C
На холм печально восхожу;
Пейзажа не найти в округе,
Что не напомнил бы о друге,
Куда теперь ни погляжу:

Амбар и для овец загон,
Тростник, болотная низинка,
Овечья гибкая тропинка,
Бегущая чрез горный склон,

Та кучка, что золу хранит
И слышит поздно коноплянку,
Карьер в горах, где спозаранку
Хор галок сильно гомонит,

С горы бегущий ручеёк
И речка сельская, кругами
Струящаяся меж лугами,
Питающими стадо впрок, -

Всё это радовало глаз,
Всё повествует про былое;
Покинем коль гнездо родное,
Друг словно вновь умрёт для нас.

C
I climb the hill: from end to end
Of all the landscape underneath,
I find no place that does not breathe 
Some gracious memory of my friend; 
No gray old grange, or lonely fold,
Or low morass and whispering reed,
Or simple stile from mead to mead, 
Or sheepwalk up the windy wold; 
Nor hoary knoll of ash and hew
That hears the latest linnet trill,
Nor quarry trench'd along the hill 
And haunted by the wrangling daw; 
Nor runlet tinkling from the rock;
Nor pastoral rivulet that swerves
To left and right thro' meadowy curves, 
That feed the mothers of the flock; 
But each has pleased a kindred eye,
And each reflects a kindlier day;
And, leaving these, to pass away,
I think once more he seems to die. 


СI

В саду осиротелом сук 
Впадёт в тоску, цветок завянет,
Без ласки клён иссохшим станет,
И потемнеет скоро бук;

Подсолнух брошенный сиять
Начнёт слабей: поблекнет злато,
А роза в воздух ароматы
Печально станет посылать;

Ручей начнёт бранить беду
Днём иль когда в ночи усталой
Медведицы созвездье Малой
Найдёт Полярную звезду;

Дубровы станут столь грустны
И в заводи приют для цапель,
И стрелы серебристых капель
Как отражение луны.

Но вот из чащи и садов 
Повеет чем-то свежим, новым;
Привыкнет позже к тем дубровам
Потомство будущих жильцов.

Как сеять хлеб из года в год 
И просеки рубить здесь будут,
Так нас холмы вокруг забудут:
Воспоминание уйдёт.

CI
Unwatch'd, the garden bough shall sway, 
The tender blossom flutter down, 
Unloved, that beech will gather brown, 
This maple burn itself away; 
Unloved, the sun-flower, shining fair,
Ray round with flames her disk of seed,
And many a rose-carnation feed
With summer spice the humming air; 
Unloved, by many a sandy bar,
The brook shall babble down the plain,
At noon or when the lesser wain
Is twisting round the polar star; 
Uncared for, gird the windy grove,
And flood the haunts of hern and crake;
Or into silver arrows break
The sailing moon in creek and cove; 
Till from the garden and the wild
A fresh association blow,
And year by year the landscape grow
Familiar to the stranger's child; 
As year by year the labourer tills
His wonted glebe, or lops the glades;
And year by year our memory fades
From all the circle of the hills. 


СII

Уходим из родных пенат,
Где небо видели впервые, 
А дом и сад, нам дорогие,
Других в дальнейшем приютят.

Уходим мы, но до того,
Как расставаться с домом надо,
Любви два духа возле сада
Оспаривали старшинство.

Один дух говорил со мной:
"Твоё здесь детство распевало;
Внимал ты пенью птиц, бывало,
Сквозь свод орешника густой".

Другой мне молвил: "Допоздна
С усопшим другом ты нередко
Бродил по тропкам, где беседка:
Ценна втройне тебе она".

Вот так полдня два духа тех
Свои резоны приводили,
Соперничая, но в бессилье, 
В игре, проигранной для всех.

Когда решился я в те дни
Покинуть ферму, сад и поле,
В единый образ тихой боли
Сплелись в моей душе они.

CII
We leave the well-beloved place 
Where first we gazed upon the sky; 
The roofs, that heard our earliest cry, 
Will shelter one of stranger race. 
We go, but ere we go from home, 
As down the garden-walks I move, 
Two spirits of a diverse love 
Contend for loving masterdom. 
One whispers, "Here thy boyhood sung 
Long since its matin song, and heard 
The low love-language of the bird 
In native hazels tassel-hung." 
The other answers, "Yea, but here
Thy feet have stray'd in after hours
With thy lost friend among the bowers,
And this hath made them trebly dear." 
These two have striven half the day,
And each prefers his separate claim,
Poor rivals in a losing game,
That will not yield each other way. 
I turn to go: my feet are set
To leave the pleasant fields and farms;
They mix in one another's arms
To one pure image of regret. 


СIII

А перед тем, как уходить,
Я странный сон увидел ночью:
Там был мой друг, смежил что очи;
Сон душу смог разбередить.

Я во дворец попал во сне,
Со мною были девы в зале;
Ручьи холмы вдали питали,
Река приблизилась к стене.

На арфе пели там хорал
Про благо, мудрость, идеалы,
А в центре статуя стояла 
Покрытая: он ей звучал.

Я оказался с ней знаком:
Не мог Артура дорогого 
В ней не узнать из-за покрова,
А с моря голубь был потом.

Узнав, что плыть пора пришла,
Всплакнули девы те вначале,
Но путь открыли: на причале
Ладья на якоре ждала.

Вблизи отвесных берегов
Поплыли мы под парусами
Меж ирисами, камышами,
Минуя множество лугов.

Ну а когда стал выше брег, 
И мы вошли в морские волны,
Великолепья стали полны
Те девы, мощь собрав вовек.

Одни здесь пели чередой 
Про мир, другие же - в согласье 
О будущей великой расе,
О будущей звезде большой.

Я молча в стороне сидел,
Внимая, млея и слабея;
Потом почувствовал в себе я:
Титан вдруг сердцем завладел.

Но вот усилился прилив,
И волны вспенились в разгуле;
Они туда нас отшвырнули,
Где плыл корабль: могуч, красив.

Я узрил друга своего,
Но сделался он выше втрое:
Кивнул нам; я к нему, герою, 
Взошёл и обнял тут его.

А девы принялись тотчас
По злой судьбе стенать в бессилье:
"Так долго мы тебе служили,
А нынче покидаешь нас?"

Я занят встречей был и горд,
И молчаливо затаился;
"Войдите", - к ним он обратился,
И девы все взошли на борт.

Ну а когда задул борей
И с парусом играть стал рьяно,
То к облачной гряде багряной
Корабль направили мы сей. 

CIII
On that last night before we went
From out the doors where I was bred,
I dream'd a vision of the dead,
Which left my after-morn content. 
Methought I dwelt within a hall,
And maidens with me: distant hills
From hidden summits fed with rills
A river sliding by the wall. 
The hall with harp and carol rang.
They sang of what is wise and good
And graceful. In the centre stood
A statue veil'd, to which they sang; 
And which, tho' veil'd, was known to me,
The shape of him I loved, and love
For ever: then flew in a dove
And brought a summons from the sea: 
And when they learnt that I must go
They wept and wail'd, but led the way
To where a little shallop lay
At anchor in the flood below; 
And on by many a level mead,
And shadowing bluff that made the banks,
We glided winding under ranks
Of iris, and the golden reed; 
And still as vaster grew the shore
And roll'd the floods in grander space,
The maidens gather'd strength and grace
And presence, lordlier than before;
As one would sing the death of war,
And one would chant the history
Of that great race, which is to be,
And one the shaping of a star; 
And I myself, who sat apart
And watch'd them, wax'd in every limb;
I felt the thews of Anakim,
The pulses of a Titan's heart; 
Until the forward-creeping tides
Began to foam, and we to draw
From deep to deep, to where we saw
A great ship lift her shining sides. 
The man we loved was there on deck,
But thrice as large as man he bent
To greet us. Up the side I went,
And fell in silence on his neck; 
Whereat those maidens with one mind
Bewail'd their lot; I did them wrong:
"We served thee here," they said, "so long,
And wilt thou leave us now behind?" 
So rapt I was, they could not win
An answer from my lips, but he
Replying, "Enter likewise ye
And go with us:" they enter'd in. 
And while the wind began to sweep
A music out of sheet and shroud,
We steer'd her toward a crimson cloud 
That landlike slept along the deep. 


CIV

Всё ближе время Рождества:
В ночи - безлунье, ожиданье;
Церквушка у холма в тумане
Шлёт звон свой, слышимый едва.

Но колокольный тихий звон
Творит в сии часы покоя 
В груди роптание глухое
О том, что нынче новый он:

Совсем не здешне днесь звучит.
Земля здесь прошлое забыла,
Его останки истребила,
Приняв неладный новый вид.

CIV
The time draws near the birth of Christ;
The moon is hid, the night is still;
A single church below the hill
Is pealing, folded in the mist. 
A single peal of bells below,
That wakens at this hour of rest
A single murmur in the breast,
That these are not the bells I know. 
Like strangers' voices here they sound,
In lands where not a memory strays,
Nor landmark breathes of other days,
But all is new unhallow'd ground. 


CV

Теперь венки на торжество
Плести не будем ежегодно: 
Мы на земле днесь инородной,
И странно наше Рождество.

Увы, теперь отцовский прах 
Лежит под чуждыми снегами;
Хоть вёсны с первыми цветами 
Там в сроки, - нет нас в тех краях.

Не будет масок пусть окрест
На празднике ни в коем разе:
Порвёт слабеющие связи,
Как время, перемена мест.

И пусть уйдёт тень бытия:
Другая жизнь теперь настала;
Хоть ночи жаловал, бывало,
Но в прошлом их оставлю я.

И пусть не пенится питьё,
Былое не ступает глухо:
Раз нет в старинной форме духа,
К чему тогда хранить её?

И пусть отныне тишь царит:
Излишни песни, арфы, флейты,
Забавы, танцы, хохот чей-то;
А на востоке пусть горит

Свет возникающих миров.
Как долго созревает семя;
Привычных рамок скинем бремя;
Финал исполнится даров.

CV
To-night ungather'd let us leave
This laurel, let this holly stand:
We live within the stranger's land,
And strangely falls our Christmas-eve. 
Our father's dust is left alone
And silent under other snows:
There in due time the woodbine blows,
The violet comes, but we are gone. 
No more shall wayward grief abuse
The genial hour with mask and mime;
For change of place, like growth of time,
Has broke the bond of dying use. 
Let cares that petty shadows cast,
By which our lives are chiefly proved,
A little spare the night I loved,
And hold it solemn to the past. 
But let no footstep beat the floor,
Nor bowl of wassail mantle warm;
For who would keep an ancient form 
Thro' which the spirit breathes no more? 
Be neither song, nor game, nor feast;
Nor harp be touch'd, nor flute be blown;
No dance, no motion, save alone
What lightens in the lucid east 
Of rising worlds by yonder wood.
Long sleeps the summer in the seed;
Run out your measured arcs, and lead 
The closing cycle rich in good. 


CVI

Колокола, издайте звон 
До облаков и небосвода!
По умирающему году
Звоните, чтобы умер он.

Отжившее, неправду - прочь!
Ваш звон да по снегам струится; 
Мы жаждем новую страницу,
Впускайте правду в эту ночь!

Гоните звоном прочь скорей
Тоску по близким, что покойны,
Меж бедных и богатых войны,
Преображайте всех людей.

Гоните без обиняков
Грызню и чувство превосходства,
Зовите честь и благородство,
И чистоту людских основ.

Да сгинет стих, где скорбный след,
Людские вредные пристрастья, 
Разнообразные напасти;
Да явится большой поэт.

Гоните поскорее грех
Злословья, чванства и позёрства,
А призывайте непритворство
И к доброте любовь у всех. 

Звоните по недугам всем,
По сребролюбию людскому,
Взывайте к времени благому,
Когда неведом войн ярем.

И да исполнится мечта
О смелом, добром человеке,
А мгла рассеется навеки;
Приветствуйте приход Христа!

CVI
Ring out, wild bells, to the wild sky,
The flying cloud, the frosty light:
The year is dying in the night;
Ring out, wild bells, and let him die. 
Ring out the old, ring in the new,
Ring, happy bells, across the snow:
The year is going, let him go;
Ring out the false, ring in the true. 
Ring out the grief that saps the mind,
For those that here we see no more;
Ring out the feud of rich and poor,
Ring in redress to all mankind. 
Ring out a slowly dying cause,
And ancient forms of party strife;
Ring in the nobler modes of life,
With sweeter manners, purer laws. 
Ring out the want, the care, the sin,
The faithless coldness of the times;
Ring out, ring out my mournful rhymes,
But ring the fuller minstrel in. 
Ring out false pride in place and blood,
The civic slander and the spite;
Ring in the love of truth and right,
Ring in the common love of good. 
Ring out old shapes of foul disease;
Ring out the narrowing lust of gold;
Ring out the thousand wars of old,
Ring in the thousand years of peace. 
Ring in the valiant man and free,
The larger heart, the kindlier hand;
Ring out the darkness of the land,
Ring in the Christ that is to be. 


CVII

Мой друг родился в этот день:
Жестокий день, что скрылся рано
За горизонт Земли багряный,
Оставив горестную тень.

Ну кто листву, цветы найдёт
Для торжества? Секут жестоко
Ветра, что с севера, востока,
И заостряет стрехи лёд, 

Щетинит тернии, кусты
На лунный серп: далёкий, стылый,
Над рощицей нависший хилой,
Где ветки клацают, пусты,

Назло порывам ветра злым,
Что море делают темнее.
Вино несите поскорее,
Наполните стаканы им 

И дров несите много в дом,
Чтоб хорошо обогревали;
Отриньте все свои печали 
И говорите, как при нём.

Отметим книгой торжество
И музыкой, и ликованьем;
Мы выпьем за него и станем
Петь песнь любимую его.

CVII
It is the day when he was born,
A bitter day that early sank
Behind a purple-frosty bank
Of vapour, leaving night forlorn. 
The time admits not flowers or leaves
To deck the banquet. Fiercely flies
The blast of North and East, and ice
Makes daggers at the sharpen'd eaves, 
And bristles all the brakes and thorns
To yon hard crescent, as she hangs
Above the wood which grides and clangs
Its leafless ribs and iron horns 
Together, in the drifts that pass
To darken on the rolling brine
That breaks the coast. But fetch the wine,
Arrange the board and brim the glass; 
Bring in great logs and let them lie,
To make a solid core of heat;
Be cheerful-minded, talk and treat
Of all things ev'n as he were by; 
We keep the day. With festal cheer,
With books and music, surely we
Will drink to him, whate'er he be,
And sing the songs he loved to hear. 


CVIII

Покинутый, не поглощусь
Собраньем личных ламентаций,
Чтоб ветру вздохами питаться:
Скорее, в камень обращусь.

Вздыхать нам праздно ни к чему
И исполняться голой веры, 
Достигнув гор, небесной сферы 
Иль поднырнув под Смерть саму.

Ну что покажет горный пик?
Меня, что гимны исполняет.
Глубины смерти наводняет
Всё тот же человечий лик.

Но извлеку из тех скорбей 
Насколько можно плод немалый:
В тебе премудрость обитала,
А скорби делают мудрей.

CVIII
I will not shut me from my kind,
And, lest I stiffen into stone,
I will not eat my heart alone,
Nor feed with sighs a passing wind: 
What profit lies in barren faith,
And vacant yearning, tho' with might
To scale the heaven's highest height,
Or dive below the wells of Death? 
What find I in the highest place,
But mine own phantom chanting hymns?
And on the depths of death there swims
The reflex of a human face. 
I'll rather take what fruit may be
Of sorrow under human skies:
'Tis held that sorrow makes us wise,
Whatever wisdom sleep with thee. 


СIХ

В родном кругу сердечный пыл 
В беседах не умрёт вовеки
И строгость мысли в человеке,
Что поступь муз всех уловил.

Твой мощный разум неземной 
Людские одолел сомненья, 
Стихию споров ты в уменье
Осилил логикой простой.

Высокая, хоть не аскет,
Душа, влюблённая в благое:
Сплелся со страстностью земною 
Всегда младой чистейший свет.

Ты вряд ли был когда готов 
К освобожденью Альбиона 
От правящего ныне трона:
Лишён горячности юнцов.

В тебе отвага, твердь, шутя,
Смешаться с грацией сумела;
К тебе доверчиво и смело 
Тянулось ручками дитя.

Всё было так, а я взирал 
В глаза твои светло и страстно.
Беда, коль было всё напрасно,
И мудрости твоей не взял.

CIX
Heart-affluence in discursive talk
From household fountains never dry;
The critic clearness of an eye,
That saw thro' all the Muses' walk; 
Seraphic intellect and force
To seize and throw the doubts of man;
Impassion'd logic, which outran
The hearer in its fiery course; 
High nature amorous of the good,
But touch'd with no ascetic gloom;
And passion pure in snowy bloom
Thro' all the years of April blood; 
A love of freedom rarely felt,
Of freedom in her regal seat
Of England; not the schoolboy heat,
The blind hysterics of the Celt; 
And manhood fused with female grace 
In such a sort, the child would twine
A trustful hand, unask'd, in thine,
And find his comfort in thy face; 
All these have been, and thee mine eyes 
Have look'd on: if they look'd in vain,
My shame is greater who remain,
Nor let thy wisdom make me wise. 


  СХ

И старых, и младых людей 
Ты влёк разумным разговором;
Все слабые под этим взором
Лишались слабости своей.

Шальные были при тебе 
Наполовину безоружны,
И было при тебе не нужно
Ревнивым жалить по злобе.

Взрывные приглушали шум,
Как только шествовал ты мимо;
Дурные делались незримы,
Пустые исполнялись дум.

А я, поодаль от тебя, 
Победу разделял невинно,
Твой скромный вид христианина
И чуткость дивную любя.

Лишён таких умений я
И обаяния, наверно, 
Но силы есть любить безмерно,
Со мной фантазия моя.

  CX
Thy converse drew us with delight,
The men of rathe and riper years:
The feeble soul, a haunt of fears, 
Forgot his weakness in thy sight. 
On thee the loyal-hearted hung,
The proud was half disarm'd of pride,
Nor cared the serpent at thy side 
To flicker with his double tongue. 
The stern were mild when thou wert by,
The flippant put himself to school
And heard thee, and the brazen fool 
Was soften'd, and he knew not why; 
While I, thy nearest, sat apart,
And felt thy triumph was as mine;
And loved them more, that they were thine, 
The graceful tact, the Christian art; 
Nor mine the sweetness or the skill,
But mine the love that will not tire,
And, born of love, the vague desire 
That spurs an imitative will. 


CXI

Фигляр и есть фигляр, хоть он  
Сумел пройти чрез все палаты
И овладеть шаром из злата:
Фигляр, хоть королём рождён.

Фигляр - для нас такой и впредь,
Хоть силится прикрыть влеченья
Согласно модному теченью,
Но сущность можно разглядеть:

Кто́ б мог играть без перемен?
А тот, кто наделён дарами,
Гигант как будто рядом с нами,
Смотрелся словно джентльмен -

Таким в действительности был,
Вращался в обществе исправно
И в помыслах, в манерах равно
Благообразье углубил.

Нечаянно придя, навряд
Недружелюбия частица
Во взгляде этом отразится, 
Где Бог Природе - друг и брат.

Он нёс достойно оттого
Благое званье джентльмена,
Хоть нечестивые отменно,
Увы, принизили его.

CXI
The churl in spirit, up or down
Along the scale of ranks, thro' all,
To him who grasps a golden ball,
By blood a king, at heart a clown; 
The churl in spirit, howe'er he veil
His want in forms for fashion's sake,
Will let his coltish nature break
At seasons thro' the gilded pale: 
For who can always act? but he,
To whom a thousand memories call,
Not being less but more than all
The gentleness he seem'd to be, 
Best seem'd the thing he was, and join'd
Each office of the social hour
To noble manners, as the flower
And native growth of noble mind; 
Nor ever narrowness or spite,
Or villain fancy fleeting by,
Drew in the expression of an eye,
Where God and Nature met in light; 
And thus he bore without abuse
The grand old name of gentleman,
Defamed by every charlatan,
And soil'd with all ignoble use. 


СХII

Высокой мудрости во мне
Немного, и легко смотрю я
На славу скромную земную,
Хоть вижу звёзды  в вышине.

Ты занял полностью засим
Моё любовное пространство,
Вселил такое постоянство,
Что равнодушен я к другим.

Ну а почто являлся ты? 
Явление твоё родило
Неведомые прежде силы,
Благие мысли и мечты,

В порядок привело скорей
Большое, усмирило страсти;
Бурленья в мире и напасти 
Смягчились думою твоей.

 CXII
High wisdom holds my wisdom less,
That I, who gaze with temperate eyes
On glorious insufficiencies,
Set light by narrower perfectness. 
But thou, that fillest all the room
Of all my love, art reason why
I seem to cast a careless eye
On souls, the lesser lords of doom. 
For what wert thou? some novel power
Sprang up for ever at a touch,
And hope could never hope too much,
In watching thee from hour to hour, 
Large elements in order brought,
And tracts of calm from tempest made,
And world-wide fluctuation sway'd
In vassal tides that follow'd thought. 


СХIII

Да, боль приносит мудрость нам,
Но ты забрал её так много,
Что в жизни мне была подмогой,
Служа грядущим временам.

Сомненья да бегут меня: 
Твой мощный интеллект и гений
Был для борьбы, идей, свершений;
Ты - целиком уверен я -

Людскую жизнь бы оживлял: 
Посланец с миссией прекрасной,
Парламента глас мощный, ясный,
Опора и в девятый вал.

А если бы случилось встать,
Собраться с храбростью неслабой,
Ты рычагом мог стать тогда бы,
Что повернул бы Землю вспять

С её бурленьем в головах,
Агонией и трепетаньем,
Разнонаправленным метаньем,
Истошным криком на устах.

CXIII
'Tis held that sorrow makes us wise;
Yet how much wisdom sleeps with thee
Which not alone had guided me,
But served the seasons that may rise; 
For can I doubt, who knew thee keen
In intellect, with force and skill
To strive, to fashion, to fulfil -- 
I doubt not what thou wouldst have been: 
A life in civic action warm,
A soul on highest mission sent,
A potent voice of Parliament,
A pillar steadfast in the storm, 
Should licensed boldness gather force,
Becoming, when the time has birth,
A lever to uplift the earth
And roll it in another course, 
With thousand shocks that come and go,
With agonies, with energies,
With overthrowings, and with cries
And undulations to and fro. 


CXIV

Кто́ может Знанье не любить
И на красу его браниться?
Пусть меж людьми оно хранится,
Чтоб в процветании пребыть.

Но огнь во лбу несёт оно,
Хватается за шанс заранее;
Всё сущее, что подле Знанья, 
Его мечтам подчинено.

Жив несмышлёныш в нём, увы:
Не может смертный страх умерить,
Не может ни любить, ни верить -
Паллада из шальной главы?

Осилить жаждет старшинство,
Путь к власти и ни что иное;
Оно не первое: второе,
На место ставьте вы его.

А высшая рука вести
Должна его, смягчая тонко,
Как несмышлёного ребёнка,
И рядом с мудростью идти.

Земное в знании у нас,
А в Мудрости - огонь небесный;
Ты обогнал меня, чудесный,
Достигнув цели в ранний час.

Мой друг, хочу, чтоб мир большой
Как ты подвергся тоже росту
Не в знании и силе просто:
В любви, активности благой.

CXIV
Who loves not Knowledge? Who shall rail
Against her beauty? May she mix
With men and prosper! Who shall fix
Her pillars? Let her work prevail. 
But on her forehead sits a fire:
She sets her forward countenance
And leaps into the future chance,
Submitting all things to desire. 
Half-grown as yet, a child, and vain -- 
She cannot fight the fear of death.
What is she, cut from love and faith,
But some wild Pallas from the brain 
Of Demons? fiery-hot to burst
All barriers in her onward race
For power. Let her know her place;
She is the second, not the first. 
A higher hand must make her mild,
If all be not in vain; and guide
Her footsteps, moving side by side
With wisdom, like the younger child: 
For she is earthly of the mind,
But Wisdom heavenly of the soul.
O, friend, who camest to thy goal
So early, leaving me behind, 
I would the great world grew like thee,
Who grewest not alone in power
And knowledge, but by year and hour
In reverence and in charity. 


CXV

И вот последний тает снег,
Всё зеленей плетни-ограды,
А в парках, пробужденью рады,
Цветут фиалки, полны нег.

И вот проснулись и леса:
Звенят вовсю, неутомимо,
А жаворонок, днесь незримый, 
Пронзает трелью небеса.

И вот луч солнца молодой
Блестит на клумбах, луговинах,
И всё белей стада в низинах
И паруса в дали морской:

Выводят чайки там мотив,
В лучистые ныряют волны;
Летают птицы, счастья полны,
Скитанье на гнездо сменив. 

Созвучны благостной весне,
В моей груди проснулись трели:
В фиалку нежную Апреля
Преобразилась грусть во мне.

CXV
Now fades the last long streak of snow,
Now burgeons every maze of quick
About the flowering squares, and thick
By ashen roots the violets blow. 
Now rings the woodland loud and long,
The distance takes a lovelier hue,
And drown'd in yonder living blue
The lark becomes a sightless song. 
Now dance the lights on lawn and lea,
The flocks are whiter down the vale,
And milkier every milky sail
On winding stream or distant sea; 
Where now the seamew pipes, or dives
In yonder greening gleam, and fly
The happy birds, that change their sky
To build and brood; that live their lives 
From land to land; and in my breast
Spring wakens too; and my regret
Becomes an April violet,
And buds and blossoms like the rest.