Девять часов. Утро. Я нажимаю кнопку внутренней связи. Раздается писк, треск и голос Натали:
- Слушаю, шеф...
- Зайди ко мне! Возьми договор по Штатам и прихвати на пару минут юриста. Он у себя.
Открываю еженедельник и пересматриваю заметки на сегодня: встречи, проблемы, переговоры. Читаю, хмурюсь, двигаю бровями. Неистребимая привычка отражать мимикой любое движение мысли. Это мне мешает, особенно с теми, кто знает меня, и познал связь между принятым мною решением и сокращением лицевых мускулов. Для бизнеса нужен человек-загадка, а я открытая книга. Изредка пользуюсь этим во благо, для управления фирмой без использования второй сигнальной системы. Рисую на лице звериный оскал, и дело двигается вперед.
Сегодня последний рабочий день перед моим отпуском. Сотрудники взбудоражены. Впервые за десять лет, меня не будет целую неделю и коллеги, словно морской прибой: то волной подкатывают к двери кабинета, то под мощными ударами секретаря откатываются назад в коридоры, комнаты, кабинеты.
В дверь стучат. Бочком входит юрист и вслед Натали с блокнотом, паркером и американским договором. Лицо выражает готовность записать каждое мое слово, включая и непечатные. Лицо серьезно, а взгляд любовно-дружеский. Напрасно старается. Я ведь знаю, как она любит рассказывать подругам, залетающим в приемную на кофеек, об этом зануде Шурке. Шурок - это я! Это мешает работе с персоналом, и я подумываю избавиться от секретаря и ее болтливого языка.
- Присаживайтесь, - говорю и задумчиво смотрю на юриста, - Глеб Петрович, готова апелляция в арбитраж? У нас сроки.
Глебушка краснеет, потом белеет, падает в кресло и, с усилием выдавливая воздух из легких, лепечет о договоренности с судьей на продление срока.
Я продуманно срываюсь с цепи и, не сдерживая себя, почти рычу:
-Какого хрена, вы на кого работаете. На Кравцова? Вы должны были до конца июня решить проблему! Вы ее не решили! Это плохо? - Вот здесь можно и пошевелить бровями.
Глебушка, китайским болванчиком, часто кивает.
-Пишите! - Я обращаюсь к секретарю, - Поручить юротделу и лично его руководителю подать апелляцию по делу ОАО "Роскамф" не позднее третьего июля. Записали?
- Отлично! Идите, Глеб Петрович! - Я смягчаю выговор дружеским кивком головы, иначе придется выносить его из кабинета. Бедный мужик, напуганный жизнью. Бедный, но умный и хитрый.
Оттого и держим-с.
Начальник юротдела с трудом выползает из кресла и вытекает из комнаты.
Теперь Наташа. На всякий случай выравниваю линию бровей и говорю спокойно, не поднимая головы:
-Давай, договор и через полчаса соедини меня с американцами. Приказ по фирме поднесешь, я подпишу...
Вот с этого события день двинулся, поскакал, понесся. Пошли совещания, встречи на стороне, переговоры с банком... В обед душ и свежая рубашка. В девять вечера последний международный звонок и за мной закрывает дверь охрана. Ночь прохладная и яркая от звезд и полной луны. Я все еще в инерции работы. Внутри напряжение, голова чурбаном, руки плети, ноги чугунные. Сам с собою тихо веду беседу...
Ауди разрезает грудью поток воздуха и словно всасывается в пространство. Тени вдоль дороги летят назад, закручиваясь в спирали вокруг редких фонарей. Асфальт скользит навстречу, бросаясь под колеса мощной машины.
Через двадцать минут вырываемся за город, еще через пять, поворачиваем, и въезжаем на грунтовую дорогу. С легким шелестом проскакиваю несколько ослепших во сне деревень и, наконец, вижу - "с.Родное". Вдали десяток домов на пригорке и, в полукилометре от них, большой мертвый дом в три этажа, при нем кирпичный забор, высотой до небес с протянутой по верху колючкой. Сооружение, кажется, современной тюрьмой или секретным объектом.
Это дача моего приятеля. Он единственный кто знает, где я буду скрываться эту неделю. Забирая у него ключи от загородного дома, я вырвал обещание, что даже под пыткой, с пьяной или под трезвую голову, больным или в здравом уме, женщине в постели или врагу в драке он не скажет правду обо мне. Для большей гарантии я вручаю ему путевку на десятидневный тур по Испании и открытки с видами Мадрида и Барселоны в количестве семь штук и адресом моей квартиры. Так сказать, весточки на каждый день.
Моя жена, дети, сослуживцы, партеры и конкуренты знали - Шурок уехал в Испанию. Моя подруга, которая, время от времени, гасила когда-то мои вспыхивающие сексуальные устремления, а теперь наполняла впечатлениями мою скучную духовную жизнь, ведала, что я укатил в Беларусь, готовить материалы по тракторному заводу. Разные версии предотвращали возможную встречу интересов...
Ворота распахнулись, не пикнув, и так же тихо захлопнулись за кормой моего авто. Вспыхнул свет на площадке перед подземным гаражом. В пазах заскользила дверь в преисподнюю, спектакль начался.
Дом имел второй вход из гаража. Мне понадобилось немного времени, чтобы занести ноутбук, припасы на неделю и сумку с вещами и книгами. Свет зажег только в коридоре. Затем, плотно зашторив окна в кабинете и спальне, включил неяркие бра. На войне как на войне - не дать врагу запеленговать себя. Делаю все в какой-то спешке, угаре. Не могу остановить жесткий стук внутренних часов. Как марафонец, который прошел финиш, но все еще в инерции, бежит. Длинный тормозной путь.
Остановился в беге заполночь и, как бы со стороны, увидел себя, сидящим у газового камина. В одной руке у меня трубка с задумчивым спиральным дымком, в другой - рюмка с кальвадосом. Мэн, точнее - Мачо. Сам себе улыбнулся.
Огонь грел тело, а вино лечило душу. Тишина уже не давила, а словно туман вползала в меня, клубясь в самых тайниках моего сознания. Паришло состояние бездумья. Нирвана.
Часы в гостиной отбили час ночи. Пора. Я открыл, лежащий на журнальном столике ноутбук. Вспыхнул экран, и по нему побежали цветные волны, включились программы. Ввел пароль и вошел в интернет. Звякнули склянки, высветился конвертик. Пошел занавес. Второй акт. Открыл почту и вскрыл письмо:
-"Привет, Шурок! Знаю, что ты не очень любишь, когда тебя так называют, но мне нравится. В имени твоем есть что-то необязательное, инфантильное и ласковое. Медленно и лениво собирала утром вещи. Приеду, как договорились, завтра, после шести. Встречать не надо. Я остановлюсь у сестры. Ты хмуриться? Для тебя новость, но в твоем городе живет моя кузина. Знаю, это тебя не совсем устроит, но я до сих пор так и не поняла - хочу ли нашей встречи? Ты ведь не молод и женат. Согласись, для одинокой, но красивой девушки это не лучший вариант. Не суетись! Я пошутила. Я девушка тертая, светская, независимая, от того и еду к тебе, а не ты ко мне. Не хочу быть зависимой. Целую, тебя! Возможно, и встречусь. А возможно... Будь здоров!"
Первым было желание заматериться. Вторая мысль уложилась в четыре слова: "На хрена попу гармонь?" Три месяца бесед в виртуале, взрыв чувств, тяга, не разлепишь, а она к сестре едет, черт бы ее, сестру, забрал. Что делать? Сижу в дурацкой крепости, за забором...
О том, чтобы встречать ее, я и не думал. Ни в ресторан, ни в театр или концерт ее не повести. Меня знала в городе каждая собака. Я дал ей адрес этого дома и думал побыть с ней здесь вдали от сутолоки и людей. Где были мои мозги? О чем думал, Хуан хренов?
Пальцы уверенно застучали по клавиатуре.
- "Здравствуйте, Галина! Вынужден остановить Вас. Изменились обстоятельства и я должен срочно вылететь в Минск. Мои партнеры потребовали от меня присутствия на совещании по экономической безопасности. Начинается оно послезавтра. Когда вернусь - не знаю! Еще раз извините, привет кузине. Прозит! По приезду позвоню. Александр ". Полетело письмецо на далекое крыльцо...
Проснулся в кресле, еще затемно. Шея затекла и не желала поворачиваться, скрипела и трещала. Огонь в камине продолжал гореть, и тепло насытило гостиную до температуры поверхности солнца. Я вытянул себя из кресла и, пошатываясь на негнущихся ногах, подошел и открыл окно, затем перекочевал к камину, опустил рычажок подачи газа и потушил его. Все болело как после тяжелой работы. Душ и утренний кофе сделали свое дело, и чувство почти живого тела вернулось ко мне.
Экран компа светился, в углу экрана мерцал интерфейс - конвертик. Пальцы лениво заскользили по клавиатуре. Отправитель незнаком:
" Здравствуй, Шурик! Прочла твое письмо... Совещайся, привет Минску. Прощай! Да, вот еще: а ты, милый, гаденький, подленький трусишка. Мне жаль тебя, малыш! Галина ".
Во мне закипело мерзкое чувство, помесь гадливости и голода, когда, превозмогая себя, кладешь в рот что-то с виду несъедобное, в надежде утолить голод и вдруг чувствуешь, что пища уже переварена. Раздражение было направлено внутрь себя и на себя.
***
Уже не помню, как я тогда оказался на этом сайте. Или помню.... Была глубокая ночь, и я задержался в офисе допоздна - отправлял электронные письма партнерам и, закончив, отодвигая возвращение домой или может от усталости, вошел в сайт знакомств. Я взрослый, поживший циник, но даже меня поразило ее запись на сайте: "... желаю необременительных отношений и секса на один-два раза". Первое чувство неприязни, но женщина на фото была мила, с изюминкой. И тогда я спросил: "Зачем?" и получил отповедь подробную и язвительную:
- "Зачем? Идиотский вопрос! Затем, что больше нечего взять от самца. Слава богу, выгнала двоих и теперь строю свою жизнь так, как хочу. У меня есть дело и оно приносит ощутимый доход, что позволяет мне уважать себя и чувствовать полную независимость от чужой воли и чужого чувства... Кстати, а что Вы делаете на сайте? Идите к жене, любезный, у Вас есть с кем общаться и делить постель".
Недели две мы не разговаривали, но засевшая в душе заноза проникла достаточно глубоко, чтобы однажды, глубокой ночью, сидя за компом на собственной кухне, ответить ей:
- "...встречаясь с партнером, Вы заключаете сделку и испуганно тут же рушите ее. Конечно, легче выгнать вон, здесь не нужны ни душевные силы, ни терпение. Каждый раз, общаясь с мужчиной, вы кладете свои кирпичики не в строительство общего дома, а в стену, что встанет между вами. Стену строить проще, милый каменщик! Кстати о жене. Она умнее и терпеливее Вас. Оттого и живем вместе так долго, не тяготясь, друг другом. Да и пес я дворовой - не могу жить под крышей, мне подавай небо..."
И потянулось общение, необязательное, но все более откровенное и личное.
Времени для общения было мало, и каждый из нас терпеливо ждал того часа, когда на экране появлялись титры - "сейчас на сайте". Иногда встречи бывали каждый день, но чаще раз или два в неделю и всегда далеко за полночь.
Спустя пару месяцев меня уже не поражала поверхностность наших разговоров. Мы скользили по льду общения, царапая острыми репликами поверхность чужой души. Писали о погоде, о детях, иногда, словно с разбега падали в самую глубину чужой судьбы. Появились первые признаки виртуальной интимности, что нравилось и раздражало одновременно. Прощаясь - обнимались. Отшучивались поцелуями, все более откровенными и даже чувственными. На поверхности банальных виртуальных отношений взрывались алые пузырьки страсти и желания. У меня проявлялось это формально, без особого головокружения, а у Галины в письмах все чаще возникла какая-то истеричность, скрытая зависимость. Не скажу, что это пугало или вызывало досаду, скорее удивляло, притягивало и отталкивало, словно быстро меняющиеся полюса магнитов.
- "... мне хочется увидеть тебя, услышать твой голос. Я знаю, что ты женат, и ты мог бы реже напоминать об этом. Работа не затягивает, партнеры интригуют, а мне все равно. Ночью снятся странные сны - вижу тебя со спины. Оба мы в мертвом городе. Одни! Хочется крикнуть, позвать... Вот и сегодня сидела у компа, ждала. Ругала себя и думала о случайности нашей встречи... Собираюсь в твои края. Увидимся? "
Меня это не обрадовало. Ведь возникало много проблем, а главное мне не надо было еще одной близости в собственном жизненном пространстве. Там и так толпилось довольно. Мой быт налажен. Я самодостаточен, много работаю. Да, просто лень что-то выдумывать, взламывать душу перед человеком, пусть женщиной, которую попросту не знаешь. Время игрушек прошло, осень устлала землю мягкими, желтыми листьями и мне комфортно лежать на них, вдыхая прелые и пряные запахи прошлого. Но любопытство и ожидание перемен, что всегда гнездятся в подсознании, победило, и я дал согласие встретиться.
- "...я понимаю, что может быть все: разочарование, простая несовместимость, боль от невозможности решить простые проблемы в наших отношениях. Все может быть! Однако желание сойти с тропы, приблизиться к обрыву так завораживает... Приезжай! Я постараюсь на это время освободиться от повседневности..."
А фантазия уже работала в ожидании чего-то нового, необычного. Я продумал свой уход и выполнил его безукоризненно - дом, спальня, кровать, вино и камин к нашим услугам. Внутренняя дрожь не покидала меня с момента принятия решения, и только спорая работа отвлекала от ежеминутного щекотания души в ожидании желаемого подарка.
Последние дни вытянулись в пространстве, все труднее было врать и прикидываться уставшим и безучастным, все чаще засыпал у себя в кабинете, отворачиваясь по утрам от вопрошающего лица жены.
Лихорадка ожидания - так можно было бы назвать мое состояние. Время от времени, внезапный жар сползал с моих плеч и, скапливаясь возле лопаток, стекал вниз, в точку пересечения эмоций и сознания.
Я ждал ...
Ее письма меня огорошили.
Сначала было растерянность и бешенство, как после пощечины, когда врезали по фейсу и ты знаешь, что это справедливо. Потом пришло спокойствие, и даже какое-то облегчение. Не надо решать, думать и претворятся. Все остается по прежнему, без революций и взрывов. Просто надо прожить семь дней среди книг, тишины и безделья.
Давалось одиночество нелегко. Я слонялся по дому, взбирался по лестницам, заходил в комнаты и подолгу стоял у окна гостиной, оглядывая пустой двор и высокие крепостные стены. За полдень, пренебрегая опасностью случайных встреч, бродил по прозрачной, березовой рощице. Валялся, на пропахшей зноем и прошлогодним листом, пыльной траве, купался в мелкой, по щиколотку речушке, вернее просто лежал на ее мыльном, глинистом дне. Вода лениво бежала вдоль ног, забираясь с трудом на лопатки и падала колючим водопадом на распластанные вдоль тела руки.
Скука забиралась под кожу, порождая томление. Ел на ходу, без ощущения вкуса. Пиво казалось отвратительным, а пена была горькой и отдавала плесенью. Нетерпение души. С трудом дождался вечера, закатного солнца. Со стороны деревни слышался лай собак - ленивый и назойливый. От далекого шоссе неслись нетерпеливые гудки дорожных монстров. Хотелось напиться, но пугало утреннее похмелье. Наполнил джакузи, и тихо лежал в кипящем молоке, подсчитывая вслух воздушные пупыри и шарики.
***
Во вторую ночь заснул далеко после полуночи, отругавшись, отскулив и отдымив трубкой у распахнутого оконца спальни. Время тянулось и скрипело, как калитка на ветру.
Вдруг вспомнилось, мне лет шесть. Повизгивает под тяжестью моего тела воротца. Качаюсь вперед-назад, отталкиваясь ногой от влажной, после дождя, земли. Высоко в небе, запятнанная луна. Сад зарос по макушку - полынь, лебеда да лопухи. Вдоль покосившегося забора кусты смородины и малины, объеденные людьми и птицами. На рваном фоне садовых деревьев черная тень дома. Сквозь слепые ставни, доносится музыка и взрывы хохота. Там за каменными, замшелыми стенами веселятся мои родители и их друзья. Веселятся смертельно, безостановочно, стараясь забыть в этом пьяном смехе и веселье ржавые воспоминания о войне. Им весело и стыдно - они остались живы. А вдоль улицы несутся томительно-страстные довоенные мелодии...
Вдруг распахнулась дверь. Слепая полоска света, разорвана двумя силуэтами. Дверь в скрипе закрывается, и в темноте загорается спичка, подсвечивая слепые лица. Там, в саду мой отец и мамина подруга - тетя Настя. Слышится говор, потом шепот и непонятные для меня чмокающие звуки. Что-то смущает меня, и я скриплю своей калиткой. Тишина ... Из глубины черного тумана шорох, и, распахнувшись, дверь засасывает внутрь дома пару. Доносятся томные звуки "бэ-са-мэ" и шелест скользящих подошв...Я качаюсь на калитке в ритме танго и, запрокинув голову, гляжу на мерцающие звезды в тусклом городском небе. Мне скучно и одиноко...
***
Третий день. Я привык к заточению и нахожу в нем даже какие-то приятные минуты. Утром просматриваю свои запасы и составляю меню. Тщательно записываю его на свободной страничке органайзера и через пару минут забываю. Жарю картошку с нарезанными кубиками любительской колбасы. Жарю, задыхаясь от слюны и смертельного желания ощутить во рту жирно-хрустящие и такие канцерогенные ломтики...
После еды с трудом дотягиваюсь до кожаного дивана, раскопытно стоящего в прихожей сауны. Здесь самое прохладное место в доме. Я валюсь на скрипящую кожу и дремлю в изнеможении, наслаждаясь бездельем и тихой работай желудка...
Во сне красное и сердитое лицо брата. Рука поднята в жесте назидания. Кричит!
Вырываюсь из сна, обессиленный, промокший от пота. Спина прилипла к ложу дивана, голова стянута обручем. Она пухнет, пухнет, едва не взрывается...
Это было начало лета шестьдесят пятого года. Я сижу на балконе. Он значительно старше. Солидный, серьезный, женатый. Мне неполных восемнадцать и это мой очередной взбрык налаженному движению жизни. Все подготовлено: заявление на академотпуск лежит в деканате. Партизанские налеты родителей, преподавателей и комитета комсомола отбиты. В кармане билет на Москву.
Решили поступать в театральное вчетвером: Наташа, Москвитин, Гера и я. Желание стать актером быстро росло во мне, как кваша в тазике. Я был готов взойти на эшафот славы. Актерство было впаяно, врезано в меня друзьями, режиссером и собственными надеждами! Это была не просто любовь, а страсть - необузданная и неуправляемая. А всякая страсть была противна моей семье. Последние, перед отъездом, дни отец тяжело поглядывал на меня, мама тихо плакала и ласково осуждала, брат презирал мелкую суету тщеславия, актерскую продажность и лениво убеждал меня: "...ты должен окончить институт, потом делай, что хочешь..." Я саркастически улыбался...
Зачем я согласился к нему прийти? Разве что испытать себя, разбудить собственную волю, еще раз обманутся в своем упрямстве и силе духа...
Он говорил: "... жалкая профессия шутов, вечно пьяных и вечно завидующих всем и всему! Я знаю, что ты способный, но не талантливый, не гений! Вечная суета зависти, маета от интриг...Оно тебе нужно? Знай, средний инженер может казаться хорошим, даже успешным, а плохой актер...Измаешься от зависти! Нет?"
Я ненавидел и злился, но уйти не мог! Я сопротивлялся...Оглох, ослеп, но сопротивлялся и молчал...
"...отец изведет маму, он будет винить только ее, попрекать твоим отъездом! Ты этого хочешь? Он ведь любит тебя...Жестоко, эгоистично, но любит...Ты не думаешь о ней..."
Что-то хрустнуло во мне, заклубилось, заохало по-старушечьи... Хотелось выть, рушить стены, убивать!
Я подминался, ломался, не сопротивляясь более.
Уехал в Москву, поступать в Щукинку, четыре года спустя, после получения такого ненужного диплома, ненужного мне института. Прошел три тура. Далее потребовался аттестат, а он был уже пять лет как почетно похоронен в архиве обрыдлого вуза. Так и вернулся из столицы не на щите, а на верхней полке плацкартного вагона. Вернулся без печали. Уже не очень хотелось что-то менять в жизни. Ленивая душа - скромные желания. Вернулся ни с чем. Мне было двадцать два.
А сейчас мне за полтинник и все пробежало, проехало, промчалось...
***
Потянулся еще один день. Я привык к одиночеству. Я почувствовал желание общения с самим собой. Нет у меня ни семьи, ни детей, ни работы, ни любовниц. Приятели остались в той, другой жизни. Их лица стерлись, расплылись, словно след на воде...
Есть не хотелось. Картошка уже вызывала спазм желудка и желание вернуть корнеплод индейцам. Я лежал на подсохшей траве невысокого пригорка, в густой тени шиповника. Нежные цветы его рождали пустые и легкие мысли. Вот светит солнце, шляется ветерок, лениво шевелится травинка. Тишина рождает воспоминания...
Жаркий, соленый Мисхор, весь из яркого света и тени. В глубине его парка, в густой лиловой сетке из прохлады и запаха платана, устроилась наша компания, дети отцов маленьких и больших народов. Все из санатория ЦК. Нам шестерым скучно вместе, но мы одной крови. Все попарно. Пьется шампанское и закусывается солеными бычками. У меня на коленях голова симпатичной крыски по имени Зося. Девочка - перочинный ножик. Мне нравились ее пальцы: длинные, нетерпеливые и худые...
Выбрала меня она: подошла на пляже, плюхнулась на песок, да так и осталась рядом на весь день, вечер, а потом и ночь. Жила Зося одна, в деревянном финском домике, что было, по тем временам, большой привилегией.
Постель была расстелена. На крохотном журнальном столике стояли два бокала и бутылка розового вина. Луна воровато заглядывала в окошко и вместе со мной слушала рассказ о ее большой любви там, на московской земле. Приличный мальчик. Солидные родители.
В постели она была энергична, быстра на руку и эгоистична до самопожертвования, скорее используя меня как скакового жеребца или заказного партнера. Отскакав добрую милю и, испугав меня воем и закатанными под веки глазами, Зося быстро заснула, по детски прижимая локти и колени к груди...
Днем она сторонилась меня, приводила отношения в глазах окружающих, к необязательным, скорее приятельским и только под звездами, в тишине мисхоровской ночи, оставаясь наедине со мной, вновь давала волю рукам, длинно, с причмокиванием целовалась, поглядывая из-под ресниц остреньким, хищным взглядом... С ней было не скучно. С ней было никак!
Когда я покидал санаторий, Зося подошла к автобусу. Была не одна, за спиной маячил крепкий, загоревший до черноты мальчик. Кажется, он работал спасателем на соседнем пляже. Она энергично пожала мне руку, чмокнула клювиком щеку и, прошептав на ухо ласковую банальность, долго уходила с ним, медленно погружаясь в брызги яркого мисхоровского солнца...
Потом вспомнились мне и другие, выбиравшие меня - с любовью и без. Их было не так уж много, и все они ушли, оставив на моей коже, будто вырезанные на коре имена, формулы и сердечки - таинственные знаки посещений.
***
Пришла ночь, душная и влажная, как тело нелюбимой женщины. Распахнутые окна саднили душу. Хотелось замкнуть пространство, оприютить серо-черный мир, оставив тайну чужого пространства и суеверный страх за пределами очерченного круга. На стене нервно подрагивали тени от дворового фонаря. Пришлось подняться и вопреки жаре и логике, закрыть окна. Одинокому человеку нужна маленькая лачуга, а не замок, окруженный рвом и крепостною стеною.
От бессонницы захотелось есть и курить, и я, захватив трубку и кисет, побрел на кухню, спотыкаясь в темноте о пороги, края высоких ковров и сумрачные мысли...
Не зажигая света, построил бутерброд в пять этажей из вяленого сала, сыра, огурца, помидора и листьев салата. Жевал медленно, слушал ночные шорохи дома: то половица скрипнет, то окно звякнет, а то фантомные звуки чужого дыхания или тихого плача. Ночь окутала меня словно шерстяное одеяло, тепло покалывая. В голове мысли, разные, непонятные... Светятся, словно чужие, ноги в прозрачном лунном луче. Шевелю пальцами, чтобы убедится в обратном. По мере исчезновения бутерброда, пришла тоска с костлявой рукой. Нежно обхватив горло, она дохнула холодом по позвонкам и межреберью. Показалось, что уже никогда не встану с жесткого табурета. Поползла кожа от затылка вниз, с лица, шеи, рук и далее до самых кончиков пальцев ног... Гремлю костями, страшно улыбаясь вечности. Одиночество рождает больное воображение. Я дремлю.
Словно лошадь в ночном фыркаю и вскидываю голову, с усилием поднимаюсь. Закурив трубку, стою у окна. Тяжелый дымок стелется по полу, как туман по реке. Я вспоминаю...
У наших ног плещется река, щекочет пятки. Одинокий муравей бесстрашно заполз на колено и тут же погиб в неравной борьбе за существование. Где-то за спиной слышится человеческий говор, топот детских ног, звон посуды и стук ложек в столовой. Разговор неприятный, но внешне тихий и сдержанный. Рядом дети и собака. Они чувствуют любое раздражение, повышенный голос в разговоре. Стоит забыться, и ты обсыпан песком и лаем с ног до головы...
" ...я же чувствую, - говорит жена, - ты уже не только не хочешь меня, но я тебя раздражаю...Я знаю - у тебя нет другой, я бы почувствовала ее...Мне не жаль себя, я привыкла, но подумай о детях, они чувствуют твое отношение ко мне и нервничают...Катюша становится неуправляемой. Это просто несправедливо..."
Я даже не пытаюсь что-то сказать. Сижу, молча, покусывая травинку, такую же горькую, как и мысли...
...Мы встретились случайно, на дружеском сабантуйчике в тот год, когда я решил жениться. Закончена аспирантура, женаты друзья, вздорные подруги, старые родители - много поводов для такого решения. Выбирал торопясь, скорее разумом. С новой знакомой было удобно, комфортно и, спустя пару дней, я как-то записал по левой границе листа: "красива, умна, не честолюбивы, хорошая семья", на правой границе вывел два слова: "не тянет". Так и написал - не тянет! Показалось, моей глупой голове, что это не важно, пройдет время и отшлифует, притянет... Она была прекрасной женой, матерью и невесткой. Однажды мой отец, без колебаний, выгнал меня из дому - я обидел его Милочку. Сжигаемый предательством и растерянно ругаясь, я бросал в огромную сумку ненужные вещи, а мама укоризненно следила за мной и, как в детстве, тихо убеждала повиниться. Я повинился. Прошло время и все вернулось на круги свои. Ушли родители, подросли дети, сохранилась благодарность, но все меньше было желание видеть, слышать и касаться ее...
...Мы сидели на берегу реки, и я молчал...Потом были еще разговоры. Дети росли. Мы старели и учились жить вместе. Так и живем, едва касаясь, друг друга руками и собственной жизнью. Я - добытчик, она - хозяйка...
Восходило утро. По двору поползли тени, убегая от апельсинового солнца. Затрепетал воздух в его лучах. Вздохнул и запрятался в ветвях слабый ветерок. Потух уголек в трубке и уполз в угол комнаты сизый дымок. Прошла тоска. Было грустно. Мне нравилось это чувство. Душа разглаживалась, теплела, покрываясь золотистой коркой отчуждения. Дом задумчиво молчал.
Ушел наверх, упал на диван и проспал до вечера без сновидений, время от времени просыпаясь в тишине, словно вспоминая что-то и через пару минут, вновь окунаясь в сон.
Проснувшись в вечер, долго лежал в сумерках уходящего дня и вдруг заглянул в бездну и понял, что мне ничего не хочется. Не хочется двигаться, умываться, чистить зубы, есть, пить, спать... Чувство было новое, оно не пугало, а лишь тихо нашептывало мне: не двигайся, не шевелись, не думай...Я вновь стал дитем, маленьким комочком, стянутым пеленками в тугой узел. Мне даже почудился запах материнского молока и талька...
Я прислушался к этой мысли и подчинился ей. Я перестал сопротивляться жизни, я лег, стал жить в ритме вечности, как живут планеты, звезды, туманности - почти неизменно в коротком времени человеческого бытия. Я перестал бриться, умываться, мог часами сидеть на крыльце, мусоля во рту чубук трубки. Мысли во мне были тягучие, как майский мед или патока и такие же желтые и сладкие. Одевался, а вернее не снимал ни днем, ни ночью старые, потертые, пропитанные влагой и пылью, джинсы и рубашку от Хюго с дырявым локтем и оторванной у шеи пуговицей. Иногда слонялся по двору, считая количество шагов от крыльца до сарая или ворот, стараясь чтобы туда и обратно их было равное число и, смертельно обижаясь, если это не совпадало. Редкое желание поесть не удивляло и заканчивалось несколькими глотками воды и двумя, тремя ложками сахара, брошенных в рот, как угли в топку паровоза. Жевал усохший хлеб, размачивая его в воде и, забываясь, лепил из него шарики, кубики или лошадиные морды. Время замерло на низкой ноте... Душа моя тлела, выбрасывая искры воспоминаний и вновь погружалась во тьму. Спать ложился рано, падая на посеревшие простыни, не раздеваясь. Просыпаясь, тупо смотрел на потолок, разыскивая взглядом в его щелях и трещинах то голову филина, то тигра в прыжке, а то и собственное лицо с растянутыми губами. Иногда плакал, перебирая, словно четки, годы и обиды, иногда чему-то улыбался. На седьмой день собрал чемодан, прихватил ноутбук, отнес в машину, запер их в багажнике, сел на место водителя, да так и просидел на нем несколько часов, упираясь взглядом в закрытые ворота гаража...
Я похудел от мыслей и скудности питания, волосы на голове взъерошились от пыли, паутины и речного песка, лицо покрылось черно-седой щетиной, ногти потрескались и потемнели. Мне было все равно. Дом стал моей тюрьмой, завладел моим прошлым. Он высасывал из меня воспоминания, забирал из них цвет и звуки, хоронил в своих подвалах. Прошел восьмой, потом девятый день и однажды проснувшись, я понял, что родился, рос и жил только в этом доме. Я понял, что жил чужой жизнью, донашивая за кем-то не дожитые годы, подгоняя под себя чужые судьбы. И не было мне ни горько, ни сладко, а было скучно!
Теперь я дремал днем, а ночью бесцельно бродил в невдалеке от дома, собирал деревяшки, сучки, коровьи лепешки и разводил где придется маленькие костерки. Лежал, заглядывая во внутрь их, в огненное марево, словно надеясь увидеть что-то неведомое мне, невиданное мною...Ночи были прохладные и нежные, словно синий шелк маминого платья из детства. Замерзая, вновь возвращался в чужой дом и бродил по нему до утра в поисках источников шороха, шепота или чужого хрипа...
Несколько раз звонил городской телефон, раздражая меня, как сигнал из далекого мира полного ответственности и обязательств. Я не хотел туда возвращаться.Как-то мне показалось,что кто-то ходит вокруг дома и это испугало меня.Я перестал выходить за забор,а потом и на крыльцо дома.Я затаился. Я перестал спать и сидел в дальней комнате,окруженный горящими свечами,найденными в одной из кладовок дома. На девятый или десятый день я лежал в этом склепе и чувствовал как становлюсь абсолютно счастливым человеком!
***
Я проснулся от собственного крика. Во сне услышал крик дочери. Сон был черен, без образов. В нем был только голос моей малышки:
-Паааппппаааа!
Это был даже не крик ,а хрип отчаяния и ужаса!
Я вскочил с кровати, заметался в диком страхе, ударяясь о тумбочки, пороги, шкафы и стулья. Было еще светло, но я летел по дому, зажигая повсюду свет, всю сотню лампочек, включая туалет, ванную, тренажерный зал...Сотовый нашел в салоне машины. Он был на последнем издыхании, но с телефоном дочери соединил:
-Папуля, - она кричала в трубку, - как тебе отдыхается?
-Все хорошо, доця! Как ты?
-Нормально. Мы с Игорем на даче. Тут замечательно. Ты скоро будешь? Мы с мамой скучаем. Спасибо за чудные открытки...
Голос ее становился все тише и телефон, пропев бодрую мелодию, окончательно разрядился.
Я стоял и смотрел на мобильник как на живое существо. Там внутри его, между чипом и корпусом бежала моя девочка с растрепанной челкой и сбитой коленкой. Она неслась вприпрыжку вдоль парковой аллеи. На худеньких плечах ее болтался ранец, выглядывая из-за спины мордой смешного медвежонка... Я почувствовал, как, подпрыгнув, она повисла на мне, охватив меня руками за шею, и повисла смешной обезьянкой или спелым яблочком, прижавшись ко мне всем тельцем, укутав душу нежным бархатом...
Я сел на пол, скорее сполз на него и, прижимая мобильник к груди, заплакал, запричитал:
-Боже мой, приими мою жизнь, как она есть. Я был слаб в ней, равнодушен и сер. И шел я по судьбе, как по земле, оставляя за плечами пустыри и овраги, пыльные тропы и могильные пустоши, колючий чертополох и полынь, но,господи, ведь в моей тени, в продавленном следе моем вырос цветок. Я один мог вырастить его. Только я! Я вырастил и подарил его миру. Прости меня,господи!
***
Я долго сдирал с себя корку запустения, смывая в джакузи слой за слоем следы своего заточения, потом тщательно брился, морщась от кусачей боли, убирался в доме, менял постельное белье, удивляясь тому, как быстро исчезают следы моего пребывания. Потом, поздним вечером, развел последний костер, поглотивший в своем малиновом чреве мою одежду узника, остатки былых трапез и органайзер, где я записывал свои мысли, даты встреч и чьих-то рождений, темы переговоров, адреса, телефоны.
Утром я попрощался с домом, как с живым и думающим существом. К восьми часам утра я мчался на моей Ауди по асфальтовому шоссе, давая сам себе обещание начать с понедельника новую жизнь.