И был вечер. Поздний вечер августа, начала шестидесятых. Пионерлагерь затихал, втянув детские массы в корпуса, коридоры, туалеты, спальные комнаты. Воздух темнел, насыщаясь вечерними запахами сухой земли и прелой кухни.
Шум голосов, в корпусе у старших, то разбухал, то лопался, как мыльный пузырь. В глубине каждой комнаты, в самой ее темноте, блестели белками глаза пионеров и пионерок, и шевелил крыльями, испуганный шепот. Время ужасных страшилок. Рассказчики пугали остальных и самих себя, прятали головы в шатрах из потертых шерстяных одеял, отчего голоса их становились тусклыми и безжизненными, что и приводило почти всех слушателей к смертельной дрожи.
В коридорах раздавался мерные шаги вожатых. Ходили они медленно и лениво, оглашая пустынные коридоры внезапными криками:
-Тишина! Всем спать!
-Кто хочет ночевать на улице?
-Повернулись все на правый бок!
С каждым возгласом в комнатах становилось тише и глуше. Словно занавес в театре, медленно закрывались глаза, и мерное дыхание наполняло помещения тихим и уютным спокойствием.
Долго не засыпали девочки первого отряда. Пространство густело от выдуманных любовных историй, которые заставляли сжиматься сердца, млеть от сладкой и нестерпимой боли внизу живота. Милые, одинокие в безотцовщине, послевоенные девочки, ставшие через годы бедными и одинокими мамами. Страсть, любовь и тоску они познавали там, в пионерских лагерях, в наивных ночных мечтах и словесных скитаниях. Так и засыпали девочки, сжавшись в комочки, охватив свои истомленные тела, захлестнутыми на груди руками.
Я знаю, что среди них, этих девочек, были, по крайней мере, несколько кто и мое имя шептал в полусне. Почти одногодок с ними, я был помощником вожатого в первом отряде. Занимаемое положение отодвигало мою заурядную внешность на задний план, и делала если не героем, то объектом их мечтаний и снов.
Так вот! Был поздний вечер. На берегу Самары нас сидело трое, братья Рубинчики и я.
Знакомы мы были, столько, сколько помнил себя. В городе, к торцу сталинской пятиэтажки, где я жил, испокон прижималась глиняным боком халупа, а в ней, вросшей окнами в землю, жила большая, в три поколения, еврейская семья, с ласковой фамилией Рубинчик.
Младшими были Мишка, Гришка и Арон. Тройка мелко хулиганила во дворе, распугивая ровесников своим бесшабашным отчаянием и кровным единством. А от старших часто перепадало им, иногда под выкрики: "бей жидов, спасай Россию", а чаще в порядке профилактики и утверждения собственного положения в дворовой иерархии.
Среднее поколение, Семен и Яша, работали в оркестре, популярного после войны, ресторана "Сатурн". Сема "лабал" на аккордеоне, а Яша истязал первую скрипку. Не имея музыкального образования, Рубинчики были главными в оркестре, и приносили доход своей наработанной техникой и безукоризненным музыкальным слухом, доставшимся им от покойного деда - кантора в дореволюционной синагоге. Сема сидел на "заказе", брал с "фраеров" деньги и первым начинал играть заказанную мелодию или песню. Он ни разу никому не отказал. Сема обладал феноменальной музыкальной памятью, и не было такой мелодии или шлягера, которых "слухач" Сема не знал бы. Получая заказ, Сема говорил клиенту: Садись, шлимазл, и слушай. Сема будет играть! - и уточнял, - Сема - это я!
Братья успели повоевать, захватив войну в самом ее хвосте. Великая Отечественная забрала у Семы правый глаз, тяжелая контузия лишила Яшу мира запахов, он они успели получить две медали "За взятие Кенинсберга" и вернутся домой почти героями.
Летом Сема работал в лагере аккордеонистом и еще немножечко подрабатывал любовью к старшей вожатой Ангелине Петровне. Как говорили в пионерском народе: любить Ангелину может или слепой, или двинутый. Сема имел левый, орлиный глаз, но общался с Ангелиной Петровной исключительно с правой стороны. За эту любовь он пользовался значительным послаблением у лагерного начальства, и время от времени мог принимать в гостях, часто с ночевкой, брата Яшу. Яша приезжал чаще в ночь на понедельник вечерней лошадью. Лошадь привозила Яшу, две - три бутылки водки и скрипку.
Встречаясь, братья проводили ночи весело, но не шумно. Иногда к ним прибивало любовной волной Ангелину. Тогда отменялся утренний сбор вожатых и, уставшие от ночных приключений, они могли всласть поспать до общего подъема.
Тогда был вечер, вернее ночь, когда Яков приехал к брату. Возле самых ворот, под сторожевым фонарем, он встретил меня.
- Кого я вижу! Шурик - машурик! Ты чего тут забыл? Шо! Ты здеся работаешь? - Этот монолог повторялся раз в пять, семь дней,
- Пацан, так ты уже большой - риторически спросил он. - Ну и как девочки?
Его довольно фривольный жест на пальцах, окунул меня в краску.
Болтая, мы шли через весь лагерь, торя тропу к отдельному, финскому домику - месту обитания деловито влюбленного Семы. В домике стояла жара и единственная на весь лагерь двуспальная, панцирная кровать, которую, в начале партии, Ангелина Петровна сама легко затащила в Семину комнату.
Мы бодро шагали. В Яшиной авоське победно звенели водочные бутылки, а в тряпичном чехле угадывались очертания небольшой скрипки, так похожей на абрис маленькой, широкобедрой женщины.
Сема встретил брата на пороге:
- Какие люди! Шо дома? Как лабухи?
-Лабухи грают! Шибздики платют! На воду хватает! - Яша протянул Семе авоську с бутылками.
-Яша, - сказал Сема, - ты таки сгоришь от спирта. Я тебе говорю!
-Сема, - ответил Яша, - не крути мне яйца! Я сгораю от жажды. Бери закусон, и идем на воды! И этот пацан пойдет с нами.
-Шура-машура, - сказал мне Яша, - у тебя есть еще рейтузы? Бери, и идем купаться, я намылю тебе спину! Шо ты молчишь? Или ты любишь полоскаться в маминой рубашке? - Яша поглядел на меня. - Ладно! Иди так. Еще заблудишься. Пошли, Сеня! От меня пахнет, как от лошади, будь она нам здоровая!
Сема, за ним Яша и я, замыкающим, двинулись через сосновый бор к реке.
Ярко светила луна, забрызгав серебром землю. Под ногами качалась постель из ржавых прошлогодних иголок, потрескивали под ногами сухие сучки. Сосны, выбросив из песка, могучие корни все норовили зацепить путника за ноги и бросить его ниц, на влажный, игольчатый покров. Где-то там впереди, от Якова доносился легкий матерный ветерок, а за Севкой, тяжелое и мерное дыхание. Он нес все: водочку от Якова, закуси от Ангелины, скрипку в чехле и аккордеон на плечах, отчего казался в темноте маленьким горбатым гномом с мешком самоцветов за плечами.
Звонкий разговор бутылок, разгонял ночные страхи и манил за собой, идущих вослед. Тишина не угнетала, но была полна таинством шорохов и вскриков ночных птиц.
Расступились деревья и там, внизу из промоины вылезло гигантское, чернильное животное со спиной, усыпанной серебряными, мерцающими пластинами. Туловище его покачивалось из стороны в сторону, тихо шелестело, булькало и стонало. Ночная река, своей свинцовой тяжестью, вызывала у меня желание пройтись по ее асфальтовой спине. Она завораживала своим шелестом, парализовала волю и тянула в черный, мерцающий омут.
Довольно долго мы шли вдоль берега, по узкой тропе, между кустами орешника и зарослями камыша. Влажный запах реки проникал сквозь тонкую рубаху и приятно щекотал грудь и спину. Плывущая по небу луна, отражалась в воде качающимся серебряным блинчиком, а лунная дорожка разбивалась, оброненными в воду ветвями ив, на тысячи сверкающих нитей.
Наконец вышли на маленький пляж - желтую заплатку на черной поверхности земли. Яшка шлепнулся на песок. Сенька сел мягко, предварительно расставив бутылки с водкой, в виде треугольника, центр которого удачно украсила, таинственно глазастая селедка и колечки нарезанного лука. Лес и река отодвинулись, освобождая пространство для пронзительного запаха незатейливой закуски.
- Сам понимаешь, Санек, марух тут нет и сухие палки за тобой... -Яша, как всегда, брал инициативу в свои руки .- Губи, Шурик, лес - источник пожара! Таскай на костерок!
Через полчаса выпили по первой, еще через пару минут добавили по второй и третьей. Селедка прошла рентген и скелетно смотрелась на фоне старой газеты...
Наконец пришло мое время, ради которого я пил теплую водку и закусывал ее ржавой селедкой. Я так ждал его. Сема расчехлил аккордеон, а Яша скрипку. Мир сузился до размеров ореола костерка...
Начинал Сема. Первый аккорд и все затаилось. Затих лес, умолкли птицы, перестали шуршать в траве мыши.... И вдруг в реке испуганно плеснула рыба, и зашумел лес в объятиях ветра. Тысячи бестелесных тварей сползались, сходились к нашему костерку и тенями рассаживались в круг золотистого сияния.
Еще раз пробежал по клавишам, Семен и разорвал пространство Чардашем. Яша не играл, он стоял, прислушиваясь к мелодии. Скрипка и смычек опущены почти до самой земли. Руки безвольно повисли, словно сами слушают мелодию и вдруг, дрогнув, медленно поднимаются вверх, неся по дуге свой груз. Скрипка легла на плечо, и смычек едва коснулся струн, нежно поплыл поперек бедер скрипки и с каждой минутой, возбуждаясь, то взлетал над струнами, то вновь с трепетом касался их...
Скрипка запела, заголосила человеческим голосом, женским, исполненным страсти и желания.
То ли от выпитого, то ли от чувственного изнеможения, я лег, прижавшись щекою к песку, и увидел музыкантов в сполохах и листьях огня. Костер слился с их силуэтами и заплясал на плечах и руках, рождая бесконечную игру красного, желтого и белого, света и тени. Глаза братьев ушли в глубину, исчезли в черной бездне, и только искуственый глаз Семена циклопно и торжественно сверкал.
Вдруг Яша с перебором перешел к медовой цыганской мелодии "... три гитары за стеной" Задрожал месяц в небе, пролив золото и серебро звезд на поле, реку и лес. Понеслись кони над землей, разметав сиреневые гривы. Обгоняя их, неслись к земле, падающие августовские звезды и шептали где-то, чьи-то губы желания. Летал смычек черной молнией, стонала скрипка, скользили пальцы по клавишам аккордеона, убегая в ужасе от бело-черных клыков. Мелодия вонзалась в небо, словно штопор, все глубже и глубже вторгаясь в мягкое тело ночи.
Звуки сменяли звуки, песни нанизывались на песни, мелодии вплетались друг в друга. Они играли без пауз и только, передавая друг другу очередную мелодию, скоро и взахлеб, как воду, выпивали по очередному стопарику водки. Иногда я впадал в забытье. Замирало сердце, и легкий сон окутывал меня пеленой.
Вдруг аккордеон застонал. Медленно, медленно, словно густея в воздухе, заструилась чудесная мелодия. Закачался в воде алый цветок восхода и, сорванные ветром, понеслись розовые лепестки над водой и полем. Вдруг, не сговариваясь, братья в унисон запели "хавва нагила, хавва нагила...".А темп убыстрялся и мелодия росла, словно волшебный цветок, разбрасывая каждое мгновение по сторонам новые бутоны и листья, протягивая ветви к небу.
Я больше не мог выдержать. Я закрыл глаза и словно в пляске Вита начал дергаться ресницами, губами, душой. Пальцы мои скребли землю, и сквозь крепко прижатые ресницы, стыдливо катились слеза, тоже подчиняюсь ритму мелодии.
Как я любил их в эти минуты. Как завидовал тому, что они могли слушать себя всегда. Всегда! Скажи кривой Сема: - Отдай глаз, пацан! - Отдам! Эти два музыканта, два лабуха и слухача, своей музыкой в ночи стали неотъемлемой частью природы как река, лес, небо, как вечность. Музыка вплелась в венок ночи, как часть ее и придав ей нестерпимую красоту, отделив ее, ночь, от тысячи других.
Восток светлел, и чарующая красота звуков бледнела, расползалась, тускнела. Приходила красота разнообразных красок. Запылали цветы, заблестела в росе высокая речная трава, заголубело, засинело небо. Над рекой плыл утренний туман, клочками наползая на берег. Вода, нежно лизала голые пятки спящих братьев. На востоке всходило солнце и, отражаясь в зеркале воды, запускала сотни зайчиков бродить по еще холодной от ночи земле. Ночные тени убрались в лес, сгинули в полях, и все вокруг становилось таким милым и родным.
Я сидел на берегу, мне было всего пятнадцать ...или шестнадцать. Я был счастлив и грустен. Много лет спустя, я узнал новое слово "катарсис".
А потом, много позже я понял, что происходило со мной на берегу реки Самары, в окружении звуков, шорохов и музыки.
Спустя пять лет, погибнет Семен от руки любимой женщины, а спившийся Яша уедет в семьдесят шестом году в далекую Палестину, где и сгинет на веки вечные, по крайней мере, для меня.