Соловьев Антон Владимирович. Королевство свободных (роман) Полная авторская версия

Аннотация

Антон Соловьев

Королевство свободных (роман)

Объем - 18 а.л.

Жанр - альтернативная история, средневековое фэнтези

Мир 13 века. Похожий и в то же время не похожий. На Иберийском полуострове построили свое королевство вандалы, исповедующие арианскую ересь. Вместо Германский княжеств и Франции огромное королевство Мэнгер, управляемое Католической церковью. Рим, проклятый апостолом, полностью разрушен землетрясением. Папская курия с первых веков христианства заседает в городе Авиньо. К аравийским племенам не пришел пророк Мухаммед, возвестить истины Корана. И вся территория от Каира до Константинополя принадлежит могучей Восточной империи. Монголы сгинули в Китае и в сарматских степях безраздельно властвуют свирепые кочевники-славяне.

Есть так же много заметных и не очень заметных отличий, в целом меняющих картину знакомого нам мира средневековья.

В центре романа судьба авантюриста, силой захватившего древний трон вандов и начавшего объединять раздробленные княжества в единое королевство. Однако в Авиньо уже провозглашен Крестовый поход против арианской ереси, и рыцари нашивают кресты на плащи.

Роман прослеживают трансформацию главного героя от молодого авантюриста, мечтающего о власти, до старого тирана, решившего, что всеобщего счастья своих поданных можно добиться только огнем и мечом. Захватив могучий артефакт - наследство древнего короля вандалов, армия короля становится непобедимой. Король насаждает культ личности и истово верит в свою праведность и справедливость. Но в конце жизни все меняется, и внутренний мир героя начитает рушиться, а вместе с ним и надежды на то, что людей можно сделать счастливыми, пусть и силой оружия.

Повествование перемежается вставками из учебника истории того мира, написанного спустя восемь веков. Из них можно узнать и о дальнейшем развитии этой цивилизации, а так же найти опровержения или неожиданное толкование главных событий романа.

Антон Соловьев

Королевство свободных

(роман)

От автора. Перед вами исторические хроники в рамках учебника истории. Хотя я вовсе не собираюсь вас ничему учить. Хроники прошлого, как убедительно доказывает наше время, не способны ничему никого научить. Хроники просто свидетельствуют. Чаще всего под присягой. И чаще всего неправду.

Мир - это война

Свобода - это рабство

Правда - это ложь

Джордж Оруэлл "1984"

"Да здравствует Единое Государство, да здравствуют нумера, да здравствует Благодетель!"

Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Да: проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение. Да: разогнуть дикую кривую, выпрямить ее по касательной -- асимптоте -- по прямой. Потому что линия Единого Государства -- это прямая. Великая, божественная, точная, мудрая прямая -- мудрейшая из линий...

Евгений Замятин "Мы"

Трудно быть богом, подумал Румата. Он сказал терпеливо:

-- Вы не поймете меня. Я вам двадцать раз пытался объяснить, что я не бог, -- вы так и не поверили. И вы не поймете, почему я не могу помочь вам оружием...

-- У вас есть молнии?

-- Я не могу дать вам молнии.

-- Я уже слышал это двадцать раз, -- сказал Арата. -- Теперь я хочу знать: почему?

-- Я повторяю: вы не поймете.

-- А вы попытайтесь.

Аркадий и Борис Стругацкие "Трудно быть богом"

Л а н ц е л о т. С вами придется повозиться.

С а д о в н и к. Но будьте терпеливы, господин Ланцелот. Умоляю вас -- будьте терпеливы. Прививайте. Разводите костры -- тепло помогает росту. Сорную траву удаляйте осторожно, чтобы не повредить здоровые корни. Ведь если вдуматься, то люди, в сущности, тоже, может быть, пожалуй, со всеми оговорками, заслуживают тщательного ухода.

Евгений Шварц "Дракон"

И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.

И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира.

Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых.

Откровение Иоанна Богослова, 13:7-10

Пролог

Я знаю, я все знаю заранее. Я точно знаю, я достоверно знаю, и поистине ничто не способно меня в этом переубедить: мне не узнать всей правды до конца. Всей правды о том, как все это устроено вокруг нас. Хотя тех знаний, которые я накопил за долгую жизнь, с лихвою хватит на то, чтобы свести с ума пару десятков философов, а о клириках и говорить нечего. Те бы сошли с ума прямо сразу, едва бы увидели то, что сейчас творится вокруг меня.

А творилось вокруг меня следующее: мир стремительно менялся. Вернее, это был даже не мир, это было великое множество миров, и они неслись вокруг меня в дикой чехарде.

Если вам когда-нибудь приходилось идти по длинному коридору с чередою комнат, сданных в наем, вы невольно становились свидетелем маленьких сценок, картин, эпизодов, комедий, трагедий. Трудно придумать, что вы могли бы там увидеть и услышать сквозь приоткрытые двери.

Мир вокруг меня менялся, а моя лошадь, которая по всем законам мироздания давно должна была околеть, спокойно плелась себе по дороге. Дорога тоже менялась. И происходило это столь стремительно, что заметить все эти перемены было просто невозможно. Меня бросало то в жар, то в холод, лес вокруг меня становился то пышно-зеленым, то умирающе-багряным, а то и вовсе -- пустым и покинутым зимним лесом.

Но дорога, хоть и менялась, становясь то проторенным трактом, то звериной тропой, а то и вовсе мощеной человеческими руками, продолжала вести вперед. На моем пути менялось все, кроме абстрактных понятий "лес" и "дорога", все остальное было так же иллюзорно, как и проведенное мною время в компании странного существа, которое называло себя человеком, но по могуществу во много раз превосходило даже тех, кого смертные по незнанию называют богами. Хотя они и не боги вовсе, это я тоже знаю весьма достоверно. Сам был таким. Давно. Очень давно. Пару десятков смертей назад.

Человек или тот, кто имеет счастье или несчастье жить в человеческой шкуре, имеет гадкую привычку: привыкать ко всему на свете. Хорошее ли, плохое ли, мы к этому привыкаем и нас тяжело растормошить. Да, давненько я не ощущал под собою седла, давненько не звенели при езде ножны с широким и коротким клинком. Интересно, там, куда я возвращаюсь, еще пользуются такими мечами или их давно заменили более удобные и практичные потомки моего клинка? Что ж, посмотрим. Посмотрим, когда доедем. Интересно, а сколько я уже так еду?!

Время, пространство, бытие -- все это заумная мишура философов. Пожили бы они со Старым Волком, посмотрели бы, как луна остается в одной и той же фазе всегда. Посмотрели бы на мою амуницию и лошадку, которым уже давно пора истлеть. Про себя я скромно умолчу. Странно, не тянуло меня раньше на подобные размышления. Не в моих это правилах -- копаться в том, чего достоверно никогда не узнаешь.

Впереди показался просвет. Именно просвет среди крон деревьев, а не свет в конце туннеля. И на том спасибо. Впрочем, лошадь шла ровно и не беспокоилась ни о чем, а значит и мне волноваться не стоило. Или все-таки стоило?

То, что я наконец-то достиг цели своего странного путешествия, я понял, когда мир вокруг меня перестал меняться. На деревьях зеленели листочки, было тепло, но не жарко. Обычная ранняя весна, какая бывает на юге, хотя уходил я отсюда зимой. Интересно сколько же все-таки лет прошло? Не стоит мучиться, ей-богу, не стоит. Все узнаю в свое время.

Странно, как же все-таки странно... Я никогда не слышал о таком раньше. Хотя когда-то мне казалось, что я знаю все или, по крайней мере, большую часть. Но никогда еще я не ходил по подобным коридорам, если так это можно назвать. А жаль, умение весьма полезное. Но, видимо, это прощальный подарок того, кого язык не поворачивался назвать учителем. Не хотелось мне его звать так. Было в этом что-то от монашества, от слащавых философских проповедей в тени монастырских садов. Там этого не было. Волк учил меня трем вещам: ставить цель, достигать ее и -- самое главное -- абсолютной вере в возможность достижения этой самой цели. А это важнее! Важнее всего, что только может быть на свете.

Лесная дорога плавно вливалась в широкий тракт. Было сухо и солнечно. Здесь, на юге, всегда сухо и солнечно, и скоро нальются соком тяжелые виноградные грозди, и девушки, подобрав юбки, будут месить сладкий, благоухающий сок своими изящными ножками. Южанки всегда приветливее, чем северянки. Климат, как говорится, располагает. Да и специй в еду они кладут немало, что тоже способствует.

Да и Мэнгер, хоть и рукой подать, но все же другая держава, как ни крути. Или я тут все на свете пропустил? Вспомнив о могущественном королевстве с явными имперскими амбициями, я сразу загрустил. С неожиданной противной тяжестью на меня навалилось все, что я успел пережить до того, как дорога увела меня отсюда прочь. Я даже умереть успел. Да, это я вам скажу, не сахар, на костре гореть, да еще когда палач дым отгоняет. На костре можно либо задохнуться от дыма, либо изжариться. Первое, как правило, считается смертью милосердной. Я такой смерти не удостоился, хотя и было мне тогда от роду шестнадцать весен. А сдали меня палачам собственные родители.

Вы спросите меня, как же я теперь еду на лошади, да еще через сказочный лес и ко всему прочему разглагольствую на разные темы. А я вам отвечу со всей моей солдатской простотой: то, что мертво, умереть уже ну никак не может. Поняли? Нет... Тогда придется многое еще рассказать. Ну, так слушайте, дорога дальняя у нас.

Сначала на ближайший постоялый двор, оглядеться, притереться, что называется, не навлекая подозрений. Здесь Святая наша Матерь, апостолами Спаса мира завещанная, Вселенская Церковь бдит и день и ночь. И ключи, как гласит Писание, что святой Петр оставил висеть у своей пещеры, взял святой Павел да и отвез в Авиньо, тогда еще маленький городок, никому не известный. И было знамение, и был свет с небес. В общем, много чего там было -- как всегда всех подвижников поубивали. А теперь с этими ключами на пару у правила государственного стоят наследнички святых апостолов и правят, правят, аж страшно всем вокруг, куда этот корабль плывет и кого будет грабить. А грабить будет. Обязательно. Это уж вы поверьте моему опыту.

Итак, повторим: крестимся правой рукой с прижатыми друг к дружке пальцами. Вверх, вниз, слева направо... Стоп! Или справа налево? Нет слева направо. Мужичонка смерд, да еще живущий на границе, может ошибиться, но не брат-воин Святого ордена милостивой нашей Вселенской Церкви, апостолом Павлом завещанной. А Петр, кстати, -- вот незадача! -- покоится на вражеской территории, аккурат в Сан-Пьетро-де-Компастелло. Тут недалеко, две недели пути медленным шагом на смирной лошадке или на ослике. И, конечно, с учетом остановок во всех попадающихся на пути приличных харчевнях.

Книга I. Весна патриарха, или Возвращение короля

Что хорошо? -- Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.

Что дурно? -- Все, что происходит из слабости.

Что есть счастье? -- Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.

Фридрих Ницше "Антихрист"

Если это так, ясно, что вопрос, который ты предложил, решен. Если, в самом деле, человек есть некое благо и не может поступать правильно, если не захочет, он должен обладать свободной волей, без которой не может поступать правильно. Но от того, что благодаря ей также совершаются и прегрешения, конечно, не следует полагать, что Бог дал ее для этого.

Аврелий Августин "О свободе воли. Книга 2"

Глава I. Брат-воин Святого ордена

Недалеко от границы Каррлдана и Мэнгера. Канун дня св. мученика Мартина Туранского, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Несомненный плюс в возращении я увидел пока только один. Это еда. У Волка я не то чтобы голодал, но однообразие его стола мне порядком поднадоело. Здесь же помимо эстетического наслаждения различными яствами и напитками я заработал хорошую изжогу, но все равно остался доволен. Я всегда любил разнообразие.

Самое трудно было узнать, какой нынче год. Как бы мне хотелось прикинуться деревенским пентюхом и спросить о дате какого-нибудь попа. Это было бы в порядке вещей. Да вот как раз вещи мои вкупе с одеянием не давали такого права. Никак не давали. Братья-воины хоть и набирались из всякого немыслимого отребья, однако грамоте обучались. По уставу ордена так положено, и все тут. Хочешь, не хочешь, а придется. А орденскую одежду я пока не сменил. Стеганая короткая шубейка отправилась в седельную сумку. Весна как-никак. А вот черная шерстяная верхняя туника с нашитым на ней белым восьмиконечным крестом говорила людям о многом.

В жизни княжеств и королевств многое может измениться, но пока рука Святой нашей Матери Вселенской Церкви тверда, будет ее святым братьям дармовая еда и выпивка. Тут измениться ничего не может. Позыркали на меня злобными взглядами, позыркали, но накормили. Да и я не наглел. Волк мне дал каких-то монет, серебряных и золотых. Только неясно мне пока было, как к такого рода "подарочкам" из другого мира отнесутся местные корчмари, да и где это видано, чтоб духовное лицо за что-нибудь в дороге платило. Хотя до границы рукой подать, но все равно ведь: земли Святого королевства -- они и есть земли Святого королевства.

Так вот, мучаясь изжогой, я сидел в корчме, ел похлебку из глиняного горшка, макал в него же черствую горбушку хлеба, лениво жевал и запивал все это пивом. То, что пиво разбавленное, я даже не говорю. Это как бы само собой разумеется, что оно разбавленное. Добро хоть чистой водой разбавленное.

За соседний стол присели два купца. Даже не купца, так -- купчишки, судя по их одежде. Пропыленные, запыхавшиеся, с красными одутловатыми лицами. Пива сразу потребовали по две кружки и давай на своем "птичьем" торговом языке щебетать. Я только и понимал, что "осел выхолощенный", "козел безрогий" да "магистрат в зуб их ногой". Последнее высказывание повторялось чаще прочих скотоводческих словесных изысков. Но я уши все равно навострил. Купцы народ ушлый и точный. С календарной системой дружат.

Пока суть да дело, пиво им принесли, снеди порядочно. Они тем временем достали бумаги, перья, чернильницу походную и давай что-то писать. И тут -- о чудо! -- я достиг желаемой цели.

-- Что, сегодняшним или завтрашним днем пишем?

-- Завтра, може, Страшный Суд будет, пиши сегодняшним. -- Купец медленно и с достоинством перекрестился, затем оглянулся по сторонам, нет ли поблизости попа, и хотел уже сплюнуть, но тут разглядел мой белый восьмиконечный крест на тунике и передумал.

-- Тогда сегодняшним, -- согласился первый. -- Так и пиши: "Канун святого мученика Мартина Туранского, лето Господне пять тысяч девяносто восьмое от сотворения мира. Корчма "Бездонная бочка".

Ну что ж. Главное -- правильно цель определить, и вот тебе, пожалуйста. Сейчас пораскинем умом. Хвала провидению, они не успели еще перейти на исчисление от Воплощения Господня. А то бы я окончательно запутался. Значит, 5098 год. Погодите-погодите. В ту злополучную зиму, когда сгорел монастырь, а я бросился в бега, был аккурат 5062 год. Да, тут впору присвистнуть. Меня здесь не было аж тридцать шесть лет. Если бы не прогулка по сказочному лесу, был бы я в лучшем случае глубоким стариком, если б дожил.

Честно говоря, система исчисления времени в подобные времена и в подобных мирах -- а их, поверьте, я повидал немало -- всегда меня умиляла. И всегда и везде набивались одни и те же шишки. Ну, какой, к свиньям, 5098 год, если лет эдак через пятьсот, а может и раньше, начнут они землю рыть и поймут, как были неправы?!

Потом эти святые... Тут сам черт ногу сломит. Одни Мартинов в святках аж восемь. Это я помнил еще из монастырской науки. Конечно, ерунда всякая только так запоминается. Ну, так вот, восемь Мартинов, все, как водится, праведники, страдальцы и мученики и отличаются по месту происхождения или убиения, это как кому повезет. Перепутать легко, но только не местным. Это уж вы мне поверьте, как в некотором роде аборигену. Повторяю: в некотором роде. А двадцать шестое апреля -- или, как говорят йехуди, двадцать второе тевета -- это ведь гораздо удобнее.

Ладно, оставим календарь в покое. Все, что ни делается, делается в любом случае к лучшему. Вопрос в другом: правильно ли мы это лучшее чувствуем, видим и понимаем, а главное -- правильно ли мы это лучшее используем? Так учил меня Старый Волк.

Но рассуждения рассуждениями, а надо двигаться дальше. Хорошо хоть, мне еще ни разу не попался никто из настоящих братьев-воинов. Если ты отсутствовал четыре десятка лет, то ты все равно что умер. Так что, по сути, я самозванец и ношу одежду брата-воина без должного на то права. А это еще в те времена каралось жестоко. Очень жестоко. Поэтому надо бы мне поскорее двигаться к границе, а там как Бог на душу положит. Там, дальше, и до моря недалеко, и юг опять же, виноград, девушки. Так что цель у меня вполне определилась: выжить и по возможности наслаждаться этой самой жизнью. Уж вы мне поверьте, это я умею -- даже без нанесения вреда чужому и своему здоровью.

Я увидел, как слегка захмелевшие купцы искоса поглядывают на дородную жену корчмаря, и улыбнулся. Неплохое это дело -- торговать, а завести корчму -- так и вовсе дело недурственное. Хватит, навоевались, отомстили, вот и ладно. Пора на покой. А всякие королевства, княжества, духовные ордена пусть сами себе глотку перегрызают. Есть им все равно надо, да и сукно хорошее, специи опять же кто-то должен из стран жарких, где одни племена йехуди да схизматики живут, возить. Нет, корабль куплю. Или пай в купеческом деле. Денег хватит. По весу монет чувствую, что хватит.

Так что путь мой к морю. Каррлдан все-таки близко, слишком близко к Мэнгеру, шпион на шпионе сидит небось. К море мне надо. Весна, самое время в плаванье выходить. Соль морская, ветер в лицо, крики чаек -- вот она, радость жизни, простая и нехитрая. Как добрая похлебка, постель без клопов и вшей или умная беседа. Хотя нет, с беседами хватит, набеседовался с одним умником, почти сорок лет в беседах. То гоняет до седьмого пота, то уму-разуму учит. Нет, хватит, корабль мне, корабль! А самый крупный порт у нас -- это Талбек, столица княжества Саран, что некогда при королях-вандах было и не княжество вовсе, а почти что империя, с Мэнгером вполне сравнимая. Но про это я так, вскользь слышал. Так что, как говорится, спасибо этому дому, а мы пойдем к другому.

Седлая свою как бы умершую лошадку, я лишний раз поразился тому, как быстро происходит адаптация. Не успел я вернуться, так уже и сам рассуждаю как какой мелкий барончик местный или купчишка.

Причем на местном наречии рассуждаю. Что поделать, привык я так. Долго притворяться -- очень сложно, да и неудобно как-то -- притворяться. И вообще, ложь вещь дрянная, мне противная, затерлась эта ложь на языке. Другое дело, когда ты начинаешь сам во все верить, вроде как обычной жизнью даже внутри себя начинаешь жить и забываешь на время, кто ты, откуда ты, зачем ты.

Так можно, даже нужно, но лишь на время. И это у меня хорошо получается. Наделил Творец таких как я, не обидел. Зверь такой еще есть, в жарких странах обычно водится в других мирах, не знаю как здесь: есть иль нет. Он цвет кожи меняет в зависимости от того, где находится, и так у него удачно это происходит, что жить ему легко и привольно на земле.

Глава II. Некто в черном, на пегом жеребце в яблоках

У самой границы Каррлдана и Мэнгера. Четвертого дня после праздника св. мученика Мартина Туранского, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Его я видел впервые, а посмотреть тут было на что. Этот отшельник научил-таки его уму-разуму. Тут уж ничего не скажешь. Его движения -- легкие, плавные, будто морские волны. Картина, достойная кисти эпического живописца. Воин, в одиночку сражающийся с тремя... Нет, вот еще двое бегут от моста с копьями наперевес. Но ему это не помеха. Что для него какие-то монахи, пусть и научившиеся сносно обращаться с оружием? Финал этой схватки предсказать было несложно. Но вот мотивы! Мотивы, которые им двигали, были пока для меня загадкой.

То, что на мост его не пустят, было ясно с самого начала. Кто ж в эти смутные времена разъезжает без подорожной, пусть и в орденском облачении? Нет, не те времена настали в этом мире. Как там один местный святой пророчил: "И придет лютый хлад, и мор, и голод. И солнце нальется кровью. И ангел отворит кладезь Бездны". Нет, кажется, это не из этого мира. Тут, по-моему, вообще с солнцем должно произойти что-то совсем нехорошее. Только вот что -- никак не вспомню. Да и делать мне больше нечего, как всякую ахинею в памяти держать.

Парень-то молодец -- не слезая с коня да с коротким мечом, без кольчуги, без щита... Двоим древки копий перерубил, а они -- за мечи. Один уже не успел. Поздно, поздно вы, голубчики, схватились за самострелы. Ага, промахнулся. Так. Ну, теперь еще троих и можно ехать дальше.

А ведь мог бы просто проскочить. Так нет же, надо поубивать! Да, Волк давно еще говорил мне, что, мол, не было еще случая, чтобы от него ушли, да на сторону Тени не стали. Сила -- страшная штука, похлеще красоты. Искус великий. Да, идут все одной дорогою, уже до них проложенной. Хорошая это дорога, проверенная, хоть и страшная, и тяжелая. Но правильная она.

"От добра добра не ищут", "Не делай добра, не получишь зла", "Кто к нам с мечом, того мы кирпичом"... Ну, и так далее, суть вы, скорее всего, ухватили правильно. А она простая, эта суть: дорога силы -- это почти всегда дорога зла, потому как не бывает, чтобы, защищая кого-то, ты кого-то не ранил. Неважно: мечом ли, делом ли, словом ли или даже взглядом.

Они ведь все, кто шел через Лес, все они не хотели служить злу, они просто шли дорогой силы. К Волку их вели ненависть, месть, жажда правды. Старый отшельник их чуть-чуть охлаждал, и они уже желали другого: ясности, цели, твердости. "Чтобы все твои желания сбывались" -- кажется, так звучит самое страшное проклятие. Впрочем, я могу и ошибаться. Может, уже что и похуже придумали. Люди -- они такие, умеют пакость всякую изобретать. Видели, знаем.

Вот я, кажется, и нашел ответ на свой вопрос. Тут не видеть, тут чувствовать надо, так сказать, осязать. Парень склонен к театральности. Причем играет для себя самого. Этакий монотеатр. Или соло для горы трупов. Спешился, меч о чужую тунику вытер. Так. Молодец, сообразил, что свой надо в речку выкинуть, раз из моды вышел. И взять, так сказать, по уставу ордена положенный... И самострел взял, умница, и сумку с болтами для него. Тоже вещь в дороге полезная. Не отвык в глуши лесной дела обделывать. Или за столько-то лет все уже происходит как бы само собой? Что убил всех -- правильно, время выиграл. Теперь -- на тот берег, и он почти у цели, о которой пока не знает.

Да, иной раз и не догадываются некоторые, что им на самом деле надо. Купцом он хотел заделаться, корабль купить. Ишь ты, какой нашелся торговец! Знаем мы эти плаванья. Первый раз от пиратов отобьется, крови чужой понюхает и сам грабить начнет. Путь силы -- он такой, куда ни станешь, всюду в тени.

Но не очень-то мне хотелось, чтобы он потонул геройски. Не для таких целей он в этот мир вернулся. Да, признаюсь, есть у меня свой корыстный интерес. Да я и не скрывал никогда, что за так никогда никому не помогаю. Интерес есть. Безусловно.

Но и этап этот он должен пройти как надо, полную чашу выхлебать. Но такое уж ближе к концу этого круга. А круг у него, судя по всему, долгим будет. Не потому, что мечом научился хорошо махать. О нет, не поэтому, а потому, что думать начал. Думать, вот что ценно. Ценно для него, ну и для меня тоже небесполезно. Когда человек думает, он еще параллельно под себя копает, а это очень хорошо. Сомнение -- тетушка греха.

Ладно, пора двигаться. Честно признаюсь, волнуюсь я. Не каждый раз бывает, чтоб вот так встретиться с тем, кого.... Впрочем, об этом я не буду сейчас думать, а то он почувствует. Итак, все возможные щиты и блоки от его внутреннего зрения поставил. Рано ему пока, рано знать, кто я, зачем и почему. Да и вообще... Люблю я инкогнито. Очень люблю.

Встреча наша тоже была достойна кисти живописца. Тяга к эпической театральности и мне не чужда. Он, не торопясь, едет полями, а я спускаюсь с холма. Весь такой мрачный, таинственный, на пегом жеребце в яблоках. Черный плащ, подбитый белым мехом, развевается; под плащом туника, расшитая серебряными нитями... Непокрытые черные кудри тоже трепыхаются на ветру. В общем, я обожаю собой любоваться, жаль только -- не всегда бывает случай в зеркало взглянуть на себя любимого.

Вот. Он меня уже видит. Остановился. Раскланиваемся. "Благородный дон", да "куда вы едете", да "мой святейший брат-воин". Люблю я эти изыски речи, подобным эпохам присущие. Есть в них нечто поэтические, возвышенное что-то. Если бы от тех донов еще не смердело потом и конями!

Едем вместе. Я ему не даю и слова сказать. Все несу какую-то ерунду про наш расчудесный край, про виноградники, про девушек прекрасных, про море. Про Мэнгер ни гугу. Оно и ясно. Если про соседа через реку ничего хорошего сказать нельзя, то не стоит даже и заикаться. Тем более при брате-воине, Святой нашей Матерью Вселенской Церковью вскормленном.

Он, в основном, кивает. Впал в некую задумчивость, но это так, видимость. Сам меня внутренним зрением прощупывает. Действительно ведь странно. Благородный дон, да без оруженосца, без свиты... Но я его сомнения быстро рассеял. Намекнул про любовную интрижку, тут, в лесочке неподалеку, с одной баронессой.

Хотел бы я посмотреть на того, кто, глядючи на меня, прекрасного и статного, усомнится, что баронесс прибежит целое стадо, только свистни. И он, похоже, поверил или сделал вид, что поверил, но бдительность все-таки до конца не потерял.

Перешли на вечную нейтральную тему: о погоде. Я начал заливаться певчей птицей, что, мол, над всем югом, аж до самого побережья, безоблачное небо. Он даже не стал у меня спрашивать, откуда я это знаю. Он все меня прощупывал. Кивал да прощупывал. Интересно, за кого он меня принимает: за одного из бывших своих соплеменников? Скорее всего. Кто я на самом деле, ему в голову никогда не придет. Они такие же закостенелые во взглядах, как и люди. По-моему, скептицизм у них -- врожденное чувство. Это разумно, не спорю. Этим Творец их правильно одарил. Да и мне, признаться, так гораздо легче работать.

Ну, после погоды перешли на торговлю. Тема опасная, поскольку с торговли разговор медленно перемещался в область политики. А вот об этом не стоит, не стоит. Рано пока об этом. Про политику потом...

Доехали до развилки, по левую руку замок на возвышении стоит. Добротный такой, крепкий, нахрапом не возьмешь, а если еще и свой колодец есть, то вообще можно сидеть и ждать, пока осаждающие сами с голоду перемрут. Многозначительно киваю на замок. Мол, пора мне, пора к любимой донне под крылышко. Ему показываю налево, там корчма должна быть. Трогаюсь в сторону замка, спиной чувствую его напряженный взгляд. Не поверил он мне, что ли! Хорошо, хоть подлесок впереди.

А там.... А там уж мы ему подарочек обеспечим, чтобы знал: ничего доброго такие встречи не приносят.

Уже из подлеска смотрю, как он едва успел соскочить с подыхающей коняги. Да, зрелище не из приятных. Как там было у одного моего знакомого поэта, тоже, кстати, бывшего соплеменника моего протеже:

Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,

Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь дотла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла.

Да-да, давно пора. Кобыла медленно подыхала. Конечно, по времени этого мира и люди столько-то не живут, не то что лошадки. Ага-ага, забегал. Про меня уже и забыл. Думает, не истлеет его одежонка вместе с самим хозяином. Пусть помучается. Красивая и живописная метафора, не правда ли? Ох, ну люблю я красивые жесты, люблю. Не могу с собой ничего поделать.

Смотрите, уже и вещи свои собрал, лишнее бросил и быстрым шагом к корчме -- лошадь новую покупать. Отступать ему некуда, только вперед. Теперь он точно со всех ног помчится в ближайший порт. А какой у нас ближайший порт? Да только Талбек и есть, бывшая столица королевства вандов. А его там ждут, не дождутся. Давно, надо сказать. Очень давно. И, кстати, похоже на то, что действительно именно его. Если я ничего не напутал с лошадью. Что ж вы хотите! Годы бегут, бегут века, и память уж совсем, совсем не та.

Я посмотрел, как он тащится по пыльной дороге. Остановился, будто почувствовал мой взгляд. Говорят, что враг моего врага -- это мой друг. А ученик моего врага -- это что ж, враг моему ученику? Но я не беру себе учеников, в отличие от противоборствующей стороны. Почему? Во-первых, некогда. Во-вторых, зачем кого-то учить, если можно просто запугать, купить или обмануть. Так проще, удобнее и эффективнее. Но все равно -- удачи тебе и доброй дороги. А она у тебя будет, ох, какая долгая. Но я рядом, к худу или к добру, я рядом. Он тоже не дремлет, мой супротивник. Правда ведь?

Но только листочки на деревьях тихо-тихо зашуршали, и мне почудилось в этом шепоте: "А ты как думал?"

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране". Из предисловия ко второму изданию, исправленному и дополненному

Трудно представить культуру нашей цивилизации без короля возрожденного Сарана Ательреда II. Его образ столь же прочно вошел в мировую литературу и драматургию как персонажи Ветхого и Нового Завета, как пьесы великого ирландца Уильяма О'Шей, как сто новелл феррарца Баррико или бессмертная поэма Альгерто Даннети, кстати, современника Ательреда II. Но о нем речь пойдет чуть позже.

Когда имя исторического персонажа становится нарицательным, как, например, имя Иуды, это вполне закономерное и объяснимое явление. Но когда одно и то же имя употребляется в значениях строго противоположных, воплощая в себе то великую мудрость и добродетель, то абсолютное зло, историкам стоит задуматься, и притом задуматься основательно.

То, что в качестве своего знамени имя саранского короля использовали такие враждебные политические силы, как словенские социалисты и партия "Саранское возрождение", с приходом к власти которой и началась страшная шестилетняя война "всех против всех", как ее справедливо назвал Ганс Иохим Лейбер в книге "Шестилетний апокалипсис", только подтверждает мою мысль.

Да, саранский монарх удостоился и такой чести, как первый цветной кинофильм. Впервые в истории человечества радиопередача, прозвучавшая в европейском эфире без малого век назад, началась национальным гимном "Саран, Саран превыше всего", написанным, как считают многие историки и я в том числе, при дворе Ательреда II.

Сочинение уроженца Нижней Тевтонии Гейдриха Гейде об алхимике Фаустиано или более поздний роман в стихах Токвадо Эссо "Талбек освобожденный" также повествуют о временах правления Ательреда II. Ательреда II Реформатора, Ательреда II Жестокого, Ательреда II Справедливого и, наконец, Ательреда Железная Маска. Этот последний и самый зловещий эпитет стал названием самой популярной в истории театра пьесы мэнгерца Пьера Мольерта "Король Железная Маска", которая не сходит с театральных подмостков без малого триста лет. Этот ряд культурных аллюзий можно продолжать до бесконечности и никогда не завершить, потому что до самых последних дней нашей цивилизации имя саранского короля будет у всех на устах.

Но при общеизвестности жизни и деяний этого без всяких сомнений самого известного короля перед историком, беспристрастным исследователем прошлого, ставится поистине невыполнимая задача. Каким образом честно и беспринципно можно писать об исторической личности, которая уже при жизни была мифологизирована и едва ли не обожествлена. Хотя сааниты -- еретическая секта, отколовшаяся от одного из основных ответвлений "Церкви последнего пророка" -- действительно считают, что пророк и основатель их религии на самом деле был не кем иным, как королем Сарана Ательредом II. Но я не считаю нужным здесь продолжать эту скользкую тему и отсылаю вас к литературной антологии "Лучший из людей", составленной моим уважаемым коллегой, профессором Адрианопольского университета истории и культуры, Павлом Маркиналом.

Да, поистине, задача сложная и, казалось бы, невыполнимая: развеять "Сны о Саране", которыми до сих пор грезит наш мир, и сделать попытку реконструкции истинной исторической личности, реального человека, объединителя и реформата Саранского королевства, уроженцем и подданным которого я имею счастье являться.

Но мощный аппарат принуждения порождает и мощную бюрократию, а посему эпоха Ательреда II оставила нам сотни свидетельств того, что в действительности происходило тогда во вновь объединенном королевстве. Но беда в том, что эти документы, написанные почти в одно и то же время, в одном и том же городе, в нашей замечательной древней столице, могут смутить даже самые твердые умы и привести к совершенно противоположным выводам. Как, например, получилось с книгой моего земляка Риго Муарино "Миф о геноциде народа", где с одной стороны приводятся чудовищные цифры казненных и погибших на исправительных работах, а с другой -- доказывается, что никакого тотального уничтожения людей при Ательреде II вовсе и не было.

В своей книге я постарался избегать подобных казусов и исторических парадоксов. Я провел бесчисленные часы, вчитываясь в пожелтевшие листы пергамента, делая записи и составляя сложные таблицы и графики, от которых постарался избавить своего многоуважаемого читателя. Да, в этой книге вы с большой долей вероятности сможете прочесть о том, кем же был на самом деле Ательред II (обойдемся без эпитетов), но это будет та горькая, жестокая правда, которая, как я надеюсь, развеет "Сны о Саране" лишь на время. Ведь миф бессмертен и убить его даже силами современной науки невозможно.

Глава III. Благородный дон Риго де Лумаро, наследный герцог Сарский командор княжеской гвардии, хранитель Золотых врат

Талбек, столица княжества Саран, третьего дня после праздника святой мученицы Сульпеции Фивской, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Весь день у меня ныло сердце. Когда у меня ноет сердце, это может означать только две вещи: либо я повстречаю прекрасную донну, коия (что греха таить) в очередной раз вскружит мне голову, либо случится нечто более неприятное. Хотя, казалось, что может быть хуже внезапного порыва любви. Да, день был поистине странный.

Дон Федерико, начальник смены стражи и хранитель Главных врат, заступил на службу не с похмелья, не злой и даже без характерных для него ссадин и кровоподтеков на лице.

Я вежливо осведомился, не болен ли почтенный дон. На что дон, улыбаясь благостно, сообщил мне, что донна Анна, дражайшая его супружница, понесла от него плод. Это вдвойне озадачило меня, ибо лучшего повода для буйства почтенного дона из древнего рода и придумать нельзя.

Семь лет он молил Господа нашего и Сына Его, дважды совершал паломничество в Сан-Пьетро-де-Компастелло, чтобы испросить благословения у доброго нашего Ключника Господня. Но лишь на седьмой год понесла она ребенка. А то уже стали косо смотреть на дона Федерико и говорить, мол, что не часто же он вспахивает поле и не засевает семян, а более всего любит бражничать с друзьями.

Дон Федерико быстро разрешил мои сомнения, ибо оказалось, что дал он обет Святой Деве, что, коли понесет жена плод, не будет пить до следующей Пасхи, а коли жена родит здорового младенца, то и до следующего Рождества Сына Божия пить не будет. Что ж, данное Святой Деве слово держать надобно.

Пройдя с пристальным досмотром крепостные стены, проверив командоров Верхних и Нижних Главных врат и, наконец, Священных -- их еще называют у нас Королевскими или Золотыми -- и убедившись, что писец записал все мои замечания, я отправился в арсенал, а затем на склады. В складах на самом видном месте я обнаружил дохлую крысу с перекушенной шеей и еще раз отметил проницательность дона Франческо, который третьего месяца приобрел у купцов скэлдингов четырех котов.

Коты выглядели прекрасно: с густой пушистой шерстью, окраса серо-полосатого, нрава дикого. И вот они, результаты. Нет ни порчи зерна, ни овощей. Продиктовал писцу: "Коли будут в порту скэлдинги, то купить еще у них котов или заказать. Самого красивого отобрать мне в подарок младшей моей сестре, прекрасной донне Дульсии и отослать с оказией домой в Сарс". Экой нелепицей наследный герцог должен заниматься! А ведь если не проявлять к подобным мелочам пристального внимания, то попортят крысы запасы провизии. Чем тогда кормить гарнизон?

На море был штиль. Да и кораблей в порту находилось всего два: крутобокий адрианопольский корабль стоял у входа в бухту -- ждал прилива -- да спускалась шлюпка с небольшого торгового суденышка измаилитов или йехуди: я не особо силен различать их корабли. Да и обликом эти люди похожи: бороду -- в отличие от нас, потомков вандов, гэлов и ромеев с преобладанием вандской крови -- носят длинную, волосы на висках заплетают в косицу, а прочую растительность на голове сбривают.

Те и другие не чтят Отца и Сына Божия, но одни поклоняются двадцати пророкам, а другие почитают только Творца, называя его именем Ягаве. Экий дикий народ! Разве у Бога может быть имя? Он же Бог! Вот у Сына Божия -- да.

Впрочем, наши соседи не лучше, считают, что Бог и Сын -- суть одно, и грозят нам войною, ересиархами называя, а на самом деле жаждут они наших жен, виноградников, маслин, олив, наших портов и замков.

Да и сталь они куют плохонькую, там, за Великой рекой, не чета нашей. И все у них не по-людски. И Пасху празднуют не как Сын Божий, что праздновал ее с йехуди в одно время и потом принял муки и смерть, а в другой день.

С йехуди, кстати, договориться можно, они деньги любят, а измаилитам еще наши предки, что с Великим королем-вандом пришли, показали, что есть сила Господня и гнев его чад. Да и скэлдингов они побаиваются, потому что те дюже свирепы. И не подпустят к нашим берегам боевые корабли, только торговые, да и то с большой мздой. Горе, что язычники не спасутся, не войдут в рай. Тоже ведь люди храбрые и чтят до сих пор мир, что с Великом королем подписан был.

Что-то я сегодня о чем ни думаю, а к Благословенным дням возвращаюсь, и тогда болит мое сердце еще пуще и бьется чаще. Жил ведь тогда Великий король и дон Рамиро, слуга его верный, и погнали они измаилитов подальше от наших земель, истребили иберов и разрушили их поганые капища, и стала везде от берега до берега земля христианская.

Собрал Великий король Ательред все земли в кулак и правил ими. Но умерли оба его сына от чумы, а править стали князья Саранские, от младшего брата Великого короля произошедшие.

Но, видно, такова была воля Божия, что и их род пресекся, и стали править наместники, коих выбирал Совет торговых гильдий. А там и пошло-покатилось, и земли наши разделись и города многие волю получили и армию свою держать стали. Печально все это, почтенные доны, и сердце мое болит и плачет.

Почему Господь не сделал меня братом по оружию дона Рамиро, Рамиро Компэадора, почему я не удостоился чести служить Великому королю? Тоска, благородные доны. Да еще сосед наш силы копит, а наместник... Он, почтенные доны, торгаш, а не воин. Дойдет, попомните мое слово, дойдет, что еще йехуди в наместники станут избирать, а еще ужаснее, паче измаилитов и йехуди, женщины станут властвовать. Вот тогда точно предки в могильных склепах возопят.

Вот как двигались мысли мои. И штиль на море был мне в том порукой. Небо было безоблачным и чистым, чайки носились над морем и хватали на лету жирных, блестящих рыбин. Ох, скорее бы Пасха, ведь у нас она веселее всех на побережье празднуется.

Однако насладиться мыслями о Пасхе мне так и не удалось. Еще издалека я заприметил бегущего от ворот гвардейца. Жалкое то было зрелище. Шлем снят, коротко остриженные светлые волосы торчат точно перья у вороны, что едва избежала когтей кошки. Сам гвардеец едва дышит.

Я смотрю на него сурово, однако не ругаю за непотребный вид, даю отдышаться и жду, что скажет. Даром, что ли, бежал со всех ног под палящим солнцем?

-- Там, там! -- стражник показывает в сторону Золотых врат, и я тут же невольно вздрагиваю, и рука моя тут же хватается за эфес меча. -- Там! Там! Там!

Больше гвардеец ничего самостоятельно сказать не может. Эко его разобрало-то! Неужто враги?! Да нет, не похоже. Тогда бы уже троекратно протрубили сигнальные рога. Тогда, может, обрушилась старая кладка Золотых врат? Ведь говорил же им: к черту эти предрассудки, ворота хоть и Священные, но чинить их надобно все равно.

-- Говори толком! -- Я, кажется, сам уже начинаю нервничать. Даже забыл, что с утра покалывало сердце

-- Святотатство! -- набрав полную грудь воздуха, выпаливает гвардеец.

-- Что-о?!! -- Я чуть не подпрыгнул от удивления. Надо же, малый-то не из благородных, где ж такое слово выучил, оболтус?

-- Какое такое святотатство, ты толком объяснить можешь?!

-- Через Золотые врата проехал всадник.

-- О Боже! -- Я крещусь. -- Пресвятая Дева! Арий заступник! Защитите нас!.. -- И, успокоившись, говорю: -- Пьян этот всадник, небось!

В уме уже представляю, какого рода наказанию я подвергну его, если он благородного сословия... Нет, без разницы. Все равно голову с плеч. Чтобы знали. Неужели у нас ничего святого не осталось в этом городе?

-- Он не пьян. -- Видать, лицо у меня налилось краской, раз гвардеец на шаг отступил боязливо.

-- А кто таков? Откуда? Из каких?

-- Не могу знать, благородный дон!

-- Ладно, идем, -- я киваю своей небольшой свите, состоящей из кастеляна, писца и двух слуг.

Спешно, однако сохраняя достоинство, идем к Золотым вратам. Там уже столпилось немало народу. Зевак из простонародья гвардейцы оттесняют древками копий. Дон Федерико нервно покрикивает, требует разойтись, при этом многозначительно держит руку на эфесе меча. Подходим ближе.

Святотатец действительно не пьян. Бог мой! Да ведь это брат-воин из мэнгерского ордена. Да еще через Золотые врата! Что ж, меня тоже ждет нелицеприятный разговор с наместником. До чего дожили-то! Мэнгер средь бела дня устраивает провокацию. А народ смотрит на все это и ахает. А стража даже не скрутила его! Окружили да выкатили свое глупые бельма, точно бараны. А парень в орденском облачении стоит, улыбается да коняшку свою успокаивающе треплет по холке. Да и какая коняка? Так, бурая худая кляча! Стойте, стойте, благородные доны! Что-то здесь не так. Понять бы только что!

Как там учил древний философ Аристогор? Собери все мельчайшие факты, что тебе известны, и из них выведи истину. Я махнул рукой дону Федерико: мол, все нормально, смутьян под стражей. Но надо подумать. Федерико изящным движением достал из рукава туники платок и начал им медленно, с достоинством утирать вспотевшее лицо.

Так. Всадник в облачении брата-воина. Ясно как день, что приехал на кобыле, да еще шестилетке, не младше. Воин не старше сорока. Так, совпадает. Но это все знают, чуть ли не с младенчества. Потому и кричат о святотатстве. Эдак любой может вырядиться, сесть на бурую кобылу и проехать через Золотые врата.

Только пока никто не дерзнул такое учудить. Пока. В том-то и дело. Но в пророчестве умирающего от ран короля-ванда были и другие приметы. Кто стоял у постели монарха в то горькое и скорбное время? Конечно же, маршал его величества, почтенный предок мой, дон Рамиро де Лумаро, герцог Сарский. В честь него всех первенцев рода нашего и называют на первую букву священного имени предка да назначают хранителями Золотых врат.

Мало, очень мало людей в княжестве, кто знает истинную причину того, почему наследные герцоги Сарские являются хранителями Королевских врат. Оно, конечно, верно, что раз хранишь Королевские ворота, так и за всю столицу в ответе. Ан нет! Ведь только дон Рамиро слышал последние приметы, по которым можно узнать истинного короля.

Так! Главное не волноваться! Это ж до чего я додумался! Что мне, дону Риго, выпала честь лицезреть возвращение истинного владыки Сарана! Да быть этого не может! Сейчас задам я вопросы и отправлю самозванца в тайную канцелярию, аккурат под грозные очи хранителя Большой королевской печати, пресветлого нашего герцога, дона Лумо де Веньялло. Только надо спросить сначала. Я делаю знак страже разойтись.

Подхожу к незнакомцу. Еще, может, и не поймет меня. Если он из Саваньи или Барио, то их говор столько слов из ромейского заимствовал, что южан понимают с пятого на десятое. Обращаюсь к нему. Нет, говорит хоть и с характерным придыханием в "рэ" и "ди", но сносно. Глаза зеленые, зрачки прищуренные, через переносицу и левую щеку шрам проходит, старый уже. Видать, мечом али копьем в глаз целили, да шлемная полумаска спасла.

Дон Федерико аж чуть из туники и штанов своих с кисточками на икрах не выпрыгнул. Наедине! Со святотатцем! А потом смекнул. Дон Федерико тоже из старого рода, что родословную свою от древнего рода Наверро ведет. Может, и знает он кое-что о последнем слове короля-ванда. На гвардейцев прикрикнул: дескать, хочет дон Риго поговорить со смутьяном, а остальное не ваше собачье дело.

-- Скажите мне, сударь, -- обращаюсь я к нему, когда мы порядочного отошли от гвардейцев. -- Знаете ли вы, чрез какие врата въехали в столицу нашего княжества?

В зеленых глазах отражается явное непонимание моего вопроса. Такое сыграть невозможно, даже опытному жонглеру невозможно. Или все-таки нет?!

-- Знайте же, сударь, что вы въехали в славный город Талбек чрез Королевские врата. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Какое-то время в зеленых глазах тлело только прежнее непонимание. Лицо же еле заметно дрогнуло, и застарелый шрам четко проступил на щеке. Было ли в пророчестве что-то о шраме? Точно не было. Тогда неясно, зачем Мэнгеру посылать человека с такой ясной приметой. Опять же, обратимся к науке логике, что великий Аристогор изобрел. Если в пророчестве ничего не говорится о шраме, значит человек со шрамом не тот, о ком говорит пророчество. Так или не так? Кажется, я начинаю путаться. И кончики пальцев будто немеют.

-- Скажите мне, сударь, откуда вы прибыли?

-- Я прибыл из Каррлдана, -- отвечает брат-воин.

-- Хорошо, а к нашему славному соседу вы прибыли из каких краев?

-- Из Мэнгера, -- так же спокойно отвечает брат-воин.

Перед моим мысленным взором расстилается карта нашего княжества. Совсем новая, ее рисовал картограф в прошлом году, ромей по происхождению, но уроженец Сарса, земляк, стало быть, мой. Из благородных, ясное дело, другому бы и не поручили дело государственной важности. Карта. Я мысленно представляю его путь, прикидываю стороны света. С севера. "Будет путь его с севера".

-- Скажите, сударь, вы посвящены в духовный сан?

-- Нет, -- отчеканил он, как клинком рубанул.

-- А отчего же вы надели облачение брата-воина? Вам ведь известно, как относятся к братьям-воинам у нас, на юге. Удивляюсь, как вас еще не вздернули простолюдины.

-- Я хорошо платил в ваших корчмах, не задирал путников, не напивался допьяна и не задерживался на одном месте подолгу.

Да, отвечает как солдат.

-- А зачем вам вообще понадобилось надеть сие облачение?

-- Я думал, оно мне поможет беспрепятственно проехать через переправу на реке.

Ага, это он, видно, близ замка дона Роны переправлялся. Самое узкое место. У моста -- всегда кордон из братьев-воинов, а в двух полетах стрелы -- застава.

-- У вас были с собой какие-то бумаги, подорожные?

-- Нет.

-- Так как же вы, сударь, думали проехать без подорожных, пересекая границу двух держав, коие... -- Я замялся: тема была скользкая.

Ни мы, ни наши соседи, ни тем более Мэнгер не признавали взаимную враждебность. Все как всегда делали вид, что ничего не замечают. Ладно, но как же дон Рона пропустил его в монашеской тунике с крестом, что за полет стрелы виден. Тоже вопрос. Одни вопросы. Однако мы отклонились от основной канвы беседы.

-- Если вы не брат-воин, то кто же вы, сударь? Какого вы рода? Благородного али низкого? Если благородного, то были ли вы опоясаны и кто вручил вам меч?

Он молчит и пожимает плечами. Странно. Может быть, он просто не в своем уме? Тронулся на почве войны или переболел желтой сыпучкой, от нее тоже бывает -- человек умом двигается.

-- То есть, иными словами, вы не знаете, кто вы и зачем вам надо ехать на юг?

-- Именно так, благородный дон, -- отвечает лжебрат-воин.

-- Хорошо. Так как вам все-таки удалось перебраться через Великую Донну?

Он непонимающе смотрит на меня. Нет, определенно, если бы его даже папская канцелярия готовила, то не смог бы он сделать такую мину.

-- Через Рур! -- поясняю я.

Он опять непонимающе смотрит на меня. Святой Арий, святая Анна, святой Иероним, помогите мне, вразумите меня, или сам я тут умом тронусь!

-- Я, благородный дон, перебил всю охрану моста и далее въехал на земли вашего соседа.

-- Кто-нибудь из благородного сословия видел вас и может поручиться за вас, что вы действительно таким образом пересекли границу Мэнгера и Каррлдана?

-- Едва я пересек мост, мне встретился благородный дон, облаченный в дорогие одежды. Он был на пегом жеребце в яблоках и...

-- Сударь, мне все больше и больше кажется, что вы не в своем уме. -- Потомственный коневод победил во мне потомственного хранителя Золотых врат. -- Не нужно принадлежать к благородному сословию, чтобы не знать, что такой масти не бывает. Как может быть конь пегий да еще в яблоках? Вы бы еще сказали, что он был верхом на единороге или на мантикоре.

Я улыбаюсь, а внутри себя будто слышу, как звонит -- нежно, но настойчиво -- хрустальный колокольчик. У меня так бывает, когда я что-то важное упускаю из виду. "И встретит его Смерть, и будет провожатым его до родных земель, и в награду заберет коня его". Ага, вот сейчас и проверим: Смерть это была или плод его выдумок. Похоже, парень или совсем заврался, или окончательно повредился рассудком.

-- А скажите мне, сударь, а та.. гм, -- презрительно фыркаю, -- кля... кобыла, -- поправляюсь, -- на коей вы въехали во врата, вы на ней ехали к нам из самого Мэнгера?

-- Нет, благородный дон, эту кобылу мне продал купец по прозвищу Микка Кривой на постоялом дворе "Харчевня старого кабана".

Святой Боже и Сын Его! Я знаю этого торгаша-проходимца! В прошлом году его били кнутом на ярмарке как мошенника. Кажется, по жалобе кого-то из членов магистрата. Воин не врет. И постоялый двор я этот знаю -- там действительно поблизости больше негде лошадь приличную раздобыть. Это совсем рядом с землями, что перешли с приданым моему отцу от рода моей матери. Как же мне не знать эту харчевню, если пять лет назад из-за земли там была судебная тяжба с моей вотчиной. Господи! Так врать нельзя! И Микка, нечего искать, -- он продал ему эту дохлятину. И ведь если поехать, Великий Боже, можно найти облепленный мухами труп его павшего коня, если кто ушлый уже не забрал да не продал на живодерню на жилы и кожу.

"И даст кобылу огненную, как время его, что настанет, едва въедет он в столицу путем короля. Будет он ни молод, ни стар, ни высок и ни низок. Не будет знать он ничего о своем роде и племени, вовсе не будет ничего знать, ибо путь его издалека и он и ему самому неведом". Все это я с детства помню. Это первое, что заставляют учить наследников Сарса после молитв.

-- Так все-таки, сударь, почему вы въехали через Королевские врата?

-- Потому что прочие были закрыты по неведомой мне причине.

Мы стоим на ступенях, что ведут на средний крепостной уровень, отсюда хорошо видно, что Главные врата открыты и решетка поднята.

-- Взгляните, сударь, -- указываю ему на Главные врата. -- Решетка поднята.

-- Ворота и сейчас мне кажутся плотно затворенными, а изнутри крепости я вижу, что и решетка опущена.

-- О Боже! -- это я прямо вслух восклицаю, потому что в голове моей будто колокольный набат звучит последняя, самая главная строчка пророчества: "И въедет он в Золотые врата, ибо все другие дороги будут для него закрыты. Смерть -- его провожатый, рок -- его попечитель, я, король-ванд, так говорю, умирая". После этих слов мой славный предок закрыл глаза Ательреду, последнему королю Сарана. "Последнему", -- крутится у меня в голове.

Интересно, что подумали дон Федерико и гвардейцы, когда я опустился на колено и, молитвенно сложив ладони, протянул их "святотатцу". Что подумал этот счастливый от надежды на продолжение рода грозный смутьян, дон Федерико? Какими глазами гвардейцы смотрели на то, как "святотатец" берет мои руки в свои?.. Дальше все было так, как и положено издревле. Я подымаюсь с колена, вынимаю из ножен свой фамильный меч, протягиваю ему на вытянутых руках, он берет его лишь на мгновение и тут же возвращает со словами: "Благородный дон, служите только Господу Богу и мне". Что-то горячее начинает течь по моим щекам. Святой Арий! Это же слезы!

"Государь!" -- я не выдерживаю и опускаюсь на оба колена, хотя мои предки еще при Ательреде имели неоспоримое право даже перед королем и патриархом вставать только на одно колено. "Государь! Государь наш вернулся!" -- словно бы со стороны слышу я свой громкий голос.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

Многие историки переоценивают роль дона Риго де Лумаро. Тот очевидный и доказанный факт, что он не являлся членом тайной организации "Люди Крипты", уже говорит о многом. По всей вероятности, не только король, но и его правая рука -- дон Лумо -- не были склонны доверять ему какие-либо важные тайны.

Современники отзываются о нем как об истинном человеке своей касты и своего времени: грубоватом, спесивом, недалеком и фанатично набожном. В последнем качестве, возможно, и кроется причина отсутствия его имени в списке "Людей Крипты".

Не подлежит никаким сомнениям и тот факт, что он действительно был прямым потомком знаменитого дона Рамиро де Лумаро, принявшего последнее дыхание Ательреда I. Хотя это самое почетное родство сыграло с одним из богатейших и знатнейших людей Сарана злую шутку. Я все-таки склонен считать, что дон Риго стал не просто жертвой собственных суеверий, но все было гораздо трагичнее. Человек знатный, имевший весомый голос при дворе наместника, он был грубо использован в политическом фарсе, где ловкий самозванец, пока еще не коронованный монарх, сыграл на дворянском честолюбии и гордости рода де Лумаро.

Конечно же, здесь остается больше вопросов, чем ответов. В особенности, тот полулегендарный разговор у Золотых ворот и принесение оммажа человеку, одетому во вражескую форму, если говорить современным языком.

Но действительно ли стоит недооценивать дона Риго, человека, впоследствии показавшего себя храбрым воином, но все же довольно посредственным стратегом, который по большому счету был только мечом в руках короля.

Может быть, в минуту какого-то странного наития де Лумаро совершил поступок, не характерный для тщеславной спеси высшей саранской аристократии. В момент встречи с самозванцем он с необыкновенной ясностью осознал, что судьба предоставляет ему единственный возможной шанс осуществить свержение существующей власти и реставрацию прежней монархии, а в этом, как показала в дальнейшем история, было единственное спасение от подступающей оккупации Сарана войсками Мэнгера.

Глава IV. "Святотатец" и "Самозванец"

Талбек, столица княжества Саран, третьего дня после праздника святой мученицы Сульпеции Фивской лето Господне 5098 от сотворения мира.

Даже представить трудно, какое у меня было выражение лица, когда этот, судя по всему, знатный дон вручил мне свой меч и жизнь. А я стоял и пытался переварить все, что произошло за последнее время. И оно не особо-то укладывалось в моей и без того усталой голове.

Началось все с бойни у переправы. Не знаю, что на меня тогда нашло. То ли прорвалась накопившаяся еще до времен послушничества у Волка ненависть к Святому ордену, то ли просто захотелось какого-то совсем уж дешевого позерства. Ну зачем мне надо было кричать: "Это я, демон ночи, который убил отца Толия и сжег обитель, вернулся, чтобы дальше сеять смерть!"

Во-первых, глупо, во-вторых, толку от этих воплей не было никакого -- едва я вытащил из ножен меч, как уже знал, что живым от переправы уйти не должен никто. Ну, кроме меня, конечно же. Глупая бравада, неоправданный риск. Согласитесь, ведь невесело получить арбалетным болтом в глаз, едва выбравшись из какого-то тупика миров. На мне не было ни кольчуги, ни шлема. Но руки работали легко и плавно, все движения Шай-тэ вбили в мой мозг так, что забыть их теперь было просто невозможно.

Ну ладно, оставим этих несчастных, потому как дальше и вовсе началась полная бессмыслица, в которой я, честно признаться, до сих пор с трудом улавливаю суть.

Благородный дон у переправы, как оказалось, на коне неизвестной породы. И ясно как день, что он не владелец того замка, в сторону которого отправился, да и не дон он вовсе. Скорее всего, кто-то из моих бывших соплеменников. Ну, не человек же в самом деле! Как я ни старался -- защиту его не пробил, так что правда скрыта от меня если не навсегда, то очень, очень надолго. И коняку моего он прибил, это уже как пить дать, чтобы я не отправился вслед за ним, а может быть, просто так, из вредности. Улыбочка у него была больно нехорошая, гаденькая такая.

Да уж, случай неприятный. Бедная коняка, на глазах превращающаяся сначала в кучу гнилого мяса, а потом и вовсе в пригоршню праха. Что-то в этом было. У меня даже возникла мысль: а не решил ли сей всадник в черном меня предупредить о каких-то неведомых опасностях? Так или иначе, но я решил двигаться к побережью, потому как очень мне тогда захотелось уплыть подальше куда-нибудь. Да, хотя бы в тот же Адрианополь, что варвары-словене называют Кесарьградом, а даны и свеи Миклагардом.

Потомки святого кесаря Адриана, что перенес столицу западной империи на восток, давно уже покорили все земли, включая Святой град Ершалаим, а во время моего отсутствия запросто могли соорудить экспедицию и к берегам Нила.

После Нантского собора патриарх Адрианопольский напрочь порвал с папой, а было это, если мне не изменяет память, около двухсот лет тому назад. С тех пор Авиньо и Адрианополь поливают друг друга грязью и объявляют ересиархами. Только у Мэнгера руки коротки: объявить святую войну кесарю, чья империя раза в три, а то и больше превышает воинственный Мэнгер... Нечего сказать, хорошие свитки и книги я читал, ожидая пострига.

Да, наврал я бедному благородному дону. Я действительно был братом-воином ордена, только для этого мира тот брат-воин давно уже мертв, а на нет, как известно, и суда нет. Все эти мысли крутились в моей голове, когда благородный дон, что принес мне присягу, ругался со стражей и другим благородным доном. Употребляли они при этом сугубо местные бранные выражения, смысл которых оставался для меня весьма туманным.

Потом дело сдвинулось с мертвой точки. Дон Риго, так звали моего вассала, не побоюсь этого слова, оказался командующим гарнизоном Талбека. Так что в какой-то степени мне действительно повезло. Однако помимо командующего здесь должен быть и правитель какой-нибудь. Земли юга отличались редким разнообразием форм правления от Совета торговых гильдий до монархии. Кто здесь правил и какова его реальная сила, я, вероятно, очень скоро узнаю.

Оружие у меня не забрали. Кстати, что-то не так было и с моей новой лошадью. Этот самый дон Риго смотрел на нее так, будто у моей старой клячи вдруг выросли крылья и отросло по лишней паре ног.

Мы движемся в резиденцию местного правителя. Сопровождающая меня стража и несколько благородных более похожи на мою свиту, чем на конвой. Дон Риго смотрит на меня подобострастно, я же сохраняю невозмутимый и гордый вид. Дон Федерико, его подчиненный, с которым он так долго препирался, глядит на меня с некоторой опаской, говорить со мной пока не торопится. Правильно, правильно, пока моя судьба еще не так ясна.

Судьба... Об этом стоит подумать, пока мы идем представать пред светлые очи местного правителя. Моя лошадка, ведомая под уздцы одним из стражников, мерно стучит копытами по вымощенной булыжником мостовой. Так же мерно бряцают кольчуги стражников, звенят наборные пояса и оружие, и эти звуки весьма располагают к размышлению.

Для меня судьба -- не нечто эфемерное. Как раз напротив, судьба для меня -- вполне осязаемое понятие. По сути своей, это цепь из связанных между собой поступков разных людей, которые и создают вероятность того или иного исхода. Тут нет ничего хитрого.

Однако есть такие события, ввязавшись в которые, я могу так сковать себя цепями чужих помыслов и намерений, что вырваться будет весьма и весьма сложно. Это очень напоминает мне колонну пеших воинов на марше. Идет сплошной поток людей, пыль стелется серым шлейфом позади. Пот, тяжелое дыхание, звон металла... И если я ввязываюсь в эту колонну, то выйти обратно я уже не смогу, потому что спереди и сзади строй плотно сомкнут. Остановиться тоже нельзя -- растопчут и даже не заметят.

Похоже, что именно в такую историю я сейчас и вляпался. Что ж, не впервой попадать в подобные переделки. Больше всего меня смущала история с воротами. Ворот, как и в любом городе-крепости, здесь было несколько. Но отворенными я увидел только одни, причем не самые широкие. Ладно, у каждого города свои законы. Я, ничуть не сомневаясь, въехал, и тут началось представление балаганного театра под названием: "Король вернулся".

Один стражник повалился на колени, воздел руки к небу, кстати, самый пожилой их всех, другие нацелили на меня копья. Однако начальник караула тут же отправил за благородными: доном Федерико и доном Риго.

Дон Риго устроил мне настоящий допрос с пристрастием. При этом я понятия не имел, к чему эти хитрые вопросы, и поэтому решил прикинуться олухом, мол, я не я и корова не моя. На вопросы я старался отвечать честно, и, как оказалось, это была самая правильная тактика поведения. Дело кончилось присягой.

Я понял, что попал в оборот к судьбе. Причем попал столь же легко, сколь и надолго. Я пытался вспомнить историю княжеств, о которой все-таки что-то читал в монастыре. Год в постах и молитве перед постригом -- это довольно много. Оружием пользоваться было нельзя, а читать -- сколько душе влезет. Да, с Сараном была какая-то интересная история. Кажется, это было княжество, которое когда-то объединило близлежащие земли.

В этом мире все шло по более или менее обычной схеме исторического развития. Просвещенная империя, потом набежали толпы варваров и, как говорится, на осколках прошлого... Это такой странный период в истории миров, которые в большинстве своем очень похожи друг на друга (в этом вы мне просто поверьте на слово, если сможете), когда от того, куда тот или иной вождь поведет своих немытых и небритых воинов, зависело, какие государства лет через триста образуются на политической карте мира.

Местный король, потомок вождей-варваров племени вандов, насколько я помню, добился тут немалых успехов, объединил все земли, подчинил местное население и пришлые племена, не дал закрепиться на побережье восточноазиатским племенам. Что было потом, я не знаю. Но судя по тому, что Саран теперь -- небольшое княжество, род Великого короля-объединителя прервался. И, как водится, все обросло кучей разных домыслов и легенд. Начиная с того, что король не умер, а живет в стране фей и ждет своего часа в тайном гроте, и кончая тем, что истинный наследник престола в годину бедствий вернется на родину.

Истинный король и его возвращение -- настолько сильный легендарный образ, что я, пожалуй, не видел ни одного мира с примерно такой же раскладкой племен и народностей, где бы не было хотя бы приблизительно похожей истории.

Самое плохое же заключалось в том, что за этого истинного самодержца приняли меня. При этом знамение все-таки было. Я действительно видел растворенными только одни ворота, естественно те, в которые простым смертным ход заказан, ворота, предназначенные для истинного короля.

В общем, я попал в оборот к судьбе, и выбор у меня теперь был не богат: либо меня убьют как самозванца, либо коронуют, но потом все равно убьют, так как местной правящей верхушке вряд ли захочется уступать власть кому бы то ни было. Тут невольно вспомнишь и про арбалетный болт в собственном глазу. Смерть мгновенная, легкая. А потом, как обычно, дальнейший путь в цепи перерождений. Секунду назад в тебя летел болт, а очнулся шестнадцатилетним мальчиком и гадаешь, куда на этот раз тебя занесла судьба. Судьба, судьба, судьбинушка, бьешь ты меня аки дубинушка!

Оказалось, что княжеством Саран правит наместник, избираемый из почетных людей, то есть по сути из самых богатых, сиречь прижимистых и ведущих торговлю. Конечно, древнее княжество не допустило бы, чтобы им правил человек неблагородных кровей, однако я даже не надеялся увидеть правителя-воина. У воинов-феодалов обычно редко водились деньги, поскольку даже военную добычу они очень быстро проматывали на то, что жонглеры и трубадуры называли "величайшей щедростью", то есть на подношения тем же льстивым трубадурам, на пиры, подарки вассалам и многочисленным рыцарям из феодальной дружины, которые очень любили выпить и закусить.

Дворец явно был построен уже после того, как умер легендарный король. Слишком здесь все было ново и дышало тончайшей роскошью. Дворец снаружи скорее напоминал обычный замковый донжон, только гораздо бОльших размеров, зато внутри все сверкало богатством и великолепием. Вот что значит, когда в государстве заправляют торгаши. Ну что ж, посмотрим, каков ты -- наместник княжества Саран.

В сопровождении благородных донов и стражи я вошел в огромный зал с высокими потолками. Опять глаза ослепила роскошь: мраморные плиты, ковры, из Адрианополя вестимо, множество гобеленов -- это уже с севера, это мэнгерские мастера, я таких достаточно насмотрелся. Два огромных камина, в которых можно запросто зажарить быка (очень нетипично для юга), по стенам оружие, порядком обветшавшие охотничье трофеи и знамена (видимо, из старой резиденции последнего короля).

Я поймал себя на мысли, что рассматриваю окружающую обстановку, но при этом абсолютно игнорирую собравшихся здесь людей. Около массивного кресла, на ступеньках, сидел полноватый, щеголевато одетый человек с двумя подбородками. На шее у нее висела изукрашенная каменьями золотая цепь. Наместник очевидно, потому и не на троне. Однако на мраморные ступени подушечку подложил. Видимо, боится задницу застудить.

Рядом с ним благородные доны при оружии, священник с длинной седой бородой и в парадном облачении. Скорее всего, патриарх княжества. Про саранскую ересь я наслышан был, еще когда в ордене служил, так что мне он в общем-то не страшен, если вообще ему позволят задавать вопросы.

Ничего не скажешь, быстро они собрались. Интересно, кто первый начнет? Начал дон Риго -- этому дону палец в рот не клади. Недаром он первый мне присягу принес.

Мой покамест единственный вассал раскланивается, обращается ко всем по очереди и по старшинству и говорит, мол, благородные доны, свершилось великое чудо, в годину бед и невзгод истинный король Сарана вернулся.

У всех тут же стали такие лица, будто им напомнили о каких-то старых долгах, которые нужно выплатить не то чтобы завтра, а прямо сейчас. По сути, конечно, так оно и было. Пока дон Риго вводил в курс дела саранскую знать, я стоял молча и горделиво и при этом хмурил брови. Грозно так хмурил.

В процессе длинной и витиеватой речи дона Риго выяснились очень интересные подробности, которых мне крайне не хватало для полноты понимания сложившейся ситуации.

Оказалось, что дальний предок этого самого дона Риго был не просто знатным саранским доном, а к тому же еще и принимал последнее дыхание и исповедь умирающего короля и даже глаза потом ему закрыл. И вот король, находясь на полпути в мир иной, прозрел будущее и сообщил приметы своего преемника, которые как нельзя лучше подходили ко мне. Вот, оказывается, почему дон Риго так меня хитроумно выспрашивал. Приметы эти известны только прямым потомкам того великого предка.

Наместник пока молчал. Лицо его налилось краской, то ли от волнения, то от злости, маленькие поросячьи глазки так и зыркали по сторонам. Благородные доны тоже молчали, и я понял, что ответную речь будет держать лицо духовное. Как-никак я явился по промыслу Божию, так что вопросы посредника между Господом и людьми более чем уместны. Голос у него, вопреки моим ожиданиям, был красивый и звучный, несмотря на прожитые годы.

-- Сын мой, -- обратился он ко мне, -- веруешь ли ты в Святую Троицу?

Вопрос был, конечно же, с подвохом. Но не на того напали! За долгие, надо вам сказать, странствия по мирам я насмотрелся на самые разнообразные формы того, что с натяжкой можно назвать христианством. Интересно, как отреагировали бы местные отцы церкви, если бы я сообщил им, что практически в каждый мир, похожий на этот, приходил тот, кого принято называть Сыном Божьим? Приходил, учил, его обычно казнили мучительно и страшно, а потом начинали поклоняться. Обычное дело. Вот интересно, где-то же сидит Творец Мироздания, смотрит на все это безобразие и удивляется. Ну ладно, отвечу патриарху в точном соответствии с тем, что Мэнгер считает саранской ересью.

-- Вера в триединство божественной сущности -- изуверие есть, что насаждается наместником Темного, который прозывается папой Вселенской Церкви, суть коей -- обман людей.

По тому, как одобрительно закивал святой отец, я понял, что ответил не просто правильно, а максимально точно. Ничего не скажешь, подсобили мне отцы Вселенской Церкви, этого самого вселенского зла. Еле сдержался, чтобы не усмехнуться. А священник тем временем продолжил теологический диспут:

-- Тогда во что ты веруешь, сын мой?

-- Верую в единого вечного и предвечного Отца Сущего, который послал своего Сына возлюбленного, во искупление грехов человеческих. -- Это почти первый стих саранского символа веры. Так, пойдем дальше. -- Святой Арий учит нас, что Бог не всегда был Отцом. Был миг, когда он был один и ещё не был Отцом: позже он стал им. И создал он Сына, и тот воплотился в мире тварном.

Священник закивал и даже улыбнулся. Наместник же все помрачнел и налился кровью, как комар.

-- Веруешь ли ты в Страшный Суд и воскрешение мертвых?

-- Верую лишь, как и надобно доброму христианину, в суд Бога над каждым человеком после его смерти и воздаяние за его жизнь адским пеклом или райским блаженством. Воскрешение мертвых в плотском теле суть козни Темного, что мысли о некромантии вложил в грешные головы иерархов Вселенской Церкви... -- Так, кажется, меня понесло, не сказать бы чего лишнего.

-- Правильные речи говоришь ты. Но скажи мне, сын мой, и говоря помни, что перед Господом нашим, перед Его Сыном и перед святым Арием несешь ты ответ: истинно ли ты король, который был предсказан нам?

Я выдержал паузу и подумал, как бы ответить похитрее. И тут мне пришла идея отвечать по возможности словами Писания. Против этого очень, очень сложно найти какие-либо контраргументы.

-- Ты сказал! -- мой голос разнесся по огромному залу, и я увидел, как священник уже совсем по-другому посмотрел на меня. Как-то подобострастно, что ли.

Не знаю, поверил ли он мне, но, похоже, что решение он принял. Истинный я король или нет, но я на его стороне. Это я ему недвусмысленно показал. Когда у власти находятся торгаши, от них можно ждать всего, чего угодно: вплоть до того, что они просто сдадут все духовенство Святому ордену, подпишут унию, лишь бы свои шкуры свои сохранить. Что ж, такой вариант вполне вероятен и выгоден как торгашам княжества, так и Мэнгеру, который таким образом без малейших усилий получит нового богатого данника.

Ну что ж, местные церковники и благородный дон из местного рода -- это уже кое-что. А события тем временем уже начинали развиваться так, что повернуть вспять было уже ну совсем невозможно. Совсем! В зал вбежал перепуганный стражник и доложил, что на Дворцовой площади собрался народ и требует предъявить истинного короля.

Краска с лица наместника схлынула моментально. Он заметно заволновался, заерзал на своей подушке. Я же внимательно вглядывался в лица окружавших его благородных донов, гадая, кто же будет на мой стороне, а кто нет. Отступать мне было некуда, да и поздно. Ничего не скажешь, крепко меня скрутила паутина судьбы. Эх, крепко! Ну что, наместник, твой ход, может статься -- последний.

-- Благородные доны и вы, ваше первосвященство, -- начал толстяк, -- все мы пребываем ежедневно в ожидании истинного короля, приход коего предсказал почивший в мире великий король-ванд Ательред. И столь велика наша мука при созерцании пустеющего трона, что мы....

Да, видимо, больше всех мучаешься ты, жирная свинья. Спишь и видишь небось, чтобы стать основателем новой династии, только вот кишка у тебя тонка. Старинным саранским родам ты выгоден только в качестве временщика без права наследования. Хотя был бы я на твоем месте, уже давно бы все обустроил. Конечно, торгаши всегда знают, где лежит кусок пожирнее, только духу у них не всегда хватает этот кусок взять. Боятся они за свои торговые концессии, за корабли и склады. А вдруг все сорвется и пойдет прахом?

Меж тем наместник продолжал медленно и методично поливать меня грязью, подводя собравшихся к мысли, что я не просто самозванец, а еще и мэнгерский шпион. Думаю, речь он завершит тем, что я не просто мэнгерский шпион, но еще и шпион адрианопольского кесаря. Дону Риго тоже достанется. Его обвинят в сговоре со мной и в раскрытии государственной тайны самозванцу. А иначе как я смог все подстроить? В том, что это чистой воды совпадение, не поверят. Да и я, признаться, не верю, но разбираться с этим буду потом. Сейчас есть дела и поважнее.

Эх, наместник, наместник, сразу видно, что ты торгаш, а не воин. Не надо было со мной раскланиваться, надо было уже на входе отнять у меня оружие, арестовать дона Риго как предателя, а уже потом слушать меня, закованного в цепи и избитого. Нет, ведь знали заранее, что меня ведут, собраться успели. И могли ведь стражу подтянуть. Ну не верю я, что кроме гвардейцев, охраняющих внешнюю городскую стену и подчиняющихся, судя по всему, дону Риго, у тебя нет своих вооруженных людей.

Так, ладно, послушали и хватит. Действовать нужно быстро, как на переправе. Здесь уже сложилась вполне понятная политическая ситуация: или он меня или я его. Срываясь с места и на ходу вытаскивая меч, я в который раз мысленно поблагодарил Волка. Уже у трона я на самом краю зрения увидел, что дон Риго делает знак и останавливает своих гвардейцев.

Наместнику в какой-то мере даже повезло, он и испугаться-то как следует не успел. А вот благородные доны и его первосвященство потерпели явные убытки. Летящая на пол голова наместника обильно окропила их одежды кровью. На лицах застыло даже не недоумение, а настоящий ужас. Не видели они еще, чтобы кровь в тронном зале проливалась. А придется. И не раз -- это я им обещаю.

Я медленно подошел к лежащей на мраморном полу голове, поднял ее за волосы и показал благородным донам:

-- Благородные доны, знаете ли вы, чья эта голова?

Они недоуменно смотрели на меня и гадали, что же я хочу этим сказать. А я, в полной мере владея ситуацией, продолжил:

-- Это голова предателя, коий состоял в тайном сговоре с Мэнгером.

Даже, если он их и не вел, то уж как пить дать собирался. Внимательно изучил лица благородных донов. Ага, кажется, я попал пальцем в небо и выиграл. У двоих донов лица были такие... Не знаю даже, какое и сравнение привести. В общем, такие лица бывают у мужей, которых жена со служанкой застукала на самом интересном месте, когда они уже в служаночку эту готовы были семя излить.

Что ж, сражение выиграно, но пока не выиграна война. Потому как теперь, судя по всему, саранские благородные доны разделятся на два лагеря: тех, кто будет за меня, и тех, кто захочет продолжить политику переговоров с сильным и опасным соседом. И в этой войне выиграет тот, на чьей стороне будет толпа простолюдинов и армия.

-- Дон Риго, -- обратился я к своему первому вассалу, -- властью, данной мне Богом, я назначаю вас верховным командующим армии королевства Саран. -- Да, именно королевства, к черту княжество, пусть сразу привыкают. -- От вас теперь зависит моя безопасность. Прошу сопроводить меня туда, откуда я мог бы лицезреть моих подданных и принести им радостную весть о моем возращении и возрождении былого величия нашей державы.

Гвардейцы дона Риго, подчиняясь еле заметному жесту, смыкаются вокруг меня. Руки на эфесах мечей, лица суровые, а у некоторых даже торжественные. Если среди них сегодня были рядовые, то сейчас они стали десятниками, а некоторые -- и сотниками. Шутка ли, самого короля охраняют!

-- Благородные доны, а вас я покорнейше прошу подождать меня здесь. -- Я еле заметно киваю дону Риго, мол, выставь охрану и никого не выпускай. -- Когда я поговорю с моим народом, -- да, именно с "моим", никак иначе, -- я вернусь для того, чтобы принять у вас присягу на верность мне и Господу Богу.

Что может быть страшнее возбужденной толпы? Что может быть прекраснее возбужденной толпы, собравшейся увидеть тебя и только тебя? Ничего, пожалуй, совсем ничего. Я стоял на балконе дворца, самом высоком месте, с которого можно говорить. Эх, жаль, усилителей звука пока здесь не изобрели. Значит, будем горло драть. А те, кто услышит, будут, как водится, передавать задним рядам. Что надо говорить, я прекрасно знал. Как говорить, тоже.

Когда я начал, гул затих и мой голос разнесся над сотнями людских голов. Я говорил о предсказании, которое гласило, что только в годину самых тяжких бедствий явится истинный наследник престола, говорил и том, что уже сегодня, сейчас я с помощью Божьего проведения сумел разоблачить страшное предательство. Причем заговор был направлен против самого дорого, что у меня есть. А что у меня самое дорогое? Правильно. Мои подданные у меня самое дорогое, которых, кстати, замышляли насильно обратить в лживую веру церкви вселенского зла и ввергнуть в узилище ада. Ну, про жен и виноградники я тоже помянул. Про поборы церкви зла в обязательном порядке. Потом я сделал небольшой экскурс в историю королевства, рассказал, как с помощью хищных помыслов Темного, который несомненно двигал злыми людьми, развалилось великое королевство.

Да, забыл сказать, что на балконе я стоял, держа за волосы голову предателя. Теперь, конечно, все понимали, что он предатель, и кого он предал, они тоже понимали. В завершении речи нужен был театральный жест. Я швырнул с балкона голову этого жирного борова и с наслаждением пронаблюдал, как она ударилась о каменную мостовую и разлетелась на мелкие кусочки, точно глиняный кувшин, полный вина.

В завершение нужно было коллективное действо, ритуал, обряд. И я его обеспечил. Я знал, что все варварские короли, приходившие захватывать великие империи, с большой охотой перенимали все имперскую символику, лучше которой придумать ничего и нельзя.

Да по сути, где ни возникнет империя, почти всегда одно и то же: цвета, приветствия, ритуалы. Нет, это не совпадение, просто все это идет из одного корня: подымается из глубин коллективного бессознательного. Везде, во всех мирах, в которых я побывал, жили люди. Да, самые обычные смертные люди. Со своими радостями, печалями и, конечно же, страстями. Сказать, что я ненавижу людей, значит сказать, что я ненавижу и себя. Поэтому я и сам стал человеком и приобрел от этого очень много, что никогда не будет ведомо моим бывшим соплеменниками.

После того, как голова наместника практически в полной тишине разбилась о мостовую, я приложил правую руку к сердцу и быстрым, легким движением вскинул ее вправо и вверх:

-- Хайле! Саран! Хайле королевство свободных людей!

"Ну, а теперь давайте все вместе покричим!" -- усмехнулся я про себя. Ждать долго не пришлось. Люди перенервничали, им было жизненно необходимо выплеснуть накопившееся напряжение. С нескрываемым наслаждением я смотрел, как в приветственном имперском жесте вскидываются десятки рук и как над площадью разносится воинственный клич: "Хайле Саран! Хайле! Хайле! Хайле!"

В сопровождении гвардейцев дона Риго я шел по длинной анфиладе. Гул площади остался позади, а впереди была работа. Работа сложная, но интересная. Крикнув: "Хайле Саран!" и вскинув руку, я причастился власти и отчетливо понял, что умереть спокойно мне здесь уже не суждено. Воистину, хайле Саран! Хайле!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...Так что, руководствуясь всем вышеизложенным, тот, кто впоследствии был коронован как Ательред II, никак не мог быть ставленником Авиньского престола. Однако эта версия, как ни странно, стала наиболее популярным сюжетом современных псевдоисторических и даже мистических романов, где будущий король предстает то монахом Святого ордена, посланным с особой миссией в Саран, а то и вовсе незаконнорожденным отпрыском династии Меровингов. Однако обилие романтизированных и ничем не подкрепленных домыслов как раз и говорит против этой версии. Тем более, вся эта история с воином-монахом, беспрепятственно перебравшимся через Рур и проехавшимся через границы двух княжеств в облачении с восьмиконечным крестом, кажется еще более невероятной, чем божественное происхождение короля.

Однако пристального внимания заслуживают две другие версии: тщательно спланированный переворот, устроенный организацией "Люди Крипты" и так называемый адрианопольский след. Остановимся пока на версии переворота. Ведь это практически единственная версия, способная дать вразумительные ответы на все вопросы относительно первых двух дней пребывания в Талбеке самозванца.

Прежде всего, я склонен верить книге господина Лионеля Фуко "Священный престол и святая реликвия", которая, в отличие от многих других книг о "Людях Крипты", основывается на источниках, внушающих доверие историку. Прежде всего, как мне кажется, стоит тщательно проверить версию о том, что так называемая семейная тайна де Лумаро была известна представителям других знатных домов, которые в большинстве своем могли хоть и с натяжкой, но все-таки претендовать на кровь де Лумаро и на родство с легендарным сподвижником короля-ванда. К тому же, сами приметы, многократно и подробно изложенные в хрониках времен правления Ательреда II, уже красноречиво говорят о том, что это отнюдь не была тайна за семью печатями.

Но давайте снова вернемся к событиям во дворце и трагической гибели наместника Сарана дона Федрико де Эльдонго, человека во многом незаслуженно обойденного вниманием.

Появление случайного и, заметьте, вооруженного человека в тронном зале, намеренное бездействие гвардейцев дона Риго, словно по мановению руки собранная толпа -- причем в самый жаркий час сиесты, -- все это может говорить только в пользу заговора "Людей Крипты". Мы же сейчас вместе попытаемся выяснить, кто же возглавил этот заговор и почему получилось так, что странный самозванец, появившийся словно из ниоткуда, вышел из-под контроля самой могущественной тайной организации средневековья. Но вышел ли?

Глава V. Благородный дон Лумо де Веньялло, хранитель Большой королевской печати

Талбек, столица Саранского княжества, ночь на святого Варфламия мученика, лето Господне 5098 от сотворения мира

Господи, благородные доны, если бы вы только знали, как я люблю фарсы! Эти скучнейшие миракли с Темным на ходулях, ангелами с серыми от пыли матерчатыми крыльями. Это так вульгарно и ничуть не поучительно для народа. Даже наоборот, горожане и крестьяне после такого, с позволения сказать, священнодейства совсем перестают верить в вышние и адские силы. Другое дело -- фарсы. Здесь все как в жизни. Похотливый поп отпускает грехи аппетитной крестьянке прямо в кровати, жадного купца проводит деревенский дурачок, ну и так далее. Так оно ведь и есть в жизни, благородные доны.

Все эти длинные, скучные жесты северян напоминают поле, усеянное смердящими трупами. А в фарсах -- жизнь, борьба, радость. Поэтому я и люблю фарсы. А еще потому, благородные доны, что они так близки к тому, чем я в своей скорбной земной юдоли занимаюсь.

Какие только истории не разыгрывались перед глазами моих бдительных слуг, какие семейные драмы, жульничества и заговоры! И если когда-нибудь, по прошествии многих веков, если не наступит в ближайшее время Судный день (во что я вовсе не верю как истинный арианин), мои дальние потомки аккуратно перепишут и переплетут мою книгу в хороший кожаный переплет, там будут все самые смешные, неподдельные саранские жесты, записанные мною со слов моей "тихой гвардии", как я их ласково зову.

Но гвардию, скорее, должно было назвать тишайшей, это более справедливо. И подтвердить сие гордое звание им придется сегодня. И, ох, как придется при этом расстараться.

Фарс под названием "Самозванец, или Король-простак" с самого начала мне пришелся по душе. Единственное, о чем я печалился, благородные доны, так это о том, что не я его придумал. Но провидение -- лучший придумщик, нежели смертные.

А ведь мне следовало все это измыслить самому. Какой стыд, благородные доны! Ведь все так просто! Этому парню -- не знаю, откуда он только взялся -- не пришлось и врать-то. Мои люди лицезрели эту умилительную картину. Наш достопочтенный баран дон Риго с умилением встречает истинного короля. И плевать нашему хранителю великой тайны, которую знаю не только я, но и некоторые любовницы приближенных наместника. Да, любовницы знают, а наместник, кстати, нет. Вот что забавно-то, благородные доны! Приход, расход он хорошо считает, не спорю, княжеская сокровищница при нем значительно пополнилась, а вот в дворцовых интригах он понимает не более, чем вареный окунь. Думает, что за деньги все можно купить. Не самое, конечно, ужасное заблуждение, но все-таки фатальное. Для него. Как выяснилось.

А парень хорош -- голову снес наместнику. Я аж чуть не присвистнул, но вовремя сдержался, тронный зал все-таки, не корчма. К такому повороту даже я не был готов. Нет, все-таки он не шпион. Он либо сумасшедший, либо его в самом деле послало провидение. Так мой любимый жанр уличных постановок медленно превращается в скучнейший жест.

По примеру того, небезызвестного, где в Рогосском ущелье погиб наш доблестный и любимейший вассал нашего великого короля-ванда. Как бишь его звали-то? Рыцаря, конечно, никто не знает уж, как звали, а в жесте прозывается он доном Ротландо.

Во дворце оказалось, что не такой уж и дурак наш доблестный дон Риго, герцог Сарский, но предположить, что это его проделки, так же невозможно, как и то, что это дело рук адрианопольского кесаря. Они там хоть люди и утонченные, наследники древней империи, второй Рим, ан так не умеют играть, в этом я поручусь, благородные доны.

Так, что у нас теперь остается? Или сумасшедший, или... Я мысленно осенил себя крестным знамением. Потом спохватился и злобно сплюнул, опять же мысленно -- мы же продолжаем в тронном зале оставаться. А новоявленный король вместе с напыщенным доном Риго отправились с народом говорить, да не откуда-нибудь, а с королевского балкона. Хотя ни короли, ни князья с него сроду не говорили, даже наместники своим присутствием не осеняли. Только глашатаи, да и то не очень часто.

Оооо-аааа-ууу!!! Толпа завывает. Что они там кричат? "Хайле Саран! Королевство свободных!" Вот те на! Ну, это предсказуемо. Любит, любит толпа такие представления даже более, нежели фарсы. Могу поспорить на десять золотых (а я никогда не спорю, если абсолютно не уверен в выигрыше), что он швырнул голову наместника с балкона, и она так живописненько разлетелась на мелкие кусочки.

Не знаю, как наше новоявленное величество, а я бы именно так и сделал. И что дальше? Что дальше, парень? Проживешь ты эту ночь или нет -- зависит теперь от меня. Но опять же не только от меня, но и от мудрецов Крипты. Это люди серьезные, уж ты мне поверь, король. Их предки служили настоящему Ательреду Жестокому, королю-ванду. Нет, не тому, что остался в этих глупых жестах и романсеро. А тому, что ночами спускался в пещеру, над коей стоит Старый замок. И только мудрецы Крипты могут сказать, самозванец ты или нет.

Если самозванец, то глупо будет не использовать такой шанс, правда, благородные доны? А если будет знак -- не этот балаган с въездом через Королевские ворота, а настоящий знак, коего мы все с давних пор ожидаем, и, если честно, мало кто верит, что он будет, -- то тогда мы к твоим услугам, о Строитель, мы же твои помощники, простые каменщики и штукатуры.

Наш герб -- древний знак правителей Нила, око Изиды, вписанное в пирамиду, наш скипетр -- простой строительный мастерок, наша держава - человеческий череп -- символ бренности и вечности одновременно. Но если ты тот, коего мы ожидаем, то ты это и так знаешь. Но что будет, если знак явится тогда, когда ты будешь убит при штурме дворца, коий, несомненно, случится этой ночью? Что мы будем делать со знаком, когда не будет тебя? Провидение редко снисходит дважды, об этом всегда стоит помнить. Всегда, о благородные доны!

Когда последние из штурмующих дворец упали, сраженные отравленными дротиками, я поспешил к его покоям. Не дай Бог, штурмующие его зацепили. Конечно, они все благородные или слуги благородных, а благородные не убивают отравленным железом. Убиваем им мы, гвардия Ночи.

Я иду по левой, боковой анфиладе, коия ведет из тронного зала в покои наместника, да простит его Господь и упокоит его душу. Вокруг тихо. Прислушавшись, я даже улавливаю легкий топот крысиных лап. Да уж, непохоже, что тут было грандиозное побоище. А ведь еще возле вторых ворот я насчитал пятнадцать тел. Из них шестеро -- гвардейцы дона Риго. А сам наследный герцог Сарский, видимо, защищал самого короля. Что ж, посмотрим, чем закончилось побоище.

Из-за поворота, хрипя и шатаясь, выходит воин: в руке окровавленный меч; шлема нет; из того места, где кольчуга не прикрывает шею, торчит дротик. Хрипит еще сильнее и падает, распугивая, вестимо, всех дворцовых крыс. Я морщусь. Добить что ли, не смогли? И вообще, как можно с дротиком почти что в горле по замку бродить?

Около покоев наместника, теперь уже королевских покоев, меня ждет прямо-таки живописная картина. Часть трупов, конечно же, успели оттащить, но, судя по кровавым следам, тут полегло немало знатных рыцарей и простых солдат. Мне вообще трудно представить, как тут все происходило. Коридор узкий -- это обороняющимся на пользу. Но штурмующие все-таки сумели прорваться в приемные покои. А там уже и до королевской, бывшей наместнической, опочивальни рукой подать.

Сейчас покои охраняют весьма потрепанные, но в целом боеспособные гвардейцы дона Риго. Мои люди в основном трупы таскают. Что поделать? Им это не впервой, привычные они к такому ремеслу.

-- Именем Большой королевской печати! -- Я без колебаний иду в королевские покои.

Гвардейцы пропускают. Хоть и смотрят хмуро. А что им еще остается делать? Не приди им на помощь Тишайшая гвардия, сейчас бы их трупы таскали.

В опочивальне застаю трогательную картину, достойную книжной гравюры. Король перевязывает плечо раненому дону Риго, своему первому и, по сути, пока единственному вассалу из древнего рода. Да, король-ванд поступил бы точно так же. Короли древности были первыми среди равных, поэтому ничего и никогда не чурались. Свои орденские обноски новоявленный король уже снял. Облачен он в длинную черную тунику и черные же узкие штаны. Все это обильно заляпано кровью. Слава Господу, не его. Красное и черное -- геральдические цвета королевского стяга.

Мы долго друг на друга смотрим. Дон Риго сквозь зубы шипит от боли, а затем король говорит следующее:

-- Вы, надеюсь, милостивый дон, стяг мой подняли над главной башней?

-- Стяг? -- Я округляю глаза. Неужто, и впрямь он мысли читает? Или думаем мы об одном и том же.

-- Государь, сие есть не очень благоразумно, позволю вам заметить. Наши враги еще не знают об исходе штурма. Можем мы повременить с этим?

-- Можем. Собирайте своих людей, и мы идем в город. Будет ночь Длинных Ножей.

-- Как в Тулузоне, когда Святой орден перебил всех тайных манихеев при Целестине III? -- не смог я удержаться, чтобы не продемонстрировать свое наиглубочайшее знание истории.

-- Приблизительно так, -- кивает король -- просто так, по-приятельски. -- Только мне, благородный дон, плевать, во что и кто здесь верит, мы идем убивать врагов короны и слуг торгашей.

Вот оно как. Значит, король наш любит исконное дворянство и простой народ. А торгашей мы не любим. Не любим, но пользоваться ими наверняка будем. И главное, ни слова благодарности мне за то, что я его от смерти спас. Мог бы хоть что-то сказать. Хотя зачем мне эти слова? Это вон дону Риго слова нужны. Мне же нужно всего лишь место позади трона и еще... место по левую руку от короля в крипте, когда будем молить Великого Каменщика.

-- Как пожелает король! -- Я склоняю голову.

-- Дон Риго! Какие у нас потери?

-- Хвала дону Лумо, не очень большие. Он, видимо, людей вел через один из своих крысиных ходов, так что быстро все произошло. Еще и ваше величество фехтует как архистратиг ангельского воинства.

"Скорее, адского", -- добавляю я про себя.

-- Я сам поведу ваших людей и свою гвардию, -- продолжает король. -- Вам известны дома семей бунтовщиков?

-- Безусловно, мой государь! -- Я плотоядно улыбаюсь.

Дальнейшее и пересказывать, благородные доны, не очень-то приятно, а уж наблюдать -- тем паче. Я знал всех, кто принадлежал к партии наместника. Знал также и того, кого прочили на место убитого после расправы над королем-самозванцем. Однако то, что наш король -- да, теперь он "наш", это ясно -- не просто великолепно, а так изумительно фехтует, я и предположить не мог. Нет, он явно не шпион. Мне приходилось устранять и авиньских шпионов, и адрианопольских, отправили мы в лучший мир даже соглядатая великого конунга данов, коий не столько за нами шпионил, сколько вынюхивал про наши сношения с ярлом скэлдингов.

Но, благородные доны, ни один из этих великолепнейших врагов так не фехтует. Может быть, где-то за морем, как говорят, есть великое государство, коие и послало нам такого вот воина. Хотя в байки про пресвитера Иоанна я не верю. Как-то один хитроумный йехуди прикинулся послом этого самого пресвитера, но я его быстро раскусил, пока наместник уши развешивал --слушал байки про дешевые самоцветы да черное и красное дерево и дивную керамику.

Нет, если и есть такая страна, то очень, очень она далеко. Но обычно такие люди, как наш король, приходят из небытия, того самого предвечного небытия, откуда Великий Каменщик смотрит за миром.

Сражался наш король не только виртуозно, но и хладнокровно. Вырезали всех, как обычно бывает в подобных случаях, под чистую, под корень: жен, матерей, детей, кормилиц, младенцев, всю домашнюю челядь, что была в доме. Король старался сам убивать женщин и детей. Не подумайте, что он чудовище какое-то. Бросил он так, между делом, дону Ригу, что кровь женщин и детей на себя должен взять, нечего гвардейцам руки марать. Дон Риго смотрел на него с благоговением, еще мгновение -- и на колени бы упал. Про рану свою пустяковую он и забыл уже.

С песьим обожанием вел он своих гвардейцев. Да и мои люди смотрели на короля если не с благоговением, то с восхищением, это уж точно. Умеет он вызвать сильную приязнь у людей, умеет, нечего сказать. Тут во все поверишь -- и в видение Крипты, и в разломанное яйцо.

Но до крипты надо было еще дожить. Потому что впереди у нас был штурм самого серьезного дома, почти что замка. После него пятерых моих людей не досчитались и восьмерых гвардейцев дона Риго. Король же в простой гвардейской кольчуге, с шлемом-ведром выглядел просто бесподобно. Щит у него, как и у прочих гвардейцев, был геральдический: красное и черное. Цвета Сарана. Верю, что теперь цвета не княжества, но королевства.

В крипту мы вошли, когда небо уже начало светлеть. Ждали нас долго, очень долго. Уставшие от духоты люди, чадящие факелы. И появился он, с выщербленным щитом и в помятом шлеме. Все смотрели на него как на пришельца с того света.

Он снял шлем. Остриженные под горшок волосы взмокли под подшлемником, коий он тут же сорвал с головы и начал им лицо вытирать. Все ждали, все молчали. Я стоял за спиной новоявленного государя.

Он смотрел на алтарь, где стояли три фигуры: Великий Каменщик, творец мира, Его вечный противник Темный -- мститель и воин мести, -- а между ними стояла статуя женщины. Широкие бедра, большая грудь, живот, отягощенный плодом. В одной руке серп, в другой прялка. Мать-земля, мудрая и извечная, душа нашего мира.

Тени плясали на стенах древней пещеры, в коей по легенде жили первые люди, что пришли с севера, когда их прогнал оттуда холод. Их рисунки нам дороже икон. Ведь от них нам перешло знание многого, что хочет у нас отнять авиньский престол. Но ничего не забыто из того, что упорно, веками вытравлялось Вселенской Церковью. Ничего. И вера наша арианская есть вера чистая, потому что ничего она старого не забыла, но в себя впитала. Как мать-земля впитывает наш прах, чтобы родить новых детей.

-- Где знак? -- спросил я у Верховного. Он, как и положено, был в черно-белом плаще, маска закрывала лицо.

Он кивнул на одну из стен. Я посмотрел и не поверил своим глазам. Один из почерневших древних рисунков стал виден необыкновенно четко, будто подновил кто его. А на нем птица из огненного яйца вылупляется и крылья расправляет. Феникс. Птица, что от смерти своей родится, самой смерти не зная. Яйцо огненное суть мир наш, в огне войны и ненависти погрязший. Вот и приходит Темный и выжигает эту ненависть, а святые авиньские отцы говорят, мол, зло он несет. Но несет ли зло зубодер, когда больной зуб вырывает?

Король подошел к алтарю. Посмотрел внимательно. Затем всех нас оглядел. Приблизился к статуе Великого Каменщика, потом -- к Мстителю-Темному, но не кланялся, просто смотрел. Внимательно так. Затем к нам повернулся:

-- Мы сейчас под старым дворцом?

-- Да, -- ответил я. -- Дворец был разрушен сотрясением земли. Но крипта уцелела.

-- Признаете ли вы, стоя под этими древними сводами, мою власть?

-- Признаем, -- разнеслись голоса.

-- Признаете ли вы мою доблесть?

Мы снова ответили.

-- Мою мудрость?

Мы ответили. Да, это не было похоже на тот древний обряд, да и он не являлся королем-вандом. Он некто другой, из небытия пришедший.

-- Я дам вам самое дорогое, что у меня есть, -- сказал он, и мы замерли. -- Я дам вам не богатство и не власть, не деньги и не славу. Но я открою вам путь к знанию. Да поможет нам... -- Он замер на секунду, будто размышляя, кого же призвать в заступники. Странно здесь течет время и не поймешь, сколько он молчал: мгновенье или же прошла целая вечность. Я поглядел на водяную клепсидру у алтаря. Всего лишь миг. Но какие слова он сказал, какие слова! -- Да поможем мы себе сами!

Мне стало страшно от понимания того, что бредни дона Риго были отнюдь не беспочвенными. Это нам, слугам Крипты, нужны знаки, символы. А ему, наследнику дома Сарсов, ничего не надо было, только сердце свое раскрыть. Сарсы никогда не были людьми Крипты, они были людьми короля. Мы потешались над гордыми и заносчивыми герцогами, каждый из коих был как две капли воды похож на своего предка, что принимал последнее дыхание короля-ванда. А ведь он, дон Риго, оказался мудрее и сильнее всех нас. И, главное, чище. Воистину, да поможем мы себе сами!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

Ночь на святого Варфламия, безусловно, одна из самых трагичных страниц истории нашего многострадального королевства. Чтобы прочувствовать весь ужас той страшной ночи, я рекомендую вам еще раз обратиться к известнейшей картине непревзойденного мастера Бернардо Берталлучи "Ночь на святого Варфламия", которая является частью экспозиции королевского дворца в Талбеке.

Два вопроса, связанные с этими трагическими событиями, продолжают будоражить умы историков и по сей день: кто отдал приказ и каковы были реальные жертвы среди мирного населения. На первый вопрос довольно откровенно пытается ответить Федерик Баррико в книге "История одного заговора": "Судя по хронометражу событий, который весьма тщательно занесен в хроники, решение превратить попытку покушения в контрудар было принято спонтанно, так сказать, на кровавом полу дворца. В пользу этого говорит и то, какими минимальными силами была осуществлена эта акция". Да с господином Баррико трудно не согласиться, поскольку, действительно, по документам тайной канцелярии в штурме семнадцати наиболее богатых и влиятельных домов талбекской знати принимали участие всего лишь семьдесят королевских гвардейцев и вполовину меньше людей дона Лумо. Именно мобильность этого отряда и позволила им быстро перемещаться по городу, сея смерть и разрушения.

Однако о спонтанности решения говорить все-таки нужно с осторожностью. Возможно, гением дона Лумо было разработано несколько сценариев развития событий этой трагической ночи. В сценариях была предусмотрена и гибель новоявленного короля во время покушения в королевских покоях, а также гибель короля во время контрштурма знатных талбекских домов. В принципе, сценарий развития событий, согласно которому король так или иначе погибает, более всего устраивал дона Лумо.

Попробуем же представить, что могло последовать за этим. Здесь, как мне кажется, могло существовать два варианта. Согласно первому, после смерти самозванца место наместника занял бы человек, угодный "Людям Крипты". Во втором случае -- и он наиболее любопытен -- место погибшего самозванца занял бы человек дона Лумо. С учетом того, что самого самозванца, человека непримечательной внешности, отличимого только по шраму на лице (вот где эта примета действительно могла пригодиться), видели считанные люди, его место могла занять еще одна марионетка дона Лумо. И кто знает, не погиб ли убийца наместника в ту страшную роковую ночь. Это версию также развивает Пьер ле Дюк в книге "Десять смертей короля Ательреда II", хотя, как мне кажется, по крайней мере четыре из десяти приведенных им "смертей" могут вызывать у серьезных исследователей большие сомнения.

Что же касается реальных данных о числе убитых женщин, детей и стариков, то их число было значительно меньше числа убитых в тулузонской резне манихеев, инспирированной авиньским престолом веком раньше. Вообще же, исследуя эпоху средневековья, надо примирится с тем фактом, что эта история написана исключительно кровью невинно убиенных.

Глава VI. Иннокентий IV, милостью Божьей, папа Вселенской Церкви

Авиньо, замок святого Архистратига, третьего дня после Пасхи, лето Господне 5098 от сотворения мира

Пробудился я, как всегда, от холода. Магда снова натянула на себя одеяло, оставив меня мерзнуть в одной ночной сорочке. Я открыл глаза и повернулся на левый бок. Попытался высвободить часть одеяла из-под ее широких бедер. Магда забормотала во сне что-то невнятное. Я просунул руку под одеяло и ущипнул ее за толстый зад. Магда перевернулась на другой бок, одновременно заворачиваясь в одеяло, аки гусеница в кокон.

Воистину женщины -- орудия Темного. Мало того, что живет под крылом у самого папы, есть вдоволь и одевается так, как не каждая княгиня одевается, так еще и лезет своим любопытным носом, куда не следует, да еще мерзнуть по ночам заставляет.

Хвала Господу, не каждый день ее в резиденцию приглашаю, иначе от ее бесконечной болтовни я бы давно умом тронулся. Однако дело свое она знает. И знает весьма хорошо. Быть куртизанкой папы -- это великое искусство. Взвалив на себя бремя забот обо всем христианском мире, папа лишен и семьи, и близких. Лишь изредка он позволяет себе побыть простым смертным. Да и то, чтобы никто этого не видел. Видеть не видят, конечно, но все равно по всему Авиньо болтают. Да и пусть их.

Я сел на кровати, потянулся, разминая затекшие мышцы и дернул за шелковый шнурок, висящий под самым балдахином. Не успел и глазом моргнуть, как тут же из соседних покоев понабежало слуг-дармоедов. Еще одна привилегия папы, коей более не удостоен никто из знатных людей, даже сам государь Мэнгера: спать в одиночестве. Хотя нет, говорят, что папа по ночам общается с Богом. Но не всегда, скажу я вам, не каждую ночь приходят благословенные Богом сновиденья. Чаще всего кошмары, суть которых мои страхи. Слаб человек. И я, сильнейший изо всех в яви, становлюсь слабейшим в сумрачном мире ночных грез.

Да еще, когда почиваю я с Магдой, от холода нередко кошмары приходят -- все более изощренные и отвратительные. Особенно с тех пор, как я впервые услышал о нем. Уже все кардиналы да и вся паства за глаза называют его Губителем. А кто в откровениях святых носит такое прозвище, всем хорошо известно. Что ж, милостью Божией, все складывается так, как угодно святому престолу.

Терпеливо снося весь утренний ритуал: от омовения до утренней службы и завтрака, я прокручивал в уме донесения нашего соглядатая. Как и положено, скупые и лаконичные, они несли в себе гораздо больше, нежели иной мог разглядеть в этих письменах.

Что ж, воистину со мною Бог, если именно мне посылается такой враг. Ибо без ложной скромности скажу: я заслужил сего.

Завтрак проходил в молчании. Вернее, молчали слуги, разносящие пищу, я и два кардинала: Орсиньо и Сфорца, оба ромеи, как и я. А псаломщик читал "Послание апостола Павла", как нельзя лучше подходящее к сегодняшнему дню: "Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся. К сим принадлежат те, которые вкрадываются в домы и обольщают женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины. Как Ианний и Иамврий противились Моисею, так и сии противятся истине, люди, развращенные умом, невежды в вере".

Вспомнив про Пасху, я с трудом прожевал кусок вареной телятины и поспешил запить разбавленным вином. Немного полегчало. Авиньо с трудом покидал тенета праздника. Город очищали от мусора, пьяные и побитые ближними своими горожане медленно, но непреклонно возвращались к скорбным своим будням. Конечно, у нас на севере все проходит более благопристойно, нежели в погрязшем в ереси Саране.

...Я в сопровождении процессии двигаюсь к храму Апостола Павла. Все улицы, по коим пролегает мой путь из года в год, празднично украшены. Горожане стремятся перещеголять друг друга, украшая окна дорогими занавесями, выставляя в них самую красивую утварь. Если в каких домах есть балкончики, то люди стоят на них в праздничных одеждах и приветственно машут процессии. Некоторые подымают на руках детей, дабы я, как наместник Бога на земле, благословил сих невинных пока чад. И я благословляю, благословляю и еще раз благословляю, пока рука не начинает неметь от однообразно повторяющегося жеста. Но таков мой скорбный удел.

Далее праздничная служба в храме, коия заканчивается лишь поздно ночью. Без малого семь часов. И хорошо, хоть каноном предусмотрено, что я сижу в кресле, как и положено владыке. Но мне от этого не легче, ибо сменяющиеся друг друга молитвы действуют на меня так же, как капли, коими время отмеряется в клепсидре.

Я могу закрыть глаза и с точностью определить, кто где стоит и какая молитва воспоследует далее. Я все могу, кроме одного -- хотя бы на один псалом сократить богослужение. Ибо на каноне держится наша Вселенская Церковь. Не я эти каноны писал и утверждал на Соборе, не мне и менять их. Да и зачем?

После торжественная речь с балкона храма к столпившимся горожанам и паломникам, кои специально прибыли на Пасху в святой град.

Далее идет раздача милостыни, и здесь все зависит от папской гвардии и кардиналов. Конечно, без кулаков и давки не обойтись ибо все жадны до дармовых денег. Но коли не так много народу до смерти зашибло -- это можно считать за добрый знак.

В этот раз задавило насмерть лишь одну глупую бабу, которая пыталась из задних рядов протиснуться ко мне. Как будто и не знала она, что денег хватит на всех. Золото было заблаговременно превращено в мелкую серебряную монету, коей было заготовлено пять сундуков. Что ж, Господь велел помогать сирым и убогим, и мы, смиренные слуги Его, исполняем этот завет. Аккурат на рождество Господне, на рождество Богородицы, на Троицын день, на день святого Иоанна Богослова, на день святого Павла, на день святого Петра и аккурат еще в двадцать достопамятных для священной истории дней. Но на Пасху и Рождество подаяний раздается более всего.

Затем происходит одарение сирот и прочих неимущих девушек приданым. И здесь все проходит чинно и без толкотни. Списки сих крестниц моих во Христе составляются заблаговременно, прочих же папская гвардия вежливо оттирает от входа.

А после сих благочестивых деяний и слов начинается полнейший разгул народа и всеобщая вакханалия. Мимы и жонглеры, начиная с благочестивых мираклей, опускаются до скабрезных фаблио, которые так любят на проклятом Богом юге. Хорошо, хоть в это самое время я устраиваю праздничную трапезу в главном зале замка святого Архистратига.

Да и там тоже не лучше -- мэнгерская знать и кардиналы медленно, но уверенно напиваются. А по нужде из зала стоит выходить соблюдая всяческие предосторожности, ибо есть возможность напороться на уединившиеся парочки. И лучше закрыть глаза и осенить себя крестным знамением, если вдруг померещится, что на прелюбодее надета кардинальская шапочка. А больше ничего на нем уже нет.

Однако упившиеся и объевшиеся дармовым угощением от щедрот святого престола горожане, что засыпают прямо на улице, богохульники-жонглеры, ударившиеся в разгул слуги Божии -- все это ни в какое сравнение не идет с тем, как еретики-южане празднуют Пасху.

Начать с того, что празднуют они ее не как дети Святой нашей Матери Вселенской Церкви, а одновременно с йехуди, погубившими Господа, что, как правило, на две седмицы раньше нас. Разгул их празднества принимает такие масштабы, что в сравнении с авиньскими пасхальными гуляньями это благочестивая трапеза монахов в противовес гульбе в разбойничьем вертепе.

С утра, по давней традиции, они прогоняют по городу стадо быков, кое сметает все на своем пути. А некоторые смельчаки ухитряются еще и бежать впереди разъяренных животных. После, когда быки закалываются (ей-богу, из языческих времен это все, не иначе), начинаются выборы шутовского папы. Для этих целей в городе выбирают самого страшного на вид горожанина. С бородавками, плешью, горбом или иными отличительными приметами, кои обезображивают облик человеческий.

После шутовского папу облачают в одеяния, удивительно похожие на мои собственные праздничные одеяния, и в сопровождении подгулявшего люда он разъезжает по городу в повозке, запряженной мулами, и вместо благословения швыряет в столпившихся зевак тухлыми овощами и фруктами. А горожане и рады. Говорят, кого хорошенько измазали "папским благословением", тому счастье будет до следующей Пасхи. Конечно, никаких благочестивых мираклей не показывают. Вместо них на площади, освященной факелами, до самого утра горожане могут лицезреть скабрезные фаблио, в том числе и пародирующие святых отцов...

Когда мои мысли медленно, но верно вновь вернулись к югу и проклятому Сарану, я уже не мог есть. Допил разбавленное вино из кубка и велел двум моим ближайшим сподвижникам побыстрее заканчивать трапезу и подыматься наверх, в мои личные покои, где мы будем слушать доклад человека, прибывшего из Сарана.

Как и все соглядатаи, наш человек был тих и неприметен. И говорил так же: негромко, почти вкрадчиво, будто подругу уговаривал разделить с ним ложе, а не докладывал наместнику Божию о делах, кои творит на земле слуга Темного.

Хотя, надо отметить, слуга Темного, новоявленный саранский король, поступал так, как и я бы не преминул поступить на его месте. Перво-наперво, в ночь Варфламия Мученика перебил он всю знать, коия поддерживала прежнего наместника, а значит и святой престол.

Если он и не знал о переговорах, кои наместник вел со мной, то догадаться об этом было не так уж и сложно. А проницательности королю-еретику было не занимать. Людьми опять же себя окружил сильными и могущественными. Дон Лумо, старый интриган и мой первейший враг; герцог Сарский, хоть и недалекого ума человек, как и все воители, зато предан королю всей душой. Да и почти вся старая саранская знать, коия ведет свою родословную со времен короля Ательреда, поддержала самозванца. Но самозванца ли?

Соглядатай не преминул заострить мое внимание на всяческих знамениях, а также на том, что тайный орден, именуемый Крипта, также принял в свое лоно нового короля. А это уже говорит о многом. Далее, за каких-то несколько седьмиц, что оставались до Пасхи, он разослал гонцов ко всем вольным городам и сопредельным княжествам, кои от городов отличались разве что названием, но не размерами своими.

И, о чудо, большинство из них принесло вассальную присягу королю. Да, нет по большому счету таких чудес, что нельзя объяснить. Понимают магистраты городов, что война с нами неизбежна, поэтому и жмутся к Сарану, аки девка к своему молодчику. Да и предлог хороший: истинный король вернулся.

А что бывает с теми, кто не хочет стать частью прежнего королевства, король убедительно показал на примере жалкой участи Марионы, города портового, как и Саран, но укрепленного не в пример хуже. Город был взят после трехдневной осады. Причем повод к войне был только один: отказ признать истинного короля и принести ему присягу. Интересы же прочих городов тоже были соблюдены. Многим соседям не давало покоя благосостояние Марионы. Теперь же от города осталось одно только название, потому как нет города сего, подобно тому как исчезли с лица нашей земли Содом и Гоморра, а вслед за ними и Рим, проклятый апостолом Петром.

Сам лазутчик не видел, но говорят, что после штурма над городом висела такая туча воронья, что казалось: сама по себе она -- живое существо. Не пожалели ни детей, ни женщин, ни стариков. Только горы камней да обгоревшие кости остались от некогда процветающего города. И кроме самой Марионы все остались довольны. Купцы из прочих городов -- понятно почему, рыцари пограбили неплохо, а простой люд, как обычно, просто позлорадствовал над чужой бедой. Ведь когда знаешь, что кому-то пришлось гораздо хуже, чем тебе, на душе легче становится и жить веселее.

Кстати, по поводу простого люда лазутчик особливо заострил наше внимание. Король, похоже, сделал все, чтобы горожане и смерды его любили более, нежели своего отца кровного. Да и ничего особенного делать тут не надо. Только говорить всем, что народ он любит более, чем себя самого, побольше казнить на площади богатых и знатных людей, коие пьют народную кровь, да регулярно кидать щедрые подачки.

Ну, еще слухи всякие запускать. Это дон Лумо умеет, у него и моим кардиналам-сподвижникам поучиться не грех. Можно еще по городу в простой одежде походить, да так, чтобы тебя все равно признали. Подсобить ремесленнику, пожалеть пожилую торговку, утереть сопли мальцу. Глядишь, и народ уже тебя чуть ли не на руках готов носить. А народ -- эта сила страшная.

Что же касается знатных людей, то тут таким балаганом не отделаешься. Тут надо вольности старые вернуть, что торгаши, стоявшие у власти после смерти короля, поприжали. Опять же, возобновил король и древний обычай приносить рыцарскую присягу не только своему господину, а еще и королю. Разница в этом велика. И не будет такого, что вассал моего вассала -- не мой вассал. Все -- вассалы короля. А помимо сего начал король и еще более мудрое дело: свое регулярное войско на основе талбекской гвардии создавать. И откуда он такой взялся, умный и проницательный? Тут я и сам поверю, что его Темный послал нам всем на погибель, не иначе.

Соглядатай еще очень долго говорил своим медоточивым голосом, рассказывал о реформировании системы податей, о начале переписи населения королевства, о судебнике, коий король, якобы, сам составляет. Не преминул он и подробно описать церемонию коронации на третий день еретической Пасхи, что проходила в талбекском соборе. И то, как смиренно попросил король возложить на него королевский венец мальчика-простолюдина, коий случайно (случайно ли?) оказался в храме. Так государя короновал сам народ.

Но для меня эти речи были уже не более, чем досадный, назойливый шум. Я будто бы провалился в сладкий, успокаивающий сон, а какая-то мерзкая муха, невесть как залетевшая в мои покои, надсадно жужжала над ухом, и не было сил проснуться, кликнуть слуг, чтобы они убили мерзкую тварь. И мне было все равно, что этот соглядатай загнал насмерть трех лошадей, чтобы побыстрее добраться до Авиньо. Мне было абсолютно не жалко трех других соглядатаев, которых выловил, аки рыбок в пруду, коварный дон Лумо. Мне никого не было жалко, кроме себя самого.

И это было правильно, это было справедливо. Я и так уже знал, о чем будет рассказывать наш лазутчик. Потому что я и донесения его читал, да и сам представляю, что мог сделать в своей вотчине человек, коий за одну ночь, пусть и не только своей собственной волей, истребил половину саранской знати и при этом остался жив.

Я поднял руку, обрывая разглагольствования медоточивого лазутчика, от коих у меня уже в горле запершило.

-- Спасибо, сын мой, ты славно поработал на благо родного королевства и на благо нашей любимой матери, Вселенской Церкви. Ты получишь щедрую награду за свои труды. Однако, напоследок, я бы хотел задать тебе один вопрос...

Соглядатай весь превратился в слух, и я увидел, как он весь подобрался, напрягся, вестимо ожидая подвоха.

-- Скажи мне, сын мой, а ты сам видел короля Сарана?

-- Видел... ваше высокопреосвященство. -- Он будто хотел еще что-то добавить, но промолчал.

-- Каков же он, наш враг?

-- Он, ваше высокопреосвященство, выглядит как самый обычный человек. Он не низок и не высок, волосы его когда-то были подстрижены как у братьев-воинов, но сейчас отросли весьма. Цвета они черного. Телосложения король крепкого и мускулистого. Говорят, каждое утро перед трапезой он во дворе тренируется со своей стражей. С людьми он держится просто и открыто, часто улыбается. Так вот и не скажешь, что злодей и душегуб. И этот самый....

-- Губитель сего мира в облике людском, -- закончил за него я.

-- А нет ли у него каких-либо особых примет: родимых пятен на видном месте, к примеру? -- это уже спросил кардинал Орсиньо. Понял, похоже, куда я клоню.

-- На видном месте нет, ваше высокопреосвященство, но на лице шрам есть от меча. Застарелый, но от того не менее заметный. Более никаких отличительных знаков он не имеет на видных местах.

-- Братья мои, -- это уже я обратился к кардиналам. -- Есть ли у нас еще вопросы к этому почтенному и честному сыну святой нашей матери Вселенской Церкви?

Кардиналы отрицательно покачали головами. Ну, слава Всевышнему, отмучились. Соглядатай припал к моей руке, я осенил его крестным знамением и отпустил с Богом. Соглядатай торопился, ему надо было успеть в канцелярию до обеда, дабы ему был выдан вексель на предъявителя. Сие было новым для наших земель, потому как пришло не далее как два года назад из моей родной Феррары, но способ сей надежен и гарантирует сохранность денег в дороге. А получить их можно в любом месте, где есть торговое представительство италийских торговых концессий.

После того как ушел соглядатай, торопившийся получить причитающееся вознаграждение, я велел Орсиньо собрать в библиотеке всех близких мне людей, коих было сейчас в Святом городе более десяти. Сам же я отправился в храм, где до самого обеда стоял перед алтарем и молился про себя.

И молил я Господа только об одном: чтобы наш враг не успел как следует подготовиться к войне. Слишком уж медленно все происходит в этом мире, слишком медленно. В лучшем случае через месяц в Арле, столице королевства, что стоит на полноводном Луре, соберутся Генеральные штаты. Еще спустя месяц, в Труа, я соберу Вселенский собор и уже там, с амвона, провозглашу священный Крестовый поход против саранских еретиков.

Думаю, что наиболее знатные люди королевства будут оповещены заранее, так что к концу лета -- началу осени мы сможем объявить место общего сбора. Конец лета... Враг уже успеет снять большую часть урожая. Мы пойдем по голым полям, вместо того чтобы их сжигать. Это скверно. С другой стороны, мы сами будем хорошо подготовлены к длительной осаде. И вот еще что. Необходимо уже сейчас начать тайные переговоры с правителем Каррлдана. Кто у них там все решает? Глава магистрата?

Я думаю, мы с ним сговоримся, потому что или они помогут нам переправиться через Рур, или же мы сами переправимся, но при этом пощады не будет никому. Господи, только бы он не успел собрать силы для отпора. Статуя Богоматери смотрела на меня из самого дальнего угла нефа как будто с каким-то тайным сожалением. Что хотела мне сказать мать Господа нашего? О чем предупредить?

В голове отчетливо повторялось высказывание моего любимого ромейского писателя Вигентия: "Si vis pacem, para bellum". Если не сегодня мы их, то завтра они нас. Богородица же смотрела на меня как будто с укором, но безмолвствовала. А я продолжал молиться.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...То, с каким единодушием княжества и вольные города стали присоединяться к возрожденному Саранскому королевству, может говорить лишь о том, что все политические и исторические предпосылки для этого существовали уже давно. Тем более страх, довлевший над югом, перед военной мощью Мэнгера не оставлял у владетелей княжеств и вольных городов никаких сомнений.

Некоторые историки, мнение которых я не в полной мере разделяю, считают, что быстрое (в течение менее двух месяцев) формальное объединение королевства было всего лишь вынужденным военным союзом, который должен был вскоре распасться после устранения явной угрозы со стороны Мэнгера.

Однако печальная судьба Морионы, небольшого, но довольно богатого портового города, расположенного в пятнадцати милях от Талбека, как раз говорит о том, что объединение -- хоть и вынужденное, под страхом военной угрозы -- носило постоянный характер. Тем более, экономические предпосылки, о которых мы говорили в предыдущем разделе, способствовали быстрому объединению под знаменем "истинного легендарного правителя".

Мориона исторически выпада из плана этого объединения. Изначально -- морская колония ромеев, с преобладанием и во времена Ательреда II населения, имевшего обширные торговые и родственные связи с Италийскими землями, Мориона никогда не являлась частью того древнего Сарана, который собирался возродить Ательред II или те, кто прикрывался этим именем.

Действительно, судьба Морионы во многом повторяет судьбу древней финикийского колонии Карфагена, разрушенного видным ромейским полководцем Сервием Арминием в 190 г. д. н. э. Однако разрушение Карфагена ознаменовало собой окончание самой кровопролитной и тяжелой IV Пунической войны, а разрушение Морионы положило началу "эпохи пепелищ", как справедливо была названа адрианопольским историком Андроником Папалакисом политика тотального уничтожения не только целых городов, но и целых областей, что мы увидим в дальнейшем.

Чем же все-таки вызвано столь жестокое отношение к мирному населению? Ведь даже венды, о которых речь пойдет в последних главах нашей книги, не уничтожали под корень мирное население, впрочем -- обращая его в рабов. Так же не вполне ясны мотивы полного уничтожения крепостных укреплений, которые так или иначе впоследствии восстанавливались.

Видный руссийский историк прошлого столетия, уроженец Великой Новгородской республики, Алексей Валентинов-Даль в своей книге "Уставший ненавидеть" придерживается версии о тотальном страхе, который и был той самой силой, сплотившей людей юга.

Это относительно Морионы. В дальнейшем же Валентинов-Даль сравнивает опустошительные кампании Ательреда II с колонизационной политикой Сарана в Новом Свете без мало спустя три столетия после правления Железной Маски. "Королю нужна была абсолютная лояльность, и он готов был идти на большие человеческие жертвы ради этой самой лояльности. Готов был опустошать и вновь заселять необитаемые земли теми, кто был ему абсолютно предан, но в то же время не забыл, что случилось с теми, кто жил до них на этой земле".

Глава VII. Рагнар Олафсон, по прозвищу Два Меча, ярл острова Бьерн, водитель правой руки войска конунга скэлдингов

Талбек, столица королевства Саран, королевский дворец, канун дня святого Патрика, крестителя Эрина, лето Господне 5098 от сотворения мира

В Талбеке я уже бывал. Причем бывал не раз. Город как город, большой, хорошо укрепленный, но ни в какое сравнение не идет с Миклагардом, в коем мне посчастливилось пожить более года. В то время адрианопольский кесарь сильно нуждался в опытных воинах для защиты границ от набегов данов, свеев и булгар. Также кесаря нередко тревожили и гости из лесной Гардарики. Нас все, алчущие адрианопольского золота, звали варягами, а словены переиначивали на свой лад, "вороги", что сути не меняло.

Конечно, враги мы им, кто же еще, если не даем разграбить Миклагард, город могучий и прекрасный. Кесарь был человеком щедрым и расплачивался за нашу кровь червонным златом. Да и мы -- скэлдинги, что на нашем древнем наречии значит "скитальцы" -- чтим правду богов. Что можно получить у людей честным торгом или же службой, то не смей отнимать у ближнего своего. Жители Белостенного люди -- хоть и с хитрецой, но наемникам платят щедро.

Долго нас адрианопольский кесарь уговаривал перейти в их веру и чтить Белого Бога. И сулил он каждому щедрые и дорогие подарки, коли окрестимся мы в его ортодоксии, то есть вере истинной, не то что у папы Вселенской Церкви, коий торгует прощением грехов и много чего не по правде творит. Но как мы ни уважали нашего нанимателя, как ни заманчивы были подарки щедрого государя, никто из скэлдингов не отступил от веры отцов. А иначе как может быть, коли мы, чтобы веру свою сохранить, Родину свою потеряли, дом отчий.

Много весен прошло с тех пор, как конунгом Норвегии стал Эрик сын Трюги, что прозывался Несчастливым. Когда он пытался захватить земли на Эрине, объединенное войско скоттов и эринских галатов дало ему решительный отпор. И не удалось Эрику сыну Трюги пограбить богатые эринские монастыри. Король Шотландии и Ирландии Уильям I, что сжег Лондон в отмщение за разорение своих земель Эдуардом II Английским, повел своих воинов на захватчиков. С десятью драккарами пришел Эрик воевать земли Эрина, а ушел на двух. В Вальхаллу пировать с Одином отправились храбрые воины сына Трюги. Так Эрик получил свое прозвище там, на землях Эрина.

Вернувшись домой, не успокоился на этом сын Трюги и призвал попов адрианопольских и крестил свою землю. Тех же, кто не хотел предать веру отцов своих, сын Трюги не щадил -- будь то простолюдин или человек знатного рода.

Если узнавал, что на тризне по близким ел кто жертвенную конину, то предавал усадьбу и всех в ней огню и мечу. Много еще другого зла совершил сын Трюги, и многие звали его уже не Несчастливым, а Несущим Несчастье.

И тогда восстали многие знатные бонды супротив Эрика. И вся Норвегия разделилась на два лагеря. Брат шел на брата, отец на сына. И была битва при Стиклестаде. Послал тогда Белый Бог великое знамение крестившему древнюю землю Норвегии.

Опустил Эрик Несчастливый свой меч в самый разгар битвы и был изрублен на куски. Но -- о чудо! -- все, кто прикасался своими ранами к ранам на мертвом теле конунга, получали исцеление. И прирастали отрубленные руки и ноги. И многие из знатных бондов отреклись от веры предков и уверовали всей душой в Белого Бога. Эрика же похоронили близ Осло и насыпали высокий курган над его кораблем. Но куда отплыла душа конунга, в рай ли христиан, или Отец богов принял его в свою дружину, то неведомо никому.

Как стал конунгом после него Хамдир сын Трюги, что наследовал власть после смерти старшего брата, то многое забылось и простилось мятежным бондам. Но те, кто не хотел предавать веру отцов, ушли с родной земли. Взяли скарб, трэлей, жен своих и дружины. И вел изгнанников ярл из знатного рода -- Гретил сын Орма, по прозвищу Храбрый Скальд.

В то время земли Исландии уже были заселены нашими соплеменниками, и решал там все альтинг. Крещение там приняли немногие. Большинство знатных бондов хранило веру отцов. Но сын Орма решил не вести своих людей в Исландию, так как все хорошие земли там уже были заняты, а воевать за них со своими соплеменниками не по правде богов.

Говорят, что Эрик, прозываемый Рыжим, плавал далеко и открыл новые земли. Первую из них он назвал Гринландией, хотя и тогда видно было, что землю ту постепенно сковывают льды. Не иначе, близко был вход в зловещий Йотунхейм. Земля, что Эрик назвал Винландом, страной, где произрастает сладкий виноград, из коего делают доброе вино, была не в пример теплее. Однако множество местных жителей нрава дикого и жестокого не давали жить и трудиться спокойно.

Посему Гретил решил вести своих людей к тем землям, коие некогда принадлежали ромеям, а потом народу вандов, что покорили местных ромеев и галатов, а воинственных басков и вовсе почти истребили. Правил вандами мужественный и справедливый муж по имени Ательред. И когда встретились Ательред и Гретил, о многом говорили те два достойных мужа. И порешили, что народ Гретила поселится на многочисленных островах, коие не иначе Ньерд своей щедрой и могучей рукой раскидал вокруг большой земли.

Заключили Ательред король вандов и Гретил сын Орма договор на вечные времена о том, что, коли враг придет, помогать будут друг другу войском, золотом и кораблями. Народ Гретила же будет со своих островов охранять земли вандов, а также брать пошлину со всех кораблей, что проходят близ островов и направляются в земли короля Ательреда, что уже тогда звали королевством Саран.

Да, то были славные времена. И сейчас у меня было время вспомнить о них, ибо ждали мы приема у нового государя вандов. А в числе немногих знатных ярлов -- владетелей островов -- был и я. Так мы сидели в чертогах короля, и слуги королевские обносили нас вином и пивом дабы скрасить нам ожидание. Человек же из свиты короля вандов вышел к нам и сказал, что король принимает послов из Адрианополя и просит нас обождать.

Что ж, дело сие важное, ибо по сию пору адрианопольский кесарь сохранил былое могущество и величие своей державы да значительно расширил земли, подчинив себе все племена и народы, живущие на землях, которые некогда принадлежали, как сказывают, могущественному конунгу йехуди Соломону, а также собирался подчинить те земли, где стоят великие треугольные гробницы конунгов великой реки Нил. Что и говорить, величайшим могуществом обладает Адрианополь, и такие союзники новому королю Сарана были бы отнюдь не лишними.

Однако ожидание наше длилось недолго, и нас пригласили в тронный зал. Многое я слышал о новом короле Сарана. Мимо наших островов проходят все торговые пути, и купцы много и охотно рассказывали о короле. Говорят, что явился он с великими знамениями. И потомок верного слуги прежнего короля, слышавшего его последнее слово, по только ему известным приметам признал его.

Народ же и вовсе души не чает в новом правителе, ибо много доброго он уже сделал для державы своей. В первую очередь расправился он с предателями своей державы, кои замышляли продать ее мэнгерцам. Во вторую очередь принял он клятвы верности от владетелей всех земель, что некогда были единым королевством. И как говорят, многое стало в Саране как было в благословенные времена прежнего великого владыки.

Тронный зал, конечно же, уступал в великолепии залу владыки Белостенного Адрианополя. Однако и здесь было на что посмотреть. Гобелены с севера, стены и пол облицованы мраморными плитами, слагающимися в причудливый рисунок. Величественен был и трон, на котором восседал "владыка цветущего юга", как уже успели прозвать короля Сарана. Государь был облачен в простую одежду: в черные штаны, заправленные в высокие сапоги и в длинную черную тунику, отороченную по бокам красным. Красное и черное -- цвета Сарана. Красное -- виноградный сок, кровь, пламя. Черное -- плодородная земля юга, ночное небо, море во время шторма.

Король улыбался, но по древнему обычаю на его коленях лежал меч -- символ справедливого и скорого правосудия. Король улыбался, но взгляд его был устремлен не на нас, а куда-то вдаль, в необозримую южную даль, где горы сливаются с лесами, полями, морем и виноградниками. Со своего трона он будто бы обозревал все свое королевство, как Отец богов Один обозревает со своего трона на Иггдрасиле все земли Мидгарда.

Длинные черные волосы скреплял серебряный обруч -- древний символ власти саранских правителей, который так долго ждал своего часа. Король улыбался и ждал, когда мы начнем свои речи. И тогда наш конунг всех островов скэлдингов Магни II Справедливый обратился к королю с учтивыми и мудрыми словами. Он говорил о древней клятве, которую скэлдинги чтут, о выгодных торговых путях и об охране от морского разбойного люда, от свеев, данов и словен, что нередко грабят купцов. Король одобрительно кивал. А Магни смотрел не на короля, а на его меч. Ибо мы, скэлдинги, прежде чтим в правителе храброго воина, подобно тому, как Один, Отец богов, прежде всего водитель воинов, а потом уже мудрец и величайший из скальдов. Меч важнее звонкой монеты.

Когда же речь зашла о нашем северном соседе Мэнгере, об авиньском престоле папы, лицо короля помрачнело. Лицо Магни тоже сделалось суровым, и я увидел, как белеют костяшки его пальцев, сжимающих эфес меча. И тогда король совершил то, чего не ждал никто из нас. Он встал со своего трона. И положил меч поперек него, будто оставляя его стражем в свое отсутствие. Король подошел к Магни и обнял его. Как некогда, говорят, обнялись наш первый конунг всех остров и первый король королевства вандов. И лицо Магни из удивленного стало радостным, потому что объятия короля крепки, как объятия настоящего воина. И сложен король как воин и видно, что меч не лежит лишь поперек колен его.

После объятий король сказал о том, что свое королевство он называет "королевством свободных". Здесь нет трэлей, но есть люди, что стоят выше и ниже по праву своей крови. В этом королевстве каждый волен верить в то, что считает истинным, и так справлять обряды, как считает нужным. Ибо отнимая у человека его веру, отнимают и свободу его. И посему никогда он не будет покушаться на веру скэлдингов. Потому что вера отцов священна. И кто чтит ее, чтит и самого себя. Поистине мудрые слова говорил король, и казалось мне, что рожден он у нас на островах, а не здесь на юге. И во взгляде его зеленых очей плескалось бескрайнее море.

Мэнгер хочет отнять самое дорогое, что у нас есть, наше право самим выбирать свою веру. Он отнял ее уже у многих других народов. Но авиньский папа хитер и коварен, ибо вместе с верой он хочет забрать и власть в землях юга, коию люди сами добровольно доверили королю. И не будет спокоен Мэнгер и пока не крестит скэлдингов, ибо хочет авиньский престол, чтобы все были одинаково унижены и распростерты ниц перед Вселенской Церковью. Папа уже сейчас говорит, что король Сарана суть слуга Темного, но слова его пусты, ибо он, владыка юга, сделал для своего народа многое и сделает еще больше. Но зло не способно нести благо, но только зло лишь. Может, весь секрет папы в том, что он сам слуга Темного, но дабы не прознали то, он короля Сарана объявляет слугой зла. Мудрые слова.

Магни говорил в ответ о том, что ради сохранения веры, а значит, свободы своей, скэлдинги некогда потеряли свою Родину, где когда-то боги сотворили их, как гласят предания. Ради веры ушли скэлдинги в земли иные и осваивали пустынные острова, строили пристани и укрепления и терпели большую нужду, пока не окрепли. Но всегда знали они, что есть надежный сосед на большой земле, коий уважает свободу и меч превыше всего. И рады скэлдинги, что воин сменил на троне торгаша. На что король, усмехаясь, заметил, что торгаш в низкой трусости своей даже боялся сесть на престол, но сидел как холоп на ступенях. Магни засмеялся удачной шутке. Мы, прочие люди Магни, тоже заулыбались, и я заметил, что король смотрит на меня, вернее, на два моих меча.

-- Как твое имя и какой ты носишь титул? -- спросил меня король.

-- Я Рагнар Олафсон, по прозвищу Два Меча, ярл острова Бьерн, водитель правой руки войска конунга.

-- Ты и вправду умеешь сражаться сразу двумя мечами?

-- Боги дали мне такое умение, -- ответил. -- Я же развил его в себе в совершенстве.

-- У тебя будет возможность показать его нашим врагам, когда они придут на юг, а случится это, как я провижу, скоро.

Сказав это, король пристально посмотрел мне в глаза, и тут со мной случилось то, чего не случалось в нашем роду вот уже три поколения. Ведь не зря остров наш называется Бьерн. Наш основатель рода Харольд Бьернсон первым получил от богов великий дар: в час нужды входит великий предок медведь в тело воина и получает воин силу медведя и ярость его, тело его делается будто каменным и не чувствует ран от стрел и мечей. Несведущие иноплеменники болтают, будто для того, чтобы дух зверя вошел в воина, пьем мы отвар из дурманящих трав или ядовитых грибов. Но все ложь это. Ибо только по воле богов может впасть воин в божественное безумие, и не только сила дается ему тогда, но и мудрость древнего зверя, и говорит он речи, не всегда понятные другим, сам же мало что помнит после.

Первое, что я почувствовал, -- это качающуюся подо мной палубу. Запах соли, брызги, пение волн и лица моих соплеменников надо мной. Не встревоженные, нет, но будто узревшие богов были они. Магни сказал, что вошел в меня прапредок рода, едва мой взгляд и взгляд конунга Сарана встретились. И ревел я будто медведь, и держали меня четверо людей, ибо сила во мне была великая. А потом упал я, и прежде чем пена появилась на губах моих, будто чужим голосом прозвучали слова на древнем наречии, на котором сейчас слагают висы мудрые скальды.

Никто дословно не мог запомнить слова те, но настолько они были мудры и проникновенны, что когда Магни перевел их на язык юга, лицо короля стало сурово и торжественно. Фенриром, древним Великим Волком, что в конце времен поглотит солнце, назвал я короля. И так достоверно говорилось об этом древним языком, что поняли все: телом моим воистину овладел прапредок, чтобы говорить с королем вандов.

Король же сказал, что сие есть доброе знамение. Ибо он и есть тот грозный волк, что разгонит стадо северных трусливых овец, и перекусит глотки всем авиньским и мэнгерским собакам. И в знак великого этого знамения, что явил потомок древнего рода и древней крови, отныне на гербе Сарана будет изображена оскаленная волчья морда, которая будет грозить врагам, а народу островов напоминать о том, что чтит король Сарана древние заветы и чтит веру предков народ скэлдингов.

Вместе мы победим многих врагов, когда в дружине будут биться бок о бок воин, в чьем теле дух великого прапредка медведя, и король, в коем живет дух древнего волка.

Услышав речи, что говорил мне конунг наш, я оперся на локти, чтобы встать, ибо негоже воину лежать, когда он не ранен, а повелитель его стоит над ним. Но конунг велел отдыхать, ибо божественное откровение отнимает много сил. Потом же приказал наполнить рог пивом, дабы исконный напиток наш помог мне побыстрее вернуть силы. Я лежал на палубе драккара и смотрел в синее небо. И в вышине я заметил птицу, что развернула свои огромные белые крылья и парила так. И подумалось мне тогда, что как эта птица свободно парит в небе, так и вольно живется нашему народу, нашим обычаям, нашей вере. И да хранят боги нашего конунга Магни II Справедливого и короля Сарана Ательреда II Великого Волка.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...Вот поэтому скэлдингам и удалось сохранить до наших дней свою социально-культурную уникальность. Что же касается их традиционной этнической религии, то за века она успела пройти ряд существенных трансформаций, которые прошли не без влияния арианства.

Но вернемся ко временам Ательреда II. Фактически до Большого посольства, как оно было названо в скэлдингских сагах и саранских хрониках, ни о каком военном союзе не могло быть и речи. Положительный нейтралитет, который сохранялся при последнем наместнике, был выгоден обеим сторонам, но в случае войны конунг скэлдингов вряд ли послал бы свою дружину на помощь.

В истории Большого посольства остается много неясного. Всем известная сага "Посольство к Фенриру" пронизана религиозным мистицизмом традиционной религии скэлдингов. Но характерно, что Фенрир, древний Волк скандинавской мифологии, относился к пантеону темных божественных сущностей, и поэтому нам остается только гадать, почему эта идентификация возможного будущего союзника как темного божества разрушения сыграла такую положительную роль. Впрочем, в силу отрывочности и разрозненности дошедших до нас мифов, записанных впервые Бьрни Сноурсоном лишь спустя триста лет после Большого посольства, возможное решение головоломки с королем и Фенриром навсегда скрыто от нас.

Но, конечно, всего этого мистического наслоения, возможно, даже более позднего, чем времена правления Ательреда II, могло бы и не быть, если бы в посольстве не участвовал будущий конунг Рагнар Два Меча, пожалуй, один из самых значимых правителей скэлдингов.

Судя по хроникам Ансельма из Талбека, которые ни в коей мере не противоречат ни саге "Посольство к Фенриру", ни тем более "Как Рагнар стал конунгом", конунг страдал редкой формой эпилепсии, передающейся по наследству. При этом самому приступу, по всей видимости, предшествовал резкий выброс в кровь огромной дозы адреналина и гормонов, что многократно увеличивало физическую силу и частично блокировало некоторые нервные узлы. Людей, страдавших этим заболеванием, в Северной Европе и на островах скэлдингов называли берсерками, или воплощением первопредка медведя (реже волка). Берсерки были явным пережитком архаичного родового тотемизма, который вполне уживался и с более поздней языческой системой верований.

В литературе укрепилось мнение, что войти в состояние берсерка мог любой воин, приняв наркотический отвар из ядовитых грибов. Однако современная медицина все-таки склонна четко различать симптомы наркотического отравления и симптомы редко встречающейся и по сей день не только у северных народов разновидности эпилепсии. Однако ошибки в художественной литературе, пожалуй, навсегда сохранили за северными народами славу поедателей мухоморов.

Но все-таки вернемся к теме Большого посольства и попробуем разобраться, каким образом королю, или же тем, кто стоял за его троном, удалось убедить скэлдингов не только участвовать в обороне Сарана, но и заполучить их в качестве союзников в агрессивно-наступательной войне против Мэнгера.

Глава VIII. Ательред II, милостью Божией король Сарана

Путь паломника к Сан-Пьетро-де-Компастелло, канун праздника святого апостола Петра, ученика Иисуса, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Боже, как же жарко на этом треклятом пути паломника. Если бы не шляпа с широкими полями и белая хламида, зажарились бы мы здесь. Даже гвардейцы надели поверх кольчуг белые хламиды и нацепили шляпы поверх шлемов. Дон Лумо, кстати, тоже облаченный в одежды паломника, запретил им снимать доспехи. Мало ли?

Путь в Сан-Пьетро-де-Компастелло -- один из трех главных путей паломника. Первый и важнейший из них -- путь в Ершалаим, к гробнице Иисуса, Сына Господня. Путь этот долгий, но безопасный, ибо охраняют его воины адрианопольского кесаря.

Второй по значимости -- путь в Авиньо, к гробнице святого апостола Павла. Нам, еретикам, туда дорога заказана. Третий же, которым мы сейчас и движемся, заказан северянам, хотя мы уже многократно говорили о том, что мирным паломникам путь открыт. Но все же желающих пройти третьим священным путем среди северян не находится. Однако считается, что тот, кто прошел пешком всеми тремя главными путями паломника, обретает великую благодать, и прощаются ему все грехи, пусть и самые страшные.

Фыркают мулы, нагруженные бурдюками с водой и корзинами с припасами, гулко позвякивают ракушки, пришитые к нашим шляпам. Ругаются гвардейцы, оступаясь на узкой дороге. Дон Лумо периодически останавливается и утирает обильно выступающий пот. Идем молча, не тратя сил на пустые разговоры. Я изредка встречаюсь взглядом с доном Лумо и мы будто бы ведем неслышный диалог. Дон Лумо улыбается и кивает мне.

Мой посох мерно стучит по каменистой дороге. Я почти ничем не отличаюсь от обычного, смиренного паломника. Разве только перевязью с мечом. Кольчугу я наотрез отказался надевать. Я точно знаю, что со мной ничего не случится. Откуда? Просто знаю и все.

В пути хорошо думается. Размеренный шаг, однообразный пейзаж создают для этого отличные условия. И подумать есть о чем. Десять дней прошло с того достопамятного дня, как запыхавшийся гонец прискакал в Авиньо. Папа провозгласил крестовый поход против саранской ереси. Да, по моим подсчетам, это должно было случиться недели на две позже. Видимо, поторопил святой престол и мэнгерского государя, и генеральные штаты, да и собор провели, особо не затягивая.

Поход-то провозглашен, но чтобы собрать большое войско, нужно время. Бароны и герцоги севера торопиться не будут. Так что у нас в запасе есть минимум пять-шесть недель. Много это или мало? Я пока не знаю. Время покажет.

Тем временем мы продолжаем медленно двигаться по узкой горной дороге. Большая часть пути уже пройдена и скоро мы доберемся до Врат Урсулины.

Был здесь когда-то монастырь. Чуть ли не во времена, когда кто-то вырубил в скале гробницу апостола Петра. Но землетрясение -- похоже, что бич всего этого мира -- разрушило монастырь, превратив надежное здание в груду бесформенных камней. Одни ворота по непонятной причине устояли. Хотя это для меня не понятно, а для паломников -- причина очень даже ясная. Знамение это и никак иначе.

С тех пор Врата Урсулины считаются местом священным. И если кто-либо из паломников не нашел сил для того, чтобы дойти до гробницы Петра, он может пройти сквозь эти самые Врата и получить такое же отпущение. На самом деле, лучше бы они назвали это место Вратами Ленивых, поскольку дальше начинается пусть и самая короткая, но в то же время самая сложная часть пути.

Но у Врат Урсулины есть и другое предназначение, и о нем не очень любят говорить. Считается, что это последнее место, с которого можно повернуть обратно. Но, пройдя через Врата, повернуть обратно, не посетив гробницы Петра, уже нельзя. Это считается дурным предзнаменованием.

Я никогда не был особенно суеверен, тем более что знал и понимал больше, чем люди. Да и вижу многое из того, что люди могли бы увидеть, да не могут или просто боятся видеть. Но для меня остановка у разрушенного монастыря будет знаменательной. Мне предстоит выбор. Очень серьезный выбор. И здесь стоит мне рассказать о том, с чего меня вообще понесло в эдакую даль, когда война на носу и дел в столице прорва.

На очередном собрании нашей тайной организации, обставленной, как обычно, с должным пафосом и загадочностью, мы как раз обсуждали неумолимо надвигающуюся войну. И тут они -- мудрецы Крипты -- и говорят: мол, а когда король собирается ехать забирать реликвию? Я, естественно, ни про какую реликвию ничего даже и не слышал, хотя, судя по взглядам, обращенным ко мне, я должен был об этом знать гораздо лучше них самих.

Тут мне пришлось еще раз напомнить, что я не Ательред I, а номер II и совершенно не в курсе дел, которые тут творились сколько-то там поколений назад. Да, я избранный и истинный король, в этом нет сомнений, но я не всеведущ, и поэтому нечего мне тут делать всякие намеки: говорите прямо, что за реликвия и зачем она нужна.

Конечно же, оказалось, что они и сами толком не знают, что это именно такое. Тогда я спросил прямо: как эту реликвию использовал наш легендарный король? А они мне в ответ: это оружие. Мощное причем оружие. Это меня заинтересовало, потому как если это какие-то священные мощи, то лазать за ними по горам -- себе дороже. Можно же, в конце концов, и попозже это сделать. После войны. Но оружие -- совсем другое дело. И тут я стал их расспрашивать подробно.

Что же, я лишний раз убедился, что за атмосферой таинственности нередко кроется самое обычное незнание. Да, оружие, да, очень-очень мощное. Его Ательред I вызывал во время сражения и с помощью него нередко и выигрывал. Как оно выглядит? Они толком не знают. Как действуют -- тем более.

В песнях и хрониках об этом столь туманно сказано, что понять, кроме того, что оно гораздо убивать сразу много врагов, ничего нельзя. Неужто там запрятано какое-то мощное оружие из техногенного мира, которое сюда притащили мои соплеменнички? Нет, это вряд ли. Это игра против правил, нарушать которые ой как чревато. Все, что местные могут разобрать, в чем теоретически могут разобраться и что намного опережает их время, сквозь миры таскать запрещено. Это закон. Нет, даже не закон, это догма.

Но если это все-таки оружие, которое принесли сюда мои соплеменники, то выглядеть и действовать оно должно как некий сверхъестественный артефакт и, естественно, иметь серьезные ограничения в использовании. Ну, чтобы этим самым артефактом нельзя было взять и за раз всю армию истребить.

Наутро у меня, как всегда не выспавшегося после собрания нашего тайного (или, как я догадываюсь, не очень уж тайного) общества, был серьезный разговор с нашим главнокомандующим, бравым доном Риго, который, надо сказать, что в хозяйственных, что в военных делах разбирался замечательно и его даже не надо было особо направлять и контролировать. Так вот, в разговоре с доном Риго я решил не прибегать к разным эпическим иносказаниям и спросил напрямую: знает ли он про реликвию короля?

При упоминании реликвии румянец тут же сошел с лица бравого дона Риго, и я тут же понял: дело здесь нечисто. Ой, как нечисто! И тут я взялся за дона Риго по-серьезному. Сделал страшные глаза. Это я хорошо умею. Итог, правда, был не очень утешительным. Все, что я смог выпытать у потомка самого близкого человека короля, это то, что реликвия представляет собой некий предмет, который король носил все время при себе. Уже лучше. Значит вещь небольшая и не очень заметная. С помощью этого самого предмета покойный король вызывал какие-то страшные силы, которые приходили в облике непобедимых воинов и убивали врагов. Как это понимать -- ни я, ни дон Риго не знали. Упоминание о воинах можно было трактовать и буквально, и иносказательно. Тут я решил зайти с другой стороны.

А откуда это реликвия появилась у Ательреда I? Вот это был правильный вопрос. Откуда реликвия взялась, оказывается, знали многие. Когда еще не пришел наш легендарный король-ванд в земли басков и ромеев, где-то далеко, где исконно жило племя вандов, он и обрел эту реликвию в тайном месте. Но это как всегда поэтика.

А главное -- дали ему эту реликвию древние боги вандов. Отлично, весьма вероятно, что король еще не был крещен в арианстве и поэтому боги тут вполне уместны. Удивительно, как этот пережиток остался в легендах. Почему, например, не ангелы?

Дон Риго, истовый арианин, стоял на своем, Реликвию дали королю древние боги вандов и все тут. Но здесь более всего интересно продолжение этой драмы. Незадолго до смерти, король ездил в Сан-Пьетро-де-Компастелло и оставил реликвию на попечение апостола Петра. Реликвию, которую дали древние боги вандов? Апостолу Петру? Слишком невероятно, чтобы не быть правдой. Видя, как дон Риго утомлен этим разговором, я отпустил его с миром заниматься войсками и провиантом, однако приказал, чтобы он прислал мне королевского библиотекаря.

Я уже чувствовал, что нахожусь очень близко к разгадке, а дальше мне должны помочь хроники. На них я собаку съел, и не одну, скажу по секрету. Нет, конечно, можно было-таки загубить неделю на поездку в гости к Ключнику Господню, но я хотел знать наверняка.

Хроники мне помогли, и нелишней оказалась помощь отца Матвея, милостью Божьей, пресвитера арианской церкви и главного хранителя королевской библиотеки. Вместе с ним мы просидел день и еще день над этими хрониками, которых оказалось немало понаписано. Заодно я освежил свои знания в ромейском. Были хроники и на старом наречии вандов, которое ныне уже так смешалось с наречием басков, ромеев и галатов, что от прежнего языка осталось очень немного.

Странное дело, ванды -- высокие, русоволосые, широкоскулые -- поглотили темных и приземистых басков, курчавых ромеев и рыжих галатов, но язык свой утратили. Вот они, ванды, -- каждая вторая девушка щеголяет густыми волосами цвета спелой пшеницы, а говорит на языке побежденных. Поистине, история абсурдна и ею правит абсолютно слепой случай. А еще историей правят авантюристы, которые всегда шли поперек всяких законов и не спрашивали хронистов, каноников и сильных мира сего, как им надлежит правильно творить историю.

В хрониках мы с отцом Матвеем более всего уделяли внимания сражениям. Я делал вид, что изучаю тактику войск короля-ванда, а на самом деле искал упоминание о реликвии. Сама реликвия нередко упоминалась, но лишь как атрибут королевской власти, не более. И мне в голову закралась очень нехорошая мысль. Учитывая эпичность и поэтичность мышления моих нынешних подданных, уж не решили ли они, что без этой цацки я пока не король?

Однако вот какое странное дело. Наш легендарный король выходил изо всех сражений без единого ранения. Не думаю, что это приукрашено. Хроники в этом очень скрупулезны. А тут на сказку больше похоже. Столько сражений, а на короле ни царапинки. И вдруг погибает от ран. Тут мы со святым отцом нашли точную дату посещения королем Сан-Пьетро-де-Компастелло. Это было за три месяца до смерти короля. Вот оно. Реликвия каким-то образом делала короля неуязвимым. Что ж, ради этого стоило совершить паломничество. И еще в двух местах я нашел некоторые подтверждения слов мудрецов Крипты и дона Риго: "Воззвал тогда наш государь к древней реликвии, и стали за него сражаться древние духи в облике могучих воинов, и так мы снова одержали победу". Одержали победу. Снова. Тогда я все понял. Почти.

Что ж Рубикон перейден, как говаривал некогда древний ромейский кесарь. Мы прошли Врата Урсулы. Гвардейцы мои аж по три раза через них туда-сюда проходили, видать, много у них мелких грешков поднакопилось.

Вообще, мне было жалко местных людей. Ведь при всех многочисленных плюсах христианства был у этой замечательной религии и несомненный минус: она пестовала в человека колоссальное чувство вины. Начнем с того, что человек с пеленок уже несет на себе бремя первородного греха, хотя мнения богословов и расходятся, что это именно был за грех. Но грех есть, и люди его несут, даже несмотря на искупительную жертву Христа. А дальше вся жизнь, вся сущность человека построена на том, чтобы ни шагу без этого самого греха не ступить.

С женщиной возлег -- грех, даже если с той, что венчался, но в пост. Опять же соврал -- грех. А как же купцам быть: не соврешь ведь -- не продашь. И много всего еще. Зависть, ненависть, пьянство, обжорство. Куда ни посмотри -- всюду и везде грех один. Не согрешишь -- не покаешься, а не покаешься -- не согрешишь. Порочный круг и вечный в нем посредник между Богом и человеком. Церковь.

И ариане, пусть даже с их сильным отдалением от канонов западной и восточной церквей, были мне ближе. Хотя, по чести сказать, до догм мне не было никакого дела. Арианская церковь за всю свою историю существования всегда зависела от правителей и жила на их деньги. А куда деваться? Священнослужителям-арианам было запрещено взимать деньги за обряды, иметь собственность, в том числе и земельные наделы.

Если разобраться в этом вопросе поподробнее, то получается, что они лучше всех других ответвлений христианства выполняют завет Христа: нести веру и слово Божье безвозмездно, то есть даром.

За всю историю арианская церковь была не только церковью зависимой от сильных мира сего, но еще и церковью вечно гонимой. Но предположим, что я изменю кое-что в жизни арианского священства после войны. И дам им землю, разрешу взимать деньги за обряды... Что мы будем иметь лет через десять-двенадцать? Почти то же самое, что в Авиньо или Адрианополе, только с другими обрядами. Вот поэтому денег я буду им давать умеренно, а земельных наделов и вовсе не дам. Для их же блага.

Мы все-таки успели. И едва сумерки стали опускаться на горы, как мы все-таки подошли к гробнице Ключника Господня. В самый канун праздника. Подгадали. Гвардейцы стали развертывать лагерь, устраиваться надолго, а мне ужин не полагался. Кто же идет в святое место с полным брюхом? Я хорошенько утолил жажду, наполнил походную флягу, запасся факелами и стал спускаться в пещеру. Один.

Спуск не представлял особых сложностей. К самой гробнице вели отполированные поколениями паломников ступени. Внутри я нашел кольца для факелов и, вставив сразу два, чтобы не было так мрачно, начал осматриваться.

Пещера была совсем небольшая, человек десять здесь разместятся, да и то в тесноте. Посреди стоял каменный саркофаг, накрытый массивной мраморной плитой. На стенах паломники оставили многочисленные надписи. Судя по ним, добирались до святого места из мест весьма и весьма отдаленных. Вот кто-то потрудился и даже выцарапал на стене корабль. Но больше всего было крестов. Очень немногие владели письмом.

Кресты, кресты, кресты. Почти до самого закопченного смоляными факелами потолка. Крест -- это чей-то путь, чья-то жизнь. Надежда, радость, скорбь, грусть, снова надежда. Крест -- перекресток дорог. Крест -- рукоять меча. Последнее мне всегда нравилось больше. Крест -- хороший знак.

Я склонился перед саркофагом, прикоснулся ладонями к могильному холоду камня. Интересно, лежит ли там тело ученика Христа? Или в саркофаге покоится чье-то другое тело? Или могила вообще пуста?

В мирах, где властвовала вера в Христа и еще сражались на мечах, очень любили собирать реликвии. Мощи, различные вещи, порою даже крохотные кусочки. Хоть что-нибудь, что было связано со священной историей. Их хранили в реликвариях замков, монастырей и дворцов. Их зашивали в ладанки и вставляли в рукояти оружия.

На реликвиях некоторые, особо ушлые торговцы делали целые состояния. И если только в одном мире собрать все кусочки креста, на котором распяли Христа, то из них можно составить не крест, а целый забор. Если собрать вся шипы из тернового венца, что надели на голову Спасителю мира, то из них получатся довольно обширные терновые заросли, которые можно посадить вдоль того самого забора. А что говорить про зубы, пальцы и прочее?

Но так ли на самом деле важно, истинная реликвия или нет, по сравнению с верой человека в силу этой реликвии и тех чувств, которые он испытывает, прикасаясь к ней или просто смотря на нее?

Так ли на самом деле важно, лежит ли под этой плитой тело Ключника Господня, или же там ничего нет? Гораздо важнее, что люди проделывают ради этого места огромный путь, а в пути думают о многом, о чем никогда раньше даже и не задумывались. Трудно представить, какая буря самых разнообразных чувств просыпается в паломнике, когда он опускается на колени перед этой грудой камня. Ведь души и тела людей излечиваются не святыней, а верой в возможность излечения. И чем сильнее эта вера, тем больше шансов на чудо.

А мне чудо недоступно. Потому что я маловер. Я маловер по той простой причине, что многое, в отличие от людей, я знаю достоверно. Я знаю, что есть Бог и его вечный противник, у которого не меньше имен, чем у самого Бога. Я знаю, что священная история повторялась во многих мирах. Могли меняться имена учеников Христа и незначительно отличаться отдельные события. Но суть не менялась. Бог посылал своего сына с великим учением о добре и милосердии, а люди "в благодарность" за этой неоценимый дар убивали ЕГО, а потом начинали ему поклоняться. Я знаю, что по-другому и не могло случиться, потому как и людей я изучил довольно неплохо.

Конечно, скажи я такое даже в мире, который миновал эпоху бесконечных войн и костры инквизиции, и меня в лучшем случае приняли бы за сумасшедшего. Как это? Сын Божий приходил не только к нам? Как это -- сотни крестных смертей? Это невероятно. Ведь мир один. Мир, в котором живем мы. Других не существует. Вся Вселенная вращается вокруг нашего мира и иначе быть не может.

Да, в какой-то мере люди правы. Ведь вся эта бесконечность миров, которая, быть может, и не бесконечна, на самом деле представляет собой внушительное количество вариаций одного и того же мира, одного и того же замысла. Просто в некоторых из них уже слишком сложно угадать изначальный.

Бог любит эксперименты. Но это не только и не столько эксперименты ради самих экспериментов. Еще очень, очень давно я понял: он ищет оптимальный вариант. Идеальную пропорцию. А возможно, что уже давно нашел ее, но по какой-то причине продолжает эксперимент. Однако все это мои домыслы, и Бога нельзя даже пытаться понять. Даже сами разговоры о постижении Бога -- чистое безумие.

Мысли оборвались, и я вздрогнул. Кто-то дотронулся до моего плеча. Я поднял голову, лежавшую на холодной мраморной плите, и увидел человека лет шестидесяти. Он был облачен в какую-то рваную бесформенную хламиду, на ногах -- стоптанные сандалии. Волос почти не осталось, а те, что сохранилсь, были седыми. Черно-серебристая борода скрывала черты лица. Но я посмотрел на широкий лоб, на сеть морщин вокруг глаз. Посмотрел на мощные руки, привыкшие к тяжелой работе. Левой он задумчиво теребил кончик бороды, а в правой сжимал связку ключей. Массивные ключи были покрыты ржавчиной. Снится ли мне это?

-- Ты пришел за тем, что оставил здесь твой предшественник! -- он не спросил, он утверждал.

-- Как видишь, -- ответил я и добавил с почтением: -- Петр.

-- Что ж... -- Он вздохнул. -- Раз пришел, то забирай и уходи. Только...

-- Только что?

-- Твой предшественник был человеком. Но при этом он был гораздо умнее тебя.

-- Почему же? -- Я даже не пытался обратить его внимание на то, что он знает, кто я на самом деле.

-- Он понял, что сила -- это всегда путь зла. Поэтому он и спрятал здесь реликвию.

-- А может быть, у него просто пропало желание держать ее при себе? -- Я попытался сострить, хотя и понимал, что с Ключником шутки плохи.

-- Едва он спрятал здесь реликвию, как погиб в сражении. Реликвия дает воину большую силу. Но и цену просит немалую.

-- Неужели желание защитить свой народ от захватчиков -- это зло?

-- Нет, конечно. -- Петр улыбался сквозь бороду. -- Зло находится только в самих людях, его нет вовне. Даже диким зверям неведомо зло. Они живут лишь своими чувствами. Существует множество способов помочь своему народу, не прибегая ко злу. И не тебе говорить о них, ты видел более, чем другие. Но ты повторяешь те же ошибки, ты идешь на поводу у людей. Тебе сказали взять реликвию, и ты бежишь за ней в горы, оставив без присмотра столицу. Ты всегда надеялся на чудо, а в итоге все приходилось расхлебывать самому. Я не призываю тебя склониться перед волей владыки Авиньо. Я не призываю тебя сложить оружие, ибо Учитель наш сам говорил: "Продай одежду свою и купи меч". Я о другом...

-- О чем?

-- О том, что сила для тебя отнюдь не средство, а цель. Вот это страшно, это должно тебя пугать. Потому что даже оружие твоих бывших соплеменников не так страшно, как то, что ты стремительно меняешься. Ты уходишь в тень не потому, что ты склонен ко злу, а просто потому, что это более простой и понятный путь. Во всяком случае, тебе так сейчас кажется. Но это ошибка, и ты со временем поймешь это. Рано или поздно все придут к моему Учителю, вопрос только в том, насколько долго им придется идти и как страшен и долог будет этот путь.

-- Ты хочешь сказать, что все будут прощены?

-- Только люди способны не прощать своих детей. Ты ведь знаешь об этом.

-- Знаю.

-- Ты все-таки решил идти своим путем. -- Он снова не спрашивал, он утверждал.

Я молчал и смотрел на него.

Боль в руках и пояснице. На щеке могильный холод мраморной плиты. Неужели это был всего лишь сон? Самый обычный сон усталого паломника и не больше? Может быть, это всего лишь моя совесть говорила со мной? Я огляделся. В дальнем углу пещеры сам собой -- сам собой ли? -- открылся проход, ведущий еще глубже.

Да, еще тогда, читая хроники, я догадался, кто эти древние боги народа вандов. Они не требуют жертв и молитв. Они не требуют поклонения. Мои бывшие соплеменники лишь управляют историей, при этом нередко используя осколки истории, которая уже где-то совершилась. Здесь все хранило печать тех, кто был мне слишком хорошо знаком. Предметы и обстановка, совершенно не похожие на этот мир. Такие вещи здесь будут делать очень, очень нескоро. А все, что незнакомо, непонятно, будет называться магическими артефактами, реликвиями.

Реликвия. Небольшой, продолговатый, гладкий темный камень на серебряной цепочке. Дитя умельцев, которые где-то в другом мире сумели скрестить силы природы и искусственный разум. Мне трудно об этом думать на местном языке, не хватает слов. Поэтому я называю его просто реликвией. Камень и цепочка холодят тело под туникой.

И я начинаю нет, не слышать, чувствовать этот предмет. Он говорит со мной, он объясняет мне, как он работает. Голос монотонный, лишенный эмоций. Ему все равно, кто будет им владеть. Меч может сжимать любая рука. Теперь я понимаю своего предшественника. Почти понимаю. Но я уношу реликвию с собой. Потому что кресты уже нашиты на плащи и у меня нет уверенности, что хватит своих собственных сил.

-- Ильяш йалла ил ла ми! -- Как давно я не говорил на родном языке... Но его не слышит никто кроме меня да разве что апостола Петра, лежащего на дне саркофага.

Проход закрывается за мной. Интересно, а на каком языке приказывал хранилищу затвориться умерший от ран король-ванд? Это было не так важно. Я понимаю. Но как давно, Боже, как давно я не говорил на родном языке!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...И, несомненно, реликвию саранских государей можно поставить в один ряд с другим величайшим мистическим артефактом средних веков -- священным Граалем. Однако, в отличие от Грааля, который упоминается лишь в рыцарских романах позднего средневековья, реликвия для жителей Сарана времен правления Ательредов была не неким недосягаемым предметом, на страже которого стоят ангельские силы, а вполне реальной вещью, которую носили на шее саранские государи.

Реликвия действительно упоминается в хрониках Саранского королевства. Впервые -- в дошедших до наших дней, к сожалению не полностью, хрониках арианского священника Софрания, повествующих о правлении первого короля вандов.

Однако в хрониках этих немало мистицизма, причем не только христианского, но и языческого. Так, согласно хроникам, реликвия была последним даром древних вандских богов.

Это весьма примечательный для истории средневековых артефактов случай, поскольку тот же Грааль -- исключительно христианское предание. Различные версии о языческих корнях легенды о Граале, в том числе о соотнесении Грааля с рогом изобилия, я считаю более чем сомнительными.

По легенде, в эту чашу собрал кровь Христа Иосиф Аримофейский, позже он отвез эту чашу на Альбион, где она долгое время хранилась в аббатстве Глонсбери. Однако, что примечательно, в хрониках раздробленных королевств Альбиона, королевства Уэльс, а также самого большого -- Соединенного королевства Ирландии и Шотландии, не говорится о том, что короли имели доступ, а тем более владели этим артефактом. Что лишний раз доказывает мистическое происхождение Грааля как одной из апокрифических ветвей христианских текстов, составленных ориентировочно до второго Вселенского собора.

С реликвией все гораздо интереснее. Дальнейшую судьбу реликвии, после того как она была отвезена в Сан-Пьетро-де-Компастелло, мы можем проследить уже по хроникам времен короля Ательреда II. В первую очередь по самой обширной хронике -- арианского священника Матвея -- и уже более поздней, анонимной, очевидно, написанной спустя как минимум десять лет после эпидемии чумы.

Пока же прервем историю о судьбе реликвии и попробуем понять, какими волшебными свойствами наделяли и в каком виде представляли ее современники Ательреда II. На самом деле этот вопрос весьма сложен, поскольку Грааль в большинстве средневековых рыцарских романов описывался в виде чаши, а о какой-то конкретной форме реликвии не говорится нигде, кроме того, что ее можно было носить на шее.

Волшебные свойства Грааля описаны достаточно четко. В качестве наиболее яркого примера можно привести роман ирландского средневекового писателя Малькома О'Браина "Галахат, или исцеление Короля-рыбака", где рассказывается о том, как с помощью святой чаши был исцелен легендарный Король-рыбак, правитель Логрского королевства.

Никакими лечебными свойствами реликвия не обладала. Разве что к целебным свойствам можно отнести неуязвимость в бою короля, когда он носил ее. Но это уже относится к функции удачи. Кстати, Ательред I погиб сразу после того, как отвез реликвию в гробницу святого Петра.

Вышеперечисленные хроники саранского королевства удивительным образом не противоречат друг другу и утверждают, что, во-первых, реликвия хранила короля во время битвы, во-вторых -- и это, несомненно, уже влияние архаичных языческих воззрений (не будем забывать, откуда была получена реликвия), -- могла вызывать в бою божественных неуязвимых воителей, но, правда, на небольшой промежуток времени, которого, впрочем, было достаточно, чтобы внушить страх противнику и обратить его в бегство.

К непобедимым воинам мы еще вернемся, когда будет говорить о Крестовом походе против саранской ереси. Сейчас же все-таки рассмотрим версии о том, что же представляла собой реликвия. Самой очевидной и самой распространенной версией является несомненно медальон. Про то, что реликвия носилась на шее, говорят в один голос все без исключения саранские хронисты. Но в чем была ее священная ценность -- что было на ней изображено, написано или вмонтировано в нее (по обычаю того, как вставлялись мощи в оружие, медальоны, кресты и пр.) нам, увы, неизвестно.

Версию о фрагменте мощей святого Петра, так активно культивируемую современными историками, стоит поставить под большое сомнение -- не будем забывать, кем был подарен медальон. Однако же есть и другая, не менее примечательная и оригинальная версия, и ее мы рассмотрим подробно.

Глава IX. Благородная донна Агнесса де Касталлоне, супруга дона Рамиро де Касталлоне, наследного герцога Касталлоны

Талбек, столица королевства Саран, канун дня святой Бланки Праведной, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Я люблю его! Я ощутила это сразу, едва он зашел в душные чертоги крипты после той бойни, коию он учинил с гвардейцами и людьми дона Лумо. Я люблю его! Это ведь так просто: любить, смотреть на то, как он взъерошивает вспотевшие волосы, как его глаза блестят во мраке крипты. Чем отличается влюбленная женщина от женщины, коия лишь плотски вожделеет мужчину? Мне кажется, что любовь не терпит никаких мировых. Любя, ты становишься рабой своей любви, но упаси Господь снять с меня эти оковы, потому что тогда грядет скорая и мучительная смерть. Там, на моей родине, откуда меня привез муж, в Корадове, умеют любить. И я любила своего мужа. Любила до тех пор, пока не родилась дочь, а потом -- сын. После этого будто что-то случилось.

Да, я по-прежнему возлегала с ним и ублажала его так, как, наверное, не смогла бы ублажить его самая изощренная в ласках куртизанка. Но он был холоден и уд его был холоден. Видно, его семени хватило лишь на то, чтобы зачать детей. Древняя касталлонская кровь совсем сошла на нет, иссякла. Я мирилась со своей участью, со своей судьбой и с долгом, как добрая и праведная арианка, как святая Альберта, коия умерла не дойдя трех шагов до врат монастыря, где хотела остаться до скончания своих дней, когда узнала, что муж ее погиб, защищая родную землю от жестоких басков, коих много тогда еще было на наших землях.

Что может быть горше для женщины, чем знание того, что муж ее никогда более не вспашет ее лоно? Только то, что в объятиях других женщин его меч снова выходит из ножен и снова готов к ночным битвам. Как же так? -- думала я. Или я не самая красивая придворная дама Сарана? Или не пахнут мои черные как смоль волосы жасмином, запах котего он наипаче всего любит? Или не упруги мои пышные груди, не круты бедра, не стройны ноги? Мне всего-то двадцать три года, и я полна сил и готова ублажать его до петушиного крика.

И если бы можно было признать, что те женщины (а мое любопытство все-таки смогло выведать их имена) были действительно красивы! Ибо гордыня женская -- грех тягчайший и орудие Темного. Да, есть более красивые женщины из благородных, хотя и неведомы они мне. Но эти дворцовые потаскушки, коих щупал каждый заезжий рыцарь, пока их старые мужья лечили подагру и геморрой! Чем они взяли его? Уж не статью своей и не жарким шепотом. Или, быть может, мысль о том, что они никому не принадлежат, и каждый волен их брать, если равен им по рождению, возбуждает его чресла?

Что ж, если таков мой рок, я могу стать и продажной кабацкой девкой, чтобы бородатый купец-йехуди или грубый скэлдинг сжимал мои груди и дышал на меня чесноком и кислым вином. Но нет, это не поможет -- я это чувствую.

Видимо, слишком покойно было ему в моих объятиях, и сладкие сдобные булки он решил променять на прогорклую перченую лепешку, коими торгуют на рынке за один мараведи три штуки. Все может быть. Но не стоит винить себя, ибо я была доброй женой и верной дщерью святого Ария, потому как есть дети, коим нужна моя любовь, а муж пусть греет свой уд в лонах дворцовых потаскух, лишь бы было ему хорошо, и был он счастлив. Такова моя доля.

Что же до государя, то я лишь спустя несколько дней поняла всю греховность своих помыслов. Быть честной пред собой, а равно и пред Господом, коему ведомы все наши помыслы, я всегда считала великой правдой. Посему, я сама себе призналась в том, что даже если бы муж мой по-прежнему любил меня и возлегал со мной, это ничуть не изменило бы моих помыслов и первых порывов, направленных на нашего государя.

Государь есть государь, и в том нет большого греха, что среди прочих мужчин женщины предпочитают его. Право сказать, еще тогда, в крипте, поняла я, что многие благородные да и простые, равно девицы и замужние женщины захотят возлечь с ним и ублажить его чресла. Но знала я также, что среди прочих дам нашего двора я не только более всех отличаюсь красотой и страстностью, но и обладаю почти мужским умом. А достоинство это или же недостаток -- судить не мне, но Господу нашему.

Так государь наш попал под пристальный мой взгляд, и поскольку первый человек в королевстве никогда не остается в одиночестве, что бы ни делал он, от моего пристального взора не укрылась и жизнь его. Ибо мои служанки имеют связь с королевскими лакеями, те в свою очередь питают большой интерес не только к противоположному полу, но и к звонким реалам в пол золотого дирхема или более, в зависимости от ценности их сплетен.

Возможности тайно наблюдать за жизнью короля также способствовало и то, что новый человек многократно возбуждает интерес, и жизнь его порождает множество сплетен. А о жизни нашего государя не прочь была посплетничать равно торговка рыбой и жена сиятельного дона.

Что и говорить, но жизнь короля предстала передо мной зерцалом легендарного нашего правителя, если не более того. Ибо если люди и склонны прибавлять, то скорее к худшему, нежели к лучшему. И с условием того, что государю вообще позволено многое, что не позволено простым смертным, то и тогда даже жизнь его представлялась людям почти что жизнью святого отшельника.

Посудите сами, государь наш умерен во всем, а умеренность есть наилучшее качество мужское, если не касаемо оно ночных утех. Так, по крайней мере, и я склонна считать. И умеренность короля распространялась на всю его жизнь. Ел он немного, вина пил и того меньше. И более предпочитал он рыбу, нежели жареное мясо. Вино же сильно разбавлял водой по обычаю ромеев. Ежедневно он со вниманием слушал мессу в дворцовой часовне, а по воскресеньям в главном храме. Ежедневно же упражнялся он во дворе со своими гвардейцами и рыцарями, не делая различия меж благородными и простыми. И то справедливо, ибо для короля нет никого выше него, кроме Господа Бога.

Не раз и не два удавалось мне посмотреть на эти военные упражнения, вводящие меня в крайнее волнение. Ибо, видя, как перетекают мускулы его на обнаженных плечах и руках, приходила я в такое возбуждение, что сил моих никаких уже не оставалось, и я едва сдерживала себя. Ибо женщина-победительница не та, что первая подставит свое лоно мужчине, но та, что сделает это в наиболее подходящее для того время.

По глупости своей, многие женщины не понимали сего. Не разумела этого и глупая служанка Присцилла, девушка, обладающая равно цветущей красотой и разумом коровы, что едва увидит быка на выпасе, то тут же призывно мычит и бьет себя по крупу хвостом. Не таков был наш король, чтобы возлечь с простолюдинкой, пусть и с соблазнительными телесами. Господь свидетель, любит он всех своих подданных как отец, но и отец любит старшего и младшего сына по-разному, хотя и равно горячо.

Говорят, что вся кухонная челядь дворца утешала несчастную Присциллу и ее пышная грудь вздымалась от громких рыданий, ибо благословил ее король, когда ночью прокралась она к нему в опочивальню, и отпустил ее с миром, давая отеческое напутствие хранить девство свое для будущего мужа.

Но было ли что хранить, ибо, как мне думается, сдобная пышка Присцилла, ширококостная, большегрудая и светловолосая, как и большинство южанок, в коих течет кровь вандов, потеряла свое девство еще тогда, когда не начались у нее женские кровотечения. И по всей вероятности, горе ее длилось недолго, и какой-нибудь догадливый конюх, повар, а быть может, даже и какой-нибудь оруженосец помог скрасить неудачу этой славной девушке.

Было бы странно, если бы какая-нибудь благородная дама не попытала счастье в любовных утехах с государем после поражения, нанесенного простолюдинке. И по крайней мере о трех таких попытках, окончившихся тем же поражением, стало известно и мне. Тогда же стали меня одолевать тяжкие сомнения и страхи, кои во мне выпестовал мой сиятельный супруг. Но нет, эти богопротивные мысли о мужской слабости короля я гнала от себя, как торговка сладостями -- назойливых и вороватых мальчишек.

Судя по тому, что рассказывал о делах государственных мой дражайший супруг -- вернее, считал нужным рассказывать мне, -- государь наш трудился аки пчела, если не более. А с тех пор, как до нас уже стали доходить даже не слухи, а почти достоверные известия о том, что Мэнгер готовится идти войной на нас, государь лишь смыкал глаза на пять-шесть часов ночью и на час во время сиесты, но не более того.

Во всех государственных вопросах показал он себя человеком мудрым и знающим, и оно не могло быть по-другому, ибо сам Господь послал нам его, как и было предсказано великим королем-вандом. Хотя где-то же должен он был родиться и должны же быть у него родные? Но сия тайна покрыта многими покровами, коие пока никто не смел даже покушаться приоткрыть.

На пирах, кои король, как и заведено исстари по нашим обычаям, устраивал для своего двора и знати, у меня было множество случаев дать знать выражением лица и взглядом, что он волнует мое сердце. Однако была я на пирах, как и положено, со своим дражайшим супругом доном Рамиро, что серьезно сковывало свободу моих военных маневров.

Но я свято молилась и святой Урсулине, и святой Бланке, и святой Присцилле, и святой Маргарите, чтобы ниспослали мне эти благочестивые святые, нет, не тайную встречу с королем, но возможность каким-либо образом оказать ему большУю услугу и тем самым обратить на себя его высочайшее внимание.

И то ли святые заступницы услышали мои жаркие молитвы, то ли звезды на небесах стали соответствующим образом, но такой случай представился мне. И какой случай!

Все произошло во время гона быков на Пасху и народных гуляний. Я, в числе прочих знатных дам, присутствовала там, когда государь наш по заведенной традиции открывал гон быков и лицезрел начало их пути по узким извилистым улочкам нашей столицы.

Была я и на коронации, где король умилил до слез даже сурового нашего патриарха Никонора III, когда пожелал, чтобы корону на него возложило невинное дитя из простонародья. И думается мне, что король все решил на месте, а не продумал заранее этот шаг. Хотя откуда в соборе взялся этот голодранец и куда он потом делся, никому не было ведомо. Даже всезнающему нашему дону Лумо, у коего и все воробьи перечтены и пишут доносы на прочих птиц столь же регулярно, как и люди.

Но, помимо трогательной этой сцены, было еще одно примечательное событие, важное для меня и моих планов относительно благорасположения ко мне государя нашего. На пасхальных торжествах появилась некая Бланка Аргонская, старшая дочь сиятельного князя и владетеля Аргона, который в числе первых владетелей юга принес оммаж государю нашему, в мудрости своей прозревая неизбежную войну с севером.

Донна Бланка приехала в Талбек вместе с отцом, а также с некоторыми особо знатными аргонскими рыцарями. В числе их был дон Густаво де Ламбьерро, молодой красавец девятнадцати лет от роду, коий был обручен с прекрасной Бланкой. Отец молодого рыцаря был владетелем многих земель в Аргоне, и брак старшего сына герцога де Ламбьерро и старшей дочери князя и властителя Аргоны сулил немалые выгоды обоим древним родам.

Дон Густаво и донья Бланка питали друг к другу страстные чувства, порывы котих были ограничены родителями вплоть до венчания детей. Пара действительно получалась прекрасная. В доне Густаво, видимо, все же текла кровь басков, и в том не было ничего предосудительного, так как мужчины из рода де Ламбьерро во времена короля-ванда не только не брезговали родниться с местной знатью, но и таким образом бескровно поглощали многие земли, создавая будущие могущественные домены.

У дона Густаво были густые черные брови и черные волосы, узкие скулы и чуть заостренный нос, и всем своим видом он напоминал едва оперившегося орленка, храброго и смелого, но пока слишком неопытного. Прекрасная донна Бланка составляла ему полную противоположность. Худенькая, бледная, с курносым, чуть вздернутым носиком. Ее длинные цвета меда струящиеся по плечами волосы, верхняя туника цвета лазури до самых пят, лазурит, вплавленный в серебряную брошь и серьги -- все это напоминало о какой-то неземной легкости и чистоте.

Едва король увидел донну Бланку, как то и дело взгляд его возвращался к ней. Делал это король весьма искусно, но от меня такие вещи скрыть невозможно. На гоне быков я даже сумела перехватить взгляд дона Лумо, коий с равным моему любопытством рассматривал пассию короля. Затем он что-то шепнул на ухо государю и характерным движением поскреб ногтем свою шею. Король же в ответ печально покачал головой. Тут не надо быть провидцем, чтобы понять, что наш хранитель Большой королевской печати предлагал устранить незадачливого жениха, дабы освободить дорогу государю.

Король же отказался от заманчивого плана не только потому, что благородство было присуще ему в большей степени, чем многим из его окружения, но и по соображениям политическим. Безусловно, существовало множество способов устранить незадачливого жениха. Но при этом людская молва будет не на стороне короля, когда он поведет под венец соломенную вдову. Что и говорить, донна Бланка Аргонская тоже мало обрадуется сему.

О Боже, мужчины, как вы порою кровожадны! Вам бы все вызывать на поединки да устраивать ночи Длинных Ножей. Поистине сталь -- это орудие мужчины, но красота, орудие истинно женское, бывает опаснее стали. И я уже знала, коим образом смогу угодить королю.

Однако прежде мне необходимо было узнать мнение самого государя относительно сего. И здесь мне помог полумрак крипты, где все равны перед тремя у алтаря: Богом, Темным и Матерью-Землей.

Вера тех, кто ходит в крипту, ничуть не противоречит нашей арианской вере. По сути своей она просто многократно глубже того, что приходской священник растолковывает неграмотному смерду, стращая его кипящим котлом, если он не будет платить подати своему господину.

Случай также благоволил мне и в том, что супруг мой дон Рамиро срочно отправился в наш домен, дабы собрать там своих вассалов и обсудить с ними грядущую войну, а паче всего неизбежные расходы, с нею связанные. Едва стихли наши молитвы, как я незаметно приблизилась к королю, чем вызвала беспокойство дона Лумо, всегда стоящего за левым плечом государя и бдившего всегда и везде.

-- Мой государь, позвольте скромной и смиренной вашей подданной обратиться к вам с нижайшей просьбой приватной обсудить с вами один щекотливый вопрос, коий, несомненно, важен для вас.

-- Сударыня, -- голос дона Лумо был чуть хрипловат, видимо, слишком много ораторствовал в этот день, а быть может, выпил слишком много охлажденного вина. -- Благоволите изъясняться более ясно, государь слишком занят, дабы еще стараться вникнуть в то, что вы шепчете здесь.

Но тут государь сам обратил на меня внимание, и я приложила все свои усилия, чтобы сделать загадочное и в то же время томное выражение лица, кое так шло моей новой верхней тунике черного цвета, украшенной золотым шитьем и отороченной по низу красным. Также король оценил все линии моего тела, кои ткань туники облекала очень плотно, что наравне с широкими рукавами соответствовало последней столичной моде. Господь всемогущий, он даже смог рассмотреть мои обнаженные икры, коих платье не скрывало.

-- Дон Лумо, мне кажется, что столь почтенная донна, супруга дона Рамиро, не стала бы беспокоить меня по пустяковому поводу...

Я с трепетом слушала его чарующий голос, взгляд же его от икр поднялся к бедрам, затем к груди и стал рассеянно блуждать по замысловатой прическе, в коию были уложены мои черные как смоль волосы. Да, во мне тоже текла горячая кровь басков, но и кровь жестоких и храбрых тевтонов, и злопамятных греков, и хитрых ромеев, разве что крови йехуди не было во мне, ибо тогда не была бы я знатного рода.

Мы остались вдвоем в крипте. И тут случилось небывалое: меня охватила робость. Да, можно быть бесконечно смелой в своих помыслах, но едва остаешься наедине с тем, коего уже столько времени вожделеешь, и будто язык прирастает к небу.

-- Я готов вас выслушать, сударыня, -- голос государя был мягок и ласков, и я почувствовала, как силы и смелость вновь возвращаются ко мне.

-- Государь мой, сразу же хочу у вас испросить прощения, если предложение мое покажется вам дерзостью, однако же место сие священно, и посему вы можете убедиться, что предложение мое от чистого сердца. Также я нижайше прошу вас выслушать мое предложение до конца, не отвергая его с первых слов.

-- Сударыня, я весь во внимании. И не скрою, вы весьма заинтриговали меня.

-- Ваш верный слуга дон Лумо бдит и днем, и ночью и прозревает многое. Но, мой государь, есть вещи, кои он в силу мужской природы своей не способен ни понять, ни прозреть в полной мере. Я говорю о любви, мой государь. Ибо не секрет для меня, что вы воспылали страстью к донье Бланке, дочери князя Аргонского. Она обручена с рыцарем из ее земель. Не надо обладать даром прорицания, чтобы догадаться, каковы были способы, что предлагал вам досточтимый наш хранитель Большой королевской печати, дабы устранить сие досадное препятствие с пути вашей любви. Но вы, государь мой, как человек мудрый и проницательный, а также обладающий врожденным благородством, отвергли подобные способы решения этой проблемы...

-- Сударыня, вы хотите мне предложить какой-то способ решения этой проблемы, не сопряженный с насилием и кровью?

-- Истинно так, мой государь. Ведь какова наша цель: чтобы помолвка аргонского рыцаря и дочери князя была расстроена? Задача наша осложняется еще и тем, что брак сей не только спланирован их знатными родителями, но также основан на глубоком взаимном чувстве. Но, государь мой, скажу вам как женщина, живущая уже давно в браке и имеющая двух детей: чувства подобны тетиве лука -- чем сильнее натяжение, тем легче рвется тетива. Незачем убивать славного аргонского рыцаря, когда можно сделать так, чтобы сама прекрасная донна Бланка Аргонская отказалась от его любви. Сделать это не так сложно. Дочь аргонского князя молода и неопытна в вопросах любви и, как все мы, южанки, ревнива сверх всякой меры. Так что если увидит она своего возлюбленного в объятьях другой женщины, а тем паче разделяющей с ним ложе, то любовь ее погаснет подобно свече от сильного порыва ветра.

-- И вы, сударыня, беретесь устроить все это. Но ради чего? Я верю, что ваше почтение к государю безмерно. Но и жертва ваша велика, потому как я прозреваю, что вы сами вызываетесь стать той соблазнительницей и совратительницей, коия погубит любовь молодого рыцаря и прекрасной донны Бланки.

-- Истинно так, государь мой. Я могла бы поручить это какой-либо другой женщине, коей всецело доверяю, однако я пребываю в уверенности, что никто кроме меня не справится с этой задачей должным образом.

-- Милая моя донна Агнесса, -- государь взял мою руку и прикоснулся к ней губами, и я почувствовала, как заливаюсь краской точно невинная девица. -- Ваш порыв заслуживает моего высочайшего внимания. Однако я прекрасно понимаю, что для вас, женщины замужней, это жертва, и жертва немалая, поскольку вы сами легко можете опорочить свою репутацию.

-- Более, чем ее порочит мой дражайший супруг, о любовных похождениях коего ведомо каждому при дворе, мою честь никто не способен так растоптать и опорочить. Посему терять мне уже нечего, а мысль о том, что я сделаю счастливой своего государя, доставляет мне такую радость, что я не в силах ее описать.

-- Сударыня, я восхищен вашей самоотверженностью. И отчетливо осознаю, что, отказав вам в совершении этого смелого деяния, я безмерно обижу одну из прекраснейших своих подданных. Однако честь не позволяет мне принять эту жертву безвозмездно, посему просите у меня все, что вам заблагорассудится и что я в силах буду сделать для вас. В то, что ваш план возымеет успех, я даже не вкладываю и долю сомнений, ибо какой благородный дон, какой рыцарь сможет устоять перед вашей красотой? Думается мне, не сыскать таких мужчин в нашем королевстве.

-- Не сочтите за дерзость, мой государь, то, что я попрошу у вас в качестве награды за свои труды. Скажу вам прямо -- ибо в таких делах не стоит лукавить, -- что единственное, на что направлены все мои помыслы, это вы, государь мой. Едва вы вошли впервые в это тайное святилище, едва я поймала ваш мимолетный взгляд, как сердце мое было разбито, а душа навеки погублена. Ибо я поняла, что единственное, где я могу найти спасение, -- это в ваших объятиях и ради них я готова на любые свершения, на любые жертвы.

Произнеся эту пламенную речь, коия, судя по заблестевшим в полумраке глазам государя, возымела должный успех, я не стала терять времени даром, обвила шею возлюбленного моего и впилась губами в его губы. И чудо, о прекрасное и сладостное мгновение, губы его, словно врата города, поддались тарану моего языка. Не могу сказать достоверно, сколь долго длился наш первый поцелуй, но столь сладостного счастья не приходилось мне испытывать более никогда, даже когда государь выполнил свое обещание.

Аргонский рыцарь выказал себя сущим ребенком и был податлив словно горячий воск. В сердце мне даже закралась мысль, что он до этого дня не возлегал еще с женщинами. Однако страсть и нетерпение, кои я воспалила в нем своими женскими чарами, превзошли самые смелые мои ожидания, и таким образом донна Бланка лишилась своего кавалера. Задачу мою облегчало и то, что все знатные гости, кои остались еще на какое-то время после пасхальных торжеств в столице, остановились в королевском замке, и мне не составило большого труда сделать так, чтобы прекрасная донна Бланка узрела своего жениха, распростертого на ложе в моих объятиях.

Бедное дитя! Как прекрасны были твои слезы, как мило были сжаты твои крохотные кулачки! Ты не сказала своему бывшему возлюбленному ничего, и это было горше всего. Однако рыцарь был настолько смущен и сконфужен, что едва блистательная в своем праведном гневе донна Бланка покинула его покои, как он наспех оделся и сбежал. Я же, обнаженная, сидела на его кровати и тихо посмеивалась над его юношеской горячностью, коия погнала его прочь из столицы в эту же ночь.

Свадьба короля и старшего дочери князя Аргона состоялась очень быстро, спустя месяц после описанных выше событий. И думается мне, что князь аргонский был более доволен браком своей дочери с государем, нежели с пусть и знатным, но все же подданным своего княжества. Брак с королем открывал бОльшие возможности и для него самого, и для его сыновей.

У алтаря государь наш и его невеста выглядели божественно, как два ангела. Нет, донна Бланка была сущим ангелом света, а государь все более напоминал мне прекрасного, но падшего ангела с черными крыльями за спиной.

Обещание свое король сдержал. И я приложила все свое умение, все свое коварство и женские чары и так ублажала государя моего, чтобы он в моих объятиях забыл обо всем на свете и страстно желал вернуться в них снова.

Я люблю его, и любовь моя неизмерима, и ради нее я готова на то, чтобы он отдавал часть себя и своей супруге, и любой другой женщине. Для меня сие не имеет большого значения, хотя ревность, проклятье всех южанок, нередко загорается в моей душе ярким, обжигающим все тело пламенем. Но я понимаю, что это цена, коию я плачу во исполнение своей мечты. И я счастлива, что король со мной. Он нежен и ласков, он иногда даже очень трогателен и всегда учтив и предупредителен. И лишь одно расстраивает меня -- то, что летом на юге ночи слишком короткие.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...И все-таки личная жизнь монаршей особы остается для читателя самой интересной темой. Однако так уж исторически сложилось, что тайны спален саранских королей тщательно охранялись, а не выставлялись напоказ, как это нередко случалось в период поздней мэнгерской монархии или в Адрианопольской империи в последнее столетие перед буржуазной революцией. Не избежал щекотливой участи и священный папский престол. Но тут я вас сразу же отсылаю к замечательной книге итальянского историка церкви Джузеппе Сфогетти "Фаворитки Святого престола".

Почему же все-таки саранские монархи столь тщательно оберегали тайны своей личной жизни? Причин тому много. Одна из основных -- эта отсутствие в Саране феодального обычая наделять бастардов какими-либо правами и имуществом. Поэтому признание в любовной связи, а вслед за тем и в родстве ребенка ставила знатного человека в весьма щекотливое положение. И если Людовик XIV, пожалуй самый известный король Мэнгера, официально признал трех побочных отпрысков и наделил их соответствующими правами и некоторой долей наследства, то в Саране даже в период поздней монархии, плавно, без революций перетекшей в номинальную под протекторатом парламента, не было подобных прецедентов.

А значит, вполне можно рассчитывать и на обратную причинно-следственную связь, когда знатные дамы при дворе саранских монархов не имели никакого стимула вступать в тайные связи с монархами. Однако такой харизматичный исторический персонаж, как Ательред II, не мог не стать жертвой любовной романтизации своей личной жизни. В его любовницы прочили и одну из самых блистательных особ двора Агнессу де Касталлоне, так "удачно" овдовевшую (об их переписке с королем мы будем говорить отдельно), и молодую, но достаточно волевую Франческу де Кородове и многих других, менее отмеченных историческими деяниями знатных особ.

Прочие же романтизируют якобы "неземную любовь" Ательреда II и королевы Бланки. В это, кстати сказать, еще можно поверить. Однако вряд ли эта любовь была взаимной. Бланка была фактически продана своим отцом королю за значительные привилегии его домена, которые, впрочем, были утрачены спустя несколько лет в ходе реформ. А подтверждение нелепой смерти молодого рыцаря, с которым якобы была обручена Бланка до встречи с Ательредом II, мы можем найти лишь в рыцарском романе "Рыцарь увядшей розы" анонимного саранского автора, который, впрочем, вполне мог играть роль антимонархического памфлета, а их за всю историю правления Ательреда II было написано немало.

Что же касается связей с женщинами низкого сословия, то такие связи активно практиковались, но не считались чем-то противоестественным. Утро и вечер знатного человека, вплоть до середины прошлого столетия, начинались с переодевания, которое обычно осуществляла служанка. Нередко наедине со своим хозяином.

Многие знатные вельможи содержали целые серали симпатичных девушек из простонародья, которые не только выполняли текущую работу по дому, но и служили господам утехой в период регул или беременности жены. И жены, повторюсь, относились к этому вполне буднично.

Здесь уместно привести знаменитое высказывание по этому поводу жены герцога Феррарского Моники Висконти: "Ну, тогда мне следует более ревновать супруга к его лесничим и псарям. С ними он проводит все свое время, и чем они там заняты, то мне неведомо". Впрочем, если все это вам покажется не более, чем курьезом, то я порекомендовал бы обратиться к книге "История нравов" уроженца королевства Уэллс Эдуарда Фукса, в которой вы сможете найти много примечательных и неизвестных широкой общественности фактов о личной жизни людей минувших веков.

Глава X. Сир рыцарь Гийом де Ренваль, вассал графа Лиможского

Переправа через Рур, Каррлдан, день святого Микки мученика, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Хвала Господу нашему Иисусу Христу и Его пречистой матери деве Марии за то, что нас не встречают на том берегу стрелами. Каррлдан не принес присягу Сарану, да и, по правде сказать, в состав того прежнего королевства он вошел одним из последних.

В том, что Каррлдан выберет нашу сторону, большинство и рыцарей, и святых отцов были уверены. Но в то, что саранский узурпатор не захватил ближайшего соседа и не чинит нам препятствий при переправе, верилось с большими опасениями. И верно, будь я на его месте, обязательно занял бы эти земли, и тогда Рур стал бы красным от крови нашей. Но, видимо, у узурпатора -- королем его, не помазанного на царство папой, назвать никак нельзя -- иные соображения, это как пить дать.

Переправа -- дело нелегкое. Особенно с таким войском. Почти весь цвет Мэнгерского, Швабского, Фризского, Овернского, Тивиринского и многих других княжеств откликнулся на призыв папы нашего, наместника Бога на земле и владыки Авиньо.

Вольные города и швейцарские кантоны тоже прислали немалые силы. Одних знамен герцогских насчитал я более ста и еще полста. А сколько рыцарей? Уж никак не меньше трех тысяч, а может, и более. А еще сержанты, городские ополченцы да простолюдины -- лучники и пикинеры. Особая гордость войска -- швейцарские наемники, вооруженные самострелами и длинными алебардами

Еще при отце моем, достопочтенном сире Гуго де Ренвале, издал папа буллу о том, что самострелы, как оружие жестокое, применять только против нехристей и язычников. Но сейчас можно, ибо идем мы в поход с благой целью -- наконец-то очистить земли за Руром от злой саранской ереси, постулаты коей и вслух-то произносить грех большой.

Я смотрел, как сведущие в механике и строительстве люди, в основном все выходцы из Ломбрии и Ферроны, выбирают узкое место для того, чтобы начать развертывать переправы. Хотя ума не приложу, как мы со всем воинством нашим, с телегами и повозками, с маркитантами и шлюхами, со всем снаряжением и припасами будем перебираться на тот берег.

Подскакал на доброй серой кобылке мой оруженосец Мишо, юноша из рода благородного, хоть и обедневшего. Вот он тебе шанс, Мишо, прославить свой род да получить посвящение в рыцари от знатных сеньоров, кои поход наш возглавили: достославные граф Готфрид из Буолье, его младший брат, достойнейший Бальдуино, князь Овернский Имануил II, швабский герцог Конрад фон Оделвейд, два тивиринских барона, сир Густав де Пеье и Альфред де Ди, командор де Гринье, магистр святого рыцарского ордена, где служат благородные, кои отреклись от мира и посвятили себя служению Богу и папе с оружием в руках, а так же люди низкого происхождения, коих удел быть сержантами в ордене. А во главе нашего крестового воинства стоит сам наша отец, папа Иннокентий IV.

Как сие получилось и сам отец наш -- наместник Господа нашего и глава Святой нашей Матери Вселенской Церкви -- сжалился над детьми своими грешными и повел нас в поход против еретиков, то я вам поведать могу, судари мои, потому как дал я покамест приказание своему оруженосцу, чтобы сыскал моих сержантов да чтобы ставили шатры и разбивали лагерь: мой под фамильным стягом и три для моих людей, -- и чтобы место выбрали поближе к моему славному сеньору, графу Лиможскому. Да одарит его Господь победой в бою, да продлит он его годы, ибо добрый то сеньор и щедрый, не притесняющий вассалов своих, как делают прочие неразумные владетели! А покамест лагерь ставится, можно и вспомнить, как начался наш достославный поход и как папа в милости своей решил возглавить его.

В тот солнечный день Авиньо более напоминал огромный рынок нежели Святой град. Многие рыцари, миряне, клирики и торговцы съехались со всего Мэнгера и других земель, дабы послушать пастырское слово отца нашего, святого папы Иннокентия IV, коий вернулся из Труа, где возглавлял собор Святой нашей Матери Вселенской Церкви.

Так что народу на площади близ ворот замка святого Архистратига столпилось множество, думаю, и в самом Вавилоне, когда рухнула великая башня, столько не было. Из разноязыкой многоголосицы выделялись лишь пронзительные крики торговцев-зазывал: "Селедка соленая, селедка копченая, алоза!.. Домашняя птица, голуби, свежее мясо!.. Купите чесночный соус и мед!.. Вот горячие лепешки, и пюре из гороха, и отварные бобы!.. Кому зелень, свежий лук, крест-салат!.. Мука-крупчатка, мука крупного помола!.. Молоко! Кому лучшее в Авиньо молоко!.. Сало свиное, пальцы откусишь!.." Тут папа речь будет говорить, а они превратили святое место в рынок.

Великий святой град не смог вместить всех желающих, сам я расположился подле сеньора своего за городскими стенами, а в город пришел пешим, хоть и не по достоинству мне, но по-другому не пускали в город в этот день, дабы не превратили ни ослы, ни лошади улицы городские в реку навоза, взбитого ногами и копытами. И кормиться всем нам надо было. Третий день уже ждали святого отца -- говорили, ко всенощной только накануне прибыл.

Но ждать осталось, вестимо, недолго. Потому старался не уходить с площади, дабы не пропустить всего. Вот и сеньор мой, граф Лиможский находился здесь, видел я его чуть поодаль. Да еще много знатных господ, судя по облачениям, прибыли, но все более как я -- в кольчугах и при мечах. Ведь дело-то нашего сословия, тех, кто воюет.

Собор только утвердил решения Генеральных штатов, а там все три сословия единогласно за искоренение ереси голоса свои отдали. Жаль, король наш, Дагоберт VIII, не сможет возглавить поход, стар он у нас, на прошлое Рождество шестьдесят восьмой свой год встретил. А наследник его мал, еще даже не опоясан. Да и вообще, слабы эти Меровинги всегда были. Чудо, что столько у власти продержались. Но на то воля Божья, и воля святого престола, коий сию династию, хоть и слабую телом, но сильную в истинной вере, всегда поддерживал и охранял от посягательств.

Гул площади стал затихать, гвардейцы святого престола, вооруженные алебардами, начали торговцев урезонивать, чтобы глотку не драли, потому как сейчас на балкон выйдет святой наш отец Иннокентий IV и обратится к пастве своей, что так ждет его напутствия.

Услыхав от стражи, что в скорости папа будет говорить, я стал вперед проталкиваться. Мимо равных себе с почтением проходил, а простолюдина можно и в грязь уронить, он и так ходит грязный как свинья, от него не убудет.

Когда святой наш отец Иннокентий IV, одетый в позолоченную тиару и праздничное облачение, кое весьма соответствовали тому, что собирался сказать он, появился на балконе замка, выходящем аккурат на площадь, толпа притихла, только изредка доносилась брань тех, кто пытался протолкнуться или, наоборот, препятствовал сему.

-- Возлюбленные мои братья и сестры во Христе! -- начал святой отец, а те, что стояли ближе к балкону, стали передавать его слова далее, так что будто многоголосое эхо вторило ему. -- Сказано в деяниях апостолов, что когда святой наш апостол Павел пребывал в Риме, то явился ему Господь наш Иисус Христос и сказал так: "Павел, возлюбленный мой ученик! Говорю тебе, собери в три дни всех учеников своих, кто принял святое крещение мое, и через разные врата бегите из города, ибо я обрушу гнев на него за многочисленные грехи его и за то, что многие отвернулись от меня и не приняли через тебя учение мое"... Так и сделал апостол Павел. В три дни собрал верных христиан и поодиночке или по двое, по трое покинули они богомерзкий град язычников. И последним вышел из града уже в ночи третьего дня сам апостол и на пути в Рим встретился ему сам Господь наш Иисус Христос, и пал Павел на колени и вопросил у Господа: "Куда идешь ты?" И ответил ему Господь наш: "Павел, иду я, как и обещал, в город Рим и разрушу его до основания, чтобы и камня на камне не осталось, как некогда разрушены были города Содом и Гоморра, хоть и были их грехи менее тяжкими, чем грехи города сего. А тебе, возлюбленный ученик мой, по завету ученика моего любимейшего Петра, коий уже пребывает в раю одесную меня, заповедаю идти в земли Галлии и проповедовать там слово мое. Те народы хоть и свирепее ромеев, но кротки в душе и тянутся ко свету Господнему, посему будет тебе оказан там почет. А поселишься ты в небольшом городе Авиньо, и оттуда по тем землям пойдет учение мое. Но когда будешь идти сейчас в ночи, не оборачивайся, ибо устрашишься ты и лишишься жизни, не сделав предначертанное тебе"... И устрашился Павел слов Господа нашего и сколь мог быстрее пошел он из Рима прочь. И как стало светать уже, услышал он позади себя страшный шум, и земля застонала и загудела так, будто сотни ангелов разом дунули в трубы свои и ударили в кимвалы свои. И устрашился Павел еще более, и упал на землю, и лежал недвижим, покуда не прекратилось сотрясение земли.

Папа прервался и осушил кубок, поднесенный служкой, дабы укрепить силы свои и смягчить горло. Толпа же, зачарованная рассказом о святых событиях, благоговейно ахала и вздыхала.

-- Возлюбленные братья и сестры мои во Христе! -- вновь воззвал к своей пастве святой отец. -- Не случайно я поведал вам эту поучительнейшую историю из деяний апостолов, первых учеников Христовых. Ибо видите вы, что Господь в милосердии своем увещевает сначала неразумных чад своих, но если не слушаются они увещеваний посланников его, то насылает господь на головы грешников кары небесные... Святая наша Матерь Вселенская Церковь есть единое и неделимое целое, подобное телу человеческому. Но если один член тела начинает гнить, то, токмо отрубив его безо всякой жалости, можно надеяться, что все тело не подвергнется порче. Множество посланий было направлено святым престолом в Саран, многие проповедники, не устрашившись еретиков, являлись туда, но не получили мы никакого ответа, и ни один посланник наш не вернулся оттуда. Сколько еще нам вразумлять богомерзких еретиков?

-- Предать мечу! Сжечь богомерзкий Саран! Убить еретиков! -- стали раздаваться возмущенные голоса со всех сторон. Я же молча и с благочестием слушал святого отца. Пусть простолюдины, если им такое по нраву, дерут глотку.

-- Есть и еще одно прискорбное обстоятельство, чада мои! Даже более печальное, нежели то, что весь юг впал в страшную ересь! Гробница святого нашего Ключника Господня, апостола Петра, любимейшего ученика Христова, находится в руках еретиков и даже мне неведомо, что с ней теперь! Может статься, проводятся у гроба Петра богомерзкие еретические службы не по канону святой Матери нашей Вселенской Церкви!? Может, вообще стоит она в запустении и даже вход в пещеру завален каменьями? Но можно предположить и еще более худшее, ибо от еретиков вообще ничего доброго ждать не следует. Может, и вовсе осквернена гробница!

Толпа взревела еще пуще, и папа смиренно ждал, пока люди успокоят свой праведный гнев.

-- Возлюбленные чада мои, Святая наша Матерь Вселенская Церковь даровала вам жизнь вечную и спасение на небесах, и никто из самых великих земных владык не дал бы вам большей драгоценности, чем даровал ее Господь наш Иисус Христос, претерпев крестные муки. Неужто, не сможем мы послужить ему, не опояшемся мечами, не вооружимся молитвой и Божьим благословением и не пойдем и не отымем у еретиков гроб апостола Петра! И я говорю вам, чада мои, время сие уже настало, ибо БОГ ЭТОГО ХОЧЕТ! БОГ ЭТОГО ХОЧЕТ! БОГ ЭТОГО ХОЧЕТ!

На площади началось безумие. Толпа неистово повторяла последние слова отца нашего, а люди моего сословия, кои были при оружии, обнажили мечи свои и вознесли их к небесам. В моей же душе творилось такое, что описать даже не в силах я. Последние слова об оскверненной гробнице апостола Петра так ранили мое сердце, что слезы брызнули из глаз моих, заслонив Божий свет. И я тоже воздел руку с обнаженным мечом и повторял святые слова папы. Потом вышли в толпу авиньские монахини и даже некоторые дамы из благородных, кои подвязались помочь монахиням, и на золотых блюдах вынесли они белые кресты из дорогой материи и нашивали их рыцарям, баронам и князьям на плащи их с великим почтением. И мне благочестивая монахиня нашила крест на плащ.

А потом раздался чей-то голос, не иначе Господом вдохновленный, и был он подхвачен рыцарями, что уже носили кресты на плащах своих: "ВОЗГЛАВЬ НАС, СВЯТОЙ ОТЕЦ!"

И папа наш, хоть и не старец, но уже умудренный годами, смиренно воздел руки к небесам и ответил: "Как же я оставлю чад моих на землях еретиков без благодати святого престола? Вас я поведу, дети мои, и победим мы богомерзких еретиков, а мирян возвратим в лоно Святой нашей Матери Вселенской Церкви!"

И ведь как жизнь наша поворачивается, судари мои, я ехал в Авиньо уже зная, что во исполнение вассальной клятвы, коию дал я своему сюзерену, пойду в Крестовый поход на еретиков. Думал я о многом, когда впервые собрал нас сюзерен и объявил, что порешили Генеральные штаты и государь наш. Думал я о славных сражениях и о добыче, коия, если то угодно будет нашему Господу, достанется мне. Ибо на земли вряд ли можно было рассчитывать мне в силу того, что небольшими землями владел я здесь и небольшой отряд приведу под знамя своего сюзерена. Однако добыча может быть немалой, а граф Лиможский, сюзерен наш, щедр к вассалам своим, ибо сам богат он и землями, и скотом, и шестью замками владеет он, и прочего имущества у него без счету, включая породистых коней и ловчих соколов.

Но в Авиньо нашло на меня такое благолепие, когда услышал я речи папы, что забыл на время и о тяготах предстоящего похода, и о добыче военной, и о возможном ранении, смерти или, не приведи Господь, пленении у еретиков. Вот что делает с грешным человеком святое пастырское слово!

Я уже сидел у костра, трапезничал и запивал свой походный обед разбавленным вином, когда прибежал посланец из стана моего сюзерена и сообщил, что после вечерни будет собрание всех верных вассалов графа Лиможского. "Хорошая весть!" -- подумалось мне, и я пришел в еще более веселое расположение духа. Граф Лиможский сам был сюзереном Готфрида де Буолье, коий, как я уже сообщал вам, был одним из предводителей нашего крестового воинства.

Вечером собрались люди графа Лиможского в его просторном шатре. И не пожалел граф для нас своего доброго вина, коего взял с собой немало. Поведал он нам тогда, взяв клятву не сообщать сие людям неблагородным, чтобы не донесли они саранским лазутчикам, то, что сказано будет.

А сказал наш славный сюзерен следующее: порешили на общем собрании предводители похода нашего, что, переправившись через Великую Госпожу, не будем мы даром тратить время на разграбление городов и осады замков, ибо сделать это можно будет позже. Донесли соглядатаи, что собирает узурпатор вассалов своих около столицы их морской, Талбека. Видимо, готовится он к длительной осаде и думает, что с наступлением холодов отступим мы, исчерпав запасы наши.

Но, видимо, плохо знает он северных рыцарей, кои, дав клятву святому престолу, по камню разберут вражеские крепостные стены, но не отступят ни пред горящей смолой, ни пред стрелами, ни пред каменьями. Тем паче, что с нами много хитроумных людей, кои смыслят в осадном деле, и мы, переправившись с Божьей помощью через Рур, а значит и через границу наших земель, построим там осадные башни и машины, соорудим тараны. И уже так пойдем и приступим к вражескому граду. Ибо Талбек -- голова всему королевству, и, взяв столицу, стало быть, обезглавим тулово еретиков и убьем большую часть воинства.

Враг же наш, видимо, будет думать, что мы сначала начнем грабить богатые торговые города, но сделать это мы можем и после, когда будет закован в цепи или же убит король-узурпатор и все его приспешники. Тогда время наше настанет.

Что и говорить, мудрые мужи возглавляют поход наш, и замысел их одобрили многие рыцари, когда узнали о нем. Недовольных же, желающих скорой наживы, урезонивал сам папа наш, коий в милосердии своем возглавил поход наш, грозя им отлучением, если они позарятся на скорую и легкую добычу и растратят силы свои, кои нужны на Божье дело, а не на грабеж. Также говорил святой отец, что земли сии дает он на откуп славным воинам Христовым, но токмо когда будет свержен узурпатор и восстановлена на этих землях вера Христова!"

Также говорил сюзерен нам, в коей очередности будет переправляться наше воинство. И оказалось, что первыми будут переправляться строители переправы и осадных механизмов, после будут переправляться воины-монахи Святого ордена, дабы на том и этом берегу обеспечить порядок на переправе и пресечь споры и возможные столкновения, а мы переправляемся в череде прочих людей под знаменем вассалов Готфрида из Буолье, коий род всех знатнее среди прочих предводителей нашего похода и чей домен богаче и больше прочих. Последними же будут переправляться обозы, маркитанты и гулящие девицы.

-- Правильно, в конец их очередности! Чтобы прочие ожидающие переправы зря не тратили время и не скучали! А то переберутся, и что прочим делать здесь? -- заметил сир Роналд, мой кузен, чем вызвал смех у прочих рыцарей.

Далее, уже повеселевшие от хороших новостей и от рассеивания неизвестности, стали мы развивать тему, предложенную моим кузеном, а также предполагать, каковы на вкус ласки еретичек-южанок и можно ли любовными утехами склонить их к нашей праведной вере.

Более всех смеялся наш сюзерен граф Лиможский, и хотя был он немолод годами -- сорок четыре зимы от роду ему исполнилось, -- но был он нраву веселого и любил своих вассалов и гордился ими. И так хорошо мы провели вечер накануне переправы чрез Рур, где ждали нас ратные подвиги во славу Божию!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...И, зная характер Иннокентия IV, трудно поверить в то, что его решение возглавить Крестовый поход против саранской ереси было продиктовано гласом толпы. Если этот самый глас не был инспирирован самим папой, что скорее всего и было на самом деле, то Иннокентий IV всего лишь воспользовался удобным случаем, чтобы заявить о своей миссии в спекулятивной форме.

В сравнении с двумя его предшественниками, также выходцами из знатных италийских родов, Иннокентий IV обладал гораздо бОльшим авторитетом среди старой франкской аристократии, которая и составила костяк крестоносного воинства. Безусловно, в большинстве своем это были рыцари, принадлежащие к знатным фамилиям, однако не являющиеся наследниками своим феодов по праву первородства. Подобный поход сулил заманчивые перспективы обзавестись на благодатной почве юга своими собственными доменами.

Но у церкви, безусловно, были свои виды на земли едва объединившегося Сарана. Естественно, без поддержки франкских феодалов было бы сложно управлять новообращенной паствой, однако при непосредственном и деятельном участии в походе самого папы соотношение церковных и феодальных земель среди вновь приобретенных, естественно, могло быть другим, нежели если поход возглавил бы один из епископов или кардиналов, пусть и имеющий хорошую репутацию, но все же не обладающий тем авторитетом, который виделся за фигурой наместника святого Павла.

Более подробно об этническом и классовом соотношении крестоносного войска мы поговорим чуть ниже. Сейчас же я в первую очередь хотел бы развеять миф о том, что войско крестоносцев представляло разноязыкую толпу, не имевшую единого командования. Безусловно, это было не так. Вождями похода являлись граф Готфрид из Буолье, его младший брат (третий сын) Бальдуино, князь Овернский Имануил II, швабский герцог Конрад фон Оделвейд, два тивиринских барона, сиры Густав де Пеье и Альфред де Ди и, конечно же, командор де Гринье, магистр Святого рыцарского ордена.

Как мы увидим в дальнейшем, на протяжении всего похода они четко координировали свои действия, и даже швейцарские наемники, формально подчинявшиеся Готфриду из Буолье, действовали вполне сплоченно и согласовали свои действие с остальными отрядами. Из всего войска лишь Святой орден был более-менее независим в своих решениях, однако в случае разногласий с советом вождей похода, на него всегда мог оказать давление папа. Хотя, надо отдать должное рыцарям-монахам, они довольно сносно следили за общим порядком движения столь внушительного для того времени войска, а также весьма способствовали организованной, а не спонтанной переправе через Рур, которую наводили италийские инженерные специалисты.

Так что картина разномастного, вечно пьяного сброда, которую так любят рисовать авторы псевдоисторических романов, вряд ли соответствовала действительности, иначе большое войско крестоносцев вряд ли за такой короткий срок достигло бы границ Мэнгера -- в едином порыве, без отставших и опоздавших соединений. Однако вряд ли крестоносцы предполагали, что встретятся со столь же организованной, хотя тоже разной по классовому и этническому составу армией юга. И, забегая немного вперед, могу сказать, что армия саранского короля лишь на треть уступала в численности армии севера, что лишний раз опровергает мнение тех, кто считает, что армия крестоносцев значительно превосходила якобы спешно собранное войско Ательреда II, к которому, кстати сказать, вполне успели присоединиться и ополчение практически всех городов, и большое войско скэлдингов, и совсем новые союзники, о которых речь пойдет ниже.

Сейчас же мы все-таки более подробно рассмотрим состав войска крестоносцев и попробуем понять, какое из этих соединений было, так сказать, наиболее слабым звеном в сплоченном воинстве.

Глава XI. Ательред II, милостью Божией государь Сарана

Пустынная местность в лиге от Талбека, столицы Сарана, лагерь саранского войска, поздний вечер, канун дня святого Джиаринно Воина, лето Господне 5098 от сотворения мира.

И снова это странное чувство. Я будто все знаю заранее. Битва уже произошла, и мы победили. И я нахожусь в прошлом, в своих воспоминаниях. Но нет, все еще будет. Будет кровь, крики, лязг мечей и воронье над трупами. Совсем как в северных жестах. Дай только Бог, чтобы воронье кружило над трупами северян, а не над нашими.

Да, чувства меня редко обманывают, но и сам я стараюсь не обманывать себя. Жизнь и смерть, они рядом. Еще прошлой ночью я обнимал мою великолепную Бланку, которая, видимо, уже в тягости. А еще ночь назад я обнимал свою любимую Агнессу, которая, слава Господу, не в тягости. Что-то слишком часто я стал поминать Бога всуе, неужели тоже стал мыслить эпически, как и все мои люди из этого дикого, но прекрасного мира?

Когда ты сделал все, что мог сделать и даже что сделать не мог, но все-таки сделал, то совесть не должна беспокоить. А она болит, она гложет меня, как старая рана при смене погоды. Ведь действительно сделано все. Под знамена государя приведено почти все южное рыцарство, города выставили хорошо вооруженное ополчение. Скэлдинги во главе с ярлом Рагнаром привезли с островов не только славную и хорошо вооруженную дружину, но и привнесли в наше войско то, что, как я надеюсь, будет иметь перевес.

Данов и свеев, норвегов и исландцев очень сложно остановить. Они идут как железная волна, сметающая все на своем пути. Они не знают страха, и даже те, кто принял крещение от святого конунга Олафа в Норвегии и конунга Харольда в шведской земле веком позже, все они по-прежнему верят, что только павший в битве достоин рая в жизни иной.

Но шотландцы и ирландцы остановили их. Нет, не рвами и крепостями, не своей гэльской храбростью потомков легендарного Кухлина Бычьи Руки, нет! Их остановили луки. Большие, почти в рост человека тисовые луки, на которые не каждый новичок натянет тетиву с первого раза. Шотландский лук пробивает кольчугу и даже доспех из стальных пластин, который вошел в моду совсем недавно. И он не чета самострелу, который еще надо взвести.

Посрамленные и побитые, ушли норвежцы с Эрина и Шотландии, но увезли с собой секрет мощных луков. И ярл Рагнар, приведший свою дружину скэлдингов даже ранее многих моих вассалов, учил ополченцев вырезать луки по образцу, натягивать тетиву и стрелять. Времени было не так много, но то были уже обученные лучники и им надо было не учиться, но всего лишь -- переучиваться. Да, время еще было. Не так много, но было.

Мощные луки -- это далеко не все. Не до седьмого, но до десятого пота дон Риго гонял ополченцев, не чураясь учить простолюдинов и поручая своим командирам то, что сам уже делать не успевал. Северную конницу могут остановить только копья и стрелы. "Не остановите -- сметут вас! -- твердил дон Риго недавним гончарам, мясникам и сапожникам. -- И не вернетесь к домам, женам, ремеслам своим". Я же муштровал свою гвардию, и мало кто пока понимал, что я тороплю историю, потому что эта пока что жалкая горстка воинов, которая служит за жалованье, но не по вассальной клятве, должна в будущем стать постоянным войском, которое всегда будет готово оборонять нашу страну.

Да, тираном быть хорошо. Потому что волей самодержца я могу вершить многое, а главное -- без проволочек. Я знаю, как надо вершить и что надо делать. Я старый воин, и хотя на моем нынешнем теле не так много боевых шрамов, но на душе уже нет живого места от мечей, копий и стрел. Да, северяне уже прозвали меня посланником Темного, кровавым узурпатором, хотя я всего лишь хочу, чтобы мы все не погибли на этом поле. Да, я вырезал в первую ночь неугодных, и даже дон Лумо, ныне наипервейший мой помощник, все же ждал какое-то время, прежде чем прислать подмогу к моим покоям. И я ему это простил. Я всех простил, в особенности тех, кого убил, ибо мертвые срама не имут.

Тяжелее было не с приближенными, а с баронами юга. И понять их я все-таки смог, потому как если бы не понял, то они бы в итоге не поняли меня. Казалось бы, самое правильное решение -- выдвигать войско к Великой Донне, занимать земли непокорившегося соседа и не давать переправиться. Да, так бы сделали многие бароны. Но не я. Потому что я знаю, я все знаю заранее, но от этого мне не менее больно. Непокорный сосед ощетинился бы копьями, и большой кровью нам отлились бы земли Каррлдана. И железный поток северных рыцарей не остановили бы, или остановили той ценой, что не нужна ни мне, ни моим людям. И самое важное: у нас не осталось бы времени подготовиться.

Времени, чтобы стянуть к столице обозы с продовольствием, чтобы замки и города на пути врага ощетинились стрелами и копьями, чтобы весь скот, все припасы -- все это было под защитой крепостных стен. И я будто чувствовал, будто понимал своего врага -- они не будут тратить силы на штурм замков и городов, не будут даже оставлять гарнизоны под их стенами. Им нужен каждый рыцарь, каждый стрелок, каждый копейщик. Ведь если они возьмут Талбек, весь юг ляжет к их ногам. И они правы. Не учли они только одного -- что мы выйдем в поле.

И здесь все одно к одному. Изнуренное переходом через враждебные земли юга войско северян. А уж что земли враждебные -- они почувствовали, едва выдвинулись из земель Каррлдана. Отнюдь не все ополченцы пришли к столице, да и некоторым своим рыцарям и главам городских гильдий поручил я возглавить тайную войну против врага.

Вместе с доном Лумо мы сочиняли пламенные воззвания к людям: "Бить врага везде, где можно, на своей земле. Не давать ему ни пить, ни есть, ни спать. Жечь, если на то будет удача и воля Божья, осадные башни, баллисты и катапульты. Подкарауливать по одному нерадивых копейщиков и рыцарей. Каждый убитый враг -- это уже маленькая победа. ВРЕМЯ НАСТАНЕТ, ЮГ ВОССТАНЕТ!" И все в таком же духе. То же самое я повторял и с балкона своего дворца, с непременным вскидыванием вперед и вверх правой руки и ответным лесом вскинутых рук толпы.

Народ должен знать, что государь уверен в победе. Народ должен знать, что государь испросил благословения святого Пьедро Ключника Господня. Народ должен знать, что мы сильнее. И самое главное, народ должен знать, что мы правы, а значит -- мы победим.

Все это было хорошо и замечательно, но совесть мучила от этого не меньше. Ведь я прекрасно знал, все знал заранее и понимал, что я был тем самым мелким камешком, который обрушил лавину. Не будь меня, начавшего объединять земли под знаменем древнего королевства вандов, не пошевелился бы на своем престоле папа Вселенской Церкви, не пришло бы в движение рыцарство севера, собираясь благочестиво пограбить богатые южные города.

Не знаю, состоялся бы вообще этот поход, эта страшная железная лавина севера, если бы не появился я. Я из небытия, из зачарованного леса, будто из древних сказаний. "В час бедствия Сарана вернется истинный король!" А не наоборот ли все происходит? Вернулся этот самый истинный король, то бишь я, и бедствия полились бурной рекой. Стальной рекой. Вот этого я не знаю. Знает совесть, и она терзает меня. И кто сказал, что тираны и палачи не истязаются душой своей? Поймать бы того мерзавца да на кол посадить или четвертовать, чтобы знал.

Но все одно к одному... Действительно все одно к одному, потому что наследственное помутнение рассудка бравого скэлдинга, который, как и все вокруг меня, мыслит если не эпически, то даже хуже, мифически, очень мне помогло. В общем, эта история с волком, сожравшим солнце, и натолкнула меня на почти что гениальную идею.

От старого дворца короля-ванда остались не только обширные подземелья, но и одна башня -- самая высокая. Суеверные люди говорили, что по ночам там загорается свет и ведьмы водят хороводы с душами тех, кто погиб при том страшном сотрясении земли. Но нет, все гораздо проще. Крипта -- это не убеждения, Крипта -- это вольное, смелое братство духа и философские идеи, опережающие время. Да нет, не только. Главное -- это наука, это прогресс. Это лекарство от болезней, это новое оружие и знания о мире. О мире не плоском, находящемся в центре вселенной, которая крутится вокруг него. Нет, в крипте, вернее над криптой, еще до того, как я был посвящен в ее тайны, наблюдали за небесными светилами, составляли лунный календарь, рассматривали ближайшие небесные тела, которых в системе светила, греющего этот мир, было целых восемь, помимо нашего. И, как водится, лишь наш мир был обитаем. Что ж, наука о звездах -- вещь суровая, здесь с Господом не пошутишь.

Но истинное чудо, что с севера начали тайно, под гнетом усиленного преследования ученых и поэтов стекаться ко мне мудрые изгои с печальными отечными от чтения глазами. Люди, опередившие свое время, люди, на чьих хрупких плечах и будет дальше двигаться наш мир, как было и будет много раз до и после.

Я их любил. Воистину любил их больше своих рыцарей, тайных соглядатаев, клириков и придворных дам. Я любил их, и ради их спокойных ночей со звездами я готов был перегрызть любому горло. Я живу и странствую давно, но я не знаю, как получить взрывчатый порошок, как правильно настроить увеличивающие стекла. Я кое-что понимаю в азах медицины, но не больше, чем надо воину. Да, я воин, почти неграмотный посредственный человек, которому почему-то и зачем-то выпало знать и уметь больше, чем обычным людям. И даже больше мне было дано, но я отказался от родства со своими соплеменниками. Потому что я люблю людей, что бы они ни говорили про меня и как бы со мной ни поступали. И люди мне платят тем же, особенно те, что упрямо толкают этот мир вперед.

-- Государь мой! -- Глаза доктора Фаустиано лихорадочно блестят. -- Великое чудо, о котором вы вопрошали меня, случится в седьмой день сентября во второй час после полудня, а может и чуть раньше, если я где-то ошибся в расчетах. Солнце скроется с глаз людских, закрытое диском луны, и мрак и страх будет великий среди северных невежд.

-- Это точно, Фаустиано, именно в седьмой день? -- вопрошаю я самого мудрого человека своего времени, изгнанного из Вьеньского королевского университета и едва не попавшего в лапы Святому ордену.

-- Как Бог свят, государь мой! Ну, разве не великое чудо, подтверждающее творение и промысел Господень, -- он тычет синим от чернил пальцем в разложенные на столе листы пергамента. -- Их пропорции равны: луны и солнца. Будь чуть по-иному, и не было бы периодически великой тьмы. Когда позволит мне время, я еще раз проштудирую Святое Писание и посмотрю места, где особливо упоминается о затмении лунном и солнечном, и смогу вычислить почти точное их время относительно дней сегодняшних. И не верю я, что миру нашему всего пять тысяч лет, как и племени людей.

-- Правильно, не верь. Ибо так в научных своих изысканиях ты придешь к истине быстрее. И не сличай ум свой с книгой, которую переписывали множество раз.

-- Государь, король мой... -- Фаустиано -- худой, длинный как жердь -- подслеповато щурится, но смело смотрит мне в глаза. -- Сударь, вы Темный али слуга его?

Я смеюсь от всей души. Этот человек, которого народная молва уже окрестила великим магом, прорицателем и чернокнижником, этот человек, чьи сирвенты так же прекрасны, как и научные изыскания, этот человек, смертный и слабый, но в то же время в сотни раз сильнее меня, он верит, что я черт! Боже, как мне хочется рассказать ему про моих бывших соплеменников, про их веру, в которой больше науки, чем мифов, про Великую Игру Света и Тени, но я не могу -- не имею права. Он должен дойти до всего сам.

-- Доктор, это праздный вопрос. Ведь коли я скажу, что я Темный или слуга его, изменит ли это что-то в отношениях наших?

-- Нет, государь мой.

Боже, как они все любят меня! И ведь не за что, не за что меня любить. Они лучше, они чище, они сильнее меня.

Костры, костры, везде жгут костры. И на нашей, и на той стороне. А я обхожу посты. Я и несколько гвардейцев. Так, для проформы больше. Они это знают. Я лишь в кольчуге и при мече. Мой стальные поножи и наручи, мой рогатый шлем -- все в руках моего оруженосца, как водится, юноши из знатного рода. Хоть бы под стрелы не полез, герой! Вспоминая про рогатый шлем, я смеюсь про себя. И передо мной снова хитрое лицо дона Лумо и испуганное монаха-святоши.

Он приехал на сером ослике. Ничуть не скрывая своего одеяния монаха-августинца. И прямиком -- на площадь, видимо проповедовать и морально разлагать мой народ. Но всеведущие соглядатаи дона Лумо тут же сцапали его, не дав даже с ослика слезть.

Я понимал, такого пыточными инструментами не запугаешь. Даже не стоит и пробовать. Он уже ехал накачанный папским окружением и благословенный на смерть мученическую в лапах у еретиков.

-- Как зовут вас, святой отец?

-- Петр. -- Я содрогнулся от этого имени.

-- Отец Петр, у государя много дел, -- дон Лумо недобро усмехнулся, -- так что с вами мы решим быстро. Святым вам не быть.

Монах от удивления приподнял седые брови.

-- На миру и смерть красна. Думаете, будем вас мучить и истязать на потеху толпе? Да не тут-то было! Мы так только с теми, кто перед народом и государем провинился, поступаем, а Божьих людей мы мучить не будем. Перережем горло и закопаем. Даже, может, молитву прочитаем по обряду Вселенской Церкви.

По вискам монаха потекли крупные капли пота. Он ждал чего угодно, только не этого: глухого забвения, небытия.

-- Может быть, еще пошлем письмо папе, где скажем, что ты сулил за золото раскрыть тайны Авиньо?

-- Он не поверит еретикам! -- монах мгновенно вышел из себя и взвизгнул как кошка.

-- А вдруг?! -- дон Лумо подмигнул, но непонятно -- мне или ему. Я улыбнулся. -- По-хорошему говорю: убирайся отсюда, августинец, иначе умрешь либо в забвении, либо предателем для своих. Ни о какой показательной казни даже не думай, нам просто некогда заниматься такими пустяками. Езжай и расскажи папе, что здесь живут такие же люди, не с рогами и хвостами, а самые обычные бароны, крестьяне и ремесленники, есть и священники свои.

-- Вы еретики!

-- А кто вам, святой отец, сказал, что ваша вера правильная, а наша нет? -- подначил я монаха.

-- Неужто Богу не все равно, на каком языке читают молитвы! Неужто у Бога есть время для того, чтобы разбираться в наших человеческих догмах, которые мы сами придумали? -- стал глумиться над августинцем дон Лумо, и мне показалось, что он немножко, пусть и самую малость, не верит в Бога, во всяком случае в такого, каким его рисует Святое Писание. Для хранителя Большой королевской печати Бог скорее похож на хитрого и умелого политика. Впрочем я могу и ошибаться.

Мы много смеялись в тот день и даже позволили себе выпить вечером вина. Именно тогда мы и придумали приделать к моему шлему большие изогнутые рога. Для устрашения! Я долго смеялся этой задумке, но знаю, что со временем рогатые шлемы войдут в моду. Однако это будет позже, намного позже.

А монах убрался из города, мы даже проводили его до самой границы с Каррлданом. Наши соглядатаи в Мэнгере донесли потом, что он сгинул в подвалах Святого ордена. Жаль, неплохой был человек, понимающий, хоть и фанатичный. Конечно же, он был не один такой, и все, кто возвращался от нас целым и невредимым, бесследно исчезали в застенках Святого ордена. Догадайтесь, кого обвиняли в смерти святых проповедников? Правильно! Нас и обвиняли.

Огни, огни. И порядок во всем лагере. Каких трудов это стоило! И казнить пришло немало смутьянов и разгильдяев. В итоге, вино пьют умеренно, но никаких шлюх и игральных костей. За ослушание командиры десятков бьют воинов плетьми. Рыцарям более вольготней, там и шлюхи, и кости, и вино рекой. Но рыцарям не запретишь, они же все сплошь из древних саранских родов. Одну управу на них можно найти -- прочистить мозги сюзерену и где лестью, где посулами, а где угрозами призвать всадников к порядку.

Я улыбаюсь, глядя на свое детище -- войско юга. И тут что-то происходит, и я сразу не понимаю что. Будто что-то сдавливает мне темя стальными тисками и одновременно перехватывает дух. Я закрываю и открываю глаза. И вижу мир иначе. Я давно не смотрел на него истинным зрением. Не было нужды. Сейчас есть. Такое забытое, но такое родное чувство. Мои соплеменники. Бывшие. Я делаю своим гвардейцам знак остановиться. Стараюсь выглядеть спокойным. Мол, приспичило мне, по нужде. Подождите. Они возражают. Я рявкаю и иду к опушке леса.

У старого дуба, одиноко стоящего на поляне, меня уже ждут. Четверо. Трое одеты рыцарями севера -- свет факелов отражается от белых крестов на плащах. Одна одета монашкой ордена святой Урсулины Милосердной. Из-под капюшона выбилась длинная рыжая прядь. Я смотрю на рыцарей и на монашку. Где-то неподалеку ржут кони. Монашка серьезна, рыцари улыбаются. Я тоже улыбаюсь -- очень недобро так -- и сжимаю эфес меча, хотя знаю, что это не поможет, как и гвардейцы. Здесь сотни две рыцарей не помешало бы. До и то нет особой надежды, что они подсобят мне в борьбе с соплеменниками.

Все знаешь заранее? Смеюсь я про себя над самим собой. А то, что соплеменники вмешаются? Как тебе это? Не ждал. Честно, не ждал.

-- Лайрэ! Хишь кэль-я тайла наира раймэ!

-- Их, хашь! Лайкира! -- отвечает рыжая и сверкает своими огромными зелеными глазищами.

Да, они выглядят как самые обычные люди. У них по две руки, по две ноги и одна голова. Никаких анимализмов: крыльев, рогов, копыт и хвостов. Хотя в древние времена наш народ любил подобные штучки. Но не сейчас, не в эпоху Христа. Да, они почти как люди. С той лишь разницей, что их тела не стареют, их разум многократно превышает людской, и они умеют ходить меж мирами. Отличий немного, они не заметны простому глазу. Но они существенны. Ой, как существенны!

-- Убивать пришли? -- спрашиваю я уже на местном людском наречии.

-- Бой вчетвером на одного? За какого ты нас принимаешь, соплеменник! -- говорит рыжая, голос у нее мелодичный и звонкий. Я знаю, что капюшон скрывает красивое женское лицо. Очень красивое. И вечно молодое.

-- Тогда что же?

-- Сделка! -- Она улыбается. -- Ты должен покинуть наши миры.

-- Прямо сейчас? -- Я смеюсь. -- Тэлая рай хэша мелья! Вы уже давно не мой народ, и вы это знаете. Я не могу ходить сам по Дороге меж мирами! Я ничего не могу. Ничего, кроме того, что могут люди.

-- Ты можешь больше, гораздо больше, чем сам понимаешь пока. Ты лишился большей части своих прежних сил, но в тебе остался ум нашего народа. Ты ушел путями людей. Но ты должен следовать ими и дальше.

-- Да куда, Бездна вас побери!

При слове "Бездна" они вздрагивают. Не нравится это слово нашему народу.

-- В миры наших детей.

-- Но как и зачем?

-- Ты все узнаешь в свое время, Темный.

-- Темный? -- я немного удивлен.

-- Посмотри на себя.

И я смотрю, смотрю в изумрудные глаза своей соплеменницы и в них отражаюсь уже не я. А некто в плаще из мрака с черным мечом у пояса. Да, видимо, так оно и есть. Я выбрал путь Тени, путь власти, силы и подчинения. Ведь никакая цена не равна жизни целого народа. Никакая. Или все же?!

-- А вам-то что до меня? Убейте и все.

-- Ты бессмертный.

Я смеюсь. Легко, звонко, заливисто. Один из рыцарей вздрагивает. Я с удивлением осознаю, что они меня боятся. Все четверо. Но почему?! Кажется, я уже что-то начинаю понимать.

-- Ты нарушаешь правила Великой Игры. Ты создаешь дисбаланс в Игре. Ты...

-- Я, я, я, его величество государь Сарана.

-- Хватит паясничать, тебе это не к лицу. -- Рыжая смотрит с укоризной, но без презрения.

-- Согласен. -- Я мгновенно делаюсь серьезен. -- Да понимаю я все, братья мои и сестра, -- на "сестре" я делаю особое ударение. -- Вы поможете разорить юг. Каждый воин нашего народа стоит двадцать, и нас... вас, -- я поправляюсь, -- очень, очень сложно вывести из строя. И вы здесь не все.

-- Не все, -- соглашается рыжая.

-- Но раз фигуры Света пытаются убрать меня, то, может быть, фигуры Тени...

-- Не придут тебе на помощь, они давно выбиты из этого мира. Он принадлежит Свету.

-- Так я и знал. Раз свету, значит никакого порядка.

Девушка морщится, рыцари молчат.

-- У тебя в королевстве порядок как в казарме.

-- И чем это плохо?

Она молчит.

-- Ладно, нет у меня выхода. Но вы хотя бы дадите мне доиграть эту битву? И как, Бездна вас побери, мне уйти в миры наших детей?

-- Тебе дадут не только доиграть, но и дожить здесь. Жизнь долгую и полезную для тебя.

-- Уже заманчиво.

-- После смерти ты покинешь миры Великой Игры Света и Тени. Покинешь навсегда. Тебе надо обещать.

-- Хай-а-ра! Хай-а-ра! Хай-а-ра!

Они все четверо отшатываются от меня. Не ожидали, не ожидали. Но я ничего не чувствую, хотя и знаю, что после этих слов я надел себе на руки кандалы.

-- Но что там, сестра? -- я спрашиваю у нее почти с надеждой

-- Нам нет дороги туда, там властвуют наши дети и твои дети тоже. Они подобны тебе, избравшему пути людей, и меняют смертные тела.

-- Но там... там живут люди?

-- Да. Люди живут везде, -- впервые заговаривает рыцарь. -- Я рад, что мы договорились.

-- Сколько вас? Я чувствую, что немало.

-- В войске севера шесть воинов и два целителя, включая меня. -- Рыжая улыбается уже совсем по-другому. -- Ты бы проиграл это сражение.

-- И вы бы дали северянам разграбить и превратить в руины юг?

-- Это было бы меньшее зло.

-- Опять это "меньшее зло". Как я ненавижу это понятие! Если бы люди знали, что мы... что вы делаете с ними, что они -- палая листва ваших костров, что они -- пыль ваших башмаков...

-- Ты очень любишь людей, но ты не человек. -- Рыжая подходит ко мне и касается плеча. -- Ты другой, ты совсем другой. Уходи с дороги зла.

Я молчу. Мне нечего сказать. Им, похоже, тоже. Я разворачиваюсь и иду прочь, не оборачиваясь. Из круга света их факелов во тьму. В тень.

Из сладких ночных грез меня вырывает голос дона Лумо. Я мгновенно просыпаюсь и при тусклом свете масляной лампы вижу, что в моей палатке находятся еще и дон Риго, дон Альберто, командир правого крыла, дон Сезаро, командир левого. Что случилось? Просто так они бы не стали меня будить.

-- Государь мой, в наш лагерь безоружным пришел магистр ордена Сердца Иисусова! -- докладывает дон Лумо.

-- Кто? -- Я спросонья не очень понимаю, кто приперся, зачем и какого рожна ему надо. Но сна уже ни в одном глазу.

-- Сердце Иисусово когда-то было частью Святого ордена и занималось...

-- ...духовным просвещением и образованием в ордене. -- Теперь я начал припоминать.

-- Два года назад своей буллой папа Иннокентий IV основал отдельный орден.

-- Тоже церкви воинствующей.

-- Других там не основывают, -- поморщился дон Риго.

-- И что нужно иезуиту? -- Так мы, простые братья-воины, когда-то называли этих умников.

-- Этот орден насчитывает меньше рыцарей, но больше ученых монахов. И все они в лагере северян. И все они...

-- Хотят перейти на нашу сторону.

-- В проницательности государю нашему трудно отказать! -- Дон Лумо делает изящный поклон.

-- Зови монаха.

Он был действительно один и безоружен. Не стар и не молод. Черный монашеский плащ скрывает белую тунику с восьмиконечным черным крестом. Монах, как и все посвященные в сан, чисто выбрит и коротко подстрижен, не чета нашим арианским лохмачам. Мы долго изучаем друг друга. Потом начинаем обмениваться любезностями. Я понимаю, что мне все-таки хочется спать.

А так мне вообще все ясно. Вот такой я самоуверенный теперь, после того, как отрекся от Великой Игры, по сути своего родного дома в сотне обитаемых миров. Вот ради них, толпящихся в королевской палатке, и отрекся.

Все правильно, другого и ожидать нельзя. Они занялись наукой. Нет, не схоластикой и догматикой, а медициной, химией и астрономией. И нет у них другого выхода, кроме как уйти к мятежному королю.

-- Скажите, сударь... -- Не поворачивается у меня язык назвать человека с телосложением воина святым отцом. Братом воином -- тем более. -- Вы верите в то, что я антихрист или, по крайней мере, слуга Темного?

-- Нет, вы просто государь.

-- "Просто государь"... Отлично сказано, ей-богу! -- Я усмехаюсь, но они-то не знают чему, а я знаю. Потому что теперь я достоверно знаю, что я слуга зла. -- Что ж, подтвердите свою преданность мне, ударьте в тыл мэнгерцам!

От такого предложения бедного магистра аж передернуло. Он открывает рот, но не в силах ничего сказать.

-- Что ж, сударь мой, вы выдержали испытание на честность. Если бы вы согласились ударить в тыл, я бы принял вашу помощь, но вас бы всех перебили, тех, кто останется в живых. Мне нужны честные слуги, а не подлецы. А еще мне нужны живые, а не мертвые ученые и книжные люди. Скажу вам более, и это понравится вам: я даже не буду от вас требовать перехода в арианство. Молитесь так, как вам угодно, и проводите церковные обряды, как вы соблаговолите. Саран -- это королевство свободных, здесь каждый волен молится, как и кому угодно, лишь бы он был верен государю.

-- Мы многое провидели, государь, и люди мои уже сейчас переходят в ваш лагерь.

-- А если бы мы не нашли общего языка?

-- Что ж, мне говорили, что вы не сжигаете своих врагов, убивая их железом.

-- Пока нет. -- Я улыбаюсь как можно плотояднее.

Магистр молчит и тоже улыбается. Открыто и честно, как и подобает новому вассалу Сарана, королевства свободных. Мы здесь не терпим лжи, лицемерия и подлости. Во всяком случае, я позаботился, чтобы об этом трубили на каждом углу. А на деле? На деле бывает по-разному, очень по-разному. Но не так важно, какой ты есть, а важно, что о тебе думают и говорят другие. По-моему, так. Хотя я бы тут поспорил с самим собой... Но, конечно, потом, потом, после битвы.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...И подводя итог обзору книг об ордене Сердце Иисусово, я могу с уверенностью сказать, что для историков-популистов иезуиты стали неким мистическим фетишем, который можно удачно продать, если добавить к реальным событиям немного религиозного мистицизма и древних легенд. Однако о просветительской деятельности ордена, о его экономической и властной структуре в современной исторической литературе мы можем найти очень немного. Единственным исключением, о котором я уже говорил выше, является книга Джульберто Одретти "Иезуиты: семь веков просвещения", однако в ней, по большей части, мы можем найти подробное описание деятельности ордена на протяжении последних двух веков, когда Сердце Иисусово уже давно потеряло свой статус военно-религиозного ордена и превратилось в мощный образовательный синдикат, владеющий учебными заведениями по всему миру.

Однако, если на время отбросить ненужный нам пока мистицизм и обратиться к экономической ситуации в Мэнгере, в частности -- в Святом ордене, перед войной с Сараном, то мы без труда увидим истинные мотивы так называемого "великого предательства".

Согласно протоколам заседания капитула Святого ордена, датируемых годом начала Крестового похода против саранской ереси, иезуиты уже вели самостоятельную экономическую деятельность: начав строить отдельные командорства, они делали акцент на открытии школ для ремесленников и торговцев средней руки, при этом имели немалый доход от платного обучения купцов и зажиточных горожан, а также от подношений городских магистратов, которые видели в иезуитах не только свет во мраке общего невежества членов Святого ордена, но и возможность реальной юридической защиты от бесконечных грабежей, инспирированных под религиозные процессы, а они заканчивались всегда одинаково: казнью и полной или частичной конфискацией имущества.

Однако иезуиты, не смотря на папскую буллу выделении их в отдельный орден, все-таки не могли получить статус полностью самостоятельного ордена и вынуждены были ежеквартально отчитываться перед великим магистром Святого ордена обо всех своих доходах и расходах. Также ни одно новое начинание не могло претвориться в жизнь без письменного согласия того же великого магистра, а нередко и малого капитула ордена. Таким образом, орден, давно отколовшийся от своего прародителя, находился в жестких политических и экономических тисках, не имея возможности строить новые школы, вводить новые курсы для студентов, кроме канонических, одобренных Святым орденом.

И, безусловно, в короле Сарана они видели того человека, который даст им вожделенную экономическую свободу, а также довольно большие земельные угодья для ведения сельского хозяйства и строительства новых школ. Ради этого они были готовы не только предать Святой орден, но и выступить против него с оружием в руках. Руководство иезуитов было одержимо идеей всеобщего начального образования и получения прибыли от обучения студентов на следующих, более высоких степенях. Они, как и многие "обиженные", пришедшие под руку Ательреда II, были людьми, намного опережавшими свое время и поэтому не вписывавшимися в жесткую средневековую архаику Мэнгера.

Также стоит развеять миф о том, что предательство было вызвано начавшимися массовыми преследованиями иезуитов, которые занимались науками, в том числе и практическими изысканиями. Это, конечно же, еще одна сказка. Святой орден был сам заинтересован во многих научных изысканиях, особенно в военной и медицинской областях.

В финансовых реестрах ордена мы можем найти данные о баснословных суммах, выделяемых на оборудование научных лабораторий, закупку инструментов и материалов. Другое дело, что Святой орден ни в ком случае не хотел делать результаты этих исследований достоянием гласности, а использовать их исключительно на благо ордена. Безусловно, такая политика закрытой научной деятельности была не по вкусу иезуитам, стремящимся свои научные исследования обратить на службу прогрессу.

Также ни в коем случае не стоит уподобляться популистам от истории и думать, что решение о переходе иезуитов под власть Сарана родилось ночью перед битвой. Это абсолютно не соответствует истине. До нас дошла и переписка иезуитов с королевской канцелярией, и тайные протоколы собрания капитула новоявленного ордена, и многие другие документы, фрагменты которых я приведу ниже. Но чтобы более ясно представить, каким образом фактически и юридически совершился этот переход религиозного ордена к королю, исповедовавшему другую веру, нам все-таки необходимо еще раз обратиться к событиям той достопамятной ночи и следующего за ней дня.

Глава XIII. Ательред II, милостью Божией, государь Сарана

Пустынная местность, в лиге от Талбека, столицы Сарана, безымянная возвышенность, утро дня святого Джиаринно Воина, лето Господне 5098 от сотворения мира.

Местность с холма просматривалась очень хорошо. Даже никого увеличительной трубы не надо было. Утро было ясным и солнечным. В такой день хорошо отправиться к реке или на берег моря, насладиться последними теплыми деньками уходящего лета. Так нет же, у нас сегодня великая битва народов, которая с высокой долей вероятности попадет в местные анналы. Однако о том, как это будет описано, целиком и полностью зависит от исхода сражения. Историю, как известно, пишут победители.

Скэлдинг Рагнар и магистр иезуитов стояли тут же, рядом со мной, и напряженно всматривались вдаль. Магистр подслеповато щурился -- видимо, сказывалось усердное сидение за книгами при тусклом свете свечи или масляной лампы. Рагнар книжек, по-видимому, не читал и, скорее всего, вообще читать не умел, что, в общем-то, не сильно отразилось на его умственных способностях. Человек это был смелый, открытый, жестокий, ну а про его наследственную болезнь я уже рассказывал. Для воина его народа такое только во благо.

Первое сомнение в победе над крестовым воинством появилось у меня тогда, когда я увидел, как войска Мэнгера начинают строиться в боевые порядки. Да, ничего не скажешь, хорошо поработали пропагандисты папы Иннокентия IV. Много, очень много народу придется нам сегодня убить. И что самое страшное: до полудня, когда, по расчетом доктора Фаустиано, должен бы настать локальный конец света, надо было еще дожить.

Однако я возлагал надежды не только на чудеса и знамения, но больше всего на дисциплину. Ранним утром я в сопровождении приближенных объехал все военные лагеря и как следует напугал всех командиров. Для усиления эффекта устрашения за моей спиной все время маячил дон Лумо и зловеще вращал глазами. И как это у него получается: строить такие зловещие гримасы? "За малейшее нарушение приказа, независимо от происхождения и положения в войске, ослушник подвергается жестокому наказанию без предупреждения".

Дабы не быть голословным, я сам лично отрубил головы двум десятникам, которые, мягко говоря, были малость нетрезвы с утра. Приказ есть приказ. Предупреждал, что никакого пьянства? Предупреждал. Получите.

Надо сказать, что рыцари наши южные никаких нареканий не получили. Видимо, все-таки это рыцарская честь, рыцарский этос, который только-только начинает складываться, сыграли весьма положительную роль. Каждому -- от знатного предводителя своих вассалов до простого оруженосца -- не хотелось опозориться перед королем и бросить тень на свой древний род. Молодцы рыцари! Хотя какие они рыцари по сути? Пока еще просто тяжеловооруженные конники.

Даже знаки различия только-только начали появляться, да и то потому что большинство моих рыцарей вместо уже ставшего почти традиционным хауберга надели глухие шлемы. Чтобы хоть как-то отличаться от северных рыцарей, которые вооружены и защищены были примерно так же, многие начали рисовать на шлемах отличительные знаки: в основном -- в тематике и цветах королевского стяга или стяга своего сюзерена.

Шлемы с забралами появятся намного позже, и тогда наука о гербах станет вещью серьезной и незаменимой. Опять же, если мы победим. А то может получиться, что эту самую рыцарскую идеологию будут развивать мэнгерцы под бдительным оком Святой матери Вселенской Церкви.

Я говорил мало, но очень проникновенно. Все, как обычно, вскидывали вперед и вверх руки, кричали: "УРА! СЛАВА КОРОЛЮ! ЮГ ВОССТАНЕТ!" Я же все больше напирал на то, что воля Божья, она, конечно, воля Божья, но вы всецело должны довериться государю и своим командирам и без приказа ни-ни.

На своем долгом веку я помнил немало сражений, где почти победившая сторона проигрывала в пух и прах только от того, что упоенные победой воины начинали спонтанно преследовать врага, рассеивая силы. Одна надежда на то, что враг думает задавить нас числом и на дисциплину ему в общем и целом наплевать. По крайней мере, у северных рыцарей с этим очень плохо. Когда воюет не войско -- слаженный единый организм, -- а толпа героев, каждый из которых жаждет отличиться, то победы ждать не приходится. Однако швейцарские наемники с их самострелами да алебардами вызывали у меня большИе опасения. Я буквально нутром чуял, что в этой битве последнее слово будет за пехотой, а не за конницей. Что делать, времена меняются. Или мы их меняем?

Еще одним фактором успешного ведения войны я всегда считал взаимодействие разных родов войск. Пока этого здесь не умели. Вернее, умели, да позабыли. Думаю, что деятелям Вселенской Церкви не к лицу читать труды язычников-ромеев. А стоило бы. Даже я, несмотря на страшную нехватку времени, открыл пару фолиантов аккурат как раз в поисках упоминаний о моем легендарном предшественнике.

Едва труд Гая Тарквиния Старшего "О родах войск, искусстве управления, и как надобно вести войну в укрепленных городах и на открытых пространствах, равно и на море" был выужен мною из недр библиотеки королевского дворца, так он тут же очутился под кроватью в моей опочивальне.

Это была переплетная в кожу не очень массивная книга с серебряными застежками. Написана она была, слава Богу, не на ромейской латыни, а на местном наречии, которое представляло собою гремучую смесь просторечной латыни, наречия басков с весомой примесью галльских слов и выражений. Так что, в принципе, жители Мэнгера и Сарана друг друга понимали, хотя некоторые слова и выражения казались им смешными. Но дело не в этом, а в том, что книга мне помогла вспомнить то, что я когда-то знал и умел. Пусть восхвалят Господа, что у них такой умный и просвещенный государь! Боже, я все чаще ловлю себя на мысли, что стал думать категориями моих подданных. С этим надо срочно что-то делать. Но только после войны.

Основное войско растянулось по фронту и выстроилось в четыре шеренги. Копейщики и щитоносцы, лучники, мечники и снова лучники. С холма мне были слышны звуки сигнальных рожков. Командиры подгоняют ополченцев, обзывая их ослиными ублюдками и тухлой селедкой. Это правильно! Ругательство -- единственная форма команды, которая доходит до подчиненных без искажения. Куда послали, туда, стало быть, и иди. Но быстро.

Отсюда мне было плохо видно, достаточно ли плотно сомкнуты ряды. Прочно ли уперты длинные копья. Хорошо ли щитоносцы прикрывают копейщиков. Но будем надеяться, что учения, равно как и показательные казни провинившихся, не прошли для ополчения даром. Так. Пыль столбом -- это на моих ополченцев несется доблестная конница рыцарей Христовых. Блестят на солнцах кольчуги, хауберги, шлемы, окованные железом щиты и наконечники копий.

-- Да помогут нам могущественные асы. Тор и Один, Тюр и Магни, я призываю вас! -- начинает вслух молиться скэлдинг. Самое главное: он так привык говорить на нашем наречии, что поминает своих родных богов на чужом языке.

-- Что ж, Рагнар Олафсон, нам пригодится любая помощь. Смотри в оба: как только я скажу, не мешкая выдвигай своих людей!

-- Да, государь. -- Рагнар напряженно всматривается вдаль.

Магистр иезуитов спокоен. Поверх кольчуги белоснежная котта с восьмиконечным черным крестом. Восемь сторон света. Восемь языков, на которые было переведено Евангелие. Губы сжаты -- если и молится, то только про себя. Под мои знамена он привел около сотни рыцарей, не считая оруженосцев и сержантов. Остальные -- люди не военные и к битве мало пригодные, но от этого не менее ценные. Если мы победим...

Первый залп лучников выкосил немного. В основном пострадали те рыцари, что потеряли коней. Однако в двух или трех местах конники врезались в ряд копейщиков, и тут с флангов ударила наша конница. Ударила не совсем вовремя, зато слаженно, с обоих флангов одновременно. Копейщики чуть отступили и сомкнули ряды. Вражеская конница откатилась словно морская волна. Что ж, первую, пробную атаку мы отбили. Посмотрим, что будет дальше.

А дальше происходило вот что. Мэнгерские рыцари отступили под защиту своих стрелков. Наши преследовать их не стали. Перегруппировавшись, северяне стали выдвигаться медленнее и под прикрытием стрелков. С холма мне не было видно боевой порядок мэнгерской пехоты, но я приблизительно представлял себе его. Впереди опытные наемные алебардисты, скорее всего с поддержкой стрелков. Что ж, и этого я ожидал. Я махнул рукой, подзывая трубача.

Три коротких и один длинный. Я слышу, как эхом сигнал передается дальше. "Держать строй. Правому крылу конницы обходить пеший строй врага сбоку, левому -- атаковать алебардистов".

Все-таки их больше, чем я думал: и пеших, и конных. Пока одна часть наших всадников ломает строй вражеской пехоты, остальные отвлекают мэнгерцев и уводят их в сторону. Молодцы! В ходе этого маневра, который мы разбирали заранее, часть вражеской конницы должна напороться на копейщиков, которые начинают медленно выдвигаться вперед. В это же самое время мэнгерские алебардисты перестраиваются, и их стрелки, осыпая нас градом болтов из самострелов, заставляют саранскую конницу отступить.

Дальше разглядеть что-то очень трудно. Единственно, что обнадеживает, -- моя пехота по-прежнему держит строй. Бой конницы рассыпается на отдельные поединки, а между тем пешие построения начинают сближаться. Я подымаю голову вверх и смотрю на солнце. Небо чистое и ясное. Внизу ревет кроваво-железная река. Неужели доктор ошибся! Сколько еще могут продержаться наши? Я вижу, как ломается строй, как уже мечники третьей шеренги вступают в бой, а лучники последней отходят все дальше и дальше. Стрелять нет никакого смысла, все смешалось. И вдруг я почувствовал, как на солнце начала наползать тень. Доктор -- молодчина!

Я даю распоряжение магистру и скэлдингу трубить выдвижение. Магистр машет рукой своему трубачу. Рагнар снимает с пояса огромный витой рог. Звук густой и громкий. Скэлдинг задирает голову вверх, будто бы не понимая, что произойдет. Хотя я сто раз объяснял ему про солнце и луну, он все равно живет в мире своих асов, троллей, валькирий и ледяных великанов.

-- Ничего не бойтесь, ничему не удивляйтесь и следуйте за мной! Мы победим!

Глаза скэлдинга смотрят теперь вперед, но видят скорее всего то, что недоступно иным взорам. Он надевает шлем. Полумаска, защищающая лицо, сделана в виде морды оскаленного медведя. Я вспоминаю сцену в тронном зале. Своих бы не перерезал! Звенят два меча, выскользнувших из ножен как две ядовитых змеи. Ярл острова Бьерн по прозвищу Два Меча становится медведем. Оруженосец подает мне мой рогатый шлем.

Я начинаю медленно спускаться с холма. Как и было договорено, первой за мной идет гвардия. Я оборачиваюсь назад и вижу королевский стяг. Красное и черное, и оскаленная пасть волка сжимает огненно-красное солнце.

-- Да, хозяин! Я к вашим услугам, -- звучит в голове приятный женский голос. Уж я так настроил эту штуку. Женский голос -- это всегда приятно.

-- Активизировать систему личной защиты, выдвинуть боевые единицы через... -- Я прикидываю расстояние до шеренг. -- Через две минуты.

Я быстрым шагом спускаюсь с холма и начинаю считать. Раз, два... Пятнадцать. Слышу, как позади движется гвардия. Рагнар в упоении трубит в рог, видимо, ему это просто нравится.

Сто пять, сто шесть... А тем временем на поле боя медленно опускается тьма. Нет, не тьма. Тень. Тень снаружи и тень во мне. Вокруг меня начинает медленно сгущаться воздух, приобретая очертания полупрозрачных фигур в доспехах и с мечами. Это они на вид полупрозрачные, а рубить будут получше живых. Ограничение только одно: время. Не более восьми минут. Далее нужно класть мою реликвию на солнце -- сутки заряжаться.

Несмотря на то, что воины наши были предупреждены, вою было немало. Мои лучники, отступившие почти к самому холму, с криками разбегались от моих "призраков". Солнце почти скрылось. Сквозь узкую прорезь в шлеме я мог видеть только то, что происходит впереди. Что ж, то, что я видел, мне нравилось. Воины-тени шли через живых воинов даже не как нож сквозь масло, а как нож сквозь воду, с легкостью перерубая пополам тела, закованные в железо. Десятники, частично знакомые с замыслом, но не знавшие, что конкретно они увидят, еще когда протрубили рога, стали уводить своих людей с моего пути.

Меч мой уже был обнажен, и я только ждал случая отправить кого-то на тот свет. "За короля! За Саран!" Это вопили мои гвардейцы, успевшие меня догнать. Вокруг царил полнейший хаос, луна полностью закрыла солнце, слышались крики ужаса и крики смерти. Я снова, как встарь, чувствовал это волшебное, щемящее чувство: опьянение боем -- опьянение чужой болью, кровью и смертью.

За свои долгие скитания я попробовал множество удовольствий, иные из которых и пробовать-то не стоило. Но даже сама соблазнительная женщина никогда не даст мужчине того, что дает ему запах пота, железа и крови. Это в нас, это всегда в нас, даже если мы никогда не берем в руки оружия. Зверь спит, как страшный медведь в Рагнаре. Вот он, кстати, рубится по левую руку и, надо сказать, рубится весьма славно, издавая при этом медвежий рык.

Бедные мэнгерцы! Затмение, чудище в рогатом шлеме, воины-тени, не знающие смерти, да еще этот медведь с двумя лезвиями... Что ж, мы прорубаемся вперед, медленно, но верно.

Свет постепенно возвращается в мир, но это уже не важно. Мэнгерцы дрогнули, но пока не побежали. Меня все больше и больше охватывает упоение боя. Как давно я не участвовал в подобной большой бойне! Сражением это трудно назвать. Я будто чувствовал себя всеми своими воинами одновременно. Каждым, кто рубил врага и сам падал сраженным. Здесь я впервые отчетливо чувствую себя одним целым со своим народом. Меня все больше захватывает упоение боя, и я уже сам начинаю что-то кричать.

Меч входит в брешь между шлемом и кольчугой, кровь обрызгивает меня с ног до головы. Вороненая сталь и кровь врага. Цвета королевского стяга. Мой предшественник был прав, помещая их на стяг. Я уже не иду, я будто бы лечу по полю боя, хотя это мне только кажется. Врубаюсь в саму гущу, не чувствуя ни боли, ни усталости. Только дикую безудержную радость и счастье.

-- САРАН! САРАН! ЗА ГОСУДАРЯ! ЮГ ВОССТАНЕТ! -- последнее, что я слышу, перед тем как окунуться во тьму.

Я не могу двигаться и мне тяжело дышать. Странно, что шлем до сих пор на мне. Голова болит, но не то чтобы очень сильно. Остатки заряда реликвия потратила, чтобы смягчить силовыми полем удар. Интересно, чем меня так огрели? Я собираюсь с силами и делаю мощный рывок. С первого раза не очень-то получилось. Но со второй попытки я сбрасываю с себя мертвое тело или то, что можно условно назвать телом. По большому счету, это просто куски человеческого мяса вперемешку с покореженным железом. Кожаный ремешок давит на подбородок.

-- Государь! -- ко мне подбегает один из гвардейцев, -- Мы победили, государь!

-- Я безмерно рад, -- слышу я свой глухой голос. -- Помоги мне снять шлем.

Воздух! Много, много воздуха, напоенного кровью. И еще какой-то смутно знакомых запах. Птицы. Падальщики. Ну как же без них?

-- Государь! Мы думали, что вы погибли! Мы... -- он от волнения говорит и говорит. Не может остановиться.

Я наслаждаюсь свободой от шлема, который, кстати сказать, лежит у моих ног. Один рог оторван, на другой наколота окровавленная кисть. Картина, достойная того, чтобы ее запечатлеть на века.

-- Где Рагнар и магистр? -- останавливаю я излияние гвардейца.

-- Они живы, государь. Магистр ранен, но не серьезно. На ярле даже царапины нет, он же берсерк!

-- Ну да, -- я киваю. -- Вот что, позови кого-нибудь из командиров, кого найдешь на этом кладбище . А я пока сяду, отдышусь. Хотя погоди, стой. Подойди сюда.

Гвардеец, несмотря на усталость, становится по стойке смирно. Я озираюсь в поисках своего меча и не нахожу его.

-- Дай мне свой меч и преклони колено.

Гвардеец прекрасно понимает, в чем тут дело, и не мешкает.

-- Властью, данной мне Господом нашим, я, государь Сарана Ательред II, в знак того, что ты первый принес мне весть о победе нашей над врагами, посвящаю тебя в рыцарское достоинство. Отныне ты личный вассал государя и из королевского домена тебе будет выделен феод. Служи честно, рыцарь! -- Четко следуя ритуалу, я плашмя ударяю его по плечу мечом, а затем даю легкую затрещину, забыв, правда, что я так и не снял латной рукавицы.

По щеке новоявленного рыцаря течет кровь: то ли его, то ли вражеская, с перчатки. Рыцарь не встает с колен, по щекам текут слезы радости, мешаясь с кровью. Отныне он и его потомки -- благородные.

-- Государь! Государь! -- восклицает он.

Я милостиво улыбаюсь ему.

-- Ну, а теперь, сир рыцарь, разыщите кого-нибудь из командиров, я хочу узнать, каковы наши потери.

Новопосвященный несется со всех ног, забыв о тяжелом доспехе и усталости. Дворянство окрыляет. Я сажусь прямо на чей-то изуродованный труп. Стоять сил уже нет. Рядом жирный, черный как смоль ворон пытается выковырять из шлема чьи-то мозги. Я нагибаюсь, без малейшего омерзения снимаю с рога руку. И, особо не целясь, швыряю в птицу. Ворон недовольно каркает и, отлетев совсем недалеко, снова усаживается на землю, чтобы продолжить трапезу.

Мы победили!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...Но все-таки я склонен считать, что Ательред II начал формировать свою регулярную армию именно после победы над Мэнгером, а не раньше, как считают некоторые историки. Трудно теперь уже сказать, понимал ли в полной мере новоявленный монарх вновь объединенного королевства все значение регулярной армии.

Вероятнее всего, на создание регулярной армии короля подвигли итоги великого сражения, где наилучшую выучку и взаимодействие внутри соединения, а также между другими частями войск, показали именно его гвардейцы, которых он непосредственно сам отбирал. С расширением регулярного войска ее костяк, королевская гвардия, постепенно выделилась в отдельное соединение, королевскую гвардию, которая, в отличие от других личных армий монархов, не пребывала в праздности, а участвовала во всех военных кампаниях Сарана.

Конечно же, Ательред II понимал и то, что начатые им экономические и политические реформы неминуемо приведут к постепенно нарастающему недовольству дворянства. Однако соблазн создать армию, которая встанет под знамена не в силу вассальной присяги на ограниченное время, был велик. На формирование регулярной армии нужно было не только длительное время, но и большие денежные средства. И король к этому был готов, готовя новые реформы и делая ставку на развитие внешней торговли с первоначальным послаблением налогообложения.

В качестве фундамента новой военной системы Ательред II открыл ряд военных школ для подростков. Поводом к этому послужило обещание короля, что все сироты, потерявшие отцов и старших братьев в войне с Мэнгером, становятся государевыми детьми. Безусловно, некоторый отбор все-таки существовал, однако государь сразу же отказался от ценза по происхождению и по состоятельности семьи. Таким образом, изначально в регулярной армии иерархия строилась по личным заслугами и выслуге лет, а не по знатности.

В хрониках Сарана зафиксированы случаи, когда выходцы из простонародья дослуживали до младших офицерских чинов и даже приобретали дворянское достоинство и земельный надел. Безусловно, все это было хорошо забытой системой формирования ромейской армии, которую погубил лишь большой приток в ее ряды не граждан империи.

Трудно сказать, как решался вопрос об иноземцах в саранской регулярной армии. Возможно, делались исключения для скэлдингов и выходцев из иноземных купеческих семей, давно осевших в портовых городах Сарана, но, по всей видимости, это не было каким-то устоявшимся прецедентом, и все решалось в частном порядке непосредственно руководством военных школ.

Я согласен с мнением тех историков, которые считают, что Ательред II своей военной реформой опередил прочие средневековые державы как минимум на два-три века. Однако его регулярная армия все-таки несла на себе отпечаток эпохи, и при всем старании короля она так и не смогла полностью отказаться от дворянских дружин, городского ополчения и двух своих неизменных союзников: скэлдингов и иезуитов.

Глава XIII. Некто в черном, на пегом жеребце в яблоках

У самой границы Каррлдана и Мэнгера. Пятого дня после праздника св. мученика Люциуса Римского, лето Господне 5098 от сотворения мира

Мальчик мой, я не могу не радоваться на тебя! Хотя какой ты мальчик и какой ты в конце концов мой? Я часто смотрю на тебя, приходя в этот мир -- один из многих миров. Ничем не примечательный, ничем не знаменательный. Просто еще один мир, где мои фигуры когда-то проиграли.

Да, я часто прихожу сюда с тех пор, как мы впервые встретились. Еще не прошло и года, когда почти на этом же самом месте я говорил с тобой. Но с тех пор я тебя видел не раз, а ты, даже если и смотрел на меня, то не узнавал. Я легкой тенью скользил по темным коридорам дворца, когда ты со своими гвардейцами отбивался от прежних его хозяев. Я -- с высоты городских стен -- смотрел, как мечутся по ночным улицам факелы, когда вы вырезали не пожелавшую признать тебя саранскую знать. Я видел все, но ты не видел меня.

Лишь раз я не удержался и, превозмогая неприятное чувство, похожее на тошноту, пробрался в собор в облике ребенка во время твоей коронации. И ты, будто почувствовав, кто я есть на самом деле, сделал неожиданный жест, который пришелся по душе всем: попросил невинного ребенка возложить на твою голову венец. Как это было символично, ведь это я сокрыл от твоего взора все ворота для того, чтобы ты въехал в столицу уже королем.

Жаль, что тебе уже никогда не узнать этого. Впрочем, возможно, позже я кое-что расскажу тебе, когда ты будешь готов к этому, но не раньше. Пока же жизнь будет учить тебя тому, чему я всем сердцем желаю обучить тебя: править людьми. Нет, не управлять, а именно править, повелевать. Ты давно скитаешься по Вселенной и прекрасно знаешь, в чем основная разница между теми, кто стоит в солнечном свете, и теми, кто стоит в тени. На свету много красок, но тени делают предметы резче. Чем бы было, к примеру, дерево, если бы оно не отбрасывало тени?

Ты знаешь эту великую разницу между мной и тем, кто стоит супротив меня. Он благ и великодушен, он добр. Смертные даже не подозревают, как он добр и как он великодушен и как он печется о них. В умах их философов и богословов наши функции нередко пересекаются. Люди любят изображать тех, кто сильнее их, карающими. Люди любят чувство страха, потому что оно не только щекочет нервы, но и дают мощный стимул для прогресса.

Мой противник всеми силами пытается от этого чувства людей избавить, убедить -- именно убедить, а не заставить их -- не бояться хотя бы самих себя, а потом уже высшие силы. Я же всеми силами стараюсь пестовать в людях страх, ибо я считаю, что кто боится, тот и легко подчиняется. Мы хотим одного, я и мой противник, чтобы миры не погрузились в хаос, не стали добычей Бездны. Но этот порядок мы видим по-разному. Он хочет, чтобы люди сами дошли до всего, сами осознали и почувствовали свою свободу и счастье, сами отказались от зла, уверовали в силу морали. Я же уверен в том, что человек и мораль -- понятия несовместимые.

С начала времен и во веки веков человек будет делать не то, что дОбро, а то, что ему выгодно. Если ему будет выгодно, он будет убивать и грабить, а если его заставить бояться это делать, то страх будет порукой в его добрых делах. Мальчик мой, посмотри же на все моими глазами, если ты когда-нибудь дозреешь до этого.

Почти в каждый мир посылает мой противник Сына Своего ради того, чтобы он учил добру и милосердию. Но людям не нужно это чистое, как слеза ребенка, добро, не нужно это милосердие. Они переиначивают это учение о всеобщей любви под себя, и получается все по-моему: будешь грешить -- попадешь в страшные муки ада, а не будешь грешить -- получишь награду. Как псарь натаскивает своих собак на послушание, то наказывая, то давая им лакомство. Вот лучшая доля людей. Зачем эта свобода, это милосердие? Если рационально подойти к жизни: зло совершать плохо не потому, что оно зло, но потому, что это чревато последствиями. И на этом будет зиждиться вся культура людей во веки веков. Мой противник пестует в людях совесть, часто безрезультатно, я же прививаю людям иную мораль и щедро удобряю ее страхом.

Мой вечный противник все еще надеется сделать людей добрыми, и нередко у него это получается, но какой ценой -- ты сам знаешь это. Они все равно проходят через мое чистое и незамутненное зло, чтобы отказаться потом от него. Без зла нет и добра, пусть это и старо, как Вселенная. Но зачем же душе человеческой идти таким сложным и извилистым путем, если можно просто взять смертного за шкирку, запугать его до полусмерти, дать под зад хорошего пинка и стоять рядом с огромной дубиной, и он не наделает множества глупостей, которые мой противник называет высокими словами "свобода воли", "выбор души", "величие человека"?

В чем это величие его созданий, если прежде чем дойти до простых мыслей о том, что других людей надо любить или, по крайней мере, уважать, они сначала истребят тысячи себе подобных, загадят свой собственный дом отбросами, научатся делать самое мощное оружие, которое может уничтожить их мир и только тогда, возможно, остановятся.

Мой противник очень не любит слов "меньшее зло", потому что в глазах его зло одинаково -- будь то пирожок, отнятый у голодного ребенка или истребление целого народа. Все это зло для него, которое надобно искоренять в сердцах людских. Ты же, мой мальчик, уже в первые дни своего правления понял, что жизнь -- пусть даже и значительного человека -- ни в какое сравнение не идет с жизнью сотен простых людей.

Ты напрасно винишь себя в сердце своем, и я чувствую это, как никто другой. Война была неизбежна, и ты уж поверь мне, что не ты ее причина. Те, кто извращает слова моего противника и орудие казни Сына его избрал своим символом, очень хорошо поняли, что ты и есть их страх и ужас, которые прячутся в жалких их душах.

Никто другой, только ты можешь остановить их. Мне сложно учить тебя тому, что никогда не будет полностью в душе твоей, ибо знаю я -- придет день и час, и ты уйдешь с пути Тени, потому что тебе по сердцу эта проклятая "свободная воля смертных". Ты и королевство свое называешь "Королевством свободных", хотя здесь даже ты уже не свободен, потому что ты единое целое со своим народом. И каждый погибавший тогда на этом огромном поле брани умирал и в душе твоей, и в сердце твоем. И ты жалел их. И я никогда, никакими средствами не смогу искоренить в тебе эту любовь, эту бесконечную жалость к подлым людишкам, готовым и своего короля, если надо, отдать на растерзание. Если, конечно, это им будет выгодно.

Но пока что ты сдерживаешь толпу, и бич страха безжалостно стегает их. Честно говоря, я рассчитывал, что в этой битве ты потеряешь больше своих людей. Но ты все сделал правильно. Ведь не зря ты столько лет учился убивать людей. Твоим главным оружием был ужас, а не оружие из другого мира и даже не хитрость полководца. Ты потерял многих своих рыцарей, но зато лучшие из гвардии, шедшей за тобой во тьме затмения, не погибли. Ты потерял многих из числа союзников, воинственных скэлдингов и новообретенных тобой воинов ордена Сердце Иисусово. Но ученых людей, которых привели предатели севера, ты сохранил всех до единого.

Наемники, ополченцы севера так драпали с поля боя, что впопыхах позабыли свое самое большое сокровище: отца Вселенской Церкви, а ты это сокровище подобрал и, дабы преумножить его, прилюдно разделил на четыре части. Ты сам надел палаческий красный колпак и, сказав, что своих главных врагов убиваешь сам, отрубил вначале ноги, что принесли его на твою землю, затем руки, которые жадно тянулись к народу твоему, и в конце -- голову, что измыслила это. И народ в ужасе и трепете смотрел на того, кто не убоялся поднять руку на наместника апостолов.

Но ты и сам пока не замечаешь, как семена добра в твоих людях равно прорастают с семенами зла -- так и должно быть в сердцах людей. Ты выставил папу в клетке на площади перед дворцом, чтобы народ твой видел, что ничем прочим не отличается враг их от обычных людей, так же он гадит, подобно зверю, прямо в клетке. Ты ждал, что народ твой будет бросать камни во врага своего, но как ты радовался, когда кто-то украдкой покормил его. Покормил, а потом на следующий день с упоением ликовал, когда ты расчленял его тело.

Ты щедр душой своей и тебе самому не надобно богатств. Лучшие бочонки с вином ты выставил простому народу, ибо он более этого заслуживал, а людям знатным дал награды иные, ибо многие земли предателей твоего королевства перейдут им, а также земли трусливого твоего соседа. Народ же был счастлив вином и монетами, что ты щедро, не скупясь, швырял с балкона. А потом вызвал слезы вдов, сказав, что дети тех из твоей гвардии, что полегли, сражаясь за тебя, ныне твои дети. И так хитроумно ты основал школу для будущих воинов, волчат, что подрастут и станут волками хищными, подобно тому, что изображен на твоем знамени.

Твои шаги восхищают меня, потому что ты действуешь всегда головой своей, но не сердцем. Ты запретил преследовать воинство севера, понимая, что слишком тяжелы потери в твоем рыцарстве и ополчении, а тебе еще надо наказать тех, кто не встал под знамена твои и кто пропустил врага через Великую Донну, как вы почтительно зовете эту полноводную реку.

И едва прошел хмель в головах твоих воинов, ты попросил дворян своих, прежде чем осчастливить возвращением жен, стать дланью карающей. Дланью... Я говорю это слово и смеюсь про себя. Чем чаще я стал бывать в этом, твоем, да, да, мой мальчик, твоем мире, тем чаще я стал говорить высоким языком твоих певцов и сказителей даже про себя. И этот язык прекрасен, потому что чем больше человек начинает уродовать своими механизмами землю, тем больше уродуется язык его, даже тот, каким пишутся книги.

Я стою на холме и смотрю, как твое воинство стало у Великой реки. Ибо ты там положил рубеж им. От княжества, что вероломно пропустило врагов юга, ты оставил только руины и пепел. Ты приказал сровнять с землей замки, города и деревни. Работа немалая. Даже я стал сомневаться в соразмерности ее. Но понял, как прав ты, ибо предавший раз, предаст еще раз, а дети предателей будут тоже предателями.

Ты и пленных врагов своих, что хотели присягнуть тебе, казнил без жалости, тех же, что остались честны даже перед страхом смерти, отпустил без выкупа на север. Поистине, мудро ты сделал, потому как понесут они рассказы о тебе и о юге справедливом.

Я смотрю на руины Каррлдана, на воронов и пепел. Здесь будут жить твои люди, что сражались за тебя. А воины ордена Сердце Иисусово возведут здесь свои цитадели и построят школы, где будут учить детей не поповским бредням по "Часослову", а великой и самой важной мудрости: что надо любить только государя своего и никого другого. Ты прав: трудно управлять грамотным народом, вдвойне труднее -- совсем безграмотным, но как легко -- полуграмотным! Этой мыслью и Вселенская Церковь не пренебрегает, потому как Писание дает читать только проверенным людям в рясах, дабы простые люди не вычитали там такого, что не вяжется с поведением попов.

Твой неистовый полководец дон Риго рвется дальше в бой. Но пусть побережет силы для подвигов на ниве мирной. Два могучих помощника есть у тебя: один разит мечом, другой кинжалом. Две женщины есть у тебя: одна любит тебя, другая покоряется тебе. Одна будет согревать твою плоть, другая -- сердце. Одна подарит наследника, другая -- подарит ночи счастливого забвенья. Но берегись, ведь где две женщины, там может появиться и третья. Не натруди чресла свои, ибо тебе предстоит многое еще. И кубок горя ты пригубил еще только едва. И я предвижу это. Потому что власть -- это всегда горе.

Ты прекрасен на своем черном коне, в черном плаще с красным подбоем и в серебряном венце, что отливает на солнце металлом. Как и я, ты не любишь золото, ибо оно жжет тебя. А вот серебро по душе тебе.

Как бы мне хотелось подъехать к тебе сейчас и поговорить с тобой. Но я чувствую, что шаг это преждевременный. И я буду просто стоять на этом холме, незримый, и смотреть, как блестят на солнце доспехи твоих воинов, под ногами которых кровь и пепел, боль и горе.

Я буду просто смотреть на тебя с этого холма, потому что вскорости мне надо будет отправляться из этого мира по другим своим делам, которых у меня не счесть, ибо фигуры противника моего не дремлют.

Они и тебя, мальчик мой, бывший их соплеменник, вынудили к шагу преждевременному. Всегда они лезут не в свои дела со своим добром! Настало бы время, и ты сам бы нашел дорогу в миры детей Первых, но они, твои бывшие родичи, слишком боятся тебя. Да, да боятся тебя -- такого, каким ты стал, свободного от многого, но скованного тленным телом, которое надо менять в муках ужасных бесконечного круга старости и младенчества.

Но все же они знают, что все, что не убивает в тебе волю к жизни, делает тебя сильнее во много раз, чем их, не знающих болезней и смерти. А посему пусть боятся тебя. Ибо страх и Первым детям противника моего тоже не чужд, как и многое, чему они заразились от смертных.

Что же, желаю тебе удачи, потому как госпожа фортуна не всегда была благосклонна к тем, кто идет своим путем. Но много ли стоят мои пожелания, ибо даже золотые монеты, которые я раздаю от щедрот своих, наутро оборачиваются глиняными черепками? Хотя ты всегда шел супротив всего, а значит, и фортуну ты привлечешь на службу себе по соображениям выгоды. Ты -- торговец совестью, ненавидящий торгашей!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране"

...Таким образом, становится ясно, что затмение хоть и было весьма на пользу саранскому войску, но все-таки не явилось главной составляющей победы войска юга. Сильному преувеличению влияния затмения на ход битвы мы в большей степени обязаны литературе как времени Ательреда II, так и более позднего. И чем больше мы удаляемся от тех событий, тем становится сильнее зловещий эффект тьмы, в которой Железный король рубил обезумевших от страха врагов.

Безусловно, король, зная о затмении, максимально использовал его эффект в тактике и стратегии боя, однако настоящий перевес ему дало не затмение и, уж конечно, не мистические силы реликвии, которые, согласно большинству легенд, воплощались в не знающих поражения вооруженных всадниках. Кстати, эта легенда о воинах, вызываемых реликвией, похоже имеет те же корни, что и легенда о Дикой охоте короля. Но об этом мы поговорим позднее. Сейчас же посмотрим на карту сражения.

Основной ошибкой мэнгерских полководцев было явное пренебрежение пехотой врага. Полная уверенность, что железная конница северных рыцарей сметет и обратит в бегство копейщиков, как уже не раз бывало, собственно, и решила исход битвы. Копейщики также имели сильную поддержку лучников, которые составляли каждый второй четный ряд и отходили в тыл по мере продвижения конницы.

Что же касается выучки, то командиры специально готовили копейщиков для борьбы с конницей, потому что знали, что только пехота и сможет сдержать страшный железный поток.

Типичное пренебрежительное отношение северных феодалов к пешим простолюдинам сослужило им плохую службу. С уверенностью можно сказать, что на поле близ безвестной деревушки, название которой даже хронист не удостоился упомянуть, фактически сражались не армии севера и юга, а армия старой феодальной формации с армией нового времени.

Конечно, было бы ошибкой уподобиться тем авторам, которые самоуверенно пишут о том, что войско Мэнгера не знало никакого взаимодействия между отдельными его частями. Это, конечно же, далеко не так. Основная проблема была не во взаимодействии отдельных соединений, а в поддержании дисциплины внутри отдельных отрядов рыцарей, где каждый фактически сражался за себя, желая умереть либо стяжать великую славу. Говоря языком современного спорта, команда посредственных, но сплоченных профессионалов всегда победит в матче с командой талантливых уникумов, желающих только личной славы.

Однако не все так просто, поскольку победа Сарану досталась нелегкой ценой. При сопоставлении саранских и мэнгерских хроник, а также отчетов командиров Сарана, можно сделать вывод, что победа юга воистину была пирровой. Огромное количество южных рыцарей пало от арбалетных болтов швейцарских наемников. Ударный кулак, который вел сам король, состоящий из скэлдингов, иезутов и большей части гвардии, был более чем наполовину истреблен, и если бы не вступивший вовремя резерв, то победа бы, безусловно, досталась Мэнгеру.

Современные военные аналитики склонны считать, что при должной перегруппировке войск мэнгерцы могли нанести окончательное поражение Сарану, дав второе сражение на следующий день. Однако здесь сказался моральной фактор. По сути, никто из мэнгерцев не был готов к столь сокрушительному отпору и к таким большим потерям, которые они понесли в первой же серьезной битве. К тому же не стоит забывать о том, что в плен были захвачены двое предводителей похода: граф Готфрид из Буолье и князь Овернский Имануил II, а также папа Вселенской Церкви Иннокентий IV. Святой же орден был деморализован предательством иезуитов и гибелью на поле боя великого магистра де Гринье.

Книга II. Лето патриарха, или Чума

Право, советую вам, дорогой соотечественник, подумать немножко, каков будет ваш ярлык. Вы молчите? Ну ничего, потом ответите. Во всяком случае, я-то свой ярлык знаю: "Двуликий. Обаятельный Янус". А сверху девиз: "Не доверяйтесь ему". На визитных же карточках будет напечатано: "Жан-Батист Кламанс, комедиант".

Альберт Камю "Падение"

Думаю, что изменился я, -- это самое простое решение. И самое неприятное. Но все же я должен признать, что мне свойственны такого рода внезапные превращения. Дело в том, что размышляю я редко и во мне накапливается множество мелких изменений, которых я не замечаю, а потом в один прекрасный день совершается настоящая революция. Вот почему людям представляется, что я веду себя в жизни непоследовательно и противоречиво.

Жан Поль Сартр "Тошнота"

Глава I. Отец Матвей, пресвитер христианской церкви св. Ария, главный хранитель королевской библиотеки Сарана, королевский хронист

Талбек, столица Королевства Саран, день святого Агриппы Кипрского, лето Господне 5107 от сотворения мира

Великий Боже, как же я люблю шелест перелистываемых страниц, запах чернил, чуть шероховатую поверхность пергамента. Даже запах котов, допущения в книгохранилище неизбежного, я тоже со временем полюбил. По-другому и быть не могло, ибо самого нашего Господа я возлюбил через книги. В младые свои годы, кои прошли у меня в небольшом городе Карнаке, близ Фессы, что в Малой Азии, я не знал любви и веры Господней, хоть и жил в стране, коей правил адрианопольский кесарь, а позже был рукоположен в сан и увидел и познал многое, кроме веры истинной.

О том пишу сейчас я книгу, коия и лежит сейчас на этом столе, и звучит сие сочинение так: "История моих злоключений, а равно и радостей Божьим соизволением, писанное Матвеем из Карнаки, пресвитером арианской церкви, королевским летописцем с одобрения и при ближайшем участии государя нашего Ательреда II, милостью Божьей короля Сарана". Я перелистываю страницы, уже переписанные сюда начисто моими помощниками, и, читая строчки жизни своей, я умиляюсь тому, как буквы превращаются в дни, слова в годы, а строчки в десятилетия.

"Мать моя -- женщина из древнего ромейского рода, коий упоминается в летописях времен святого кесаря Адриана, перенесшего столицу из земли Италийской в земли греков. Отец же не был так знатен родом, однако был богат весьма. Будучи в милости у тогдашнего кесаря Амвросия, он был наместником богатой области Фессы, где держал власть и закон кесаря, собирал налоги и командовал армией. Так что получил я образование достойное моего происхождения, и уже в двенадцать лет знал я греческий и ромейский, а также язык йехуди и многие иные наречия, неплохо мог объясняться с франками, фризами, бургами и тевтонами на их лающих немелодичных языках.

Средний сын -- удел нерадостный. Хоть и есть выбор -- идти в священнослужители или попробовать себя на военной стезе. И там, и там знатный род и богатство родителей моих сослужили бы мне добрую службу. В адрианопольской ортодоксии, в отличие от Вселенской ромейской церкви и арианской, коей я принадлежу ныне, священник, коий не был причислен к монашеству, имел право взять себе жену, однако по законам, еще при древнем ромейском кесаре Веспасиане собранным и записанным, в языческие времена, человек, посвятивший себя служению высшим силам, не мог получить развода и обременен был терпеть горе и радость с супружницей своей, пока Господь Бог не призовет одного из них на свой суд.

Воинская служба изначально не прельщала меня, ибо время было неспокойное, поскольку кочевые племена все более беспокоили наши границы, нередко держа верх над каким-нибудь гарнизоном, пока не приходил легат с тремя-четырьмя когортами пеших и сотней всадников, не сжигал все подчистую и не убивал всех от беззубых младенцев до беззубых старцев, ибо токмо так можно было бороться с язычниками, не желавшими принимать веры во Христа.

Помимо тюрков, берберы, туареги и прочие кочевые и полукочевые племена, жившие на этой древней и богатой историческими событиями земле, не всегда были лояльны, хоть и были насильно крещены еще дедом нынешнего кесаря Маннуилом IV. Беспрестанно двигавшиеся караваны йехуди возбуждали алчный интерес этих диких людей, кои имели нрав жестокий и коварный, а нередко и вовсе премерзейший. Да и как могло быть иначе у людей, кои живут на территории просвещенной империи, но не строят городов, а скитаются точно ветер в поле. Сегодня здесь их шатры, а завтра нет их. Множество благородных всадников, да и простых легионеров Адрианополя полегло под их хищными стрелами, нередко отравленными. Так что стезя воина не сулила мне ничего, кроме лишений, а возможно, и какой-нибудь лихорадки, а то, не приведи Господь, проказы.

Я не был человеком трусливым, но отличался всегда умеренностью и осторожностью в выборе жизненного пути, а опыт философов, историков, почтенных риторов и поэтов, труды коих в меня сначала впихивали силой, а затем я сам не мог оторвать от них очей своих, научили меня, что умеренность и осторожность могут сослужить добрую службу. И выжидать и обдумывать далеко не значит прятаться".

Я перелистываю страницы и вспоминаю блеск адрианопольского двора, и все то, что поразило и ужаснуло меня. Не скажу, что до рукоположения я питал какие-либо иллюзии на предмет чистоты нравов придворного клира, но то, что я увидел воочию, поразило меня безмерно, и нет слов описать ту глубину блеска, роскоши и разврата, что царили там. Хлеб и вино преосуществлялись в плоть и кровь Христовы в руках таких людей, кои были мало похожи на первых подвижников, нищих и нагих отцов-пустынников, просиявших в Азии, Африке и Европе... Страницы, страницы, хрустящие страницы...

"Было два пути у меня: либо стать таким, как они, либо бежать. Не страшился я Божьего гнева, потому как не имел страха Господня. Не терпел я никогда ни нужды, ни голода, ни жажды, и всегда всего было в достатке у меня. И даже женщинами, пусть и отдающимися за деньги, я был пресыщен. Но меня угнетало не столько несоответствие между проповедью Христовой и делами клира, а тот вечный вопрос, кои философы древности задавали себе: "Что есть истина?"

Если действительно хлеб и вино претворяются в тело и кровь Христа в нечестивых руках, то как Господь всеблагой терпит сие?

Или, быть может, Господь в безмерной мудрости своей понимал, что не нами, не нами, но токмо именем Его осуществляется тайное, а мы лишь сосуды, и сосуды худые и гнилые, но не должно посему страдать от нас людям, искренне верующим. Но тогда к чему слова напутствий Христовых, что не должно иметь имущество и даже сумы, но только нести слово Божие, рассчитывая на подаяние. Или же времена настолько изменились, что нет в том аскетизме уже никакого проку? И я не знал ответа на сии мудрствования свои. И покамест жил так, как жило все окружение мое: утро встречая с молитвой, воскресный день -- с проповедью, в прочие же время предпочитая чтению Писания шумные застолья, дорогих разряженных куртизанок и вино. Азартными же играми, хвала Господу, я так и не проникся в той мере, чтобы они полностью овладели моим разумом".

Я усмехаюсь этим строкам. В юношеские годы свойственно бунтовать, и прежде всего бунтовать против себя. И если ты доволен жизнью своей, то зачем жить -- так мне казалось тогда. И лукавят эти строчки выстраданной жизни, ибо не так много было вина выпито, да и к женскому полу никогда я не питал приязни большей, нежели должно человеку молодому и неженатому. Только чтение книг по философии, а особливо сочинение Протония, столпа древней философии, его блестящих остроумных диалогов, в особенности тех, где он рассказывает о своем учителе, Сокрите Микенском, который взял в руки ядовитую гадину, дабы принять смерть, но не позволил себе отречься от идей своих. И здесь не благочестие было, но гордыня. Я листаю страницы и улыбаюсь. Боже, ведь ты стоял за спиной моей и не мешал мне идти путем кривым и извилистым.

"Прозрение пришло много позже, не в тюрьме кесаря, куда заточили меня после того, как отрекся я от роскоши и в одном рубище стал проповедовать прямо на улицах Адрианополя, обличая вчерашних друзей. Влиятельные друзья матери и отца моего смогли умилостивить кесаря через его любимейшую куртизанку, заменив казнь на вечное изгнание из великой империи.

Все понимание веры пришло ко мне во время шторма, когда корабль наш едва не был превращен в груду щепок морскими волнами. И тогда, подобно ученикам Христовым, что на водах Галлилейского моря увидели Учителя их, идущего по водам к ним, я увидел фигуру, облаченную в свет, как бы идущую через бурю. Но никто, кроме меня, не видел сего, и моим словам не верили моряки, хотя были народом суеверным и набожным.

Тем паче, что не видел я лица этой фигуры и не слышал слов откровения. Да и какое может быть большее откровение, нежели то, что живы мы остались и добрались до земель франков? И там в прозрении своем понял я, что фигура сия светоносная шла не ко мне, а от меня, как бы указывая мне путь во тьме и мраке бушующего шторма.

И вспомнил я тогда книгу "Деяния апостолов" и устрашился без меры, прозрев, что таким путем изначально вел апостола Павла Господь наш в земли Галлии, а дальше -- в безвестное селение, основанное ромеями и названное Авиньо.

В адрианопольской ортодоксии учили меня, что Вселенская ромейская церковь суть церковь вселенского зла, ибо не должно возлагать на одного человека то, что лишь с Божьего вспоможения возлагали на себя немногие, а паче говорить, что ты есть наместник Господа нашего Иисуса Христа на этой земле. Да, были расхождения в догматах, но паче всего коробил нас, ортодоксов, догмат об искуплении греха в чистилище и последующем водворении души в рай, а также то, что дух святой исходит не только от Отца, но и от Сына, что противоречит учению о Святой Троице. Но тогда уверовал я в знамение и страх Божий поселился во мне, посему отправился я в Авиньо.

Человек я был сверх меры образованный и более того, было у меня с собой некое количество средств в золоте и дорогих каменьях, коими средствами в безмерной милости своей снабдила меня мать втайне от отца, коий не желал расточать имение наше, но передать все старшему сыну. Мать же была милосердна сверх всякой меры.

Не сказать, что сильную разницу в том, как живут, молятся и получают должности во Вселенской Церкви, увидел я. Ибо был я перекрещен из ортодоксии, что считалось ересью, получил прощение папы за мзду умеренную и был поставлен начальником над всеми переписчиками.

Более всего во Вселенской Церкви нравилось мне, что развращенность в основном была присуща лишь высшим иерархам, когда как низшие в большинстве своем были люди благочестивые, хоть и увидел я в них другой изъян: слишком усердное рвение во исполнении обрядов. Некоторые и вовсе даже бичевали себя, когда чувствовал на себе вину.

Адрианопольский клир, хоть и вел жизнь вольную, не питал столь отвратительной ненависти ко всем, кто не был их веры. Даже йехуди жилось под сенью кесаря вольготно, потому как платили они бОльшие налоги, нежели христиане, что было выгодно всем, а в особенности кесарю. Здесь же люди ненавидели всех, что не были чадами Святой Матери Вселенской Церкви, а свои миряне был братьями и сестрами и получали любовь и доброе благословение, паче те, кто не скупился на щедрые подношения.

Но суровый аскетизм, коий сочетался с вольностью нравов скорее тайной, нежели открытым деянием, был мне более близок, тем паче что в разврат здесь не вовлекали почти насильно, как было это при дворе адрианопольского кесаря. Но более всего меня восхитила красота соборов, чьи острые вершины устремлялись вверх, к небу, а также более скромные богослужения, пронизанные духом пусть и показного, но все же благочестия.

И все было хорошо, и я видел, что место мне здесь уготовано до смерти, но опять же изначальная страсть к книгам возымела печальные для меня последствия. Пергамент ведь такой материал, что хоть и дорог, зато прочен и имеет свойство такое, что при должном старании отскоблить с него можно старые буквы и записать новые. Этим вовсю пользовались мы, переписчики, но как человек разумный видел я, как соскабливаются буквы древних сочинений, кои могли сохраниться, может статься, всего лишь в одной-двух копиях, и безмерное количество раз переписывается Святое Писание, жития святых и речи авиньских понтификов, кои приравнивались по силе и важности своей к речам самого Господа".

И опять я улыбаюсь, уже вспоминая годы зрелости своей и то, как порвал я со Вселенской Церковью, хоть и не получал больше знамений, и как бежал я, подобно многим неугодным, на юг, и от отчаянья, что всюду я был гоним за правду, примкнул я к еретикам, кои не чтят Троицу Святую, однако в жизни своей следуют примеру первых апостолов. Король же наш неоднократно говорил мне, что церковь будет оставаться чистой и праведной, покуда не имеет она земель и прочего имущества и живет на деньги государя, но в том недостаток такой церкви, что король неправедный может бросить тень на церковь. Я же итогом скитаний и лишений своих посчитал то, что религий и обрядов человек может сменить в сомнениях своих множество, но вера у него одна остается.

Когда мысли мои от моих лишений и скитаний обратились к государю нашему, то я забыл о своих местами тщеславных записях и вспомнил о том, что третьего дня начал новую запись в хрониках, но покамест не закончил, так как гравер должен был сделать там поучительный рисунок.

Тогда я призвал одного из помощников своих и справился у него, не знает ли он, закончил ли работу гравер, высохли ли краски и можно ли продолжать начатую запись. Получив положительный ответ, я был рад этому безмерно и попросил принести мне книгу "Дней короля Ательреда II", как покамест мы ее все называли, дабы с черновых записей перенести в книгу последние события. Сей важный труд как королевский хронист я делал самолично, никому не доверяя. А пока несли мне этот огромный фолиант, я решил пересмотреть свои черновые записи и решить: может, что и вставить в них, о чем забыл я по старческой рассеянности своей.

Принесли хронику в толстом кожаном переплете с тисненой эмблемой королевства. Сердце мое затрепетало, и руки мои, старческие, похожие на пергамент, задрожали, когда я попытался совладать с серебряной застежкой. Мне неведомо, что испытывали иные хронисты государей, когда испещряли листы пергамента датами и именами. Мне неведомо, но про себя я знаю доподлинно: я чувствую, будто бы сама великая история нашего королевства ведет со мной беседу, а это страшно и величественно, но более все же страшно.

Еще древние ромеи говорили, что историю пишут победители. И с сими словами мне трудно не согласиться. Но с тем, что история записанная уже есть ложь, я согласиться не в силах, ибо, может, в иные времена и в иных краях это и есть так, и государи, главные герои любых хроник, требуют от летописцев, чтобы в хрониках они предстали лучше, мудрее и благороднее, нежели они есть на самом деле.

Однако же, мне, королевскому хронисту государя нашего Ательреда II нет никакой необходимости приукрашивать то, что и так хорошо и мудро. Нет необходимости смягчать то, что смягчать не должно, ибо государь имеет право вязать и развязывать, карать и миловать, награждать и лишать. А если говорить о справедливости нашего государя, то скажу без излишней лести к владыке: этот человек так требователен и порою даже жесток к самому себе, что трудно удивиться тому, что и от других он требует того же. И еще надобно бы сказать в защиту хроники и государя, что всех людей, даже городскую чернь и крестьян, он стремится возвысить пониманием того, что, живя под сенью его длани, они делаются выше и как бы приобщаются невольно к его мудрости. Говоря же проще, можно сказать, что из каждого своего человека -- от простолюдина до высокорожденного -- он делает маленькое подобие себя самого.

Я перелистываю страницы хроники. Девять лет государь наш восседает на престоле, коий некогда занимал король-ванд. Срок немалый, однако и сделано государем нашим столько, что и не сказать в двух словах. Вот лежит предо мной свидетельство всех его славных деяний. Я листаю страницы с самого начала. С великого знамения и явления государя в час, когда над нашим славным югом навис меч севера. Доподлинно записал я о том, как в первую очередь расправился он с наместником-торгашом, как в одну ночь были безжалостно истреблены все изменники.

Я перелистываю страницы, заполненные аккуратными мелкими буквами, и более не читаю, а смотрю на гравюры. Эти делал не наш нынешний королевский гравер, а иной, что уже отправился на судилище к Богу. Я смотрю и улыбаюсь. Король в шляпе паломника идет по горной тропе в Сан-Пьетро-де-Компастелло дабы испросить благословение святого Ключника Господня и забрать реликвию. О реликвии в летописи немного, ибо эта тайна только королю доступна, но в памяти моей до сих пор живут те благословенные часы, кои провел я в обществе государя, и мы совместно искали в книгах упоминания о короле-ванде и о реликвии.

То были самые счастливые часы моей жизни, хотя и понял я это намного позже. У нашего короля есть одно свойство, кое в числе прочих доказывает его божественное предназначение: любой человек, приобщившийся к мудрости его, уже не в силах любить кого-то более, чем своего государя. Дух государя проникает в самые потаенные и темные глубины души и освящает их подобно волшебному фиалу.

Здесь все написано доподлинно, ибо государь наш не позволил бы мне писать то, чего не было, или сокрыть от потомков то, что не должно скрывать. И казнь захватчика-папы, произведенную самолично государем, надевшим маску палача. Сказал он тогда собравшемуся народу: "И этот грех убийства возьму я на себя, люди мои". И разорение земель вероломного нашего соседа, коий предательски пропустил врага через земли свои. Все написано здесь.

Годы мирные, воспоследовавшие за первым годом, полным скорби и отваги, были не менее полны событий, пусть и не таких знаменательных, как великая война с Мэнгером. Самое радостное, что случилось в эти годы: королева Бланка подарила государю двух чад: первенца наследника, коему уже идет восьмой год, и прекрасную дочь, пережившую пятую свою зиму.

Оглядываясь на эти годы, я не могу не восхититься всеми решениями государевыми: как он собирал при дворе своем гонимых и презираемых на севере книжников и мудрецов, как привлек на сторону свою орден Сердце Иисусово, коий не только теперь охраняют границы королевства, но и открыл для простолюдинов и горожан множество школ, где учат их азам грамоты и счета.

Законы государства нашего приведены в такой порядок, коего нет ни в одном другом королевстве. Уложения о наказаниях собраны в единое собрание; уложения о податях, праве на землю и дары ее -- в другое; уложения о правах и привилегиях дворянского сословия, о торговле, о положении инородцев -- все находится в идеальнейшем порядке и иерархии.

Но не токмо на голом страхе держится власть короля, но и на том, что каждый знает: совершив деяние худое, он становится не только врагом государя, но и врагом всех других людей государевых. Так изначально постановил государь наш. И как не держать всю власть на страхе, если люди слабы и грешны и стремятся по слабости своей или совершить что худое или утаить подать. Страх наказания, как мне думается, делает мысли людей более благочестивыми. Как вера в Господа основана на страхе перед Творцом нашим, так и доверие государя охраняет страх. Так мне кажется правильным. Да, слаб человек. И страх не есть оковы, а всего-навсего порука его добрым деяниям и меч для худых мыслей.

Но государь наш с большой неохотой подвергает людей наказанию: мелких воров -- жестокому бичеванию, разбойников -- четвертованию или повешению, а тем, кто утаивает подати или обманывает в торговле, -- вливанию в рот раскаленного железа. И все равно жаль ему слабых и сирых подданных своих.

Все казни производятся у нас на людях, чтобы все видели и все помнили и так оградили себя от греха и преступления против государева закона. И то возымело действие великое. Может невинный ребенок с кошелем золота отправиться из одного города в другой по поручению родителей, скажем, своих. И не случится с ним ничего худого, окромя того, что по рассеянности своей он кошелек тот потеряет дорогой. Нет у нас банд разбойничьих уже как лет пять, а может и более.

В первые же годы правления король самолично возглавлял некоторые походы по истреблению лихого люда, коего при наместнике развелось немало. И какой резон браться за нож и скрываться в лесах, коли знаешь, что настигнет неотвратимо тебя кара, и не схоронишься ты, да и без поддержки пропадешь, потому как по законам нашим кто не токмо укрывает разбойника, но даже скрывает, что знает, где оные пребывают, тоже есть суть разбойник и подлежит он жестокой каре наравне с тем, кто взялся за нож. И сие справедливо.

Злые языки в первые годы еще трепали: мол, жесток наш государь, -- да только сами потом поняли, что лучше жить в страхе перед законным повелителем, чем в страхе перед разбойником, вором и грабителем.

Однако если будет кто по прошествии многих лет читать сии хроники, да не подумает он, что все у нас здесь, аки в монастыре. Государь в милосердии своем разрешил и веселые дома в городах, потому что знает и понимает он, что мужскому полу, особливо тем, кто проводит жизнь в торговых поездках или на военной службе, тяжело без женщины. Только имеют такие веселые дома, подобно и другим ремеслам, свой цеховой устав, и те, кто занимаются сим не богоугодным ремеслом, но в жизни мирской неизбежным, входят в Гильдию веселых женщин и соблюдают все правила ее и платят подати в казну. Королевские же чиновники, в числе прочих гильдий, посещают их с проверками, дабы убедиться, что женщины следят за чистотой и не притесняются содержателями веселых домов.

Везде у государя нашего порядок, ибо сам он более всего любит его. Единственно о чем я печалюсь, так это о том, что государь денно и нощно в трудах проводит время, а коли остается еще время, то читает книги. Регулярно присылает он слугу в библиотеку, дабы взять новое какое сочинение, недавно лишь переведенное с языке йехуди, или с греческого, или с ромейского. Однако, глядя на наше зерцало правды и справедливости, не скажешь, что он утомлен делами и что годы постепенно берут власть над ним. Вид он имеет всегда бодрый, улыбается всем -- от простолюдина до сподвижников своих.

Однако сильно я увлекся воспоминаниями, и пора бы мне уже начать работу. Я раскладываю черновики, бережно перелистываю хронику и любуюсь последней гравюрой, коия запечатлела, как государь наш с приближенными своими выезжает на охоту.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

..И, таким образом, мы можем задать себе вполне резонный вопрос: можно ли верить королевским хроникам, написанным во время правления Ательреда II? Безусловно, однозначного ответа на этот вопрос мы не получим хотя бы потому, что королевский хронист, в большинстве случаев монах, человек далекий от политики, воспринимающий все события со слов правящей элиты, мог вполне добросовестно писать ложь, в которую верил сам. Тем более не стоит забывать о том, какое огромное влияние оказывала личность короля Ательреда II на всех его приближенных. Все его действия воспринимались если не с восторгом, то, по крайней мере, с абсолютным сознанием их правильности.

В последнем тезисе как раз и кроется частичный ответ на наш вопрос: действительно, все, что теперь воспринимается нами как хищническая внешняя экспансия или геноцид собственного народа, современникам Ательреда II могло показаться вполне честным и справедливым деянием, полезным для народа и государства.

Приведу пример. Еще лет сто назад считалось, что проведение публичных казней, даже совершаемых с особой жестокостью, ведет к снижению роста преступности. Однако современные исследования в области психиатрии и криминалистики как раз говорят об обратном. Многочисленные опросы осужденных преступников, в том числе за тяжкие и особо тяжкие преступления, открыли удивительный факт. Многих преступников вдохновляла на преступления или же являлась катализатором в принятии решения совершать или нет преступное деяние информация о громких преступлениях, полученная ими через СМИ.

Видный руссийский ученый позапрошлого века Николай Михайловский в работе "Герой и толпа" приводит любопытные факты из исповеди преступников-рецидивистов. Так, один крестьянин, подавшийся в разбойники, показал на допросе, что вдохновила его на злодеяния увиденная им казнь одного известного грабителя, в которой он увидел героя, увенчанного славой. То же самое происходит и сейчас, когда некоторые люди выбирают себе в качестве кумиров персонажей из криминальной хроники.

Прошу покорно простить меня за столь обширное лирическое отступление, однако именно благодаря ему становится понятно, сколь смещаются со временем акценты. И поэтому хронисты Ательреда II без всякой задней мысли восхваляли публичные казни (вливание в горло раскаленного металла, четвертование), одобряли геноцид населения целых областей, так или иначе не угодивших саранскому монарху. И этим заявлениям можно вполне верить, ведь написаны они были от чистого сердца.

Что же касается фактической информации, то здесь мы можем выявить ряд неточностей. В первую очередь это касается численности войск, а также потерь своей и вражеской армии. Сразу развею миф о том, что хронисты завышали только вражеские, но не собственные потери. Это не соответствует действительности. Дело в том, что победа при больших собственных потерях воспринималась людьми древности и средневековья как победа, сопряженная с особыми трудностями, что придавало ей существенно бОльший вес. Так что если данные по потерям сознательно завышались, то чаще всего у обеих сторон. Что же касается реального исчисления войск, их потерь и связанных с этим неточностей, то здесь нам стоит затронуть тему об учете воинов в больших воинских соединения и о том, как она осуществлялась средневековыми полководцами...

Глава II. Ательред II, милостью Господней король Сарана

Королевские лесные угодья в двух днях пути от столицы, день святого Микки Авиньского, лето Господне 5107 от сотворения мира

Я всегда питал к лесу странные и противоречивые чувства. Лес -- это город, в котором не живут люди. Так, наверное. В лесу каждый настоящий мужчина -- неважно, с чем он пришел под сень дерев -- чувствует себя немного хищником, охотником. Так было и так пребудет всегда. Даже когда люди не будут нуждаться в пище, которую дает лес, они все равно будут приходить сюда с главной целью -- убивать зверей. И другие люди будут считать, что это очень гуманно и правильно: убивать зверей, а не людей. Зверей, конечно же, никто не спрашивал и не спросит.

Охота для меня -- это маленькая война. Если не считать планомерное истребление разбойничьих банд и небольшие даже не стычки, а просто провокации на границе, то девять лет прошли более чем мирно, и для меня это признак очень нехороший. Слишком все гладко получается. Пришел злой враг, мы его победили, истребив весь цвет северного рыцарства, ну, или почти весь. И вот победа, счастливый конец. Народ ликует, а королева рожает королю двоих детей. Все так, да не так.

В лесу хорошо думается. Вот дон Риго, у которого уже появилось достаточно серебра в бороде и усах, тоже задумчив. О чем думает мой военный министр? Да Бог знает о чем. Слишком много у нас проблем сейчас. Да, не военных, самых что ни на есть мирных. Недавно закончили кодификацию всех законов. Труд немалый, если подумать, зато не будет никакого судейского произвола. Да и какой он может быть? Чего стоило только мне и всем королевским приближенным введения королевского суда на всей территории Сарана.

Едва дон Лумо, хранитель Большой королевской печати, а по сути министр Охраны Короны, услышал об этом, как даже его постоянная слащавая улыбочка пропала с губ. И сказал он только одно: "Они мятеж подымут". Не подняли. Как и перед войной, я собрал Генеральные штаты да и использовал свое обаяние. Зловещее такое обаяние. А для пущей наглядности устроил смотр своему регулярному войску, чтобы знали. Да и перевернул все так, что они разъехались в полной уверенности, что судить смердов -- это не дело благородных. И вешать убившего оленя дровосека -- дело короны, он опять же и грех смертоубийства на себя возьмет.

С этим взятием греха вообще замечательно получилось... Будто я -- вселенское искупление и... О, затрубили рога, залаяли собаки, застучали барабаны, мои загонщики стали подымать зверя. Зайцы, лисы, даже волки -- это не моя добыча. Тем более волков мне как-то не с руки трогать, в королевский герб все-таки входят.

Нет, мне нужен настоящий хозяин леса, а не этот ленивый неповоротливый медведь, которого разве по недоразумению народная молва считает лесным царем. О нет, господа. Этот всем зверям зверь -- огромный боров с клыками-ножами и со щетиной на загривке, которая от злости и ужаса встает словно гребень на шлемах древних ромейский воинов. Вот этого зверя я и жду. И драться буду с ним один на один. Как бы ни вопили мои приближенные. Они знают, они понимают, что, убивая кабана, я тем самым убиваю в себе все то, что успел накопить за эти непростые, такие мирные и пустые годы.

Пустые, если не считать ласки Агнессы да собраний Крипты. Остальное не в счет. Не в счет даже прекрасная Бланка, которую уже многократно воспели поэты. Видимо, рассчитывая, что я расщедрюсь. И правильно рассчитывали. Тут дело престижа. Да, она красива, в меру умна и прекрасно подходит на роль королевы. Но иногда мне кажется, что это всего лишь красивая восковая кукла, которую посадили в королевской ложе во время очередного представления лишь ради того, чтобы король не чувствовал себя одиноко.

Странные мы существа, мужчины, мы так жаждем покорности красивой женщины, чтобы в полной мере насладившись этой самой покорностью, испытать страшнейшее отвращение к раскрытым в ожидании губам, к призывно манящим ланитам, к белой изящной шее. Это покорность убивает в нас хищника, из волка мы превращаемся в домашнюю ласковую собаку. И это неправильно.

Теперь я уже отчетливо понимаю, что если бы в моей жизни не появилась Агнесса, то появилась бы какая-нибудь другая, дерзкая, всегда разная и не до конца покорившаяся мне женщина. Да, именно с такой женщиной я только и могу быть счастлив. Пусть на время, но все-таки счастлив.

Мы такие разные, мы такие близкие. Когда мы сливаемся в этом тайном -- хотя какая тут тайна за девять-то лет -- сладострастии, то я чувствую, что она -- это я, а я -- это она. Но едва семя изливается из меня, как я понимаю, что я -- это я, а она -- это она. И почти нет никакой разницы в покорности Бланки и дерзости Агнессы. В конце концов не стоит прятать в глубины памяти и других мимолетных, как утренний сон, вожделений, которые кончились так же внезапно, как и начались. И, очнувшись от этого беспамятства, я понимаю, что нет ничего лучше одной жены и одной любовницы.

-- Приближается опасность! Приближается опасность! Включить защиту? -- Я уже привык к этому равнодушному голосу реликвии у себя в голове.

-- Нет, -- отвечаю я мысленно. Жить без опасности уныло и серо, особенно королю.

Боров просто огромен. Признаться, я таких еще не видел. С коня я спешился уже давно, и охотничий меч, подарок гильдии талбекских оружейников, уже сжат в моей руке.

-- Осторожнее, государь! -- причитает дон Риго. Ей-богу, прямо как нянька. Или он просто стал сильно стареть в последнее время? И на сердце все время жалуется...

Кабан стоит на опушке. Прислушивается к звукам гона, преследующего его по пятам. Нас он пока не видит. Но копыто уже нервно роет землю. Учуял. Я выскакиваю на опушку, и кабан, едва увидев меня, стремглав несется навстречу -- словно калидонский вепрь из греческих легенд. В самый последний момент я ухожу немного в сторону и, не дав ему развернуться, всаживаю меч по самый ограничитель, который так ловко придумали для охотничьего оружия мои оружейники.

Все происходит так, будто это какой-то яркий, тревожный сон. Зверь замирает на бегу, содрогается в предсмертных конвульсиях и с грохотом обрушивается на землю. Я вынимаю из туши клинок. Каплевидное, словно у копья, острие охотничьего клинка блестит свежей кровью. Я слышу приветственные крики свиты.

-- Тушу сам буду разделывать! -- предупреждаю я услужливых помощников и снимаю с пояса широкий нож. Ужин у нас сегодня будет на славу. А тронный зал украсит еще один прекрасный трофей.

Чем больше я живу на этой земле юга, тем прочнее, словно плющ, меня опутывают тенета легенд и народных суеверий. Вот уже и мои охотничьи вылазки воскресили в народной памяти древние верования в Дикую охоту богов, стремительно мчащуюся по лесам со страшным шумом и криками. Однако к народу я справедлив и делаю все, чтобы в самый опасный для власти момент мог опереться на него я, а не мои бароны.

Королевский суд -- это только часть обширных планов по покорению древних феодальных родов. Вольные лишь на словах, портовых города уже давно покорны мне, потому что союзники-скэлдинги очистили море от пиратов словен и скандинавов. Продуманная система налогов позволяет стремительно развиваться торговле.

Гонимые с севера йехуди открывают по всему югу лавки, цеха и торговые концессии. Только деньги в рост запрещено им давать, чтобы не было у них преимущества перед добрыми христианами. И кто дал мне такой умный совет? Трудно поверить, но дал мне его главный казначей Сарана -- Исаак Бен Израиль, человек хитроватый, но в государственных делах отличающийся необыкновенной щепетильностью и частностью. Да и как иначе может быть? Для всех воров наказание одно: пить раскаленный металл.

Я вдыхаю сладкий дымок от костра и любуюсь закатом. Небо на западе окрасилось кровью. Значит, быть завтра ветреному дню. Но это и хорошо. Пусть ветер подымает пыль с дорог и кидает мне в лицо. Это не страшно. А страшно и грустно то, что всему приходит конец, даже такой славной охоте, и завтра придется возвращаться домой, в любимый и ненавистный Талбек. Решать множество скучных и неинтересных дел, слушать полные истомы стоны жены и любовницы. Все-таки жена стонет лучше, видимо потому, что слишком это у нее неискренне. Лицедейство всегда красивее жизни.

Единственно, что еще меня радовало, что тянуло меня обратно -- это дети: Алонсо и Присцилла. Нет ничего лучше, чем видеть, как всходят посеянные тобой побеги. Дочь пошла в мать. А сын -- в меня. Скорее бы ему повзрослеть и наконец-то выдернуть его из цепких объятий мамок и нянек, для которых нет страшнее врага, чем сквозняк. Поэтому и неудивительно, что ребенок периодически болеет. А все этот дурацкий местный обычай: ребенка до тринадцати лет должна воспитывать мать, а на четырнадцатый его забирает на свою половину дома отец. Будь они неладны, эти древние обычаи вандов, от которых осталось-то только одно слово. Гордое и могучее, но ничего по сути уже не значащее.

Все народы перемешались, точно спелые ягоды в подоле матери-земли, и не разберешь ни цвета, ни формы. Все -- единая пестрая масса. Время племен уходит в легенды и наступает время наций. И да будем мы самой сильной, самой жестокой и дерзкой, потому что север затих лишь на время. Тех, кто поклоняется кресту не как символу спасения, но как орудию казни, уже ничем не вразумить. Подумав о войне, я будто бы снова услышал рев не охотничьих, а боевых рогов. Будто снова я веду в бой свою гвардию, а где-то за спиной слышен боевой клич: "Хайле Саран! Юг восстанет!"

Господи, как трудно жить миром тому, в чьей душе все время, без перерывов идет война. И эту жажду крови, смерти, это алчное желание слышать звон мечей нельзя заглушить ничем: ни любовными утехами, ни тренировками на ристалище, ни кровью свирепого зверя. Воину нужна война, иначе он обрастает мхом как врытый в землю обелиск. Так что иной и не сразу признает в зеленой кочке некогда величественный монолит. Воину нужна война, но королю война не нужна, потому что она не нужна его народу.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...В первую очередь следует сказать, что легенда о Дикой охоте более всего распространена среди народов германской группы, к которым можно смело отнести и вандов, расселившихся на территории Иберийского полуострова в период падения Западной ромейской империи. Также легенда о Дикой охоте широко распространена и в Британии, куда, очевидно, попала уже в период раннего средневековья вместе с переселенцами из Северной Европы. Впрочем, некоторые специалисты склонны считать, что Дикая охота имеет корни и в кельтской мифологии, что подтверждает широкое ее распространение на территории Уэльса еще до обретения им государственности.

Безусловно, данная легенда имеет языческие корни и прежде всего связана с германо-скандинавским богом Одином (Вотаном). Однако в период христианизации европейских народов, когда все языческое приобретало характер дьявольских сил, Дикая охота трансформировалась из гона богов в группу проклятых мертвецов, которые по ночам пополняют свои ряды новопреставившимися грешниками.

При этом как правило дикую охоту уже возглавляет не языческое божество, а какой-либо героический персонаж, чья личность запечатлена в эпосе и балладах. На Альбионе это либо легендарный Финн, либо известный разбойник Эдрик Жестокий, во Фризландии -- и это уже довольно поздний миф -- известный пират Герхарт Дрейк. В Мэнгере миф о дикой охоте не так распространен, за исключением тех областей, которые исконно были заселены германцами, долгое время сохранявшими свою этническую обособленность. В Саране же это, конечно же, Ательред II Жестокий. При этом, как считают многие мифологи и фольклористы, Ательред II возглавил Дикую охоту еще при жизни, в отличие от своих героических собратьев из других областей.

Причин этому довольно много. Самая очевидная -- это всеобщий дух страха перед вездесущим королевским правосудием, а отсюда страшные сказки о неминуемом возмездии грешникам.

Второй причиной, очевидно, послужила сильная, временами даже всепоглощающая страсть саранского монарха к охоте. Мой коллега, уроженец Касталлоны Вольдемар Аламаро в книге "Повседневная жизнь саранских монархов", вышедшей в талбекском издательстве "Королевская библиотека" в серии "Повседневная жизнь человечества", пишет, что у Ательреда II охота занимала четвертую часть его жизни. Цифра для современного человека просто фантастическая. Но действительно, изучая документы королевской канцелярии, мы можем убедиться в ее достоверности.

Так, в шестой год своего правления, король провел на охоте два летних месяца, в седьмой -- уехав в июле, не появлялся до поздней осени. При этом, конечно же, он получал регулярные донесения из столицы и в случае острой необходимости всегда был готов вернуться в Талбек. Но хорошо отлаженный бюрократический аппарат позволял королю отдавать огромное количество времени вожделенной страсти.

Но вернемся именно к легенде о Дикой охоте. Я все-таки не склонен считать, что олицетворение короля с предводителем дикого гона связано с разорением крестьянских земельных угодий. Эту версию стоит сразу же исключить, во-первых, потому что сами королевские угодья были столь обширны и изолированы, что королю не было необходимости наносить ущерб крестьянам, тем более подавать дурной пример своим феодалам.

Мне кажется более вероятной версия о том, что король, заскучав на охоте, нередко отправлялся с небольшой свитой в ближайшие селения, чтобы развеяться. На месте, что было у него в обыкновении, он нередко вершил свое королевское правосудие, как водится, быстро и неотвратимо. Таким образом, благодаря реальным примерам, многократно преувеличенным слухам, у подданных Ательреда II сложилось четкое убеждение о том, что король вездесущ и, конечно же, воздаст по заслугам всем виновным. Именно неотвратимость наказания сверхъестественными силами, как я уже говорил выше, была чисто христианским элементом, внесшим корректив в языческий миф о дикой охоте.

Однако каким образом миф о Дикой охоте короля слился с призрачным воинством, которое Ательред II, согласно многим легендам и даже официальным королевским хроникам, вызывал с помощью реликвии, полученной им у гробницы святого Петра? Признаюсь, для меня это очень сложный вопрос, однако у моих коллег уже сложилось несколько вполне жизнеспособных версий, которые мы сейчас и рассмотрим.

Глава III. Йехуди Исаак Бен Израиль, главный казначей королевства Саран

Талбек, столица королевства Саран, день святого Иоанна Крестителя, лето Господне 5107 от сотворения мира.

"Великий Боже, что за мука с эти людьми!" -- сказал я себе в очередной раз, проглядывая бумаги. Когда же они научатся аккуратности? Если государь наш, дай Бог ему здоровья, отучил их воровать, во всяком случае воровать много, то аккуратности их, видимо, никто никогда не научит, даже под страхом всех казней египетских.

Ведь не сложный то труд -- писать отчеты о податях единообразно, как и учили этих олухов. Так нет же, каждый норовит изобрести что-нибудь свое! О бедная моя покойная мама Руфь, что бы ты сказала своему сыну, когда узнала бы, что трудится он на благо процветания христиан, терпя при этом их несусветное невежество. Грязными йехуди обзывают они нас, хотя сами ходят в баню, дай Господь, раз в три дня, а то и раз в седмицу, а помыслы их еще сквернее, чем тела. О Бог Авраама и Иакова!

Я беру со стола абак, коий переняли мы еще когда были в вавилонском пленении у язычников, хотя, может-таки статься, и мы изобрели эту полезную вещицу. Да, что бы вообще они делали без йехуди? Вот, опять не сходится. Великие пророки Илияс и Моисей, да пошлите несварение желудка тем, кто так считает деньги королевской казны! И вы таки думаете, что свои собственные деньги они считают лучше? Да ничуть не бывало! Свои деньги они считают еще хуже, иначе бы не обращались к нам, верным Моисееву закону, дабы в очередной раз одолжить.

Христиане на юге да и на севере тоже не знают меры ни в чем: ни в питии, ни в еде, ни в одеждах. А уж что касается дела до охоты и праздников, то тут, о бедная моя мама Руфь, если бы ты видела, сколько они выбрасывают денег на ветер! При этом бедные йехуди должны всегда иметь деньги, чтобы одолжить им, пока они не награбят в очередном каком-нибудь походе. А если, как то случилось на севере, почти каждый дворянин или клирик был должен йехуди, то таки, чтобы решить эту проблему, надо было припомнить нам, что первосвященники Ершалаима убили какого-то толкователя Торы, коего христиане почитают даже не пророком, а сыном Творца.

По мне, пусть почитают, но зачем обвинять тех, кто их кормит и поит, в том, что они, дескать, и убили Иисуса. А все потому, что даже сам папский двор не брезговал занимать у нас деньги на строительство очередного храма, а отдавал, пусть не все и не вовремя, из награбленного у тех, кто крестится не так, или от продажи бумажек, по которой ангелы должны будут выпустить из пекла какого-то их дядю или дедушку, коий грешил и грешил весьма. Ну разве нормальный человек может поверить в такое? Но нам-то все равно, только проценты в итоге накладываются на проценты, и папа с амвона начинает кричать о том, что во всех бедах, какие ни есть в Мэнгере, виноваты йехуди. Тем паче, что денег у них нет, а у нас они есть. У нас нет мечей, а у них есть, да еще и озверевшая чернь под рукой всегда.

Но кто был умнее, как я, мой двоюродный брат Иосиф, а также многие другие, что как услышали про короля Ательреда II, то собрали свой скарб и деньги и пошли кланяться в ноги новому королю, который только на словах не любит торгашей, а на деле очень даже и любит.

Только вот, памятуя гнев феодалов, что паче злятся, когда им не дают в долг, пока они прежние долги с процентами не вернут, в рост деньги запретил нам давать. Но запретил хитро -- "только арианам и другим прочим христианам", -- а разве йехуди не поможет в выгоде для себя другому йехуди? А также не поможет ли он свирепым скэлдингам, что не чтят ни Христа, ни Моисея, а чтят своих деревянных истуканов, но деньги не только берут охотно -- в долг на торговлю, -- но и возвращают аккуратнее, чем даже некоторые йехуди?

Что же касается торговли, то мои соплеменники смогли развернуться здесь даже лучше, чем под сенью адрианопольского кесаря, пошли Господь ему несварение желудка дважды подряд за его жадность и презрение к избранным детям Яхве. И если не гонит и не жжет огнем нас кесарь, то по той лишь причине, что выгодны мы ему, да и не такие звери ортодоксы, как северные фанатики.

Мои старческие суставы щелкают словно косточки в абаке, глаза уже видят плохо, но Самуил, племянник почтенного Аарона, начальника гильдии талбекских стеклодувов, сказал мне, что таки почти догадался, как делать такие стеклышки, чтобы смотреть через них и предметы казались бы больше, чем есть. Да пошлет Господь ему не сварливую как моя Риммочка, жену, если он облегчит мне, старику, чтение этих каракулей.

Да, вот теперь сходится! Вот теперь старый Исаак понял, где закралась эта презренная ошибка. Не пятнадцать, а восемнадцать, что ты будешь делать!

Когда после Рождества их Спасителя в этом году я таки сел и подсчитал доходы казны за последний год, то после прочел все псалмы Давида, благословляя мудрость короля, что назначил меня главный казначеем. Потому как есть люди, что предназначены Господом считать деньги, а есть те, кто не предназначены и пусть не считают их. Ведь если подумать, то подати, взимаемые с каждой души, обязанной платить в казну, уменьшились, а доходы увеличились. И тому столько причин, что, приводя их все королю, я видел, что понимает он, дай Господь, добрую треть из мною говоримого, хотя умудрен он и умудрен весьма.

Но на то и наука, ибо еще Иосиф, коего братья по Божьему промыслу продали в Египет, спас и тамошний народ, и своих непутевых родственников. Так я, пусть и не чета Иосифу, коему Господь еще и сны пророческие посылал, тоже разумею. Ведь почему наше племя так преуспевает во всем, за что ни берется?

Да, потому что каждый из нас любит более всего на свете свою маму, а потом жену, а потом детей своих. А детям мы говорим, что их лучше нет на свете и да продлит Господь их годы и даст им ума, а мы же дадим им образование. В эти темные века, когда большинство феодалов даже здесь, на юге не умеют поставить и подписи своей, оттискивая на бумагах лишь отпечаток своего фамильного перстня в расплавленном воске, так нужны грамотные люди, коие умеют считать деньги.

А если родное чадо по глупости лет своих не желает учить Тору, не желает считать и учить языки тех народов, с коими будет потом торговать, то мы, добропорядочные отцы, говорим им: "Олух ты, если не будешь учиться, станешь как наши отпавшие колена, что живут на нашей земле обетованной, а поклоняются черному камню в Мекалле, а также всем идолам и святым тех народов, с коими ведут дела, а сами, между тем, то и могут, что сосчитать своих овец да верблюдов, а многие и не помнят, кто были законодатели нашего народа".

И если дитя после сих душеспасительных речей не внимает голосу разума, то, как и прочие родители, сечем их розгой, дабы боль долго помнилась ими и корпеть на мягком месте за Торой было еще мучительней.

Здесь же, на юге, отец не стремится, чтобы сын превзошел отца, а желает лишь, чтобы он занял место того, кто отойдет к праотцам. Сын дубильщика кожи станет новым дубильщиком, гончара -- новым гончаром, бортника -- новым бортником, шорника -- новым шорником, сын герцога может-таки стать сиятельным князем, но не из-за заслуг своих, а по хитрому мезальянсу. Сын рыцаря учится прежде всего орудовать мечом и орать на слуг, дочь рыцаря быть благочестивой, то есть опускать глаза долу и не перечить мужу, а мы же учим своих детей быть лучше, чем мы сами.

Я знаю свою родню до пятого колена. Мой прадед был горшечником, дед держал обменную лавку и лавку пряностей в Адрианополе, отец уже давал деньги в заем всей знати Мэнгера, я же стал главным казначеем королевства Саран. Троих детей послал мне Господь, от моей сварливой, но такой красивой в молодости жены. Старший Исав, средний Иаков и младшая Руфочка, что назвал я в честь моей бедной покойной мамочки. Кем же будут они у меня? То Господь лишь ведает. Однако хочется мне, чтобы, когда покрывало Абаддона накроет мой лик, знал я, что будет житься хорошо моим потомкам на юге, где все Господь дал людям для того, чтобы они созидали и торговали, учились грамоте, писали стихи и изобретали полезные вещи. Мэнгер еще хватится и пожалеет о том, что изгнал или умертвил всех йехуди, коие столько лет помогали ему сносить бремя непомерных затрат.

В худых руках деньги подобны воде, что течет сквозь решето, и сколько ни попадает в них золото, все обращается в серебро, затем в медь, а после и вовсе в прах. Помню, еще отец мне рассказывал про брата моего почтенного деда, что когда ограбили караван, в котором он вез многие свои средства, то остался у него один серебряный динар и с него за год он утроил свое прежнее имущество, потому что знал цену деньгам. Ведь грех сребролюбия клирики провозглашают, дабы миряне не оставляли себе деньги, а несли им.

Помню, приходилось мне читать презабавную книгу о теологических спорах между христианскими мудрецами, что так яростно кипели на рубеже тысячи лет... Так вот, одни говорили, что было у него имущество, а другие -- что не было. И даже делали распятие, где Иисус висел с прикрепленной к поясу мошной. Вот диво, как же мог толкователь Торы, считающий себя пророком, явиться в Ершалаим на Пасху и не иметь денег? Таки рассмешили! Или вот еще: была ли непорочной мать Девы Марии? Хотя лукавлю я, ей-богу. Наши толкователи Торы хоть и не отправляют друг друга на костер, но тоже порою так могут друг другу в бороды вцепиться, что только клочки летят. Смех и только спорить о таком, когда жизнь и так прекрасна!

От размышлений меня оторвал настойчивый стук в дверь, я вздохнул и крикнул слуге, чтобы отворил дверь приемной.

-- Государь отдохнул после охоты и требует к себе своего почтенного казначея, -- услышал я.

Да уж, государь-то на охоте отдохнул, а бедный старый йехуди еле сгибает спину от ежедневных сидений за столом с утра и до ночи. Что же, если государь требует, надо таки поторопиться, потому как не любит он ждать, и если уже просит, значит есть важные темы для беседы.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...Но все же любой историк, дерзнувший в своем труде уделить достаточно большое место так называемому "вопросу йехуди" рискует быть обвиненным либо в национализме, либо в йехудизме. Впрочем, нередки случаи, когда одного и того же автора обвиняли в обеих этих "неприятностях". Однако я все-таки возьму на себя смелость затронуть этот весьма щекотливый вопрос, поскольку саранские йехуди играли весьма значительную роль в экономическом развитии Сарана в период правления Ательреда II.

Прежде всего, в который раз хочу отметить (я об этом уже писал в других своих книгах, а также в некоторых статьях), что при Ательреде II йехуди никогда не преследовались по национальному признаку. Однако, несмотря на огромное количество публикаций на эту тему, тема геноцида йехуди в средневековом Саране продолжает муссироваться прессой, когда речь в очередной раз заходит о национализме.

Действительно, трагическая участь этого народа, из которого вышло столько великих людей, незавидна, но в то же время поучительна для последующих поколений. Их преследовали в Западной ромейской империи и позже в средневековом Мэнгере. В эпоху великих географических открытий, когда постоянно требовались огромные средства на снаряжения экспедиций, йехуди подвергались грабежу и уничтожению даже в славящейся свободными нравами Фризландии, где на протяжении всей истории обретали свой новый дом изгои самых разных национальностей.

Однако же, в средневековом Саране, где, по оценкам историков, собственный народ более всего был подвержен произволу правосудия, в некоторые годы даже сравнимого с жертвами инквизиционного трибунала Святого ордена, йехуди как нация никогда не преследовались. Естественно, в общем непрерывном потоке осужденных за самые различные деяния были и йехуди. И нередко представители этого народа подвергались жестокой каре за экономические преступления, а она, как я уже писал выше, заключалась во вливании в рот расплавленного металла. Но все это происходило не с йехуди как нацией, а с отдельными представителями этого народа наравне с вандами, основной этнической составляющей саранского королевства.

Тем не менее, государь Сарана прекрасно понимал все выгоды привлечения капитала йехуди, которые в то время подвергались жестокому преследованию в Мэнгере, где деятельность Святого ордена достигла апофеоза жестокости и абсурда, а в Восточной ромейской империи для йехуди постепенно создавались столь невыгодные экономические условия, что они вынуждены были либо переходить в христианство, либо уезжать с насиженных мест.

Ательред II понимал, что йехуди, прирожденные торговцы, могут значительно повысить оборотные средства в государстве. Однако в период кодификации законов король запретил йехуди заниматься ростовщичеством на всей территории своего королевства. Сделано это было, по всей видимости, под сильным давлением арианского духовенства, всегда отличавшегося особенной ненавистью к подобного рода заработкам.

Но йехуди очень быстро нашли выход из сложившейся ситуации, заявив, что не будут брать в долг только у христиан и ариан. Впрочем, это уточнение было зафиксировано надлежащим образом в законах. По всей видимости, данную поправку лоббировали те йехуди, в руках которых постепенно сосредоточилась реальная экономическая власть. Начиная с того момента как Исаак Бен Израиль фактически занял должность, эквивалентную современному посту министра финансов, но с еще более широкими полномочиями, в истории Сарана начинается долгая эра господства йехуди в финансовой политике королевства.

Некоторые историки склонны считать, что в экономическом кризисе, который буквально за считанные годы, при внуке Ательреда II, вверг страну в страшную нищету, ставшую причиной многих, еще больших ужасных бед, виновны именно йехуди, благодаря которым была в том числе обесценена ходячая монета, качество чеканки которой с каждым годом ухудшалось. Так же система реформированного налогообложения, которая в первые годы дала столь стремительный рост торговли и весьма обогатила казну, явилась в дальнейшем причиной резкого обнищания крестьянства.

Безусловно, с этими доводами нельзя не согласиться. Однако причина здесь не только и не столько в экспансивной экономической политике йехуди, которая, безусловно, сыграла свою отрицательную роль, но в общей экономической болезни всех государств, чья территория за считанные десятилетия удваивалась и даже утраивалась. Так же, как это ни парадоксально, создание единого экономического пространства на территории Сарана и Италийских земель не лучшим образом отразилось на экономике, лишив ее естественной конкурентной борьбы и некоторых серьезных стимулирующих факторов развития.

Но все-таки наша книга преследует иную цель, нежели подробный разбор экономического развития Сарана, поэтому я все-таки хочу перейти к более важному вопросу, а именно: развенчанию мифа о том, что правящая финансовая элита йехуди прямо или косвенно влияла на политические решения Ательреда II.

Однако здесь все-таки следует начать с печально известной декларации националистической партии "Саранское возрождение", результатом которой послужило беспрецедентный в истории геноцид йехуди, от способов осуществления которого ужаснулся бы даже Святой орден Мэнгера. Почему нам так важна эта декларация, принятая спустя без малого семьсот лет после окончания правления Ательреда II? Да потому, что именно правитель, финансами которого управляли йехуди, стал символом этого самого геноцида, породив одно из самых устойчивых исторических заблуждений при все открытости фактов, совершенно противоречащих избранию Ательреда II в качестве знамени этой страшной и чудовищной политики.

Глава IV. Фаустиано, придворный астролог короля Сарана Ательреда II

Талбек, столица королевства Саран, день святого Иоанна Крестителя, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Окно моего жилища выходит на оживленную улицу. Мне это всегда нравилось. Люди внизу -- а живу я на втором этаже -- куда-то бегут, точно муравьи, и даже глаз не подымают. Стражники, торговцы, ремесленники, клирики. Все бегут куда-то, мне же торопиться некуда. Да и вредно в мои годы торопиться. И, главное, некуда и незачем.

Достоверно я знаю только то, что родился я не позже 5070 года от сотворения мира. Хотя честно признаюсь вам, судари мои, как человек, всю жизнь посвятивший книгам, что летоисчисление сие не просто условно, но вовсе вымышлено и, скорее всего, клириками.

Еще греческий ученый и историк Феоклист писал: "Мир наш древен. Прошел уже золотой век, век серебряный, век бронзовый, и ныне же век железный, где люди смертны, а боги скрылись от глаз наших". Да уж, да уж. Сказано великолепно. И если не было никогда золотого века, в коий, говорят, люди пользовались предметами только из золота и жили по триста лет и более, то, возможно, что было нечто другое, более величественное и грандиозное, что навсегда утеряно от нас во тьме веков. И остались какие-то жалкие цифры, кои заимствовали мы из легенд йехуди в своеобразии с генеалогиями их вождей и пророков. Но не смешно ли? А если бы Сын Божий родился где-нибудь в землях саксов или словен? Нам бы что, следовало чтить местных кудесников и божеств?

Особенно горько и постыдно мне это все как потомку великих ромеев, кои весь мир поставили на колени не токмо своим мечом, но и своим возвышенным духом. Науки же, паче всего те, что могут сгодиться в практическом жизненном применении, они неустанно развивали, заимствовав многое у эллинов, а также у жителей страны пирамид, где почитают Осириса Возрожденного и Изиду Грозную Мать. Причем до сих пор, как я слышал, почитают и проводят тайные мистерии в их честь.

Но достоверно я знаю только то, что грань между легендой и прошлым туманна. Все, что происходит, происходило и еще произойдет, может запросто стать легендой. И если вы не верите мне, судари мои, то я предоставлю вам примеры из собственной жизни.

На прошлой седмице я проводил очень важный опыт. Сидел я по обыкновению своему на бочке, бочка же стояла у окна, а тигль на жаровне подле меня. Погруженный в свои мысли, я не успел вовремя снять тигль с огня, и произошел взрыв. Я до сих пор удивляюсь, как я отделался лишь легкими ушибами, напрочь выгоревшими бровями и частично волосами, а не получил в свое тело осколки раскаленного металла.

Сила взрыва была столь велика, что меня подхватило вместе с бочкой и вышвырнуло прямо из окна на улицу, где я и окончил своей недолгий полет. Бочка раскололась, и я, ошарашенный, сидел на мостовой и читал "Pater Noster", не токмо чтобы возблагодарить Господа, но и чтобы просто прийти в себя.

На первом этаже дома, где я занимаю две комнаты, находится таверна. Не самая паршивая в Талбеке, но и не самая лучшая. Однако кормят там хорошо и довольно дешево, пиво почти не разбавляют, а вино у них не кислое. Так сижу я и смотрю на вывеску, где козлиная голова бодает бочку с пивом и подписано "Строптивый козел". И много тогда презабавнейших мыслей пришло мне в голову, и я громко расхохотался. В это время какой-то пьянчужка, выползший из таверны, аккурат когда я совершил сей полет, начал истово креститься и голосить: "Темный! Темный! Он на темном летал! Я сам видел! А потом он в бочку превратился!"

-- Смотри не обмочись со страху, дурень! -- по-дружески посоветовал ему я, хромая к себе наверх.

Так вот, судари мои, в жизни правдивой и реальной мы имеем разгромленную лабораторию -- хвала Богу, книги и свитки у меня в другой комнате, -- разбитую бочку и отсутствие бровей. А в легенде останется полет на силе нечистой, коия еще и в бочку зачем-то превращается.

Однако полет сей не прошел для меня даром. Любой ученый человек прежде всего жертвует собой и токмо тогда достигает успеха. В голове моей во время полета и падения произошли некоторые пертурбации. И в своем рабочем журнале я записал два нижеследуюших вывода:

-- Если составить некую субстанцию, коия при сгорании сообщала бы предметам большую силу, то, возможно, осколки тигля, нынче крепко засевшие в стене, могли бы послужить оружием, коие можно было бы использовать заместо стрел.

-- Если составить некую субстанцию, которая при сгорании сообщала бы постоянную силу и могла при этом гореть долго, то данной силой можно было бы перемещать очень большие предметы.

Эти два комментария я снабдил не очень искусными, так как всегда делал записи в журнале на скорую руку, но все же довольно любопытными чертежами. К первой записи я нарисовал полую трубку, наподобие водосточной трубы, и показал, где должно быть размещено вещество, а где металлический или каменный заряд. Дело за малым: получить такое вещество.

На втором же рисунке я нарисовал бочку -- только более удлиненной формы -- на четырех колесах, сверху у нее находилось седло, как на лошади, и руль наподобие корабельного. Рисунок получился не совсем точный, поскольку при падении я вывихнул левую кисть свою, в коей держу всегда перо или стило, а не в правой длани, как делают все прочие грамотеи.

Весьма достоверно, даже более чем достоверно, я также, судари мои, знаю, что если бы не бежал я из своего родного вольного города Соверно, что находится на севере италийских земель бывшей империи, то гореть мне на костре как чернокнижнику и еретику. Самое же любопытное, судари мои, что с самых младых ногтей я истово верил в Господа нашего Иисуса Христа и в праведность Святой нашей Матери Вселенской Церкви.

Только вот тяга к тому, что святой Августин в "Исповеди" называл "греховным желанием узнать, как устроен мир Божий", была во мне всегда. И ведь как ее не может быть, этой тяги, если отец мой был почтенным стеклодувом, и я видел все устройства хитрые и все приспособления для его ремесла, наблюдал, как расплавленное стекло обретает изящную форму.

Чудным волшебством мне казалось все это тогда, но отец рано приучил меня ко всему относиться с недоверием, все проверять своим умом и опытом. Я был средним сыном в семье. И старшему досталось дело отца. Но брат мой Феличио, был человеком добрым и открытым, и я жил в его семье и был в добрых отношениях и с его женой, и даже с родней жены. И никто не препятствовал мне до поры заниматься моими научными изысканиями.

Мой милый Феличио первым и предупредил меня, что в нашем вольном торговом городе уже вовсю хозяйничает Святой орден, коий все дальше заходит на север Италийских земель, распространяя свои щупальца от Авиньо, аки спрут морской. Также брат имел и интерес чисто практический, потому как знал, что и семья обвиненного в колдовстве подлежит преследованию, и имущество ее будет конфисковано в пользу Святого ордена. Посему, когда узнал он от верных людей, что кто-то написал уже донос на меня, то решил не мешкая отправить меня подальше.

В северных Италийских землях, а равно и в южных делать мне было нечего. Потому как здесь все рядом и переездом в другой город не обойдешься. Первоначально я решил плыть в Адрианополь, где, как говорят, привечают ученых людей при дворе кесаря.

Однако же в итоге отправился я в земли бывшего королевства вандов, где некогда правил великий король. Ныне же государство распалось на множество княжеств и вольных городов, однако, что было для меня наиболее важным, исповедовали они другое течение христианства, называемое Вселенской Церковью еретическим, однако соваться покамест авиньцы в те земли боялись.

Долго и излишне описывать мытарства мои, благо, скрасило мое дорогу то, что брат дал мне предостаточно денег, а я, не склонный к кутежу, азартным играм и пьянству, мог тратить их экономно, дабы хватило мне на всю дальнюю дорогу. Можно впрочем подумать, что человек, посвятивший свою жизнь наукам, живет аки аскет, и нет у меня в жизни страстей и слабостей, но нет же, судари мои, разочарую я вас, сказав, что милы моему сердцу продажные девки.

Человек я ученый, а значит, в любом невежественном уме буду вызывать подозрение, потому обрастать семьей и чадами мне негоже. Однако не найдется ни одного мужчины на этой многогрешной земле, коий, еще находясь в силе своей и будучи в здравом уме, отказался бы от женских ласк. Разве что святые подвижники, но я уже писал здесь, как велика разница между прошлым и легендой. Хотя чернить имена святых заступников негоже, в этом я неправ, конечно, и каюсь.

Если уж говорить про продажных женщин, то тут надобно писать целый трактат "О любви возвышенной, о любви супругов и вольной любви", но покамест не созрел я до сего труда. Скажу же здесь то, что покажется многим женщинам оскорбительным, хотя не думается мне, что когда-нибудь они прочтут эти строки.

А мыслю я так, что любая портовая девка гораздо честнее благородной донны. Почему же так, объясню вам здесь просто и доступно. Портовая девка сразу же говорит вам, сколько стоит ночь с ней, и берет ровно столько, если токмо не занимается разбоем, опоив клиента.

Обычная же женщина продает себя не на час, а на всю жизнь, притом она, пусть и бессознательно, выбирает, кому продаться подороже, ведь известно, что девушка, заслужившая репутацию честной и добропорядочной, дороже стоит. И хочет она за свою любовь все мужнино имущество, включая то, что еще не успел он нажить. А если посчитать, сколько ночей она будет исполнять свой долг добросовестно, и это количество поделить на имущество, нажитое ее мужем, то получится, что даже жена ремесленника средней руки, кузнеца или пекаря, у коего дела идут в гору, берет за ночь более, нежели дорогая и ухоженная куртизанка с Веселой улицы нашей славной столицы.

Но не будем более о печальном, а поговорим уже тогда о совсем горестном. Потому как, может статься, и запись сия будет последней. Все не бывает в жизни гладко. И если телега едет хорошо, оси ее смазаны, а лошади справны, то жди, что на дороге подвернется какой-нибудь камень под колесо.

Я прибыл в Талбек еще до того, как наш сиятельный просвещенной государь взошел на престол при многих чудных знамениях. Хоть и правил тогда Сараном человек глупый и недалекий, но, в отличие от злобных мэнгерцев, он понимал, что негоже свертывать шею курице-несушке или пускать под нож корову, дающую много молока.

Так и меня приветили здесь. Но в том была заслуга не наместника, а тех людей, коих, как я только потом узнал, объединяет служение в тайном ордене Крипты, людей просвещенных, книжных и в большинстве благородной крови. Так что то, что я прошел посвящение и был допущен в святое место, говорило о том, что пред знанием все равны. И благороден не тот, чей род древнее, но токмо тот, кто может признать равным того, кто равен или превосходит его в пользе людям.

А уж пользу я оказал большУю государю. Не считаю я уж большой заслугой то, что предсказал затмение солнца, потому как именно государь наш придумал, как использовать это явление природы, дабы устрашить невежественных врагов наших. Однако моя помощь была в том, что я смог сказать ему максимально точное время, чтобы он рассчитал силы в той достославной битве, где мы одержали победу.

Поименовал он меня "придворным астрологом его величества", однако не верил он никогда в силу небесных знамений и круговорота созвездий в небе. Говорил всегда он мне, улыбаясь мягко и сердечно, но устало от бессчетных трудов: "Дорогой мой Фаустиано, я все знаю заранее".

-- Зачем же тогда жить, государь мой, ежели тебе известно все уже сейчас?

-- Я знаю, чем это все кончится, но не знаю, как это будет. Вот в чем проблема. Судьбу же не обманешь -- ни знаками, ни числами, ни символами. Потому что нельзя обмануть то, чего еще нет.

Долго я размышлял над этими словами. И подумал, что король лукавит предо мной, и не стал более предлагать ему гороскоп, но, сидя на крыше и наблюдая за звездами, рисовал я звездные карты для его приближенных. И составлял карты судеб многим значимым людям в королевстве. Не все из этого совпадало, но многое. Видимо, Господь наш, вопреки мнению клириков Вселенской Церкви оставил своим детям на земле очень многое, но решил открывать постепенно, дабы не возгордились мы аки Темный, что поднял треть светоносных ангелов на бунт.

Мне ведомо, что рожденные под весенним знаком единорога имеют нрав упрямый и переубедить их сложно, стремятся они верховодить в семье, также рожденные под знаком небесной рыбы легко сходятся с людьми, но часто страдают меланхолией.

Ох, судари мои, я сильно отвлекся, вспоминая прошлое, а паче вспомнив о короле и вовсе можно забыть о многом, а именно государю нашему я сейчас буду весьма полезен. Дело ведь прескверное намечается.

Весьма достоверно, даже более чем достоверно, как говорят гвардейцы -- железно, знаю я, что в город прокрался один из самых злобных врагов людских -- чума, одна из вернейших сподвижниц смерти. И действительно, здесь в полной мере пригодилась моя ученость. Потому как занимаюсь я опытами не только с неживой материей, но и с живой тоже.

Посему для моих опытов мне регулярно нужны крысы, коих соседские мальчишки ловят мне три штуки за медяк. Но позавчера пришел ко мне соседский мальчишка и сказал, что не смог поймать ни одной. А малец он шустрый и сообразительный, и было мне странно это слышать, потому как крыс шныряет здесь, вблизи таверны превеликое множество. И вчера также пришел он ни с чем, но я дал ему целых три медяка и велел строго-настрого молчать о том, что он не видел крыс. У детей живой и пытливый ум, в этом они схожи с учеными. И взрослый человек, отягощенный тяжкими трудами вряд ли будет думать о крысах. На что ему крысы, когда жена его снова ходит в тягости?

Я же не единожды перечитывал труд великого Клавдия Пергамского "О распознании болезней, а также о способах их врачевания и прочих полезных сведениях о поддержании здорового тела". В этом великом труде писал достопочтенный Клавдий и о чуме и говорил, что первейшим признаком, что сия зараза уже пришла в ваш город, является то, что крысы бегут из него. Поразмыслив об этом недолгое время, я направился сразу к государю. Но оказалось, что дон Лумо, хранитель Большой королевской печати, оказался проворнее ученого человека. И он уже обнаружил человека, коий по всем приметам болен сей страшной заразой.

Да уж, нашему пожилому хитрецу палец в рот не клади, откусит руку. Сделал он все правильно. Взял под стражу больного и побыстрее с глаз долой. Ведь понятно, что надобно время, хоть бы и полдня, хоть бы четверть, чтобы успеть приготовиться к длительной войне с чумой, да еще при закрытых вратах города. Я дописываю эти строки и спешно собираюсь во дворец, где вскорости должны собраться все, кто наиболее близок к нашему государю, кто более всех любит его и готов за него умереть. Там мы совместно и порешим, как надобно воевать с врагом жестоким, коварным, безжалостным и незримым.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...Но прежде, чем начать разговор о такой легендарной личности, как Фаустиано, нам необходимо разобраться в очень важном вопросе, которой в силу стереотипов массовой литературы уже многие десятилетия вводит в заблуждение неискушенных читателей.

Конечно же, прежде всего Фаустиано остался в исторических анналах не в качестве придворного астролога, но в качестве алхимика. Именно в качестве алхимика Фаустиано стал героем величайшей поэтической трагедии Гейдриха Гейде. Однако нам все-таки необходимо внести ясность по поводу этого мистического и загадочного ремесла. Со страниц популярных художественных произведений о средневековье мы можем узнать множество совершеннейших нелепиц.

Так, из романа "Ключ Соломона" Даниэля Форчена мы узнаем, что в средневековой Европе были целые гильдии алхимиков, изготовлявших по заданию влиятельных политиков взрывчатые вещества, яды и лекарства. Согласно мнению автора, алхимики держали у себя аналоги современных химических лабораторий.

Почти то же самое мы можем прочесть в романе уроженца Нового Света Уильяма Бертона "Алхимик его величества". В этом романе, действие которого, кстати, происходит в период правления внука Ательреда II, придворный алхимик мэнгерского короля занимается изготовлением лекарств, принимает активное участие в отравлении неугодного герцога, а также становится изобретателем пороха (хотя порох уже был давно изобретен в Кайтае). Я не намерен тратить драгоценное место, перечисляя все эти бесконечные опусы, где алхимики занимаются всем, чем угодно, кроме того, чем они в действительности занимались в средние века.

Наиболее достоверную картину жизни этих популяризованных массовой литературой персонажей мы можем увидеть благодаря замечательной книге Сержа Ютена "Повседневная жизнь алхимиков в средние века", вышедшей все в том же издательстве "Королевская библиотека", в серии "Повседневная жизнь человечества". Так, из этой книги, основанной не на домыслах, а на реальных средневековых документах, мы можем узнать, что алхимиков интересовало только получение философского камня, дающего человеку возможность превращать свинец в золото, а также изготавливать эликсир бессмертия. Другие проблемы алхимиков не интересовали.

Деятельность их была покрыта мистической тайной, знания передавались чаще всего изустно либо в зашифрованных рукописях, и, уж конечно, в средневековой Европе мы вряд ли увидели бы над дверью подобного тайного адепта табличку: "Алхимик. Изготовление приворотных зелий, ядов и взрывчатых веществ". Вся эта колоссальная путаница возникла, как мне кажется, по той причине, что алхимики нередко совмещали свои тайные изыскания с вполне обычными ремеслами аптекарей, травников, стеклодувов и медиков. Однако история требует точности, и поэтому не стоит мешать фактически религию человека с его основной профессией.

Поиск философского камня в средние века действительно являлся некой тайной религией, которая тщательно оберегалась от посторонних и о принадлежности к которой посвященный мог узнать только по особым знакам или по особым фигурам речи. В любом случае, принадлежность к братству алхимиков никогда не выставлялась в средние века напоказ, поскольку в том же Мэнгере алхимики тут же попадали в сферу интересов Святого ордена, и за подобные "изыскания на благо Темного" их запросто мог ждать костер.

Что же касается чудовищного по своим масштабам заблуждения о том, что именно средневековым алхимикам мы обязаны созданию современной химии, в том числе неорганической, то я вас вынужден снова отправить к вышеупомянутой книге. Любое мистическое общество держится на традиции, которая не подлежит изменению. Чем более точно алхимик будет следовать древнему рецепту, тем вероятнее он достигнет успеха. Конечно же, в таких условиях нередко случались ошибки, которые и приводили к важным научным открытиям, но случалось это крайне редко. И далеко не каждый алхимик вообще обращал внимание на данные открытия.

Теперь мы более или менее понимаем смысл, который люди средневековья вкладывали в понятие "алхимик", и теперь, непосредственно переходя к научной деятельности Фаустиано, мы, в первую очередь, вынуждены констатировать, что, с учетом многочисленных научных открытий, которые совершил этот величайший гений средневековья, можно с уверенностью сказать, что никаким алхимиком он вовсе не являлся.

Однако, как и многие ученые средних веков, Фаустиано отнюдь не стремился отбросить религиозный мистицизм и идти чисто научным путем познания. До нас дошли рабочие дневники Фаустиано, которые, по оценкам большинства экспертов, действительно были написаны во времена, близкие к правлению Ательреда II.

Из этих дневников мы можем узнать, что гений средневековой науки, в чертежах которого мы находим прототипы и поезда, и летальных аппаратов, и ружей, не чурался ни вызовом духов умерших, ни призывом из адских глубин демонов. Этот человек, стоявший одной ногой в новом времени в то время, как другая его нога прочна застряла в болоте средневековых суеверий, свято верил в волшебную силу растений, собранных в полнолуние на кладбище и во многую другую мистическую чепуху.

Фаустиано, хоть и был человеком своего времени, отличался реализмом и не стремился, подобно его коллегам, с фанатичным упорством повторять антинаучные опыты, которые ни к чему не приводили. Так, в его дневнике мы можем прочесть следующую характерную запись: "У меня теперь возникла полная уверенность в том, что не существует никаких верных способов превращения свинца в золото без применения некой великой силы, коия способна переставлять мельчайшие частицы в самой структуре вещества".

Так талбекский ученый эмпирическим путем дошел до основ ядерной физики, которая будет открыта только спустя семь веков после его смерти. И, что парадоксально, с помощью ядерных реакций действительно можно превратить свинец в золото, однако затраты на это превращение ни в коей мере не соотносятся с ценностью полученного золота.

Глава V. Монашка ордена Урсулинок

Талбек, столица королевства Саран, день святой мученицы Игнатии, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Я очень не люблю холод. Так уж сложилось, что приходилось все время жить и работать в теплых краях. Солнце, море, блики на воде, шелест зеленой листвы, тень деревьев. Это все мое, это будто бы для меня. Да, я шла сюда вместе с армией завоевателей, надменных северян, выросших в стране туманов, моросящего дождя и промозглого зимнего ветра. Но я знала, я уже знала тогда, что плеск волн, виноградники, мирно пасующиеся стада и симпатичные крестьянки в простеньких ярких платьях -- все это не для них. Потому что мы ведем их сюда умирать.

Рыцари и бароны севера, говорящие на смеси франкского и ромейского наречий, заносчивые, надменные, кичащиеся древностью своих родов, -- все они в большинстве своем уже мертвецы.

Однако так думала только я одна и не спешила делиться этими мыслями даже со своими соплеменниками. Смотря на Белого Ворона или на Звезду Запада, я нередко прятала в кулачке легкий смешок. Насколько мы, Первые, как мы себя сами называем, склонны к мимикрии. Иной раз кажется, что у нас нет своей индивидуальности, мы просто какие-то ходячие заготовки, готовые принять в свои души чужой язык, чужие традиции, надеть на себя чужую одежду. И не пройдет и двух дней, как никто не сможет сказать, что он не местный, не взращен этой культурой, этими грубыми суровыми обычаями.

Плохое, в особенности это касается наших храбрых мужчин, прилепляется к нам и вовсе моментально. Я смотрю на Черного Лиса и в который раз спрашиваю себя: что он делает в стане светлых? Не минуло и месяца, как он приехал на общую встречу в одежде словена-степняка. Грязный, вонючий, зато в огромной шапке из черно-бурой лисицы и вооруженный до зубов. Он больше всех и орал: давайте убьем этого человеколюбца, какое нам дело, ночь все скроет и кровь все решает!

Теперь же -- куда там! Теперь мы благородные лорды: изящные жесты, начищенная до блеска амуниция. Даже мне приходится давить все тот же предательский смешок и обращаться к нему не иначе как "ваше сиятельство". У меня такое чувство, что если бы ему пришлось изображать монаха, то и здесь бы он примерил на себя все самое отвратительное: лицемерную набожность, обжорство, пьянство, блуд, если, конечно, получится. Хотя наши мужчины... Боже, иной раз думаешь, не отсохла ли у них в штанах женилка за последнюю тысячу лет. Только оружие, кровь, хвастовство, пафосное щеголянье своим превосходством над смертными. А как до дела дойдет, пощупают тебя и спать завалятся. Мужчины, одним словом!

Нет, хорошо, что Черного Лиса мы не взяли на встречу с королем. Он, конечно, вопил, что, мол, проткнет этого гнусного еретика, не чтящего Святую нашу Матерь Вселенскую Церковь. Остановился он только тогда, когда я сняла монашеский платок, тряхнула гривой рыжих как медь волос и, рассмеявшись, бросила ему в лицо: "Дикарь! От тебя до сих пор воняет лошадиным пометом и вендскими грязными девками!" Этого от меня -- тихони -- он не ожидал. Да, плохо, плохо вы меня знаете, соплеменники.

Следуя правилу "куй железо пока горячо", "ругай мужчину, когда он чувствует себя глупо", я вскользь напомнила ему, что еще не заросли капища, на которых приносили ему жертвы. И вообще, его венды не пойми какой веры, носят всё -- от йехудских оберегов до крестов. Лишь бы блестело. Мой противник был окончательно сломлен и остался присматривать за вечно пьяными рыцарями. Гордость и стать севера! Глаза б мои эти рожи не видели!

А когда перед битвой пошли встречаться с королем юга, всякие перепалки и подковырки прекратились. Самый заядлый смутьян был повержен. Да и то, скучно было бы нам без перепалок. Жизнь-то у нас какая... Миры, очень похожие один на другой, люди, вечно совершающие одни и те же глупости, а мы, похожие на старьевщиков, которые ходят да собирают по канавам истории всякий хлам.

Про Пути Людей большинство из нашего народа только слышало, да и то краем уха. Миров много и нас немало, только мы рассеяны по ним не так густо. Мы сами называем себя яльмирА, "народ без дома". Но Творец Вселенной мудр, и все было в его первом слове и в тех искрах, что стали звездами. Была там и наша судьба, и наши пути и выбор тоже был. Только странный то был выбор.

Мы были первым народом, весомая часть замысла Создателя. Он наделил нас более щедро, чем тех, кто шел следом. Мы стали в глазах людей бессмертными богами, демонами, ангелами и святыми. Но на самом деле мы всего лишь бессмертные люди с теми же пороками и страстями, а может, с чем и похуже. И вот в довесок странный выбор: уходить Путями Людей. Подобно нашим бедным, убогим деткам, которые рождаются с душой своих бессмертных родителей и вынуждены вечно возрождаться среди людей. Незавидна участь второго поколения. И вдруг Пути Людей открылись для нас, и стали на них уходить наши соплеменники.

Мы не терпим ни мук старости, ни болезни, а они взяли это себе добровольно. Наши раны заживают на глазах, а если оболочка разрушается, мы выпрыгиваем из нее, словно змея из старой кожи, и не пройдет и суток, как мы обрастаем новой. Они же, уходящие Путями Людей, взяли всю боль и скорбь смертного тела. Но о том, что они получили, неведомо нам, пока мы сами не взойдем на эти пути.

И вот мы пошли на встречу с королем юга, одним из тех, кто ушел Путями Людей. Я не умею говорить, я лишь умею видеть. И я видела его, того, о ком уже говорили все мои соплеменники, живущие в этом мире.

Мне было видение о том, что надлежит сказать и что он должен сделать. И мне уже тогда казалось, что по-другому и быть не может. Иначе даже не черная тень -- черная волна накроет этот мир. Когда у человека появляются силы влиять на мир, дух его укрепляется без меры и за ним идут тысячи, затем десятки тысяч. Он становится властелином мира, и мир погибает, потому что весы слишком сильно качнуло. Я не могу сказать яснее, я вижу, я чувствую, но я не могу сказать это даже про себя.

Он так смотрел на нас! Наверное, так смотрит воин, прошедший ад войны, на новобранцев. Он был одним из нас, но он уже знал, что такое умирать. По-настоящему умирать, а не менять тело как оболочку в случае если она сильно повредилась. Умирать по-настоящему и мучительно вселяться в тело новорожденного младенца. Нашим детям этого не понять, они и не видели ничего другого. А он видел, он знал. И он пошел этими Путями. Говорят, была какая-то страшная темная история, в которую он впутался. Но это только слухи.

В отблесках факелов его лицо было спокойно и даже как-то пугающе иронично. Уйти из изначальных миров в страшную неизвестность. Да не просто уйти -- родиться там. Там, где никто из нас не был. И он соглашается -- не от отчаянья, не от того, что выбора у него другого просто нет. Хотя выбора у него действительно не было никакого. С нами армия севера победила бы южан. Скорее всего, победила бы. Я долго думала потом, что же им двигало. Почему он согласился, бросил на меня холодный и презрительный взгляд и пошел к своим войскам. Ни страха, ни тоски, ни тревоги. Вообще никаких чувств.

Озарение ко мне пришло после побоища. Сражением это вообще трудно было назвать. Поле было усеяно разрубленными трупами коней и людей. Начинающее разлагаться мясо. Тучи воронья. И он -- в окровавленных черных доспехах отдающий приказание своим людям. Уставший, потрепанный, но такой же спокойный, холодно спокойный. И это спокойствие пугает всех вокруг гораздо больше, нежели его тайное оружие. Кстати, об оружии надо поподробнее узнать, что это такое. Не иначе, как подарочек от темных, которых выбили из этого мира. Но это еще успеется. В большей степени меня интересует сам король.

В столице я жить не стала. Во-первых, официальной религией у них было арианство, так что мое монашеское облачение религии недавних врагов было ни к селу ни к городу. Слишком бросалось в глаза. Можно было переодеться, или вообще кардинально изменить облик. Но больно уютно мне было в этих черных одеждах, которые являлись гарантией безопасности.

Здесь сложился достаточно своеобразный мир. Христианство пришло к бывшим варварам очень рано, значительно раньше, чем в некоторых похожих мирах. Это, безусловно, наложило определенный отпечаток на менталитет местных людей. Несмотря на жестокость нравов феодальной эпохи, к священнослужителям простые люди относились с благоговением и трепетом.

В королевстве Мэнгер, главном оплоте христианства, религиозная фанатичность людей доходила до того, что монаха или монашку не только не могли ограбить или тем более убить, но и просто задеть грубым словом. Рыцарь Святого ордена, воплощавший в себе религиозно-карательные функции, был фактически ангелом смерти, так что даже еретики не способны были ему сопротивляться, и он в одиночку мог спокойно вести дознание, не боясь удара ножа из-за угла. Все знали -- это святотатство, потому что слуга Божий, посланник Святого престола всегда прав. Ведь папа -- преемник апостола, некогда пришедшего из разрушенного гневом Божьим Рима в земли франков. Да, папа всегда прав.

Поэтому то, что учинил король над пленным папой, в глазах мэнгерцев было, мягко говоря, чудовищным. Воистину, так мог поступить только слуга Темного. Даже подданные саранского короля, чьи предки-ариане были яростно преследуемы Вселенской Церковью, ужаснулись тому, что король самолично четвертовал Авиньского папу на глазах у застывшей от ужаса толпы. Я была там, пусть и оставаясь незримой, я видела это.

Тем не менее, в глазах своего народа он приобрел еще больший авторитет. Если уж он казнит самого папу, то, видать, действительно Господь вложил в его руки меч карающий. Иначе как бы посмел он такое сделать? Думаю, что их легендарный король-ванд вряд ли на такое решился бы. А вот лишенный каких-либо предрассудков бессмертный, который уже и своих соплеменников не боится больше, он-то запросто. А вообще, боится ли он кого-нибудь?!

Найти приют оказалось не так сложно. Во время той знаменательной ночи, когда мы сделали отчаянную попытку раздавить короля хотя бы морально, к нему на сторону переметнулось одно из крыльев Святого ордена. Да не просто абы какое, а само Сердце Иисусово. Здесь были наиболее образованные воины-монахи, в основном младшие отпрыски аристократических фамилий. Само собой, помимо теологии они занимались и научными изысканиями, а значит, в глазах прочих братьев, людей в большинстве своем невежественных, колдовали и общались с Темным. Так что теперь орден иезуитов стал служить королю-еретику. Действительно, выбор у них был небольшой: на костер или на службу к еретику. Ничего не скажешь, невеселые времена для ученых людей. Но в этом вся история людей, повторяющаяся во многих вариациях в разных мирах: сначала христианство служит мощным двигателем искусства и науки, а затем -- мощным тормозом.

Иезуиты приняли монахиню-урсулинку с распростертыми объятьями. Даже врать не пришлось. Вообще не люблю врать, будто что-то внутри скрипит при этом, как несмазанная дверная петля. Да, пришла с войском севера. Да, отбилась от своих. Да, решила остаться. Зачем? А не все ли равно? Видимо, Божий промысел: пожить в этих землях среди нечестивых еретиков и со смирением нести слово Божие. Тем более, воины иезуитов были основательно потрепаны в битве. Хватало раненых, за которыми надо было кому-то ходить. А мужчины, как всем известно, сиделки неважные. Пока выхаживала раненых, пока помогала обустраивать быт, прижилась. Да и осталась. Время летит для таких, как я, незаметно. Да и было у меня на душе скверное предчувствие.

Женская интуиция вещь серьезная. Не чета мужской. Мы, будь то смертные женщины или такие как я, острее мужчин чувствуем окружающий мир. Я улавливаю малейшие колебания в тонких сферах, будто кто-то невидимый берется за струны и то тихо и печально перебирает их, а то играет какую-то быструю мелодию наподобие военного марша. Да и с логикой в отличие от мужчин у нас все в порядке. Ведь во многих развитых мирах есть такое понятие "женская логика", а словосочетание "мужская логика" непривычно режет слух даже самим мужчинам.

Еще до того, как в Талбеке стряслась беда, я уже отчетливо чувствовала, что в воздухе витает нечто страшное и зловещее. Да и не бывает, чтобы все было хорошо и без последствий. Выиграли битву, прогнали захватчиков, теперь расплачивайтесь. То, что пообещал король в ту ночь, в счет не идет, это его личные счеты с судьбой. А тут целый народ. Да и есть кое-что еще. Все та же казнь Авиньского папы. Наместник он Бога на земле или нет -- это уже спор из области философии и теологии, а вот то, что тысячи людей истово верят в это, уже совсем другое дело. Ведь вера, она почти что материальна и порою страшнее клинков. Страшно представить во плоти ту эманацию гнева, ненависти, которая будто черна туча шла из Мэнгера на Саран.

Сотни людей потеряли своих отцов, братьев и мужей. А уж казнь папы -- вообще вещь неслыханная для этого мира. Да, признаться, я сама, уже сколько брожу по мирам, похожим словно отражения в зеркалах, такого не встречала. Сколько проклятий в адрес Сарана было произнесено громко с амвона, полушепотом и про себя! И неужели не ясно, что вся эта сгустившаяся незримая черная туча ненависти не могла просто пройти стороной. И если минуло несколько спокойных лет, то это вовсе ничего не значило.

Я ждала землетрясения. Вообще в этом мире сейсмическая активность весьма велика. Где-то Рим -- вечный город, а здесь -- груда никому не нужных развалин. Трясет здесь -- будь здоров! Надо при случае разобраться, в чем тут проблема. Но люди ко всему привыкают, что бы ни случилось. Здесь уже приноровились строить дома на мощных фундаментах, делать всякие хитрые подпорки. Впрочем, я не сильна в архитектуре, мои таланты находятся в области педагогики и медицины.

Так вот, ждала я уже, что тряхнет юг как следует. Ан нет. Не тряхнуло. И довольно быстро я поняла, что к чему. Гнев проигравших был направлен не на эту землю, а на людей.

Подтверждение пришло довольно быстро. Причем события развивались настолько стремительно, что у меня аж дух захватило. Иезуиты основали пока четыре командорства. Слово-то такое внушительное, но пока это только укрепленные лагеря, с бараками да наполовину построенными каменными укреплениями.

Но связь у них поставлена на должном уровне. Ежедневная голубиная почта сообщала о малейших изменениях в другом лагере. Я находилась как раз в том, что был недалеко от Рура, или как здесь поэтично называют эту реку -- Великой Донны. Король тут поработал мечом неплохо, вырезал всю пятую колонну, включая женщин и детей. Так что здесь очень нескоро снова поселились люди, прельстившиеся разве что выгодными условиями, которые король посулил тем из своих подданных, кто станет жить на землях, отданных недавним врагам-иезуитам.

С утренним голубем прилетели настолько скверные вести, что лагерь тут же напомнил мне растревоженный муравейник. Хотя бегать-то особо и незачем было. Как я предполагала, черная туча ненависти наконец-то добралась до Сарана. В городе вспыхнула чума. Вернее, о том, что она вспыхнула, говорить пока было рано. Хитрый король каким-то образом узнал о едва зародившейся эпидемии и предпринял довольно странные на первый взгляд действия. Вывел из города существенную часть своей гвардии, а во главе ее поставил не своего бравого военачальника, а хранителя Большой королевской печати, по слухам, человека коварного, расчетливого, но отнюдь не самонадеянного.

Что ж, вывести из города лишние рты, конечно, задумка неплохая. Только вдруг из них кто окажется заражен и чума пойдет дальше? Но, видимо, помимо экономических были и политические соображения. Не все спокойно в саранском королевстве. Победа победой, народ короля боготворит, а вот феодалы недовольны.

Хитрый йехуди, занимающий должность королевского казначея и готовый, как и большинство представителей его народа, удавиться за сломанную медную монету, круто взялся за налоговую политику. И уже стали ходить разговоры, что вольностям дворянства скоро придет конец. Право суда у них уже забрали, а не сегодня-завтра и налогами, как каких-нибудь торговцев, обложат. В выставлении феодального войска король нуждался все меньше и меньше.

Все-таки он был из наших и прекрасно понимал плюсы регулярной армии в противовес феодальному и городскому ополчению. В столице стояла лишь отборная гвардия, сформированная из ветеранов. В прочих городах тоже постепенно формировались гарнизоны гвардии, наподобие ромейского войска. Здесь любой ремесленник, пришедший служить, мог дойти до десятника, а то и сотника, а в конце службы получить наследное дворянство. Благо, земли хватало. А не хватит -- еще завоюем.

Конечно, такая политика потомственным землевладельцам и феодалам не нравилась. Если раньше они могли шантажировать властителя -- мол, не выставим войска -- да быть в своем феоде маленькими королями, чинящими расправы по собственному умыслу, то теперь этому постепенно приходил конец. Наш прогрессивный король решил обмануть историю и перелистать исторические хроники века так на два вперед, минуя не совсем приятные для чтения страницы. Ан нет. Черная туча ненависти шла до Сарана несколько лет. Но все-таки дошла. Вселенная держится на равновесии, и все здесь должно развиваться в свое время. Так уж предопределено Творцом. Ничего хорошего нет, к примеру, в том, что раньше срока изобретут огнестрельное оружие или что похуже. А экономика, она пострашнее пуль будет.

Да, безусловно, у чумы были и реальные, достаточно прозаические причины. Талбек был портовым городом и корабли сюда приходили и с Адрианополя, из Фризии, из Норвегии и даже из самой снежной Руссии. Торговля была оживленной и бойкой. Вольные города богатели и не чурались роскоши. Но на любом из этих кораблей могла приплыть смерть. А вот причины, о которых я подробно рассказала выше, как раз вероятность попадания в город этой заразы и увеличивали.

Может, вам такие теории и покажутся сложными для понимания, и вы скажете, дескать, ум за разум у тебя, подруга, заходит. Не проще ли сказать -- не повезло столице. Нет, не проще. Я точно знаю, что в этом мире, как впрочем и в других мирах, ничего случайно не происходит. И никто не остается безнаказанным. В этом вы мне просто должны поверить.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...И упорное игнорирование позднейшими историками документально подтвержденных данных о том, что чума свирепствовала не только в столице Сарана, но и в других портовых городах королевства, кажется мне, мягко говоря, весьма странным. Между тем, бич средневековья затронул не только владения Ательреда II, но и распространился дальше за Великую Донну. Однако в Мэнгере чума буйствовала не так сильно, ибо непосредственно за Руром не было больших городов, а зараженные села окружались и безо всякой жалости выжигались вместе с жителями. По многим косвенным данным можно сделать вывод, что это была непосредственная обязанность Святого ордена.

Между тем, чума, по всей видимости, пришла через море из Адрианополя, где ее вспышки были зафиксированы хрониками по крайней мере трижды на протяжении правления Ательреда II. Да и в Саране черная смерть свирепствовала далеко не единожды. Однако романтизированный образ короля, не пожелавшего покинуть зачумленную столицу, сыграл очередную скверную шутку с историей и заставил многих и многих историков на протяжении нескольких поколений упрямо твердить только о героическом сопротивлении Талбека чуме. Между тем, игнорируется даже тот факт, что баронский бунт, вспыхнувший почти в самом сердце королевства, был как раз следствием начавшейся по всему королевству эпидемии. Впрочем, как мне кажется, потомственные дворяне уже давно были недовольно политикой централизации власти и постепенной отмены древних вольностей, возникших еще в эпоху заселения вандами Иберийского полуострова.

Но о мятеже мы более подробно поговорим чуть позже, а сейчас сосредоточим свое внимание на событиях, происходивших в Талбеке в тот страшный и удушливый август. Почти месяц героической (и она действительно была героической) борьбы с чумой поставил перед историками множество практически неразрешимых вопросов. Самый главный, конечно же, заключается в том, действительно ли Ательред II, находился в Талбеке во время чумы. О том, как государь Сарана участвовал в захоронении мертвых, а также наложением рук исцелял больных, покрытых бубонами, мы можем прочитать не только в героических песнях, сочиненных намного позднее, но и в хрониках того времени.

Однако здесь -- и это весьма важно -- мы уже второй раз имеем дело с намеренной мистификацией личности Ательреда II. Первая попытка была введена, когда король в маске палача, якобы, начал сам проводить экзекуции наиболее важных преступников, в том числе четвертовал пленного папу Иннокентия IV. Второй попыткой мистификации стали как раз события во время чумы. Хроники и воспоминания очевидцев в один голос свидетельствуют, что король не снимал специальной маски нигде, кроме внутренних покоев дворца. Таким образом опознать его можно было лишь по телосложению и по одежде, которая, несмотря на простоту покроя, все же отличалась от форменных черных верхних туник королевской гвардии. Возможно, именно во время чумы руководству ордена Крипты и пришла идея о том, чтобы в дальнейшем использовать этот же механизм в довольно долгий период правления Железной Маски.

По другой версии, согласно которой у короля было несколько двойников, один из которых, возможно, погиб во время ночи Длинных Ножей, другой -- во время битвы с крестоносцами, сражаясь в рядах тяжеловооруженной пехоты. И следующей смертью была, конечно же, смерть во время саранской чумы. Все эти версии подробно разрабатывает Пьер ле Дюк в книге "Десять смертей короля Ательреда II", о которой я уже неоднократно здесь упоминал. Конечно же, создание двойников человека с очевидно выделяющимся шрамом без других каких-либо видимых примет, сложная и грандиозная задача для средневековых секретных служб. Однако все-таки рациональное зерно в этой смелой версии ле Дюка есть. Лично я придерживаюсь мнения, что король вполне мог умереть во время эпидемии, поскольку чума пробралась и в его дворец.

Однако прежде, чем начать более подробный разбор всего периода чумы и всех происшедших в этот период событий как в Талбеке, так и вне его стен, нам все же необходимо остановиться на легенде о явлении святой Урсулины, очевидно гораздо более позднем добавлении, поскольку культ этой, по большому счету, чисто авиньской святой был мало распространен на территории Сарана вплоть до последних лет правления Ательреда V.

Глава VI. Монашка ордена Урсулинок (продолжение)

Талбек, столица королевства Саран, день святой мученицы Игнатии, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Чума -- враг безжалостный и беспощадный. В иных мирах я видела целые области, выкошенные этим незримым врагом всего живого. Здесь и так численность людей для данной эпохи значительно уступала похожим мирам. В этом, помимо сейсмической активности, тоже была особенность этого мира. Так что здесь чума вполне могла опустошить весь юг.

Король сделал правильно, что затворил город, пока эпидемия не стихнет подобно пожару или наводнению. Вот только будет ли кому после этого открывать ворота? Да и справится ли пусть и хитрый и коварный министр в случае, если в баронской среде все-таки выдвинется харизматичный лидер, претендующий на престол государства, расширившегося почти до прежних владений короля-ванда? Трудно сказать.

Со столицей было одностороннее сообщение. Голубей туда посылали регулярно, но обратно они уже не возвращались -- слишком велик был риск. Изредка наблюдатели из самого близко стоящего командорства передавали сюда, что раз в два дня из города выезжает телега, полная трупов, и под прицелами лучников с крепостных стен (мало ли взбредет кому в голову дать тягу) похоронная команда сжигает трупы. По таким косвенным признакам можно было сказать, что дела в городе если не фатальны, то уж наверняка очень и очень плохи.

Минул уже почти месяц, трупы по-прежнему вывозились за крепостную стену и сжигались. Стяг короля, знаменующий, что монарх находится в здравии, развивался над крепостной башней. А меж тем уже пять дней как пришла весть, что баронский мятеж вспыхнул как сухая трава. В командорствах объявлено военное положение. Да, видимо, и мне придется что-то предпринять. А единственное, что я могу сделать -- это хоть как-то помочь прекратить эпидемию. Много ли я могу? Да, много. Другой вопрос -- зачем мне помогать?

То, что король Сарана медленно и уверенно встает на сторону Тени, мне было ясно с первых же минут, как я его увидела. Было что-то неуловимое в его взгляде, резких движениях. Да, он называл свое государство "королевством свободных", то ли в шутку, то ли была у него такая хитрая программа пропаганды. Только его подданные медленно, но верно становились маленькими винтиками в отлаженном железном механизме, где люди были не личностями, а определенными функциями.

Пока этого не видел никто, кроме самых умных и прозорливых. А справившись с сопротивлением баронов, он примется "воспитывать" народ. Идеология наших идейных противников до смешного проста: "Люди слабовольны и грешны от природы, поэтому, чтобы все было хорошо, их нужно запугать, закабалить и держать в полном рабском подчинении. Так всем будет лучше".

Странным и весьма парадоксальным я нахожу то, что мы, светлые, твердим о повиновении и подчинении, а по сути несем людям свободу выбора, а темные твердят о свободе, о равенстве и братстве, а на деле делают людей покорными рабами. Мы, обе противоборствующие стороны, немного лукавим, и обе стороны уверены, что все это делается на благо людей. Мы -- разные стороны порядка, защищающие Вселенную от хаоса. Только вот порядок мы видим очень по-разному. Очень.

Так зачем мне помогать королю? Может, пусть подыхает от чумы в своей столице? Бароны передерутся за власть, а тут и Мэнгер захочет взять реванш. Только вот не так все просто. Допустим, все вернется на круги своя, и юг снова превратится в кучку удельных княжеств, а Мэнгер -- оплот истинной веры -- снова возвысится. Собственно, ничего хорошего. От яркого света можно ослепнуть еще сильнее, чем находясь в вечном мраке. В Саране, так уж сложилось, вера не играла большой роли. В Мэнгер же, наоборот, вера решала все и вся, даже если вредила делу государства. На противовесе этих двух держав и можно было поддерживать хрупкое равновесие. Погибнет король, и начнется череда непрекращающихся вечных войн, которая кончится кострами Святого ордена.

Как все сложно и странно. Ни одна партия -- да что там! Всего лишь один ход! -- не может пройти безболезненно. Только вот получается, что черный ферзь на шахматной доске нам сейчас очень и очень выгоден. Нам, светлым. Иначе ни прогресса, ни милосердия, ни гуманизма, -- ничего. Ничего этого не наступит через три-четыре века.

На востоке дела тоже неважные. Светлый и благочестивый Адрианополь не чета фанатикам из Авиньо, там любят науку, там не сжигают людей. Пока не сжигают. Но у этой чаши весов тоже нет противовеса. К племенам кочевников не пришел пророк и не принес им завет веры в Единого, адаптированный для воняющих верблюдами бедуинов. А без этого они разобщены и беспомощны. Хотя кто знает? Кто знает? Новый Рим за морем может повторить судьбу уже разрушенного, а может, все обернется и еще хуже. Так или иначе, короля надо спасать. А там разберемся в геополитической ситуации.

Я стояла на жарком солнце, и даже тень от крепостных стен и надетый на голову платок не сильно помогали. Но вдвойне обидно было чувствовать себя полной дурой. Нет, даже не дурой, а просто идиоткой. Ну, за какой Бездной я решила идти через ворота? Я могла запросто перенестись в город. Да, это не так просто. Надо точно рассчитать расстояние. Так нет же, захотелось пафосного шага. Захотелось? На, получи и распишись.

Охрану тоже понять можно. Вон, стоят с каменными лицами на стене, смотрят на меня и гадают: военная провокации или спятившая дура? Да кто в здравом уме пойдет в зачумленный город! В одиночку!!! Да и вообще откуда я взялась такая, если нигде поблизости нет монастыря Урсулинок? Даже на той стороне, за Руром отродясь не было женских монастырей. Что из НормандИ приперлась или даже из ПровернсИ. Бред, конечно же!

-- Мне было знамение, что я спасу вас от чумы! -- кричу я, и голос бессильно бьется о крепостные стены.

В ответ молчание. Ни хохота, ни сальных шуточек. Ничего. У этих людей не осталось даже сил, чтобы шутить.

-- Позовите вашего командира стражи!

Молчание. Я стою и обливаюсь потом. Что ж, может быть, сегодня просто неудачный день. Стоит попробовать в другой. Идиоты, это промедление унесет еще несколько жизней. А вы стоите, пялитесь на меня, и вам даже лень послать за начальством. Может, они меня просто не слышат? Да нет, не похоже. Ладно, стойте, бараны вы эдакие, мы попробуем со второго захода. Я кричу им все, что я думаю о мужчинах и о страже этого города в частности. Как бы не перестараться, из лука они меня достанут запросто. Нет, стрелять не стали, что же, поле за ними. А мне пора в тень.

-- Я приду завтра, -- кричу я уже вконец охрипшим голосом. Мне отвечает тишина.

Ночь я провела в соседнем командорстве, которое было заблаговременно оповещено голубиной почтой из того, где я уже прижилась.

Отправилась к стенам еще засветло. Было у меня какое-то предчувствие, что к городским стенам нужно прийти ранним утром. Что же, предчувствие меня, как обычно, не подвело. На стене стоял дон Риго. Я его узнала сразу: по черненым доспехам, которые в подражание королю стала носит вся военная знать, а также по гриве полностью седых волос, которую я хорошо запомнила еще со дня казни папы.

-- Светлейший дон Риго! -- кричу я, и ветер разбивает мой голос о крепостные стены. -- Я пришла, чтобы увидеть вашего короля.

-- В нашем городе чума, уходите, сударыня! Вы можете погибнуть здесь! -- Сразу видно благородного мужчину.

-- Господь дал мне знак прийти сюда, он же и защитит меня от болезни!

-- Береженого Бог бережет, сударыня. Вы ничем не поможете нам.

-- Я одна и безоружна, впустите меня! -- я начинаю терять терпение.

-- Я не могу нарушить приказ короля! -- Мне кажется или главнокомандующий заколебался?

-- Вы можете хотя бы передать ему мои слова? -- я снова надрываю горло.

-- Говорите, сударыня, я все передам ему.

-- Скажите, что к нему пришла сестра. -- Ошибки быть не может, в том диалекте, на котором говорят южане, понятия "сестра монашеского ордена" и "сестра по родству", обозначаются разными словами.

-- Я передам ему, ждите ответа! -- Казалось, дон Риго растерян. Но только самую малость.

И ведь я попала в точку, о прошлом короля никто ничего не знает. Да и я, признаться, ничего не знаю. Но я не соврала. Мы не были рождены, нас сотворили, и все мы братья и сестры. Да, у короля была человеческая мать, но это для него не важно.

Когда я почти потеряла терпение, на стене появился дон Риго, вид он имел еще более озадаченный.

-- Сударыня, король просил вам передать следующее: у него нет родины, у него нет родителей, у него нет родных, у него есть только его подданные, а они сейчас умирают, и ему нет дела до ваших дрязг. Так он просил передать.

-- Я поняла вас, -- я отвечаю довольно спокойно, хотя сама буквально уже закипаю от бешенства.

Эх, людишки, вам нужны чудеса, вам нужны знамения. И всего-то ради того, чтобы просто спасти вас и вашего глупого короля. Солнце закрывают тучи, становится темно как в сумерки. Тучи собираются словно бы по мановению чей-то руки, быстро, стремительно, как стадо огромных черных овец. Грохочет гром. Сверкают разряды молний. Еще раз грохочет. Начинается дождь. Но он идет стеной от меня, не замочив моей длинной монашеской хламиды. Надеюсь, им хорошо видно, что на меня не упало ни капли. Еще раз грохнуло, и молния попадает в один из крепостных зубцов. Почти рядом с доном Риго. Вояка даже не шелохнулся. Я, признаться, немного озадачена. Обычно это неплохо срабатывало.

-- Сударыня! -- кричит дон Риго в перерывах между раскатами грома. -- Король меня предупредил насчет этого. -- Он показывает рукой на небо. -- Он сказал, что если вы будете шуметь, то пропустить вас, лишь бы не мешались под ногами. Я сожалею, сударыня, но он именно так и сказал.

Я раздавлена. Просто сражена наповал. Каков, циничная скотина! Напялил корону и туда же! Если она будет шуметь... Дождь усиливается. Вода потоком льется со стражи и с дона Риго. Мокните, мокните, гады. Будете знать, как потакать этакому хаму! Я спасать их пришла, а они... Я слышу лязг подъемного механизма и понимаю, что прекратить дождь быстро не смогу, так что придется идти под дождем. Можно сделать щит, но сила мне еще понадобится. Я ступаю в стену сплошной воды, которую сама же вызвала. Когда я оказываюсь в длинном осадном коридоре, соединяющем двое ворот для удобства обороны, проглянуло солнце. Да уж, солнце явно было к месту. То, что я увидела дальше, было все-таки страшно. Очень страшно.

Город казался брошенным людьми. Наглухо закрытые ставни, опустевшие улицы. И тишина, страшная зловещая тишина. Будто бы люди просто в один момент снялись с места, бросив свои насущные дела ушли из города. Прямо посреди улицы валяется тележка с овощами. От нее идет страшный запах гнили. Я морщу нос. Мы идем дальше. Я не вижу, но чувствую, что сквозь щели между ставнями за нами пристально наблюдают уставшие, опухшие от слез глаза испуганных горожан. Тишина, она почти звенит, почти кричит. Но никто этого не слышит. Иногда мое острое обоняние чувствует запах благовоний, которыми окуривают улицы. К благовониям примешивается острый запах перца и чеснока. Пожалуй, последние два средства более действенны. Естественный антисептик.

Мимо нас проходят несколько человек в длинных черных хламидах, закрывающих даже руки. На головах черные шляпы с широкими полями, на лицах маски наподобие птичьих клювов. Мне такие приходилось видеть на карнавале. Только свернув на перекрестке узких улочек, я понимаю, что эти маски нечто вроде примитивных респираторов. А люди в черных хламидах -- похоронная команда.

Минув квартал, мы встречаем еще двоих носатых, они несут носилки. Грязная простыня прикрывает труп. Я знаком прошу остановиться, подхожу ближе, морщась, приподымаю тряпье. Лицо мертвой девушки изуродовано кровавыми гнойниками, так что и не разобрать -- было ли оно красиво при жизни. Я еще чуть-чуть приподымаю тряпье -- руки, похожие на кровавое месиво. И я понимаю, что с этим она еще какое-то время была жива. Боже! Ведь через это проходит каждый мир, пока не додумается, что ученых надо холить и лелеять, а не поджаривать на костре.

Как хорошо, что они ариане и у них нет предрассудков по поводу сжигания тел. Король молодец. Но это пока кварталы, примыкающие к дворцовой площади, если я что-то понимаю в устройстве средневекового города. А мы идем в бедные кварталы. Я стала обращать внимание на кресты, намалеванные углем на дверях и ставнях. Здесь уже похозяйничала смерть. Кто-то даже рисует по несколько крестов, видимо по числу унесенных смертью людей.

В бедных кварталах гораздо грязнее и не так тихо. Я слышу крик, такой пронзительный, что закладывает уши. Из ближайшего дома выбегает ребенок. Девочка лет десяти, не больше. Почти голая, не считая какой-то грязной тряпки, обмотанной вокруг бедер. Девочка чумазая, исхудавшая, но без признаков болезни. Вслед за ней выбегает абсолютно голый мужчина. Борода всклокочена, кровавые гнойники покрывают все тело. В руках нож. Зубы оскалены, как у зверя. Дон Риго делает знак одному из стражников, сопровождающих нас. Тот вскидывает самострел, и мужчина падает на мостовую. Под ним медленно растекается лужа крови.

-- У вас уже начали есть людей? -- сочувственно спрашиваю у дона Риго, но понимаю, что звучит это как-то иронично-зло.

-- Нет, сударыня, еды у нас хватает. Склады еще полны.

-- Тогда... -- Я пытаюсь понять мотив неудачливого убийцы.

-- Зависть, сударыня. -- Дон Риго откидывает назад мокрые пряди седых волос. -- Очевидно, отец позавидовал дочери, что она цела, а он умирает.

-- Люди... -- я еще добавляю ругательство на родном языке, радуясь, что никто из смертных не может понять его.

-- Да уж, да уж, -- вздыхает дон Риго. -- Боль не делает людей добрее, она просто превращает людей в зверье. Вот и все.

Дон Риго мне все больше и больше нравится. Словно сошедший с гравюры: породистое лицо, узкие скулы, коротко подстриженная седая бородка клинышком. И бледно-голубые, почти прозрачные печальные глаза. Сколько ему? Пятьдесят или меньше?

-- Пережить бы это лето, и мне будет без одного года полста. -- Я вздрагиваю от такого единения мыслей.

-- Я видел многое, сударыня. И при наместниках, и при нашем короле. Когда северяне пришли разорять наши земли и король погасил солнце, я был там. И мне не было страшно. Я видел врага, а здесь я врага не могу увидеть. Он как тать в ночи приходит, и мы видим только следы от его злодеяний.

Я рассматриваю замысловатый эфес его меча. Видимо, фамильное оружие, очень красиво. Сказать мне нечего. Оружие здесь действительно бессильно. Разве что вот как сейчас -- просто спасти живых от почти мертвых. Мы идем дальше.

В тени дома сидит человек. Уже неясно, какого он пола и возраста. Увидев нас, он с мольбою смотрит прямо нам в глаза. Потом пытается что-то сказать, но раздается лишь какое-то нечленораздельное мычание. Он протягивает руки, покрытые гнойниками, и вываливает изо рта язык. Распухший, он напоминает вываленный язык висельника. Несчастный отчаянно мычит и указывает трясущейся рукой на самострел. Стражник не колеблется ни минуты.

По дороге мы встречаем еще двух людей из похоронной команды с пустыми носилками. Дон Риго спрашивает, где государь. Один из них показывает направление, а дон Риго коротко рассказывает о двух убитых. За маской не видно выражения лица. Но я слышу горестный вздох. Эти люди целый день носят на руках смерть. Мы идем дальше.

Из дома на носилках выносят труп. Движения дерганые, люди очень устали. Увидев нас, могильщики в масках ставят носилки на мостовую. Один из них подходит ближе и снимает с лица зловещий клюв. Я почему-то не удивляюсь тому, что это сам король.

-- Ки хашь ла? -- у него спокойный ровный голос, его можно назвать даже приятным. Почему он говорит на родном языке?

-- Ла мирэ, кишь ла мирэ. Ямла нариа иле!

-- Обойдемся без вас. -- Он морщится, будто переход на людской язык причиняет ему боль.

-- Я правда могу помочь, -- говорю я почти шепотом.

-- Чем? Хоронить мертвецов? Тогда хватай носилки, у нас руки уже одеревенели.

Я молчу и смотрю на него. Странно, мне кажется, что это не лицо, а маска. Маска под маской. Сначала он снял респиратор, похожий на птичий клюв, а теперь снимает маску, похожую на человеческое лицо, холодное и надменное. А под ним будет нормальное, доброе лицо, соответствующее его голосу.

Я молчу и смотрю на него. И мне начинает жечь глаза. От удушливого запаха смеси чеснока и благовоний, от вида язв, от распухшего языка и от крика девочки. Я видела такое уже не раз, но от этого мне не менее больно. Нет, мне каждый раз еще больнее, потому что я знаю, как помочь людям, но при этом понимаю, что нельзя помочь всем. Хотя бы потому, что людям чаще всего приходится помогать насильно из-за их глупой, жестокой самоуверенности.

-- Кэмалла, кэмалла, -- он растягивает слова, словно бы раздумывая, говорить дальше или нет. -- Ши-эль-йа, -- добавляет он и улыбается, но как-то совсем невесело. Мне почему-то становится совсем грустно, но слезы просыхают.

Мы сидим в просторной трапезной дворца. Я и король. Слуги обносят нас снедью и вином. Интересно, действительно ли горожане не голодают? Скорее всего, так, потому что не стал бы этот человек жировать на чужом горе. Весь ужас, который излучает этот бессмертный, ушедший Путями Людей, можно заключить только в одном предложении: кто так безжалостен к себе, будет безжалостен и к другим.

Он говорит спокойно, размеренно, изредка еле заметно улыбаясь одними краями губ. Многие женщины не понимают, что путь к мужчине лежит не через его желудок, как гласит пословица, утвердившаяся во многих мирах, и даже не через женские прелести. Путь к мужчине лежит через умение его слушать. Какими далекими ни были бы для вас его проблемы, если вы их воспринимаете как свое личное горе, вы обязательно получите этого мужчину. Получите в полную и безраздельную собственность.

Страшная, фатальная ошибка многих женщин, в том числе и из моего народа, заключается в том, что они никак не хотят поверить в то, что эта Вселенная создана мужским началом для мужчин и так будет во веки веков. Если женщина поймет эту простую истину, то она избежит многих скорбей. Да здесь не надо быть гением, нужно просто понимать: его, мужчины, проблемы, как бы они ни были незначительны и нелепы для вас, будут для него всегда важнее, чем вы сами вместе с вашими горестями. И если вы с этим смиритесь, вы завоюете его сердце, завоюете на всю жизнь.

Он рассказывает о королевстве, о своих приближенных, об экономике, о внешней и внутренней политике, о войске. Я не просто слушаю, я задаю вопросы, кое-где вставляю свои комментарии, впрочем, лишь подтверждающие его точку зрения. Постепенно его лицо светлеет. Я всматриваюсь в его зеленые глаза и гадаю, сколько же ему физических лет.

-- Многое из того, что ты рассказываешь, я уже знаю, -- я улыбаюсь ему. -- Я поселилась в командорстве иезуитов после той битвы.

Он не кажется удивленным и даже не спрашивает, зачем мне это понадобилось. Он все понимает. Вернее, он все уже понял тогда, ночью в лесу.

-- Ты ведь боишься, что моя тень закроет солнце?

По его лицу очень сложно угадать, шутит он или говорит серьезно.

-- Мне просто интересно.

-- Что?

-- Все, что связано с тобой.

-- Хм... -- Он хмурит брови и крутит в руке столовый нож.

Мы молча доедаем обед.

-- Ты действительно можешь помочь мне с чумой?

-- Да, могу. Если все сложится так, как я думаю, она закончится раньше и потерь будет не так много, как могло бы быть.

-- Ты потратишь много сил, слишком много. После этого ты будешь несколько лет почти беззащитной. Зачем тебе это?

-- И сама не знаю... -- Я улыбаюсь ему. -- Скажи, а больно это -- умирать по-настоящему? Что ты чувствуешь, что видишь при этом?

-- Ни-че-го. -- Он произносит, растягивая слоги. -- Я будто теряю сознание, а потом очухиваюсь в теле подростка, спустя шестнадцать или семнадцать лет. Я уже воплощался в этом мире.

-- Это любопытно.

-- Еще бы. Я родился на севере, в Мэнгере, в небольшой деревушке в трех днях пути от Авиньо.

-- И как прошла твоя жизнь?

-- Меня сожгли на костре как колдуна. Родители слышали, как я говорил с одним из наших, я попытался им все объяснить в ключе местной религии, а они сдали меня Святому ордену.

Я прикусываю нижнюю губу и пристально смотрю на него, пытаясь уловить хотя бы малейший намек на его отношение к этому. Ничего. Не лицо, а маска с чуть улыбающимися губами.

-- Знаешь, это очень больно. Я не могу покинуть тело, пока не наступит смерть. Не могу выпрыгнуть из него. Дым раздирает легкие, огонь прожигает мясо до костей. И ты понимаешь, что это скорее всего не в последний раз.

-- И после этого ты решил бороться со Святым престолом?

-- Это было бы очень романтично. Но нет. Я всего лишь нашел того монаха-палача и расправился с ним. Это очень нехорошая история. Тут уже даже не личные счеты. Этот фанатик начал догадываться, кто мы, искать нас и убивать. А когда я приехал сюда, все случилось само собой. Я этого не хотел, но просто взял да и попал в местную историю.

-- О! Монахи, ищущие бессмертных! -- восклицаю я, и переполнившие меня эмоции не дают мне какое-то время говорить.

-- Что? Знакомая история?

-- Да, это было как раз лет тридцать назад или что-то вроде того. Какие-то люди устроили охоту на меня, пришлось выскакивать из тела. Ты же знаешь, я целитель, а не воин. Да и так легче было запутать следы.

-- Не бойся, он давно мертв.

-- Что-то не сходится. Я бы дала тебе... Дала бы тебе лет тридцать, не больше.

-- Физически мне именно столько и есть. Примерно. Но я был в одном месте... Я потом тебе расскажу эту историю. И еще... -- Он встает из-за стола и подходит ко мне совсем близко. -- Артефакт, -- шепчет он мне на ухо.

-- Что? -- переспрашиваю я, уже понимая в чем дело.

-- Реликвия короля-вандов. Ведь это что-то из очень продвинутого техногенного мира.

Я чувствую штуку, что спрятана под его туникой. Да уж, хороший подарочек ему достался. Так вот почему он не боится чумы! Сударь, да вы жуткий лицемер. Я улыбаюсь, представляя, как он поморщится, если я скажу ему это. Но говорю я ему другое:

-- Не совсем. Ее еще доводили до ума наши. Вернее, не совсем наши, а противоборствующая сторона.

-- Я так и понял. Он ведь правда может сделать меня бессмертным физически?

-- Нет, что ты! -- Я смеюсь. -- Физическое бессмертие для человека недостижимо. Но так лет двести можешь протянуть, а выглядеть через сто лет будешь лет на сорок.

-- В наше неспокойное время лет двести -- это почти вечность. Представляешь, вечный король на вечном престоле Сарана!

Теперь я вижу, что он шутит, потому что он прекрасно понимает, как это пошатнет весы. Рано или поздно ему придется избавиться либо от престола, либо от игрушки.

-- Ну что? Ты насытилась? Теперь пошли смотреть казнь.

-- Казнь? Во время чумы? -- я безмерно удивлена.

-- Враг должен быть осязаем, -- теперь он необыкновенно серьезен. Или все-таки нет?

Я стою в не очень густой толпе на Дворцовой площади. В палаческом колпаке король великолепен. Бедная жертва лежит связанной около колоды рядом со внушительных размеров топором. Раз топор, а не меч, значит не знатного будут казнить. Интересно, этот бедняга действительно хоть в чем-то виноват?

Король начинает говорить. Его звонкий голос разносится над головами, и я чувствую, как напрягается слух людей. Да, они ждали его. Ждали его успокоительных, целительных речей. В такие моменты истории действительно слово сильного правителя бывает эффективнее любого лекарства.

Он говорит четко, по существу, фразы короткие и острые, как клинки. Его народ умирает у него на глазах, и он ничего, совсем ничего не может для него сделать, кроме как самому хоронить своих людей. Он говорит о горе, о страшных потерях, о том, что каждый из толпы потерял кого-то из близких и он, государь Сарана, не исключение. Он делает театральную паузу, а потом заявляет, что оба его ребенка от королевы Бланки мертвы. Чума пробралась и во дворец. Вздох изумления и ужаса проносится над толпой. Король продолжает:

-- Мы могли уехать из города, едва началась чума. Да, мы могли это сделать. Но как, скажите мне, как, о свободные люди Сарана, мы, я и моя королева, могли бы бросить умирать свой народ? Я понимаю, что это жертва. Эта великая жертва -- рисковать собой, королевой и наследником престола. Но как? Скажите мне, как я после этого смог бы воссесть на покинутый мною же трон? Как бы я смог смотреть на вас с дворцового балкона? Что бы я сказал своим гвардейцам, своей свите? И если какое-то мимолетное сомнение и прокралось в мое сердце, я тут же подумал о том, что король-ванд, мой великий предшественник, никогда бы так не поступил. Радуйтесь же: королева жива и она родит мне еще детей. Она обещала!

Я смотрю по сторонам и с изумлением замечаю, что люди плачут. Искренне, почти как дети. Они смотрят на своего владыку, надевшего маску палача, и плачут, жалея его и себя. Так ли важно, что чума каждый день уносит новые жизни, если ОН, их король, по-прежнему с ними, если его жена находится в добром здравии? Да разве сможет какая-то чума одолеть их великий народ? Ни ремесленники, ни торговцы, ни женщины, ни мужчины, -- никто не может сдержать слез. И я начинаю понимать, что за страшный дар дает Путь Людей. Дар вести за собой людей. Без всякой силы, волшебных знамений. Вести их не как бог, спустившийся с небес, или святой, а как один из них, такой же, как они, только сильнее, лучшее, храбрее. Он действительно -- в полном смысле этих слов -- стал живым, настоящим, а не фальшивым, не придуманным божеством для этих людей.

И после того как король почувствовал, что смог дотянуться до каждого, заглянуть в сердца всем, кто стоит на этой площади, он начал вторую, темную часть своей речи. Он говорил о том, что чем лучше человек, чем больше он трудится, тем больше зависти он вызывает у других. А что говорить о таком великом королевстве как Саран? "Много ли у него врагов и завистников? -- вопрошает король и тут же сам отвечает: -- Да!"

Бедняга, доведенный чумой до отчаянья, видимо, тронулся умом и кричал на площади, что короля и весь народ Бог покарал за убийство папы. Видимо, он тут же был схвачен и препровожден куда следует. Бедолагу просто бы тихо закололи и похоронили в числе других мертвецов, но король решил эту проблему более оригинальным способом. Безумец превратился в тайного шпиона Мэнгера, который должен был подстрекательством смутить честных горожан, погруженных в горе. Это, конечно же, уже доказанный факт. Далее король недвусмысленно намекнул на то, что чума в этом чистом (смотря с чем сравнивать, конечно) городе никогда бы не появилась, если бы ее не занесли враги.

Дальше мне все было ясно. Баронский мятеж следовало не просто подавить, но тут же найти еще и внешнего врага и направить иных колеблющихся и сомневающихся на войну. Это старая и пока что редко дающая сбой политическая схема очень эффективна. Ну действительно, не сама же пришла чума? Врагов у государства много. И все так хотят истребить свободных людей Сарана. Это как день ясно.

Окровавленная голова катится по эшафоту. Народ приветственно кричит. Теперь уже очень многие серьезно задумались, а не отравил ли этот мерзавец воду? Конечно, король об этом прямо не сказал, но ведь это государственная тайна, вероятно. А раз тайна, значит тайна.

Все скандируют: "Хайле Саран!" и почти одновременно, как единое целое, как единый живой организм, вскидывают вверх и чуть в сторону правые руки. Ладони с растопыренными пальцами тянутся к небу и королю. Руки просят защиты, руки верят, что пока их король с ними, все беды отступят. Горожане расходятся довольные, временами даже слышен смех. Вот что может сделать грамотная пропаганда!

Да, я останусь с тобой, король Сарана! Да, я помогу тебе, но лишь я пойму, что беда отступила от твоего города, я тут же уйду, незаметно скроюсь с твоих глаз. В конце концов, давно пора навестить монашеский орден, который когда-то был назван в честь одного из моих вымышленных имен. Как там мои благочестивые сестры-урсулинки?

Мне страшно после этой сцены на Дворцовой площади. Страшно за себя, потому что еще немножко, и я сама начала бы верить в то, что этот безумец -- шпион. А потом, о Боже, я начала бы тоже плакать от счастья, глядя на тебя. Возможно, не в этот раз, но в другой -- обязательно. Через месяц, через год. Мне страшно полюбить тебя таким, какой ты есть. Потому что твоей внутренний огонь опаляет всех, кто стоит рядом. И это больно, очень больно -- быть опаленным твоим внутренним огнем.

Я помогу тебе, так скажем, в счет твоих будущих добрых дел. Я видела многих бессмертных, мечущихся от Света к Тени. Ты не один из них. Ты слишком добросовестно играешь во зло, а значит, ты его не примешь в свое сердце. Наверное, так. Хотя я и умею чувствовать, но я не умею это объяснить. Все очень сложно.

Я смотрю на тебя, как ты снимаешь палаческую маску с лица и утираешь рукавом черной туники пот со лба. Ты смотришь на меня, а я на тебя. И у меня появляется четкая уверенность в том, что мы еще встретимся. Очень много раз встретимся. Но этой, первой встречи ни ты, ни я уже никогда не забудем. И если я найду тебя в тоске и унынии, если я увижу, что ты, нет, не сломался, просто остановился, чтобы перевести дух и идти дальше, то я скажу тебе: "Вспомни Саран! Вспомни, как ты был когда-то королем". И, учитывая возможные обстоятельства будущих встреч, это может прозвучать и пафосно, и безумно, и даже вовсе нелепо. Но я скажу тебе: "Вспомни Саран!! Вспомни, как ты был королем!"

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...Но все же давайте, не отступая слишком далеко от общепринятой историками версии о том, что Ательред II все-таки пережил чуму в Талбеке, попробуем понять логику его поступков. Безусловно, король раньше всех был оповещен о начале эпидемии. И при этом он все равно выводит из города большую часть расквартированного там гарнизона. Риск, конечно же, немалый. Однако Ательред II, судя по всему, больше всего боялся голода, который может наступить вследствие переизбытка населения во время эпидемии.

О том, были или нет зафиксированы вспышки эпидемии в войске, выведенном за стены города, мы, к сожалению, ничего не знаем. Но, судя по всему, воины ежедневно подвергались тщательным проверкам, и это помогло избежать распространения эпидемии за пределы города.

Однако, если в поступке короля, принявшего решение остаться в столице, можно найти много вполне логичных мотиваций -- это и поддержание престижа, и нежелание оставлять без присмотра в такой критической ситуации столицу, -- то в назначении временным командующим хранителя Большой королевской печати дона Лумо, а не дона Риго, фактически бессменного министра обороны на протяжении всей его жизни, на первый взгляд рациональное зерно найти не так просто.

Дон Лумо, никогда не имевший опыта командования армией и, по свидетельству современников, вообще никогда не державший в руках оружия, вряд ли годился на роль полководца, способного подавить мятеж, которые уже маячил на горизонте, едва по всему Сарану разнеслась горестная весть о чуме в столице.

Однако дону Лумо, по сути, и не требовалось вести никаких военных действий. Согласно выработанному плану, в задачи хранителя Большой королевской печати входило как раз обратное: воздерживаться от каких-либо активный действий и с помощью внедренных агентов постепенно деморализовать войска повстанцев. С чем дон Лумо и справился блестяще.

Хотя не исключено, что версия Алонсо Филиццо, которую он развивает в книге "Великий драматург или великий король?", посвященной хранителю Большой королевской печати, не далека от истины. Филиццо, опираясь на некоторые документы из королевской канцелярии довольно логично пытается доказать, что истинным правителем Сарана был дон Лумо. Безусловно, эта идея выдвигалась и раньше, однако Филиццо пытается доказать, что могущество дона Лумо проистекало не из его государственного поста, но от его места в иерархии ордена Крипты, которую он якобы возглавлял. Впрочем, версия эта, хоть и вполне правдоподобная, все-таки вызывает массу сомнений. Дело в том, что дон Лумо как действительный член в протоколах Крипты не значился вообще, что впрочем, по мнению Филиццо, лишний раз доказывает его главенство.

Но оставим в покое "теневого министра" и вернемся в Талбек. Фактически, государь в этой тяжелой ситуации совершил один-единственный просчет: не отправил наследника престола вместе с войском из города. Впрочем, возможное нахождение в королевском войске персоны наследника могло спровоцировать мятежников на начало активных действий. Что же касается выбора дона Риго в качестве начальника войск, оставшихся в столице, то это, безусловно, было очень мудрым решением. Поскольку любимая в войсках, харизматическая личность дона Риго смогла удержать в городе порядок и воспрепятствовать мародерству и грабежам. В случае же отправки дона Риго за пределы крепости с войском, неистовый темперамент полководца, мог спровоцировать начало активных военных действий против мятежников в самый неподходящий для Ательреда II момент.

Глава VII. Благородная донна Агнесса де Касталлоне, вдова дона Рамиро де Касталлоне, наследного герцога Касталлоны

Талбек, столица королевства Саран, день накануне праздника святого Илияса, пророка Божьего, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Чем старше я становлюсь, тем более убеждаюсь в том, что мы, люди, находимся в плену иллюзорных чувств. Чувства вообще странная вещь. Их нельзя потрогать или попробовать на вкус кончиком языка. Но при этом мы говорим, что любовь сладка, а боль горька. Мы так же чувствуем на себе обжигающий или леденящий взор, хотя на самом деле взор не солнце и не снег, чтобы обжигать или замораживать кого-то.

Порою мне кажется, что без этих самых ярких ощущений, в плену коих мы пребываем, жизнь стала бы гораздо проще. Мы бы, подобно зверям, спаривались, а не любили, мы убивали бы не ради мести, но лишь ради пропитания. Но тогда что бы отличало нас от зверей?

С детства меня учили тому, что показывать свои чувства, пусть даже в кругу близких, -- это удел простолюдинов. Моя покойная матушка учила меня, что даже в случае сильной радости благородная донна может позволить себе лишь легкую улыбку. Лишь легкая улыбка в случае, если твое сердце становится подобным военному барабану! Вот она, ирония жизни: чем выше стоит человек в иерархии, тем меньше он имеет прав на эмоции. Чем больше благ принадлежит ему, тем меньше у него прав на любовь.

Наш великий книжник Фаустиано как-то выдвинул гипотезу о том, что только люди различают цвета. Ни крысы, ни кошки, ни собаки, по его наблюдениям, не видят разницы между красным и зеленым, синим и желтым. Для зверей существуют лишь многочисленные оттенки серого. Я нашла эту мысль и остроумной, и завораживающе странной. Когда же я попросила нашего достопочтенного ученого объяснить сей феномен живой природы, то он сказал, что здесь можно рассмотреть проблему в двух аспектах.

Да уж, вот он, гибкий ум книжника, что никогда не дает однозначного ответа. Ведь подлинный искатель истины не говорит "я знаю" или "я уверен в этом", но только -- "я предполагаю" или "дело, возможно, обстоит именно так". А Фаустиано -- настоящий, истинный ученый. И как человек, пытающийся понять природу Господнего замысла, он сам довольствуется малым: простой едой да изредка посещением Веселой улицы.

Но я отвлеклась, судари мои, а вопрос о цветах, между прочим, не так уж и прост. Так вот, Фаустиано говорит, что если рассматривать эту особенность с богословской точки зрения, то она является лишним подтверждением того, что человек есть мера всему, как утверждал еще языческий философ Платинид. Человек есть венец замысла Божьего в живой природе. Человек создан по образу Господнему, а значит, только он среди живых тварей наделен способностью лицезреть все краски мира.

Но если попробовать оставить на время благочестие, то может статься, что человек -- единственная из живущих на земле тварей, коия находится в плену собственных ощущений. Небо не синее, а трава не зелена, но все серо и уныло, и мы, люди, дабы не сойти с ума от гнетущей тоски от лицезрения многочисленных оттенков серого, позволили своим чувствам раскрасить окружающий мир.

Второе суждение представляется мне наиболее печальным, но и во многом подтверждает мои собственные мысли. Но все-таки очень хочется верить в то, что мы действительно являемся венцом творения Божьего. Ведь столькими великими свойствами наделил нас Бог. Мы желаем любить почти ежедневно, ежечасно, тогда как животные испытывают тягу к соитию только во время гона. Мы умеем сочинять стихи и создавать красивые вещи. Но мы в то же время умеем ненавидеть ближнего своего столь слепо и самозабвенно, что миру остается лишь один цвет -- цвет крови.

Видимо, я медленно, но все же превращаюсь в старуху, коей только и есть дело, как рассуждать о чувствах, красках и замысле Божьем. Когда человек не способен возлечь и любить страстно и отчаянно -- и даже, как сказал один ромейский поэт, "зло и жестоко любил я не раз", -- вот тогда мы и погружаемся в чреду рассуждений. А виною тому не пришедшая с годами мудрость, но появление очередной морщинки, коия была обнаружена мной при лицезрении себя в зеркало. Поистине, мир все же несовершенен, если даже на таком красивом лице, как мое, появляются морщины. Интересно, заметил ли он ее? Впрочем, в темноте все кошки серы и все женщины прекрасны.

Признаюсь, судари мои, я и не надеялась вчера заполучить моего короля в свои объятья. Истинно же говорит народная молва, что где у мужчины две женщины, там и третья появляется. Это поистине странно. Странно, что мой государь приветил кого-то и оказал кому-то знаки почета. От слуг я получила весть о том, что мой король изволил обедать с нею вдвоем, а потом с нею же отправился на показательную казнь, коию измыслил еще позавчера.

Слуги были едины во мнении, что эта особа, переодетая монахиней (знаем мы таких монахинь), весьма недурна собой, роста высокого, цвет волос имеет медно-рыжий. Рыжих в наших краях отродясь не было, хотя нет, бывает, рождаются у портовых шлюх рыжеволосые ублюдки от скэлдингов. Да и у скэлдингов этот цвет пришлый, память Эрина, где некогда пролили они немало своей горячей северной крови, как сказывают.

Так вот, рыжеволосую наш король называл не иначе как сестра. Сестра? Сестра! Чудны дела твои, великий Господи! После же казни мой государь отправился вдвоем с рыжей в порт. А там уже недалеко и до старого замка, где расположены обсерватория и крипта. Нет, воистину что-то здесь нечисто. Сомнения и ревность (надо быть честной пред собой) так истерзали меня, что я решила послать за Фаустиано, с коим мы в последнее время стали столь дружны.

Воистину, верная дружба между мужчиной и женщиной может возникнуть лишь тогда, когда оба друга не имеют ни малейших видов друг на друга. Фаустиано страшился любой привязанности к женщине -- даже к одной шлюхе на Веселую улицу два раза подряд не захаживал, -- а мои помыслы полностью поглотил мой король. Так что Фаустиано, может, станет мне хорошим другом, тем более меня всегда крайне прельщало общество не знатных, но умных мужчин. Весьма возможно, что именно умные глаза моего короля и пленили меня в первую очередь, а все остальное, как водится, было потом.

-- Чего же ты хочешь, душа моя? -- Фаустиано всегда произносил "душа моя" с непередаваемым сарказмом, и я всегда улыбалась, когда он называл меня так. -- Мы не знаем, откуда пришел наш король, кем он был до того.

-- Но он избранник Божий, -- возразила я, уже понимая, как все просто на самом деле.

-- Все верно. Знамения, крипта. Да, он воистину был послан нам небом. Но сама подумай: ничто не возникает на этой земле из ничего, ибо ничего может породить только ничто. Мы уже все привыкли, что Ательред II, наш государь, всегда был правителем нашим. Мы видим его на заседаниях королевского совета, видим его во дворе тренирующимся с гвардейцами, видим его в храме и видим в крипте. Но на самом деле мы не видим ничего!

-- То есть как? -- непонимающе спросила я.

-- Мы видим в короле только то, что он желает нам показать. И то все чаще и чаще он скрывает от нас свое лицо. Маска палача, маска могильщика, глухой воинский шлем. Какие еще маски он придумает для себя и для нас? Это вовсе не значит, что он не доверяет нам. Просто... -- Фаустиано запнулся.

-- Что? Что ты хотел сказать, договаривай -- раз начал.

-- Я хочу сказать, душа моя, что как говорится в Писании: "Во многие знания много скорби".

-- Ты считаешь, что король скрывает какую-то страшную тайну?

-- Он не скрывает тайну, он сам и есть великая тайна. И тайна, смею сказать, гибельная. Много ли тебе он рассказывал о своем прошлом?

-- Да, есть правда в твоих словах, он много рассказывает о делах нынешних, но ни слова никогда не говорит ни о чем, что предшествовало его появлению в Талбеке.

-- Вот то-то и оно, что ничего. И к тебе он приходит в маске, не обольщайся. И маска сия -- самая надежная из всех и зовется она ночное сладострастие, коего запахи и прикосновения заменяют нам зрение.

Ой, кажется, я покраснела. Не думала, что меня может что-то смутить. Но запах! У моего короля такой сладостный запах, конечно, если при этом его отмыть после похоронных трудов.

-- А теперь подумай сама, -- продолжал свои рассуждения Фаустиано. -- Впервые наш король появился в Талбеке в одеянии Святого ордена.

-- Но ведь об этом есть пророчество. "И явится всадник с севера..."

-- Оставь в покое пророчество, душа моя, подумай о земном. Уж не думаешь ли ты, что король наш ангел и сошел с небес? Если так, то ангелы тогда потеют, едят, испорожняются и тому подобное. Нет, наш король не ангел. Я читал многие жития святых людей, ученых и древних философов. Скажу тебе, что во многих жизнеописаниях повторяется мотив, что человек жил некое время жизнью обычной, но потом был призван Богом или провидением и, оставив прежнее ремесло свое, стал служить иной, высшей цели.

-- Но Святой орден?

-- Ты, видимо, забыла, что апостол Павел звался прежде служения Христу Савлом и был самым ревностным гонителем христиан.

-- И верно, я как-то не подумала об этом.

-- Теперь же предоставим имеющиеся факты в распоряжение науке-логике, и вот что мы имеем. Наш король пришел с севера, он был в облачении Святого ордена, а ты знаешь, что абы кто не будет притворятся воином ордена, за это, как я слышал, может воспоследовать лютая смерть в землях Мэнгера. Следовательно, наш король и правда служил в Святом ордене. Также из того, что король быстро договорился с иезуитами и смог перетянуть их на свою сторону, может следовать то, что он очень хорошо знал обычаи и порядки, заведенные в Святом ордене.

-- Звучит разумно, -- я задумчиво кивнула.

-- Ну, а если уж наш король с севера, из Мэнгера, то возможно, что у него там были родные. Тем более монашка эта, судя по одеяниям, из ордена святой Урсулины, а это самый многочисленный и могущественный орден на севере.

-- Да, ты прав, мой мудрый друг, мы действительно за столько лет почти обожествили нашего короля. Даже я, видящая его... -- я на мгновенье замялась, -- видящая его в неглиже, и то иногда ловила себя на мысли, что он не человек, а действительно посланник Божий. Слишком он отличается от других людей и умом, и твердостью характера, и отсутствием каких-либо пагубных пристрастий, свойственных правителям.

-- О, да, душа моя, иметь всего лишь одну любовницу -- для государя это поистине высший подвиг аскетизма.

-- Шлюхи не способствуют высокому полету души и мыслям о высоких чувствах, -- я не выдержала и съязвила.

-- Ты права, душа моя, но шлюхи способствуют отдохновению ума. В этом и состоит их наиважнейшая заслуга. Касаемо же сестры короля, то скажу тебе вот что еще. На соборе в греческом городе Никея еще во времена давние была проклята и предана анафеме богомерзкая секта Валериан. Сии еретики считали, что у Господа нашего есть сестра и имя ее София, что по-гречески значит "мудрость". Сия сестра Господа существовала от начала времен, как и Святая Троица. Когда же Сыну настал срок воплотиться в святом младенце, то и София сошла на землю и вселилась в дитя по имени Магдалина. Таким образом Господь Иисус и сестра его София вочеловечились на земле.

-- К чему ты мне рассказываешь эту несусветную околесицу?

-- К тому, что если люди хоть в греховной ереси своей, но могут допустить, что у Господа может быть родная сестра, то почему ты не можешь допустить, что родная сестра может быть и у нашего короля?

Признаюсь, судари мои, что Фаустиано мудростью своей избавил меня от многих моих страхов относительно этой рыжей особы. Однако ближе к вечеру меня снова стали одолевать сомнения. Обычно вечерами мой государь приходил ко мне пред нашими еженощными бдениями в крипте. Едва началась чума, мой король повелел ежедневно собираться в крипте, молиться, а затем мы все шли в огромный полуразрушенный зал прежнего королевского дворца, под коим и находилось наше святилище. Там, опять же по повелению короля, мы все предавались буйному веселию, обильному возлиянию, а также песням и пляскам.

Фаустиано и это смог мне объяснить весьма доступно. Он разъяснил мне, что, как читал он у древнего ромейского историка Тацитиада, в древние времена, когда ни франки, ни ванды, ни готы, ни прочие пришлые народы еще не переселились сюда из своих исконных мест обитания, ромейские земли тоже изредка посещала черная смерть. И тогда проводились очистительные обряды, многие из коих заключались в ритуальных песнях и плясках, кои должны были отпугнуть чуму. Также Фаустиано рассказывал, что обильное винопитие способствует тому, чтобы те мельчайшие частицы, в коих и таится смерть, не приставали к нашим телам, ибо они боятся винного духа.

Я несколько отвлеклась на рассуждения о черной смерти, однако же вчера я более беспокоилась не о хозяйке смерти, а о рыжеволосой бестии. И для себя я загадала, что ежели государь мой не придет ко мне пред ночными бдениями, то, видимо, чувства, кои он испытывает к своей старой знакомице, отнюдь не родственные.

Но, хвала Господу, всем наихудшим опасениям не суждено было сбыться, ибо король, как обычно, пришел ко мне. Он так и не успел сменить свой грязный балахон могильщика, коий к тому же был заляпан кровью несчастного. Вряд ли он стал бы разгуливать с рыжеволосой в эдаком вонючем тряпье, если бы захотел... Впрочем, мне тогда не хотелось думать об этом "если бы"...

К тому же я знала, что король частенько приходит в таком виде нарочно, дабы я самолично омыла его тело и умастила благовониями. Что ж, в этот раз я буду особенно стараться и ни слова, ни полслова не скажу о рыжеволосой. Будто бы и не приходила она.

Я не испытываю никаких сомнений относительно того, что королю весьма нравится, как я своими нежными руками омываю и нежно ласкаю его уставшее грязное тело, и когда он становится чистым, руки сменяют губы и тогда его плоть восстает, а глаза блестят в полумраке моей спальни.

Многие женщины, даже будучи длительное время замужем, не догадываются о том великом секрете, что скрывают мужские сердца. А секрет этот прост и весьма, и я открою его вам, судари мои. Заключается сей секрет в том, что в душе любого мужчины живут две идеальные женщины: девственница и шлюха. Почему так, то ведомо лишь Господу нашему, хотя наш книжник Фаустиано, вероятно, и здесь бы нашел остроумное объяснение.

Казалось бы, что может быть общего между невинностью и продажной любовью? Для мужчины же общее очевидно, ибо и девственница, и шлюха -- обе наиболее вожделенный, наиболее желанный объект мужского насилия. Да, судари мои, ибо в каждом мужчине, пока он еще действительно мужчина, живет насильник и убийца. И каждый раз, возлегши с женщиной, он втайне, часто не отдавая себе в этом отчета, желает растоптать, уничтожить свою любовью и насладиться сим непотребством.

Посему женщины часто, сами не подозревая об этом, ведут себя так, что удовлетворяют эти нехитрые запросы мужчины. Сначала предстают пред ними в облике агнца, скромно потупив глазки, а после же, вполне испытав мужское терпение (главное -- не переусердствовать в сем), отдаются им с самозабвением шлюхи. И тогда полностью удовлетворяют мужскую похоть. Иные же даже в постели ведут себя так, что мужчина до конца не в силах понять, растлевает ли он невинную девицу или же пользует опытную шлюху.

Также, если внимательно подумать об этом, можно найти и иное сходство между шлюхой и девственницей. Девственница пока не принадлежит никому, а шлюха принадлежит всем мужчинам, и это тоже означает, что она ничейная.

Сказать по правде, еще в первые сладкие ночи в объятьях моего короля я поняла, что в этом мужчине не просто сидит насильник и убийца, но в нем живет именно тот зловещий зверь, коий изображен на королевском стяге. И недаром скэлдинги признали в нем воплощение древнего волка Фенрира, по их преданиям, способного поглотить дневное светило.

В постели же его звериная суть проявляется наиболее отчетливо. И это выражается не только в его ненасытном нраве, ибо исторгать семя в мое лоно он может, в отличие от многих других мужчин, столь многократно, что я не буду вам говорить даже об этом, дабы, не приведи Господь, какая женщина прочла эти строки и воззавидовала бы мне черной, страшной завистью.

Однако звериная черная его суть заключается не только и не столько в его мужской силе, но в яростном неистовом желании причинять женщине в постели боль, причем боль настолько сладостную, что она переходит в блаженство. И я очень быстро поняла, каким образом доставить удовольствие не только его чреслам, но и его тайным духовным помыслам. И каждый раз, едва он начинает трогать мое тело в самых приятных местах нежно и трепетно, я будто бы ускользаю от него, будто сопротивляюсь ему, хотя сие очень трудно (сопротивляться столь страстным порывам). И я шепчу ему: "Прошу тебя -- не надо! Не надо меня трогать! Мне страшно! Прошу тебя, вдруг кто увидит нас.." и всю такую нежную и глупую чепуху, и я чувствую, как ангел в его душе засыпает и просыпается зверь неистовый.

Я знаю, что наибольшее удовольствие в постели доставляют ему две вещи: когда я прошу и умоляю и слезно прошу его не брать меня сзади, а он делает это жестоко и даже немного больно; и второе -- что он любит паче первого -- это возлечь на меня так, чтобы своими руками прижимать мои руки и чувствовать, как я пытаюсь вырваться из его объятий. И я снова шепчу всю эту милую чепуху.

Вот так и проходят наши ночи, ибо истинное удовольствие двоих при соитии заключается в том, чтобы каждый стремился доставить другому наивысшее блаженство, и тогда каждый будет доволен. Ведь, что греха таить, мне именно так нравится отдаваться ему, а он испытывает блаженство, только так овладевая мною.

Однако все блаженство от сладостных объятий моего короля вдруг как-то резко померкло, словно солнышко вдруг закрыла нежданная туча. Он пригласил рыжую на службу в крипте. Боже Всемогущий, да что же это такое! Ладно, она его сестра, я могу это допустить, но какое это отношение имеет к Крипте?

Я стала оглядываться по сторонам, будто бы ища незримой поддержки всех остальных. И, к радости, нашла во взглядах прочих посвященных то же, что мучило и меня саму. Однако государь мой не дал взойти семенам наших сомнений. Он пред самой службой представил нам рыжеволосую. Ее звали Урсула. Надо же! Урсула из ордена Урсулинок. Смешно-то как! Однако после сказанных им слов мне уже было не до смеха. А сказал он следующее: "Это сестра моя названная (названная -- это очень плохо). Она из одного со мною племени, кое проживает очень далеко отсюда. Пришла она по моему зову о помощи, дабы помочь мне справиться с черной смертью. Любите ее так, как любите меня. Она же поможет нам, потому что под маской скромной монахини скрывается великая чародейка и целительница севера, коия чудом избежала костров Святого ордена, пока добиралась к нам".

Да уж, в чем-то, конечно, Фаустиано был прав: знали они друг друга до этого дня. В этом не было у меня никаких сомнений. Только вот неясно мне, да и прочим, видимо, тоже: что значат речи про далекое неведомое племя? Что же это за племя, в котором рождаются короли и великие чародейки? Еще более меня запутало то, что я впоследствии узнала от жены дона Риго, коия была очень дружна со мною.

Говорила жена дона Риго, что будто бы эта монахиня и государь мой говорили промеж собой на языке йехуди. Вот уж действительно совсем уж что-то несусветное. Когда же Фаустиано узнал об этом от меня, то сказал, что странного в этом нет ничего, ибо язык йехуди, равно как греческий и ромейский, являются языками священными, ибо на них были написаны слова над крестом Спасителя. Но не только священными, но и тайными. Ибо на языке йехуди есть даже какая-то тайная книга, о которой Фаустиано лишь слышал, и в коей описано, как с помощью букв и цифр можно обрести несказанное могущество над людьми и миром.

Но я опять отвлеклась, судари мои, и возвращаюсь к событиям той ночи, а они развивались таким образом. После священного таинства службы мы по полуразрушенной галерее перешли в пиршественный зал пострадавшего от сотрясения земли прежнего дворца. Там мы как обычно предались безудержному веселью. И надо сказать, что веселье то было неподдельным и искренним, поскольку ежедневно наши сердца плачут от боли и страха, ибо черная смерть ходит промеж нас. И все мы устали ждать ее в гости и страшимся любого пятнышка на теле или нежданного недомогания, в страхе представляя, что за этим может воспоследовать.

Одна я была невесела в этот день, даже несмотря на то, что государь мой танцевал только со мной и лишь один раз пригласил на танец "свою сестренку". "Сестренка" же пользовалась спросом у наших доблестных кавалеров, ибо, сменив свою монашескую хламиду на длинную зеленую тунику, выглядела она недурственно. Тем более цвет ее волос, нехарактерный для нас, возбуждал мужское любопытство.

А уж полный успех она возымела, когда в череде прочих желающих вызвалась петь. Голосом она обладала завидным, и по всему видно было, что упражнялась она в искусстве пения премного. Пела же она следующую песню:

Ai vist lo lop, lo rainard, lebre,

Ai vist lo lop, lo rainard dancar,

Totei tres fasian lo torn de l'aubre

Ai vist lo lop, lo rainard, la lebre

Totei tres fasian lo torn de l'aubre

Fasian lo torn dau boisson folhat

Aqui triman tota l'annada,

Per se ganhar quauquei sous

Ren que dins una mesada

Ai vist lo lop, lo rainard, la lebre.

Nos i fotem tot pel cuol

Ai vist lo lebre, lo rainard, lo lop.

Пела она на наречии, что было в ходу на севере, и хоть и близко оно было к нашему языку, но все же я не понимала всех слов сей песни. Позднее Фаустиано объяснил мне, что это очень древняя песня под названием "Я видел волка" и сохранилась она еще с языческих времен, когда крест не завладел полностью землями франков. Песня сия имеет целью привлечь на свою сторону магических союзников, духов леса, приходящих в облике волшебных зверей.

Когда же взошла луна, сердце мое возопило, ибо государь мой повел эту рыжую в обсерваторию, якобы показать ей то, как они с Фаустиано все там обустроили. Знаем, знаем мы, что он там будет ей показывать в уединенной башне. Уж явно не луну и звезды. Ревность жгла меня похуже раскаленного железа. И странное дело, никогда я не ревновала к его супружнице, хоть доподлинно знала, что долг свой он исполняет. Но к этой женщине ревность моя вспыхнула моментально, стоило мне даже не увидеть, а только узнать о ней.

Мои тревожные мысли прервал душераздирающий рев. Мгновенно поняв, в чем дело, я залилась смехом. Дело в том, что только сама крипта тщательно запирается, ибо вход в нее может быть замечен посторонним. Прочие же помещения дворца остаются открытыми. Тем более, мало кто захочет залезать туда, ибо еще сам дон Лумо задолго до чумы специально распустил по городу слухи о том, что в развалинах замка живут призраки, которые периодически пируют там, пожирая кровь и плоть грешников. Но все-таки, чтобы воспрепятствовать любопытству мальчишек, а наши талбекские сорванцы самые дерзкие из всех прочих сорванцов, Фаустиано смастерил хитроумное устройство, состоящие из пружин, трубок и мехов, наполненных воздухом, наподобие тех, что использую в волынке. Если не знать, как отключить сей механизм, то, наступив на одну из ступеней лестницы, ведущей в башню, можно услышать такие душераздирающие звуки, что и сам Темный перепугался бы.

На следующую ночь государь мой долго оправдывался, что, дескать, он специально не отключил механизм, дабы развлечь гостью. Нашел чем развлекать! Я, конечно же, как умудренная опытом женщина, не стала возражать ему, хотя и понимала, что отключить устройство он забыл из-за того, что мысли его были заняты кое-чем другим. Однако утешало меня то, что государь мой хоть и жил со зверем в душе своей, но действительно не умел врать. И когда говорил он, что не было ничего у него с рыжеволосой, значит так оно и было. Но думается мне, не был ничего у него не потому, что он этого не хотел, а потому, что адская ловушка Фаустиано отбила им обоим аппетит.

Пользуясь случаем, что разговор у нас зашел о рыжеволосой, я спросила его, кто же она на самом деле, готовясь закатить ему скандал, если услышу то же самое, что он сказал прочим в крипте. Все получилось не так, как я надеялась, но совсем по-иному.

-- Послушай, -- сказал он как-то печально и в то же время трогательно. Да, умел он так говорить. -- Я расскажу это только тебе, но обещай не говорить никому.

-- Обещаю, -- прошептала я, прижимаясь к его плечу.

-- В древние времена Великий Мастер (так люди Крипты называли Господа) сотворил могущественный народ, не путай его с ангелами, что по-гречески всего лишь значит "вестники". Так вот, народ сей был не ангелами, но обладал великим могуществом, ибо только великие чародеи и воители были в нем. С древних времен народ сей разделен на два враждующих лагеря. Одни служат Великом Мастеру, другие же его супротивнику Темному. И нередко вмешивается этот великий народ в дела людей и чрез это вмешательство творит свои замыслы.

-- И ты, и эта... женщина, вы оба из этого народа? -- потрясенно спросила я.

-- Да, мы из этого народа. Но я, так уж случилось, ушел от своего народа жить среди людей и более не принимаю участия в их делах.

-- Но тогда... раз ты отрекся от своего народа, то почему эта... женщина решила помогать тебе и всем нам?

-- Я и сам не знаю достоверно, -- задумчиво ответил мой король. -- Вероятнее всего, ей есть в этом какая-то выгода, ибо ничего не делают мои соплеменники без явной или тайной выгоды.

-- А может быть причина гораздо проще? Может быть, эта... женщина полюбила тебя? -- задав этот вопрос, я почувствовала, как участилось биение моего сердца.

-- О, нет, Агнесса, только не это!

Я сразу же уловила в его словах горькую усмешку и тут же почувствовала необычайную легкость, будто тяжелый камень сняли с моей груди.

-- О, нет, -- повторил он снова. -- Мои соплеменники не умеют любить так, как любят люди, как умеешь любить меня ты. -- Он нежно отстранил мою голову от своего плеча и, наклонившись, поцеловал в губы.

Сердце мое возликовало.

-- Где же находится та волшебная страна, которая рождает великих воинов и чародеев? -- спросила я его после долгого, бесконечно долгого поцелуя.

-- Нигде, -- снова я почувствовала его горькую усмешку. -- У этого народа, -- он не сказал "моего народа", -- нет дома и никогда не было. Их еще зовут "Народ без дома" или "Звездные странники". Но достаточно, ни слова об этом больше. Может статься, в иное время я тебе расскажу что-нибудь еще об этом. Но не вздумай обращаться за разъяснениями к Фаустиано. Я знаю, что ты часто ведешь с ним ученые диспуты, забивая свою прекрасную головку всякой дребеденью, пахнущей плесенью веков.

-- Ты ревнуешь меня к Фаустиано? -- от удивления я даже отстранилась от него.

-- Нет, как ты могла подумать!

-- Не лги мне, я знаю, ты не умеешь лгать.

-- Как ты могла подумать такое! -- Кажется, он был искренне возмущен. -- Я, король, буду ревновать тебя к какому-то старому развратнику?

-- Но ведь ревнуешь.

-- Нет!

-- А я говорю: ревнуешь. -- Я слегка ущипнула его за ногу.

Он вздрогнул.

-- Ах так! Значит, ревную?

Через мгновение мы уже, забыв обо всем на свете, боролись и при этом смеялись. Борьба наша зашла так далеко, что мы упали с кровати на пол и продолжили борьбу на полу. Я, конечно же, одержала победу. Ведь женщина одерживает победу при любом исходе. Особенно если сдается в плен.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...И именно по вышеозначенным причинам картины пира во время чумы по-прежнему не дают покоя писателям-мистикам. Зловещие обложки, испещренные магическими знаками, обещают читателю раскрытие сенсационных тайн о таинственных мистериях ордена Крипты. Между тем, многие серьезные историки ставят под сомнение не только магизм ритуалов Крипты, но даже и религиозное их значение. Профессор Черокского университета Самуэл О'Гивли в своих книгах "История гильдий и корпораций" и "Корпоративная культура через призму веков" выдвигает версию о том, что орден Крипты в Саране, а также рыцари Святой Чаши в Уэллсе были не более чем олигархическими корпорациями самых богатых и знатных людей своего времени. По мнению О'Гивли, все, что теперь принято называть религиозными обрядами, по сути ими не являлось, поскольку символизировало не взаимоотношения человека с непознанным, а взаимоотношения человека с социумом, к которому он принадлежал.

К сожалению, описание ритуалов Крипты дошло до нас в отрывочном виде, однако на Альбионе сохранилось довольно много описаний ритуала чашников. Вот характерный отрывок текста такой службы: "Мы, собравшиеся здесь, в единении с Первоосновой, через святой сосуд воссоединяемся вместе, дабы воздать хвалу Великому Каменщику, что возвел сие здание, чей фундамент кровь и корни мира".

В этой молитвенной бессмыслице для нас главными являются иной, не мистический смысл: а именно единение людей по некому общему (корпоративному) признаку. Даже на современных собраниях акционерных обществ или больших предприятий есть официальная и неофициальная часть, где нередко исполняют гимн и используется общая униформа. Так что удивительного, если официальная часть корпоративного собрания была похожа на религиозную службу в век, когда весь жизненный уклад человека подчинялся религии.

Но, возвращаясь к теме пира во время чумы, мне все же хочется, во-первых, сказать о том, что подобные "посиделки" в полуразрушенном дворце короля-ванда были не редкостью даже в более спокойные времена. И, весьма вероятно, именно благодаря этому сложилась легенда о пире короля Смерти, который, как и король Дикой охоты, олицетворялся с личностью Ательреда II.

Весьма вероятно, что приближенные короля не хотели изменять привычному укладу жизни, дабы не чувствовать неудобств, вызванных эпидемией. Хроники свидетельствуют, что еды в городе действительно было в избытке, и даже простым горожанам дважды в день выдавался не только хлеб, но даже вино, сушеные фрукты и вяленое мясо. Тем более никаких стеснений не знали приближенные Ательреда II.

Мне приходилось много читать о жестокости "средневекового тоталитарного режима", о казнях и пепле сожженных деревень. Да, темной стороне правления Ательреда II уделено немало страниц, однако Саран при Ательреде II был чуть ли не единственной средневековой державой, которой ни разу не коснулся один из страшнейших бичей того времени -- голод. Подобно библейскому Иосифу, Ательред II всегда имел большие запасы провизии и посевного материала, а народные бунты, на которые так любят ссылаться историки, были вызваны отнюдь не голодом, а стремительной сменой феодального строя зарождающейся буржуазией.

Глава VIII. Никонор III, патриарх христианской церкви св. Ария мученика

Талбек, столица королевства Саран, день накануне праздника святой мученицы Магдалины Кесарийской, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Дни напоминают мне бусины в молитвенных четках. Перебираешь, перебираешь их и чувствуешь по засечке на одной из бусин, что круг сделан. В горячей молитве почти и замечаешь этого. Круг, еще один круг, потом еще. Солнце заходит за горизонт и снова восходит. Летнюю жару сменяют зимние дожди. Так год за годом. Молитвы, суетные дела, снова молитвы. И ты не замечаешь, что в бороде не осталось ни единого черного волоса. Только серебро. Одно сплошное серебро.

Мир полон чисел и знаков. Но если обращать на них большее внимание, нежели требуется, то можно уподобиться тем йехуди, что считают, будто в правильных сочетаниях чисел и букв содержится великая сила. Маловерные! Как писал святой Василид в своем труде "Опыт постижения молитвы": "Будешь маловерным в молитве своей, и молитва твоя будет слаба, как и ты". Истинно так. Потому что не Господь не слышит наши молитвы, а мы в маловерии своем твердим их так праздно и суетно, что не различает Господь в них своей животворящей силы и принимает это за наши житейские речи. Воистину суета сует.

"Что есть истина?" -- спросил Пилат у Сына Господнего. И ничего не ответил ему Иисус, хотя ученикам своим говорил так: "Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня". И воистину думается мне: суетно было говорить Пилату о том, кто он есть, ибо он был глух и слеп, хотя думал, что зрит и слышит. К чему же говорю я об этом всем: о молитвах, и о слове Божьем, что было дано нам чрез святых апостолов наших? А то, что слабы мы и видим не то, что есть, а то, что нам мнится, а слышим лишь то, что хотим услышать, а не то, что говорят нам.

Дни бегут, года нас сгибают, мы наживаем седины, но не мудрость. Ведь и святой наш заступник Арий цитировал Святое Писание на том проклятом Никейском соборе и доказывал чрез слова апостолов и слова Сына Господня, что нет единства в Отце и Сыне, но есть схожесть и связь их сил и могущества. Но был он предан огню теми, кто из Господа и Сына его создал трехглавое идолище, подобного тем истуканам, коим варвары-венды придают много ликов и воздвигают в степях, как я читал в сочинении Фомы Адрианопольского, будто бы чтобы сии лики смотрели во все стороны, ища во степи врагов их племени.

Но Господь кого любит, того и наказует. Ибо как был предан в руки первосвященников Сын Господа нашего, так и святой Арий был предан в руки первосвященников никейских, кои осквернили христианское собрание огнем, на коем сжигали людей за то, что они по-другому толковали Слово Божие, а не так, как они сами в темноте и невежестве своем. Но правда не за теми, кто восторжествовал в силе своей неправедной, а за теми, кто и перед ликом пламени не отрекся от убеждений и верований своих.

Невежество правит миром. Ибо все можно простить человеку по слабости его, кроме лени и невежества темного, в этом я согласуюсь с тем, что говорил наш король Ательред II, коего люди темные и ленивые уже окрестили Ательред Жестокий за то лишь, что принуждает их к должному выполнению обязанностей своих и вежеству пред теми, кто стоит выше их. Ибо и у ангелов есть своя небесная иерархия, и все в мире также подчинено порядку и почитанию старших младшими.

Потому многие осуждали короля нашего, что он обезумевшего от горя человека предал самолично смерти как вражеского лазутчика. Потому как даже некоторые простолюдины знали и понимали, что если и были в городе какие лазутчики, то дон Лумо всех их давно изобличил и умертвил.

Грешно ведь кричать, что мы несем кару за смерть наместника антихристова, что пришел к нам с мечом, а мы не сделали ему ничего дурного. Способ же, коий король наш выбрал для казни, я не одобрил потому, как жесток он и для последнего человека, коим, нет моих в том сомнений, являлся авиньский папа -- слуга антихристов.

Государя знают многие. Простые люди видят его на балконе дворца и внимают его речам, воины гвардии учатся у него мастерству воинскому, книжники и ученые люди вместе с ним вникают в тайны Божественного творения. Ибо не согласен я со словами святого Августина, коий говорил, видимо по ошибке какой-либо, про знания, ибо и святым все не ведомо, что дескать грех искать познавания мира, Богом сотворенного.

Я же знаю короля нашего как чадо церкви нашей, святым Арием основанной и муками огня скрепленной и кровью прочих погибших за свою веру и убеждения свои. И то немало, ибо государь-воин, государь-ученый, государь -- управитель над землями еще не в полной мере истинный государь без веры. А вера его крепка. Ибо сказано у святого Амвросия Нимского в сочинении: "Труд веры Христовой": "Кто прячет свою веру, как богатей сбережения свои, тот преумножает славу Господню. Тот же, кто выставляет ее напоказ, как женщина легкомысленная свои прелести, тот гневит Господа тщеславием своим".

Государь же наш не всегда соблюдает молитвенные правила и пропускает обедни токмо, если есть неотложные нужды, но при этом вера не в словах, а в делах его. Ибо какой еще человек, наделенный властию от Бога, стал бы рисковать жизнью и здоровьем своим, подобно самым низшим, ухаживая за больными и отдавая последний долг тем, кто уже на небе с Господом нашим.

В дни, когда черная смерть особо была жестока и гортани отцов нашей церкви святого Ария пересыхали от бесконечных заупокойных молитв, ходил он никем не узнанный в храм в черных одеждах могильщика. И молился пред алтарем не ропща, но токмо лишь преклоняя в молитве колени свои царственные.

И не выдержало сердце мое, и вышел я тогда к нему и сказал ему:

-- Государь, ведаю я, что не ропщешь ты на Господа нашего, но ищешь от него помощи.

Но ничего не ответил государь и продолжал молитву свою.

Тогда я дождался, пока он закончит молитвенное правило, и сказал ему:

-- Пути Господа неведомы нам, но сказано святыми многими, что страдания в мире этом искупают многие грехи. Ибо не только делами добрыми Господь дает пропуск в Царствие свое, но и страданиями тела и духа. Те же, кто умирает в страданиях, искупают грехи свои и прокладывают путь на небо. Страдания ближнего, -- так же продолжал я говорить ему, а он слушал меня, не подымаясь с колен, -- помогают людям быть добрее к ближнему.

-- Страдания ожесточают и доводят до безумия и ненависти, -- ответил король, и взгляд его был печален, но не озлоблен.

-- Путь Господни неисповедимы. Одно же могу сказать тебе, Государь, что возлагать на себя вину за мучения других не должно. Потому как Господь никогда не наказывает невиновного, так же как и никогда не награждает порочного.

-- Как же тогда объяснишь ты, что многие богачи не заслуживают милостей своих, а многие нищие и рады бы были куску хлеба, да и того нет у них?

-- Ты меняешь местами то, что за чем следует. Ибо сердцем чистые бедняки, потому что нет в них алчности богатства, а богачи злы сердцем, ибо оно превратилось в золото.

-- У тебя всегда на все готов ответ. Так и дОлжно быть. Ты же глава всех истинных христиан Сарана, -- сказал король, и улыбка появилась на лице его. -- Поговори же еще со мной, ибо устал я не телом, но духом. Беседа же на отвлеченные темы помогает разуму отдохнуть.

Я с охотою принял предложение государя моего и говорили мы тогда о многом. О делах государевых, о том, что известно о мятеже дворянства, и о том, что надлежит предать их анафеме. Ибо кто предает государя, елеем помазанного в храме, тот и Господа, и Сына Его предает также. Говорили еще о командорствах ордена иезуитов. И выказал я ему свои опасения, что хоть и отсечены они от мерзости Авиньо мечом Сарана, но суть дети веры неправедной. Государь же успокоил меня и сказал, что интересы их более в знаниях и книгах, а не в проповеди. И потому и произошло разногласие меж главой ордена и папой. И успокоили меня речи государя. Тем более что государь сказал, что может статься: придет время и вольются они в нашу церковь, но не стоит говорить об этом пока.

О чуме же не говорили мы ни слова, ни полслова, ибо и так государь достаточно видел ее каждый день. Сам он, хоть и сталкивался с нею ежедневно, не заболевал, хотя смерть была и во дворце его, и Господь прибрал детей его малолетних, но в милосердии своем пощадил супругу его, прекрасную донну Бланку.

Был тот наш разговор единственный столь долгим и обстоятельным, ибо ни во время чумы, ни после ее окончания -- более никогда король не был столь близок и откровенен со мною. И мнится мне, что государь мне сказал тогда все, что надлежало мне сказать с глазу на глаз. И многое из того, о чем мы говорили, не намерен я излагать даже здесь.

После же случилось то, что и должно было случиться в жизни, как я сам пытаюсь понять промысел Божий. Многие из нас, служителей Господа нашего и Сына Его, усмотрели в приходе той женщины знак свыше. Но запретил я говорить это священнослужителям, ибо не знаем мы достоверно промысла Божьего. Одно я могу сказать достоверно, что не видел я более богобоязненной и кроткой жены человеческой и впредь не увижу я. Думается мне, хотя, может, то мысли неправильные, что Господь в милосердии своем сжалился над нами и послал в облике праведной женщины своего вестника, что греки называют ангелами.

Вызывало у меня сомнения и сомнения немалые в том, что пришла та женщина, кто бы она ни была на самом деле, в облике монашки ордена святой Урсулины. Эту святую, как и многих других святых, чтим мы, потому как святым, как мне думается, без разницы были споры о догматах и обрядах, а несли они лишь чистый свет и добро на землю по промыслу Божию.

Чтим мы и святую мученицу Урсулину, что была растерзана дикими зверями по злому умыслу ромейского кесаря, в сонме многих других мучеников. И тогда, как гласят "Деяния апостолов", была разрушена до основания сотрясением земли ромейская столица, хотя говорили ромеи, что сей город простоит вечно. Но ничто не вечно на земле, и все суета сует. И лишь Господь наш вечен и предвечен.

Много размышлял я о значении того, что пришла она в одежде ордена проклятого Авиньо, извратившего апостольское учение и осквернившего Святой град, куда слово Божие велено было нести апостолу, ушедшему пред разрушением порочной столицы ромеев. Но лишь одна мысль навязчиво посещала меня, хотя и была она мне не по нраву. Многие мы в гордыни своей думаем об избранности учения и церкви святого Ария. С пренебрежением относимся к адрианопольской церкви и с лютой ненавистью к авиньской. Но стоило, быть может, нам подумать, что среди стада паршивых овец, может статься, найдется одна, что дорога пастырю. А быть может, не одна, а более.

Ведь ничего худого не видели мы, служители Божии, от иезуитов, кроме как почтения и прилежания в трудах их. Хотя они есть дети авиньской церкви. Быть может, Господь дает нам знак, дабы мы вняли ему и не имели врагов в сердце своем сверх меры? Если же все приверженцы Авиньо суть нечестивые дети Темного, то как мир наш до сих пор не разрушен Господом в гневе праведном? А мир хоть изредка и сотрясается от гнева Божьего, руша дома и целые города, но род людской живет по-прежнему и грызется промеж собой аки волки хищные.

Но если неведом истинный ответ, а токмо лишь различные предположения, то и не стоит особливо много говорить об этом, а тем паче размышлять и строить немыслимые умозаключения. Одно остается фактом неопровержимым: в день, когда стало ясно, что чума побеждена людским смирением, а также стараниями врачевателей, исчезла монашка ордена святой мученицы Урсулины столь же внезапно, как и появилась она в столице нашей.

Три дня и три ночи ждал король: не появится ли кто с признаками злой заразы? Но не было уже хворых. Тогда держал совещание король со своими сподвижниками. И решено было ждать еще седмицу для верности. Но более король не разрешил медлить, потому как известия от дона Лумо приходили самые тревожные. Ибо захватили уже мятежники три города и шесть больших укрепленных крепостей и держат в осаде еще один город. Дон же Лумо копит и собирает силы, не предпринимая ничего, что, видимо, было оговорено с королем заранее.

Когда же сняты были черные флаги с крепостных башен, возликовали люди, ибо не верили счастию своему и спасению из оков черной смерти. Отслужен был благодарственный молебен, и велел государь раздать людям в избытке вина и хлебов, дабы отметить сей счастливый день. Но сам государь пребывал в больших заботах. Ведомо мне, что послан был на небольшом судне, скорее даже парусной лодке, человек государев к конунгу скэлдингов, добрых наших союзников, хоть и заблудших в скверном язычестве.

Также король устроил смотр части гвардии своей, и увидел, что потери велики, но не так уж и страшны. Тем более, большую часть войска забрал с собой дон Лумо. В утро же выступления король вышел на балкон дворца своего и произнес речь пред горожанами и войском своим, готовым уже к походу на обуздание мятежников. Все речи короля были правдивы, мудры, но и просты для понимания даже чернью. Однако эта речь, знаменующая справедливый поход против предателей, была особенно пламенна, хоть и горьки были слова короля, узнавшего о предательстве дворян своих, кои присягали ему на верность.

Едва окончив речи свои, под ликование толпы, что вскидывала вперед и вверх по нашему древнему обычаю правые свои длани, он вышел к войску своему в полном облачении воинском и велел поднять королевский стяг с волком, торжествовавший уже не раз над врагами.

Затрубили боевые рога, открылись главные врата столицы, и выехал король с немногочисленным воинством своим. Я же вместе с некоторыми священнослужителями, по старинному обычаю нашему, поднялся на стену и оттуда крестом благословил короля и войско его на дело праведное, ибо кто поднимает руку на государя, тот суть на Бога смеет восставать.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

Церковь святого Ария во времена правления Ательреда II сильно отличалась от церкви времен ее основателя. До Никейского собора, где был обличен ее основатель, эта церковь занимала главенствующее положение в Азии и Африке. Почти все племена, пришедшие на территорию Великой Ромейской империи, были крещены последователями святого Ария, а не приверженцами Афанасия, чье учение о Троице стало краеугольным камнем Никейского символа веры.

Готы, вестготы, вандалы, алеманы и франки не видели существенной разницы между учением святого Ария, провозгласившего нетождественность Бога Отца и Христа и учением о Троице. Однако, заручившись поддержкой новых хозяев погибающей империи, последователи святого Ария стали стремительно набирать политическую силу. Единственным племенем, которое в меньшей степени было затронуто арианством, были франки. Те из них, что расселились на территории будущего Мэнгера, сразу же приняли крещение от клириков Авиньо, а смешение их с местными галлами, уже крещеными в "праведной" Авиньской вере, закрепило успех Вселенской Церкви.

Однако учение святого Ария уже проникло в Адрианополь и, несмотря на то, что святой Арий был осужден на Никейском соборе и почти сразу же попал на костер, его последователи, разбросанные по территории Африки, Сирии, Палестины, Западной и Центральной Европы с завидным упорством продолжали дело своего учителя-мученика. Малоизвестным фактом остается то, что Адриан, чья мать Елена первой из царственных особ Ромейской империи обратила свой взор на Ершалаим, почти что на смертном одре был крещен в арианство и принял соборование из рук арианских священников.

Угнетенная при Ательреде II, церковь святого Ария во времена потомков Адриана использовала все возможные методы борьбы против сторонников Троицы. В время правления сына Адриана ариане стали главенствующей церковной силой в Адрианополе. При этом ариане приобщились к столичной роскоши и начали, подобно Вселенской Церкви, взимать деньги за совершение обрядов. Вослед этому пришла и симония, еще более циничная и открытая, чем та, что практиковалась в Авиньо. Собственно, роскошь и мздоимство и погубили адрианопольских ариан.

При внуке Адриана, Валерии Адрианополь снова вернулся к вере в Троицу. Храмы на всей территории Восточной империи были возвращены клирикам Вселенской Церкви. А война Валерия с остготами, создавшими свое королевство на территории Карфагена, положила конец арианству в Африке и на всей территории Восточной Римской империи.

Медленно, но достаточно методично Авиньский престол уничтожил все очаги арианства на территории постепенно формировавшего внушительного мэнгерского королевства. И, таким образом, только на территории Иберийского полуострова арианство было сохранено.

Однако арианские клирики, жившие под сенью короля-ванда, существенно отличались от своих адрианопольских единоверцев. Единственной возможностью сохранить благосклонность вандов, людей открытых, честных, с повышенным чувством справедливости, оставалось сохранение церкви в первозданной апостольской чистоте, устранение всех возможных источников личного обогащения клириков и тем самым создание резкого контраста со слугами Авиньо уже при короле-ванде погрязшими в роскоши и невоздержанности.

Глава IX. Благородный дон Лумо де Веньялло, хранитель Большой королевской печати

Райоха эль Гранде, замок благородного дона Валентино, сиятельного герцога де Лограньо, день святой мученицы Изабеллы Анатолийской, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Поистине лучшей декорацией для очередного фарса, чем древние мрачные стены Райоха эль Гранде, и подыскать-то сложно. А фарс, мои благородные доны, намечается прелюбопытнейший. Кажется, Исидор Мантуанский в своем труде "Древнейшая поэзия эллинов и ее новейшее осмысление" писал, что в подлинном драматическом произведении должно быть соблюдено триединство места, времени и действа. Что ж, если руководствоваться сим научным трудом, то я наконец-то выбрался с площадных подмостков, где разыгрывал представления для черни, и дорос до древнейших и славнейших традиций греков. И за это я не могу сам себя не похвалить.

У греков, кстати, было прелюбопытнейшее божество -- двуликий Ианус. Если мне не изменяет память, а она мне покамест еще ни разу не сподобилась изменить, сие языческое божество покровительствовало входам и выходам, а также различным начинаниям. В одной из ромейских рукописей я встречал его изображение. Один лик идола был как у обычных людей, другой же на затылке. Таким образом, сей Бог всегда было во всеоружии. Да уподоблюсь и я ему сегодня.

Также, если еще порассуждать об этом Ианусе, то можно его рассматривать и как две разных ипостаси одного божества. Наш мир по сути своей двулик. Люди делятся на мужчин и женщин, день сменяется ночью, жар -- хладом. Любому понятию можно подыскать своего супротивника. Так, возможно, да не покажется вам это гордыней, благородные доны, я являюсь другой ипостасей нашего короля, его тенью. И если наш король -- солнце, то я -- ночной мрак. Ибо что государь наш решает днем, то я совершаю во мраке. Государь наш свят, и все его помыслы и дела его святы. Таков его образ, наиболее подходящий для черни. Ближайшие же его сподвижники святостью вовсе не должны отличаться и, может статься, вполне способны творить зло за спиною своего государя.

Чернь безлика и глупа, посему Темный для нее -- злодей, что творит все по собственному произволу и в пику людям. Но если вспомнить догмат о всемогуществе Господа, то довольно легко прийти к выводу, что ничто не может быть сделано вне воли и замысла Божьего. Отсюда следует, что все козни и злодеяния дьявола суть воля Божья. Святой Сульпеций называл Темного "палачом Господа Бога", а также, что более обидно, "обезьяной Господа Бога", коия токмо подражает Богу, но труды ее бесплодны. Это еще как сказать. Ибо не будь в нашем мире страха перед адскими безднами, кои раскрываются, чтобы поглотить грешника, не было бы и страха Божия.

К чему я веду эти умствования, судари мои? А к тому, что финальная часть трагедии под названием: "Король Смерть" (недурственное ведь название, не правда ли?) приближается к последней сцене последнего акта. Если Господь когда-либо сподобит меня отойти от дел, то я, истощенный трудами, удалюсь в свой фамильный замок Веньялло и начну писать пьесы на манер тех, что оставили нам в наследие греки и ромеи. Покамест из христианских поэтов никто не замахнулся на трагедию на манер эллинской или даже позднеромейской, так что могу я стать в этом деле первооткрывателем.

Пока же мы ограничимся живой постановкой, в которой -- о чудо из чудес! -- в наш жестокий и алчный век все актеры играют добровольно и задаром. Ну, почти добровольно и почти что задаром, если быть совсем откровенным.

Я сижу по левую руку от нашего светлейшего короля Ательреда II, по правую же руки сидит дон Риго, коий, не в пример мне, вытерпел все ужасы чумы. Дон Риго настоящий воин, ему не страшны ни битвы, ни даже черная смерть. Дон Риго -- настоящий герой сказаний, и годы ничуть не изменили его мальчишеский нрав. Во всем, что не касается войска, он сущий ребенок. Но в этом и есть настоящая сила дона Риго, ибо у него нет такого злейшего врага, как сомнение. Меня же этот враг истязает с завидным постоянством. Прочие же сеньоры из королевского совета тоже здесь, разве что нет Фаустиано и нашего великожадного йехуди, да хранит его Бог двадцати шести древних книг.

По другую сторону гигантского пиршественного стола сидят, точно побитые каменьями собаки, мятежные лорды. Лица у них мрачные и напряженные. Один хозяин замка дон Валентино делает вид, что необыкновенно весел. Он пьет вино и разрывает руками огромные куски мяса. Жир течет по бороде и усам.

Дон Валентино грузный муж, чья жизнь перевалила за четвертый десяток. Но он все так же уверенно держится в седле, плодит бастардов с завидным постоянством, а недавно еще и заболел крайними формами гордыни и тщеславия.

Опрометчиво было бы считать, что, не будь дона Валентино, не было бы мятежа. Не Валентино, так кто-нибудь еще. Мало ли у нас дворян, чья родословная восходит чуть ли не к первым вандам? И многие из них надеялись и будут надеяться на талбекский престол. Где же вы были раньше, о благородные доны, когда страной правил торгаш-наместник? Почему король наш пришел и взял власть в свои руки, а вы поколениями избирали наместников? Кусок пирога сладок наипаче, если его уже положили в чужой рот и начали со смаком пережевывать, источая слюну.

Я изрядно почитал на досуге хроник минувших времен. В последнее время все у нас при дворе заделались книжниками. Хочешь не хочешь, а государь наш при всей занятости благоволит чтению и наукам. Так вот, благородные доны, читая хроники, я сделал неутешительный вывод о том, что все бунты организовывались в самое неподходящее время, и все они были обречены на поражение. И только невероятнейшее везение способствует таковым начинаниям. А потом уж хронисты пишут, что, дескать, спланировано все было мудро.

И простолюдину понятно, что коли король заперт в городе, пораженном чумой, то это и есть наиболее подходящий момент для мятежа. Никому неведомо -- жив ли король иль нет. И власть надо брать в руки, покамест никто другой не надумал. Поистине все гениальное просто, но однако ж не все простое гениально.

Момент сиятельный герцог де Лограньо выбрал, может быть, и весьма удачный. Не зря ведь в его гербе есть весы -- символ умеренности -- и башня, символизирующая крепость духа и воинское могущество. Хотя гербы стали изобретать совсем недавно. Появилось даже ремесло гербознатца. Поистине дармоед всегда найдет, чем заработать на хлеб. Глупее не придумаешь -- вырисовывать фигурки на своих знаменах. Как будто это действительно что-то прибавит в казне лорда. Но ума, видимо, точно не прибавит, хоть рисуй по десять змей в своем гербе.

Но оказалось, что не так уж все и просто обстоит с захватом власти. Дон Валентино, видимо, запамятовал, что наш государь явился с неба (эти слухи мы активно распространяем по кабакам в различных вариациях). Не мог же государь, явившийся по Божьему провидению, взять да умереть от какой-то там заразы, да будь это хоть сама черная смерть.

Чем более знатен род, тем больше имеет он родичей, а следовательно, и союзников. Посему первыми, кто встал под его знамена, были всякие дядья да кумовья. Само герцогство, понятное дело, было за него, а также прилежащие земли. Несколько замков проявили упорство и были взяты штурмом. Было бы что захватывать в этих старых развалинах! Два города поступили мудро, снабдив армию бунтовщиков провиантом, лошадьми и оружием, но так и не открыв ворота. Я бы и сам так сделал на месте их бургомистров. Третий портовый городишко в пять улиц, с хлипкими старыми крепостными стенами могла бы взять хорошо вооруженная шайка разбойников, так что гордиться этим нечего.

Далее же начались трудности. Ведь слуги мои, рассеянные по всему Сарану, работают денно и нощно. А сообщение меж ними поставлено на высший уровень. Самые невероятные слухи мы распускали по городам и замкам. Дескать, дон Валентино одержим дьяволом, дон Валентино продался Мэнгеру -- как вариация, Адрианополю -- и много чего еще. Про короля же мы вещали только благое. А именно: что король в полном здравии и от него приходят вести; что король только и остался в столице, потому как обладает благой силой излечивать больных злым недугом. Также сообщалось, что церковь святого Ария предала анафеме всех, кто встал под знамена дона Валентино.

В общем, труды были немалые, и они, само собой разумеется, принесли свои плоды. Иной раз умелые слухи разят лучше копий и мечей. Города затворялись от дона Валентино, памятуя также о выжженной земле у Великой Донны, чьи люди даже не встали на сторону Мэнгера, но токмо пропустили чрез себя супостата.

Однако были и те, кто все ж присоединялся к сиятельному графу, потому как обиженных хватает при любом государе, как бы благ и справедлив он ни был. Ошибку же дон Валентино сделал вот какую: он думал, что чем больше городов присягнут ему, тем сильнее укрепится его власть. Но присяга мало чем отличается от обещаний красивой девицы. Захотела -- пришла, а захотела -- так и обманула.

Красота ведь плутовская вещь, а обещания, не закрепленные кровью и страхом, не стоят ничего. Единственное, что можно было сделать дону Валентино, и что бы сделал я на его месте, так это собрал бы все силы в единый кулак да и пошел бы на мое войско. Ведь только король мог призвать скэлдингов и только опять же государь мог руководить орденом Сердце Иисусово, который хоть и является орден просветителей, но воинов поставить может немало.

А дон Валентино просто бродил по королевству, закатывал пиры и наслаждался властью. Войско его таяло, оставляя гарнизоны на осаду непокорных замков. А спохватился он слишком поздно, когда уже опущены были черные флаги в столице и король, буквально озверевший от бездействия, надел свой знаменитый рогатый шлем и вывел остатки не менее озверевшей от бездействия гвардии из столицы. Тогда дону Валентино нужно было срочным порядком идти наперерез небольшому войску государя, а он сделал то, что должен был сделать в самом начале, -- нанес удар по моим войскам.

Впрочем, если посмотреть на эти события более пристально, то и удар по небольшому войску государя тоже мог бы стать для него гибельным. Ибо во всех городах и замках, где проходил король, его приветствовали с большой радостью. И везде к нему присоединялись войска. Король же в милости своей будто бы закрывал глаза на помощь мятежникам, кою оказали некоторые из приветствовавших его. Но надо плохо знать государя нашего, чтобы не понимать, что он посчитается со всеми, с кем дОлжно будет посчитаться. Также не стоит забывать и о реликвии, силу коей многие видели в той достославной битве с Мэнгером.

В первом же столкновении с моими войсками дон Валентино будто бы потеснил нас. Но то была победа подобная той, что одержал легендарный царь Пиррон, потеряв все войско свое. Здесь же дон Валентино и победы не одержал. Изрядно потрепав его конницу и проредив строй пехоты, мы лишь немного отступили, как и было предписано мне государем.

На другой день мы держали глубокую оборону. Конница по бокам, сомкнутый строй копейщиков. И снова отступили. Дон Валентино ликовал, хотя радоваться покамест было нечему, потому как мы не бежали рассеянной толпой, мы медленно отступали и тянули время.

В самый разгар битвы третьего дня подошел авангард войск государя. Король изменил своему обычаю и вел конницу, а не пехоту. В черном рогатом шлеме, на черном коне, а позади него развевающийся стяг с волком, пожирающим солнце. Я самолично не видел, как государь применил свое тайное оружие, но вопли стояли над полем такие, что и наши солдаты были весьма испуганы. Те же, кому удалось уцелеть в войске мятежников, впоследствии рассказывали, как король мчался впереди войска и, выскочив далеко вперед, вдруг оказался не один, а среди призрачных всадников, будто сотканных из черного тумана. И те всадники шли через вражеский строй словно разогретый нож сквозь кусок масла.

Когда же враг отступил к своем резервам, что стояли в двух днях пути от замка, где мы сейчас пируем, он обнаружил еще одну неприятность. Потому как в портовом городе Кальвадо высадилось небольшое, зато отборное войско северян. Вел его сам конунг скэлдингов, недавно избранный на альтинге, хозяин острова Бьерн Рагнар Два Меча. А тут еще, распевая псалмы и развернув знамена с восьмиконечными крестами, подошел магистр Иезуитов, который уже давно ожидал как бы проявить свою благодарность государю. Весьма поредевшее войско дона Валентино оказалось зажато со всех сторон. И, потерявши двух родных братьев и еще уйму родни, мятежник отправил к государю парламентеров.

Наш государь милостив и всепрощающ. Так моими заботами считают все, ну, или почти все его подданные. И государь не обнадежил своих подданных и приказал явиться герцогу де Лограньо и склонить голову в раскаянье и почтении. И государь простил всех мятежников и дал слово, что никого он не будет карать. А в знак примирения был устроен этот пир в фамильном замке главного бунтаря. Все счастливы и восхваляют милосердие государево. Жонглеры кувыркаются и пускают огонь под протяжные звуки дудок и скрип виол. Слуги обносят гостей, а те пьют и насыщаются, разламывая огромные куски дичи и с наслаждением слизывая жир с пальцев, усеянных золотыми перстнями.

Все восхищены великодушием и милосердием государя нашего. Мне же государем, едва было оглашено всемилостивейшее прощение мятежным господам, была сказана лишь одна фраза, да и то мимолетно, словно бы походя: "Ты знаешь, что делать!"

Да, клянусь Господом, я знаю, что делать. И если государь простил мятежников, то это вовсе не значит, что их простил Господь. Шутка ли -- поднять меч на Богом избранного и Богом же посланного короля? И не стоит также забывать об анафеме, что возгласил с амвона наш патриарх. При таком раскладе ни у кого не возникнет сомнений по поводу того, КТО на самом деле покарал изменников.

Великие ученые, что привлечены были ко двору государя, денно и нощно трудились над лекарствами от чумы. А как известно, и о том пишут многие почтенные мужи, сведущие в медицине, яд от лекарства нередко отличается лишь только дозою своей. На родине Фаустиано знали толк в ядах, и первое, что лично я попросил у нашего великого книжника и чародея (в том, что он чародей и летает на бочке, никто в Талбеке не сомневается), так это сделать такой яд, чтобы действовал не сразу, а, скажем, к середине ночи, коли принять его вечером. И смерть от него не выглядела бы зловеще, и не походила бы на удушье, и не вызывала бы синеву кожи и прочие ужасы. Будто бы умерли во сне и полном душевном спокойствии.

Что ж, с этим пиром закончится и моя трагедия, а следующую будет ставить сам наш государь, и ход сей трагедии мне тоже известен. Потому как всю эту накопленную силу грех распускать без толку, тем более и государь уже распространил по столице слухи о том, что чума пришла не сама, а была следствием отравы, коию подсыпали в колодец наймиты авиньцев в отместку за свое поражение.

Если хочешь праведной и святой войны с соседом, то кричи, что он отравил все колодцы. Можно, конечно, найти и другие причины. Но ведь нет ничего подлее и страшнее, чем отравить источники воды -- особенно в нашем засушливом краю.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...По этим причинам роль герцога Валентино де Лограньо очень часто отождествляется с ролью прочих предателей, таких как Иуда или Кассин, убийца Цезаря Августа. Однако дон Валентино стал не только жертвой истории, но и жертвой многочисленных козней хранителя Большой королевской печати. В книге "Лжец и предатель", написанной Фернандо Лансетти и вышедшей совсем недавно, приводятся любопытные документы из канцелярии хранителя Большой королевской печати. Практически не подлежит сомнению подлинность этих документов, которые ранее если и проводились где-то, то совершенно в другом контексте. Так, становится известно, что гений дона Лумо не только смог манипулировать мятежом, но и вовсе его инициировал.

Так дон Лумо в одном из тайных посланий сообщает дону Валентино, что король находится при смерти в Талбеке. При этом баронский мятеж уже вспыхнул без участия Валентино, а его инициатором был дон Гильермо де Аудентто, человек, принадлежавший к одной из самых знатных фамилий Сарана. Дон Валентино, прельщенный недвусмысленными намеками на возможность занять престол, начинает расправляться со сторонниками дона Гильермо, что удается ему довольно быстро.

При этой действует он, что наиболее всего важно, от имени короля Ательреда II, как истинный поборник законной власти, на что очень редко обращается сейчас внимание. Все его действия по занятию городов, сбору войск были направлены на устранение реального мятежа. Дон Гильермо был убит, большая часть его войска присоединилась к дону Валентино. Конечно же, среди баронов уже прошел слух, что это война "именем короля" на самом деле ведется на благо их, феодалов, потому что король при смерти и осталось только выждать надлежащее время.

Историки часто пишут о недальновидности дона Валентино, феодала старой формации, который по каким-то неведомым причинам не решался напасть на войско дона Лумо, которое почти в два раза уступало ему по численности. Однако за этим крылась не дальновидность дона Валентино, а тайные заверения дона Лумо в том, что надо лишь выждать, когда в Талбеке кончится эпидемия, и тогда можно официально объявить о том, что дон Валентино теперь является наследником Ательреда II. В этой бесконечной череде лжи, которой гениальный ум дона Лумо опутывал дона Валентино, правдой было лишь то, что в действительности наследник престола умер от чумы, но об этом не знал даже сам дон Лумо, поскольку сообщение с городом были одностороннее.

Когда до дона Валентино дошла весть о том, что король вышел из Талбека и идет на соединение с войском, он предпринял отчаянную попытку сломить войско дона Лумо силой и не дать ему воссоединиться с подходившей с королем помощью. И надо признать, это ему почти удалось, однако в самый разгар битвы король, собравший по дороге внушительную помощь, все-таки сумел переломить успех на свою сторону.

Однако это была пирронова победа. И дон Валентино совершил, пожалуй, одну-единственную за все время мятежа ошибку: увел свои войска на перегруппировку и не нанес последний и сокрушительный удар. Финал этой трагедии всем известен. Но стараниями дона Лумо, перу которого все-таки приписывают трагедию "Король Смерть", даже после своей смерти дон Валентино был опозорен совершенно неправдоподобной историей о спасении одного из родственников дона Валентино, тогда как никаких тому документальных подтверждений нет. Таким образом, мы еще раз становимся свидетелями того, как в общественном сознании литературный вымысел чаще главенствует над историей.

Глава X. Ательред II, милостью Божьей король Сарана

Земли королевства Мэнгер в трех днях пути от Великой Донны, день накануне праздника святой мученицы Вероники Ромейской, лето Господне 5107 от сотворения мира.

Земля дрожала под копытами наших коней. Подобного рода эпитеты очень любят поэты. Земля дрожала, грозное войско шло на врага всей своей мощью. Но в данном случае это был не эпитет. Земля действительно дрожала, но отнюдь не от конских копыт. Просто ее в очередной раз трясло. Таков был этот мир: трясло его довольно часто и основательно. Любопытно, что здесь даже кони к такому привычны. Волнуются, переминаются с ноги на ногу, трясут гривами, фыркают, однако далеки от паники. В ином мире так и вовсе ржали бы во всю глотку и вставали на дыбы. А здесь у них, видно, уже в крови: не боятся сотрясения земли. У предков этих боевых коней тоже небось земля дрожала под копытами.

Что уж тут сказать? Весьма неудачный момент выбрала земля для своего хронического кашля. Две недели назад мы переправились через Рур. Войско по численности было почти такое же, как в той знаменательной битве недалеко от столицы. Северяне и иезуиты тоже отправились в поход с нами. Да и как не отправиться, если король приказал.

Все решено было заранее. Когда действуешь по строго оговоренному плану, все ладится, даже если случается что-то непредвиденное. Я хорошо помню первый день чумы, когда мы все собрались в зале для советов. Нужно было быть совсем уж недалеким человеком, чтобы не догадаться, что мятеж обязательно вспыхнет.

Единственное сомнение, которое меня мучило: убирать мою семью из города или нет? То, что я должен был остаться в столице, даже не обсуждалось. Хотя и дон Риго, и дон Лумо, и даже старый йехуди смотрели на меня с немым укором. Их не слепое, а вполне заслуженное мною обожание достигло апогея. Да, я старался. Я правда старался понравиться всем. Я делал все, чтобы меня полюбили. Ведь это так приятно, когда тебя любят. Очень сильно любят. И я каждый день старался заслужить еще большую любовь своего народа, а в особенности близких мне людей. Ведь теми, кто тебя любит, так легко повелевать!

Да, все было решено. И все прошло отлично. Я лишь старался не думать о том, что мог бы спасти своих детей. Хотя все могло повернуть и еще хуже. Пребывание наследников в стане войска могло спровоцировать мятежников на более активные действия. Но история ведь не знает сослагательного наклонения. И в летопись уже сделана соответствующая запись о смерти двух законных отпрысков государя Ательреда II, которого все чаще и чаще называют уже не Справедливым, а Жестоким.

Я не мог и не хотел смотреть в глаза Бланке. Да, ей не в чем было меня упрекнуть, поскольку сама она наотрез отказалась покидать город вместе с детьми. Да, в случае необходимости я мог ее заставить. Но упрекнуть меня ей было не в чем. И все равно ее прекрасные глаза смотрели на меня с укором. Но это был извечный женский упрек -- самый древний, самый живучий и, надо сказать, самый справедливый: "Ты меня не любишь!" Да, я не любил ее, хотя и входил к ней в спальню довольно часто.

Есть такая категория женщин, которым по сути не важно, любишь ты их или нет. Для них гораздо важнее: принадлежишь ты им или нет? Такие часто удовлетворяются тем, что женят на себе мужчин, пуская в ход всевозможные уловки. Лишь бы принадлежал, лишь бы спал рядом. Любит или нет -- это дело десятое.

Бланка была не такова. Я это понял сразу, лишь только увидел ее. Любить ее для меня будет так же невозможно, как любить прекрасную статую или картину. Она будто святая, сошедшая с церковной фрески. Прекрасная, совершенная и холодная, как горная вершина. Бланкой можно было восторгаться, ее даже можно было завоевать, но любить статую было не в моих правилах.

Самое страшное, зловещее и жестокое в наших отношениях с Бланкой заключалось даже не в том, что наша супружеская жизнь началось с подлога и предательства, когда ее глупый юный жених оказался в объятьях моей будущей любовницы. Нет, самое жестокое заключалось в том, что она прекрасно знала: я не люблю ее и не полюблю никогда. И именно в тот миг, когда она со всей отчетливостью, со всей ясностью ума осознала это, именно тогда, именно в это мгновенье она меня и полюбила со всей ярой фанатичностью любви, на которую только и может быть способна женщина.

Тот факт, что она являлась и до сих пор является первой красавицей королевства, но не любима лишь собственным мужем, доводил ее до безумия в первые годы. Все короли имеют любовниц, но наиболее ненавистной для королевы является та, которую искренне и преданно любит сам король.

Видимо, кто-то из опытных жен шепнул гордой красавице, что в постели и зарождается истинная любовь. И холодная как лед Бланка, которая в первую брачную ночь была подобна восковой кукле, превратилась в страстную, неистовую, ненасытную тигрицу. И это не было лицемерием, не было притворством. Ее единственной целью было поработить меня, привязать к себе, заставить полюбить себя. Ведь она, юная королева, понимала, что влюбить меня в себя является для нее единственным способом самой сбросить оковы любви. Ибо едва она осознает, что я не могу жить без нее, как ее любовь тут же пройдет словно тревожное ночное видение.

Но я не давал ей ни малейшего шанса. В искусстве любви мы состязались друг с другом как два искушенных в мастерстве воина. Мы шептали друг другу самые изощренные нежные слова, мы сплетались в одно целое и соревновались друг с другом в самых утонченных ласках. Поистине, растопить лед в сердце Бланки могло лишь мое искреннее, не притворное презрение к ней. Ведь едва все кончалось, я просто молча и отстраненно лежал рядом или вовсе уходил. Уходил, не сказав ей ни слова. Ее, наверное, угнетало и то, что я приходил к ней, а никогда не приглашал ее к себе. А простыни на моей кровати пахли другой женщиной. И этот запах для меня был более сладостным. Агнессу я действительно любил.

Но там, в моих покоях, которых никогда не переступала королева Бланка, шла другая война -- война, единственной целью которой было заставить другого умереть от счастья. Надо быть честным перед собой. Несмотря на то, что Агнессу я любил, я никогда не позволял себе показать ей это. Убедить эту распутную львицу в том, что я тоскую без нее и млею в ее объятьях, было равносильно признанию поражения. Презрение, только холодное презрение и жестокость. Жестокость хищника, который берет свою самку по праву сильного. Я знал, я знал, что ей очень нравится это.

И лишь о своей бывшей соплеменнице я старался не думать. Наш патриарх считал ее если не ангелом, то уж точно святой. Я же знал доподлинно, с ее собственных слов, что легендарная святая Урсулина и была не кто иная, как она сама. Сколько же тогда она торчит в этом мире? Сколько веков смотрит на него своими вечными глазами и улыбается жестоко и надменно? Я знаю, я доподлинно знаю, и она никогда не обманет меня, если мы еще встретимся с нею... ОНА НЕ ЛЮБИТ ЛЮДЕЙ. Она может делать им величайшее добро и идти на большие лишения и жертвы. Но она не любит людей, она любит лишь свой долг.

Легенды о святой Урсулине самые запутанные из всех местных христианских преданий. И даже отцы Вселенской Церкви стараются не влезать в них слишком глубоко. По одним преданиям, она умерла на арене римского цирка, разорванная хищниками. По другим -- чудом спаслась и основала первый женский монастырь. Некоторые и вовсе считают, что основала она его после своей смерти, уже спустившись из райских кущ.

Правда же банальна и прозаична. Она не может умереть, она даже страдать не может. Мои бывшие соплеменники, едва почувствовав, что их плоти грозит боль и страдания, сбрасывают ее как сносившуюся одежку. Они могут через какое-то время вернуться в новой плоти. Такой же или совсем иной. Ни боли, ни страданий. Это просто спектакль, где мы разыгрываем для людей великие жертвы и великие муки. И все это делается ради того, чтобы люди вослед нам сами шли на костер и на арену цирка.

Ведь счастливое будущее этого или любого другого человечества должно быть оплачено великой кровью и подлинными страданиями. И не бессмертных скитальцев, а живых настоящих людей, которым дается всего лишь один шанс и короткая, словно миг, жизнь. Впрочем, некоторые из моих бывших соплеменников считают, что люди живут много жизней и от нас отличаются лишь тем, что ничего не помнят. Я не верю в это. Не верю хотя бы потому, что не имею никаких доказательств, чтобы подтвердить либо опровергнуть подобную версию.

Но что-то было, что-то было в ней. В этом странном сочетании какой-то чистоты и отстраненности. Она была отточенным ножом медикуса, что чистит гнойную рану. Чистым блестящим ножом, вырезающим гной. Но ни слова о ней больше. Ни слова больше о женщинах. Ведь земля сотрясается под копытами наших коней, а я все о женщинах. Как это на меня похоже: любовь и война, смерть и зачатие. Это всегда рядом, если вообще жизнь и смерть это не одно и то же на самом-то деле.

Да, истинно так, жизнь и смерть -- это одно и то же. Это на самом деле длинный бесконечный сон, который снится Богу. Вот что такое наши жизни и смерти. И моя жизнь, как никакая другая, напоминает гротескный, неправдоподобный сон. Она похожа на эпическую легенду, пересказанную много раз бродячими певцами с добавлением все новых и новых героических подробностей, за которыми со временем не стало видно истины.

Мне кажется, что когда этот мир созреет для того, чтобы попытаться бесстрастно посмотреть на свою историю, меня посчитают легендой, собирательным образом. Будут выдвигаться множество версий "реальных" событий. Шелуху мифа попытаются отделить, чтобы достать на свет невзрачное, но от того не менее ценное зернышко "истинных" событий. И это самое зернышко и будет великой ложью, потому что из истории нельзя выкинуть легенду. Легенда чаще всего и является настоящей, подлинной, невымышленной историей.

Мне не хочется думать, будто кто-то будет считать, что я вершил зло чужими руками. Вершить зло не низко, часто зло является необходимым условием жизнеспособности добра. Я уже надевал маску палача. И если бы это было необходимо, я поотрубал бы головы всем этим изменникам, вина которых была лишь в том, что они считали себя более достойными власти, нежели я. Может быть, кто-то и напишет потом в исторических трудах о благородстве этого мятежа против самопровозглашенного тирана. Все может быть. Исторические хроники еще более невероятны, чем легенды.

Да, так было надо. Отравив мятежников на пиру, я сохранил жизнь войску бунтовщиков. Ведь одно дело, когда государь казнит своих врагов, и совсем другое, когда Господь Бог карает посмевших поднять руку на святость королевской власти.

Их тела выставили на всеобщее обозрение еще до полудня. Мы торопились, потому что смерть все-таки искажает лица. Но у нас все получилось. Они выглядели просто спящими, уснувшими навсегда. Ни следа чудовищных мук, удушья и прочего. Мы даже открыли их шеи. Они уснули навечно. Вот и все. Все, кроме одного. Это был поистине самый изощренный ход.

Младший племянник хозяина замка. Восемнадцатилетний юноша, который чуть было не поплатился своей головой, когда прилюдно высказался против мятежа. Но высказывания высказываниями, а вассальную клятву никто не отменял. Да, безусловно, как и все прочее знатное дворянство, он приносил присягу не только своему вассалу, но и королю. Однако древнюю формулу, которой следовали поколения его предков, не так просто было вытравить. Вассал моего вассала не мой вассал.

Это не моя заслуга, это заслуга дона Лумо. Поистине, он великий комедиограф. Говорят, он правда пописывает пьесы, хотя и упорно отнекивается от этого. Да, уж если бы король хотел извести под корень всю династию мятежников, он не пожалел бы этого молодого рыцаря, который хоть и против своей воли, но все-таки сражался против государя с оружием в руках. Король не пожалел бы, но пожалел Господь.

Сколько было слез раскаянья. Это мальчик валялся у меня в ногах, рыдал и благодарил Бога за оказанную милость. Поистине, он был лучшим актером, которого только смог найти дон Лумо. И то, как он мне потом рассказывал, вдохновение снизошло на него в самый что ни на есть последний момент. Мальчик был отравлен в числе прочих, но тут же ему было подсыпано противоядие, когда в гениальную драму дона Лумо вкрались небольшие, но очень важные изменения.

Теперь в том, что это был Божий промысел, не сомневался уже никто. А мальчик убивался зря. Король простил мятежников, а значит земли не будут конфискованы. Этот молодой рыцарь в одночасье стал одним из самых богатых феодалов Сарана, при этом без малейшего намека на споры о наследии. Ему надо бы плакать от счастья!

И снова я держал речь, стоя на балконе. Не таком удобном для речей, конечно, как мой королевский. Да и во внутреннем дворе замка собрались отнюдь не все войска. Но я старался собрать командиров, а это самое главное, самое важное. Командиры потом сами станут ораторами.

"Мы все видели ЗНАК!" -- так я начал. И больше об этом даже не стоило говорить. Люди сами додумают все, что необходимо. А дальше? Дальше я каждым словом, словно клинком, врезался в их память, в их чувства, в их сердца. Тут даже не было важно, что говорить. Гораздо важнее было, КАК говорить. И я знал как. В последнее время в моменты речей перед народом я чувствовал такое единение с толпой, такую близость... Толпа была для меня женщиной, той самой, которую можно завоевать только холодным снисходительным презрением. Завоевать для того, чтобы она любила меня до безумия, до самоотречения. И я будто чувствовал эту незримую женщину, и временами мне даже казалось, что вот-вот, на самом пике какой-то патетической фразы я испытаю восторг, сравнимый с тем, что испытывает мужчина, когда изливает свое семя в лоно любимой женщины.

Я самозабвенно кричал об ужасах чумы и том, что никто, никто из нас не виновен в этом. И если попустил это Господь, то только лишь для того, чтобы чрез нас обрушить гнев свой на богомерзкий Мэнгер, где заживо сжигают ученых. Последнее, кстати, было чистой правдой.

Человек хоть и хищник, но очень трусливый. Некоторые называют эту трусость врожденным добром, теми остатками чистоты, что каким-то образом избежали грехопадения. Если бы так... Желание подставить свою щеку всегда было сильно в человеке. Но не из добрых побуждений к ближнему своему. Просто из-за того, что человек чувствовал себя слабым и неуверенным. А сильным человека делает только ненависть. Ненависть и ничего кроме ненависти.

А еще человек верит в то, чего боится, или же в то, во что ему хочется верить. Сначала люди стали верить, что чума -- это кара за изуверскую казнь папы, потому что боялись гнева Божьего, а потом перестали верить в это, оттого что им очень хотелось быть честными мучениками за справедливую веру. Врага на самом деле не стоит искать далеко, ведь враг живет в каждом из нас и просто ждет своего часа, чтобы принять зримые очертания. И я помог людям. Я очень живописно описал их врага, выпустил его наружу.

И не нужно было в излишних подробностях описывать интриги вражеских лазутчиков и отравителей. Нужно было лишь намекнуть, и более страшные, более зловещие подробности враждебных козней врага они придумают сами.

В конце моей речи ненависть почти звенела в воздухе, руки сжимались на эфесах мечей. И я почувствовал, уловил этот момент. Говорят, наибольшее блаженство любовники испытывают, когда одновременно входят в наивысшую точку соития. И здесь все было как на ложе любви. Когда вместо привычного: "Хайле, Саран! Хайле, Королевство свободных!" я вскинул правую руку вверх и вперед и прокричал: "Война, ненависть, смерть!", толпа тут же подхватила и разнесла. Этот девиз с моей легкой руки стал боевым кличем саранской армии. "ВОЙНА. НЕНАВИСТЬ. СМЕРТЬ".

Было бы глупо и самонадеянно полагать, что нам удастся спокойно перебраться через Великую Донну. Передвижение такой огромной армии пусть пока и по нашей территории не осталось незамеченным. Другой дело, что враг не успеет стянуть большие силы. Единственным преимуществом мэнгерцев было коварство Рура, естественной преграды. На протяжении всей границы Сарана с Мэнгером был только один брод, по которому было способно переправиться большое войско. Удерживая этот брод небольшими силами, враг мог сколько угодно ждать наступления. Вплоть до тех пор, пока не подойдет спешно собранное подкрепление. И кто знает, не превратится ли оборонительная война в наступательную. Нужен был выход. И этот выход нашел хитрый скэлдинг Рагнар.

Левши -- люди необычные. Это я знаю по себе. Я был левшой до того, как стал человеком, и в человеческих телах всегда воплощаюсь в теле левши. А необычность левши в том, что он видит мир под другим углом. Родители же новоизбранного конунга скэлдингов были и вовсе мудры, когда, заметив склонность мальчика, обучили его обращаться обеими руками равноценно. Правша с трудом может обучиться пользоваться левой рукой, а левша правой -- запросто.

У скэлдингов была подлинная, настоящая власть свободного народа, которую греки называли демократией. Свободнорожденные мужчины избирали вождя на общем собрании и столь же легко могли низложить его, если он по каким-то причинам стал им не угоден. С виду прямые и открытые, скэлдинги лишь йехуди уступали в искусстве торговли. И вот этот избранный народом король, за всю свою жизнь не прочитавший ни одной книги, додумался до того, до чего не додумался даже я, прочитавший все местные труды по военному искусству. А ведь должен был, должен был я вспомнить поход персианского царя Кира.

Мы начали строить переправу. На довольно большом расстоянии от брода. Чтобы ее не смогли обстреливать охраняющие брод. А это были в основном спешно стянутые туда воины Святого ордена из соседних командорств. Сильно тянуть не стоило, но все-таки необходимо было создать у врага абсолютную уверенность в том, что через брод мы не будем перебираться. Тем более дисциплинированные воины Святого ордена, недолго думая, стали спешно возводить у брода укрепления.

В нашем походе участвовали и иезуиты, которые очень хорошо были знакомы с порядками в Святом ордене. Там всегда все делалось по уставу. По уставу шли на молитву и в бой, по уставу в точно означенное время сменялись часовые на постах. Это стало нашим преимуществом.

Самой же главной надеждой стала задумка Рагнара. Все скэлдинги были отличными пловцами, но перебраться вплавь, пусть и с минимальным снаряжением, через бурные воды Рура было сложно. А плоты были слишком заметны. К счастью, Рагнар, видимо вспомнив о волынке, придумал наполнить кожаный мех воздухом, перевязать и с ним пуститься вплавь, взяв с собой лишь меч. Им нужно было продержаться всего ничего. Потому что передовой отряд конницы уже ждал в соседнем лесу.

Я долго уговаривал Рагнара не идти на вылазку. Голубые пронзительные глаза скэлдинга посмотрели на меня с таким укором, что я тут же спохватился и сказал ему: "Ты мне нужен здесь". Он лишь усмехнулся, снимая с себя рубаху, и сказал: "Я буду ждать тебя на той стороне, государь. Там, на земле врага, встретятся два великих короля. Ты и я".

Рагнар сдержал свое слово. Но из тридцати своих людей, что решили идти с ним на отчаянную переправу, подмоги дождались только трое и сам король, конечно же. Когда в эту же ночь мы сложили на том берегу погребальный костер по всем обрядам веры скэлдингов, конунг сказал лишь: "Они в Вальхалле, пируют с Одином". И в его словах была такая вера, такая непререкаемая уверенность, что даже мне на миг представились обширные чертоги, где пируют павшие в бою воины. Если подумать, то их загробные верования похожи на христианские тем, что там за одним столом сидят и враги и друзья. Все те, кто пал в битве. Так же как и в христианском раю могут встретиться враги. Мертвым не свойственна ненависть. А вот живым она необходима как воздух, чтобы побеждать.

"Война, ненависть, смерть!" Море факелов, бряцанье кольчуг и ржание коней. Наши черно-красные знамена уже были за Великой Донной. И я сказал своим воинам: "Теперь это наша земля". Я хотел, чтобы они отчетливо осознали, что это не набег, это захватническая война, и мы уже не уйдем за Великую Донну. Отныне и навеки это теперь тоже королевство Саран.

Через командиров я передал приказ: не убивать мирных крестьян, стариков и детей, не насиловать женщин. Через особо доверенных командиров я передал иной приказ: никого за это не наказывать. Я сам разжег в своих воинах огонь ненависти, и я -- только я и никто иной -- нес за это ответственность. За следующие три дня мы в ходе отчаянного марша сходу взяли все шесть командорств Святого ордена. Войско, конечно, пришлось разделить. Но командорства хоть и походили на укрепленные замки, но большей частью были возведены из дерева, а дерево горит.

На долю войска, которым руководил дон Риго, досталось три командорства, два для меня, а одно брали штурмом иезуиты. Зная все тонкости фортификации своих бывших братьев по ордену, они обошлись еще меньшей кровью, чем мы.

Магистр ордена Сердце Иисусово просил меня лишь об одном: если им удастся захватить в плен одного из командоров Святого ордена, отдать его им и не спрашивать, что они с ним будут делать. Я не спрашивал, хотя они мне и показали потом его тело. Вернее то, что осталось от его тела. В душу ко мне закралась очень нехорошая мысль: в таком виде он еще какое-то время был жив. Я не осуждал их, потому что знал, скольких людей, посвятивших себя науке, переводу с иных языков, предали таким же пыткам только потому, что они не хотели жить словно марионетки, руководствуясь уставом, написанным сумасшедшим фанатиком два века назад. Они были в своем праве.

Разведка донесла, что из Тулузона движется большое войско. И мы сняли осаду с Провени, небольшого, но зажиточного городишки. Его жители рано радовались, до них мы доберемся потом. Нам необходимо было занять хорошую оборонительную позицию. И я часами вместе с доном Риго и командирами сотен просиживал над картой. За детальные карты, описания укреплений, бродов, переправ, подлесков, возвышенностей и низменностей надо было благодарить соглядатаев дона Лумо. Их труд был не напрасен, и он был щедро оплачен кровью и золотом.

Битву, что случилась недалеко от безвестной деревушки, которую мы сожгли дотла, не оставив ни единой живой души, мне описывать не хочется. Во-первых, нас было больше, во-вторых, со мной была реликвия, а это всегда означает значительное преимущество. То недолгое время, на которое хватает заряда, было достаточно не только для того, чтобы значительно проредить вражеское войско, но и для того, чтобы вызвать во вражеских рядах панику. А это было важнее. И никто не знал, что заряд реликвии иссяк и необходима зарядка от солнца либо от тепла человеческого тела. Это было отличное устройство из иного мира, ставшее в этом сказочной реликвией.

Однако наши потери тоже были немалыми, и мне стоило огромных усилий, чтобы не поддаться искушению и не начать преследование отступившего врага. Но едва мы отдохнули и пошли дальше, как случилось сотрясение земли. И я почувствовал, отчетливо почувствовал настроение войска. Да, я могу заставить их идти дальше. Я даже могу убедить их идти дальше, но они уже не смогут победить. Они устали, они на чужой земле. И для людей этого мира, из поколения в поколение привыкших слышать в гуле сотрясаемой земли глас Божий, это было неопровержимым знаком.

Когда все кончилось, я снова держал речь перед войском. Мне почему-то трудно было говорить в этот раз, мне хотелось идти вперед, я чувствовал, что мы с такими силами сможем покорить весь Мэнгер, даже захватить священный Авиньо. Мне тогда показалось, что весь мир может лечь под копыта наших коней и тяжелые сапоги пехоты. Кажется, во мне просыпался завоеватель, страшный, жестокий и, словно пьяница, не умеющий вовремя остановиться. Но я заставил его снова уснуть. До поры. Я говорил, что Господь отомщен и посылает нам знак: остановиться. Здесь и будет проходить новая граница королевства Саран. И нам предстоит нелегкая задача: удержать эту землю, у которой нет естественной границы, такой, как Великая Донна.

А еще я сказал то, что многие сейчас чувствовали, что хотели услышать от меня, но даже не надеялись: "Возлюбленные мои подданные! Вы устали, вас дома ждут дети, матери и жены. Вам пора домой. Когда вас здесь сменят свежие силы, многие из вас отправятся к домашним очагам!" На лицах появились улыбки. А слова о двойном жалованье и о том, что я лично прослежу за тем, как командиры делят добычу, и вовсе вызвали радостные крики. Никто не кричал: "Война, ненависть, смерть". Все вскидывали вперед и вверх правые руки и кричали: "Хайле Саран! Хайле Королевство свободных".

Однако я думал, что новый девиз забыт ненадолго. Потому что у нас в тылу остался незахваченный город и несколько замков. Эта местность из-за лесистости, а также из-за близости границ не имела крупных городов. Я почувствовал, что и крепости, и города здесь возводить придется в обязательном порядке. Но потом, потом все равно нужно идти дальше. Пусть через пять, пусть через десять лет, но такого врага, как Мэнгер, не стоило списывать со счетов.

Времени у меня много. Только сейчас я отчетливо начал понимать, каким даром стала реликвия. Я не старел. Или старел, но очень, очень медленно. Скоро это будет заметно и придется что-то предпринимать. Беды многих мощных государств начинались тогда, когда неожиданно умирал сильный и жестокий тиран. И тогда начиналось истинное зло и бесчинство, еще более страшное, чем при жизни этого тирана. А я не умру. Да, никому не стоит надеяться на это. Хотя, конечно, ничего вечного не бывает. Но прежде, чем я расстанусь с этим телом и мой дух начнет странствие к неизвестным мирам, куда я поклялся уйти, я сделаю здесь очень и очень многое. И это, боюсь, не очень-то придется по вкусу моим бывшим соплеменникам.

Люди будут довольны. Довольны в большинстве. А это самое главное. Ведь истинная задача правителя и состоит в том, чтобы сделать довольным большинство. И для этого нужно быть готовым идти на любую подлость, на любую низость, если она нужна для блага большинства, которое и есть государство.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

Здесь я уже неоднократно говорил о том, насколько даже в наш век высоких технологий еще сильно влияние мистицизма и устоявшихся стереотипов. Особенно ярко это проявляется в истории и филологии. Однако я считаю, что непосредственная задача современного историка состоит в том, чтобы всеми доступными средствами рушить эти стереотипы, докапываться до истины, вытаскивать на свет факты, которые по каким-либо причинам умалчивались или предупредительно обходились стороной.

История -- это не живопись. Здесь не должно быть никаких украшений, а задний план полотна должен быть виден зрителю столь же четко, как и фигуры на переднем.

Конечно же, всем ясно и понятно, что землетрясение, которое нанесло немалой ущерб по обоим берегам Рура, не играло никакой роли в принятии решения об остановке саранской армии. Тем более сила, собранная Ательредом II, лишь немногим уступала той, которая готовилась к отражению Крестового похода. Безусловно, самой логичной версией является та, что Саран, даже располагая силами иезуитов, которым намеревался отдать значительную часть земель под командорства, понимал, что пока еще не в силах контролировать такой большой массив новых земель, не защищенный никакими естественными преградами.

Однако Франсуа Люшер в своей новой книге "Последние Меровинги" приводит не менее логичные доводы. Прежде всего, он ставит под сомнение такое, казалось бы, очевидное и общеизвестное историческое событие, как столкновение войска Сарана с большим феодальным войском, спешно собранным в Мэнгере.

Во-первых, в саранских хрониках, описывающих захват земель за Руром после баронского мятежа, нигде с очевидной четкостью не упоминается о том, откуда пришли силы Мэнгера. Вероятно, столкновения имели место со спешно собранным войском феодалов, чьи земли непосредственно граничили с захваченными, но Люшер считает, что ни о какой новой грандиозной битве не было и речи.

Более того, Люшер обнаружил записи в королевской канцелярии Мэнгера, точно соответствующие времени перехода саранского войска через Рур. Королевской казной была выделена внушительная сумма якобы на нужды Святого престола. Однако, как предполагает Люшер, эти деньги были тайными репатриационными выплатами Сарану. И здесь полностью совпали все факторы остановки войска: действительная невозможность полного контроля новой территории, длительного нахождения большей части войска в походе с учетом событий баронского мятежа. И ко всему прочему, королю снова как бы подыгрывала судьба. Ательред II, как и в случае с затмением, вновь использовал природное явление, чтобы растолковать своим войскам наиболее выгодную для себя версию воли Небес.

Книга III. Осень патриарха, или Железная маска

Пускай же боги,

Гремящие над нашей головой,

Найдут своих врагов! Дрожи, преступник,

Чье преступленье скрыто от закона!

Убийца, прячь кровавую десницу!

Клятвопреступник и кровосмеситель,

Невинный с виду! Трепещи, злодей,

Под кроткою личиной лицемерья

Замысливший убийство! Тайный грех,

Свои покровы сбрось! И о пощаде

Ты грозных вестников небес моли!

Я -- человек, перед которым грешны

Другие больше, чем он грешен.

Уильям Шекспир "Король Лир"

-- Я не твоя судьба и не дьявол, -- сказал я. -- Посмотри на себя. Пришел убить дьявола голыми руками, а теперь убираешься бесславно, как человек, сбитый междугородным автобусом! И большей славы ты не заслуживаешь. Это все, чего заслуживает каждый, кто вступает в борьбу с чистым злом, -- продолжал я. -- Есть достаточно много причин для борьбы, но нет причин безгранично ненавидеть, воображая, будто сам Господь Бог разделяет такую ненависть. Что есть зло? Это та большая часть каждого из нас, которая жаждет ненавидеть без предела, ненавидеть с Божьего благословения. Это та часть каждого из нас, которая находит любое уродство таким привлекательным. Это та часть слабоумного, которая с радостью унижает, причиняет страдания и развязывает войны, -- сказал я.

Курт Воннегут "Мать Тьма"

Глава I. Благородная донна Агнесса де Касталлоне, вдова дона Рамиро де Касталлоне, наследного герцога Касталлоны

Талбек, столица королевства Саран, третьего дня после праздника святого Михаила Эдесского, лето Господне 5115 от сотворения мира.

В этом году в наши края пришла какая-то необыкновенная весна. У нас на юге и нет такой зимы, как на севере, у другого моря, что омывает земли Мэнгера. Там, говорят, снег даже выпадает. А бородатые купцы, что приплывают к нам из Руссии, и вовсе рассказывают диковинки. Будто у них там реки зимой замерзают и делаются несудоходными ото льда и снегу столько, что заметает под самые крыши домов, не выйдешь.

Эти купцы похожи чем-то на скэлдингов, или даже на их родичей данов, норвегов и свеев. Они носят длинные бороды, широкие расшитые кафтаны и огромные меховые шапки. Руссийские купцы очень набожны и начинают креститься и делать поклоны, едва зазвонит церковный колокол. Но в церкви наши не ходят, потому что веры они адрианопольской, что все-таки ближе к вере Вселенской Церкви.

В своих длинных ладьях, украшенных головами лебедей, они привозят меха, а увозят пряности и шелка. Они никогда не ходят по одному, но только вместе. Всегда вооружены, и нередко страже приходится их разнимать в тавернах, где после третьей кружки пива все соседи им кажутся враждебными.

У них нет единого правителя. А даны и свеи, что заплывают в их края, называют их страну Гардарика, страна крепостей. А города-крепости, говорят, у них красивые, со множеством башенок, с церквами, выложенными белым камнем. Может, там все так, а может, и не так. Ведь я не была в тех краях. Я вообще не была нигде. И когда я думаю об этом, кажется мне, будто жизнь моя прожита напрасно, будто я с самого рождения находилась в странном забытье, как сказочная Катарина, что уколола палец веретеном и спит, покуда принц не разбудит ее.

Годы проходят, а Катарина все спит, и принц, наверное, уже седой старик. А она все такая же молодая, красивая, желанная и ждет его. Ее губы алеют в ожидании поцелуя, но никто не приедет, и она будет спать так до скончания веков, ведь ее принц уже давно превратился в тлен.

Все чаще и чаще мне кажется, что я действительно пребываю во сне, и меня никто никогда не разбудит. А мне так хочется проснуться, ведь я знаю, что пока я сплю, я старею и скоро превращусь в гадкую, омерзительную сморщенную старуху.

Мне хочется пуститься в странствия, но этот мир создан лишь для скитаний и подвигов мужчин. Это они видели заснеженные стены руссийских крепостей, прекрасный Адрианополь. Говорят, и в Авиньо очень красиво, особенно прекрасен собор святого Павла, что возвышается над всеми прочими домами. С последней войны прошло уже восемь лет, и все привыкли, что граница Сарана проходит за Руром. Орден Сердце Иисусово возвел там командорства, на месте пепелищ выросли новые города, замки и деревни. Даже через границу путешествуют купцы. Ведь с Мэнгером у нас теперь мировая.

Как быстро все забывается. Я дивлюсь тому, как коротка человеческая память, как она непрочна, зыбка. Потому и мысли о том, что это все сон, приходят в мой ум все чаще и чаще. Все забылось: и пепелище Каррлдана, маленького княжества, что пропустило когда-то по своим землям вооруженных пилигримов Мэнгера, что во имя веры шли наставлять нас в учении Вселенской Церкви огнем и мечом. Все забылось. И на авиньском престоле уже сменилось два папы, только их король из древней династии Меровингов, дряхлый и беззубый старец, сменивший другого старца, старшего брата, носит корону. Но правит севером не корона, а папская тиара. А новый папа Бенедикт VII настроен благодушно. Он забыл и казнь Иннокентия IV, которого его предшественник объявил мучеником за веру и причислил к лику святых. Он забыл, как войско короля Сарана остановилось лишь из-за сотрясения земли, иначе бы все их королевство было похоже на пепелище.

В Саране спокойно и сытно, детей рождается много, а во младенчестве и отрочестве гибнет мало. Гильдия медикусов, которую основал Фаустиано, полностью заменила неграмотных знахарок и осуществляет родовспоможения за счет казны, а также за счет казны лечит всех простых людей. Первая больница, что была построена в первый год после черной смерти, была названа именем Фаустиано, который так и не успел в ней поработать.

Грохот был слышен даже во дворце. Я помню, что была тогда с королем, здесь, в его покоях. Он спал, лежа на моей руке, и я боялась пошевелиться. Когда он открыл глаза, то тут же вскочил и крикнул слуг. Он понял все сразу, мой король. Фаустиано хоронили в закрытом гробу, ибо части его тела были, как говорят, раскиданы по всей улице. Тот полуразрушенный дом, где была таверна на первом этаже, потом снесли и за счет казны поставили новый. Так что теперь ничего не напоминает о моем милом друге.

Мне трудно самой в это поверить, но это действительно был мой лучший друг. Ведь государь не может быть другом никому. Тем более, быть другом той, с кем разделят свое ложе. Фаустиано научил меня многому, чему мог научить женщину. Он все понимал и ничего не требовал взамен. Все, чего требовало от него мужское естество, он получал на Веселой улице. Говорят, все девицы с той улицы пришли его хоронить. Он был веселым, он был добрым. И главное, он был счастливым, потому что не имел никаких привязанностей в этом бренном мире. Он ходил на Веселую улицу, потому что этого требовало его мужское естество, он ел, потому что был голоден, и спал, чтобы восстановить свои силы. Только науки были для него смыслом жизни. Он часто рассказывал мне, что древний философ Демокрит считал, будто все в этом мире состоит из мельчайших частиц: и живые существа, и растения, и предметы. А значит, любую материю можно разъять на составные части и посмотреть, как там все устроено.

Да, он жил наукой, дышал ею, а она, эта коварная особа, забрала его, когда посчитала нужным. Он все понимал, Фаустиано, коему народная молва приписывала связь с Темным, научившим его алхимии, астрологии и знахарству. Если бы Темный действительно пришел и предложил ему договор, то Фаустиано бы отказался, потому как жизнь, в которой все познания были бы получены им в один день, потеряла бы для него всякий смысл.

Теперь нет у меня друзей. Тот, кто спит сейчас на своем обширном ложе, тот, кого я люблю всем сердцем и всей душой своей, никогда не станет мне другом.

Я смотрю на его спокойное лицо. Он всегда спит тихо, будто младенец. Только когда бывает полнолуние вскрикивает во сне, коротко и пронзительно, будто ночная птица, и сразу же просыпается, а с ним просыпаюсь и я. И даже не спрашиваю, что ему приснилось. Я и так знаю, потому что это один и тот же сон. Когда он в первый раз разбудил меня криком, я тоже пробудилась, а он сказал только одно: "КОПЬЯ!" Я все поняла, потому что он рассказывал мне об этом. Тот единственный большой город за Руром, который не хотел открывать ворота и держал осаду. Тот город...

В соседней деревне перебили всех: женщин, детей, стариков. Маленькие тельца грудных младенцев, нанизали на копья, будто мясо для копчения. На мощные древки рыцарских копий. И с этими копьями рыцари каждое утро подъезжали к городу, предлагая сдаться, иначе с ними будет то же, что с их соплеменниками. И они не выдержали, они открыли ворота. Открыли ворота, чтобы погибнуть. ВСЕ. До последнего человека.

"Страх, понимаешь, любимая, только страх является мощным фундаментом, на котором держится мир. Если бы мы тогда не истребили всех, не посеяли в людях отчаянный, пробирающий до костей страх, то война бы продолжалась. Рано или поздно они бы собрали силы для нового Крестового похода против саранской ереси". Так он говорил. И я верила ему. Мне очень хотелось верить всему, что он говорил, ведь я любила и люблю его.

Да, врагов он связал страхом, а своих подданных -- любовью. Саран -- королевство свободных, свободных от любой другой любви, кроме любви к королю. Это так странно. Как в кошмаре, где ты понимаешь, что все неподлинно, обманчиво, что можно проснуться, и все равно боишься.

Я люблю, а значит, принимаю его таким, какой он есть: с его гордостью, с его бесстрашием, с его черными знаменами и гвардией в черно-красных туниках, с пеплом Каррлдана, с четвертованным папой и копьями, на коих были насажены окровавленные тельца младенцев.

Он потом еще рассказывал -- спустя несколько лет. В другое полнолуние, когда мы оба проснулись от его крика. Он рассказывал, что там были и совсем маленькие тельца младенцев, вырезанные прямо из утроб матерей. Да, я люблю его, потому что если бы это было не так, то я бы проснулась, очнулась от этого кошмарного видения.

Но дела мои обстоят еще хуже, еще страшнее, чем эта прошедшая война. Теперь ведь никто не сомневается, что это сначала Мэнгер отравил колодцы в Талбеке, а потом подкупил феодалов, чтобы они начали войну против государя, а сами стали собирать войска за Руром. Что является истиной? То, что было на самом деле, или во что сейчас верят люди? Он скажет мне, что правдой является второе. И он будет прав.

Мужчина любит не так, как любит женщина. Женщина смотрит на возлюбленного своим внутренним зрением, что исходит от души, от сердца. Мужчина же любит своей плотью. И можно сочинять возвышенные кансоны и жесты о великой и вечной любви. Только мужчина никогда не будет любить ни уродину, ни старуху. Господь в великом промысле своем все создал разумно и правильно, ибо женщина перестает быть для мужчины желанной, когда не может зачать от него дитя. Так объяснял мне мудрый Фаустиано. И это правда, святая правда, клянусь Господом и всеми святыми.

Иногда я корю себя за то, что не родила ему дитя. Пусть и был бы плод нашей любви бастардом, но зато он стал бы зримым воплощением нашей любви. Но нет, он не хотел ребенка от меня. Вернее, его не хотел разум, а плоть звала совокупляться со мной. Мужчины знают, как править миром, как устраивать жизнь, но в тайнах жизни и смерти они сущие дети. Женщины встречают новорожденного в этом мире, и женщины же провожают его в последний путь. Ведь в Святом Писании сказано, что те женщины, что омывали тело Сына Божьего, первыми и узнали от вестника, что Иисус воскрес.

Да, женщине дано любить сердцем, потому она порою и бывает равнодушна к седым волосам в голове своего супруга. Что же касаемо мужской силы, то существует множество способов, чтобы возбудить желание даже в старце. Старце... Семнадцать лет назад взошел на престол мой государь. И никому не ведомо, сколько ему было тогда лет. Но мне думается, что не более тридцати, насколько я знаю мужчин. Значит, сейчас жизнь его подходит к тому, чтобы перевалить через пятый десяток лет. Но он выглядит так, будто и не было этих лет, будто вчера он въехал в Золотые врата и стал государем Сарана в час невзгод, как и было предсказано.

Он говорил мне, что причиной тому реликвия, ибо она замедляет путь человеческого тела к смерти. Да, он все такой же, но у меня нет реликвии и через два года и девять месяцев я достигну возраста сорока лет.

Существует множество способов обмануть чувства мужчины. Изощренные ласки в постели, когда мужчина превращается в одно сплошное блаженство, притирания для кожи. Можно обмануть мужчину, но нельзя обмануть время. Моя грудь все еще крепка, но на лице появились морщины, и шея не такая нежная, как прежде. Мои руки все так же чутки и ласковы, как и мои губы. Но я понимаю, что это всего лишь отсрочка. Я стараюсь, чтобы он никогда не видел меня при ярком свете. Мой юноша, коему почти пятьдесят лет.

Порою мне кажется, что пробудиться от этого страшного сновидения не так сложно. Можно выпить яд, который не причинит мук и принесет смерть вместе со сном. Как это, наверное, забавно -- заснуть и выбраться из этого кошмара.

Я понимаю умом, что должна покинуть его. Не ради него, но ради себя. Потому что одно, когда я скажу, что ухожу, и совсем другое, когда он однажды не придет ко мне в назначенное время. Что я буду делать здесь одна, в этом кошмаре? Буду ли я любить его черные знамена с волком, держащим в пасти солнце, буду ли воспринимать все прошлое, как прежде?

Любовь, подлинная, настоящая любовь слепа. И когда кто-либо пребывает в этой слепой любви, все недостатки возлюбленного превращаются в достоинства. Но какие недостатки, какие пороки я могу найти в нем, даже если обращусь к разуму, а не к сердцу? Какое мне дело до сожженных деревень и разрушенных замков, до детей на копьях, если это были не мои дети? Какое мне до всего этого дело, если он все так же нежен и добр со мной? Если он делает со мной все то, что я хочу, чтобы он со мной делал, и делает так, как я более всего этого и желаю. Он приковал меня к своей огромной цепи любви, которой он сковал все свое королевство.

Но более всего меня угнетает даже не старость, ибо Бланка, как мне удалось подсчитать, младше меня всего лишь на четыре года. И дни ее красоты тоже сочтены. Но, потеряв двоих детей, она родила ему в год черной смерти ребенка. Мальчика, наследника престола, коий в честь отца своего был назван так же и кто сядет на престол отца. Но сядет ли? Мальчик может превратиться в седовласого старца, а король будет все так же молод.

Многим полководцам древности захватить весь мир помешала лишь смерть. Но что если бы тиран и правитель был бессмертен? Кто бы тогда помешал ему завоевать весь мир и править им? Кто? Мне страшно представить, что будет, когда он воссядет на троне мира. Кем он тогда станет? Наместником Темного, пред коим должны склониться все царства?

Все чаще и чаще в эти бесконечно длинные ночи, когда государь спит, я сижу подле него и сжимаю маленький остро заточенный нож, которым разрезаю фрукты. И передо мной стоит горький и жестокий выбор: убить его или же убить себя, ибо третьего пути я не вижу. Но если я чувствую, что с ним мы одно целое, что он и я, сливаясь в истоме любви -- это есть одно четверорукое и четвероногое существо, полное блаженства... Если я убью его, то я убью и себя. Но если я убью себя, он не умрет. Ведь в любой долгой и благополучной любовной связи всегда так: один любит, а другой более позволяет себя любить, чем вожделеет.

В окно виден тоненький серп луны, мой государь будет спать спокойно. Босые ноги холодит камень подоконника. Высота здесь небольшая, так что если уж бросаться, то только вниз головой. Было бы смешно, если бы к надвигающейся старости я еще и стала увечной хромой калекой или вовсе -- живой, но неподвижной. И если уж решилась, то надо прыгать.

-- Прежде чем сделаешь этот шаг, послушай меня, -- его голос мягок и тих.

Я вздрагиваю, но не оборачиваюсь.

-- Ты послушай, что я скажу, а потом можешь поступать так, как решит твоя совесть.

-- Что есть совесть? -- Я горько усмехаюсь. Затем, осторожно ступая, поворачиваюсь к нему и сажусь на подоконник. На мне лишь длинная шелковая сорочка, волосы распущены. Два года назад я стала их красить, потому что так надежнее, нежели просто выдирать седые волоски.

-- Совесть -- это и есть Бог, -- отвечает он мне. -- Это самая жестокая, самая беспощадная и мстительная ипостась Господа. Но пока она в тебе, пусть даже терзающая тебя, ты знаешь, что ОН не отвернулся от тебя.

-- Моя совесть не позволяет мне жить с тобой.

-- Это не совесть. -- Он подходит ко мне и гладит меня по ноге. Я вздрагиваю. У него холодные руки. У него всегда холодные руки, пока я их не согрею. Я так и не смогла привыкнуть к тому, что у него всегда сначала очень холодные руки.

-- Это не совесть, -- он вновь повторяет это. -- Это всего лишь страх. У него много обличий. В данный момент страх шепчет тебе, чтобы ты убежала. Неважно зачем, неважно куда. Я знаю, чего ты боишься.

-- Ты имеешь власть над сотнями людей, наверное, потому что знаешь все их страхи!

-- Ты говоришь верно. И твой страх -- это страх того, что ты перестанешь быть желанной. И ты знаешь, что я не в силах буду притворяться пред тобой, да и немыслимо обмануть тебя. Когда же случится это, то я больше не приду к тебе.

-- Ты так легко произносишь это...

-- Мне всегда легко даются слова, ты знаешь об этом. Но мысли мои тяжелы, как камни на шее утопленника. Слушай, помимо страха есть и еще нечто. И я скажу тебе, что это. Многие люди сводят счеты с жизнью, когда она лишается цели и смысла. Твоей целью было утешать меня, быть рядом со мной всегда, ловить мое дыхание, согревать меня в ночи...

-- Дарить тебе радость... -- Я спускаюсь с подоконника и запускаю руки в его жесткие волосы.

-- Но если ты убьешь себя, ты не облегчишь моих страданий, ты только преумножишь их.

-- Ты страдаешь?

-- Да, -- говорит он как-то неловко. -- Я страдаю, потому что вижу, как ты истязаешь себя. Скажи мне: если я поручу тебе дело, важное и нужное дело, кое ты должна совершить ради других людей, ты сделаешь это?

-- Только ради тебя, мне нет дела до других людей.

-- Поверь мне, никому нет дела до других. Все, что делает человек, делает он только ради своего блага.

-- Но есть же люди, которые делают добро другим безо всякой выгоды?

-- Я думаю, что они просто хотят купить себе место в раю. Или же...

-- ...или же... -- повторяю я за ним.

-- ...они подлинные святые. Ты помнишь сказания о святой Елене?

-- Она была матерью базилевса Адриана, в честь коего и назван Адрианополь. Оно отправилась в святую землю, в Ершалаим, чтобы найти там места, о котих сказано в Евангелии.

-- Да, и все было там в запустении. Люди там жили так, как жили их отцы, в грязи и скотстве. И везде мерзость и запустение. Он бросала свои золотые украшения в мусорную яму, чтобы местные йехуди полезли за ними и разобрали вековые завалы мусора.

-- И так был обретен крест Господень, что ныне пребывает в Адрианополе. Я читала об этом. Ты желаешь сделать из меня святую?

-- Из человека нельзя сделать святого. Он становится им сам, по своему внутреннему чувству Бога. Но ты можешь помочь мне и помочь Богу.

-- Помочь Богу? -- я была удивлена.

-- Знаешь ли ты, что ни в Адрианополе, ни в Авиньо простые люди не могут читать Евангелие, а только рукоположенные в сан духовенства?

-- Да, я слышала об этом.

-- Ты никогда не задумывалась, почему так происходит?

-- Наверное, потому, что простые люди в большинстве своем не знают грамоты, да и многие дворяне тоже.

-- Есть незнатные люди, знающие грамоту. Их мало, но они были всегда. Им нельзя читать Евангелие потому, что умные люди найдут в Писании слишком много различий в том, что говорят им святые отцы и что говорил Иисус. Сын Божий учил, что его слуги не должны иметь имущества, не должны брать денег...

-- Мы, еретики юга, живем по заветам Сына Божьего. -- Я усмехаюсь. -- Наши священники не берут денег за обряды, не имеют собственности и бедны.

-- И я прилагаю все усилия к тому, чтобы так и было дальше. Но этого мало. Люди должны понимать, что наша вера исходит из заветов Христа, а вера Вселенской Церкви от лукавого. И в Библии можно найти много подтверждений сему. Но чтобы Святое Писание было доступно людям, оно должно быть написано не на языке ромеев, и не на языке греков, и тем более не на языке йехуди, а на нашем наречии и еще на наречии севера, что в письменной речи не сильно разнится с нашим.

-- Ты хочешь разрушить их крепость, подкопав под фундамент?

-- Я всегда ценил твой ум.

-- Но я не книжник. Я просто образованная женщина. Почему бы тебе не поручить это иезуитам?

-- Они на нашей стороне. Пока. Но веру свою они не отвергли и не перешли в арианство, как я надеялся. Они никогда не осквернят Евангелие переводом. Я их хорошо знаю. Я поставлю под твое начало книжных людей, я дам тебе монахов и переписчиков. Но эта работа должна быть совершена тайно. Все будет выглядеть так, будто я отослал тебя как неугодную любовницу.

-- Отчасти это правда... -- Я чувствую как мои глаза увлажняются. -- Но я буду любить тебя, хочешь ты того или нет. Первым шагом любви к тебе было то, что я возлегла с мужчиной, коего толком и не знала, ради того, чтобы ты женился на другой женщине. Ты понимаешь, что только истинная любовь способна на это?

-- Любовь вообще не терпит никаких ограничений. Но ты должна понять, понять и простить меня.

-- Тебя не за что прощать. Я, правда, сейчас скажу тебе очень горькую вещь, страшную вещь.

-- Говори. От тебя я приму все. Ради любви.

-- Я, кажется, поняла, почему твоей легендарный предшественник, король-ванд, отвез реликвию в Сан-Пьетро-де-Компастелло.

-- Почему?

-- Потому что он хотел умереть вместе со своими друзьями, в окружении близких, а не в полном одиночестве.

-- Пожалуй, ты права. -- Он чуть отстраняется от меня. -- Но он не понимал, что человек все равно, хочет он того или нет, приходит в жизнь в одиночестве и так же в одиночестве уходит из нее.

-- Знаешь что? -- Он резко обнимает меня. -- Пошли сейчас в крипту.

-- В крипту? Зачем?

-- Просто я так хочу. И еще потому, что больше никогда не увижу тебя в пещерном полумраке. А ведь именно тогда, там я полюбил тебя. Пойдем... И еще. У меня есть некий дар тебе.

-- Ты и так дал мне все, что только могла пожелать женщина. Ты мне дал все, кроме самого себя. А значит, ничего не дал.

-- Ты слишком хорошо научилась меня чувствовать. Но я принесу тебе этот дар, хочешь ты того или нет. С рассветом больше никто не увидит моего лица.

-- Даже жена? -- Мне почему-то не страшно, а смешно, когда я представляю, как он будет входить в лоно Бланки с закрытым лицом.

-- В опочивальню к королеве я буду входить только в ночном мраке. В остальное время я буду носить железную маску. Я устал менять слуг, я устал становиться так, чтобы тень всегда падала мне на лицо. Я буду носить маску.

-- Почему же не из золота? Ты же государь.

-- Потому что цепи никогда не делают ни из золота, ни из серебра. Но только из железа. Маска уже готова, хочешь посмотреть, как я буду смотреться в ней?

-- НЕТ! -- Я прижимаюсь к нему, обхватываю руками шею, целую его лицо. -- Пожалуйста, нет. Обещай мне, что если ты когда-то приедешь проведать меня, то я не увижу тебя в этой уродливой маске. НИКОГДА! Обещай!

-- Обещаю. -- Он целует меня в нос, очень нежно и бережно. Мое лицо жгут слезы, и я ничего, ничего с собой не могу поделать.

В крипту мы так и не пошли. Рассвет встречает четверорукое и четвероногое существо, живущее только ради блаженства.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...Конечно же, мне лично очень трудно согласиться с мнением большинства моих коллег, которые считают, что с самого начала перевод четырех Евангелий и Деяний апостолов на общедоступный язык был задуман как идеологическая диверсия против Мэнгера.

Во-первых, идея о переводе на общедоступное наречие изначально исходила не от короля, а от некоторых наиболее прогрессивных сановников арианской церкви. Во-вторых, государь вряд ли строил далеко идущие планы. Тем более, само существование короля как личности, известной под именем Ательред II, на семнадцатый год его правления ставится под сомнение всеми без исключения историками.

После долгого перерыва в публичных выступлениях король появился в железной маске. Маска не только скрывала его лицо, но и делала его голос не узнаваемым. Безусловно, в ордене Крипты ходили брожения, и часть его деятелей, вероятно, хотела назначить официального регента до дня совершеннолетия наследника престола. Однако к тому времени наиболее влиятельный и уважаемый всеми политик дон Лумо уже скончался от старости, а королева Бланка, при всех ее достоинствах, объективно не могла справиться с такой ролью, и новая борьба за престолонаследие могла вспыхнуть совершенно внезапно.

О правлении уже умершего короля мы поговорим более подробно в следующей главе. Сейчас же для нас наиболее важно уяснить, что ни Ательреду II, если он все-таки был жив, что маловероятно, ни тем более ордену Крипты не было никакого дела до перевода. Перевод этот был необходим только арианам, у которых снова назрел кризис, связанный теперь с орденом Иезуитов, который медленно, но верно набирал в Саране вес и пытался все большее количество людей обратить в свою веру. Как правило, все это совершалось весьма аккуратно и выставлялось как добровольный переход. Хотя, по сути, иезуиты были отлучены от Вселенского престола, и их религиозный статус определить весьма сложно. Но по обрядам и таинствам это была действительно часть Вселенской Церкви.

В этой нелегкой борьбе ариане решили воспользоваться тем, что привнесли в жизни Сарана конкуренты, -- то есть постепенной тенденцией к преобладанию грамотных людей в королевстве.

Еще одним важным моментом, доказывающим первоначальную непричастность королевского двора к замыслу перевода, было то, что финансирование этого проекта велось из личных средств Агнессы де Касталлоне. Дождавшись после совершеннолетия старшего сына выделения свой части наследства, она вложила значительную часть своих средств и предоставила один из своих замков для работ по переводу. Конечно же, версию о том, что Агнесса был любовницей короля и таким образом была тактично удалена от двора, можно сразу отвергнуть как недееспособную, поскольку никто из современников Ательреда II и Агнессы даже намеками не упоминает об этом. Версия эта появилась после публикации -- спустя почти четыре века после смерти Агнессы -- явной стилизации под письма того времени, причем сделанной довольно неумело. Именно тогда и появилась теперь всем известная версия о любовной связи короля и одной из самых образованных женщин его двора.

Однако, похоронив своего мужа, павшего в битве с крестоносцами, Агнесса вела довольно замкнутый образ жизни, много занималась благотворительностью. Именно ее стараниями была открыта в Талбеке первая больница для бедных. И перевод Евангелие для этой благочестивой арианки был финальным аккордом в ее деятельной, полной трагических событий жизни, которую до сих пор стремятся переиначить популисты от истории.

Глава II. Магистр ордена Сердце Иисусово отец Макарий

Талмино, главное командорство ордена в Саране, три дня пути от Талбека, третьего дня после праздника святого Марко Евангелиста, апостола Христова, лето Господне 5115 от сотворения мира.

В ночь пред постригом в Святой орден, ибо тогда еще наше Сердце Иисусово было лишь частью Святого ордена Мэнгера, я, как и долженствовало по уставу, пребывал в одиноких молитвенных размышлениях и по молодости лет своих уснул. Но ничего не послал мне в качестве знамения ни Господь, ни Темный.

В ночь пред восшествием мною на должность магистра, я, как и долженствовало по уставу, пребывал в одиноких молитвенных размышлениях, распростершись крестообразно на полу часовни. Но по старости лет своих я уснул. Кто послал мне сновидение, Темный или Господь Бог, то мне неведомо, но снилось мне, будто живу я во времена Ветхого Завета, и будто бы я Давид псалмопевец, а государь Сарана -- Саул, первый властитель древнего царства йехуди.

Во времена моей молодости, когда токмо поступил я в орден и наравне со всеми неофитами обучался грамоте, знанию ромейского, греческого и языка йехуди, то более всех меня впечатлила из древних Святых Писаний история царя Саула. Царь сей не был праведником, но свою судьбу, как я разумею, не заслужил. Скажу более, мне и вовсе приходили на ум греховные мысли о том, что Господь наш нередко изменяет избранным своим. Однако же, вчитываясь внимательнее в стихи Писания, я понял, что у Господа нашего поистине много званых, да избранных не так уж много. И Саул не оправдал надежд Господа и по правоприемству благословение Господне перешло к Давиду. Однако все же не утвердился я в окончательном мнении о тех далеких событиях, и образ отринутого Богом сурового и мужественного царя преследовал меня всю жизнь.

Когда же в ту достославную ночь почивший недавно магистр пришел к государю Сарана и предложил ему наши мечи, и мы на следующее утро увидели великое знамение на поле битвы, история о Сауле ожила в моем воображении вновь. Ибо в гордом и суровом государе Сарана мне вдруг сразу же увиделся преследующий меня с давних пор несчастный царь йехуди Саул.

По прошествии многих лет мне уже трудно сказать, что тогда -- в день, полный крови и лишений, когда мы, вослед за нашим магистром, отринули и Святой орден, и свою отчизну -- способствовало тому, что Ательред II стал для меня Саулом. Может, то было просто наитие или же мысленный образ царя, что рисовало мне мое воображение, совпал со зримым ликом грозного государя-ересиарха.

Однако со временем, наблюдая за многими событиями в новой нашей отчизне, я понял, что первое мое наитие было справедливо, ибо как ни старался наш государь служить народу своему, народ же облекал и облекает его в одежды мести и страха. Но если не имеет народ страха пред своим государем, то не имеет он и страха Божьего. Так я разумею справедливую политику самодержавного правителя. Тем более, все, что ни делал Ательред II, по сути было благо для народа, но не было принято чистосердечно простым людом.

Посудите сами. Государь наш после великой победы над Мэнгером день и ночь токмо и думал, как обустроить государство свое наиболее справедливо. Приветил он гонимых и униженных книжников и ученых при своем дворе -- и так обзавелся великой мудростью, и стали процветать науки: философия, астрология, оружейное дело и медицина. А простой люд стал злословить, будто бы король собрал при своем дворе колдунов и чернокнижников, коих отринули в своей отчизне из-за злых их козней.

Так же государь изменил судопроизводство так, чтобы дела даже над простым людом разбирал только судья, человек от короля, государю токмо подотчетный. И опять чернь стала роптать, будто бы феодалы судили лучше и справедливее, а королевский чиновник дюже суров и нельзя его подкупить.

Поставил над казной властитель рачительного йехуди, дабы он следил за всеми податями в казну и извел казнокрадство, что цвело буйным цветом при наместнике. И опять недовольны торговцы и тем паче чернь, говоря, будто бы проклятый инородец, из рода христопродавцев, пьет их кровь аки упырь с погоста.

Извел государь наш разбойников, так что невинная девушка с мешком золотых может из одного города в другой беспрепятственно пройти, или же, как недавно стало, покончил он со всякими бродягами и проходимцами, то все равно все недовольны. Говорят, будто бы лишил государь свободы народ свой. Но посудите сами: хорошо ли, что есть такой род неспокойных людей, коие всю свою непутевую жизнь не работают, а ходят из города в город, из селения в селение, побираются, воруют, совращают чужих жен? Не лучше ли и справедливее таких людей прибрать властью королевской и приставить к какой-нибудь полезной деятельности? Ведь тем самым государь делает им великое благо, спасая их вечную душу от адского пламени. Ведь кто работает в поте лица своего, тот наивернейшим образом попадет в Царствие Небесное, нежели бродяга безо всякой цели.

Говорить же, что государь наш лишает свободы людей своих, более чем несправедливо. Ибо, в отличие от Мэнгера, нет в Саране глухих застенков, где годами томятся люди, не видя солнечного света. В Саране судопроизводство вершится быстро и справедливо. Коли вина человека велика, то подвергают его смерти. Благородного человека -- усекновением головы, низкого происхождения -- повешением. Коли человека вина средняя, то бьют его плетьми и присуждают к штрафу.

Тех же неспокойных людей, о коих я говорил выше, что без всякого дела бродят по дорогам, смущая работящих людей, прикрепляют к гильдии мастеров и учиняют над ними надзор. А коли еще попадаются они в своем бродяжничестве, так много крепостей нынче строится по всему Сарану, особливо за Руром, где близка граница с Мэнгером. Там всегда нужны и каменотесы, и плотники. И не задарма даже виновные в бродяжничестве там работают, но выплачивается им достойное вознаграждение.

Те же люди, кто в силу своего ремесла должен странствовать: купцы ли, мелкие торговцы, бродячие мастеровые, что ищут заработка по деревням, исполняя мелкую работу, а также музыканты, лицедеи, фокусники, водители ученых зверей, -- те лишь должны иметь бумагу о своем ремесле, выданную своей гильдией, и вносить своевременно положенные уставом гильдии подати. А так беспрепятственно могут ходить, где им надобно по делу их.

Если говорят, что у Господа нашего каждый волосок на голове человека посчитан, то и государь наш, как правящий по Божьему соизволению, стремится к тому, чтобы все учтено было в его землях. И это справедливо, хотя чернь все равно будет недовольна.

Однако ж, не закончил я мысль о сне моем и о царе Сауле и псалмопевце человеке Божьем Давиде. В том сне, что пришел ко мне в ночь пред рукоположением меня в сан магистра ордена Сердце Иисусово. Пригрезилось мне, что по-иному пошла священная история. И будто бы внял суровый царь йехуди словам Богом отмеченного Давида, и изменил свою жизнь к лучшему, и стал владетельствовать над всеми землями йехуди и жил так в почете и радости, пока Господь не разрешил бремя его лет.

Сей сон мне показался добрым знамением, ибо я так разумею его: все мы, кого Господь наделил властью над людьми, должны способствовать тому, чтобы государь наш шел всегда праведной стезей. И так поистине и будет, потому как не глух властитель к советам высоких людей.

Собирает он ежемесячно в столице совет из знатных, наделенных властью, слушает о том, что говорят они, о том, что делается в наших землях и какие есть трудности. Однако же, решения, как и подобает самодержавному властелину, он выносит сам. А благородные и богатые люди королевства, в отличие от грубой и неумной черни, в большинстве своем принимают государевы решения и соглашаются с ними.

Многим еще памятно как в год черной смерти неразумные подняли мятеж против государя, и как государь сражался против них, и орден наш тоже способствовал борьбе с мятежниками. Но потом случилось знамение: когда государь милостью своей даровал бунтарям жизнь и устроил пир, то наутро нашли их всех мертвыми, окромя одного, что насильно был вовлечен в мятеж и в душе своей не был виновен пред государем.

Бог ли покарал их, или же постарался хранитель Большой королевской печати дон Лумо, что ныне уже отошел в мир иной, то Богу одному ведомо. Да и важно ли это по сути своей? Нет в том сомнений: значимо лишь то, что мятежники были все наказаны прежестоко.

Но смыл сего разумеют лишь люди благородные, черни этого не понять. Ведь первая она начала роптать, как пришла черная смерть, будто бы то кара за казнь авиньского папы. С казнью я разумею так, что Авиньо перешел все разумные пределы в гордыне своей, и та казнь была уже необходима после того, что в дерзкой гордыне своей измыслил Мэнгер. Ведь и для нас, тайных заговорщиков, кто шел в Крестовый поход против Саранской ереси, уже было ясно, что мы не будем принимать участие в резне под предлогом дела веры. Тогда уже высшие чины ордена Сердце Иисусово тайно решили полностью отделиться от Святого ордена, коему были подвластны, дабы остаться на этой земле и утвердиться в правах своих, перейдя на сторону саранского войска.

Да, именно с тех времен обряд рукоположения магистра так и остался краткой церемонией, но от того не менее торжественной. Я до конца дней моих буду помнить сие действо, совершенное надо мной. Как пришли за мной в часовню, как облачили меня в новые орденские одежды, ибо одеяние магистра ничем не отличается от одеяния прочей братии, но токмо особым знаком в виде серебряного восьмиконечного креста, вписанного в круг, что носит магистр на шее своей.

Так привели меня в главный наш храм в Талмино, где ныне я пишу эти строки. Там, подобно неофиту, я принес снова три обета: "Бедности, безбрачия и послушания уставу ордена". Далее, как молодого рыцаря, опоясали меня мечом, а потом, преклонив колена, я прослушал мессу, и в заключение были прочитаны стихи из Евангелия от Луки, что орден наш почитает наиболее значимыми для нас, монахов-воинов: "Ибо кто больше: возлежащий, или служащий? не возлежащий ли? А Я посреди вас, как служащий. Но вы пребыли со Мною в напастях Моих, и Я завещаю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем, и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых. И сказал Господь: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих. Он отвечал Ему: Господи! с Тобою я готов и в темницу и на смерть идти. Но Он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня. И сказал им: когда Я посылал вас без мешка и без сумы и без обуви, имели ли вы в чем недостаток? Они отвечали: ни в чем. Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч; ибо сказываю вам, что должно исполниться на Мне и сему написанному: и к злодеям причтен. Ибо то, что о Мне, приходит к концу. Они сказали: Господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно. И, выйдя, пошел по обыкновению на гору Елеонскую, за Ним последовали и ученики Его".

Сколько мудрого смысла в этих немногих стихах, что я слушал в наиважнейший день своей жизни. Здесь и предсказание о неверности лучшего ученика Господня, и печали и забота Его о своих учениках, и наказ как надлежит жить и поступать маловерам. Ибо токмо меча достаточно, дабы защищать веру Господню. Но не так, как проповедовали с амвона собора святого Павла в Авиньо, а как это делаем мы, рыцари ордена Сердце Иисусово.

Даже в землях еретических мы терпимо относимся к людям и даже своих смердов не обращаем насильно в веру Вселенской нашей Матери Церкви, но токмо тех, кто сам желает того. И даже тогда не делаем разницы между арианами и добрыми христианами. Жаль лишь, что вера наша, подобно одинокому острову в бушующем море, ибо здесь еретики, что не веруют в Троицу, а в Авиньо -- иуды, симониты и прелюбодеи. Так где же истина и где свет Божий в мире сем грешном? Истина лишь в слове Божием. Так я разумею.

С подозрением отнесся я, когда государь мне сообщил, что решил он переводить Святое Писание на родное наречие. Было это как раз в тот достославный день, как я был рукоположен магистром ордена Сердце Иисусово. Хотя по болезни нашего прежнего магистра, с коим вместе мы пришли из Мэнгера, я уже давно исполнял обязанности главенства в ордене. Так что как только Бог прибрал к себе нашего прежнего магистра, на конклаве и не предлагали других кандидатур окромя меня, ибо знали, что не буду я бесчинствовать, сеять раздор в стенах ордена, но буду токмо ратовать за укрепление нашего могущества и поддерживать союз с государем Ательредом II, как и обещал наш покойным магистр, да пребудет его душа на небесах.

После церемонии государь наш подошел ко мне, поздравил меня и принес дары ордену, как и подобает монарху в сей знаменательный день. А дары это были те, что мы давно вопрошали у него: это синильные камни для чернил, что привозят из самого Адрианополя, и цены они немалой, а также в изобилии чистый, девственный, а не выскобленный от прежних записей пергамент в таком избытке, что хватит нам на долгое время. После всех поздравлений и заверений государь пожелал прогуляться со мной по саду, что трудами нашими был разбит за стенами цитадели, и поговорить о многом наедине.

Непривычно мне было лицезреть государя, что теперь носил железную маску, изображающую спокойное холодное лицо, без улыбки, но и без тени гнева. Не снимал ее государь ни пред народом своим, нет даже находясь в узком кругу приближенных своих. Сказывают даже, что к супружнице своей в опочивальню он входит под покровом ночи, дабы и она не видела лица его. Причиной тому, как твердит молва, то, что будто бы реликвия, что получил он на гробнице святого Петра, продлевает его молодые годы, и дабы не вводить в смущения и ненужные сомнения подданных своих, решил он носить сию злосчастную маску.

Да, великий то труд, говорить с человеком, на чьем лице нельзя ничего прочесть. Но на то он и государь, чтобы никто из подданных не мог проникнуть в сокровенные помыслы его. Говорили же мы о многом, но в основном о политических делах. В особенности о том, что, как доносят наши соглядатаи из Мэнгера, стали неспокойными племена вендов, кочевых словен нрава дикого и необузданного. Пришли они в недоброе волнение, хотя пока не совершают они открытого нападения на земли Мэнгера.

Государь спросил моего мнения о сем, и я ответствовал ему, что, мол, как посмотреть на эти события. С одной стороны, то для нас имеет выгоду, потому как, отвлекаясь на иные свои рубежи, Мэнгер не будет затевать никаких козней против нас, а наоборот, выгодно ему будет поддерживать с нами мир, особливо на случай, если венды помыслят вторгнуться в их земли.

С другой стороны, сие есть плохое предзнаменование, ибо венды подобны черной смерти, что опустошает все вокруг. Они не строят городов, не имеют стойкой веры, поклоняются и Христу, и духам предков, и своим идолам богомерзким. Всех они стремятся задобрить в темноте неверия своего и глупости. И коли они приходят куда -- все разрушают, все предают огню и мечу, а людей делают своими рабами, чтобы пасли их стада, а девиц берут в жены, ибо практикуется у них многоженство, особливо у знатных вождей.

Спросил тогда государь меня напрямую: если будет вторжение вендов на земли Мэнгера, то что стоит нам предпринять? Почувствовал я по голосу государя, что он ждет от меня искреннего и правдивого ответа, и сообщил ему мое мнение: даже если Авиньо, что по сути заместо слабого государя управляет столь обширной страной, не попросит помощи у нас или по гордыне своей -- дескать, сами справимся с дикими варварам, -- или же, что более вероятно, из-за опаски, что мы, придя помогать, захватим их, то нам следует все равно войти в земли Мэнгера и препятствовать вендам, ибо лучше всего вести с ними войну на чужой земле, нежели ждать, пока они сровняют с землей земли севера, превратив их в пастбища для коней своих, а потом окрепнут и вторгнутся к нам. Государь одобрил мое мнение и сообщил мне, что придерживается тех же соображений.

Далее стали мы с ним говорить о делах денежных и о том, как собираются подати, об укреплении городов и замков и многих других насущных делах, а также о том, что государь решил обратить взоры на земли италийские, но то в планах более дальних. Там живут люди без правителей, в вольных городах и царит непорядок и непотребство, а по сути в те времена, когда оттуда бежал покойный книжник и ученый Фаустиано, Мэнгер уже простер туда свою длань, хотя формально не присоединил сии земли, но токмо утверждал там веру свою. Хотя что там утверждать, если все там были, как заведено прежде, добрыми чадами Святой Матери нашей Вселенской Церкви.

В конце же нашей беседы государь сообщил о том труде, что он возложил на особливо умных и разумеющих многие языки людей, по переводу с греческого и ромейского Святого Писания, а также трудов первых отцов церкви, писанных еще до разделения на церкви Авиньо и Адрианополя. И государь спросил меня, как лицо духовное, нежели как своего сподвижника, что я думаю о сем. Обмолвился он, что мнение мое особливо важно для него, потому как я представляю ту праведную часть Вселенской Церкви -- так именно и сказал мне, что было мне лестно, -- сохранившую чистоту свою. Понял я, что лукавить здесь не стоит, хотя ответ мой навряд ли будет по нраву государю.

Ответствовал я ему, что, по сути своей, не считаю, что просторечный язык, не сильно отличимый по словам и выражением от ученых языков греков и ромеев, может осквернить слова Святого Писания. Ибо если правильно передать смысл, то не будет в том греха. Однако же сообщил я ему, что вижу иную опасность в том, что будет доступно Святое Писание на общем языке. И опасность я вижу в том, что сие Писание сподобятся читать простолюдины.

Ведь трудами ордена Сердце Иисусово теперь открыто много школ, где всех поголовно, даже крестьянских детей и детей мастеровых, учат азам грамоты, счета и также некоторым другим простым премудростям, как то знание о мире нашем, о землях и странах, нас окружающих. И сие достаточно, как я разумею, но не стоит читать лицу не духовного звания Святое Писание, ибо в темноте своего происхождения и нравов могут они превратно истолковать его и сделать какие-либо вредоносные для них и особливо для государства выводы.

В качестве подкрепления слов своих я напомнил государю, что не минуло и двух лет с того дня, как он пресек разбойные посягательства черни на порядок в государстве. А все это было следствием глупости и неблагодарности черни. Государь наш -- рачительный хозяин своих земель и он всегда делал запасы зерна на случай засухи или болезни, коия может поразить посевы. И когда случилась засуха, и часть урожая было ею погублено -- по промыслу Божьему или по козням Темного, то никому неведомо, -- государь объявил, что в сей год не будут с крестьян взиматься подати, а также будет бесплатно раздаваться зерно за счет казны как для пропитания, так и для будущих посевов. И воля государева была везде оглашена чрез посланников государевых.

Однако нашлись все же смутьяны, что стали подбивать народ наш не слушать сих заверений государевых. К ним еще присоединилось недовольство особливо вздорных и завистливых мастеровых, кои говорили, что, мол, как же так, крестьяне были освобождены от податей, а мы как же, чем мы их хуже. Хотя и им были снижены подати в силу общего упадка достатка из-за неурожая. А как водится, в общей смуте выискивается вожак нраву наглого и грубого. Им стал некий Джакопо, изгнанный за лень подмастерье, что не желал работать, но бродяжничал, пока не был пойман и после наказаний и увещеваний вопреки всему продолжил свою вольную и бесцельную жизнь. А тут при общей смуте стал верховодить недовольными.

Так вспыхнул бунт черни. Воспользовавшись тем, что в сие мирное время стражи и не ждали такого непотребства, черню было взято два города. При этом та хваленая ими справедливость вылилась в то, что они грабили, насильничали, напивались допьяна и резали всех подряд.

Командорство ордена им взять с наскоку не удалось, там положили они много людей своих. Затем сотня гвардии приняла с ними неравный бой, ожидая, покуда подоспеет спешно собранное королевское войско. Та сотня полегла вся, ибо, во-первых, то была не полная сотня, а во-вторых, в основном была из новобранцев. Но гвардия тем и сильна, что набирают туда токмо людей достойных. Почти все полегли они, но никто не предал клятву и государя. Ведь многие в гвардии были названы "детьми государевыми" и взяты им в специальные военные школы, после того как осиротели они после войны с Мэнгером.

Когда же подоспело войско государево, а также орден наш спешно выдвинул свое войско, судьба бунта была предрешена. Государь же сказал, чтоб не жалеть мятежников, не брать их в полон, но токмо убивать безо всякой пощады. Единственно сделать исключение для их вожаков, особливо Джакопо, коего надобно прилюдно судить. Так и получилось, что Джакопо был захвачен в полон, а не погиб, и то потому что в трусости своей бежал с поле битвы в лес, покинув войско свое. Тут его стали травить собаками и захватили полуживого.

На суде над смутьяном присутствовал и я, в числе прочих знатных лиц представляя орден, ибо Магистр был уже совсем старый и не в силах был покидать наше главное командорство, а судили Джакопо в столице.

Нагло и дерзновенно держался сей нечестивец, однако видно было, что его поведение вызвано не крепостью духа, но скорее желанием скрыть свой страх пред смертию. Отказался он даже от исповеди. Государь же ему на суде сказал следующие слова: "Не виню тебя, смерд, что ты восстал против богоизбранного государя, но виню тебя лишь в том, что ты помутил разум честных людей и повел их на смерть. За сие ты ответишь в этой жизни предо мной, а в иной жизни пред Господом Богом". Дерзко усмехнулся в ответ на государевы речи смутьян и сказал, что тирании придет конец, ибо, когда чаша терпения народного переполнится сверх меры, не спасут благородных ни гвардия, ни орденские псы. Так именно этот подлец и говорил.

Государь в милосердии своем сказал ему лишь: "Неразумного видно по речам его. И что бы он делал, взяв власть в свои руки, если даже на мастера не смог подучиться? И как может править народ, если он только разумеет как ходить за скотиной да мастерить подковы?" А потом приказал Государь вздернуть его на площади -- и пусть повесят потом на крепостной стене, пока вороны не склюют ему его язык, что говорил непотребства такие.

Все это я напомнил государю нашему и говорил ему, что таким нечестивым людям он собирается доверить в руки Святое Писание. Что они уразумеют в нем, окромя того, что ни у кого не может быть имущества и все надо поделить по равному? Засмеялся государь мне в ответ, и смех его гулко звучал чрез маску, но то был добрый, дружеский смех. Ответствовал он мне, что ведь не подняли бунта мастеровые и крестьяне, кои живут под властью ордена, хотя и более других простых людей они владеют грамотой. На что я ответствовал ему, что не из-за грамоты то, но из-за страха Божьего, что ежедневно внушают святые отцы ордена, а также арианские священники, но ученость тут ни при чем.

Король же успокоил меня, сказав, что сие будет все вводиться постепенно и, быть может, он уже не застанет тех дней, а к тому времени простой люд облагородится. К тому же, книги -- дороги для незнатных, и токмо зажиточный мастеровой может позволить себе иметь книги, и то всего несколько. А человек, который добился такого благополучия для себя и для семьи своей, уже не будет иметь греховных мыслей. Что сказать, мудр наш государь и доводы его хороши, хотя все равно боязно мне думать об этом переводе.

Напоследок же государь спросил меня о том, много ли подвластных мне простых людей переходит в веру Вселенской Церкви и ни чинится ли насильного перевода из арианства. На что я заверил государя, что из простых людей переходят очень немногие, в основном прельстившись не столько догматами церкви, сколько более пышными обрядами взамен аскетических обрядов ариан. Но благородные люди, что вступают в орден и становятся полноправными членами, а также сержанты, что набираются из простых людей, обязаны принять веру Вселенской Церкви, ибо так записано в уставе.

На прощание же со мной король совершил поступок, коий заставил меня крепко задуматься. Опустившись на колено, он испросил у меня как лица духовного и тем паче теперь высшего в ордене Божеского благословения. Я был немало смущен этим поступком, и напомнил государю, что он арианской веры. Но государь сказал, что Христос един для всех. И я благословил его с великим удивлением, но и с великой радостию.

После сего оставил меня государь в сомнениях великих. Все его речи о переходе его людей из арианства в истинную веру, а также это испрошение благословения навели меня на мысли, что, может, государь сам хочет отойти от арианства и принять веру Вселенской Церкви. Или же таким образом государь решил оказать мне некую особую милость. Однако думается мне, что главной его целью было оставить меня напоследок в сильном недоумении и в вопросах об истинных причинах его поступка. Ведь по лицу государеву теперь нельзя было прочесть ничего, ибо его скрывает железная маска.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

В истории народных бунтов историками, как правило, выделяется один наиболее знаменательный, а остальные если и упоминаются, то только мельком. Так получилось и с бунтом Джакопо. По сравнению с другими народными восстаниями, которые происходили позднее, это было сравнительно небольшое по численности народное движение, однако харизматичный лидер заслужил право войти в историю. К слову сказать, до наших дней не сохранилось не одного имени лидера саранских восстаний, кроме Джакопо.

Историки, особенно в эпоху роста буржуазии, рисовали его как ограниченного выходца из простонародья. Однако даже по протоколам следствия, которое велось королевским судом, мы можем узнать много примечательного об этом человеке. На момент восстания ему было тридцать два года. Он был выходцем из потомственных ремесленников, которых постигла печальная участь разорения в период, когда торговые и ремесленные корпорации окончательно вытеснили с рынка торговцев и мастеровых индивидуалов. Оставшись без средств существования, он попал под закон о бродяжничестве, потому что, не успев вступить в одну из гильдий, занимался мелкой торговлей. Был насильно определен в подмастерья, а это участь незавидная в тридцать два года. Бежал, пытался все начать заново. Судьба Джакопо -- это судьба многих неглупых людей из низшего класса, которые в силу безжалостности саранских законов всю жизнь становились жертвами слепого правосудия.

Как повествуют хроники, бунт назрел в неурожайный год. При этом, когда уже начался самый настоящий голод, чиновники, следуя всем установленным процедурам и изощренной в своей сложности букве закона, медлили с раздачей провизии. В народе появился законный страх.

И тут, конечно, появляется лидер, который берет власть в свои руки. При этом целью восставших было не свержение законной власти, как нередко ошибочно пишут даже в школьных учебных пособиях, а всего-навсего захват нескольких продовольственных складов. Однако, в силу несчастливых обстоятельств, захваченный склад оказался полупустым, зато под руку восставшим попала кардегардия с хорошим арсеналом копий и самострелов, а дальше народ было уже не остановить. И даже ум и авторитет Джакопо не смогли ничего сделать.

Когда же к восставшим присоединилась городская беднота из разорившихся мелких ремесленников, которых постигла участь родичей Джакопо, восстание приобрело уже явный классовый оттенок. Единственно, кого жалели восставшие -- это арианских священников, столь же бедных людей, как и они сами. Однако весьма характерным показателем отношения простонародья к иезуитам было то, что народ буквально разрывал попавших им в руки воинов-монахов на части. Причиной этого были драконовские законы, которые вводили против своих крепостных эти "Божьи воины".

Ярким примером того, что государство в этот раз показало все свои проблемы и болезни, было то, что, в отличие от многих других громких процессов Королевского суда, процесс над Джакопо был закрытым и на него не допускалось не только простонародье, но и в качестве охраны использовались рыцари, что было для саранского судопроизводства и вовсе уникальным явлением. Безусловно, до нас дошли лишь выдержки из высказываний плененного бунтовщика, но даже по ним можно сказать, что это был человек необыкновенно живого ума, обладавший огромной силой воли и мужеством.

Глава III. Сиятельная донна Бланка, милостью Божьей королева Сарана, мать наследника престола

Талбек, столица королевства Саран, день накануне праздника святой мученицы Екатерины Ромейской, лето Господне 5124 от сотворения мира.

В городе царит удушающая жара. Жара сковывает, будто тяжкие оковы. Сухой воздух пропитан запахом пыли. В такие дни мне особенно часто вспоминается то страшное лето, когда не стало двоих моих детей.

Но за окнами дворца слышен шум города. Города живого, а не замершего в предчувствии смерти. Слух дает надежду. На челе моем жар палящего южного солнца, хотя моей коже жара не способна причинить ни малейшего вреда. Ведь не зря родители нарекли меня Бланкой. Лишь сеточка чуть заметных веснушек появляется под глазами и около носа. А кожа остается такой же белой, как мрамор. Хотя моя весна давно и миновала, я чувствую, что пока способна вызывать у государя желание. Да и то мучают меня сомнения, ибо приходит он все реже и реже и всегда под покровом ночи. Я прикасаюсь губами к его лицу и чувствую, что он такой же, как был тогда четверть века назад, когда я почти еще девочкой в первую брачную ночь возлегла с ним. Но полно мне об этом.

Окно тех покоев, где я сейчас пишу эти строки, выходит во внутренний двор дворца. Здесь молодых гвардейцев тренируют ветераны. Это традиция. Да, наше славное королевство, словно стена, обросло плющом традиций: черные знамена, черно-красные туники гвардии, черненые доспехи и рогатые шлемы королевской сотни, вскидывание вперед и вверх правой руки по старинному не то вандскому, не то ромейскому обычаю. А еще появились новые праздники, не церковные. И я доподлинно знаю, что прежде нигде не бывало такого. День восшествия на престол государя, день победы над войском Мэнгера, день окончания чумы. И празднуются они еще более пышно, чем праздники христианские.

Простой люд понять можно, ибо король в такие дни особенно щедр. Даже более щедр, чем на Рождество Христово и на Пасху. Да, государь щедр. Щедр, могуч, справедлив, добр, милосерден. Многие лета государю!

Во "многих летах" мне всегда чудится что-то страшное, зловещее. С той поры, как стал он носить эту уродливую маску, многое изменилось. Причем изменения сии происходили столь медленно и неуловимо, что всем стало казаться: так было всегда. Всегда государь наш носил железную маску, изображающую холодное безразличное лицо, всегда у нас по большим дорогам ловили бродяг и тех, у коих не были выправлены должным образом бумаги, и отправляли на возведения дорог, крепостей, мельниц и плотин. Да, кажется, так было всегда и пребудет во веки веков. И не только торговые люди, но и благороднорожденные, и даже духовенство стали носить на шее маленькие медальоны с выбитым на них номером.

Как же тут не вспомнить слова Иоанна: "И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его".

Какая же ерунда сегодня приходит мне на ум в эту адскую жару! Своего возлюбленного супруга я ровняю с врагом рода человеческого. Полно мне! Ведь по сути своей ничего дурного нет в том, что каждый носит сей медальон. Люди благородного сословия -- из золота; люди духовные, включая чад Вселенской Церкви -- из серебра; купцы, торговцы, мастеровые, крестьяне -- из железа, йехуди и прочие иноверцы и иноземцы -- из меди.

Я женщина, рожденная и воспитанная высокорожденными родителями, имеющими многие поколения доблестных предков, но мне ли браться рассуждать о делах государственных? Да почему бы и не порассуждать о сем? Ведь получила я должное воспитание и образование и многое разумею. Ко всему прочему, я еще и мать наследника престола.

Мой бедный сынок! Как же я плакала, как же убивалась, когда шести лет от роду государь мой отнял тебя у меня! Знал ли он, носящий маску холодной стали, что значит для матери потерять сразу двоих детей? Знал ли он это, понимал ли? Нет, потому что мужчине неведомо сие и не понять ему никогда материнской скорби. Его дело лишь зачать. Даже в природе самки нередко, выкармливая своих детенышей, отгоняют прочь своего звериного супруга. Так и я, подобно волчице, не давала никому, окромя кормилицы и нескольких доверенных слуг, заботиться о нем. И было у него что только и можно пожелать королевскому чаду.

Но этот изверг, именуемый его отцом, увидев все великолепие, в коем воспитывался его наследник, взял и не то что забрал его, а с кровью вырвал из сердца матери. "Не должно, -- сказал он мне тогда, -- будущему государю Сарана пребывать в неге и шелках. Смотри, он уже стал хилым и болезненным от этой праздности". Но когда я в полной мере осознала, что же он, отец моего ребенка и король мой, собирается делать, горю мою не было предела.

А сделал он вот что. Отдал его в "Школу сынов государевых", что была учреждена в год войны с Мэнгером. И принимали в сию школу поначалу только тех чад, что осиротели после войны с нашим враждебным соседом. Но после стали принимать и многих других детей, и по такому же образцу открылись школы и в других городах наших. И принимали туда всех на равных условиях: из благородных, из мастеровых и даже из смердов, что пашут землю в поте лица своего. И учили их воинскому искусству и грамоте. И условие такое, что за обучение наукам воинским и духовным должны они после прослужить не менее пяти лет в гвардии. Так государь наш, и я не могу не сказать, что мудро поступил он, стал постепенно собирать свое личное войско, только ему преданное и не зависящее от феодального, а также от городских ополчений, что собираются на деньги мастеровых гильдий.

Сие начинание доброе, но при чем здесь сын мой? Ведь не только мой муж-изверг задумал отдать туда нашего сына, но и скрыл ото всех, окромя высших воинских чинов, кто есть сей отрок. Бумаги ему выправили. У нас нынче все королевство завалено бумагами: судебными решениями, постановлениями, распоряжениями, копиями королевских указов и уложений. Так что если спустя века буде кому охота изучать нашу историю, так то дело будет легким, ибо если, как говорится в Писании, у Господа каждый волос на головах людских посчитан, так, как народ шутит, у государя каждая блоха, что сидит на этом волосе, свою бирочку имеет и в государственный реестр занесена за номером таким-то.

Вот и выправили моему бедному сыночку бумагу, что он, дескать, бастард от графа такого-то и что за наличием иных, уже законных отпрысков направлен он в "Школу сынов государевых", дабы изучить грамоту и воинскую науки и потом служить в гвардии.

Строго-настрого запретил мне государь видеться с ним и грозил мне, что если нарушу сей запрет, то отошлет сыночка нашего и вовсе в школу в другой город. Но не будь я мать, чтобы не узнать, как там мой Ательред. Ведь у каждой служанки есть подружки, а у тех -- свои подружки, что служат при школе. Так я узнала, что сынок мой жив и здоров. Омрачило меня лишь известие о том, что ходит он с огромным синяком под глазом, ибо так вестимо встречают в сей школе новичков. Но говорят, что хвалят его учителя и стал он в числе первых в воинской науке, в грамоте же и счете не самый первый. Но то ему и не надо особо, будет у него кому считать и кому писать.

Время, как известно, лучший лекарь. Говорят, будто бы чужие дети быстро растут. Но свои растут еще быстрее. И не успела я оглянуться, как мальчик мой превратился в юношу. И в своей жестокости все же прав был супруг. Ибо государь наш более воин, а какой бы воин стал из сына моего, если бы я так и баловала его? "Хорошо хоть ты признала, что были напрасны твои слезы и жалобы", -- обнимая меня, говорил государь.

Да как не признать! Мальчик мой был с самого рождения болезненный, бледный и слабый. Но только отдали его в школу, как он вытянулся, возмужал и ни разу не болел. Слышала я, что, помимо многих занятий, еще и закаливают их тела. Подымают среди ночи и окатывают ледяной водой. И ведь правда, не болеют сыны государевы и бодры и веселы. А то, что драться, так ведь на то и мальчишки. Кто ведь посмел бы полезть к нему, если бы знали, что он отпрыск государев? А так он равен среди прочих равных.

Я заботливая и любящая мать, но я не подобна квохчущей наседке. Я разумею, что надобно сыну. И страх, что дитя мое заболеет и умрет, навсегда пропал, едва стала я узнавать, что мое любимое дитя не то что не хворало, но даже не кашлянуло ни разу. Хотя все равно сердце мое бедное сжималось, едва я видела, как по большим праздникам из школы выходили по старшинству сыны государевы, все в одинаковых форменных туниках, идущие чинно попарно молиться в наш главный храм. А с ними наставники их, по большей части из тех, кто бок о бок с нашим государем сражался, а то и спина к спине.

Но полно мне истязать себя мыслями о сыночке любимом. Шестнадцать весен исполнилось ему уже, и год семнадцатый пошел. А значит, перешел он из школы в гвардию, в младшие ученики, и теперь я могу почти каждый божий день смотреть, как он тренируется во внутреннем дворике, куда выходит это окно. Ведь государь все мудро устроил -- сначала научил сына с простым народом ладить. Ведь как взойдет он на престол, то много кто будет говорить: "А ведь мой кум, сват, брат с ним за одним столом кашу ел". И то ведь добро, будут его любить. Говорят, что нраву он не злобливого и не злопамятного, широк душой, имеет друзей много. Да и в кого ему быть иным? Даром называют его отца Жестокий за глаза, а сам супруг, пока не носил еще маску, улыбался всегда -- не лицемерно, а от широты душевной. С воинами своими был прост и не надменен. И в походе ел со всеми из общего котла. Видать, еще в школе на уроках, где рассказывают об истории нашего королевства, говорят это о государе, а сын слушает и пытается подражать отцу.

Но полно мне! Мысли мои скачут сегодня, будто лошади. И перескакиваю я со второго на третье, а все потому, что жду, когда же выйдут во двор для тренировки молодые гвардейцы. Но, покамест не вышли они, могу я продолжить ту мысль, что не завершена еще. А мысль это о государстве, коим будет править мой возлюбленный сын.

Где-то в трудах греческих философов, кои сейчас повсеместно читают при дворе в подражание государю нашему, я прочла, что человек есть мера всему. Понимать сие можно по-разному. Мне же кажется, что человек есть мера справедливости строю государственному и политике правителя. И это отнюдь не высокоблагородный человек, владетель земель, замков, и не преуспевающий торговец, что имеет и свои корабли, и склады, и мечтает породниться с дворянским родом. А человек во всех смыслах средний.

Он не богат, но и не нищ, может статься мастерская у него в городе или небольшой надел земли, что взял он в аренду у сиятельного господина. И вот коли этот средний человек доволен всем в этой жизни, то и государь ведет политику правильно. А ведь по совести сказать, средний человек у нас всем доволен и лишен всяческих страхов. Коли притесняет арендатора не по праву владетель земли, то он может обратиться в суд королевский. А суд тот неподкупен, ибо за мздоимство судебных чиновников вершится над ними скорая и жестокая расправа. Если будет неурожай, то за счет казны он получит и минимум пропитания, и зерно для посева на будущий год. Войны ему тоже нечего бояться, ибо нет в близлежащих землях сильнее войска, чем у Сарана. Да и феодалы давно уже не разоряют друг друга за спорные земли, а обращаются в королевский суд, что вершит правосудие на всех землях королевства.

Как посмотреть, так и нет больше земель таких, чтобы тюрьмы и узилища были там пусты. Ибо, по уложению королевскому, десять дней -- срок заключения под стражей и потом либо телесное наказание со штрафом, либо отпуск с компенсацией по недоказанности вины, либо смерть, зато скорая и немучительная, окромя тех, кому вливают раскаленный металл в глотку, но то поддельщики денег и те, кто руку в казну запускает. За то поделом им!

Говорят, правда, злые языки, что, дескать, королевская канцелярия полнится доносами о неблагонадежности тех или иных людей, как простых, так и благороднорожденных, и по всем сим доносам проводится дознание, даже по тем, что без подписи. Потому как в уложении королевском сказано, что первейшее преступление против короны, второе же по тяжести против веры Христовой. А в хуле на государя или же богохульстве можно, считай, любого обвинить. Так многие в страхе. Да и все лучше, чтобы кумушки попридержали свои языки. Так я разумею с места своего, матери наследника престола. И если средний человек сыт и доволен всем и не имеет страха пред гладом и мечом, то преследование тех, кто не доволен государем, лишь малая цена за то.

Но полно об этом, ибо вижу я: вышли молодые гвардейцы. Как же хороши они, пусть и облаченные в тренировочные кожаные доспехи и с затупленными мечами. Боже, и супруг мой почтил вниманием занятие! В последние дни что-то он изменял своей многолетней привычке. А тут на тебе! И... О Боже, разбились они на пары -- и сын с отцом. Ведь своего-то сына я узнаю, пусть и облаченного так же, как и все. Подумать только, сын и отец его! И как же похожи они! И статью своей и движениями. Боже, о великий Боже, и Сын Его Иисус, и пресвятая его Матерь Мария, как же хороши они оба! И это ли не это счастье мое?

Но лишь одно омрачает мои мысли. Ведь всегда так бывает, что как только достигаешь пика блаженства и радости от созерцания милого сердцу твоему, так тут же подкрадывается, подобно татю ночному, зловредная мыслишка. А мыслишка эта старая, терзающая меня уже многие годы, о ведьме той, что сначала погубила невинность моего жениха, а затем другого возлюбленного, мужа моего, уводила от меня.

Но Господь все ведает и все знает. Не выдержала она испытание временем, и годы умалили красоту ее. А видать, потому, что путалась она с кем попало и растрачивала свою красу, не иначе Темным подаренную. Ведь у меня, окромя супруга моего, не было никогда не токмо других мужчин, но паче и помыслов о них. А ведь эта ведьма Агнесса -- да приберет после смерти ее Темный! -- наверняка путалась еще с кем-либо, не довольствуясь тем, что мужа чужого к себе в постель, будто рыбак неводом рыбу, затягивает.

Но полно об этом, ибо нет ее более в уме мужа моего, а в мои покои пусть и не часто, но захаживает он. И то не главное, а наипаче важно, что я мать наследника его. Хоть и мучают меня сомнения паче воспоминаний о проклятой ведьме Агнессе -- сомнения о том, как же и когда будет править сынок мой, коли король наш покамест не только смерти спину показывает, но и вовсе стареть не собирается. Но полно об этом, посмотрю лучше на сына своего и на отца его. Боже, ведь как красивы они и равно любимы мною!

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

Современная политология определяет тоталитарный режим не только как политический строй, при котором каждый гражданин находится под бдительным контролем государства, но и как режим, активно проводящий политику геноцида собственного народа.

Апофеозом закабаления граждан Сарана было принятие уложения об обязательном ношении медальона с личным номером. Деды дворян, надевших золотые медальоны, в кошмарном сне не могли себе представить такое.

В народе стали усиленно муссироваться слухи и в весьма искаженном и преувеличенном виде из уст в уста стала пересказываться 13-я глава откровения Иоанна Богослова. Вот здесь, кстати, государством впервые была использована идея об общедоступности Святого Писания.

Арианскому священству было поручено в проповедях прочесть искомую главу, а также указать точное место в Писании, где она находится. Кстати, что любопытно, изначально из реестра были изъяты номера, содержащие три шестерки подряд, дабы оградить народ от ненужных суеверий на этот счет. Однако в народе стали упорно распространяться слухи, что медальон с числом Зверя якобы носит сам государь. Но государь, естественно, вынужденный подать личный пример, носил медальон с выбитой на нем цифрой "1".

Личные номера, безусловно, стали архаичным и, по современным меркам, не очень эффективным прообразом индивидуального номера налогоплательщика. Однако для саранской истории -- это была веха, некий итог долгой череды лет под управлением от имени Ательреда II Жестокого. Именно с появлением Железной маски многие связывают постепенно ужесточающийся режим контроля за гражданами. Все больше и больше людей по самому пустячному, но подпадающему под букву закона поводу оказывались вовлеченными в государственные строительные и мастеровые артели, где должны были трудиться за очень низкую плату и довольно скромное питание. Смерти от болезней, вызванных переутомлением, были в подобных артелях не редкостью.

В тот же год в иерархии весьма разросшегося государственного аппарата появляется новая структура -- "Королевское тайное дознание", -- которая стала прообразом современных правоохранительных органов. Данная организация сохранила огромный архив документов, некоторые из которых стали доступны общественности после Великой войны и ужаснули даже бесстрашных историков.

Дознание по делу о государственной безопасности, согласно королевским уложениям, велось даже на основании анонимных доносов. Более того, у меня есть все основания считать, что именно тогда под маркой борьбы с крамолой против государя было окончательно покончено с наиболее влиятельными дворянскими родами, которые в будущем могли претендовать на власть.

Глава IV. Синьор Альгерто Даннети, уроженец вольного города Ферруджи, изгнанник

Талбек, столица королевства Саран, второго дня после праздника святого Игнатия Эфесского, лето Господне 5124 от сотворения мира.

Сколь же прихотливы пути, по которым ты, Господь Вседержитель, ведешь своих несмышленых и грешных чад. Еще вчера я был изгнанником, преданным своей родной Ферруджи, да покарает его Господь, а сегодня я был удостоен чести лицезреть самого просвещенного монарха нашего времени. Воистину Господь благ и мудр, если, посылая человеку лишения, дает возможность искупить прегрешения, а посылая блага, вознаграждает его. Но даже если на долю человека выпадают лишь одни лишения и страдания, то, как писал еще два столетия назад святой Исидор из Римени, это есть наивысшее благо, ибо то человек избранный и ему суть награда на небесах, а не в грешной земной юдоли.

В своем философском труде "Новое время", коий, если на то будет Господне соизволение, я надеюсь завершить здесь, в Саране, в главе третьей я посмел спорить с Исидором, человеком святым и признанным учеными мужами. Согласен я с ним, что человеку могут быть посланы Господом одни лишь страдания, но дабы человек не впал в грех роптания на Всевышнего, ему так же и посылаются знаки. И о том мы можем прочитать в житиях святых.

Святой Урсулине, как гласит предание, явился муж в сияющих доспехах дабы ободрить ее пред ликом злокозненных язычников. Святая Екатерина, пред тем как была захвачена врагами для поругания и смерти, видела в небе белого голубя, от коего исходило сияние, аки от солнца. И таких примеров много. Так что Господь посылает человеку вкупе с лишениями и знамения свои. И если человеку дано, то видит он их ясно, как день, и приободряется духом, понимая, что все это есть промысел Господень, и нужно не скорбеть, а возрадоваться. Но грешен человек, ибо первопредок его Адам согрешил пред Господом, а сын его Каин зародил в сердцах смертных жажду убийства, и все это усилилось многократно по прошествии лет. А лет тех, как считают ученые мужи, прошло уже пять тысяч и еще сто и еще двадцать четыре года.

Первым же и наиболее тяжким испытанием, что ниспослал мне Господь Вседержитель, было высокое чувство, кое я стал питать к незабвенной Франческе Сфорцонетти, да пребудет она вечно на небесах у трона Богородицы. Впервые же я узрел ее на одном из летних празднеств, когда мне от роду было десять лет, а Франческе восемь. И не видел я с тех пор более красоты выше, совершенней и чище, кроме той, что была заключена в ней. И с годами, словно бутон драгоценной розы, зрела ее возвышенная и чистая красота, скрепленная добродетельной жизнью.

Знала ли она о моих чувствах? Сие не столь важно по сравнению с самими чувствами и теми помыслами, кои они рождали. Однако же, когда Франческа вошла в пору брачного возраста, мой отец, Ларенсо Даннети изъяснил отцу Франчески просьбу о слиянии наших с ней душ в священном таинстве брака. Однако отец Франчески, муж, обладающий многими добродетелями, ибо на его деньги в нашей погрязшей в грехе Феррудже была построена новая больница для бедных и странноприимный дом, рассудил иначе, ибо Франческа уже была обещана другому ранее, и он не в силах был взять обратно свое благородное слово.

Так постигла меня горькая участь: лицезреть мою Франческу женою другого человека, пусть и благородного и не лишенного добродетелей. И Господь Вседержитель сподобил меня отнестись к этому без мыслей грешных и богохульных, но расценить это как знамение того, что мне надобно возвеличить ее имя. Но как бы сделал я сие, если бы делил с нею ложе и стол и лицезрел ее ежечасно? Наблюдая за нею лишь во время святой мессы, когда она с благочестием устремляла свой взор к алтарю, я мог видеть и запечатлеть в своих стихах все то, что, быть может, скрыто от взгляда ее родных.

Помню, и сие было величайшим чудом и величайшим знаком ее милости, как однажды на Пасху, во время праздничной процессии, она как бы невольно устремила на меня свой неземной взгляд и одарила меня столь сладостной улыбкой, что я едва не лишился чувств от счастья. Нужно ли мне было нечто большее, чем эта ее улыбка? Отнюдь, ибо и в этом был даже излишек, хоть и сладостный безо всякой меры.

Когда же чрез два года после оной Пасхи случилось то, что вестимо уже было в промысле Божьем, как и неудавшийся мой брак, как и улыбка Франчески, я в полной мере осознал свою избранность и то, что путь мне уготован хоть и полный лишений, но достойный всяческих похвал.

Не бывает так, чтобы человеческое благочестие и чистота оставались долго в этой грешной юдоли скорби. Вот и мою Франческу в самом расцвете лет забрал Господь к себе на небеса, ибо в том нет никаких сомнений, что она своим смирением и кротостью заслужила место рядом с Руфью, Магдалиной и другими благочестивыми женами у самого трона Богородицы.

Но слаб человек и полон сомнений. И должно мне было возрадоваться, что пребывает моя Франческа под сенью Божьей благодати, а я же по слабости своей слег в горячке и словно бы в бреду, с воспаленными от слез глазами шептал лишь одно ее благое имя.

И, видно, на сие тоже был Господень промысел, ибо именно в том горячечном бреду, в удушающей июльской жаре, я узрел те видения, что стали после частью моей "Комедии". Будто бы сейчас, я вижу, как сквозь полуявь-полусон предстал мне холм, на коий я вознамерился подняться, и три лютых зверя: пантера, львица и волчица. И как после добродетельный Лукреций, великий поэт древности, рожденный при Августе, стал проводником моим, и вместе мы спустились в самое жерло адских бездн, а после был он мне путеводителем на гору Чистилища и вплоть до врат Эмпирея.

Случилось так, что после моей болезни я занялся не токмо трудами на ниве вдохновения, но и делами моей грешной и многострадальной отчизны. По благородству происхождения воссел я в городской ассамблее и многое стремился изменить к лучшему, движимый едино лишь желанием видеть мою родную Ферруджу такой, каковой она была при моем славном прадеде Сканценьти, а не такой, каковой она пребывает ныне, одержимая лишь жаждой золотого флорина.

Но случилось так. И в том тоже, как я понял намного позднее, был промысел Вседержителя. Я примкнул к партии Белых, что боролись в наших свободных Италийских городах супротив засилья мэнгерских папистов. Ибо не видел я и прочие умные люди Ферруджи большего зла, чем победа Черных, приверженцев авиньского престола.

Ибо всем нам памятно уже то, что творилось тогда в Ферраре, городе большом и богатом, что, вестимо, более всего привлекло туда мэнгерских посланцев. Ибо вслед за сутанами авиньцев приходят мечи Святого ордена. И по сей день мне неведомо, как токмо люди могут быть столь глупы и беспечны и не понимать, что в напускном благочестии папистов, кои твердят о том, как стремятся уберечь и защитить Италийские земли от страшной длани саранских ересиархов, есть одни лишь сплошные ложь и лицемерие.

Как я увидел здесь в Саране, в тех самых ересиархах благочестия не в пример больше. И в том ли тут дело, что король не дает церкви заниматься мздоимством и симонией, или лишь в том, что здесь по сердцу принимают сан клирика, а не для того, чтобы потуже набивать мошну. В общем, так или иначе получается, что ересиархи, кои не чтят Святую Троицу, более достойны милосердия Божьего. Да и, к слову сказать, кто еще больше ересиарх, потому как ни в посланиях апостолов, ни в речах Спасителя нет ничего достоверно свидетельствующего о том, что надо почитать наравне Бога Отца и Сына Его. И так ли сие важно для спасении души? Ибо более ясно и четко запечатлены в Евангелие слова, наставляющие пастырей Христова стада: "Не имейте ни золота, ни серебра, ни меди в поясах ваших, ни сумы на дорогу".

А что же получилось, если наместник святого Павла, отягощенный мошной, полной золота, подымает знамена войны под предлогом освобождения гробницы святого Петра и идет разорительным походом на эти благословенные и цветущие земли юга? Что же может быть хуже, если в Авиньо у пап искони были любовницы, что не таились ни от кого, и то, в каком пышном убранстве эти блудницы шествовали по улицам Святого града.

Конечно же, возроптали многие, когда прочли в первой части моей "Комедии" о том, как истязаются в аду веропродавцы и веронарушители в шестом круге, замурованные в гробницах адского града Дит. И конечно, сие припомнили мне, когда, оклеветанный, я был изгнан из родной Ферруджи, и сие еще было не так страшно, ибо двое из моих сторонников как мученики за истинную веру и Христа взошли на проклятый костер мэнгерских палачей.

Я же до дна испил горькую чашу изгнания и, подобно безродному нищему бродяге, скитался по Италийским землям, и потом Господь побудил меня идти на север, где я неузнанным побывал даже в Авиньо, в ученом городе Арле и в Тулузоне, где некогда в ночь Длинных Ножей были истреблены все манихеи. И много где еще я побывал, и слушал лекции достойных ученых мужей, и в монастырских библиотеках читал труды святых отцов, а также сочинения древних ромейских поэтов и переводы с греческого, из которых наиболее всего меня восхитила поэма об осаде древней Трои. И нет в том сомнений, венцом величайшего из древних можно увенчать лишь Лукреция, чья поэма о троянских изгнанниках и о том, как был основан ныне разрушенный град Рим, пленила мое сердце.

Никогда древний род Даннети не осквернял себя низкими трудами, ибо род наш славен своей древностью и многими великими деяниями. Но на чужбине горек хлеб изгнания, да и тот не каждый его подаст тебе. Так я и стал бродячим жонглером, ибо был я обучен искусству музицирования и имею превосходный, как считают многие, слышавшие мои песни, голос. Сие есть не унизительный, а напротив, благородный труд. Ибо не счесть людей великих, кои лирой смягчали жестокие сердца, и средь них самым величайшим был Давид псалмопевец.

В землях же Италийских -- ибо туда из суровых северных земель Мэнгера, где становилось уже совсем опасно, я вернулся -- я повстречал несравненного Паоло, мужа хоть и не благородного по происхождению, но образованного и ученого выше всякой меры. Возрастом он был старше меня, хотя и ненамного, но печать странствия уже посеребрила его волосы. Многое видел он и проходил, как он сам мне говорил, даже до земель Кайтая, откуда привозят шелковые ткани и несравненной красоты утварь.

И Господь попустил так, что долгое время мы странствовали с ним вместе. Ибо он даже более чем я был сведущ в искусстве музицирования, помимо того он умел показывать всяческие чудесные штуки с огнем, а также знал множество примечательнейших и поучительнейших историй о разных странах и населяющих их народах, как крещеных, так и пребывающих во тьме язычества.

Еще Паоло имел дар нравиться всем и обладал таким красноречием, что всегда в компании с ним находился для нас и кров, и стол, и возможность заработать немного денег.

Однако же, какая скорбь и печаль охватывает меня при мысли о том, что Паоло пребывает сейчас ныне там же, где и Франческа. Многое тут следует сказать, однако не хочу быть многословным и расскажу лишь, каким образом оказался я при дворе Саранского монарха.

Паоло, вестимо, предчувствуя свою трагическую гибель, поведал мне, что с определенной целью следует он из Италийских земель в земли, подвластные Саранскому государю. А именно, есть у него тайное послание, от вольных Италийских городов, что не склонились покамест под пятой Мэнгера и Святого ордена. И будто бы провидя свою скорейшую гибель, отдал он мне сие послание, и я его зашил к себе в одежду, как до того была оно зашито в одеждах Паоло. После же случились те печальные события, что повлекли трагический конец моего друга.

Вступился он за добродетельную вдову, что была обвинена Святым орденом, хозяйничавшем в тех местах, в ведовстве и ереси. И случилось так, что добродетельная вдова была спасена ценою гибели в пламени костра самого Паоло. Мне же спешно пришлось покинуть сие место, ибо, предчувствуя свой конец, возложил на меня мой друг незавершенную свою миссию.

Так я отправился в земли Сарана. И поведаю я в заключение о том, как я достиг цели своей. А случилось сие без особых трудностей и препятствий, ибо был я уже на прямой стезе и, когда пересек границу Сарана, то спешно, как и научил меня Паоло, обратился я к нашим единоверцам, ибо добрые чада Вселенской Церкви тоже живут на землях ересиархов -- это монахи-рыцари ордена Сердце Иисусово, что отреклись от родства со Святым орденом во время похода против саранской ереси.

И там, у своих единоверцев, я изложил начальнику командорства о секретной своей миссии, а также назвал имена тех добрых братьев, что, по словам Паоло, имели сношения с Италийскими землями. Все оказалось верно, и прибыли те братья, что были большими сановниками в ордене, и там я почти достиг своей цели, ибо магистр ордена отец Макарий, коего я удостоился лицезреть, ввиду важности возложенной на меня миссии и ответственности за нее, повелел самому мне предстать пред государем.

На что я посмел возражать ему и говорить о том, кто я есть такой и кто государь всего Сарана, о коем я, еще не будучи в подвластных ему землях, узнал многое, что поразило мой разум: то, как любит он ученых людей, поэтов, философов и медиков, а также как он самоотверженно сражался с черной смертью и самолично хоронил своих подданных. И что нет заключенных в Саране, и бродяг и нищих также нет, и что каждый состоит при своем деле.

Магистр ордена Сердце Иисусово был тверд и напомнил также мне о благородном моем происхождении и о том, что я сам уроженец многострадальной Ферруджи, и о цене, коию заплатил мой друг Паоло, посланец свободных италийцев. Написал он мне бумагу в королевскую канцелярию и дал мне провожатых из числа благочестивых монахов-рыцарей, и вместе мы отправились в Талбек, столицу Сарана, коия поразила меня своим великолепием и чистотой, не то что моя родная многострадальная Ферруджа, где через стоки, расположенные под окнами, выливаются нечистоты и помои прямо на мостовую. Здесь же все сделано по-иному, особливо после того, как град сей пребывал под властью черной смерти.

Нет никаких слов, чтобы описать достоверно встречу мою с государем Сарана. Все было мне удивительно и интересно. И то, что не видел я государева лика, скрытого под железной маской, и то, что обратился он ко мне на древнем ромейском наречии, достойным слога Лукреция. И убедился я, что верны рассказы о государе и воистину он знаком с книжной мудростью, хотя в могучем его телосложении я увидел славного и доблестного воина.

О многом мы говорили с ним, и когда государь попросил меня прочесть несколько стихов из моей "Комедии", то я с превеликим удовольствием сделал сие. Король же после моей декламации долго молчал, а затем высказал свое мнение о том, что слышал. Нашел он в стихах о муках в аду душеполезное, ибо, как сказал он мне, в страхе пред адом лежит путь в рай.

Изъявил он желание переписать для своей библиотеки мою "Комедию", а также, сколь возможно, перевести ее с языка высокого ромейского наречия, на коем она писана, на наречие, кое употребляют его подданные. Я же в свой черед ответил, что "Комедия" моя покамест не закончена, ибо еще шесть заключительных песней "Рая" не написаны. Государь, как показалось мне, усмехнулся, хоть и был смех его гулок из-за железной маски, и сказал, что самое наиважнейшее уже написано мною, ибо воздаяние грешникам первейшая забота Господа и в том есть истина, что же касается награды, то она всегда найдет достойного. И после он в своей щедрости пожелал мне назначить содержание, дабы я смог, ни в чем ни нуждаясь, закончить свой многосложный труд.

Также он пожелал, чтобы я, коль будет на то желание, написал что-либо об его подданных и его землях по мере того, как я более пристальней рассмотрю устройство и порядок в его державе. В заключение государь еще раз испросил меня о положении в Италийских землях и о том, действительно ли власть Мэнгера так тяготит народ. На что я, припомнив все свои лишения, а также смерти моих единомышленников из партии Белых и несчастного Паоло, сказал, что власть Мэнгера выгодна лишь тем, кого купило золото Святого ордена. И напросто надеются неразумные, что под сенью Авиньо так же вольно будет процветать торговля и ремесла. Но будет ненасытный Авиньо душить податями непомерными, простой люд держать в невежестве и суеверном страхе, как это уже есть на севере.

Государь же кивал, слушая мои речи. И сообщил мне, что еще до получения послания от вольных городов принял он решение вести войско в Италийские земли, дабы освободить вольные города от пяты Святого ордена. Однако же, намерен он присоединить эти земли к Саранскому королевству, но при этом восстановить прежние вольности городов, а также сохранить в неприкосновенности все обычаи, язык и вероисповедание. Ведь ничто не дается в сем грешном мире даром и не бывает никогда и нигде абсолютной свободы. Посему уж лучше быть под сенью Сарана, где судопроизводство ведется в соответствии с законами и уложениями, без произвола и излишнего насилия, где королевские чиновники за малейшее мздоимство и неправду казнятся аки воры.

Также государь испросил моего мнения о том, как в тех городах, что не пожелали присоединиться к свободной конгрегации, -- найдутся ли там люди, коие встанут на сторону Сарана. И я вспомнил свой родной город и со вздохом сказал государю, что если еще не истреблены те приверженцы партии Белых, к коим и я некогда примыкал, то сделают они все, дабы освободиться от пяты Святого ордена, но, вестимо, многие из них уже пребывают в Царствии Небесном как мученики за дело своей родной земли.

Государь же сказал мне на прощание без всякой утайки, честно, как надлежит просвещенному монарху, что в Италийские земли он намерен нести меч карающий, но рад будет убрать его в ножны не обагренным в крови, но сие вряд ли будет возможно. Хотел я на прощание сказать ему, дабы он покарал Ферруджу безо всякой жалости, ибо там и начались все мои страдания и лишения мои. Но смолчал я и только почтительно склонился пред монархом в железной маске, коий, как уверен теперь, крепко держится данного слова. И напоследок я лишь испросил позволения сопровождать его в сем походе.

На это я получил монаршее соизволение, хотя в том, признаю честно, был у меня личный корыстный умысел -- хотел я уберечь от шального удара меча одну вдову, чья жизнь была выкуплена жизнью моего друга и чье лицо в сей грешной земной юдоли, увы, затмило на сей день лик Франчески, ибо ничто не вечно на земле, а тем паче любовь к женщине.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...Поэтому нет ничего удивительного в том, что при правлении Ательреда II науки и искусства были в наибольшем почете. Тоталитарный режим стремится не только взять под контроль каждого человека, но и создать некоторый культурный базис, с помощью которого он способен влиять на своих граждан. При этом главной идеей, вопреки устоявшемуся мнению о пропагандистских целях культуры тоталитарного государства, является создание прежде всего социальной среды, основополагающей ценностью которой являются высоконравственные духовные ориентиры.

В государстве, где развиты демократические свободы, как раз наблюдается обратная тенденция, поскольку в демократическом государстве контроль за гражданами ведется только в рамках закона, тогда как контроль за личным поведением человека, выходящим за пределы правонарушения, не ведется.

Таким образом, можно легко сделать вывод, что тоталитарное государство более заботится о том, чтобы человек не совершил противоправного деяния, тогда как демократическое государство заботится лишь только о возмездии за противоправное деяние. В этом и кроется страшнейший парадокс: жестокое тоталитарное государство более заботится о нравственности общества, при этом готовое применить более суровые меры к преступнику. И это кажется мне более справедливым, поскольку тоталитарное государство сделало все возможное, чтобы человек преступником не становился.

Однако же, эти умозаключения редко когда воплощались практически в своем идеальном смысле. Рассвет культуры при правлении Ательреда II более всего коснулся высших и частично средних слоев общества и почти не затронул низовую культуру, которая тем не менее все же отличалась от низовой народной культуры прочих христианских земель того времени.

Отзвуки более высокой культуры, конечно же, не могли не отразиться на низовой. Так, именно из народной среды выделились легенды о докторе Фаустиано, легшие в основу бессмертной трагедии. Но можно наблюдать и обратный процесс, когда высокий слог "Комедии" Даннети был переосмыслен восприятием простых людей и переродился в серию поэтических и прозаических новелл, более схожих с литературным жанром хождения. Так, в отличие от героя "Комедии", народный герой совершает несколько отдельных путешествий в ад и рай, а чистилище, как понятие не присущее арианству, исчезает из простонародного пересказа людей, воспитанных в этой вере.

Но если все же сравнивать характер народных баллад севера и юга (условно -- территорий, подвластных папству и Ательреду II), то в южном народном творчестве мы найдем больше счастливых концовок, где торжествует добродетель, а зло наказано. Несмотря на агрессивную военную политику Сарана, до нас дошло сравнительно мало народных баллад и песен о войне. В сборниках, составленных во время правления Ательреда II, мы можем найти множество произведений о любви, волшебных путешествиях, а также многочисленные произведения нарождавшегося плутовского жанра, напрочь отсутствовавшие в мэнгерской народной традиции.

Таким образом, мы делаем вывод: несмотря на то, что великие умы эпохи, сосредоточенные вокруг Талбекского двора, создавали высоконравственную культуру для избранных, высоко духовные идеи тем не менее стали основой и народного творчества, впрочем, переосмыслившего все это на свой лад.

Глава V. Принц Ательред, наследник Саранского престола

Военный лагерь соединенного Саранского войска и ополчения Италийских земель в окрестностях города Венициано, праздник Воздвижения Креста Господня, лето Господне 5124 от сотворения мира.

Сегодня по церковному календарю день постный, однако же отец испросил у священников благословения не поститься сегодня, потому как войско находится в военном походе. Священники же, надо сказать, с охотою превеликой дали сие благословение, так как стараниями Италийского ополчения запасов провианта и фуража для лошадей у нас в преизбытке.

Письмо, что принес перед самым началом похода человек из Италийских земель, роду знатного, только изгнанник, оказалось правдивым. И как были поданы все условные сигналы, войска верных нам городов Генуи, Сан-Мартино и Ферконы выступили и взяли штурмом большой и сильный город Верконти, что стоит на реке, протекающей сквозь большую часть Италийских земель и впадающую в море.

Было весьма забавно наблюдать, как дрожали мэнгерские псы, когда люди свободных городов волокли их на виселицу. Пусть там подрыгают ногами, помолятся своему папе-антихристу. Хотя отец мне говорит, что так негоже говорить рыцарю и наследнику престола. Но что, коли так говорят все прочие рыцари? Да и сам мой батюшка, еще когда я не был рожден, как правдиво свидетельствуют хроники, кои мы изучали в нашей военной школе, зверски изрубил того папу, что по глупости, не иначе, пошел походом на наш великий и непобедимый Саран.

Теперь же продолжу о нашем походе. Воссоединившись, мы с войском Италийских земель взяли еще один город, пусть и небольшой, и не особливо богатый, но тоже сторонник Мэнгера. Добычи там было немного, а вот мэнгерских клириков и тех, кто продался за их золото, повесили немало. При сем отец мой исхитрился сделать так, чтобы все правосудие вершили командиры войска италийского, бо это их земля и нужно вершить суд по их обычаям и уложениям. Это покамест, как мне думается. Ибо все это будут со временем наши земли, и в том уже есть договоренности с богатыми и знатными италийскими родами, с купцами, а также с предводителями войска италийского.

Покамест мы стоит лагерем в одном переходе от города Венициано, самого большого города на побережье. Дальше же расположены города Сан-Морино, Ровенно, Феррара и Ферруджа, откуда родом был тот изгнанник. Все эти города преданны папе и мэнгерским псам, и с ними будет у нас великое сражение, в коем я тоже приму участие, ибо отец говорит, что будущей государь должен в меру беречься вражьих стел, дабы вселять храбрость в будущих своих подданных.

Что ж, не успел я заделаться рыцарем, так уже в чужих землях насытил свой меч италийской кровью. Зарубил я троих ополченцев-копейщиков, смертельно ранил одного рыцаря и одного пленил. И все вокруг восхищены мною. А отец после того первого нашего крупного сражения, только лишь посмотрел, как водится у него, на меня сквозь прорези в своей железной маске, потрепал по голове и сказал: "Коли гордиться будешь, мальчишка, высеку тебя, ибо я не только твоей государь и господин, но и еще отец твой". Зная отца моего, могу сказать, что из его уст то была величайшая похвала, ибо со всеми он держится просто, по-воински, а в походе особливо, бо это его стезя, его путь государя-воина. И я таким хочу стать, ведь по горло я сыт книжной ученостью, всякими заумствованиями.

Отец говорит: то алчность твоей незрелой души, ибо о чем же еще думать тебе, как не о конях, соколах, мечах и девках, конечно. Девки -- это вообще самое лучшее, что есть на свете. Не было бы вина, так и Господь с ним, а вот без девок прожить никак нельзя. Это мне еще изгнанник говорил, Альгерто, когда я его полупьяного с Веселой улицы вел под руки с еще одним королевским гвардейцем.

Посреди улицы наш бедный изгнанник Альгерто остановился, наклонился, опорожнил свой желудок и запел во все горло по-ромейски:

Bacche bene venies gratus et optatus

per quem noster animus fit letificatus

Istud vinum, bonum vinum, vinum generosum

reddit virum curialen, probum animosum

Голос у него звонкий был и чистый. Он еще, как потом выяснилось, хорошо владел искусством музицирования, играл на виоле, на цинтре и на малой и большой мандоле. Видать, сильно ему полегчало, и он, воодушевившись, затянул и второй куплет:

Iste sciphus concavus de bono mero profluus

si quis bibit sepius satur fit et ebrius

Istud vinum, bonum vinum, vinum generosum

reddit virum curialen, probum animosum

Только не по нраву пришлись ромейские песни какой-то хозяйке, и вылила она на нас горшок с нечистотами, но только Альгерто не был таков, чтобы запачкаться. Хоть и пьян он был преизрядно, но уклонился от вонючей жижи и исполнил третий куплет еще более громко и пронзительно:

Hec sum basa regia, quibus spolliatur

Jerusalen et regalis Babylon ditatur

Istud vinum, bonum vinum, vinum generosum

reddit virum curialen, probum animosum

Четвертый куплет песни, восхваляющей языческого бога винопития Бахуса, не сподобилось ему спеть, так как подошла стража и безо всяких изяществ приказала заткнуть Альгерто его поганый рот, иначе будет он бит и бит сильно. Мы не стали препираться со стражей, хотя оба были уже посвящены в рыцарское звание, а я тем паче -- уже как всем открылось -- был наследник престола. Но порядок он и есть порядок, как отец говорит, все равны пред законами и уложениями. И мы, с трудом угомонив Альгерто, потащили его к дому, коий сняли для него накануне, по поручению отцовскому. Ибо покамест приезд и встреча с Альгерто хранились в тайне до большого королевского совета.

Вообще, странный этот человек Альгерто. Пробовал я слушать, как он читает и сразу переводит терцины своей поэмы, коию называет просто "Комедия", но скука смертная одолевает такое слушать. Вот в наших песнях все о любви да о разлуке, о приключениях, о подвигах, хотя они, может, и уступают сказаниям, кои поют скальды скэлдингов, а их язык я немного разумею. В поэме же Альгерто все какие-то мрачные подземелья, где заточены души грешников, и каждая душа о себе долго и пренудно рассказывает: что она натворить успела и как ее умучивают в адских безднах. Скука такое слушать. Не приведи Господь еще раз!

Такое, по всей верности понятий, должен и писать какой-то старец монастырский, а Альгерто муж еще молодой, ему и сорока, может, нет. И военному искусству он обучен, и воевал он в коннице, и с нами в поход в военном облачении поехал.

Еще он воспевал какую-то умершую свою не то любовницу, не то невесту родом из Италийских земель, вот то -- печально и красиво. Хотя это годится лишь для красивых терцинов на высоком ромейском стихе, а в жизни мирской на Веселой улице Альгерто давал жару нашим девицам -- ох и какого! И вино он пить мастак. Так что душа поэта иль сказителя -- она странна для обычного человека, тем паче воина, как я, потому как в жизни он один, а в своих стихах совсем иной.

Однако Альгерто все равно добрый товарищ и храбрый воин. Вот он отправился недавно в одиночку, переодетый, в земли, еще находящиеся под властью папистов, и не только вывел оттуда свою возлюбленную, но и принес ценные сведенья. Женщина же его показалась мне не особливо красивой. Имела она пышные формы и крутые бедра, но не по душе мне чернявые ромейки, особливо с заостренным носом и вытянутым лицом, не чета они нашим женщинам, самой прекрасной из коих, нет в том никаких сомнений, до сих пор является моя матушка, сиятельная королева Бланка. Так, почитай, все у нас, в Саране, считают.

Сказывают еще, что сильно она убивалась, когда отец оторвал меня от нее и определил в военную школу. Но а я-то сильно был рад этому, бо жизнь во дворце дюже мне стала ненавистна. Не с кем играть, гулять только под присмотром, едва чихну, как сбегаются доктора и начинают пичкать всякими зловонными снадобьями. Хоть и смутно я это все теперь припоминаю, но ясно чувствую, что в военной школе мне сразу вздохнулось легче, несмотря на строгую дисциплину. И отец правильно сделал, что не стал никому говорить, кто я есть, а видеть меня никто не видел, ибо стены дворцовые не так часто я и покидал, и все с большим сопровождением.

Что же мне прочие мальчишки говорили бы, как бы пеняли меня, ты, дескать, королевский сын, а мы кто? И зависти их не было бы предела. А так я был на равных. Как водится в обычьях всех школ -- и то верно, -- учат уму-разуму новобранца и учителя, и сверстники. Правда, и я, как окреп, тоже кое-кого вздул как следует, припомнив первые свои обиды. Но и друзей у меня завелось немало, и то все были мальчики, подобные мне -- полные всяких надежд, мечтаний, ждущие, когда же им доверят настоящее оружие. И до такого дожили мы часа. Хвала Господу за это!

А когда нас после окончания школы стали определять на службу, попал я в королевскую гвардию, что несет стражу вкруг дворца, и не потому только, что был я королевским сынком, но потому что и добился я немалого: хоть не преуспел более других в грамоте и счете, зато хорошо запоминал события из хроник, а также более многих преуспел в военном деле. Ибо в знании хроник и в воинском искусстве, как мне думается, будущий государь первейшим должен быть, а деньги пусть йехуди нечестивые и не знающие креста считают, на то их племя и их предназначенье в сем мире.

И вот настал день, когда прилюдно было объявлено, что я сын государя, рожденный от законной его супруги и наследник престола. Сколько же было тут удивлений и вздохов, и как же меня все расспрашивали, говоря, как же ты скрыл-то все от нас! От нас, от своих наиближайших друзей, с коими делил и кров и стол. А я молчал тогда, и впервые, может быть, в жизни моей одолело меня великое смущение, ибо не знал я, что ответить, но только улыбался я им любезно, друзьям своим и будущим моим подданным.

А потом было посвящение в рыцари и бдил я всю ночь в часовне, как водится в обычае, но никакие чудесные видения меня не посетили, да и глаз я не сомкнул, бо волновался весьма. Грезились мне мои великие будущие победы, великие сражения, и то как я буду управлять королевством, кое мой отец создал для меня. И о многом я думал, и все было это возвышенно как в песнях трубадуров и жонглеров. Вспоминались мне любимые места из хроник, из новейших, где уже про моего отца, и из древних, откуда есть пошел род белокурых вандов, и как повел их король из родных краев в земли ромейские, и как все случилось потом, и сколь велики были подвиги нашего народа.

Но то все были мечты, а истинно рыцарем я стал, как и многие до меня и опосля станут, на поле бранном, под звон мечей. И рыцарство мое благоухало не ладаном церковным, а потом, железом и кровью. Но вид крови никогда не смущал меня, как и вид убитых и искореженных тел. Больше того скажу, вид крови пьянит меня, не так как вино, а скорее, как страсть к женщине. И один старый рыцарь, коий еще участвовал в битве за Руром -- когда было после великое трясение земли... Так вот он после битвы, пролив скупую воинскую слезу, аж обнял меня по-отечески и сказал, что, мол, я весь в отца пошел и стал как отец мой, когда тот молодым был.

Да уж, видно, постарел батюшка, раз носит или закрывающей чело шелом, или железную маску. Хочет, видать, остаться вечно молодым в памяти своих воинов, хотя рука его тверда и на коне он держится прямо. А в россказни про то, что отец, дескать, душу Темному продал за воинские победы и бессмертие, я не верю, а от кого услышу, то просто по лицу бью, даже в латной перчатке, дабы неповадно было хулу возводить на государя.

Но таких глупцов немного находится, и то больше после винопития такое говорят, не пребывая в здравом уме. Ведь всему народу известно, что отец испрашивал благословения Божьего у святого Петра, заступника земель наших, и была дарована ему великая реликвия. Впрочем, как помогает она в бою, мне пока ведомо лишь по рассказам, так как при сильном смешении войск ее нельзя применять, -- так отец мне отвечал на мои расспросы да еще и подзатыльник дал мне отеческий, чтобы не болтал языком аки баба, а шел смотреть, как лагерь обустраивают, иль с оружием тренироваться.

По душе мне жизнь в седле, и что-то в душе моей переворачивается, что-то будто одновременно надламывается и вновь срастается? когда, вскинув правую руку по древнему вандскому обычаю, кричим мы военный клич, что был рожден за Руром: "Война! Ненависть! Смерть!" и еще древнейший наш боевой клич: "Хайле Саран! Хайле королевство свободных!".

И есть у меня одна мечта заветная -- так прославить свой род и отца своего, как покамест из наших воинов никто не смог. Водится в обычае у италийского войска возить свой военный штандарт не как подобает у нас, конному или пешему знаменосцу, а на повозке, запряженной быками. И сами италийцы считают, что нет большей доблести, чтобы эту повозку захватить, да не просто покореженную, а чтобы и быки были целы и штандарт кровью не запачкан был и не порван.

Но покамест только италийцам сие удавалось, что для нас позорно. Дисциплина воинская у них не в пример хуже, чем у нас, и грязи, и нечистот в их лагере так много, что, проходя по нему, нос затыкаешь с непривычки. И везде крутятся ихние чернявые большегрудые шлюхи, иные молоды, иные и вовсе уже старые и некрасивые, зато, говорят, дюже умелые.

Но я как есть воин и здоровый мужчина, и не удержаться было мне. Да, в мастерстве любви они сведущи, но груди у них по большей части обвислые, на виду сдерживаемые корсетом, а как выпустят их из плена одежд, так и висят дряблые. Но так -- многое им ведомо, что не каждая на Веселой улице сдюжит. Но довольно, а то с чего не начну, так все на баб перехожу. Видать, прав отец: юн я еще. Вот кабы штандарт захватить...

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...И нет в том никаких сомнений, что вплоть до самой коронации юный принц находился в плену искусно сотканного вокруг него мифа. Молодость короля Ательреда III описана его современниками достаточно подробно. Также до нас дошли записки самого юного принца "Об Италийской кампании. Как сие было, и как я в том принимал участие", однако если это и не полностью сфабрикованный текст, то во всяком случае прошедший серьезную редакторскую правку в более поздний период.

Безусловно, юность будущего правителя, как, впрочем, и все подобные царские биографии, сильно приукрашена. При этом некоторые реальные биографические подробности, такие, как, к примеру, обучение юного принца в военной школе вместе с простонародьем, возможно, и соответствовали истине. Но, как в известной восточной сказке о переодетом шахе, все, кроме самого шаха, знали, что его тайна раскрыта, но при этом не смели умолить монаршию гордость.

Безусловно, факт обучения будущего государя в военной школе, пусть и на особом привилегированном положении, вполне доказан. Однако даже современники не могут утаить за пышностью помпезных похвал, что учеником будущий Ательред III был весьма посредственным и обладал, пожалуй, единственным достоинством: он с необыкновенной легкостью заводил дружбу с самыми достойными юношами, впрочем, это было не так сложно, если все вокруг знали, что он сын самого государя.

Как в случаях с детьми многих других великих правителей, в окружении короля возникали сильные подозрения относительного того, что отпрыск столь удачного политика вполне может разделить горькую судьбу сына Ануширвана, славу которого едва ли смог возродить внук. Однако те незримые кукловоды, которые и после смерти продолжали поддерживать видимость жизни в легендаризированном Ательреде II, сделали все, чтобы воспитать надежную смену объединителю Сарана.

С детских лет мальчик оказался в плену мифов о собственном отце, который скорее всего умер, когда юному наследнику было едва ли более семи лет, а если принять во внимание версию чумы, то вызывает большие сомнения и кровное родство принца с легендарным Ательредом II. Впрочем, все это неважно, поскольку главная задача перед мудрецами Крипты стояла совсем иная: создать нового легендарного правителя и заставить носителя легенды поверить в нее самому. Возможно, что некоторые героические деяния Италийской кампании, были специально инсценированы для молодого принца, дабы вселить в него уверенность в своих силах. А лицедей (лицедеи), столь умело изображавший его отца, сделал все, чтобы мальчик вдохновился примером столь достославной "живой" легенды.

Правление Ательреда III -- это, безусловно, тема, заслуживающая отдельного исследования. Здесь мы лишь сделаем акцент на том, что попробуем понять: удалось Ательреду III выйти из-под влияния Крипты, или же все его столь замечательные достижения, являвшиеся, безусловно, продолжением политики отца, были итогом коллективных трудов, где Ательред III Разумный, играл лишь роль представителя, как и его несчастный отец, который, возможно, его отцом и не являлся.

Глава VI. Благородная донна Агнесса де Касталлоне, вдова дона Рамиро де Касталлоне, наследного герцога Касталлоны

Замок Ламборро, в семи днях пути от Талбека, день апостола Иакова, брата Христова, лето Господне 5124 от сотворения мира.

Я пишу тебе это письмо под песню ноябрьского ветра. Но крепкие стены Ламборро, огонь в огромном камине и гобелены охраняют меня от осенних хворей. Хвала Господу, на здоровье мне вообще не пристало жаловаться. Ты будешь удивлен, мой государь, но тело мое все так же не потеряло крепости, но, возможно, оно отцветает столь медленно, что это укрывается от моих взоров и за то тоже хвала Господу. Однако же лицо мое уже, увы, все более напоминает лицо даже не женщины перезрелой, но вовсе старухи. Но нет уже мне в том печали, ибо ты не видишь его, а значит, в памяти твоей осталась я прежняя, красивая и соблазнительная. И да будет так, пока ты живешь на этом свете.

Я рада была узнать из твоего последнего письма, что бранные труды твои в Италийских землях окончены и ты возвращаешься домой. Хотя теперь и Италийские города -- это часть Сарана, часть твоего обширного дома. Впрочем, многое в том, что ты писал в последних двух письмах о ситуации в Италийских землях, вызывает мои опасения. Но то опасения лишь за отдаленное грядущее, а не за то время, что суждено нам. Главное же из опасений я уже высказывала тебе в прошлом письме, но все-таки посмею повторить это пусть и более пространно.

Ты сам более, чем все мы, твои смиренные подданные, понимаешь, что потомки ромеев, кои некогда были хозяевами всего известного людям мира, пришли к тебе отнюдь не движимые свободной волей, но напуганные зловещей тенью Мэнгера. Эти люди уже иные, нежели их предки, чье могущество простиралось и на Азию, и на Африку, и на холодные земли британских галлов.

Частично их величие перешло к Адрианополю, коий суть новый, второй Рим, ан третьему, как сказывают, не бывать. А еще одна часть могущества была до скончания веков потеряна, по промыслу Божию, когда Рим, истязавший первых учеников Христа, понес заслуженную кару.

Те же потомки ромеев, что некогда шагали за легионным орлом, не зная ни усталости, ни страха, ныне из воинов превратились в торговцев. Говорят же, что прежде йехуди они придумали не только давать деньги в рост, но и превращать золото в гарантийные письма, с коими безо всякого страха пред разбойниками можно пересекать моря и получать свои деньги, почитай, на другом конце света, лишь бы там был представитель торговой концессии ромеев. А они теперь везде, даже в отдаленных городах Азии, кои не являются вассалами и данниками Адрианополя. А это далеко, и весьма.

Так что таким людям, по всем приметам, не ведома ни гордость, ни честь, ни совесть. И, может статься, страх мук адовых им тоже неведом. А посему важно для них лишь то, что приносит им безопасность и выгоду в торговле. Сперва они понадеялись, что под крылом Авиньо они будут защищены от тебя, хотя ты открыто никогда и не угрожал им. Тем паче Авиньо далеко, а монахи тоже люди и с ними можно договориться.

Когда же оказалось, что с ними не токмо невозможен какой-либо разумный торг, но что душу их согревают только костры, от коих идет смрад жженого человеческого мяса, а Авиньо везде, где только есть слуги Святой матери Вселенской Церкви, -- они испугались. Теперь любой из них может оказаться на таком костре, и вина за то ляжет на его же ближнего, коий прельстится процентами от конфискованного имущества того, кто был осужден за ересь иль колдовство. Таким образом, брат брата будет отдавать в руки палачей, не думая о том, что его участь может быть во сто крат печальнее. Это все напоминает басню хорошо известного тебе грека "Волк в овчарне". Древний гений во всего лишь нескольких метких строках сказал то, на что я потратила столько чернил.

Сейчас же, освободившись от ужаса, коий открылся в покровительстве Мэнгера, ромеи будут благодарны тебе. Но о том, сколь они коварны и жестоки, ты сам мне писал. Особливо мое воображение потрясли твои рассказы о том, сколь жестоко они расправлялись со своими же соотечественниками, и что те расправы, учиненные ими в захваченных городах, были более беспощадны и изуверски, нежели экзекуции, коим они подвергали мэнгерских священнослужителей. Так что все, о чем я пишу, более чем справедливо.

В дальнейшем, когда под твоим крылом их торговые связи вновь станут столь же крепкими, как и прежде, а страхи, что внушал им Святой орден, забудутся, как быстро забывается все дурное и пагубное, они начнут задумываться о том, для чего отдают они налог в казну саранского государя. И тогда они вспомнят о прежних свободах и вольностях, когда были они не частью твоего королевства, но вольными городами. Но произойдет это нескоро. Ибо все же тень Мэнгера пока что падает на Италийские земли, а угли костров, кои они сами, по собственной своей воле, позволили разжечь, покамест не остыли.

Однако же ты поступил более чем разумно, что оставил часть твоего войска постоянными гарнизонами, как бы охраняя от нового вторжении Мэнгера. А еще паче разумным ты сделал то, что уже было многократно и удачно опробовано тобой, а именно: позволил там возвести новые командорства ордену Сердце Иисусово, и его знамена, где на груди Христа бьется зримое алое сердце, будут залогом от смут и резни в этих неспокойных землях.

Также ты просишь меня дать тебе четкий ответ на твой главный вопрос, что не дает покоя тебе в последние годы. И я наново повторяю тебе, что сие решение преждевременно. Я никогда не допускала мысли о том, что власть может тяготить тебя. Не допускаю этой мысли и сейчас, потому как благо большинства людей для тебя всегда было важнее личного блага. Другое дело, что ты, мой государь, терзаешься тем, что в видениях своих превращаешься в злого и жестокого узурпатора. Поверь мне, что страхи твои напрасны, ибо в глазах многих подданных ты уже давно таковым узурпатором стал.

Даже здесь, вдалеке от твоего двора, говорят, что железная маска скрывает позор, что тебе уготовано место в аду, а также многое другое. Но поверь мне: то обычные разговоры тех, не к коим ты был жесток, но к коим была жестока фортуна, и они не получили от жизни ожидаемых благ, вследствие чего и стали озлобленными и завистливыми, ибо нет в этой жизни ничего для человека горше, чем лицезреть чужое счастье, пребывая во скорбях.

Что же касаемо того, что ты ужесточил многие порядки, то сие на мой взгляд более чем правильно, ибо чем больше земель становится тебе подвластно, тем сложнее удержать их в повиновении. Ты же сам понимаешь, мой государь, что таких бунтов черни, коих ты лишь малое количество раз пережил и подавил, могли быть многие десятки, а пострадали бы в них прежде всего не землевладетели, а простые люди, коих вроде как эти бунтовщики решались освобождать. И что было бы, коли в тот черный год чумы баронский мятеж возымел бы успех?

Ты сам один из просвещеннейших людей своей страны, читал многих трактаты и хроники и знаешь, что ни в одной стране, ни в одном государстве, даже кои существовали в умах философов, не было правления, при коем поистине были пусты тюрьмы. Ведь, как я разумею это, не так страшна смерть, как страшны муки в каменном мешке, где гниешь заживо, гадая, оставили тебя так намеренно или же попросту забыли о тебе. У тебя же не люди чинят судебное разбирательство, но законы.

Потом ты пишешь, что был на строительстве большей крепости, где трудятся наряду с вольнонаемными и те, кто за бродяжничество был направлен на эти работы. И ты видел, что условия их жизни равные: тех, кто работает по принуждению, и тех, кто добровольно взвалил на себя сию ношу. И условия те тяжелы, но все ж выносимы, потому как нет там телесных наказаний, кроме как за тяжкие преступления, такие как смута иль воровство, и что кормят их хотя и скромно, но достойной пищей. Также ты писал, что по жалобе одного из вольнонаемных, кои трудились на строительстве большого тракта, было учинено расследование -- отчего поставляют им заплесневелый хлеб? -- и ты по суду казнил виновных. Разве сие не справедливо?

И если человек не хочет спасти душу свою, проводя жизнь в пьянстве и разгуле, а ты заставил его работать и тем самым застолбил место ему в Царствии Небесном, пусть и по принуждению -- отчего сие плохо? Ибо скажу тебе как есть, как я думаю, что свобода по принуждению -- тоже свобода, а распутство по свободе -- есть только рабство.

Но я отошла от насущного, основного вопроса, погрязнув в бесконечных увещеваниях твоей совести, что чище совести многих. Так вот, пишу тебе, что даже если ты принял решение о том, о чем мы много говорили, то сделать это необходимо по крайней мере тогда, когда сын твой окончательно окрепнет умом, а покамест, судя по твоим рассказам, он окреп телом, но дух его покамест мечется -- и то нормально для лет его.

Ты пишешь, что в одном из сражений он проявил безрассудство, кое чуть не погубило его. Однако благодаря этому, он стяжал великую славу в глазах своих будущих подданных, захватив повозку с вражеским знаменем, и сие до тех пор не удавалось никому. Заклинаю тебя как мать, что воспитала двух сыновей, не ругай его более, чем следовало бы ругать. Тем паче, ты сам писал, что рана, коию он получил, пустяковая. Твои опасения понять можно. Но в этом поступке и кроется ответ на твой главный вопрос. Задуманное тобой свершать покамест рано.

Твои жалобы на то, что твоего сына не интересуют никакие науки, кроме истории, тоже не имеют под собой твердого фундамента. Сам посуди, мой государь: как усидеть за книгой тогда, когда вокруг происходит столько всего живого и любопытного? Тем паче, не забывай, что в военной школе сынов государевых не было у него свободы и сейчас он наверстывает упущенное. То же, что все же он читает старинные хроники даже без чьего-либо стороннего совета, есть благо великое, и ты поймешь сие вскорости. А еще более благо то, что, как я разумею из твоих писем, он обладает весьма важной для государя добродетелью: окружать себя благочестивыми людьми, кои не тянут его ко злу и порокам. Также заклинаю тебя, все же будь благоразумен во всем, что ты говоришь ему и что делаешь при нем, ибо, как мне кажется, он тоже находится под могущественными чарами любви к тебе, под коие подпало давно и прочно все наше королевство.

Ты пишешь о том, что, вспоминая весьма давнишнюю беседу с магистром иезуитов отцом Макарием о пользе перевода Святого Писания на общеупотребляемый язык, ты оказал прозорлив. Ты считаешь, что переводы четырех Евангелий, а также Посланий Апостолов и Откровения Иоанна Богослова не возымели в людских умах мощных движений. Но сие не так справедливо. Ведь в Мэнгере, чье просторечье не сильно разнится с нашим, а в районах, близких к Великой Донне и вовсе почти то же самое, под страхом сожжения запрещено иметь сии "еретические богохульные переводы Евангелий", а значит, имеют они там успех, и успех немалый. Иначе не было бы издано столько рескриптов и не написано целых три папских буллы против сего.

Относительно же твоих подданных, то добрые перемены -- они и незаметны, ибо, как я разумею, добро вообще менее приметно, нежели зло. И если придет на ум прочитавшим сии переводы Писания сравнить поступки учеников Христа и наших арианских слуг Господа, то найдут они в том мало различий, ибо в большинстве своем это воистину тихие, смиренные и человеколюбивые последователи первых чад церкви. Так что нет в том сомнений -- сие есть дело правильное. Когда же мы, Бог даст, к весне закончим переводить Деяния Святых Апостолов, то, возможно, сия книга будет более поучительной. Ибо многие твои воины были в Италийских землях и видели запустение земель окрест разрушенного Рима, и когда они прочтут об этом, то сие будет для них напоминанием того, что видели они воочию.

Еще же хочу приписать здесь о переводах и о грамотности. То, что нынче дети ученее своих родителей. Потому как взрослые росли в те времена, когда еще не повсеместно учили начальной грамоте всех поголовно простых и незнатных людей, а те, кто молоды, когда войдут в возраст родителей своих, прочтут, и то будет время всходов наших с тобой посевов.

Ты спрашиваешь меня, какое место из Евангелий более всего оказало на мой ум впечатление и более всего поразило меня. Вопрос сей мог бы вызывать у святых отцов, кто работает здесь, много споров и возражений, ибо для каждого свой Бог и Писание тоже свое, да не покажется сия мысль тебе богохульной.

Мой же разум поразило то, что всего несколько стихов, но великой значимости у многих отцов церкви и комментаторов Евангелий осталось без внимания, хотя по силе своей сии стихи имеют, как я разумею, значение столь же великое, сколь возможно лишь получить от стихов о хождении Христа по водам или же о воскрешении Лазаря. Я говорю о том месте у Матфея, где говорится: "Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим. Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий".

Если представить сию сцену, то сколь ужасной она предстает пред внутренним взором. И не токмо из-за того, что свет померк и земля сотрясалась, ведь сотрясение ее хоть единожды испытал любой из живущих на ней. Но представить страшно, как из древних гробниц поднялись люди и явились в град Ершалаим, и как они свидетельствовали не токмо о своем воскрешении, но и о воскрешении Сына Божьего. Нетрудно себе представить, что вид их был ужасен, ибо одежда их превратилась в тлен, и вековая пыль каменных гробниц покрывала их, и сии люди пришли и свидетельствовали. Сколько их было, то не говорит Матфей, ну а если пусть и десять или более, сколь страшно и величественно было то зрелище! Воистину сила Писания столь велика, что заставляет содрогаться от нескольких слов. И такие величественные строчки остались без должного внимания комментаторов, и сие для меня странно и печально.

Ты, мой государь, смеешь упрекать меня в том, как я распорядилась весомой частью своего утреннего дара, коий я трачу на строительство странноприимного дома при этом моем имении, а также на богадельню для кающихся женщин, кои трудом и смирением хотят искупить свои прежние прегрешения.

Ты пишешь, что можешь мне дать на такие благие цели денег столько, сколько мне будет потребно и сверх того еще. Но, во-первых, пишу тебе, что тех средств, что ты выделяешь на нашу работу, и так хватает с избытком, а мой утренний дар, что куплен моей девственной кровью у мужа, как водилось еще в стародавние времена у вандов, это есть мой дар и ничей больше.

К чему мне он теперь? Если ты потрудишься подумать об этом, то поймешь, что сие есть не каприз и не прихоть, но мое желание искупить... нет, не нашу любовь, а те обстоятельства, в коих она протекала. Я не хочу купить себе место на небесах, как делают те, кои жертвуют на строительство церквей и богоугодных сооружений. Нет, я просто хочу, чтобы когда меня не станет на сем свете, частичка меня жила здесь, и те несчастные женщины, кои по воле судьбы стали общедоступными, или же те, кого наказала судьба, моими стараниями смогли заслужить себе место в раю трудом и деятельным покаянием. И мне хотелось бы, чтобы это было мое личное вложение и чтобы оплачено оно было моей невинностью, уничтоженной под сенью освященного церковью брака, и то весьма значимо для меня.

В конце же хочу тебя поблагодарить за ту примечательную книгу на ромейском, список с коей ты мне прислал. Однако кажется мне, что она не закончена. Напиши мне, кто автор сей великой поэмы и как сталось, что книга оказалась у тебя и при том незаконченной.

В думах о тебе и о твоем государстве, донна Агнесса де Касталлоне, писано в час третий, день святого апостола Иакова, брата Христова, лето Господне 5124, замок Ламборро.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...И для того, чтобы нам хорошо уяснить цели, ради которых был написан столь обширный роман в письмах, стилизованный под старинный слог, нам всего лишь надо представить эпоху, породившую его. Спустя три века после окончания правления Ательреда II Жестокого, Саран, пожалуй, впервые захлестнула волна страшного клирикального мракобесия, так несвойственного арианам.

Безусловно, на то были весьма веские политические причины, ибо на протяжении всей истории Сарана, церковь святого Ария всегда находилась в зависимом от власти положении. Но попытка канонизации не только Ательреда II, но также и многих его современников, таких как дон Риго или донна Агнесса, безусловно, вызвала волну протеста в самых образованных кругах тогдашнего саранского общества.

Именно эта явно лицемерная попытка еще в большей степени исказить образ реальных исторических лиц и стала отправной точкой для написания данного объемного труда. Заметим, что донна Агнесса предстала в нем женщиной с чистой, хоть и мятущейся душой, и это лишний раз подчеркивало главную мысль анонимного автора. Да, донна Агнесса де Касталлоне действительно была необыкновенной женщиной, которая всю свою жизнь положила на служение людям, однако она все же была самым обычным человеком своего времени, не чуждой и любовной интриге с королем. Впрочем, мотив о вечно молодом саранском государе и его стареющих жене и любовнице, безусловно, взят из фольклора. Удивительно, что автор использовал только этот волшебный элемент из многочисленных сверхъестественных возможностей, приписываемых Ательреду II. Возможно, что анонимный автор, безусловно, принадлежащий к движению саранских просветителей, выступавших против возврата церкви святого Ария назад в средневековье, его бы не стал вводить, но, видимо, традиция романтизированной несчастной любви, так характерная для сентиментальных романов в письмах того времени, принудила его к этому.

Впрочем, споры о канонизации Ательреда II и некоторых его приближенных вспыхнули столь же внезапно, как и прекратились, выполнив весьма сложные политические задачи того времени, о которых здесь говорить излишне.

Главное же, что ценно для историка в этом романе в письмах, помимо восприятия Ательреда II и его окружения движением саранских просветителей, является то, что опытный глаз историка может обнаружить в них некоторые реалии времен Ательреда II, которые, вероятнее всего, были известны из устной традиции, не сохранившейся в письменном источнике и не дошедшие без искажений до нашего времени, однко все еще известные просветителям.

Так из письма N 346 мы можем узнать более подробную историю об основании богадельни для кающихся женщин, а также подробное описание быта ее обителей, вероятно, почерпнутой из современных автору реалией, а из письма N 234 мы узнаём любопытную историю о первой серьезной любви молодого принца -- к италийской графине, -- которая более нигде не зафиксирована, но при этом вряд ли является авторским вымыслом в силу многих достоверных исторических подробностей.

Сейчас же нам остается только сделать окончательный вывод и решить для себя, располагал ли анонимный автор этого, безусловно, ценного для истории литературы романа в письмах, какой-то реальной перепиской того времени или же ограничился только изустной традицией и не дошедшими до нас малоизвестными хрониками?

Глава VII. Ательред II, милостью Божьей государь Сарана

Талбек, столица королевства Саран, ночь накануне праздника Вход Христов в Ершалаим, лето Господне 5126 от сотворения мира.

Вот уже три года как я стараюсь в полнолуние вовсе не спать. Ничего хорошего от таких ночей я давно не вижу. Кошмары стали ярче, красочнее и ужаснее, и одними младенцами, насаженными на копья, тут уже не обходится. А от воплей моих просыпается теперь весь дворец. И от того рождаются очередные зловещие легенды о короле Железная Маска. Впрочем, без воплей россказней про меня и так хватает. Еще в те благословенные времена, когда все еще только начиналось, мои охотничьи поездки окрестили Дикой охотой. Это так прижилось, что теперь я и сам так называю свои охотничьи выезды.

К королеве я давно уже не захаживаю и вижу ее только на торжественных церемониях, а есть стараюсь в одиночестве. Прекрасная донна Бланка угасла как восковая свеча. Будто в один день. Вчера была красавицей, а наутро проснулась древней старухой. Ее, конечно же, по-прежнему называют самой прекрасной и сиятельной дамой королевства, но, по-моему, от этого ей еще более тошно.

Я часто ловлю себя на мысли, что мне самому маску снимать не хочется. Маска словно приросла к коже, слилась с лицом. Тонкая шелковая прокладка предохраняет кожу от металла, а металл предохраняет меня от этого мира, который, кстати сказать, я сам и создал вокруг себя по собственному образу и подобию.

Как я ни старался, я так и не смог отыскать в старинных хрониках кого-нибудь, подобного себе. Да и, пожалуй, нельзя задаваться такой целью. Нет похожих государей и нет похожих государств. И если видятся какие-то общие черты, то это всего лишь иллюзия, ибо хотя история вечно ходит по кругу, да и вселенная, как гласят предания моих бывших соплеменников, описывает огромные круги и все повторяется, но повторяется, конечно же, не в точности.

Да, я знаю, в характере у меня есть одна черта, которая заставляет людей трепетать только при одном моем имени. И это черта, конечно же, безжалостность к самому себе. Да, я неумолимо безжалостен к себе, я не ведаю к себе никакой пощады, я так и не научился жалеть себя, а тем более прощать. А раз так, то почему я другим должен делать какие-то поблажки?

В одном из писем трехлетней давности Агнесса написала мне, что я опутал чарами любви все свое королевство. И ведь, если разобраться, эта самая любовь, а не страх, делает моих подданных столь покорными моей воле. Именно эта любовь, а не страх заставляет их почти слово в слово повторять то, что говорю им я и, как это ни забавно, выдавать все это за свои собственные суждения и мысли.

Даже Агнесса, женщина пред которой я до сих пор преклоняюсь, лучшая и умнейшая из тех, кого я встречал в этой жизни, хоть и сознает, что находится в плену моих любовных чар, тем не менее несет всю эту несусветную чушь о том, что свобода -- это рабство, что ложь -- это правда, что казнит людей закон, а не топор палача и все такое в том же духе. Уж ей-то должно быть понятно, что это всего лишь такие особенности нынешнего политического режима, что это реальное, настоящее, зримое зло, а не какая-то там необходимость. И без быстрого судопроизводства, когда сначала отрубают голову, а потом разбираются, можно было бы обойтись, и без того, чтобы человек боялся выйти за ворота своего селения без соответствующей бумаги.

Только это было бы совсем ДРУГОЕ королевство. Оно, может, было бы даже и не хуже этого, просто оно было бы совсем ДРУГОЕ, не такое, как то, что уже давно построено внутри меня, то, что и есть я сам. И ничто не развращает людей больше, чем эта хваленая свобода, чем эта вольность. Ведь, по большому счету, что есть свобода?

Свобода -- это возможность решать самому и за себя. А ведь, например, для собаки нет хуже, чем лишиться хозяина. Одни псы умирают с тоски, другие -- впадают в бешенство. Пес всегда верен, он бежит тебе навстречу -- только позови -- и радостно виляет хвостом. А почему у всех народов в этом и других мирах самое ругательное слово -- "собака"? Да потому что все они сами собаки, покорные псы, и им жизненно важен, нужен как воздух хозяин, перед которым они буду вилять хвостом. Им не нужна свобода, им просто нужен добрый хозяин.

А что такое добрый хозяин? Это тот, который, после того как ударит палкой, подзовет и погладит. А если палкой не ударит, то какой же он хозяин, он так, прохожий, его и облаять можно запросто, а то и укусить.

И не получается по-другому. Ведь люди не хотят этой самой свободы, она им не нужна, она их просто страшит. Но при этом мысль о свободе их пьянит не хуже вина. Они в экстазе кричат, вскидывая вверх и в сторону правые руки: "Хайле, королевство свободных! Хайле, Саран!", а на самом деле мечтают пасть ниц. Так что свобода для многих людей -- это всего лишь счастливое и беззаботное рабство.

Как повествуют хроники, в древности у вандов, не имевших покуда своего королевства, и у многих других племен самым страшным наказанием было изгнание из племени. Человек лишался своего рода и мог идти на все четыре стороны. Да, он объявлялся вне закона, и каждый был волен убить его, но при этом его ведь не казнили сразу, о нет, его награждали этой самой растреклятой свободой. На, владей, пользуйся ею, как тебе угодно. Иди куда хочешь. Вот еще одно подтверждение правоты моих слов. Нет слаще для человека слова, чем "свобода", но нет хуже, чем зримое ее воплощение.

Просто лежать без сна тяжело, и я брожу по королевскому дворцу точно призрак. Интересно: когда меня не станет, появятся ли легенды о том, что в полнолуние по дворцу бродит призрак короля Железная Маска? Нет никаких сомнений, что появятся. И много будет свидетелей тому. Ведь человек верит в то, во что ему хочется верить, или в то, чего больше всего боится. А в моем случае и то и другое верно.

Я иду по знакомым до мелочей коридорам, гулкое эхо шагов разносится окрест и пугает крыс, в страхе разбегающихся по своим норкам. Впрочем, крыс стало значительно меньше, чем тогда, когда я только начал здесь жить. Стараниями учеников Фаустиано, для них изобрели такую отраву, что и кошки не нужны. Однако крысы, они, как люди, очень живучи. Говорят, у них есть свой крысиный король, и у него есть свои министры, и войско, и разведчики, и смерды. И вот самой низшей крысе дают попробовать приманку и смотрят, умрет она или нет, и если умирает, то прочие крысы не едят. Это мне, пока еще был жив, Фаустиано рассказывал.

Я брожу по коридорам и вспоминаю своих друзей, а может быть, где-то рядом в хитросплетениях нор и ходов в одиночестве бродит крысиный король. И вроде бы ходим мы по одним и тем же коридорам, только никогда не встречаемся. Нехорошо таким королям встречаться, от этого никакой пользы, только одно сплошное разочарование. Ведь в крысином короле я узнаю себя, а он в человеческом, может быть, признает и что-то свое, причем не самое лучшее.

Да, все чаще и чаще я стал вспоминать своих друзей. Именно друзей, а не подданных. Вспоминать тех, кто помог мне взойти на престол и удержаться на нем. И без них я ничего бы тогда не смог. Это правда. Ведь все, что мне было тогда надо -- это сплотить их вместе, стать той вервью, за которую они все уцепятся.

Покойный дон Лумо так до конца и не поверил в божественность моего происхождения. Интересно, кем он меня считал на самом деле: ловким проходимцем, шпионом Адрианополя или даже самого Мэнгера, который вышел из повиновения? Наверняка он сам пытался что-то узнать. Но уж точно он был далек от того, что я посланец Бога или Темного. Я слишком хорошо смог узнать дона Лумо. Для своего времени он был уникальным человеком. Некоторые операции, что он проводил, никогда бы не пришли мне в голову. Чего только стоил тот случай, когда на пиру он отравил всех мятежников, кроме одного! Он был редким знатоком человеческих душ и мог заглянуть в самые труднодоступные уголки, где скрывается самое сокровенное и самое постыдное.

Избежав более десятка покушений, он умер, передав дела своему преемнику, в своем фамильном замке, как говорят, за рабочим столом. После себя он оставил не только хорошо отлаженную систему безопасности королевства, но и более двух десятков фаблио, некоторые я до сих пор перечитываю и смеюсь, смеюсь сквозь слезы. Моими стараниями эти фаблио заполучили странствующие комедианты, и на вопрос местных властей, кто вам позволил ставить столько дерзостное представление, они отвечают, что сие фаблио было написано покойным доном Лумо, хранителем Большой королевской печати, о чем у них есть свидетельство из Гильдии комедиантов. Вот так вот.

Я помню вас всех: и храброго рыцаря дона Риго, который защищал меня в ту достопамятную первую мою ночь во дворце, и старого йехуди Исаака, чье почетное место ныне занимает его сын. Я помню всех вас, ваши лица, ваши улыбки. Вы были настоящими, вы были подлинными, вы не были подданными крысиного короля. Вы верили мне, но не слепо. Вы любили меня, но могли и разлюбить. Вы смели мне перечить, и часто ваши замечания спасали сотни жизней. И я слушал вас, я понимал вас, а вы старались понять меня.

Когда я сейчас захожу в крипту, я могу видеть лишь несколько знакомых лиц, да и то из тех, кто был совсем молод, когда я пришел к власти. Я вхожу в полумрак, освещенный факелами. И причудливые тени, как и годы до того, скользят по пещере, где когда-то отставили свои рисунки первые люди. Статуи Демиурга, Темного и Матери-земли по-прежнему стоят на возвышении. Но мне кажется, что из крипты исчезло какое-то неуловимое волшебство, какая-то тайна, которая хранилась там почти тридцать лет. Сейчас быть членом Крипты -- это всего лишь значит приобрести больше власти и могущества, иметь возможность продвинуться по иерархической лестнице вверх. Но тайна исчезла. А взамен ей пришло нечто новое. Страх. Страх перед новой легендой, которой стал я.

Ведь я действительно стал статуей, монолитом, фигурой в черном одеянии, чье лицо закрывает маска с равнодушным лицом. Один раз мне захотелось подойти и встать одесную Демиурга, и я с ужасом понял, что они поклонятся мне, поклонятся как божеству и ни у кого из них не возникнет мысли о святотатстве, о богохульстве пред древним орденом и его обрядами. Те, кого я называю теперь истинными людьми, настоящими друзьями, могли убить меня за это. Да, они могли действительно так сделать, потому что тогда решили бы, что я не истинный, не подлинный, не обетованный король, а просто человек, алчущий власти.

Почему они были другими, чем эти, их потомки? Древний пророк йехуди Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы умерло поколение рабов и вступили в обетованную землю только свободные. А я почти тридцать лет ждал, пока умрут все свободные и их заменят рабы. Не потому, что мне рабы нравятся больше, нет, не поэтому.

Просто по-другому не может быть. Те люди создавали государство, все ставили на свои места, отлаживали этот сложный механизм, а эти люди будут им всего лишь пользоваться, а для этого свободная воля не только не нужна, она даже вредна. Власть -- этот механизм, в котором лучше не копаться без лишней нужды, а то выпадет какая-нибудь пружинка, все сломается и усилия многих лет пойдут прахом. Вот она какая, эта сама власть! И вот почему под ее пятой не рождаются те, кто хочет думать самостоятельно.

В народе говорят, что власть может испортить любого человека. Но это не так. На самом деле власть просто его обнажает, показывает его истинное лицо. Вот и все. Ведь, по сути своей, власть дает возможность развиться и добродетелям. И каким добродетелям! Скольких людей ты можешь осчастливить, скольким людям помочь в их беде! Хотя здесь все так же шатко, как и везде, где приходится решать самому. Не послужит ли излишняя помощь, излишняя забота развращению человека? А закрывая глаза на его слабости, прощая его, мы тем самым в полной мере растим в нем все то дурное, что может прижечь только жестокая кара.

Это трудные материи. Настолько трудные, что мне иногда кажется: если уж ты ввязался во власть, то должен быть готов ко всему и должен быть готов на все. Ради чего? Зачем? Я неоднократно уже говорил это, говорил, ради чего все это нужно -- не ради абстрактного, а вполне осязаемого счастья большинства людей, беззащитных перед этим хищным и жестоким миром. И теперь эту мысль словно знамя подхватили мыслители и поэты и считают ее верхом торжества справедливости. А что это самое торжество на самом деле? В чем оно, если говорить по-простому: чтобы булочник, пахарь, плотник, солдат смогли набить себе брюхо, а заснули обнимая любимую женщину, не опасаясь, что в это самое время их ограбят, а то и вовсе прирежут во сне. Вот оно вам, торжество справедливости.

И предложи им: ты и твои близкие будут сыты и счастливы, но при этом надо прирезать твоего соседа, потому что он вор и смутьян. Соглашайся, ведь решение только за тобой. Ты зря думаешь, что это я решаю! Это ты решаешь, потому что когда ты кричишь: "Хайле Саран!" -- ты отправляешь кого-то на плаху. По сути, любая власть принадлежит народу, какой бы она ни была: власть республики, власть олигархии или власть монарха. Пока народ терпит эту власть, он, стало быть, соглашается со всем, что делают правители. Потому что когда подымется народ -- не какая-нибудь жалкая его горстка, а весь, включая армию, -- не будет спасения правителю, какой бы он сильный ни был. А раз народ молчит и терпит, значит его в большинстве своем все устраивает. Ведь как говорили древние философы: каждый народ заслуживает той власти, которую он имеет. И она действительно не будет никакой другой, кроме той, что народ устраивает.

Ромеи захотели, чтобы над ними властвовал Мэнгер, и они призвали его. А как призвали, так следом и возопили ко мне. Хотя они отлично без моего участия взяли три города, пока мои войска только входили в Италийские земли. Они могли и дальше сами, без меня. Но им это было не нужно, им не нужна была свобода вольных городов. И причина была очень проста: вдруг у кого-то этой самой свободы будет больше, чем у меня. Никогда не забуду я, с какой подлой низостью они расправлялись со своими соотечественниками. Не зря Альгерто населил свой ад сплошь своими земляками. Помню, было там одно забавное место, когда, путешествуя по аду, он встречает того, кто еще должен быть живым. А тот говорит, что давно уж в аду, а его тело занимает злой дух, который и творит все эти бесчинства.

Нет, не злой дух, сам человек пострашнее злого духа. Потому что люди, а никакой не Темный породили и Святой орден, и алчную злобу италийцев, и пыточные орудия. Когда мои бывшие соплеменники в начале истории миров приходят к людям, они учат их охотиться, ловить рыбу, пахать землю. Но уж способы казней, пыточные механизмы, самые изощренные орудия убийства люди придумывают сами, безо всяких наших подсказок и безо всякой нашей помощи. С этим они справляются лучше богов, как это ни печально.

Я часто терзаюсь мыслью: от чего люди так жестоки, было ли это в изначальном замысле Бога? И, к сожалению, мне приходит страшный, неутешительный ответ: да, это было в замысле и без этого, к сожалению, никак нельзя. Только эту грань -- меру нормальной здоровой жестокости хищника, существа с нежной кожей, не покрытого ни толстой шкурой, ни шерстью, но все-таки призванного быть властелином мира -- люди переходят сами. Но где эта грань?

Все легенды о Золотом веке, о грехопадении, до которого люди были чисты аки агнцы, -- все это ложь. Ведь как сказал знаменитый стоик Анаксимен: "Собака не ест репу". Не ест, и все тут. Ей нужно мясо. Только вот хищник убивает, чтобы выжить, а человек чаще всего убивает ради развлечения, ради забавы. Мои кладовые полны разными яствами, а я собираюсь на охоту. Почему? Да потому, что жажда убивать у нас в крови. Мы должны ее удалять хоть как-то. Если муж колотит свою жену, а жена наставляет ему рога -- в полной уверенности в том, что таким образом тоже побивает его, -- это все охота, злая жестокая бесконечная охота, на которой держится этот мир. И если бы он не был так жесток к нам, так суров с нами, то люди бы не были людьми, они бы не построили города и замки, не проложили бы дороги. Вечные двигатели человечества: страх, ненависть и жажда крови.

В конце италийского похода я отвез своего сына на развалины Рима. Зрелище великолепное и весьма поучительное. Развалины, заросшие травой. Огромные стены ромейского цирка, полуразрушенные, сквозь трещины в каменных скамьях проросла трава. На арене -- и вовсе по пояс. Судя по руинам, трясло тогда так, что камни в небо взлетали. И страх был велик, ох, как велик, если уж прошло столько веков, а никто здесь селиться не хочет, точно как в йехудейском Содоме.

Мы вдвоем бродили по развалинам, и я как мог рассказывал сыну обо всем, что было, -- не только, что можно прочесть в Деяниях Апостолов, но что я читал и во многих других, порою редких хрониках.

-- Отец, но зачем они убивали стольких невинных? Ведь христиане никому не делали зла. Они даже не сопротивлялись, когда их вели на убой.

-- Зачем? -- Я пристально посмотрел на сына сквозь прорези своей железной маски. -- Христиане, сын мой, хотели изменить их привычный мир, сделать его иным, таким, каким его в итоге и сделали. А еще была нужна великая страшная жертва, ведь любая религия замешана на крови. Сначала кровь Христа пролилась на кресте, потом маленькими струйками в нее влилась кровь всех погубленных первых христиан...

-- А тех люди, которых сжигает Мэнгер? Это тоже жертвы, как на арене ромейского цирка?

-- Тоже жертвы, -- соглашаюсь я. -- Река должна все время пополняться свежей кровью, только тогда религия жива.

Сын в задумчивости ковыряет землю носком сапога, затем как-то странно смотрит на меня -- открыто, пронзительно, не по годам мудро -- и спрашивает:

-- А без крови никак нельзя?

-- Нельзя!

-- Совсем нельзя?

-- Почему тебя это так интересует, ты же не будущий клирик, ты будущий государь?

-- Поэтому и спрашиваю, ведь мне тоже придется пополнять эту реку.

От этих слов я вздрогнул и в который раз возблагодарил маску, которую ношу на лице. Что ж, сынок, ты становишься совсем взрослым. Уже скоро, потерпи.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

В одном из своих публичных выступлений лауреат самой престижной премии в области литературы "Венок Даннети" известный философ, писатель и гуманист Мишель Поль Сартори назвал тоталитарный режим "автомобилем, где не предусмотрены тормоза". "Этот автомобиль катится до тех пор, пока у него не кончится горючее или же он не упадет в пропасть, что случается гораздо чаще", -- утверждает Сартори.

Безусловно, у человека, чья семья, перебравшаяся в Саран из Мэнгера еще за полстолетия до Великой войны, а затем практически полностью уничтоженная, может быть предвзятое мнение. Однако в главном Сартори прав. Тоталитарное правление нередко попадает в собственную ловушку, причем ловушку экономическую.

В годы, названные впоследствии "Три Холодных Лета", когда Союз Славянских Государств (ССГ), немало усилившийся после выгодных условий Большого перемирия, а фактически, акта капитуляции Сарана, угрожал ядерным ударом Северным Американским Штатам и Японо-Тайваньской монархии, благоразумно не вмешавшимся в самую кровавую войну нашей истории, никто даже в кошмарном сне не мог представить, что ССГ через какие-нибудь два десятка лет превратится из мощной военной державы в нищую страну третьего мира. Как метко написал в своем знаменитом эссе "Полный назад!" итальянский журналист Чизаро Эко: "Все, что осталось от мощи ССГ -- это километры уныло гниющих под осенними дождями, никому не нужных танков да заброшенные военные заводы, чья территория и конструкции поразили бы воображение любого современного художника".

Действительно, тоталитарное государство чаще всего гибнет из-за того, что не в силах остановить свою военную машину, постоянно качающую из государственного бюджета астрономические суммы. При этом все эти гигантские строительства, возведение укреплений, прокладка новых дорог могут продолжаться, обеспечивая кров и стол многим людям, только в том случае, если государство продолжает вести агрессивную военную политику.

В ином случае экономика рушится как карточный домик. Впрочем, она в любом случае обречена на час икс, в который все так или иначе рухнет, потому что экономистами давно уже доказано: чем более сложна финансовая структура, включающая в себя и сложную систему кредитования и налогообложения, экспорт, импорт, государственное планирование, наконец, тем более уязвима она. Думаю, моей почтенной и без сомнения образованной публике нет нужды напоминать о том, как и кем был убит непобедимый ветхозаветный воитель Голиаф.

Глава VIII. Кардинал Пьер де Круазель

Авиньо, замок святого Архистратига, ночь накануне дня Святого Духа, лето Господне 5126 от сотворения мира.

Сии горькие строки я пишу, сидя около камина. Сим я преследую две цели: согреть свои старческие, вечно мерзнущие члены, а также в случае, если на то будет острая нужда, кинуть лист исписанного пергамента прямо в огонь. Впрочем, участь сего творения и так предрешена, и пишу токмо ради того, чтобы унять волнение своей души и на бумаге привести в порядок накопившиеся мысли. После же, когда ровный ряд строк ляжет на пергамент, думаю, придут в соответствующий порядок и мысли. Завтра я буду испытывать крайнюю нужду в спокойном и холодном рассудке. И да поможет мне в моем замысле Господь Бог.

Не зря в народе бытует поверье, что нет столь худшего бедствия, за коим бы не воспоследовали еще более тяжкие невзгоды. Так случилось и в эту неспокойную весну. Хотя по всем приметам, что сулило начало весны, все не должно было развиваться столь быстро и столь трагично для многострадального нашего Мэнгера и истинной святой Христовой веры, в сердце оплота коей я и пишу сии свои заметки. Я кардинал Пьер де Круазель, второй сын герцога де Круазель, чей род посмеет тягаться в своей древности даже с королевским родом Меровингов, коий вот уже незнамо сколько поколений порождает монархов один слабее и дурнее, чем предыдущий.

Итак, как и следовало предполагать, наш добродетельный и тщедушный монарх, а равно как и собирающийся в любой миг в мир иной папа ни в коей мере не проявили озабоченности после того, как до нас дошло прискорбное известие, что все Италийские земли встали под руку саранского государя. Впрочем, то, что сие случится неизбежно, здесь, в Авиньо, и в столице нашей, в Арле, было известно давно. И говорено об этом много. Однако ж, многие надеялись, что сие случится не так скоро. Но ведь, как всем ведомо, худшее не ждет, а лучшее не торопится.

И в потере земель, столь богатых на дары и торговлю, вина лежит на всех нас, ибо будь проклятый ересиарх Ательред II даже вполовину недальновиднее и глупее, ему все равно бы удалось завоевать сии земли. Почему так? Многие говорят: причина в том, что костры Святого ордена не горели в сих землях достаточно часто и слишком много вольнодумства и своеволия позволялось в землях, не столь уж и удаленных от Святого престола.

Нет, говорил я и буду повторять сие. Веру Христову нельзя пенять ни в каких поражениях, потому как, скажу я, на кострах здесь, в Мэнгере, и в Италийских землях сгорало столько ересиархов, колдунов и вероотступников, сколь и было угодно Господу нашему, сказавшему, что "всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь".

Также можно прочесть у одно из столпов Святой нашей Церкви Аврелина Африканского: "Да будут угодны Господу старания садовничих Его, ибо в саду надо собирать и сорную траву, и вредоносных жуков, и все сие предавать пламени, дабы не осталось ни токмо от ветви их, но и следа их на земле, по коей ходил Господь наш". Так говорил сей святой мудрец о ересиархах своего времени, проклятых гностиках, монофизитах и валентинианах. А ересь, она ведь точно как сорняк: не выполешь хоть часть, с новой силой разрастается, а теплый италийский климат ей благоприятствует потому еще, что имеют они сношение через море с раскольниками из Адрианополя, отступниками коптами, армянами, а еще того хуже -- с йехуди, арамеями, арабами, скэлдингами и другими нечестивыми и отрекшимися от истинной Христовой веры народами, чья погибель предрешена уже в скорбный час Страшного суда.

Так что нет нужды более говорить о том, что плохо пасла церковь паству свою. Однако же, главная причина -- что с легкостью переметнулись ромеи к саранцам -- заключена в том, что недалекие умы тех людей из Святого ордена, кои вместо того, чтобы блюсти и насаждать веру Христову, полезли в дела мирские, указывая купцам, как надлежит им вести торговлю, и установив на свободных некогда землях столь непомерные поборы -- как регулярные, так и взимаемые по нуждам, -- что купцы, кои по сути и правят ромеями, и рады были переметнуться к ересиархам. Тем более, Ательред II в коварной хитрости своей, аки змий пред Евой, вещал им, как докладывают соглядатаи наши, что и веру их оставит прежней, и подати сделает доступными для торговых людей, а на подати сии проведет новые дороги, укрепит портовые крепости. А пуще всего позарились они на то, что оставит он им самоопределение в выборе поместной власти.

А ведь и орден Святой тоже понять можно, ибо первое, что хотели они, так это искоренить пагубную привычку ромеев, вестимо взятую от йехуди, -- давать деньги в рост и тем самым не зарабатывать на хлеб в поте лица своего, но жить безбедно. А сие противно для сущности христианского мира, что исконно делился на тех, кто пашет, кто воюет и кто молится.

Получилось же так, как и получилось, когда люди недалекие и одержимые смертным грехом гордыни берутся вершить дела, в коих не имеют ни малейшего разумения. Так что по заслугам отнялись у нас сии земли, но надолго ли, Бог весть.

Но заместо того, чтобы сделали какие-либо заключения из сего несчастья, продолжили мы беспечно надеяться на то, что как Господь некогда остановил черное воинство Сарана сотрясением земли, когда они перешли благословенный Рур, так и в следующие разы будет он защищать в ратных делах нас аки ветхозаветных воителей, кои рушили города только призывным гласом труб, и солнце останавливалось в угоду преемнику Моисея. Но не бывать уже тому, и если уж Господь раз сделал поблажку, то не будет попускать наше невежество и гордыню в другой раз.

Ведь поплатился за гордыню папа, что был изувечен и убит Ательредом II, а был бы он свят, то попустил бы Господь такое? Ведь сколь не говорили тогда ему, как мне рассказывали, ибо тогда в молодые годы исключалась моя сопричастность к подобным делам, что негоже было, помимо феодалов, брать с собой столько разного наемного сброда от швейцарских наемников до германцев, кои только на словах христиане, а в своих деревянных бургах еще произносят здравницы древним своим богом, кои суть демоны, пришедшие искушать род людской. Да и в поход отправилось мало истово верующих. А предательство части рыцарей Святого ордена и вовсе легло позором на всех нас. Так что Господь никогда не допустит победы тех, кто с нечестием и гордыней несет хоругвь Его пусть и на праведную битву. И тогда Господь допускает зло, но в добродетели своей всегда оставляет до самого мига смерти шанс искупить наши грехи деятельным покаянием.

Да, видно, не вняли мы знакам, кои посылал Господь чрез людские деяния. И не воссел бы на трон король-ересиарх, если бы в должной мере все мэнгерское священство блюло аскезу и не предавалось бы неги и роскоши, а то и вовсе разврату. Ибо погибшей смертью мученика Иннокентий IV выставлял на всеобщее обозрение срам сожительства с куртизанкой, да притом происходящей из самого низкого сословия, хотя, говорят, и обладавшей изысканной красотой.

И вот еще одно знамение послал нам Господь, ибо чем, как не знамением, стала смерть аккурат на Пасхальную всенощную нашего престарелого Александра IV? Сидит уже отошедший к праотцам папа на своем злаченом престоле, и никто не видит, что мертв он. А кто видит, в страхе не смеет прервать богослужение. Ну как сие объяснить, кроме как глупостью людской?

Многие же, пуще того, приняли сие за знак Божьего благоволения. Что столь благостен был наш Александр, что Господь забрал его прямо из Божеского храма, и слышит он уже ангельские голоса. Да, что и говорить, почивший Александр IV был не в пример мудрее своего трагически закончившего жизнь предшественника, однако же вот уже лет пять пребывал он в такой телесной слабости и, по всему видно, думал с трудом, что был лишь по титулу наместник святого Павла, преемника Петрова.

И что произошло далее? Вот уже трижды собирались высокие клирики, и по обычаю запирали их в главном зале замка святого Архистратига, и так и не решили, кому доверить святой престол. Ибо все мы, дети Господни, разделены аки свирепые варвары на враждующие роды и каждый мнит, что токмо его партия достойна поставить своего главу. Но не бывать сему, пока Господь не призовет меня на свой строгий суд. Ибо не вхожу я ни в какую партию и со всеми другими держу я мир, сколь возможно. И если не хватило мне белых мраморных шаров в прошлое собрание, то назавтра да поможет мне Господь.

Но беда, как всем ведомо, подстегивает человека на то, чтобы стараться всеми силами преодолеть препоны, что чинит Темный на пути людском. И я уже взял грех на себя и где угрозами, а где подкупами и посулами склонил нужное число людей на мою сторону, убедив, что я выгоден во многом, потому как по роду своему богат несметно и нет нужды мне радеть о земных благах, а также для разврата я рожден не был, ибо пред собой даже чист, зная, что сохранил в числе немногих целомудрие плоти. К тому же, не входя ни в какую партию смогу я сохранять меж ними единство. Так что думается мне, что завтра решится все в пользу мою, и Духов день будет тем днем, когда Мэнгер наконец сможет избавиться от цепей своих.

Да, оглядываясь назад, я и сам не разумею, как удалось мне столь многое за столь короткий срок. Но подстегивал меня страх за королевство -- сколь большое, столь и многострадальное. Ибо пришла беда из задунайских степей, потому как если венды раньше были разобщены в невежестве своем, то попустил Господь дать им жестокого и умного вождя, подобного саранскому монарху. Но если погрязший в ереси Саран все же взрос на земле, коими некогда правили просвещенные ромеи, как, впрочем, и нашими землями, что именовались Галлией при ромейских монархах, то венды, как и многие другие словены, поклоняются токмо мечу своему и коню и пасут несметные стада свои. Неведомы им, в отличие от их сородичей в Гардарике, Пруссии, Угории и Свенской земле, ни города, ни праведные законы. И только для общих наших бед не хватало им сильного вождя, чтобы сплотил все знатные роды и подмял под единую руку.

Так что оказался наш многострадальный Мэнгер между молотом, коим является коварный ересиарх Ательред II, и наковальней, коия символизирует бессчетные орды диких и свирепых вендов. И если то случится, что нападут они с двух сторон, то не будет более того Мэнгера, что знали мы доныне.

Но сказано мудрыми: из двух зол выбирай меньшее, если невозможно вовсе избежать зла. Многие недалекие умы мечтают окрестить вендов и так склонить их на свою сторону. Неразумные они, ибо читал я в донесениях наших соглядатаев, что на поганом своем капище у вендов стоит украденная из какого-то храма статуя Христа, и стоит она в богомерзком обществе их деревянных идолищ и воздают они хвалу Господу нашему на такой изуверский манер. Можно ли поставить на путь истинный такой народ, что будто нарочно сотворен для адского пламени и возмездия Господня над нечестивыми?

Так что меньшим злом является для нас ересиарх Ательред II, хотя уже предвижу я, что будут мне говорить, когда я вступлю с ним в явное, а не тайное сношение. Государь сей хотя жесток и погряз в ереси, но мудр, и то нельзя отрицать. Говорят, собрал он у себя в Талбеке огромную библиотеку и многое из нее самолично прочел. А раз так, то дОлжно ему понимать, что коли присоединит он и мэнгерские земли к Сарану, то его государство постигнет участь Великой Ромейской империи, коя сама себя изничтожила, как может изничтожить себя обжора, разорвав непомерной едой живот свой.

Но, вестимо, будут выдвинуты королем условия, весьма неприятные для нас. Хотя может статься, все повернется по иному, и те условия, о коих пока предварительно и тайно говорено, обернутся для нас благом. Если хочет король строить командорства иезуитов, отпавших наших чад, на мэнгерской земле, то нам нельзя упускать шанс использовать сие, дабы вернуть их в лоно Святого нашей Матери Вселенской Церкви, ибо известно, что в арианство они не перешли. Так и прочие условия мы по мере сил и разумения своего оборотим против нашего вынужденного союзника. А кто знает, может, Господь и ведет все таким путем, чтобы проклятый ересиарх, увидев блеск священного града, в коий пришел Павел из разрушенного гневом Господа Рима, раскается и примет веру истинную. Бог весть, как выйдет все. На все воля Божья, но и нам следует сделать все то, чтобы Господь узрел рвение наше исправить столь многие ошибки.

Великий и милосердный Господь, помоги мне, если будет на то воля твоя в Духов день. Ибо прошу я себе место на Святом престоле не из гордыни и не из корыстолюбия, но токмо чтобы защитить истинных чад твоих и воспрепятствовать разорению соборов твоих и осквернения святынь. Да будет воля твоя!

Pater noster, qui et in coelis,

Sanctificetur nomen Tuum,

Ad veniat regnum Tuum,

Fiat voluntas Tua,

Sicut in coelo et in terra

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...Тема недооценки роли папы Урбана IV (Пьера де Круазеля) в истории Мэнгера стало настолько избитой, что читатель поневоле вынужден задуматься: неужели все-таки небеса хоть раз в жизни посылают на престол святых апостолов Петра и Павла человека праведного и честного? Или же у читателя, более искушенного в войне, которую ведут на протяжении веков между собой историки, даже отойдя в мир иной, уже силой своих книг, невольно возникнет мысль о том, ради чего ведется столь упорная политика возвышения роли папы, который и прославился только тем, что принимал в своей резиденции Ательреда II Жестокого.

Удивительное дело: по какой-то совершенно неясной мне причине даже самые реакционные историки не допускали мысли о предательстве Урбана IV. Однако факты налицо: Урбан IV практически без всяких торгов (его тайная переписка с королевской канцелярией Сарана дошла до наших дней) согласился на самые невыгодные условия мира и, фактически, вооруженного вторжения в Мэнгер.

Безусловно, здесь вполне уместно возразить и сказать, что в подобных условиях торг был не уместен. Ведь Ательред II так или иначе все равно бы двинул войска на Мэнгер. Экономический кризис, вот-вот готовый разразиться в Саране, из-за немыслимо усложненной и тяжеловесной для того времени системы налогообложения подстегивал короля или тех, кто стоял за его мнимой личностью, начать новую войну, которая, как было известно еще древним грекам, только и способна если не полностью решить проблему финансового кризиса, то максимально отсрочить час икс, когда булка хлеба будет стоит дороже, чем позолоченный меч.

Но в действительности ли у Мэнгера не было никакого выбора? Конечно же, был. Во-первых, угроза массового вторжения вендов была как минимум преувеличена, поскольку эти полудикие люди, смертельно боялись городов, называя их "городами мертвых", а также не имели никакого опыта в осаде каменных крепостей и укрепленных городов. Все, что они могли сделать, это выжечь лесистые земли, подвластные германским бондам и лишь формально зависимые от Мэнгера. Даже такой отчаянный воитель, каким рисуют летописи Велемира, вряд ли рискнул вовлечь свое кочевое войско в долгую и трудную войну. У вендов царила военная демократия, как и у многих варварских народов. И если воля даже такого авторитетного вождя, как Велемир, не совпадала с решением совета племен, его легко могли низложить. И об этом, кстати, почему-то забывают историки или же цинично закрывают на это глаза.

Что же касается Сарана, то в более безвыходном положении как раз оказался Ательред II, находящийся под угрозой новой крестьянского восстания и испытывающий сильное давление со стороны иезуитов, чье растущее военное, а главное -- экономическое могущество, он сам же и породил.

Но все эти "героические" решения, выбор из двух зол, с кровью оторванная от Мэнгера земля в пользу еретиков и тому подобное можно объяснить одним простым фактом. Дочь его старшего брата Андрэ де Круазеля в это время уже была помолвлена с тем, кто в будущем не без помощи Урбана IV станет основателем новой мэнгерской династии -- Карлом VII Капетингом.

Глава IX. Кнез всея словен Велемир

Главное становище объединенного войска вендов, в двух конных переходах от границы с Мэнгером, ночь накануне Ивана Купалы, лето Господне 5126 от сотворения мира.

В здешних краях -- это самая короткая ночь в году, да и той почти не видно из-за ярких костров, зажженных по всему становищу. Люди веселятся. Праздник у них. Какой? Они и сами толком не знают. Те, что из племен, до которых добрались христианские проповедники, говорят, мол, Иванов день, а те, кто сохранили веру своих предков -- Купала. Да и не важно это. Праздники, связанные с ходом светил и сменой времен года, люди будут праздновать всегда, какую бы веру они ни исповедовали. Это у них в крови.

Костры, костры вокруг. Пронзительно звучат дудки, грустно и задумчиво звенят гусли. Слышны здравницы, воины братаются, одаряют друг друга подарками, некоторые в порыве пьяного добросердечия отворяют путь крови, смешивают ее в кубках с брагой, пьют, меняются нашейными оберегами и опосля уже называют себя кровными братьями. Здесь еще сильны древние родовые обычаи. Эти люди не любят городов. Своды их дворцов -- звездное небо. Там, где их кони и скот могут найти для себя пропитание, -- их дом.

В большинстве своем это простые бесхитростные люди, скорые как на гнев, так и на примирение. Они не любят лукавить и нож в спину не воткнут. Это у них не в обычае, как у азиат. С азиатами, собственно, в чем-то было попроще. Орда собиралась побольше, люди были посплоченнее и воевали организованней. Но в этом мире орды диких узкоглазых коневодов ушли еще много веков назад на восток, в земли Кайтая, да там и растворились на необъятных просторах среди долин, простирающихся до самого океана и древних гор, поросших густым лесом.

Любому завоевателю должно помнить, что не пройдет и двух, от силы трех поколений, как его мужественное и жестокое воинство превратится в мирных скотоводов и земледельцев, возьмет в жены местных женщин, обзаведется очагом и тогда чьи обычаи, чья вера и чья кровь будет сильнее, то имя и сохранится в памяти народа.

А ведь я помню похожие на этот миры, они словно разноцветные бисеринки нанизаны на нить моей долгой памяти. Помню, как был я правой рукой великого хана, и те же словены, успевшие отстроить города, в страхе бежали в леса, спасаясь от воинов на низкорослых мохнатых лошадках. Как давно это было? Я не могу вспомнить. Все слилось в единый день и в единую ночь. Походы и переходы, сражения, победы и поражения. Все слилось в один взмах прямого клинка. Или же это была кривая сабля? Неважно. Теперь неважно. Воин живет одним днем. Тем, в который будет следующая битва.

Шум становища, запах костра, дубленой кожи и конского пота, жесткая постель, вместо подушки седло. Я привык так жить. И меня вы не заманите в те миры, где люди построили башни до небес и стреляют из ружей. Я был там, и такая война мне не по вкусу. Я и лук-то считаю оружием трусов, что уже говорить про ружья! Чтобы научиться обращаться с мечом или ятаганом, должны пройти годы суровых тренировок, а чтобы научиться выпускать в цель кусок свинца, потребно несколько месяцев. Ну что это за война? К тому же, я принадлежу к тем своим соплеменником, который считают, что настоящая история творится до тех пор, пока люди сражаются сталью.

Здесь и сейчас время героев. Здесь и сейчас рождаются имена будущих государств. От того, куда я поведу свое огромное войско словен, зависит все будущая история. Как некогда, еще когда была жива великая империя ромеев, я тоже вел диких варваров, чтобы влилась новая кровь и мощным потоком освежила застоявшееся людское болото.

Поверни какое-нибудь племя не на запад, а на юг, и не было бы ни Швейцарских кантонов, ни Великой восточной кесарии, ни Мэнгера, ни Сарана, а были бы другие королевства, в которых, быть может, говорили бы на похожих языках, но история бы безвозвратно изменилась. О Великий Творец Игры, сколь же много в мудрости своей ты сотворил миров, сколько историй о великих героях и сражениях они поведали. И тобой сотворенный, не знавший материнского лона народ всегда творил для тебя эту историю и в Великой Игре отвоевывал для тебя миры у твоего извечного противника, которого здесь называют просто Темным, мы же зовем его Шайрах, повелитель Тени, равный Творцу в Великой Игре.

Мои соплеменники нередко обвиняют меня в жестокости, попрекая тем, что я берусь за самую грязную работу, которой многие из них брезгуют. Кто-то из них не так давно сказал мне, не то полушутя, не то всерьез, что ничего бы не изменилось, если бы я играл на стороне Тени. Я бы так же вел войска на битву, менял бы названия и границы государств, казнил бы и миловал. Но только во имя Тени, а не во имя Творца. Что ж, в этих словах есть какая-то справедливость. Надо быть честным перед собой. Но я четко знаю свое место в Игре, знаю, что веду людей за собой безо всякого обмана и принуждения, используя те средства, которые доступны и смертным вождям. Только вот опыта у меня больше.

Как это ни странно, но слуги Тени более всех кричат о свободе, равенстве и братстве, о чести, а как начинают обустраивать государства по своему вкусу, так какой мир, какую эпоху ни взять, получается не то военный лагерь, не то большая каторга. Там всем положена одинаковая пайка, все сыты, одеты и оболванены страшной и жестокой любовью, внушенной их владыкой. "Вы свободны!" -- кричит он им, а про себя добавляет: "Свободны в любое время падать передо мною ниц".

Вот взять этого саранского самозванца. Ведь никто не хотел слушать меня. Он был в наших руках, нужно было лишь воткнуть клинок ему промеж ребер. Ах, как это не по чести, ах, как это подло -- убивать нашего бывшего соплеменника, который начал стареть, как люди, и менять тела, как наши бедные дети. А кто его просил соваться в это? Да не верю я, что возможно в здравом уме избрать такой путь. Наказан он и проклят. И вся недолга с этим разбираться. И относиться надо к нему как к наказанному Творцом и проклятому своим племенем нерожденных. А вы стояли тогда ночью, разве что слезу не пускали от умиления. А некоторые наши женщины и вовсе смотрели на него так, будто готовы были возлечь с ним по первому зову, словно бы и своих достойных мужчин у нас в племени нет.

"Мы светлые и сражаемся за свободу выбора, так дайте ему выбрать". И что же? Этот прощелыга был готов пообещать вам пойти хоть в адское пекло. Когда человек или бессмертный одержим властью, с него спрос -- что с пьяницы наутро. Да и ваше милосердие какое-то слишком простое, слишком натянутое. Ну, захватил бы Мэнгер земли Сарана, ну, сжег бы арианских клириков-еретиков, ну, построил бы свои храмы. И нет никакого резона обращать юг в пепелище. Да и мы бы не дали это сделать. Так нет же, давайте поверим, давайте посмотрим.

Чем провинилось то маленькое княжество, что не положило всех воинов, а пропустило войско крестоносцев? А кто бы поступил по-другому на их месте? Да никто. И он идет и вымещает свою мелочную злобу на них. Да, всех под один корень, и это только начало.

Чем отличается нерожденный от смертного? Да тем, что мы в единый миг оставляем не только власть, но и мир. Потому что хоть миров-то много, но по сути это один и тот же мир, одни и те же народы. Вариант 35, 645, 5645 и так далее. Мне неизвестно, сколько их на самом деле.

В этом мире я пришел к словенам как простой воин. Отличился в бою, собрал свою дружину, чуть позже меня на круге старейшин выбрали вождем племени. Я очень медленно восходил по этой лестнице. Пока король Сарана превращал дома в пепелища, я объединял племена, препятствовал раздорам, запретил человеческие жертвоприношения, смог усмирить кровную вражду некоторых знатных родов.

В едином святилище я примирил Христа и древних богов. Я простой, пусть и очень старый воин, поступал лучше всякого богослова. Я сказал, что все, кто смотрит за этой землей, нуждаются в почитании. И если Белый Христос принес сюда свой крест, то чтите и его, но и богов не забывайте. Я, доподлинно знающий, что Христос был Сыном Божием, а боги -- это всего лишь лики моих соплеменников. Но людям этого не объяснить. Им вообще ничего не надо объяснять, потому что они люди. Никто не упрекает свою собаку, что она не умеет говорит. Собака нужна, чтобы загонять дичь. И псу нет никакого дела, о чем говорят его хозяева у охотничьего костра. Там тепло и полагается законная часть добычи -- кости и требуха.

И какое дело людям, что за пределами их племенных костров лежат не только другие земли, но и другие миры? Зачем это знать человеку? Зачем терзать себя ненужными мыслями и вопросами? И если бы не имел я в своей жизни достаточно подтверждений тому, что Творец наш сам желает прогресса в мирах, то был бы я его самым ярым противником. Не Творца, конечно же, а прогресса. Ибо нет счастливее людей, что живут в гармонии с природой. Как хорошо ведь соскочить с коня и напиться ладонью прямо из ручья, не страшась какой-нибудь заразы. Как хорошо чувствовать на лице вольный ветер, скакать по степи, наблюдая, как пасутся бескрайние стада. И зачем нужны эти каменные джунгли, где за день человек видит столько чужих лиц, сколько сельский житель не увидит и за всю жизнь?

Нет, не загоните вы меня в города! Я довершу это дело и уйду по Дороге, проложенной сквозь миры, и найду другое племя, где у людей открытые и честные лица, где все решает воинская доблесть, мужество и храбрость, где женщины разделяют ложе не с самым зажиточным, а с самым сильным и храбрым.

Вот только разделаюсь с этим темным, что уже не наш, но и не племени людей. Тот, кто стоит между моим народом и народом людей, давно уже заслужил поцелуя стали. Нет большей низости, чем навязывать другим свою фальшивую любовь. Как поработил, как покорил он их, того я не знаю. Может, появилась в нем какая-то неведомая сила, что дается изгоям нашего племени, когда они уходят к смертным. Вот только, как говорят, в его королевстве все -- от последнего бродяги, что силой загнали на строительство, до барона, потерявшего своих детей на новой бессмысленной войне, -- все любят его. Но ведь не может так быть, чтобы любовь была столь слепа, столь глуха к зову разума! Неужели человеку только и надо для полного счастья, что согреть свои кости, набить брюхо да знать, что никто не придет ночью и не прирежет его? Так вот за это вы и любите его? Поистине тогда рабство не умрет в ваших сердцах.

Ведь получается, что я был прав. И если бы Святой престол Авиньо взял под свою руку земли юга, то ничего страшного не произошло бы. Все тот же сытый и спокойный крестьянин боготворил бы папу и молился по обряду Вселенской Церкви. Что бы изменилось? А простых людей этот король за свои три десятка лет правления угробил уж побольше, чем мэнгерцы сожгли на кострах. Да, говорят, тюрьмы королевские пусты, потому что судопроизводство у него скорое. Не знаю, правда ль это или нет, но, говорят, саранский король как-то сказал про тюрьмы, что, мол, нечего кормить мертвецов. А все говорят, что я жестокий.

Нет уж. Я просто следую истории. Я не беру на себя более, чем сделал бы любой смертный. Иногда мне кажется, что и без нас бы история пошла своим чередом, и этот самый прогресс наступил бы, никуда не делся. А вот саранец играет не по правилам. Его ведь и отпустили живым только потому, что знали, что срок человеческий короток, сколько ему было тогда -- три десятка где-то, -- и был бы он сейчас глубоким стариком, если бы не захватил вещь из иного мира. Думается мне, кое-что знал он про нее. В путаных людских хрониках нетрудно разглядеть истину за выспренними речами. И видать, прочитал он, что прежний их король, местный объединитель варваров, отвез реликвию в укрытие и умер как мужчина, на поле боя.

А этот уже тридцать лет строит свою тюрьму. Ведь и в голову ему не пришло, что когда он, дабы унять мятеж, повел войска за Рур, земля уже стала сотрясаться от его бесчинств. Даже свирепые орды азиатов не оставляли после себя пустыню, а обкладывали тех, кто покорился, данью. Но чем более жесток и алчен до власти правитель, тем больше и любят его. И чем больше проходит лет со времен его злодейств, тем более в глазах потомков он благороден и справедлив.

Я еще помню, как тщеславный кесарь Восточной Ромейской империи Адриан первым из ромейских владык прекратил преследовать христиан, а потом и сам принял новую веру. И стали после смерти его называть не иначе как святой Адриан Великий. Мать его действительно годилась на роль святой, сама в Святой град поехала и все реликвии Христа нашла, да все пыталась унять злое сердце своего сына. А Адриан же так возвысился, возомнил, что с ангелами беседует, а меж тем сына своего убил, а потом жену свою, мачеху сына стало быть.

Я был в то время в Царьграде, как словены называют этот город, воистину великолепный. Был под видом простого наемника из словенских земель. И видел все бесчинства, что творил этот самый Адриан, в честь которого назвали столицу Восточной кесарии. И как армию он развалил, и как аристократы пальцы себе отрубали, чтобы на службу не идти, и как варвары стали служить кесарю.

Этот Адриан только и закатывал пиры да влезал в богословские споры, будто понимал в них что-то. Он же и перессорил в Никее последователей Ария и Афанасия, мечась от одних к другим. А поди ж ты, святой теперь, да еще равноапостольный. Был там еще один подлец, уже при Валентиниане Отступнике, преемнике Адриана. Взяточник да казнокрад, а потом ему, видать, мало показалось, так он еще и должность епископа купил, что сулила большие барыши с церковных земель. Ан нет, не срослось. Начались на христиан гонения, и принял он мученическую смерть в числе прочих чад Христовых и превратился в святого Георгия Победоносца, что теперь числится покровителем королевства Уэльс, что на Альбионе, бывшей ромейской провинции.

Вот так вот. Любят люди злодеев с добрыми глазами и широкими жестами, а таким, как я, дерьмо с походной грязью мешать и никакой благодарности, кроме осознания того, что я, а не они подлинную историю творят. Ну, ничего, доберусь я до тебя, и, кстати, реликвию эту надо отсюда подальше забрать, я вообще всегда был ярым противником таскать через миры подобные вещи. Там это безделушка, а здесь -- великое оружие, а значит, и великое зло.

Расчет я верный сделал. Никуда он не денется. Придет сюда с войском. Ведь если я все правильно понимаю, то в Мэнгере он хочет своего сына королем посадить, а сам стать вечным владыкой над всем этим миром. Помню, в ином мире служил у одного азиатского владыки, так тот, уже разменяв восьмой десяток, опять в поход собирался, потому как не весь обитаемый мир перед его волей склонился. Так и умер при сборах, я лишь чуть-чуть подсобил. Не дело это -- историю так тормозить и коверкать.

А здесь все будет хорошо. Там, где бурги германские деревянные стоят, часть словен моих тоже осядет, кровь тевтонскую разбавлять. Немцы -- они ближе к нам, чем франки. Почти одна и та же кровь, не то что галльская, щедро ромейской разбавленная. Немецкие вожди, что, несмотря на близость Мэнгера, не вышли еще из варварства в своих лесных крепостях, нас пропустят, да мы уже почти на их земле. Но особо ввязываться в земли франков мы не будем, подождем -- чувствую, идет он. И с большой армией.

Франки, боящиеся словен хуже смерти и при боевом нашем кличе: "Венды! Венды!" бросающие оружие, уж непременно позабыли обиды и послали в Саран весточки, а их новый папа, что Урбаном IV назвался, не из италийской, а из франкской знати, а значит, будет держать позиции сговора и примирения, но своего тоже не упустит.

Вот и убьем двух зайцев: и саранскую армию уничтожим, и кусок Мэнгера отхватим, а вглубь на юг соваться не стоит пока что. Что ж, дел здесь у меня на полгода, и преемника из смертных найти не составит труда, здесь каждый второй вождь на это годится. И не будь меня, может, все так бы и случилось, но позднее лет на пять или на шесть. Вендам стало слишком тесно в Сарматии, а идти на Гардарики, где каждая крепость будет до последнего воина сражаться, не боясь ни голода, ни жажды, я не хочу, да тем более то соплеменники наши.

Ну что ж, истребую с этого выскочки должок и в Дорогу. Я из племени нерожденных, но сотворенных, и потому все людские пороки, а особенно власть, мне не по вкусу. Было бы что есть и с кем воевать, добрый конь да меч. Мы те, кто на самом деле творит историю, творит ее тайно и со знанием дела, на королевства не размениваемся, ведь нам не королевства нужны, а целые миры.

Из книги Альберто д'Лумаро "Сны о Саране".

...И пока Великая Западная Ромейская империя сохраняла республиканскую форму правления, конечно же, ни о каком страхе перед варварами, плохо вооруженными и не обученными держать строй, не могло быть и речи. Именно развращенность высших чинов, а также авторитарная власть способствуют тому, что огромное государство с могущественной армией начинает боятся народов, живущих еще родоплеменными обычаями. Знаменитый мифолог Бернад Фрезер в своем фундаментальном многотомном труде "Поход за Золотой ветвью" пишет, что родоплеменной строй был для ярко и свободно мыслящего человека большей кабалой, чем тоталитарный строй. Поскольку табу было сломить гораздо сложнее, а даже самое жестокое авторитарное правление не всегда будет отказываться от полезных для государства новшеств.

Поэтому страх Мэнгера перед вендами, плохо вооруженными и не такими многочисленными, как это обычно принято считать, был вызван глубочайшим социальным кризисом. Я даже возьму на себя смелость, сравнив Мэнгер и Саран с двумя увечными стариками, которые объединились только ради того, чтобы отогнать от своего сада назойливых мальчишек, которые и хотели только нарвать яблок и поскорее убежать, наделав больше шуму, нежели вреда.

То, что Саран сам находился в страхе перед угрозой вторжения вендов, говорить не приходится, об этом свидетельствует хотя бы тайная переписка между Талбеком и Авиньо, о которой я упоминал в предыдущей главе. Неискушенному читателю может показаться, что на Западную и Южною Европу с востока идет как минимум войско Гога и Магога, если не что-то еще более страшное.

Конечно же, Болгарской Федеративной Республике (БФР), граждане которой не без основания, конечно же, считают себя потомками свирепых вендов, приятно считать себя наследницей столь страшного и мифического войска, которое, кстати сказать, было побеждено при сравнительно небольших потерях.

Что же касается поединка между Ательредом II и Велемиром, то это, скорее всего, опять же более поздняя вставка в хроники, оригинальные тексты которых не дошли до нашего времени. Тем более, венды, богатые своей изустной традицией, конечно же, не могли пройти мимо столь эпохального поединка. Однако у историков есть все основания считать, что Велемир вообще не участвовал в этом сражении, поскольку в это самое время вел главные силы вендов на соединение с авангардом. Поистине в хитросплетениях псевдоисторической лжи не смог бы отыскать правду даже всемогущий хранитель Большой королевской печати дон Лумо.

Глава X. Ательред II, милостью Божьей государь Сарана

Талбек, столица королевства Саран, день Поминовения всех усопших верных, лето Господне 5126 от сотворения мира.

Беды и неприятности обычно случаются не просто в неподходящий момент, а именно в самый неподходящий. Когда я уже восседал на своем черном жеребце во главе торжественной кавалькады конной гвардии, которая должна была в ознаменование начала похода проехать через те врата, с которых и началось мое правление, к луке моего седла подбежал слуга и горячо зашептал: "Государь, государь, беда-то какая! Ваша супруга скончалась".

В который уж раз я порадовался тому, что ношу эту злосчастную маску. При всех неудобствах она имеет одно, но очень важное достоинство: за холодным металлом я волен как угодно выражать свои эмоции, но при этом все увидят лишь холодное равнодушное лицо, запечатленное на металле.

Я помню отчетливо, что улыбнулся и затем посмотрел на сына, что восседал на коне по правую мою руку и настороженно смотрел на меня, будто бы чувствовал что-то неладное. Я решил не терзать его и коротко бросил: "Крепись, сын мой, твоя мать почила!" Сын вздрогнул, но не промолвил ни слова, только губы сжались в узкую нитку да появилась едва заметная складка на переносице. Он ждал, что я что-то еще скажу, может быть, надеялся, что я задержу поход, и самое меньшее -- побегу прощаться с женой, а то и останусь на похороны. Интересно, он действительно предполагал, что я могу ТАК поступить?

-- Я знал королеву живой, цветущей и красивой женщиной. И я сохраню ее такой в сердце своем. Теперь я не знаю ту женщину, что лежит хладным и бездвижным изваянием. И посему пусть мертвые хоронят своих мертвецов, мы же нужны живым, чтобы они не стали мертвецами.

Голос мой звучал хоть и глухо из-за маски, но достаточно громко, чтобы это услышал не только мой сын. Я чуть заметно повернул голову и посмотрел на окружающих, гадая, какой будет реакция. Даже если никто ничего не скажет мне в упрек, их лица покажут то, что они боятся мне сказать.

На лицах сына и приближенных не отразилось ни тени упрека или, тем более, негодования. Они смотрели на меня со смесью почтения и, нет, я не ошибался, сострадания и боли. Они не увидели в моих словах ни тени иронии или же сарказма, но только мудрые слова, замешанные на безмерной боли утраты.

Они смотрели на меня как на сильное и бесстрашное божество, которое не в силах сломить никакая утрата. Они смотрели на своего государя, для которого священный долг помощи людям дороже его личного горя. И никому, никому не пришло в голову, что мне нет никакого дела до утраты так стремительно состарившейся за последние два года женщины, мне нет никакого дела до ее похорон, и тем более я ничуть не оплакиваю ее. Люди смертны, и это какое-то полусознательное лицемерие, которое я не раз видел на похоронах, мне отвратительно, ибо в большинстве случаев люди плачут не по мертвому, а по себе любимым.

Но на лице сына я увидел еще кое-что, кроме безмерного восхищения моей стойкостью. Он смотрел и впитывал все: каждый мой жест, мои интонации. Все то, чем и являлся государь Сарана. И он очень, очень хотел быть таким, как я. Да, я ведь сам сделал все, чтобы по мере сил своих слепить из него точную свою копию, свое подобие, пусть и чисто человеческое. И, надо признать, что именно тогда, во время этой удивительно глупой и нелепой, а в глазах прочих -- трогательной, сцены я наконец понял, что сын готов стать настоящим королем. Я посмотрел на него с вызовом, требуя что-то сказать, чтобы подтвердить, укрепить мою уверенность.

-- Вы правы, отец, -- твердо, с так хорошо наигранной горечью ответил будущий король. -- Мы нужны живым, ибо они ждут от нас помощи. И, я думаю, моя покойная мать одобрила бы это, ибо она всегда так любила людей!

О да, твоя матушка поистине обожала всех подряд, потому что ей нередко просто не хватало ума увидеть в людях их подлинные чувства: ложь, ненависть, зависть и желание предать. Поистине блажен, кто не ведает. Но хватит разглагольствовать. Дело не ждет.

Дорога до границы с Мэнгером слилась для меня в один день. Летняя удушающая жара угнетала. Если бы не шелковая маска, которая отделяла кожу от металла, то лицо мое просто сгорело бы. Но и без того было душно. Хорошо хоть на мне пока не было доспехов. Ехали по своей земле. Мимо тянулись однообразные мирные пейзажи. И не скажешь, что это земля когда-то была выжжена мной за то, что по ней прошли враги. А сейчас здесь деревеньки, хутора и замки, отстроенные теми, кто был вознагражден за войну с захватчиком. И никто, никто уже не вспоминает о тех сотнях мирных жителей, что были убиты здесь. О стариках, о женщинах, о детях. О всех тех, кого я отдал приказ убивать как предателей. Не помните вы и не хотите помнить плохого. Вы, выращивающие здесь хлеб и пасущие стада, никогда не будете готовы признать, что ваше благополучие зиждется на чужой смерти. Ведь истинный крепкий мир может быть построен только на страхе.

Я в который раз спрашиваю себя: а нужны ли были эти жертвы? Действительно, нужны ли были все эти груды костей здесь, на землях Каррлдана, и там за Руром, куда я повел свое войска после чумы и смуты? То благополучие, тот сытый покой, в котором пребывает мое королевство, мог ли он быть построен только лишь на костях невинных жертв? И я тут же вспомнил свой разговор с сыном на развалинах Рима. Тот самый разговор про жертвы. И я понял, что все-таки прав, хотя я впервые в этой жизни по-настоящему, сильно заколебался, но никто не увидел этого за железной маской.

Да, жертвы нужны не только религии, но и власти. И неизвестно, кто соберет больший урожай. И вслед за Римом мне вспомнился полусон-полуявь в гробнице святого Петра. Не то, чтобы на меня тут же снизошло прозрение, понимание, но я, наконец, в полной мере осознал, что же хотел мне сказать апостол или же моя совесть, принявшая столь причудливую форму: "Не убивай без острой необходимости". Но дело в том, что я знал, я понимал, что по-другому тогда быть не могло. Я ненавижу меньшее зло, потому что ты никогда доподлинно не узнаешь, что же будет поистине меньшим. Но раз я взял на себя обязанность карать и миловать, вязать и развязывать, награждать и проклинать, я должен быть уверен, но я поколеблен. Нет, я всего лишь хочу понять: можно ли было все сделать по-другому?

Мне стало страшно, словно легкий холодный ветерок забрался ко мне под тунику. Мне стало страшно от мысли, что я действительно мог быть не прав, но еще страшнее то, что я никогда не узнаю, никогда не пойму, можно ли было в качестве раствора, скрепляющего здание королевства, не использовать кровь невинных. Я не пойму, и никто мне не скажет, как было надо. Потому что, по чести, у всех, у каждого человека своя правда и нет ни добрых и ни злых. И что самое ужасное -- плод, который принесли эти кровавые удобрения, так сладок и приятен.

Это любовь. Любовь слепая, преданная, не терпящая никаких компромиссов. Она взошла на вашей крови, эта любовь, и теперь ничто не сможет погубить ее, потому что принесены слишком большие жертвы на алтарь этой самой любви. А еще вы все, кто остался там, на моей земле, и кто под моим стягом идет в Мэнгер, вы все любите меня еще и потому, что мне ваша любовь никогда не была по-настоящему нужна.

Мое войско продвигалось очень медленно. Это была самая большая армия, которую я когда-либо собирал под знаменем Сарана. А за войском тянулись бесчисленные обозы с провиантом. Еды должно было хватить, и я очень не хотел, чтобы мои солдаты мародерствовали. К тому же я стремился показать своему соседу, что на этот раз мы действительно пришли с миром, пришли защитить его.

Я неоднократно выступал перед войском и передавал через командиров категорический запрет брать безвозмездно что-либо из имущества мэнгерцев, а тем более насиловать местных женщин. Но на каждого солдата нельзя положиться. И на пути следования саранского войска остались виселицы с теми, кто не выполнил приказ. Пусть все знают, что король Сарана держит свое слово.

В одном небольшом городке произошло весьма знаменательное событие. Святой орден приготовился сжигать кого-то. На площади был установлен помост и приготовлен столп, обложенный хворостом. То ли Святой орден действительно уже разучился кого-либо бояться, то ли не рассчитывал, что король Сарана пожелает почтить этот небольшой провинциальный городишко своим вниманием. На вопрос, кого собираются сжигать, мне прямодушно ответили: "Еретиков, милостивый государь. Но не бойтесь, не ариан, а манихеев". От такой наглости я первые несколько минут просто молчал, обдумывая, что бы такое им сказать в ответ. Но решение, простое решение пришло само собой. Я приказал собрать людей на площади и привести еретиков. Святой орден, похоже, ничего не понял. Видимо, они решили, что раз король пришел с миром, то в качестве доброй воли он и на казни даже поприсутствует.

Я поднаторел в речах перед народом. И, ох, как поднаторел. Самому уже противно. Да, мэнгерцы только руки не вскидывали, как мои сограждане, но спустя минут десять после начала речи уже смотрели на меня с песьим обожанием. Снова толпа для меня стала живым существом, я чувствовал ее, я прикасался к ней, я обнимал и ласкал ее, и она мне отвечала тем же. Я говорил о том, что в моем королевстве никого не сжигают за убеждения и здесь не будут сжигать. Что виновен только тот, кто покусился на чужое имущество или жизнь. Говорил о том, что если человек по-другому воздает хвалу Господу, то это его неотъемлемое право. Я говорил это, и меня самого уже порядком мутило от свой лживой напыщенности. Меня так и подмывало сказать слугам Святого ордена: обезглавливать-то намного быстрее и главное -- дешевле, или вы собираете пепел еретиков на удобрения для полей? Много я бы отдал, чтобы посмотреть на их реакцию.

Да, я снова покорял земли Мэнгера, но теперь уже не мечом, а словом. И это оказалось не менее действенным. Слухи о том, что жестокий король Сарана спас еретиков от костра, быстро разнеслись впереди медленно идущих колонн моего войска. Где-то даже стали встречать нас радостно. И некоторые сельчане и горожане в своей невинной простоте подходили и спрашивали, правда, мол, или нет. И мои солдаты отвечали им: "Да, правда ваша. Ведь наш король самый справедливый и милосердный, и карает он только за настоящие преступления, но не за мысли людские".

И люди верили моим солдатам. И мэнгерцы, может быть, впервые задумались: а против кого они ходили Крестовым походом? Против тех, кто не хочет, чтобы безвинных людей тащили на костер. И крики монахов о том, что саранский король, дескать, сам еретик и еретиков прикрывает, утопали в народном гласе счастливого изумления. После десятков лет страха, что за любым может прийти Святой орден, людям очень, очень хотелось верить в то, что кошмар кончился. Что сосед, зарясь на твое благополучие, не донесет на тебя Святому ордену. Что не будешь страшиться говорить о вере то, что думаешь, а не повторять ту околесицу, что нередко несут на проповедях монахи, бездумно повторяя ее за другими.

Они были уверены в том, что я несу им долгожданную, вожделенную свободу, но они не понимали, что я на самом деле несу их стране смуту и разрушения. Ибо когда рушится пусть и жестокий, но устоявший за многие годы порядок вещей, бунты и поножовщина не заставят себя долго ждать.

Все с замиранием сердца ждали моего въезда в Авиньо. Даже года два назад такого помыслить никто не мог: чтобы король-еретик приехал к самому Святому престолу, да еще не как завоеватель. Да, приехал. И с небольшой свитой, правда -- хорошо вооруженной, вошел в город. К удивлению клириков Вселенской Церкви, некоторые люди радостно приветствовали меня. Молва бежит впереди человека. А я уж постарался сделать все, чтобы она была исключительно доброй, эта самая молва.

Потом была торжественная месса в соборе святого Павла, который даже меня поразил своим изысканным великолепием. Неужели кто-то из них действительно думал, что эдакую красоту, плод кропотливого труда сотен рук, я мечтаю стереть с лица земли? А после мессы и торжественных церемоний были долгие и сложные переговоры с Урбаном IV и его кардиналами.

Да, на них присутствовал и новый король Мэнгера. Это было одно из самых важных условий, которые я выдвинул еще при тайных сношениях со Святым престолом: пора покончить с марионеточными королями. Вам нужен настоящий король. Честно сказать, я и не предполагал даже, что они способны будут удовлетворить это условие. Но "неожиданно" умер их очередной тщедушный монарх, а его наследник, такой же болезненный и, кстати, тоже уже не молодой, неожиданно отрекся от престола и принял монашество, как обычно, ссылаясь на знамения.

А дальше папство пошло на беспрецедентный в истории Мэнгера шаг: дало знатному дворянству право самому из своей среды выбрать основателя новой династии. И в почти честной, а может быть, и вовсе уж нечестной борьбе победила одна из фракций. И на спешно собранных Генеральных штатах был провозглашен новый государь -- Карл VII из знатного, хотя не слишком богатого, зато древнего рода Капетингов.

Конечно же, Святой престол никогда не совершает того, что ему вовсе уж невыгодно. Разговоры о том, что уже Меровинги столетиями были марионетками в руках папства, им тоже стали ненавистны. И новый "истинный король", который может проводить -- или по крайней мере попытается это сделать -- независимую от клириков политику, мог благотворно сказаться на престиже Святого престола.

Опять же, выторгованный мною папский эдикт "Об основах веротерпимости в королевстве Мэнгер", в котором не только провозглашалась свобода вероисповедания (при государственной религии Святого престола), но и многие судебные функции Святого ордена передавались поместной власти: магистрату и феодалам. Конечно же, я не мог не выторговать части земель за Руром, значительно дальше, нежели там, где нас остановило то злополучное землетрясение. Ну, и выторговал земли для командорств постоянно разрастающегося ордена Иезуитов, уже во внутренних, а не приграничных землях Мэнгера. Пусть посмотрят франки, насколько разнятся их местные монахи-рыцари и наши саранские. Пусть подумают.

И это было все. А они что, думали, я посажу в Мэнгере королем своем сына, а сам буду из Талбека править всем миром, который несомненно завоюю? Нет уж. Своего сына, будучи в здравом уме, я в Мэнгер править не пущу. В любом случае тогда его потеряю: или его все-таки отравят, или так замутят ему разум, что еще неизвестно, чем все кончится. А теперь пора было исполнять и свою часть обязательств -- идти войной на свирепых вендов.

Мэнгер от щедрот своих снабдил нас провиантом (наш запас все-таки оказался не бесконечен), а еще дал войско, в основном из рыцарей, от которых, как я потом убедился, толку в войне с вендами было немного. Свирепую вендскую конницу могла остановить только хорошо обученная пехота, набранная не из крестьян, а находящаяся на жалованье и претерпевшая многолетнюю муштру.

Венды начали нас беспокоить, едва мы оказались в пустынных и почти необитаемых землях. Только немецкие деревянные крепости гордо возвышались среди полей и лесов. Формально это все еще был Мэнгер, но по сути власть его здесь уже кончалась. Немецкие бароны, осевшие здесь в незапамятные времена, но все так же прозябавшие в варварстве, крепко держались своих старых родовых обычаев и мудро сохранили нейтралитет. Вряд ли Мэнгер будет карать их как изменников, когда саранское войско прогонит словенские орды.

Хорошо отлаженная система разведки и надлежащим образом организованная охрана обозов дали свои плоды. Венды понапрасну растрачивали свои силы на бессмысленные попытки измотать мою армию на марше. Копейщики и лучники быстро разворачивались в боевые порядки -- не зря их столько учили военному ремеслу. Ну а конница, хотя и более тяжело экипированная, чем венды, все-таки могла недолго преследовать налетчиков. А я все ждал, когда же они решатся дать генеральное сражение. Что-то подсказывало мне, что вендов из сарматских степей погнала отнюдь не только жажда легкой наживы, но еще и чья-то очень мощная воля. Уж не работа ли это моих бывших соплеменников?

И все-таки генеральное сражение было дано. Венды не хотели подпускать нас к своим становищам, чтобы в случае поражения мы легко могли завладеть их имуществом. Поле подходящее тоже отыскалось. Здесь был однообразный унылый ландшафт: леса, заболоченные и бескрайние поля, ровные словно скатерть, изредка перемежающиеся невысокими холмами. Вот на таких холмах мы и заняли позицию.

Венды мало чем отличались от прочих варварских племен. И тактика войны с ними была очень проста. Жизненно важно было выдержать их первый, самый жестокий натиск, а после победа считай уже у нас. Боевой задор после первой неудачной атаки у них сменяется страхом, они начинают беспорядочно отступать. И здесь самое главное -- ни в коем случае нельзя позволить своим войскам рассеяться, иначе победа может легко превратиться в поражение.

Перед началом битвы к нам выехало небольшое посольство. На ломаном наречии франков венды предлагали честный поединок между вождями обоих армий. Варварский обычай, безусловно. Но я уже понимал, что к чему. Спустя много лет я снова смотрел на мир истинным зрением и теперь знал, КТО привел войско вендов, и я уже догадывался, чего он хочет и кто ему на самом деле нужен. Пусть так. Хорошо. С реликвией меня очень сложно убить даже бессмертному воину.

Со стороны это смотрелось, наверное, даже красиво. Я на черном коне в черненых доспехах и рогатом шлеме и он -- на белом, в более легких доспехах, а вместо шлема лишь шапка с лисьим хвостом, которую по обычаю носят только знатные венды. Экая самоуверенность! Даже шлема не надел. Мы долго оценивающе смотрели друг на друга, не двигаясь. И смертные не могли видеть, как дрожала Сила между нами. Лишь наши кони чуяли что-то неведомое и нервно похрапывали. А затем я сделал то, чего он, видимо, все-таки не ожидал. Я прямо с места в галоп послал своего коня, выхватил меч и пронзительно, вложив в голос Силу, крикнул: "Ин эшь шайа!"

Что? Не ожидал услышать язык Первых? Вы еще с самой первой нашей встречи чтили меня среди темных, а люди объявили меня за глаза антихристом, хотя тогда еще не было ни убийств, ни опустошенных земель. Все вы хотели, вы очень хотели видеть во мне зло. И я стал этим злом -- не в угоду вам, но потому, что с вашим добром можно справиться только злом. А мне действительно очень и очень не нравится ваше хваленое добро, которое со стороны выглядит не лучше моего зла. Свет, когда не стоишь внутри него, кажется каким-то серым сумраком. Или это я уже стою в совсем-совсем густой тени?

Будучи бессмертным, мой враг успел быстро очнуться, вытащить меч и попытаться выставить блок. Но это ему не очень помогло. Они, мои бывшие соплеменники, не знают, какой мастер меча учил меня. Нет, конечно, я не непобедим. Но все-таки теперь могу, даже будучи человеком, тягаться с моим бывшим соплеменником. Да, блок не помог ему, и я, извернувшись, на полном скаку снес ему голову вместе с лисьей шапкой. Тело грузно рухнуло с коня. Мои воины восторженно заулюлюкали. Я спешился, подобрал голову врага за длинные, перепачканные в крови волосы и, снова вскочив на коня, поднял трофей высоко над головой. "Война! Ненависть! Смерть!" -- раздался отовсюду саранский боевой клич, и сражение началось.

Я сделал все по правилам наших соплеменников. Да, темных выбили из этого мира, но темный не пришел, а родился здесь сам. И, по правилам Великой Игры, выбитый из мира бессмертный не может уже сюда вернуться, пока одна из сторон временно не одержит верх.

Лишившись своего вождя, венды тем не менее не утратили боевого пыла. Но, как я и предполагал, нам надо было выдержать самую первую атаку. И мы ее, конечно же, выдержали. И эта была не только первая битва, где мэнгерцы и саранцы сражались бок о бок, как союзники, но и первая битва короля Сарана, в которой не появились призрачные всадники. Пусть все мои воины, мой сын, видят: мы можем, мы уже давно готовы победить без всяких сверхъестественных сил. Только лишь своим умением воевать, которое мы годами оттачивали.

Уловка с преследованием не прошла, и войско вендов, сильно поредевшее, ускакало к своим становищам. После первого сражения, где я убил их вождя, было еще два, не менее кровопролитных, а когда венды поняли, что сил сражаться со столь могущественным врагом у них больше нет, они стали отступать. Разведчики с нескрываемой радостью докладывали, что венды свертывают свои становища и убираются прочь. Вот сейчас, собрав конницу, мы без всяких преград можем догнать их и истребить под самый корень, так что и само слово "венд" скоро забудется.

Но я позволил им откочевать в свои бескрайние степи. Конечно же, не из милосердия, потому что та грань, где я еще жалел мирное население, была давно уже мной преодолена. Просто я понимал, что должен сохраняться баланс сил. И если венды исчезнут с лица земли, то их место займет, быть может, еще более страшная угроза, которая пока не смела поднять голову, боясь свирепых кочевых словен. А венды нарожают новых детей, и пусть не очень быстро, но восстановят свою численность и будут держать в страхе земли аж до самой северной реки Днепр, как ее называют словены. Но сюда уже вряд ли сунутся. Варвары редко повторяют одни и те же ошибки. К тому же та воля, что вела их сюда, исчезла. Все к лучшему, а мне пора домой. Да, именно, что домой, в мою родную столицу.

И сейчас, сидя в своих уединенных покоях, я вспоминаю события ушедшего лета. Осенний ветер завывает за окном. Что-то последнее время стала слишком часто осенью портиться погода. Я сижу и смотрю на увесистый фолиант наконец-то законченной поэмы Даннети, переплетенный в тисненую золотом кожу. А поверх книги лежит реликвия -- маленький невзрачный медальон черного цвета, который я впервые за долгие десятилетия снял со своей шеи и не почувствовал ничего: ни облегчения, ни душевной пустоты от расставания с реликвией. Ничего. Ведь верно было мое сновидение -- реликвия мне действительно была не нужна. Но позвольте, позвольте, а как же долгая жизнь?

Фрагмент из анонимной рецензии на книгу Альберто д'Лумаро "Сны о Саране", напечатанной в национал-социалистической газете: "Саран Возрожденный"

...И, безусловно, очень хорошо, что теперь, благодаря компьютерным сетям, всякое понятие о цензуре исчезло. Вновь открывающиеся факты истории становятся достоянием народа. Если понятие "цензура" потеряло свой прежний политический вес, то пропаганда власть имущих достигла таких неимоверных вершин, что кажется, будто и в рекламе нового сорта пива слышится отзвук какой-то политической агитации.

Самое печальное в этом то, что любой вновь открывшийся факт продажные историки используют для превращения белого в черное, а черного -- в белое. Даже легендарный невозмутимый саранский министр дон Лумо ужаснулся бы от такого потока лжи, которое выливается на невинный народ с телеэкранов и вновь и вновь переписываемых в угоду политикам самых славных страниц истории.

Кому выгодно, чтобы нашу героическую историю принижали? Видимо, тем силам, которые заключили позорный мир тогда, когда Великий Саран мог еще переломить вражескую клику. Неужели сотни наших доблестных воинов, трагически погибших ради того, чтобы на нашу землю как и в древние времена не вступили захватчики, отдали свои жизни напрасно?

Кому выгодно, чтобы древнее приветствие гордых вандов приравняли чуть ли не к признанию в поклонении Темному? Кому выгодно, чтобы наш великий гимн "Саран, Саран превыше всего" был запрещен не только для публичного исполнения, но даже для распространение на CD?

Безусловно, это выгодно тем, кто допустил засилье эмигрантской черни из Китая и Индии. Безусловно, это выгодно тем, кто заставляет в самый позорный для Сарана день подписания мирного договора возлагать цветы на братские могилы захватчиков. И, конечно же, это выгодно тем, в ком, видимо, не осталось ни капли великой крови вандов, кто не может похвастаться пронзительными голубыми или зелеными глазами и светлым цветом волос. Да, теперь говорить "я -- ванд" не политкорректно, а следует говорить "я саранец". В наше время -- это звучит почти как "я китаец".

И именно такие страшные люди, целью которых является планомерное разрушение самих основ нашего общества, и наняли бездарного и продажного историка д'Лумаро (очевидно, псевдоним какого-то ушлого йехуди), чтобы он покусился на самое святое, что есть у каждого саранца -- на память о великих королях-объединителях Ательреде II Справедливом и его сыне Ательреде III Мудром.

Изощренная фантазия д'Лумаро дошла до того, что он не пошел по пути прочих псевдоисториков, которые либо принижали роль этих великих королей, либо делали из них лютых тиранов и врагов собственного народа. Нет, д'Лумаро со всем коварством, на которое способен лишь подлый ум йехуди, умело подтасовывая факты, порою подгоняя один к другому, пытается доказать, что Ательреда II, великого короля, посланного в защиту нашей родной земли самим Богом, и вовсе не существовало. Поистине, это самая чудовищная ложь. Ибо никакие деятели Крипты, этой марионеточной организации, не могли совершить то, что мог сделать лишь посланный Богом государь. О сыне же его написано и вовсе такое, что приличный гражданин нашего многострадального государства не то что повторить, но и даже помыслить такое не смеет.

Любому здравомыслящему человеку не нужно копаться глубоко в истории, он со школьного курса знает, что Ательред III не только смог успешно преодолеть финансовый кризис, спровоцированный заговором фальшивомонетчиков-йехуди, но и довел до конца все добрые начинания своего отца. Вспомним хотя бы, что, получив от отца святую реликвию, он немедленно отвез ее и смиренно возложил к стопам святого Петра, как уже некогда сделал величайший из всех королей древности Ательред I, легендарный король-ванд.

Но, к счастью, в нашей державе довольно много здравомыслящих людей, которые помнят, как их деды и прадеды, сражаясь на полях Великой войны, шли в бой с именем Ательреда II и древним боевым кличем "Юг восстанет!". Они умирали за нашу свободу, едва успев упредить удар северных захватчиков, подстрекаемых по-настоящему жестоким палаческим режимом ССГ, где власть в свои руки взяла клика йехуди, отравив потоком лести дружественный нам народ, тоже проистекающий из гиперборейцев.

К счастью, в нашей стране несмотря ни на что выросло поколение сильных и мужественных людей, с белой кожей и светлыми волосами, которые никогда не смирятся с засильем китайцев и прочих желтокожих, что стремятся построить свой жалкий убогий раек, отняв у коренных жителей этой земли законные рабочие места, потому что, в отличие от гордых вандов, не желающих работать за миску похлебки и койку с клопами, они давно носят рабский ошейник.

Поэтому все люди, кому дорога наша история, кому дорога наша исконная арианская вера, наша древняя кровь, наша раса потомков гиперборейцев, никогда даже не возьмут в руки эту лживую книгу, покушающуюся на святая святых Богом посланного короля Ательреда II Справедливого.

Будем же молиться св. Арию, чтобы он ниспослал нашей стране такого же справедливого и честного правителя, которой возродит прежнюю мощь Сарана и вернет улыбки на печальные лица вандов, которым даже запрещают себя так именовать.

Эпилог. Некто в черном, на пегом жеребце в яблоках

Окрестности Талбека, столицы королевства Саран, день святого Мартина Ромейского, лето Господне 5126 от сотворения мира.

Я бросил все текущие дела и позволил себе такое удовольствие: посмотреть финал этой эпической пьесы от начала и до конца. Ну что ж, ваш последний выход, государь Сарана Ательред II Жестокий. Воистину, вы отлично справились со своей ролью от въезда через легендарные ворота и до сего дня. Мне бы хотелось верить, что этот спектакль послужит великолепным уроком не только людям, но и твоим бывшим соплеменникам. Я уверен, что рассказы о Саране и о том, как ты в одиночку сражался против всех, вскоре станут легендами бессмертного народа. А среди них легенды почти вечны, ибо народ тот вечен.

Меня всегда очень сильно интересовало, сколько в твоих действиях игры, а сколько искренности. Или же ты играешь даже перед самим собой, будто бы всегда чувствуя на себе взгляды незримых зрителей? Я думаю, что игра для тебя -- это вся жизнь. Ты не можешь иначе; иначе тебе просто не интересно. Мальчик мой, хоть ты и ходишь в подмастерьях у извечного моего противника, но как слишком много в тебе от меня!

В какой-то книге из продвинутого мира я прочитал уже отнюдь не новую мысль: "В дьяволе Бог". Да, повелитель Тени в рамках мироздания, что бессмертные зовут Великой Игрой, может быть равен по силе Богу. Но за пределами Игры, где только Творец неограничен законами, которые он сам наложил на Вселенную, там владыка зла -- всего лишь один из актеров, сотворенных, как считают некоторые богословы, к вящему торжеству добра.

И если Бог сотворил владыку Тени таким, каким он есть, не падшим, не отринувшим свет, вечно жаждущим добра, но всегда творящим зло, то и в Боге есть что-то, что черной искрой воспламенило жизнь Шайраха, как зовут вечного противника Бога бессмертные странники. Так что нет в том никакого удивления, что учитель твой, мальчик мой, хочет, чтобы и в тебе, может быть лишь на миг, поселилась частичка зла, чтобы ты знал, как его искоренять в душах, или же, наоборот, использовал его, аки хирург ланцет, чтобы вырезать им гниющие опухоли. Но полно о метафизике, поговорим лучше о тебе и о твоем великолепном последнем выходе.

До сих пор с восторгом вспоминаю твое победное шествие по землям Мэнгера. Да уж, рыба тухнет с головы. Тебе даже трудно представить, мальчик мой, какую муть ты поднял со дна, сколь мерзкие и злобные распри ты воскресил в умах граждан твоего опасного соседа. Религиозная война тем и хороша для врагов государства, что нет ей никогда конца. А уж каша там заварится что надо: острая, перченая, в самый раз. Так что твой сынок может царствовать спокойно, Мэнгеру очень и очень долго будет не до него.

Хотя более у меня вызывает опасения Восточная империя, но туда вроде ты собрался, так что ничего хорошего местных не ждет. Зло тем эффективнее, чем чернее души людей. А они черны всегда, потому хотя бы, что никогда не понимали они, зачем Творец им дал свободу и упорно запрещает ходить строем, хотя они и приписывают Царю Вселенной обратное с поразительным и упрямым упорством, изображая его похожим скорее на Владыку Тени. Конечно же, без самого Владыки Тени тут не обошлось. Ведь ему тоже не чужда идеологическая война.

Но я снова отвлекся. А между тем, ранним утром 12 ноября 5126 года якобы от сотворениями мира ты не надел железную маску, а оставил ее на столе. Там же ты оставил реликвию и подписанную всеми надлежащими сановниками бумагу об отречении и передаче наследных прав своему сыну, коего теперь станут величать Ательред III. Было забавно видеть неподдельную печаль сановников, посвященных в тайну твоего ухода.

Это была действительно искренняя скорбь, скорбь баранов, лившихся любимого пастуха. На тебя играл твой непререкаемый авторитет, а еще легенда, которая столь окрепла, что уже не нуждается в каком-либо подтверждении. Ведь все, кто видел твое помпезное восхождение на трон, либо умерли, либо превратились в дряхлых стариков. Один ты молод и красив. И поверь мне, что та сила из иного мира, которую носил ты на шее, позволит тебе жить еще очень долго. Только вот стареть ты начнешь, и седые волосы появятся у тебя, едва ты сядешь на корабль. Ведь твоя молодость -- это не только реликвия, это и королевство твое.

Но отринь, слышишь, отринь, оставь королевство свое, как оставляют выросшие дети столь уютную колыбель. Тебе предстоит идти дальше. И эта хоть и большая и красивая пьеса, но это, поверь мне, еще не венец твоего творчества. Ведь самая великая книга, которую пишет любое мыслящее существо, -- это его жизнь. А твоя жизнь уже давно превратилась здесь в неподвижный монолит легенды. Так оставь королевство свое и иди дальше. Не во имя света и тени, но во имя себя!

Твои подданные уже давно забыли лицо своего монарха. И даже когда ночами ты выходил бродить по Талбеку без маски, тебе никто не узнавал. Но твоих вымуштрованных солдат трудно обмануть. Они узнают полководца по шагу, а не в лицо. И когда ты в форменной тунике гвардейца со знаками отличия ветерана, заслужившего королевский пенсион, вышел из дверей королевских покоев, то начальник караула, помнивший еще безусым мальчишкой битву за Руром и сотрясение земли, не выдержал и заплакал. Солдат всегда поймет солдата, и ничего объяснять ему не надо. За солдата говорит его походка, его осанка и нашивки. Увидев государя с нашивками ветерана, начальник караула зарыдал аки дитя. Да, он не помнил государя в лицо, но походка тебя предала. Да и какой ветеран может ошиваться во дворце, едва рассвело?

О, это был широкий и помпезный жест! Ты обнял начальника охраны, обнял гвардейцев. И подарил начальнику золотой с твоим профилем, а младшим по серебряной монете. Толку от этих денег не будет, они теперь стали реликвиями, которые будут передаваться из поколения в поколение.

-- Куда же вы, государь наш? -- зарыдал здоровенный широкоплечий ванд, способный руками гнуть подковы.

-- Господь призывает меня, Альберт! -- О, да ты еще по именам их всех знаешь, воистину ты настоящий владыка! -- Я призван был лишь на время, но теперь королевство наше в надежных руках наследного владыки, а мне надлежит вернуться туда, откуда я и пришел в час невзгод королевства.

Давай, давай, государь, плоди новые легенды. Все-таки эпических жанр тебе удается лучше всего. Но только без сантиментов, а то твои воины устроят во дворце потоп.

Как же ты красиво шел по своей любимой столице, едва сбросившей оковы сна! Как вдыхал ты пропахший рыбой и благовониями воздух рыночной площади. И твои шаги звучали гулко и мерно, словно тиканье часов. Не будет слишком пафосно сказать, что вместе с тобой отсюда уходила целая эпоха.

А меж тем в небе над твоей столицей, о бывший король, стали твориться презабавные вещи. Словно бы из ниоткуда появилась огромная черная туча и, словно ручной зверь, пошла над тобой, будто ты ее вел на поводке. Это добро незримо, а вот зло всегда имеет вполне зримые очертания. И то зло, тот черный меч, которым ты пытался защищать незримое добро, теперь покидало Саран вместе с тобой. Но ничего, ничего. Люди очень быстро сотворят свое собственное зло, может быть, и почернее, чем твое.

У ворот ты впервые как простой гражданин столкнулся с бюрократией своего родного тоталитарного государства. Но не будь ты король, если бы не выправил себе надлежащим образом все необходимые бумаги, руководствуясь теми же законами, что сам же и придумал. А затем... Затем ворота раскрылись, и это будто бы вновь раскрылся занавес, чтобы актеры в последний раз вышли и восторженные зрители поприветствовали своих любимчиков.

Да, ты смотрелся очень красиво. Одинока фигура воина, бредущего ранним утром прочь от столицы, а над тобой -- черная зловещая туча, и ты все время находишься в ее тени. Да, поистине красиво, но хватит сантиментов. Я тебя давно уже жду.

Народ вечных странников считает, что Вселенная все время движется по кругу и все, что уже свершилось, обязательно свершится еще раз. Может быть, немного по-другому, но все равно все всегда повторяется с очередным оборотом. Вот и наш с тобой круг завершился. И снова всадник в черных одеждах приветствует тебя.

Да, я долго ждал этой встречи, и, как всегда бывает при долгом ожидании, нам нечего друг другу сказать. Прошло три десятка лет, но ни ты, ни я не изменились. Только вот ты без лошади. Подумайте, какой аскет! В Саран приехал на лошади, а уходит пешком. Ты смотришь на меня и улыбаешься. Нет, это не прозрение. Теперь я понял, что где-то в глубине своих мыслей ты всегда понимал, КТО Я. Всегда-всегда. Ты понимал, КТО говорил с тобой у переправы, КТО в облике мальчика возложил на тебя королевский венец, КТО холодным осенним ветром нашептывал тебе мысли по ночам, когда ты стоял на крыше дворца и любовался спящим во мраке городом. Да, это был я. И тебе нечего мне сказать, и у меня тоже нет никаких слов к тебе. Все это было бы лишним и ненужным. Ан нет!

-- Хороший у тебя скакун! -- ты похлопал по шее коня, улыбнулся как-то совсем нехорошо и пошел прочь добрым походным шагом бывалого воина.

Но не успела еще твоя фигура окончательно скрыться с глаз моих, как я пережил весьма неприятное падение с лошади, едва не свернув себе шею. Породистый скакун судорожно дергался на земле, и изо рта у него шла кровавая пена. Еще минута, и все было кончено. Надо же, ведь не специально же он так? Но стоит честно признаться -- сглазил. Как есть сглазил, злой вредный мальчишка! Или все-таки специально? В отместку?

Я рассмеялся и в который раз вспомнил строчки великого поэта из рода вечных странников:

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,

Как первый очерк, как пятно,

Где взор художника провидит стан богини,

Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,

Косила сука злой зрачок,

И выжидала миг, чтоб отхватить от кости

И лакомый сожрать кусок.

Но вспомните: и вы, заразу источая,

Вы трупом ляжете гнилым,

Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,

Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,

И вы сгниете до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых гостей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой,

Что тленной красоты -- навеки сберегу я

И форму, и бессмертный строй.

КОНЕЦ

Лето 2008 -- Осень 2009 Москва-Подмосковье

Здесь и далее в романе все цитаты из Священного Писания будут приводиться по Синодальному переводу.

22 марта 5098 года от сотворения мира.

Отрывок из стихотворения Шарля Бодлера "Падаль"; пер. В. Левика.

В Саране этот титул всегда носили наследные князья Сарские. По сути, он возлагает на почтенного дона заботы по обороне города и содержанию в надлежащем порядке арсенала, запасов провизии и иные почетные и важные обязанности.

16 марта 5098 года от сотворения мира.

Великой рекой, Доброй Донной или просто Донной, жители юга называли Рур, реку, пересекающую с запада на восток архипелаг. Условно она всегда считалась границей между северными и южными землями.

26 марта 5098 года от сотворения мира.

Ночь с 26 на 27 марта 5098 года от сотворения мира.

Фарс -- постановочная жанровая сценка с комедийным сюжетом.

Миракль -- постановка по мотивам Священного Писания.

Жеста -- песнь о героических деяниях.

Настоящее имя Синибальдо Фиески.

11 мая 5098 года от сотворения мира.

Послание апостола Павла к Тимофею 3:1-8.

Генеральные штаты -- высшее сословно-представительное учреждение в Мэнгере. Предшественником Генеральных штатов было расширенное заседание королевского совета. Генеральные штаты созывались раз в год, обычно спустя месяц после Пасхи. На них собирались значительные лица из числа дворян, представители Авиньского престола, а также главы городских и торговых гильдий королевства.

Амвон (греч. возвышение) -- специальное место в храме, с которого произносились проповеди.

Неф -- прямоугольное, вытянутое помещение, покрытое сводом. Характерно для романской и готической храмовой архитектуры.

Хочешь мира -- готовься к войне (лат.).

Ярл -- титул более военный, нежели связанный с землевладением. В изначальном смысле -- вождь, предводитель дружины у скэлдингов и других народностей Северной Европы.

Во время больших походов водитель правой руки отвечал в сражениях за правое крыло войскового построения. Имел право давать советы конунгу.

Эрин -- Ирландия.

25 мая 5098 года от сотворения мира.

Миклагард (сканд.) -- Белостенный город, Адрианополь.

Гардарика (сканд.) -- страна крепостей, Русь.

Иисуса Христа.

Бонд (сканд.) -- крупный землевладелец.

Трэль (сканд.) -- раб.

Альтинг -- собрание свободных мужчин Исландии. На альтинге коллективно решались все важные вопросы.

Йотунхейм -- один из девяти миров скандинавской мифологии. Страна ледяных великанов.

Ньерд -- Скандинавский бог плодородия, ветра и морской стихии, покровитель мореплавателей.

Иггдрасиль -- мировой ясень, чей ствол пронзает все девять миров в скандинавской мифологии.

Мидгард -- срединная земля, мир людей.

Бьерн (сканд.) -- медведь.

Бьернсон (сканд.) -- сын медведя.

Скальд (сканд.) -- поэт, сказитель.

8 июня 5098 года от сотворения мира.

Закройся и жди! (Язык Первых)

15 июля 5098 года от сотворения мира.

Мараведи -- мелкая медная монета.

Один серебряный реал равен приблизительно 10,5 золотого дирхема.

24 августа 5098 года от сотворения мира.

Алоза -- западноевропейская сельдь.

Тиара -- высокий, в форме яйца головной убор папы.

Кимвал -- древний восточный ударный музыкальный инструмент. Многократно упоминается в Библии.

6 сентября 5098 года от сотворения мира.

Сирвента - вид средневековой жанровой поэзии. Основной тематикой сирвент были вопросы религии, науки, общественно-политической мысли, философии и морали. Нередко сирвенты использовались авторами в качестве оружия против своих врагов.

Приветствую! Пусть будет легка ваша дорога сквозь миры! (Язык Первых)

Да будет легка! (Язык Первых)

Мой возлюбленный народ. (Язык Первых)

Клянусь! (Язык Первых)

07 сентября 5098 года от сотворения мира.

Хауберг -- кольчужное наголовье, помимо головы защищающее шею и плечи.

13 октября 5098 года от сотворения мира.

24 апреля 5107 года от сотворения мира.

14 июля 5107 года от сотворения мира.

17 июля 5107 года от сотворения мира.

Абак -- счетная доска, применяемая для арифметических вычислений. Появился, вероятно, в Вавилоне в III тыс. до н. э.

Яхве -- ветхозаветное имя Бога.

Абаддон -- в религиозной традиции йехуди один из ангелов смерти. Также ассоциируется с вестником скорой смерти и загробным миром.

17 июля 5107 года от сотворения мира.

Отче наш (лат.).

3 августа 5107 года от сотворения мира.

-- Что тебе надо?

Я пришла помочь, просто помочь. Ты должен доверять мне.

Пойдем, пойдем.

Сестричка.

7 августа 5107 года от сотворения мира.

Я видел волка, лису и зайца.

Я видел, как танцуют волк и лиса.

Все трое -- вокруг дерева.

Я видел волка, лису и зайца

Хороводом вокруг дерева,

Вокруг зеленеющего куста.

Вот так вкалываешь круглый год,

Пытаясь заработать пару су.

Весь месяц я только и видел,

Что волка, лису да зайца,

Больше-то нам ничего не осталось.

Я видел зайца, лису и волка.

23 августа 5107 года от сотворения мира.

Евангелие от Иоанна 18:38.

Евангелие от Иоанна 14:6.

Симония -- продажа церковных должностей.

26 сентября 5107 года от сотворения мира.

26 книг Ветхого Завета.

6 ноября 5107 года от сотворения мира.

Перевод Щепкиной-Куперник.

15 апреля 5115 года от сотворения мира.

02 мая 5115 года от сотворения мира.

Евангелие от Луки 22:27-39.

Симония -- грех продажи церковных должностей.

06 августа 5123 года от сотворения мира.

Бланка (исп.) -- белая.

Откровение Иоанна Богослова 13:16-17.

20 августа 5123 года от сотворения мира.

Евангелие от Матфея 10:9-10.

Жонглер -- в средневековье человек универсальной творческой профессии: автор и исполнитель песен и стихов, музыкант, актер, фокусник, акробат, дрессировщик зверей. Нередко жонглер сочетал в себе несколько или все из указанных профессий.

25 сентября 5123 года от сотворения мира.

Сын и наследник великого иранского правителя Хосрова I Ануширвана оказался столь бездарен, что свел на нет многие достижения отца и спровоцировал в Иране смуту и гражданскую войну.

8 ноября 5123 года от сотворения мира.

Евангелие от Матфея 27:50-54.

Утренний дар -- подарок жениха, в виде движимого и недвижимого имущества, которое не могло быть отчуждено от невесты даже после смерти супруга, в отличие от прочего имущества, которое чаще всего после смерти супруга становилось собственностью законных детей и родни по мужу.

Здесь имеется в виду не астрономический, а церковный час, который соответствует астрономическим девяти часам утра.

5 апреля 5126 года от сотворения мира.

30 мая 5126 года от сотворения мира.

Евангелие от Матфея 7:19.

Так был разрушен город Иерихон.

Преемник Моисея -- Иисус Навин.

Первые строки молитвы "Отче наш" на латыни:

Отче наш, иже еси на небесах!

Да святится имя Твое,

Да приидет Царствие Твое,

Да будет воля Твоя,

Яко на небеси, и на земли!

22 июня 5126 года от сотворения мира.

Гог и Магог -- два мифических народа, чье разрушительное нашествие сотрясет мир перед концом света. Упоминается в Ветхом и Новом Завете, а также в Коране.

30 октября 5126 года от сотворения мира.

Да пребудет тень!

12 ноября 5126 года от сотворения мира.

Это высказывание принадлежит Виктору Гюго.

Отрывок из стихотворения Шарля Бодлера "Падаль", пер. В. Левика.

© Copyright Соловьев Антон Владимирович Размещен: 19/12/2013, изменен: 19/12/2013. 784k. Статистика. Роман: Проза Романы Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Мир 13 века. Похожий и в то же время не похожий. На Иберийском полуострове построили свое королевство вандалы, исповедующие арианскую ересь. Вместо Германский княжеств и Франции огромное королевство Мэнгер, управляемое Католической церковью. Рим, проклятый апостолом, полностью разрушен землетрясением. Папская курия с первых веков христианства заседает в городе Авиньо. И вся территория от Каира до Константинополя принадлежит могучей Восточной империи. Монголы сгинули в Китае и в сарматских степях безраздельно властвуют свирепые кочевники-славяне. Есть так же много заметных и не очень заметных отличий, в целом меняющих картину знакомого нам мира средневековья. В центре романа судьба авантюриста, силой захватившего древний трон вандов и начавшего объединять раздробленные княжества в единое королевство. Однако в Авиньо уже провозглашен Крестовый поход против арианской ереси, и рыцари нашивают кресты на плащи. Роман прослеживают трансформацию главного героя от молодого авантюриста, мечтающего о власти, до старого тирана, решившего, что всеобщего счастья своих поданных можно добиться только огнем и мечом. Захватив могучий артефакт - наследство древнего короля вандалов, армия короля становится непобедимой. Король насаждает культ личности и истово верит в свою праведность и справедливость. Но в конце жизни все меняется, и внутренний мир героя начитает рушится, а вместе с ним и надежды на то, что людей можно сделать счастливыми, пусть и силой оружия. Повествование перемежается вставками из учебника истории того мира, написанного спустя восемь веков. Из них можно узнать и о дальнейшем развитии этой цивилизации, а так же найти опровержения или неожиданное толкование главных событий романа

Соловьев Антон Владимирович : другие произведения.

Королевство свободных (роман) Полная авторская версия