Планету Аквилон открыли всего какие-то три сотни лет назад. Вдалеке от основных торговых путей, небольшая планета с силой притяжения и составом воздуха, схожим с Земным. Никто и не ждал, что Аквилон когда-либо займет значимое место на политической арене Вселенной, но что она пригодна для жизни стремительно увеличивающегося в количестве человечества, решили сразу.
Заселение началось с южной части планеты, потому как там оказался более мягкий климат. Часто идущий снег и сильный ветер замедляли строительство, но, тем не менее, прошло несколько десятков лет, и на Аквилоне воздвигли настоящие города, которые могли бы сравниться своим великолепием с городами Лондора, Нового Рима и даже самой Земли.
Северное полушарие использовалось только в промышленных целях. Здесь добывали и перерабатывали полезные ископаемые, построили огромные, никогда не засыпающие заводы. Было решено, что жить в подобных климатических условиях некомфортно и опасно для здоровья, поэтому люди только приезжали сюда на заработки в командировки со строго ограниченными сроками.
Полезных ископаемых было море. Несмотря на неудобное расположение, Аквилон завязал торговые отношения с другими планетами. Сотни грузовых рейсов, казалось, деньги текли нескончаемым потоком. Казалось...
А потом на Вселенской арене появилась Эдея, планета, торгующая теми же ресурсами, что и Аквилон, но расположенная гораздо ближе к основным маршрутам. Эдея установила меньшую цену на товар, а при учете еще и меньших трат на доставку в связи с близким расположением, экономия выходила колоссальная.
Сначала объемы продаж сократились, а затем экспорт и вовсе сошел на нет. А правительство стало смотреть на север.
Все началось с того, что на север ссылали неугодных, в основном политических преступников. Заводы сократили объемы производства, так как экспорт заглох, хозяева заводов уже не могли платить достойные зарплаты работникам. Люди отказались работать за гроши и разъехались. Зато нашлись те, кто был готов работать не за деньги, а за тарелку похлебки. Многие разорились, и чтобы не умереть с голоду отправились на север.
А потом кто-то остроумный употребил в прессе выражение "Верхний и Нижний мир". И понеслось.
Лет через пятьдесят Нижний мир населяли уже одни бедняки, работоспособным возрастом приняли двенадцать лет. Большинство тюрем перевели в Нижний мир. В Верхнем осталась всего одна, так называемая тюрьма для элиты, в которой родственники заключенных оплачивали государству содержание узников в человеческих условиях.
Аквилон не мог прокормить всех, а численность населения росла, поэтому "ссылка" в Нижний мир стала прекрасным выходом: здесь люди вымирали сами и не горели желанием рожать детей. Никто не удосужился даже построить тут капитальные здания, не считая заводских построек, люди ютились в плохо отапливаемых бараках. На ремонт, естественно, также не выделялось средств. Бараки ветшали, жильцы замерзали на смерть в собственных домах, а выжившие по-прежнему ходили работать на заводы, чтобы иметь возможность питаться. А при удачном стечении обстоятельств можно было даже надеяться на получение комнаты в общежитии, где была пригодная температура для жизни, и, засыпая, можно было быть уверенным, что на утро проснешься...
А еще через десяток лет жилых домов за пределами заводов почти не осталось. Все жители Нижнего мира работали на заводах. Вне территории производства сколачивались банды, которые чаще не вели оседлый образ жизни, а бродили от одного полуразрушенного строения к другому в поисках наживы.
Откуда мне было знать об этом, будучи жителем Верхнего мира? Мой отец был уважаемым членом общества. У него была престижная работа, собственная строительная фирма, имеющая госконтракт. Большинство новых жилых домов в Верхнем мире были построены именно ей.
Мы жили как в сказке и считали это нормой. Откуда нам было знать, что в часе полета флайера умирают от голода и холода дети? Что люди гибнут от ужасных жилищных условий и от отсутствия профессиональной медицины?
Действительно, откуда нам было знать? Мы ведь и не интересовались, у нас все было хорошо. Было...
Иду по скрипучему снегу, уткнувшись носом в высокий воротник, и зачем-то снова и снова прокручиваю все в мыслях. Пришло бы мне в голову рассуждать о несправедливости жизни, сиди я сейчас в тепле и уюте? Нет.
От мыслей уже ноет в висках. Мне дали задание, не соизволив ни составить план действий, ни как следует проинформировав. Где-то здесь бродит банда Проклятых. Где их искать? Как втереться в доверие? Не думаю, что у меня располагающий к себе вид.
Дохожу до одного из грустно стоящих в темноте бараков. Ни о каких уличных фонарях в Нижнем мире нельзя и мечтать. Выпавший недавно снег дает какую-никакую видимость, и за это уже нужно сказать спасибо.
Вижу барак с вырванной с петель дверью. Вот она валяется неподалеку, став уже вполовину меньше. Видимо, кто-то находчивый использовал доски для растопки.
Сжимаю покрепче выданный мне Питом складной нож и приближаюсь к темному дверному проему. Мне надо где-то переждать ночь, и заброшенное строение -- то, что нужно. Но осторожность подсказывает, что так мог подумать кто угодно, и место может быть занято.
Крадусь в тишине, пригнувшись и стараясь не шуметь, но моя предосторожность напрасна, помещение пусто. Насколько позволяют увидеть уже привыкшие к темноте глаза, здесь было много гостей до меня, жгли костры прямо посреди прогнившего пола, используя остатки мебели.
Тоже поднимаю несколько ножек от табуреток, выхожу на улицу и лишаю дверь еще одной доски. Она немного подгнила, и мне удается ее оторвать всего с третьей попытки. Это удача.
Стаскиваю добычу в выбранное место ближе к глухой стене и разжигаю костер зажигалкой. Простой нож и зажигалка -- вот и все дары, полученные мною от моего "начальства". При этой мысли становится смешно. Начальство -- тоже мне... Несколько минут сижу, грею руки над огнем и тихо смеюсь, плечи трясутся, и когда позыв смеяться проходит, еще несколько минут не могу перестать трястись.
***
-- Папа! Папа! Снег! -- восторженно кричит девочка, подбегая к окну в просторной гостиной. Они только что вернулись из путешествия "в теплые страны", и для отвыкшей от зимы девочки снег -- праздник.
-- Здесь всегда снег, -- мягко напоминает отец, но все же отрывается от чтения, откладывает документы в сторону и подходит к дочери, мягко треплет по волосам. -- Уже соскучилась по Аквилону?
Девочка молчит несколько секунд, задрав голову и наблюдая за танцем снежинок. Она чувствует восторг, белые "мухи" кажутся ей гостями из сказки.
-- Я люблю Аквилон, очень-очень, -- выдает она скороговоркой, чуть коверкая звуки.-- Пойдем гулять! -- девочка стремительно хватает отца за руку и тащит за собой к двери. Он смеется и не сопротивляется.
-- Ну, что ж, пойдем, сделаем тебе снеговика.
-- С морковкой? -- тут же восторженно подхватывает девочка. -- Честно-честно? С настоящей?
-- Если мама выделит тебе морковку, -- уточняет отец.
В глазах девочки озорной блеск предвкушения. Она бросает отцовскую руку и с топотом, свойственным детским ножкам, мчится на кухню.
-- Маааам! Маааам! Папа сказал...
Вздрагиваю, резко просыпаясь. Сонно оглядываюсь и понимаю, что уже совсем светло, а мой костер давно потух.
И как только можно было умудриться уснуть в заброшенном доме без двери, куда за ночь мог войти кто угодно? Ругаю себя и поднимаюсь, опираясь о покрытую инеем стену. Рука скользит, пальцы зябнут. Ноги трясутся из-за того, что провели несколько часов согнутыми под неудобным углом.
Окончательно проснувшись, оцениваю новую одежду должным образом. Усни я в своем прежнем тряпье, кто знает, удалось бы ли мне проснуться.
Прохожу по своему временному пристанищу, разминая ноги, и думаю, где бы добыть еды. За два дня пребывания в Верхнем мире желудок успел разбаловаться и теперь просит есть. Скверно.
И тут слышу шум. Он раздается с улицы. Кто-то кричит, а потом доносится скрип снега, ругань, удары, снова крик. Детский крик.
Хмурюсь, закусив губу. Судя по звукам, на улице идет борьба между взрослым мужчиной и ребенком, мальчиком или девочкой -- непонятно, голосок слишком тонкий и испуганный.
Стою и не двигаюсь, усмиряя резко подскочивший пульс. Нравы в Нижнем мире варварские. Вполне может статься, что это выяснение отношений между отцом и сыном, или дочерью. Ребенок мог в чем-то провиниться, и крики, которые я слышу, всего лишь часть воспитательного процесса, и посторонним не стоит совать в него нос.
Ухожу в тень, подальше от дверного проема.
Мужчина матерится, ребенок ревет.
Внезапно вспоминаю Мо, его белесые глаза и заискивающую улыбку.
Сами собой сжимаются кулаки. Нет, больше никогда не буду стоять в стороне.
Убираю руки в карманы и решительно покидаю свое убежище. Что я могу сделать против взрослого мужика -- дело десятое. Стоять и слушать -- не могу.
На ссору между отцом и сыном не похоже, а лежащий на снегу ребенок все же мальчик, маленький, лет десяти, а может, и меньше, тощий и слишком легко одетый даже для "нижнего". Крупный мужчина за тридцать навалился на свою жертву, воткнув колено ей в живот и сомкнув здоровенные ручищи вокруг тоненькой шеи. Мальчик хрипит, глаза закатываются, скрюченные пальцы бьют по затоптанному снегу.
-- Руки убери! -- не знаю, откуда у меня этот командный голос, но он звучит так неожиданно на пустой улице, что душитель и правда убирает руки (а вот колено -- нет) и удивленно пялится на меня.
-- Малый, иди по добру... -- рычит мужчина и смачно сплевывает в снег.
Он может убить меня одной левой, но мне не страшно. Нынче у меня слишком много шансов умереть, и очередной ничуть не портит коллекцию.
-- Отпусти его, -- говорю спокойно.
Пожалуй, именно это спокойствие больше всего дезориентирует противника.
-- Чего? -- тупо выдает он.
Приближаюсь, но все еще остаюсь достаточно далеко, чтобы мужчина смог преодолеть разделяющее нас расстояние одним прыжком. Впрочем, по тяжело поднимающейся и опускающейся груди не похоже, что у него хватит физического здоровья на акробатические этюды, но, тем не менее, не рискую.
-- Найди кого-то покрупнее, -- говорю уже откровенно грубо.
-- Чего? -- повторяет незнакомец и, наконец, убирает костлявое колено с уже порядком посиневшего мальчишки. Ребенок тут же сворачивается в позу зародыша, обхватив руками колени, и тихо поскуливает.
Нет, я не герой и не борец за справедливость, но в этот момент испытываю лютое отвращение к Аквилону, Нижнему миру, опустившемуся ниже некуда и Верхнему, позволившему ему это сделать. Пальцы обхватывают нож в кармане брюк.
-- Ты его мамочка, что ли? -- мужик снова сплевывает. -- Эта мразь украла у меня вещь, и я ответил. Вали отсюда, пока ноги целы.
Только теперь замечаю дешевую цепочку с маленьким синим камнем, которую мужчина сжимает в кулаке.
В этот момент мальчишка встает на четвереньки, его сотрясает крупная дрожь, заметная даже с такого расстояния.
-- Она... мамина! -- слышу то ли хрип, то ли стон на выдохе.
-- Теперь она для моей крали, -- рычит настоящий вор украшения, которое не стоит ничего, кроме детских воспоминаний, и вновь бросается на пацана, которому следовало бы отползать подальше, а не качать права собственности.
Помню хлюпающий звук, с которым отвертка входит в глазницу Боба, как твердый металл рвет податливую плоть, как теплая кровь течет мне под рукав.
Не хочу до рвотного позыва.
А еще я помню Мо, Мориса Рамзи. Никто даже не знал его настоящего имени, просто Мо, две буквы, кличка...
Нож раскрывается легко, а садист слишком занят своей жертвой, чтобы обратить внимание на тихий щелчок...
Приближаюсь в два широких шага и втыкаю нож по рукоять в основание черепа мужчины сзади. Он резко вздрагивает, пальцы на шее мальчика расслабляются, а сам душитель заваливается набок, падая щекой прямо в снег. Мертвые глаза открыты, и в них застыло выражение искреннего удивления, изо рта стекает тонкая струйка крови.
Все.
Из ступора выводит громкий выдох мальчика. Когда прихожу в себя, обнаруживаю, что сижу на корточках возле убитого мной человека. Руки обхватывают колени. Окровавленный нож валяется у ног. А мальчишка сидит, опершись руками о землю позади себя. Его глаза полны удивления не меньше чем другие, мертвые. Лицо парнишки мне смутно знакомо, но сейчас я не в состоянии думать.
-- Со снега встань, -- говорю, и голос напоминает скрип несмазанных колес телеги. Этой самой старой телегой сейчас себя и чувствую.
-- А?
-- Встань со снега, обморозишься!
Мальчишка вскакивает на ноги, будто его пнули под зад. Теперь замечаю, что он бос. В мороз.
Тоже встаю и приближаюсь к телу, наклоняюсь, стягиваю ботинки. Ему они больше не понадобятся.
-- Как тебя зовут? -- спрашиваю. Не то что мне интересно, но надо же к нему как-то обращаться.
-- М-мышь.
Мышь? Нет, так везет только святым или прокаженным. И, вряд ли, я отношусь к первым.
Вскидываю брови, делая вид, что слышу эту кличку впервые. Теперь понимаю, откуда мне знакомо это лицо.
-- Мышь?
-- Мышь! -- пацан произносит так, будто назвался Королем зверей.
-- Почему Мышь? -- повторяю вопрос, ранее заданный Питу. Наверное, со стороны наш разговор напоминает беседу двух сумасшедших. К сожалению, это недалеко от правды.
На мой необразованный взгляд, такой цвет волос называется пепельно-русым, но серый, так серый.
-- Ну а имя-то твое как?
-- Меня зовут Мышь, -- повторяет с нажимом, явно не желая говорить правду.
-- Ладно, буду звать тебя Мышонком, -- сдаюсь без борьбы. В самом деле, какая мне разница, это я не люблю клички, а ему, похоже, нравится. -- Где обувь потерял?
-- Не знаю, -- Мышонок шмыгает носом и вытирает сопли прямо рукавом. -- Пока убегал, -- он, наконец, делает решительный шаг к мертвому и вытаскивает из его сжатого кулака цепочку. -- Она мамина, -- поясняет, -- все, что осталось от мамы. А он... -- быстрый взгляд на убитого обидчика, -- украл.
-- Ясно. Иди сюда, -- протягиваю ему полученные мародерством ботинки.
Мышонок шарахается и находит отговорку своему страху:
-- Они большие!
Чувствую, что если пробуду еще некоторое время в непосредственной близости от убитого мной человека, то непременно сяду в снег и разревусь. Поэтому добавляю металла в голос:
-- Плевать. Подвяжешь! -- слова не расходятся с делом, приседаю, стягиваю куртку с мертвого тела, еще теплого и податливого под моими непослушными пальцами. Затем поднимаю нож, обтираю о снег и отрезаю от нижней рубахи тонкие длинные полосы. -- Держи, -- протягиваю Мышонку лоскуты. -- И куртку надевай.
Пацан слушается, дрожит, но послушно сует ноги в огромные для него ботинки, просовывает под подошву ткань и несколько раз обвивает подъем и завязывает узел на лодыжке, то же самое проделывает со второй ногой, а затем накидывает на себя куртку. Ему неприятно брать вещи этого типа, но, кажется, теперь он боится меня не меньше, чем его.
-- Ему они больше не понадобятся, -- говорю сухо, выпрямляюсь, складываю нож, убираю в карман.
-- Ты такой смелый, -- внезапно выдает Мышонок, смотря на меня в священном ужасе. М-да.
-- А ты дурак, что полез к тому, кто втрое старше и крупнее тебя.
-- Он забрал мамино! -- он переизбытка чувств Мышонок даже притопывает ногой в огромной ботинке.
Вздыхаю и говорю неожиданно мягко даже для себя:
-- Твоя мама здесь, -- касаюсь указательным пальцем виска, -- и этого никому не отнять.
Резко замолкаю и прокашливаюсь, чувствуя себя неловко из-за минутной слабости.
Так, надо собраться, взять себя в руки и напроситься с пацаном. Или, на худой конец, проследить за ним.
-- Иди домой, -- говорю равнодушно, -- или где ты там живешь, пока друзья этого парня тебя не нашли, -- и отворачиваюсь. Иди, Мышонок, мне совсем неинтересно, у меня куча своих дел...
-- А ты пойдешь со мной? -- ребенок, ну нельзя быть таким предсказуемым! -- Коэн всегда говорит, нам нужны смелые парни, и будет рад всем, кто умеет за себя постоять.
-- Коэн? Кто это? -- щурюсь. Солнце слепит глаза, и я не могу понять, с каким выражением мальчик произносит имя.
-- Коэн, наш главный, -- с готовностью поясняет Мышонок, -- ты о нем не слышал?
Дергаю плечом:
-- Не приходилось...
-- Пойдем, они недалеко, -- парнишка начинает пританцовывать от нетерпения, болезненно напомнив девочку из моего утреннего сна.
-- Пошли, -- соглашаюсь. -- Кстати, меня зовут Кэмерон, можешь звать меня Кэм.