LXIV

На прошлое бросаешь взгляд
Как тот, кто одарён немало,
А проживал в глуши сначала
И скромности, но цепь преград

С годами одолеть сумел,
Не упуская шанс счастливый,
С судьбой борясь несправедливой,
С невзгодами упорен, смел,

Кто к славе доблестно идёт,
Чтоб получить ключи из злата
И для страны стать, как глашатай,
Для коронованных - оплот,

Кто, выше, выше восходя,
Предстал днесь баловнем Фортуны,
Для населения - трибуной,
К себе вниманье всех сводя,

Но ощущает до сих пор,
Когда сидит, раздумий полный,
Всю нежность, что скрывают волны,
И прелесть отдалённых гор,

И то, о чём журчит ручей;
И вспоминает кто с кручиной
Игру в посла и властелина
С ним - другом юности своей;

Кто с потом засевает луг
И урожай свой обретает
Иль остановится - гадает:
"Меня он помнит, старый друг?".

LXIV
Dost thou look back on what hath been,
As some divinely gifted man,
Whose life in low estate began
And on a simple village green; 
Who breaks his birth's invidious bar,
And grasps the skirts of happy chance,
And breasts the blows of circumstance,
And grapples with his evil star; 
Who makes by force his merit known
And lives to clutch the golden keys,
To mould a mighty state's decrees,
And shape the whisper of the throne; 
And moving up from high to higher,
Becomes on Fortune's crowning slope
The pillar of a people's hope,
The centre of a world's desire; 
Yet feels, as in a pensive dream,
When all his active powers are still,
A distant dearness in the hill,
A secret sweetness in the stream, 
The limit of his narrower fate,
While yet beside its vocal springs
He play'd at counsellors and kings,
With one that was his earliest mate; 
Who ploughs with pain his native lea 
And reaps the labour of his hands, 
Or in the furrow musing stands;
"Does my old friend remember me?" 


LXV

Душа, святое существо,
Тебе вверяюсь без остатка;
Зерно Любви бесценно, сладко:  
Просыпать нам нельзя его.

Так утешаясь, петь примусь,
Пока не вырвется на волю,
Минуя фазы горя, боли,
На крыльях мысль счастливых уз:

Друзьями называли нас,
Во мне жива твоя частица;
Моя частица да вселится
В тебя, пути возвысит враз.

 LXV                       
Sweet soul, do with me as thou wilt;
I lull a fancy trouble-tost
With "Love"s too precious to be lost,
A little grain shall not be spilt."
And in that solace can I sing,
Till out of painful phases wrought
There flutters up a happy thought,
Self-balanced on a lightsome wing:
Since we deserved the name of friends,
And thine effect so lives in me,
A part of mine may live in thee
And move thee on to noble ends.


LXVI

Вы мнили: сердце у меня 
В крови, и удивленья полны,
Когда воображенья волны 
Меня развеселят, дразня.

А тень, что зачеркнула дни,
Сумев опустошить мой разум,
Внесла в меня другое разом:
Слепому в чём-то стал сродни,

Меж нынешних своих друзей 
Являю простоту, терпенье,
Детей сажаю на колени,
Играю златом их кудрей

И страстно увлечён теперь
Воспоминаньями, мечтами;
Внутри - вовек живое пламя,
Хоть рядом - вечный мрак потерь.

LXVI
You thought my heart too far diseased; 
You wonder when my fancies play 
To find me gay among the gay, 
Like one with any trifle pleased. 
The shade by which my life was crost, 
Which makes a desert in the mind,
Has made me kindly with my kind,
And like to him whose sight is lost; 
Whose feet are guided thro' the land,
Whose jest among his friends is free,
Who takes the children on his knee,
And winds their curls about his hand: 
He plays with threads, he beats his chair
For pastime, dreaming of the sky;
His inner day can never die,
His night of loss is always there. 


LXVII

Когда во тьме ночной луна 
Льёт свет неслышно мне на полог, 
Я знаю: там, где сон твой долог,
Мерцает в церковке стена:

Через полночный лунный свет
Твой мрамор проступает славный,  
Огонь посеребрённый плавно 
Скользит вдоль имени и лет.

А позже лунный свет уйдёт,
Твой мрамор, полог мой покинув;
Засну, томления отринув; 
Поднимет ото сна восход;

Я знаю: сквозь туман река
Начнёт мерцать вуалью ровной,
А призраком - во тьме церковной 
Твоя из мрамора доска.  

LXVII
When on my bed the moonlight falls,
I know that in thy place of rest
By that broad water of the west,
There comes a glory on the walls; 
Thy marble bright in dark appears,
As slowly steals a silver flame
Along the letters of thy name,
And o'er the number of thy years. 
The mystic glory swims away;
From off my bed the moonlight dies;
And closing eaves of wearied eyes
I sleep till dusk is dipt in gray; 
And then I know the mist is drawn
A lucid veil from coast to coast,
And in the dark church like a ghost
Thy tablet glimmers to the dawn. 

   
LXVIII
 
Как Сон, брат Смерти, в ночь ко мне
Придёт, меня он подчиняет,
Но Сон, брат Смерти, Смерть не знает:
Живым тебя узрю во сне.

Как ранее, объят тоской,
Шагаю по тропе росистой:
Зов раздаётся трубный, истый 
Ветров, разбуженных зарёй.

К тебе, друг, в сновиденье том 
Поворочусь я по дороге,
Узрю в очах следы тревоги,
Подступит к сердцу грусть тайком.

Но прежде, чем покинет луг
Тот жаворонок, я с догадкой
Проснусь: нелепый сон украдкой
О горе повествует, друг.

 LXVIII               
When in the down I sink my head,
Sleep, Death's twin-brother, times my breath;
Sleep, Death's twin-brother, knows not Death,
Nor can I dream of thee as dead:
I walk as ere I walk'd forlorn,
When all our path was fresh with dew,
And all the bugle breezes blew
Reveillée to the breaking morn.
But what is this? I turn about,
I find a trouble in thine eye,
Which makes me sad I know not why,
Nor can my dream resolve the doubt:
But ere the lark hath left the lea
I wake, and I discern the truth;
It is the trouble of my youth
That foolish sleep transfers to thee.
		

LXIX

Казалось: больше нет Весны 
И древней силы у Природы;
От дыма и от непогоды
Все были улицы черны.

О пустяках - народа гам;
Я утомился в этом гаме,
Лесок с колючими кустами
Нашёл, собрал колючки там: 

Я их на голову надел -
Гражданский мой венец терновый,
А от народа снова, снова
Смешкам внимать был мой удел.

Народ прозвал меня глупцом
За мой венец терновый оный,
Но в ночь был ангел озарённый:
Коснулся он венца перстом -

Зазеленел венец мой вмиг,
А тот с улыбкою благою
Светло заговорил со мною,
Но смысла слов я не постиг.

LXIX
I dream'd there would be Spring no more,
That Nature's ancient power was lost:
The streets were black with smoke and frost,
They chatter'd trifles at the door: 
I wander'd from the noisy town,
I found a wood with thorny boughs:
I took the thorns to bind my brows, 
I wore them like a civic crown: 
I met with scoffs, I met with scorns
From youth and babe and hoary hairs:
They call'd me in the public squares 
The fool that wears a crown of thorns: 
They call'd me fool, they call'd me child:
I found an angel of the night;
The voice was low, the look was bright; 
He look'd upon my crown and smiled: 
He reach'd the glory of a hand,
That seem'd to touch it into leaf:
The voice was not the voice of grief, 
The words were hard to understand. 


LXX

В ночи нельзя твои черты
Представить чётко, всё напрасно:
Они расплывчаты, неясны
Среди фантомов темноты,

Где много башен-туч больших,
Залив, не ведающий лени,
Перст указующий и тени
В потоках мыслей основных,

И толпы сквозь отверстый зёв,
В морщинах дикие личины
И полумёртвый груз лавиной,
И бесконечность берегов.

Потом исчезнет это вдруг:
Мотив заслышу чудный, кроткий,
А в душу мне, как чрез решётки,
Твоё лицо заглянет, друг.

LXX
I cannot see the features right,
When on the gloom I strive to paint
The face I know; the hues are faint
And mix with hollow masks of night; 
Cloud-towers by ghostly masons wrought,
A gulf that ever shuts and gapes,
A hand that points, and palled shapes
In shadowy thoroughfares of thought; 
And crowds that stream from yawning doors,
And shoals of pucker'd faces drive;
Dark bulks that tumble half alive,
And lazy lengths on boundless shores; 
Till all at once beyond the will
I hear a wizard music roll,
And thro' a lattice on the soul
Looks thy fair face and makes it still. 


LXXI

О Сон - брат смерти, забытья,
Воспроизвёл ты постепенно
Длиною в ночь былые сцены, 
Вернув во прошлое, где я 

Во Франции был вместе с ним.
И у тебя родство с душою?
Чтоб чувство испытать благое,
Мне опиат необходим.

Как встарь, с Артуром снова мы
Беседуем про идеалы,
Про жизнь, грядущего оскалы,
Пыль изменений и умы,

Гуляя по родным местам 
У леса и речного плёса,
У крепости, моста, утёса,
Внимая озорным волнам.

LXXI
Sleep, kinsman thou to death and trance
And madness, thou hast forged at last
A night-long Present of the Past
In which we went thro' summer France. 
Hadst thou such credit with the soul?
Then bring an opiate trebly strong,
Drug down the blindfold sense of wrong
That so my pleasure may be whole; 
While now we talk as once we talk'd
Of men and minds, the dust of change,
The days that grow to something strange,
In walking as of old we walk'd 
Beside the river's wooded reach,
The fortress, and the mountain ridge,
The cataract flashing from the bridge, 
The breaker breaking on the beach. 


LXXII

Рассвет, из ночи, темноты
Выходишь с завываньем снова
И ветром бьёшь в окно сурово, 
На тополь резко дуешь ты?

Тот день сломил меня бедой
Из-за возникшей в жизни тени,
Сумел ослабить всё цветенье,
Затмил свет Солнца золотой -

День, что в часы моей тоски
Приходит и приносит слёзы,
Раскачивая стебель розы
И астр смыкая лепестки;

Но даже если б ясен был,
Игрив, безветрен, очень светел,
Холмы златым лучом приветил, 
Тоски моей бы не убил. 

День, где ненастье и тоска, 
С печатью тайной злобной силы -
Прошла и лучшее сгубила
Сквозь время чёрная рука, -

Нахмурь же брови поскорей,
Из тучи выгляни с рассветом,
Вязанки раскидай при этом,
Ветвями небеса засей;

Наверх по склепу своему 
Взойди с рычаньем, день тяжёлый,
Пролейся явью невесёлой,
Вину под землю спрячь, во тьму.

LXXII
Risest thou thus, dim dawn, again,
And howlest, issuing out of night,
With blasts that blow the poplar white, 
And lash with storm the streaming pane? 
Day, when my crown'd estate begun
To pine in that reverse of doom,
Which sicken'd every living bloom, 
And blurr'd the splendour of the sun; 
Who usherest in the dolorous hour
With thy quick tears that make the rose
Pull sideways, and the daisy close 
Her crimson fringes to the shower; 
Who might'st have heaved a windless flame
Up the deep East, or, whispering, play'd
A chequer-work of beam and shade
Along the hills, yet look'd the same. 
As wan, as chill, as wild as now;
Day, mark'd as with some hideous crime,
When the dark hand struck down thro' time,
And cancell'd nature's best: but thou, 
Lift as thou may'st thy burthen'd brows
Thro' clouds that drench the morning star,
And whirl the ungarner'd sheaf afar,
And sow the sky with flying boughs, 
And up thy vault with roaring sound
Climb thy thick noon, disastrous day;
Touch thy dull goal of joyless gray,
And hide thy shame beneath the ground. 


LXXIII

Нам предстоит столь много дел, 
А сделано пока столь мало.
А что взять от тебя пристало,
Коль ты был справедлив и смел?

Прошла закалку слава, но
Корону унесло земную;
Смерть и природу не кляну я:
Закону всё подчинено.

Уходим; в каждой жизни - мгла,
Терниста, в сорняках дорога,
Известно одному лишь Богу:
Что́ ждёт людские все дела?

Блик славы гаснущей, ты слаб,
Уйди, пока душа так мило
Поёт от действий мощной силы,
Что имя выковать могла б.

LXXIII
So many worlds, so much to do,
So little done, such things to be,
How know I what had need of thee,
For thou wert strong as thou wert true? 
The fame is quench'd that I foresaw,
The head hath miss'd an earthly wreath:
I curse not nature, no, nor death;
For nothing is that errs from law. 
We pass; the path that each man trod
Is dim, or will be dim, with weeds:
What fame is left for human deeds
In endless age? It rests with God. 
O hollow wraith of dying fame,
Fade wholly, while the soul exults,
And self-infolds the large results
Of force that would have forged a name. 


LXXIV

Подчас бывает в жизни сей:
На мёртвых долго кто взирает,
Тот много сходства выявляет
Их с кем-то из родни своей.

Лоб хладен твой, друг из мечты;
Таким, как есть, тебя я вижу,
Осознавая: к мудрым ближе,
Похож и на великих ты.

Я всё увидеть не мастак;
Что вижу, я о том - ни слова,
Осознавая: Смерть сурово
Украсила тобой свой мрак.

LXXIV
As sometimes in a dead man's face,
To those that watch it more and more,
A likeness, hardly seen before,
Comes out -- to some one of his race: 
So, dearest, now thy brows are cold,
I see thee what thou art, and know
Thy likeness to the wise below,
Thy kindred with the great of old. 
But there is more than I can see,
And what I see I leave unsaid,
Nor speak it, knowing Death has made
His darkness beautiful with thee. 


LXXV

Тебя в катренах, где вдовство,
Не буду славить для приличья:
Да судят о твоём величье
По силе горя моего.

К чему стараться мне тянуть
Тон исполнения высокий,
Высокие слова и строки,
Чтоб силу их тебе вернуть?

Во мне желанья больше нет
Поднять вновь плач, днесь прекращённый,
Слегка поднять дыханьем тона
Ту пыль, в которой пиетет.

Твой лист исчез в листве чащоб;
Пока живём под солнцем оным,
Мир верит действиям свершённым,
А не тому, что быть могло б.

Твою пусть славу тишь хранит,
Но где-то, где глаза не властны,
Чего б ни делал ты, всечасно
Лишь восхищение звенит.

LXXV
I leave thy praises unexpress'd 
In verse that brings myself relief, 
And by the measure of my grief 
I leave thy greatness to be guess'd; 
What practice howsoe'er expert 
In fitting aptest words to things, 
Or voice the richest-toned that sings,
Hath power to give thee as thou wert? 
I care not in these fading days 
To raise a cry that lasts not long, 
And round thee with the breeze of song 
To stir a little dust of praise. 
Thy leaf has perish'd in the green, 
And, while we breathe beneath the sun, 
The world which credits what is done 
Is cold to all that might have been. 
So here shall silence guard thy fame; 
But somewhere, out of human view, 
Whate'er thy hands are set to do 
Is wrought with tumult of acclaim. 
                  
             
 LXXVI

Взмахни фантазии крылом
И воспари к небесной сени:
Взгляни, где звёздные скопленья -
На острие иглы одном.

Крылом прозрения взмахни
И освети всю бездну мрака;
Усилия слабы, однако,
Где тис растёт вне суетни. 

Коль будет слышать впредь рассвет
Ту песнь, что тьму разгонит лихо,
Твоей - зачахнуть в бездне тихо
Спустя всего полсотни лет -

Полжизни дуба: с тех времён
Предстать ненужною, тем боле 
Когда, лишён опоры, воли,
Разрушится, как башня, он.

LXXVI
Take wings of fancy, and ascend,
And in a moment set thy face
Where all the starry heavens of space
Are sharpen'd to a needle's end;
Take wings of foresight; lighten thro'
The secular abyss to come,
And lo, thy deepest lays are dumb
Before the mouldering of a yew;
And if the matin songs, that woke
The darkness of our planet, last,
Thine own shall wither in the vast,
Ere half the lifetime of an oak.
Ere these have clothed their branchy bowers
With fifty Mays, thy songs are vain;
And what are they when these remain
The ruin'd shells of hollow towers?