Мне часто снился сон. Один и тот же, повторяясь с частотой раз в год или в два.
Мне хочется пить, и я просыпаюсь, встаю с постели... По потолку плывут искаженные очертания окон моей комнаты, ветер шевелит занавески и я, в темноте, с почти закрытыми глазами, бреду в ванную. Слышу из - за дверей родительской спальни веселое и переливчатое похрапывание отца, и едва слышное дыхание мамы. Стучат капли по дну рукомойника, в зале с четкостью метронома, отрывисто грохочут большие каминные часы. Все как всегда.
Я подхожу к двери ванны, берусь за ручку и... опять просыпаюсь.
Я вновь в постели. Во мне страх! Я уже не проснусь! Меня охватывает чувство безысходности. Я щипаю себя за руку... Я вновь поднимаюсь и иду, слышу храп, капель, хриплый бой часов. Снова по потолку скользят отражения окон от проезжающих мимо машин. Я тянусь к ручке двери и вновь понимаю - я еще сплю. Ужас растворяет мои сосуды и освобожденная кровь, потоком стремиться к лицу, рукам, телу.
Я борюсь с собой, я умоляю себя проснуться. Я как можно шире открываю глаза. Лежу тихо, вслушиваюсь в шорохи вокруг. Медленно поднимаюсь с постели, смотрю на свое тело - вот мои ладони, вот весь я здесь, в реальности. Я опускаю ноги в войлочные тапочки, иду к двери. Слышу грохотанье капель испорченного крана. Я стою и смотрю на ручку двери. Мне страшно. Я боюсь протянуть руку и вновь осознать, что дверь в мою жизнь для меня закрыта навсегда. Я скольжу по загадочной петле Мебиуса, возвращаясь к самому себе. Я вне времени. Я вне жизни...
Конвейер движется в пространстве. На конвейере я! От страха к надежде, от надежды к страху. Двигаюсь! Минуты, часы, вечность...
На одном из витков я действительно просыпаюсь. Подушка мокрая то ли от слез, то ли от пота. Руки сжаты в замок. Через пару минут у меня едва хватает сил подняться и увидеть все то же в тысячный раз: пятна окон, легкое шевеленье занавесок. Стук, храп, тиканье часов.
Я иду на кухню. Я меняю ход сюжета. Я пью из щербатой чашки, и вода льется на майку и трусы, холодя грудь.
Я боюсь спать и долго читаю в постели книгу, пока она не падает на пол, и сон погружает меня в новое небытие.
Мне одиннадцать... На тумбочке лежит Боккаччо, раскрытый на восьмидесятой странице.
""
Белая лунная дорожка разделила спальню на две неравные части. В лунном свете плавают пылинки. Тишина. Вдруг легкий стук двери, звяканье цепочки. Отец просыпается, что-то разбудило его. Сквозь полусон он прислушивается, с усилием поднимается в постели. В комнате жарко. Земля не успевает остыть за все еще короткую августовскую ночь.
Полная луна освещает таинственным полумраком все пространство комнаты. Отец встает и, стараясь тихо, что бы не разбудить Мать, спящую на соседней кровати, идет к двери, выходит в коридор и вновь прислушивается. Затихающе звенит потревоженная цепочка на выходной двери. Он подходит к ней и осторожно отжимает английский замок. Приоткрыв ее, чего - то ждет. Где - то, на нижнем этаже, слышно шуршанье легких шагов. Отец стоит некоторое время, не двигаясь, оцепенев. Хлопнула дверь парадного...
Отец прошелся по квартире и заглянул в детскую. Зажег свет. Увиденное, ошеломляет его. Кровать застелена, на подушке лежит пижамка сына. Нет школьной формы и портфеля, приготовленных на завтра, первый день школы. Первый класс.
"Лида! Лида!": - закричал отец. Он заметался по комнате, заглянул под кровать, зачем - то открыл дверь платяного шкафа, вновь полез под кровать, в самую ее глубину, где комками висела кроватная пыль.
Мать вбежала в комнату: - Что? Что ты?
Она еще не поняла в чем дело, но уже удивилась - почему Сына нет в кровати? Ведь он должен быть в ней. Казалось, только минуту назад она потушила свет в комнате и поцеловала его в лоб. Она всегда целовала Сына в лоб, проверяя, нет ли температуры, и только после этого успокаивалась и шла спать.
"Его нет, Лида! Его нигде нет"! Мать, как и Отец, полезла под кровать. Это было привычно, ибо сын, часто играя с ними, прятался под нее.
"Он ушел" - сказала Мать"! Павлик, беги за ним "!
Отец, как был в бумазеевых подштанниках, так и рванул по лестнице вниз, громко стуча босыми пятками по гранитным ступенях. Эхо мчалось впереди него: бух! бух! бух! - отбивали подошвы по коридорному настилу!
Распахнулась, охнув, дверь на улицу. Отец осмотрелся и увидел вдали по улице, освещенной редкими фонарями, фигурку, уверенно шагающего солдатика. Сын шагал, быстро перебирая ногами, вниз по улице. Казалось, он что-то напевал, походное, бравое.
Едва не задохнувшись от быстрого бега, Отец догнал его, заступил дорогу". Сынок! Ты куда, сына"? Тот молчал, глаза его были полузакрыты и только руки двигались, будто продолжал шагать куда-то, одному ему ведомой дорогой.
"Пошли домой, сына": - сказал Отец, взяв его на руки. Он шел, широко шагая, и нес дитя на руках. Голова ребенка склонилась на плечи Отца. Он закрыл глаза и сладко заснул. Тени их, от неярких уличных фонарей, то удлинялись, то становились короче, то забегали вперед, то плелись сзади.
Мать встретила их на пороге квартиры. "Положи его возле меня": - сказала она и, закрыв двери, повела их в родительскую спальню.
Через полчаса дом погрузился в сон. Слегка похрапывал Отец, постанывала во сне Мать, сладко посапывал Сын, прижавшись к теплой и родной материнской груди....
Я, конечно, не помнил ничего, и только рассказы моих родителей оживили прошлое в моей памяти. Мне было неполных семь лет.
""
Я сижу в инвалидной коляске и рука, ржавая от старческих пятен, шарит по столу в поисках пачки сигарет, оставленных на нем с вечера. Ночь прошла без особых болей и моя Валечка, была благодарна мне, что не потревожил ее сон этой ночью. Не стонал, не ругался, а вполне тихо сидел в кресле, перебирая в памяти рваные строчки воспоминаний.
Такие ночи были редкостью, и я старался увеличить их число, стараясь не двигаться, не будить боль. Только бы не спугнуть эту тишину, без боли и страха. Зеленый свет утреннего солнца, скользил по кронам за окном, укорачивая тени деревьев, и нежной музыкой звучал во мне. Я скосил глаза и взглянул на себя в зеркало, висевшее в простенке между столом и кроватью. Тощая, сгорбленная фигура с поникшими, свободно лежащими на коленях руками. Лицо в морщинах, вспаханных на просторах обвисших щек вдоль и поперек. Кто тот пахарь? Время? Обиды? Болезни? Отвел глаза. Жалкое зрелище старости!
Чувство одиночества - первое и последнее чувство в этом мире. Что-то привиделось. Я приложил руку к груди. Сердце скрипело: то раскачиваясь, то замолкая. Холод двигался во мне, поднимаясь от ног и медленно вползая в грудину. Вот взорвался ледяным взрывом желудок и выбросил, сгустки разорвавшейся плоти прямо под горло. Дышать стало трудно. Воздух с сипом вырвался из легких, закружил в тяжелых тисках бронхов. Глаза в изнеможении закрылись, и я заснул.
Снился мне сад, в центре которого, под деревьями, сидели люди. Сотни, тысячи людей в легких, слегка шуршащих одеждах. Я был не молод, но двигался сам, переходя от группы людей к другой группе. Я видел своих, Отца и Мать. На руках Мама держала новорожденного ребенка, которого кормила грудью. Лицо ее было безмятежно.
"Привет, Мама!": - сказал я, присев рядом, и заглянул ей в глаза.
"Здравствуйте": - она не узнала меня. Взгляд был безразличен и спрятан где - то в глубине ее. Отец был неподвижен. Я слышал стук его сердца. Оно стучало все громче и громче...
Я ушел от них. Я бродил среди деревьев парка, встречая своих близких и друзей, которые уходили от меня, сначала редко, потом все быстрее и быстрее. Я встретил Виту, мою любовь далекого детства, не поднявшуюся после операции на вилочковой железе и ее мужа Славу, спившегося после ее смерти и умершего на улице холодной зимой 85 года. Под сливой сидел Севка Заславский, жалкий еврей и великий русский поэт, так и не успев стать великим. Его убили в подворотне ...так...просто. Убили и все. Потом я встретил Генку и Володю Антоненко. Оба они не дожили до шестидесяти, разорванные клешнями взбесившегося рака.
Я БРОДИЛ СРЕДИ ЗНАКОМЫХ И НЕЗНАКОМЫХ, А БАРАБАНЫ СЕРДЕЦ ИХ ГРОХОТАЛИ ВСЕ ГРОМЧЕ И ГРОМЧЕ.
Грохот сердечных тамтамов стал невыносим. Лопались барабанные перепонки. Я закричал. Руки прижаты к голове, рот в немом, остервенелом крике. Я кричал, разрывая грудь руками.
Вдруг наступила абсолютная тишина, и воды всемирного океана поглотили всех, спрятали в тишине мирового моря.
Я шевельнул руками и начал всплывать из мертвых глубин все выше и выше. Вот уже и море осталось подо мной, и океан превратился в голубой лоскут, и земля, такая маленькая, зеленым мячиком лежала у моих ног, а я все всплывал и всплывал в космическом океане, едва шевеля руками. Великая благодать вошла в меня, и чувство вселенского одиночества окутало меня и поглотило в себе.