторое различие наших тел. Смотрела внимательно, задумчиво погрузив указательный пальчик глубоко в нос. Я от неожиданности как - то закаменел и напомнил скульптуру рукастого древнего мастера.
Танюха спокойно повернулась и вышла вон.Через минуту я услышал как хохочет жена, хохочет взахлеб, почти истерически.
Кухня встретила меня, упакованного в купальный халат,все еще смеющейся женой и , снисходительно глядящей на нее дочкой.
-Ты знаешь, что она мне сказала? -Слова падали сквозь смех, как капли на пол, - Она сказала: Мама, я никогда не буду мальчиком!!! Никогда!
-Я спрашиваю - почему, доця?
-Потому, что это очень ...очень некрасиво!!!!!
-Да! -сказала Танюха и, вытащив палец из носа, указала им совершенно точное место моего уродства и ушла задумчиво и строго.
Мне почему-то стало обидно. Хотя, что тут нового. Эту истину давно знала и моя жена.
Стыдливо подхихикнув, я пошел одеваться.
Шли годы. Я отвел ее в школу, худую и маленькую. Уже тогда она была очень ответственной и умела ограничивать сиюминутные желания. Ей нравилось быть лучшей, и она добивалась этого прилежно и легко.
Я возил ее машиной в школу, и после работы забирал с продленной смены. Чаще мы ехали молча, оба уставшие и расслабленные. В салоне играла музыка. Это были простые мелодии или кто-то пел,а мы ехали вдвоем, покачиваясь в ритме музыки и релаксировали.
Танюха сидела акуратно ,по школьному,сложив руки на коленях. Маленькая, почти незаметная в огромном автомобильном кресле.
Тогда мы тоже ехали вместе. По радио кто-то пел, а я подпевал певцу под нос, неимоверно фальшивя .Тишину души нарушали только шумы улицы и мое "пение". Вдруг дочка, не глядя на меня, сказала,
-Папа,заткнись!
Это было так неожиданно и дико в устах моего нежного и примерного ребенка,что я инстинктивно надавил на тормоз. Машина заглохла и остановилась.
Моя доча смотрела на меня ошарашено. Она не могла поверить, что жаргон продленки вырвется из нее так не вовремя. Губы ее задрожали от испуга, глаза готовы были пролиться слезными ручьями. И тут я подумал,
-Ну почему же мне не заткнуться? Ведь действительно пою отвратительно. Я улыбнулся ей и заткнулся. И еще я подумал, что в глазах моей маленькой я был и остался суровым отцом, умело прячущий свои чувства глубоко на самом дне души.
Легкий туман моей любви стелился во мне, укачивая меня тихим отцовским счастьем. Все также, украдкой смотрел на нее, и любовался тонкими чертами ангела моего. Она любила гулять со мной, ждала эти воскресные дни. Куда бы мы ни шли, наши прогулки, как бы случайно, заканчивались на гигантском вещевом рынке, куда со всего света свозили мешочники подделки всех мировых фирм. Шли девяностые годы с перестройками , переделками , перестрелками.
Моя доченька вырастала быстро, ноги и руки ее почти на глазах вылезали из еще не старых одежек.
Наши желания были одинаковы - "новое платье - новая жизнь". Уже тогда проявились ее инстинктивное понимание человеческой психологии .
-Папочка, давай купим тебе эту рубашечку, она так тебе идет. Она как бы заранее видела тот фантастический вид, который я мог иметь, купив эту рубашечку или курточку или джинсы.
Я покупал рубашечку или свитер или красовки, и тогда наступало ее пиршество, ее время. Не может же папочка такой любимый и такой родной, купив себе такую нужную вещь, обойти вниманием дочь - скромницу и красавицу.
Весь базар стелился у ног ее, и ластился к ней как дворовая собака в ожидании мозговой косточки. Мы шли первый круг и примеряли, отбирали , присматривались, торговались, а уже за вторым - покупали, покупали и покупали. Моя дочара была так счастлива, что я готов был снять последнюю рубашку или запродать ту красивую, купленную для себя, чтобы видеть эти глаза полные абсолютным и не проходящим "женским " счастьем.
Даже когда моя семья оказалась, какое-то время, в весьма трудных обстоятельствах - я находил возможность купить ей обнову, чтобы еще раз пропустить через суровое сердце, веселящий наркотик ее радости.
Таняня рано получила личную свободу ,что было необычно для нашего круга. Она имела железную волю,декорируя ее внешней неуверенностью и инфантильностью,чем и привлекала к себе друзей среди сверстников и взрослых,ведь так хочется дружить со слабым. Свои успехи она представляла случайностью, игрой природы, но я видел и знал - моя маленькая доця становиться опытным пилотом своего пикирующего самолетика, и рука ее лежит уверенно на штурвале.
В пятнадцать лет она ездила с подругами в Киев, Болгарию или в крымский поселок Ленино, где в здании заброшенной атомной станции собиралась молодежь всего бывшего Союза на танцы под луной, а потом спала, плавала и загорала под шипящим южным солнцем.
Почему я был спокоен? Не знаю.
Она была хрупкой и смешной тогда, в безразмерных, падающих на ходу брюках, в короткой стрижке крашенных, морковного цвета волос.
Потом был выходной бал в школе, и я был грустен той желтой с запахом ландыша грустью, когда ты видишь, как рвутся сотни тоненьких ниточек, и ты уже мешаешь своему дитю, и ему хочется спрятать тебя, пересыпав нафталином, до далеких, будущих времен. Я стоял и смотрел на нее и, казалась, она мне такой красивой и такой нежной в этом хороводе ошеломляющей юности. Именно в эту ночь я впервые почувствовал себя старым и ненужным, заныло мое сердце тихой и спокойной болью!
Пошли мучительные дни поступления в Университет, на факультет психологии, и перед нами вновь предстала слабенькая и не приспособленная к суровой правде жизни маленькая девочка. После каждого экзамена она пугала нас с матерью тройками и то в лучшем случае, а сама с упорством бульдозера и спокойствием профессионального игрока в казино отщипывала свои пятерки, каждый раз, робко удивляясь этому, как милая студентка нежданной беременности.
Любовь пришла к ней на втором курсе. Раньше были увлечения, но такие короткие, как расстояния между телеграфными столбами в окне бегущего поезда. Это была Большая Любовь с томительным ожиданием звонков, встреч и легких безумств. Настроение ее менялось как картинки в калейдоскопе, то много красного, то синего, то желтого цвета. Я был растерян, но молчал. Потом произошло то, что и должно - она стала женщиной. Ей нравилось это состояние, я ее понимал, но как - то абстрактно, без воображения. Стала и стала. Они бывали у нас в доме, и я присматривался к ее другу, приценивался, принюхивался. Мальчик был красив, легок в общении, артистичен и не надежен, как птах из дальних краев, перелетающий с места на места в погоне за золотым летом.
Однажды дочь моя спросила: - не буду ли я возражать, если Клим переночует у нас. Они вернуться поздно и домой к нему можно добраться только на такси.
Мне хотелось крикнуть , заорать - нет! Нет!! Только не здесь, не у меня дома. Это уже не абстрактное понимание того ,что этот хвастливый мальчишка будет терзать, мучить мою девочку. Я не хотел этого слышать! Нет!
Но я был "современен" и не мог сказать - нет ...Не смог.
Я не спал, ждал их. Жена ,явно радуясь за дочь, постелила им чистое белье в комнате, где когда-то жили мои отец и мать и заснула мгновенно и спокойно. Мне не спалось и внутри меня рождалось немотивированное раздражение.Я пытался читать, ходил на кухню , чистил полиролью свой письменный стол , перекладывал ножи и вилки - вел себя как ревнивый муж перед приходом жены с тайного свидания.
Звонок в дверь был резок и требователен.
- Папуся, мы не голодны. Мы идем спать! И, схватив друга за руку, она быстро зашла в комнату, плотно закрыв за собой дверь. Звякнул дверной крючок.
Ступор. Я тупо смотрел на закрытую дверь и слушал, как закипает во мне пьянящая смесь отчаяния и гнева.
-Они! Пошли! Спать! - звенело во мне. - Спать! Пошли! Они! А как же я? Как мне выдержать это? Бедная девочка, ты же задохнешься под этим боровом!
Я был несправедлив - он не был жирным и не был боровом.
Я громко затопал по коридору, словно маршевая рота через спящий город. И началось. Время летело в поисках занятий громких, отвлекающих от каких либо поползновений к интиму. Я то снимал и вешал цепь на входную дверь, с шумом скользящих якорных цепей, то два или три раза перемывал посуду, создавая грохот в посудной лавке, при посещении ее слоном, то , в конце концов, с десяток раз сливал воду в унитаз, имитируя звуки Ниагарского водопада. В эту ночь во всем нашем многоквартирном доме спала, видимо, только моя жена, которую не мог бы разбудить и взлет межконтинентальной ракеты из нашей спальни.
Утро было безмятежно, и я уснул.
Потом была свадьба, и в тяжелом, дрожащем от жары, воздухе, молодые целовались привычно и нехотя. Через два месяца - развод.Мальчик был красив и меланхоличен - он нравился и другим девочкам.
Это была первая серьезная и печальная ошибка моей дочери.
Потом был отъезд в другую страну и другой город. Вновь передо мной за хрупкой, почти воздушной внешностью моей малышки появился боец-опытный и серьезный. За полгода она овладела немецким. Начала работать. Через год окончила университетский курс языка. Сдала экзамен на "отлично". На следующий год стала студенткой старейшего Европейского университета.
Вот так и росла она, сбрасывая с себя одну за другой свои оболочки, из которых стремительно вырастала.
Я часто сижу и перебираю их, то таких нежных и прозрачных, почти
невидимых, то более плотных и мягких, как шелк или бархат. Я раскладываю их перед собой , вспоминаю и вспоминаю те года, когда любовь наша была взаимной и тень только одного мужчины бежала впереди ее тени, закрывая от злых ветров и взглядов.
Теперь она сама стоит перед жизнью, чуть пригнув голову, уверенно и спокойно. Она выросла,хотя все равно любит казаться маленькой и слабой.
Я ее отец и вижу это. Я улыбаюсь сквозь слезы. Я слепой дождь с летящими каплями и сияющим солнцем. И люблю я тебя, моя маленькая и взрослая дочь, также сильно, как в тот день, когда ты впервые забралась на мои колени.