Соловьев Станислав Владимирович. Non Egypt

Соловьев Станислав Владимирович : другие произведения.

Non Egypt

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Соловьев Станислав Владимирович (arian@netex.com.ua) Размещен: 14/03/2001, изменен: 14/03/2001. 89k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2		Ваша оценка:

С.В. Соловьев

NON EGYPT

сборник стихотворений

Ранее любившей

Здравствуй.

Я вспоминаю твою походку,

немного тяжеловесную

и лёгкую в то же время;

неуверенную улыбку (плохие зубы,

верхняя губа очерчена слишком слабо);

руки с узкими ладонями и длинными пальцами;

голос, что звучал тихо

и не мог заходиться в крике;

запах кожи, незнающей пота,

грязи, дешёвых духов, никотина;

смех; профиль на фото;

импульсивные жесты;

волосы; медитативный подход - к одежде,

к запахам, к звукам, к прикосновениям пальцев.

Всякая грубость тебе претила.

Ты находила её неуместной.

Я же живу с твоим младенцем,

что родила, перед тем как проститься.

Он растёт и требует пищи.

Звать его просто: жестокость.

Киев, 11.08.1998 г.

Метрополитен

Линия метро нас разъединила.

Меня уносит к деревьям, студенческому шуму,

к крутизне холма и зоологическому парку;

туда, где продают стройматерьялы,

хлеб, овощи, газеты, чью-то совесть.

Ты уезжаешь в то место,

где ландшафт столь далёк от здешнего,

что мало представляем и неубедителен.

Так метрополитен нас разъединяет.

Я выезжал с вокзала:

автобусы, мусор, гарь, "кока-кола", собаки...

Твоё постоянное место пребывания намного престижней:

пластик, стекло, дорогие машины, официальные лица...

Моё лицо вытягивается на каждой станции,

но это не значит, что я боюсь проехать.

Мы ещё молоды.

И есть резон спускаться под землю.

Каждый раз думаю: это последний

раз, когда мы встретились здесь, в толчее

как незнакомые люди

среди других незнакомцев.

Смешение красок, затхлого воздуха, голосов, движений...

Я знаю, что нас с тобою разъединило

всегда, когда я спускаюсь

в тусклое чрево метрополитена.

Киев, 11.08.1998 г.

Семь Последних Лет

Я бездарно прожил семь последних лет

жизни.

Любимая женщина стала мне врагом

и, как следствие, любимой для другого.

Друзья, которыми я дорожил,

подешевели в цене:

я потерял интерес к ним, они - к моей персоне.

Враги, которых я помнил, давно забыли

саму причину прошлых противостояний.

Город, что меня приютил -

бежавшего из другого города, -

опостылел.

Страна, в которой я родился и вырос,

доказала мне всю абсурдность

патриотических мыслей.

Вот, по прошествии семи лет

один я, незнающий любви, вражды и дружбы.

Эпоху оседлости сменили времена бегства.

Все, что произошло со мною, -

вроде и не происходило.

Время, забуксовавшее на одном месте,

внезапно ринулось, набирая скорость.

И я содрогнулся.

Киев, 11.08.1998 г.

Отсутствие места

Здесь дожди не идут:

нечему падать и некуда падать.

Место занято бетоном, кирпичною кладкой,

пыльным деревом, базаром, машиной,

потной толпою, запахом дыма,

что поднимается черной змеею

кольцами: тлеет мусор.

Киев, 11.08.1998

Моцион

Солнце встало из-за угла украдкой.

Флаг цвета желчи и свежевыбритых щек

полощется вяло. Шумят верхушки деревьев

словно поют песню без слов. Ранним утром

запах кофе напоминает о пампе, Кордове, святых -

смуглолицых мужчин с оливковым взглядом.

Свет падает еще не отвесно. Всякая новость,

услышанная по радио, настолько мелка,

что слух её пропускает,

внимая отзвукам сновидений.

Киев, 12.08.1998 г.

Пищеварение

Слушаем шум

близко квартальный, многоплановый, липкий,

жуя хлеб и припивая его водянистым чаем,

локти облокотив на сладкий стол,

что повидал процесс варения варений.

Слушаем. Ногу закинуть на ногу -

не получается из-за нехватки пространства,

но рефлекс, выработавшийся в столице,

нам мешает время от времени:

одергиваем штанину, ловим слетевший тапок

носком, пережившим несколько стирок.

В притирку к уху юродствует радио:

смеётся, бросает клятвенные заверения

в честности (если политика), скучающим голосом

рассказывает о количестве осадков и направлении ветра.

Мы выкарабкиваемся, обозначая коленями

всю узость столешницы. Убавляем громкость.

Тишина проникает внутреннее камерно-замкнутое

и там переваривается вместе с выпитым чаем.

Александрия, 16.08.1998 г.

С амнезией-I

Финансовое положение в спокойном ритме:

денег хронически не хватает.

Атрофируется всякая потребность щупать карманы

в поисках завалявшегося железа.

Витрины в рентгеновском освещении летнего солнца

не столь привлекательны, как того бы хотелось

тем, кто их заставил. Улицы призрачны:

тени из угольно-черных становятся серыми,

лай без собак, постукивание каблуков без женщин,

мужчины, что тихо идут, с ленцою

переругиваясь из-за купленной водки, -

настолько безлики, что трудно вспомнить

их лица, даже если изучал близко их физиономии

от рассеянности. Словно и не существовало.

Какие-то пятна без формы. Кусты

непонятного растения дают немного прохлады.

Я, в движении от дома к дому,

вспоминаю с трудом свой телефонный номер

и почтовый индекс, хотя длинных писем

не жду и вряд ли стану писать, если уеду.

Александрия, 16.08.1998 г.

На смерть Карлоса Кастанеды

Можно увидеть магическое в тарелке с супом,

в никелевой мелочи, оставшейся после покупки хлеба,

в лавочных посиделках дремучих бабок

в царстве двора, обнесённого деревянным забором. Магия

(если иметь ввиду явление,

настолько привычное, что трудно вспомнить

его очертания) - во всякой вещи.

Магические формулы рождаются в разговоре

супругов, живущих двумя этажами выше:

тут тебе - заговоры, метаморфозы, исцеления.

Проведение искать в смерти дальнего родственника

чуждо обыденному сознанию. Всякое недоказуемое

льстит нашему незнанию, так как знание

неприменимо здесь и очень дорого стоит.

Ты, получивший степень профессора антропологии,

мог изучать черты племенного восприятия в Юкатане.

Мы ж это делаем каждый вечер:

сумеречность сознания и инфернальность поведения

не меньше, а то и больше, чем в жаркой Мексике

или в Бразилии, в Перу (откуда был родом

путаются твои критики и исследователи).

Ты умер вовремя: ныне магическое

настолько усилилось и укрылось мелочными покровами

обыденной жизни, что его вычленить

трудно даже для донов хуанов,

будь они в Восточной Европе к югу от социнианской Польши.

Александрия, 16.08.1998 г.

Conrta История

Историю творят не полководческие списки павших,

не численность заводов по штамповке жести,

не философствованье ...ИЗМов безумных одиночек,

а совокупность "вась" и "зинок",

незнающих о ней, не наблюдавших хода

её по европейской карте. В чаду кухонном,

в ругательствах с похмелья, в черством хлебе,

в пелёнках, лжи в постели и за дверью,

в исканье по вечерам телеканала

со скрипом прорастают злаки

историцизма бесконечно-скучной жизни.

Они безвкусны. При пережевыванье долгом

ты не найдешь ни тмина, ни щепотки соли.

Её значенье ты оставил в стенах школы,

внезапно обнаружив, что Новейших

историй после Новой будет много.

Александрия, 16.08.1998 г.

С амнезией-II

Я забыл указать свой адрес

в телефонной дискуссии с прошлым.

Тест в дешевой газете на интравертность

показался мне мило-пошлым.

Карандаш, занесенный над мясом бумажным

словно меч над чужою судьбою,

не счёл интересным высчитывать баллы. Более важным

показалось ему черчение круга.

Настоящее выело память. В качестве досуга

я занимаюсь геометрией быта.

Кривизна кривых занимательна не потому,

что наполнена смыслом,

а потому что являет собою

направление взгляда от глазного сита.

Александрия, 16.08.1998 г.

Non Egypt

Разделывая в 1200 говяжье мясо,

вспоминаю священного быка Аписа. Газ камфорки

напоминает мне диск Атона. Кот,

что живет днем незаметно, а ночью шумно,

разливает лапой воду на пол, вместо того,

чтобы пить её из блюдца;

кричит, сидя у раскрытого окна, о несвободе.

Он тоже потомок Бастет. Мужчины,

женщины, дети, собаки и птицы

походят на письмена, что на стенах мемфисских святилищ:

та же плоскостность, не-реальность, ломанность жестов,

застылость в движенье.

Даже прически ещё молодых, но уже половозрелых,

те же. Здешний фараон намного скучнее древних:

молится богу Озирису, что проживает в западной стороне света, -

сам вряд ли слуга божества, тем более - сын бога.

Календари полнятся днями, малопонятными для народа:

бабок, беременных женщин, мужиков с перепитою рожей.

Дует горячим песком с ливийских карьеров:

там не ведутся работы - умерла отрасль

индустрии, что всех здесь кормила.

Пирамиды жилых строений

закрытыми окнами отражают блеклое небо.

В соседнем номе после дождя затопило сёла.

Местные жители о номархе

говорят "казнокрад и лжец" после того, как его избрали.

Ключ от жизни я потерял без псоголового Сета,

но в Книгу Смерти ещё не внесли моё имя

и вряд ли внесут - её тут не пишут.

Здесь не Египет.

Александрия, 17.08.1998 г.

К брату

Ты сделал то, чего я не сделал,

ушел туда, куда я не смог: мне помешали.

Теперь ты там, я - здесь, и знаешь,

чтобы ты делал ещё пятьдесят с лишним?

Та же экзистенциальная проблема

стоит во весь рост предо мною:

что мы чувствуем на краю жизни,

обнаружив её ограниченность смертью?..

Все вопросы и меньше всего ответов

выслушивать мне, отвечать и спорить.

Мне осталось тянуть лебёдку:

от безысходности мы говорим гадость,

от безысходности пьём водку,

ломаем физиогномику рукоприкладством,

от безысходности... Что нам осталось?

Что нам осталось, если нас нарожали

в животной спешке?

Если руки оказались только руками?..

И если нам удаётся на миг забыться,

люди и здания кажутся снами,

кажется нам - всё это сниться,

всё, что вокруг, - тщета и неправда,

всё, что вокруг и внутри.

Александрия, 20.09.1998 г.

Европеец

Я ехал по европейским границам словно на санях

по залежам снега. Венецианский экспресс

сжимал территории венгрий и чехий

в гармошку: европы растягивались и сжимались

словно женский рот показывал мне

улыбку молодой похотливой сучки и вскоре -

ухмылку беззубой старухи. Метаморфозы

преследовали меня как гончих стая

преследовала русского зайца когда-то...

Мадьярский приторно-сладким напитком

вливался в ушные раковины на перронах,

моё восприятие слиплось в клубничке Пешта,

и старый вокзал "Keleti" хрустящим кремом

лежал на торте а ля Кошут.

Игривые самки по звуки "Respublio"

с цыганским лицом и крепкими икрами

кружили уличную карусель с мужскими потомками Иштвана,

и мне вспоминалась Польша

при виде спелых девичьих задов и юношеских затылков.

Ещё незатянутое сладкой меренгою забывания

впечатления бродили в мозгах холодным и светлым Kaiser-ом.

Я ехал на юг, к Триглаву, к его многоликости.

Я ехал один - как путник в пустыне

видел сады из иллюзий и миражи чужеродного рая.

Сытость и рыхлость меня привечали

пустым равнодушием. Так чисто и сухо

обгладывал голод мой "Lescky Club" на словенской границе.

Чудовище никелированных ручек

слизало с ладоней остатки славянского пота

и руки стали скрипучи как ели Годжова,

а ноги покрылись сенсорным лишайником:

попросту вены дороги текли по нервам

сигналами слабого тока...

Я ел придорожную зелень глазами,

я насыщался искристостью мытого солнца.

Фальшива открытость Европы:

ведь свет поднимался с востока,

но за аккуратною кровлею крыш по южно-немецкой моде

увидеть его только с Запада можно,

и трудно понять в закате рассветную будущность.

И яркость светила я путал с фонарным его искажением,

слезящимся шариком глаза катал концентрацией радуги

по доскам шершавым сознания.

Сжималась Европа в горошину, сжимался и я с её локоном,

с изгибом географических шей и ямочек, что под коленками,

сжимался зародышем в лоне её, сперматозоидом

в вагинах вокзальщины,

отрыжкою в "бистро", белесыми пальцами в кожаном

курточном чреве, здесь неуместном как крики гунна-авара-цыгана

в любом из костёлов Познани или Старого Кракова.

Летел я навстречу к свободе от прошлого, к томному счастью

птиц перелётных... Затем я вернулся

назад, в преисподнюю Данте,

чтоб истекать кровью воспоминаний

при столкновении с кругом девятым и сотым,

реальней которых

лишь страх, боли жизни и смерть.

Познань-Будапешт-Загреб-Любляна, 10.1998 г.

Не достигнувший дна

Я хочу, чтобы этот мир был уничтожен:

старые ивы с обрезанными ветвями,

дома, напоминающие муравейник,

рой металлических механизмов,

съедающих время, что выражено в километрах,

несущихся в сферу из кирпича и пластмассы...

Я хочу, чтобы этот мир был уничтожен:

люди-животные со странным взглядом,

пьющие годы губами на манер осовремененных дракул,

поющие о несвободе симфоническим басом -

стерео ломанных судеб и скучных ломок...

Я хочу, чтобы этот мир был уничтожен:

и неважно - в течении длинного срока

или в размере наносекунды,

в зное пожарищ напалмоманий,

в гнойных отбросах хим.испарений,

в житком азоте Ледникового века

или в бесшумном взрыве Сверхновой

(коллапс в вакууме может быть

только вне звука)...

Я хочу, чтобы этот мир был уничтожен:

всякая вещь, покинув пределы

себя самое, становится пустотою в степени N-ной.

В миг умерщвления этого мира

я познаю страдание вне всякой меры,

я исполнюсь болезненным воем,

и тогда одиночества море

тело окатит моё и разум

жирной, вскипающей чёрным, волною, -

я, не достигнувший дна и покоя

(хаос не знает покоя, чем бы он ни был -

хотя бы порядком).

Александрия, 9.10.1998 г.

Если встретишь другого...

Кто тебя обнимет, кроме тебя самого?

Кто тебя поймёт, кроме тебя самого?

Кто проникнет в суть твою?

Если не ты, то кто?

Всякая сказка о счастье -

если не фальшь, то ложь.

Всякое слово о смерти -

если не фальшь, то ложь.

Тяга к любви и дружбе -

если не фальшь, то ложь.

Если встретишь другого -

ты его не поймёшь.

Если встретишь другого,

он и будет другим.

Ты его не изменишь

и не примёшь таким,

каким он родился и вырос,

и снится себе самому.

Одиночество ждет любого,

будешь и ты одиноким:

всё ведь идет к тому.

Кто тебя расслышит, кроме тебя самого?

Кто уничтожит тщетность, кроме тебя самого?

Кто подымет всю тяжесть

жизни? Не ты, так кто?

Всякая сказка о жизни -

если не фальшь, то ложь.

Всякое слово о смысле -

если не фальшь, то ложь.

Предугадание судеб -

если не фальшь, то ложь.

Если встретишь другого -

ты его не поймёшь.

Александрия, 10.10.1998 г.

Истина отчаявшегося человека

Послушай.

Я искал райскую жизнь в Европе,

но находил там только райских людей,

для которых

все другие - жители ада.

Человеку из преисподней - не жить в Эдеме,

место обитания проклеймило его, выжгло

на лице, на судьбе, на сердце

безобразные буквы проклятия.

"Ты помнишь, а это значит - ад существует" -

говорил Милош.

Перефразирую поэта, который родом из рая:

"Мечтаешь о рае, а это значит - ад существует."

Истина отчаявшегося человека.

Фердинандов, Чехия, 28.10.1998 г.

Степь

Посмотри на свою степь моими глазами:

ты увидишь курганы, налитые медным запахом,

тучи, достойные изображения

на цветном, полированном камне;

ты увидишь вереск дыхания,

взгляд мой, увитый лозами

винограда отчаянной ночи и день пробуждения;

символ, выбранный нагою монахиней

для победы над плотию губ, ветром изрезанных

в этот час, что даёт пыль цветов и солнца соцветие,

что пригнало тебя безрассудочным корабликом

в эту водь без воды, в каменистость безгория.

Ты поймёшь, воплотив в глазном яблоке

мелочь хвороста дней - боль безволия:

Смерть достойнее жизни, поверь...

Фердинандов, Чехия, 29.10.1998 г.

Чешские зарисовки

Чехия - это самообман Восточной Европы:

вроде бы вынырнула из прошлого

коммунистических "завтра",

но так и не пришла в сегодня ЕвроСоюза.

Чехия меня обманула обилием педерастов

на улицах её городов и селений:

чешки мало похожи на лакированных красавиц из "Betty",

все на одно лицо -

словно срисованы аляповатым художником

с пятьдесятикроновой бумажки.

Чехия меня обманула Вацлавом Гавелом:

портреты того, кто боролся с полицией и тюрьмами,

висят помпезно в участках и камерах дознания.

Может "бобки" ныне пишут пьесы и сценарии,

выбиваемые из подследственных,

а черная дубинка - заменитель пера

в литературной практике?..

Чехия меня обманула Яном Коменским:

чему учит основатель европейской педагогики

с местных банкнот? -

Неужто полноте кошельков и заботам желудка?

Магазинной этике?..

Чехия меня обманула архитектурой:

Святой Вацлав позеленел из отвращения к климату -

дождь и сырость как понятия из Апокалипсиса

перешли в раздел мокреющих пражских улиц.

Всадник, - весь в рыцарском облачении,

указует дланью на рекламный неон "Philips":

то ли новая цель для современных крестовых походов,

то ли световые корма для металлической лошади...

Чехия меня обманула отечественной бедностью:

та же грязь, те же блеклые лица,

потрескавшиеся улицы,

сыро-бетонные здания с темными потеками,

костёлы, полуобвалившиеся от отчаянья...

Чехия меня обманула своим языком,

в котором слово "позор" обозначает "внимание":

осторожность ящерицы, лакомящейся объедками

со стола великана - соседа с севера...

Чехия меня обманула - но невзначай,

тихо соседствуя с австриями и германиями,

тихо-брезгливая к Востоку

в бедном своем высокомерии.

Она, всё ещё живущая 68-м, коллаборационистская

даже в пражской весне:

и ледяной дождь, и снежная крупь

бывает для тебя, забывшего что ты всё ещё находишься

в Чехии.

Прага, 1.11.1998 г.

От безысходности

Я ненавижу женщин, как их ненавидят мужчины.

Я ненавижу мужчин, как их ненавидят женщины.

И те, и другие питаемы

взаимосообщающейся ненавистью:

ребёнок, взращиваемый таким родителем, -

лезвие бритвы от безысходности.

Феминизм и мужской шовинизм -

брат с сестрою от одного родителя:

господи, зачем вас разделило на два рода человеческих,

неужто для лучшего понимания

своей безысходности?

Ложь комплиментов, обман развороченной кровати,

отчуждение,

что в вашей крови к друг другу -

и кого вы обманываете?

Разве не видно лживость пола в его половинчатости:

рыба, бьющаяся о стекло аквариума

в разгадывании отражения -

холодность в действительности.

Я любил женщин, как их любят мужчины.

Я любил мужчин, как их любят женщины.

Притворный вкус быстротечный любви -

сладок и горек,

он ничего не оставляет в сердце, кроме изжоги памяти.

Пора, наконец, признать, что вы - мужчины и женщины -

два сильно различающегося вида

одного смертельно больного животного

смертельно больного

от безысходности.

Прага, 1.11.1998 г.

Песнь алеута

Мои ноги скользили по льду. Хэ-хо! - Я вспоминал Аляску,

никогда там не быв: фильмы, радиосказки, потёртая правда в книге.

Несколько свечек у лампы мне придавало характер алеута.

Дом как шаманский бубен был полон сакрального шума:

капли из крана. Мне говорил доктор,

одетый в белую ложь из суконной правды,

мне говорил о том, что совсем не стоит

тратить зимой здоровье... Отчаянность солнца

вчера позабыта оконным стеклом. У слепых, что на льду,

нет желания падать. Но желанье в полёте

разрасталось из них кисло-горестным выдохом лёгких:

никотин, асперин, куски лжи, что бродили годами, -

всё летело под знаменем предавшего город солнца.

Мы живем в годы ломанных рук и битых коленок.

Иногда, в час полуденной лени, засыпанной тонким снегом,

просыпаюсь и вижу леса грудных испарений.

Где-то воет любовь, по локоть в крови, - как пророчица в страсти

ищет озябших курей на закланье. Я хожу мимо пагод

базаров. Слышу тиканье ценников, что лежат на жёлтых лимонах

и мёрзлых бананах.

Говорит мне старуха, разодравшая ухо скабрезной сплетней,

говорит мне старуха:

"Там когда-то я видела дым, не похожий на "Dallas",

он кружился над нами икристой карамбой,

он кружил вальс извилин и мне показалось,

что судьба жестяных пивных банок

истекла у домов из бетонной фанеры. Пророк краснолицый

подтвердил опасения, раздавая всем флаги

ярко-красные, словно разбрызгалось кровью стеченье теней

светло-серых..."

Говорила старуха. Я толкался руками,

я скользил по чернеющим пятнышкам льда, поднимая неловко

буруны размельченных снежинок. Письмена заборов

прочитал руками, когда я хватался за железные доски, -

не хотел стать алеутом. В кругу алеутов

трудно не носить тяжелые шкуры, не петь о солнце -

Белом-Старике-Чье-Лицо-Обмазано-Тёплым-Жиром-Тюленя,

и просить у него светоносные капли пота на морщины и шеи.

Растирались они этим потом. Проявления псиного бога Сета

выводили мотив, прочитанный им из Книги Смерти, что когда-то

им декламировали образованные алеуты...

Снег ложился узором,

снег стрелял папиросы у проходящих: они кашляли ветром.

Снег играл с ними в бубен асфальта. Я хотел бы сразиться

с этим снегом, пришедшим из белых шатров стратосферы.

Я хотел доказать ему июльскую жажду жизни. Но выпив

холод порами кожи, я насытил её и утих мой голод

в празднестве тюленнего жира и талой водки.

Я упал на асфальт и ударил тем в бубен:

закричал, закричал, приобщившись к племени синяков и ссадин,

закричал, закричал - я стал алеутом.

Александрия, 19.11.1998 г.

She Man

She Man.

Лицо:

округлость глаз,

губ, подбородка, мочки уха.

Мягкая сырая теплота и полость

рта:

сладость сахара и ванили, кислота цитрусов,

горечь шоколада,

дымок "данхилла", правда-ложь улыбки.

Губы - пухлость мяса, крашенного кровью.

Неуловимая красота искренности-обмана

на развороте куртки

из человечьей кожи,

выделанной кожи,

вывернутой кожи,

кожи вывернувшегося наизнанку.

Походка охотницы на саблезубых тигров:

рычащих матом, играющих тенями

на потном поле мышечных торосов.

Слова на плохо переваренном французском:

звучит как русский, как отрыжка "Космополитена",

коньячно-винный зуммер

мобильных телефонов - зов секунды

из мира Платежей и Презентаций.

Холёность лаковая рук,

что не взирая

на блеклую искристость перчатки-муфты,

сама себе перчатка:

прохлада кожи только холодит обивку "мерседеса",

когда заводится мотор водителя без имени, без детства,

без средства контрацептива на обмены ложью.

Поверье старых бабок. Мелкость кости.

Надутость выпуклых оргазмов феминизма.

Усталость роговицы на стекле сползает вниз

как дождевые капли. Несколько монет,

оставленных в глубинах сумочки

по-хамски умершим

мужчиной-

эмбрионом-

стойкой-

знаком ударенья.

She Man.

Александрия, 26.11.1998 г.

Тудаобратно

Сказка, рассказанная мне телеэкраном в 18.30:

некто в чёрном, разыскивал ночами справедливость

в бачках для скомканных надежд

в районе Ножевых Ранений, апартамент 9/16.

Он говорил, убогий Некто-в-чёрном,

о счастье для подземного народа, о прикрасах высоты квартала,

когда тебе до жестяной луны добраться -

лишь подражать котам мисс Марпл. Сегодня вечер:

уснули окна кинутых девиц - они глаза закрыли

цветастой тюлью вымыли всю талость снега.

Талоны света. Вода идёт тропою мира.

Я слушаю баюканье гормонов... Было ровно 19,

когда спазм выплюнул из нервов комочек сажи.

Я вспомнил: некто-в-чёрном на покатых крышах,

бессмысленно икающий от боли.

И тень, что падала от дымохода

на лунный месяц.

Вот блики. Сутки в белом. Чьи-то суки.

Некто-в-чёрном: слепой беспомощный отросток

меня самое лезет в душу зданья

и там находит спички,

и там пытается зажечь

свечу из нафталина.... Всё напрасно. Всё впустую.

Вечер против кофе. Меж 20.00 и половиной ночи

захныкал вдруг ребёнок за стеною

и я заснул, проснувшись, весь одетый

как некто-в-чёрном...

Я отправляюсь снова в страну

Тудаобратно.

Александрия, 27.11.1998 г.

Хвост Гюнтера Грасса

Подарки в дни разговения пьяниц.

Бессмысленное лепетанье. Wetterwarte:

перечисляются грозы-морозы, снега для ленивых,

ветра для ублюдков

с глазами невинных младенцев из леденцовых сказок

безбожно завравшихся братьев.

Барталамео напевает скорци.

Корица сумрачной квартиры

влезает тихо меж вещами и лижет языками пыли

ступню калеки-кресла. Сидалище дивана для дивана

массивно до скрипения половицы. Сандаловое древо

со звоном прорастает в спинном хребте, проникнув

в шею, а оттуда - в мелкоподлость

затылочной краюхи, соли пота:

бессонница ночи в охвостье суток.

Так и хочется пролаять сквозь зубы: Donnerwetter! -

все, все собачьи годы

как у Грасса.

Александрия, 27.11.1998 г.

J.-P.S. Variatio

Крыши.

Кошачьи визги

животных из жести. Капли сиропа

оседают в рекламных желудках "бэби".

Песня бродяги, приехавшего из района

Подражания Будущностям Венеций

вязнет в поленнице светофора. Кредо

голубя: "Дьявол имеет облик собаки -

уже двуногой". Neues Testament und Psalmen Радио:

"Послушайте, ведь не так уж плохо,

что мы обживаем бездеятельность данного времени!"

Утро неэстетизируемого

калеки.

Александрия, 29.11.1998 г.

Парафраз психоанализа

Кто-то из нас лишился веры

в сыро-рожденную плотность боли.

Дзэн наоборот. Кегельбаны зимних улиц

мечут икру норковых шапок

и сальные блестки продуктов флегмы

из лайковой кожи.

Охвостие тротуаров

хватает за шиворот тени

и плавно кидает лицом на ветер.

Отныне и присно лишаемся мы неверия

вслед за верой. Софист и медик

приделал ноги уже-не-так-прекрасному,

выпустив острым словом

кишкообразность любовной поэтики

на стылую волю:

газетный осадок на дне стакана.

Александрия, 29.11.1998 г.

Памяти Андерса Цельсия

Гельвеция южнее всякой гальваномики.

Герменевтика почвы руки,

щита щеки подпрыгивания,

растирания пальцев в карманной забытости.

Поскальзываясь кокни-ругательством -

звенья все из Писания Стрелочников, -

ощупываем невесомостью поджелудочной

скупость элегии улицы.

Ещё без исчезновения в вечности

скольжения слога по плоскостности

загустевшего воздуха,

видимое не-участие остановившегося бум-сознания:

"Завтра у монумента в честь Цельсия

в половину шестого..."

Александрия, 29.11.1998 г.

Сонливость

Забывчивость стеклянной перегородки

сеет мелкоячеестость паники памяти.

Когда-то я видел убогость прохожую среди межздания.

Сознание переполнялось перегородками,

перегораживалось, перешагивалось и перематывалось:

один безуспешный комок минотавренности.

Эхо сутулой спины магазинного счастья Вполдень.

Ветка вещественного царапает ушную раковину:

кот овевает свой хвост как пугало.

Старое кресло сжимается жалкою мимикой нищего:

просит признания у давления.

Горелые спички на теле русалочном.

Язычество газового искажения электричества

угарными исправлениями квартирного воздуха

меняет безветренность запаха. Лужи столешницы

плескаются клейкой унылостью прошлого:

Я. Пальцы никак не забудут

беспомощность теплую кофе.

Сентенции пищеварения.

Александрия, 29.11.1998 г.

Кошачьи стансы

Крадучись. Белое, испещрённое ленью,

стабильное время в разрезе пуха,

металлопластика кости конечности,

розовопастие в просьбе нищего,

слюдяные стигматы в каше блюдечной.

Крадучись. Длинная аллергия для осязания

калечит лихорадочным кашлем миндалины

глотки. Ночная беспомощность ныне сменяется, -

как вижу, - дыханием грустного голода.

Просьбы кишечника режут сознание

в желчь ругательства: "Прекрати немедленно!"

Крадучись. Грязь на снегу: разноголосица.

Нечто, казалось бы, заключенное

в череп, окукленный в камерность

сонности, с помощью визуального наблюдения

не знает банальной пустоши холодильника.

Мелочь - но всё-таки.

Все мы любители живности.

Раздражительность.

Александрия, 30.11.1998 г.

Wirksamkeit fon D.

Ноздря колодца пышет декабрем-месяцем.

Вычерпывая небо жестяной сосуденностью

ладоней, превращенных в скрип sicherheitshalber,

навожу справки о данаидах. Правление засухи

установлено Высочайшей Халатностью на три дня:

выполняем ведёрочные предписания, славим льды подошвами,

сухостойкость носоглоточных сахар-сахелей

требует вышеупомянутой влажности.

Толпы паломников воскресают мандеев крещение:

одним словом - Месопотамия (в смысле - дву-речие).

Ефрат поглощается Тигром. В заливе сливаются.

Народы Залива доживают севернее:

в горах их заливает северным испарением южности.

Беспечные дети кромсают гениев -

лишних животных в условиях жажды Молоха.

Мерность секунды колышется занавескою.

Ноздря колодца слипается железными створками

в исчерпанности содержания.

Мы медленно травимся чайным искусством

в прикуску с сахаром.

Зачем мы покинули области гризли?

Зачем воплотили бредовое сновидение

в тело ящерицы?..

Сорок девять родов отсутствия

Гипермнестры.

Александрия, 30.11.1998 г.

Номенология

Знание шторма:

четыре пятых всей рыбности памяти.

Сегодня отлив. Flut всякой мыслительной данности

корежится в липко-чернеющей практике

вулканизации. Летающий червь кофейного привкуса

съедает вздрагивающее желание. Кран бордовости

от недосыпа завинчен с упором на безнадежность этики

Гипноса и сына его Морфея. Внемедицинская номенология.

Сыпь выступила на теле кровати

игрушками зимней суточности -

сыграла туш в преддверии Ровно Шестнадцати

(когда развернётся пассионата дневной конечности

наши мысли завязнут в грязи

ампутированной усталости).

Да здравствует знамя тёмно-бордового цвета! -

элегия спящего Эроса.

Сижу в клети комнаты. Перебираю буквы имен

в Дни Незнакомства. И шороховитость осенности

сходит на нет вместе с обоями.

Номенология.

Александрия, 30.11.1998 г.

L. Meditation

L. безмятежно сосёт подкладку будничных похорон:

всякое непонимание с хвоста поедается, без торопливости,

выплёвываются кости-огрызки "стану модною", "самое безопасное".

L. истребляет мышь полуистёртого воспоминания:

бегает по квадрату периметра комнаты пыли и мусора,

ищет осколки вещей, отданных в ломбард

за ненадобностью.

L. хочет оцицеронить существование:

когда-то столица четвероногих девизов о Светлой Говядине

растила его услужливостью. Данные слиплись

от ложности.

L. сносит инерцией вчерашних метаний за мячиком

глазного яблока: любитель объедков с олимпийских столов,

не терпит он сок амброзии.

L. был когда-то размером с миф, с угловатость предания:

сейчас, - если вспомнить,

перед глазами комок непрерывных мяуканий,

что-то, катящееся, - конечностей окончательность

ещё не застыла в кости, не вздыбилась волосом.

L. импонирует рыбность прилавка бесплатной щедрости:

мясистость наглости носит маску наивности,

и если ему мы напомним о истинах квартирмейстера,

он вяло начнет исполнять песню сикария -

ножей бряцанье в тупости лезвия.

L. где-то животное, где-то рассудочно-детское:

не нам заливать сонливостью окна, в ушные раковины

сливать отзвук сытности и беспечного прошлого

бесприданности.

L. ходит зрачками по стенам: его моргание

увидеть нам только в час N., когда дрожь лап

перемелет тщедушное существование

в муку хрипения -

жизнь, вывернувшись на изнаночность броскости,

облезло издохнет.

L. вышиваем мы равнодушием

на плохенькой ткани жалости

к родственнику из рода млекопитающих.

Александрия, 30.11.1998 г.

Грезы

Неделями просматриваю одни и те же грезы:

громко передающиеся друг другу люди,

коридоры, залитые снежным снегом лимонного цвета,

лепестки - то ли занавеси малиновой, то ли века,

женское лицо, вылупившееся из смеха,

запахи корицы, кровь "совиньона" в тонкой стекольчитости

эрзац-фужера, торшера многолапая буффонада, толчки

позвоночника в дверном звонке,

руки, бледными птицами склёвывающие крохи нежности -

их ещё много, но размерами - незначительны,

ощущение, переплывающее через толщь одеяльно-подушную

в эмоциональность немого праздника, -

словно я не пережил развод, не терял друзей,

не сыпал жирную землю на братский рот,

не притаптывал сапогами лицо, не принимал купель

в собственной крови, насыщенной аминокислотами,

словно не ел смерть - её горечь таблеточную,

её водочность тухлого, стылого сна,

и зима ещё не приходила ко мне,

и не сгинуло напрочь

лето.

Словно это не я.

Словно это не мне.

Словно это не грезы...

Александрия, 1.12.1998 г.

Кефеиды

Тихость улицы жрет мою сонливость

как игуана пожирает мандалу. Кляксы

в промежутках любви и ненависти равны

равнодушию: Дон Жуан, или Любовь к геометрии.

Идут. Часы и люди - те циферблатностью,

другие же -

недопитостью водки-чая-(в рассрочку) анальгетика.

Мемозы простудного Завтра

опадают дырявыми бронхами

на сукно невыносимой поэтики.

Темпера провинциальности:

сгорбленно-распрямлённый сюртук девиц Зодиака

в назидание всё же удачливым бомбам Запада.

Наши сапёры готовят свеже обмытых лопат языки,

нафталиннят губы блевотною комплементарностью,

исходящими водами Эроса подчищают

молодцеватую тыльность рук, и тренируют украдкою

дальнобойность глазного движения.

Ситцев мундир на теле дня. Пуговицы фонарей

застегнули случайных мистерий шум

в лёд одиночества.

Слышен гул проходящих отбосов Рая Технологии:

красно-физиономные существа

извлекают кошачье урчание

из жестянок, тщеславием смазанных в мелком преддверии

Большого Рассвета.

Нет ни месяца, ни недельного солнца. Тень

бредет по калиткам оконных уродцев,

рассчитывая арифметику

беспросветной, уже подрастающей экономии.

Мелькание пятен и звуков: стереотипные женщины

стереотипят мужчин под гимны Утерянной Самобытности.

Двери-окна, крик-отголосок тишины,

рояль в одичалой бутылке "бренди".

Суфлер протыкает грудь улиток

чётным выстрелом. Желтизна першит

окаменелостью мимики

в условиях горизонтальной динамики.

Андромедовы штаммы.

Кефеиды.

Александрия, 1.12.1998 г.

Плач Персея

Просыпаюсь.

Молотки заведённых часов разворошили мозги

ушной барабанностью.

Просыпаюсь.

Разнимаю вечный спор полуслипшихся век -

поднаготная одеяльщины.

Просыпаюсь.

Если ещё не срок, не посажены псы гипофиза

в анастомоз исконного.

Просыпаюсь.

Рано ещё говорить: язык как извилина ротовой полости

только думает, насыщаясь слюной.

Просыпаюсь.

Сила изменчивой, предзастольной электрики

не пробита искрой желания.

Просыпаюсь.

В моём полусонном-полуявственном ожидании

каша образов: кашеобразность ранней эстетики.

Просыпаюсь.

Говорю ноздрей, кошельком лёгкого, сопранно жильности

зайцем бегает за сновидческим голодом.

Просыпаюсь.

Шорох кеты, испаряющейся в сказочности величия

древнегреческой гигантомании.

Просыпаюсь.

Мифотворчество лености тонких штор.

Позабытая песня: сыпется галька из-под головы.

Галька овсяных мифов, гречневых образов.

Просыпаюсь.

Сквозь утыканность на натянутости полотна:

измельчаются крошки персонификации.

Подожди. Я просыпаюсь.

Александрия, 1.12.1998 г.

Бастарды Гренландии

Мы выгибали спину стукам.

Мы кашляли вой-верблюдами.

Слюды переев морозной, сплёвывали густое крошево

малоактивной жёлтой звезды Над-Нами.

В газетном пахе внимали тухлятине правды:

она уже давно разложилась от времени,

но всё же кричит о запахе существования.

Мы заправляли штаны убогости, подпоясавшись

проституткой часов, сестрой неряшливости:

уж в наши годы-то напоминание о камчатках 70-х

ничего кроме жалости не рожает.

И мы эти роды не принимали: ведь акушерское правило -

в полном неведенье.

Мы знали: сальное знание

сохранилось почетной музейностью Полярного полюса

только у эскимосов Зеленой Страны,

то бишь - Гренландии.

Неуловимый фокус сознания: доение вымени

млекопитающими друг у друга

в целях брожения.

Бастарды Гренландии.

Александрия, 1.12.1998 г.

Литания боли

Я понимаю боль как узость стали:

Ледяная кромка в розовость шока

Вянет шипами в забытости стока.

Боль - серенада туманных испанцев.

Я понимаю боль как скомканность ветки,

Как веки, сшитые сжатым взглядом,

Как нить, утолщённую в шерсти пряди.

Боль - чешуйчатость холода в сетке.

Я понимаю боль как перья пуха,

Падающие с высот крыла в чёрное небо,

В красный и желтый колодец "Лето".

Боль - это продырявленная монета.

Я понимаю боль как сухость кости,

Увязнувшей в плоти сырого жара,

Как дар, взятый прокажённой шлюхой,

Как самое лучшее - отсутствие дара.

Я понимаю боль как ошметок слова:

Выпали буквы - съедены ухом,

Втянуты в желоб псевдовниманья.

Боль - это страхи ожиданья.

Я понимаю боль как тонкий клекот

Лапок куриных о дно битой посуды:

Варево блефа, шипящего потом

Животного, заболевающего простудой.

Я понимаю боль как картон карнавала,

Клоунаду смеха сквозь слёзы,

слёзы - сквозь хохот:

Слон торопливости, бьющий тутси.

Боль - продолжение пальца. Хобот.

Я понимаю боль как вымя коровы:

Молоко, свертывающееся в желудке

Опьяненного дешевизною.

Боль - усталость героя в забое рубки.

Я понимаю боль как тусклую мелочь,

Утерянную карманом, зашитым тоскою.

Боль - это матрос, увлечённый доскою

В тухлой, вселенской, всклокоченной луже.

Я понимаю боль как колпачок ручки:

Письма изодранный слог вальяжный.

Боль - это, может, крюк абордажный

В нечто, существеннее желудка.

Я понимаю боль как дряхлый планетарий:

Орбиты квадрата в эклиптике спазмов -

То в барабанную дробь, то - в гармошку.

Боль - это длинная ночь в лазейке глаза.

Я понимаю боль как сырец героина:

Метаморфозы Гипноса в теле Геи -

на половину кентавр, на половину -

лошадь, раздутая сном жеребенка.

Я понимаю боль как фиалочность мака:

Кровь, перетёртая в сахар со слезою.

Соль выпадает в кристалл осадка.

Кремень беспамятства режет слюдою.

Я понимаю боль как армейскую флягу:

Стрекот цикад, напоённых железом,

Неповоротливость знойных лягушек.

Боль - это маршал, прошпиленный жезлом.

Я понимаю боль как бочку Даная:

Вереск утехи ряженных девок

В глубь искажений, к сатирам взывая.

Боль - что часы без мушиных стрелок.

Я понимаю боль. Что-то ближе,

То, что срывает простынь с предплечий,

Ставит подошву точкой на вене

Веток сплетения. И перед встречей

Боль понимаю.

Александрия, 2.12.1998 г.

На границе с Нубией

Нет никого за спиною.

Рука нащупывает шершавость

бумаги, скомканной неряшливым длинным словом.

Кажется: "аксонометрия". Ось взгляда осою

жалит пространство комнаты, вкручиваясь фокстротом

в район предстательной.

Изморозь зимней водянистости

непостоянством вспучивает песочную эманацию.

На щеке оттиск движения противоположной

выпуклости-впадины.

Черчу ногами, обутыми в быт немытого кафеля, план полуночи:

здесь - металлопрокат засыпания, там - доменная сновидения.

Струи расплавленного вожделения красят окно,

наевшегося чернью безлуния,

в клубнику, выращенную мороженым.

Плиты век скачкообразно жуют глаза,

выплевывая треск удивления взглядов.

Сине-зеленый огонь метана. Палеозойщина в начале зимы.

Трусь позвоночником о папирусность кожи в надежде, что жар

Нубии где-то рядом.

Александрия, 2.12.1998 г.

Литания памяти

Потрескивание свечи отпайкованного накала.

Моя мнемоника.

Гроздья ночи, свисающие с потолка паутиною.

Моя мнемоника.

Середина месяца, выеденная лимонной кислотой

недопрожитых суточных хлябей.

Моя мнемоника.

Её походка, вырезающая скопческий трафарет у недлительности минуты.

Моя мнемоника.

Собаки холода, снежностью очерчивающие

пар спёртого грудью дыхания.

Моя мнемоника.

Комья заборов, вываленные в тени: судьбы нежности.

Моя мнемоника.

День изобилия в заключительный год Нерона.

Моя мнемоника.

Помешательство сахара в кружке с чаем.

Моя мнемоника.

Рельсы стресса, протянутые в неизвестность.

Моя мнемоника.

Кашли гармони гормонов в супе из кальция.

Моя мнемоника.

Трубка туннеля без твердых стен.

Моя мнемоника.

Фразы избитость прикладом зрачков.

Моя мнемоника.

Пока-убитость, обрюзгшая телом.

Моя мнемоника.

Просьбы Харона к Орфею, погрязшие в стиксость Леты.

Моя мнемоника.

Недостаточность суффиксов у предложения мышечной потенции.

Моя мнемоника.

Александрия, 5.12.1998 г.

Интерактивное восприятие

Шершавость глянцевой поверхности луж

царапает сетчатку глаза.

Ещё минута и, кажется, взгляд, затупленный

до пересыщенного ослепления, вот-вот зачерпнёт грязной жижицы

с самого дна: мелочь мусора, помноженная на суету

проштампованного влажными подошвами

асфальтированного покрытия.

Иллюзион: разводы прошлонедельного снега перерождаются

наскучившей солью на коже

спины, рукава, поднятой голени.

Словно иероглифы китайского, написанные не уроженцем Синьцзяна.

Просто подобие китайского. Просто подобие подобия.

Ложь подобострастия улицы перекатывает в каменных щеках

механический леденец

из свинцового запаха и округлой, катящейся спешки.

Сахар адреналина ещё рассасывается

в переплетённом кишечнике, увенчанном головой:

в замкнутости базара слишком холодно.

Несмотря на плюсовую амальгаму, ветра медленно

выбирают куцостью огрызочной

дистанцирующихся друг от друга слов

из речи с прерывистым дыханием.

Интерактивное восприятие.

Александрия, 7.12.1998 г.

XXVI-ая для скрипки

То слезоточивость воздуха, то - иней сдержанного дыхания.

Перебираю руками прохладность воздуха

в затхлой зябкости материи.

Серое, утыканное ломкостью чёрного,

посыпанное красной краскою

раздавленной калины, синева отёка, зелень мягкой ракушки,

сминающей неловко белизну подпорченного яблока:

моё лицо.

Странствует длительно парус нежности:

ногти, кусающие мякоть пальцев.

Всё перехожу из камерности в камерность,

никак не могу разбить стену, сложенную из рыхлого

недопонимания:

руки то вязнут в паузе, то вываливаются через гнев,

руки то вытачивают настроение, то давят сок воспоминания.

Тогда я окрашиваюсь в цвет меланхолии:

Слабо фиолетовый цвет.

Клаустрофобия взгляда. Моя симфония,

забывшая высокую тональность и потерявшая

ритм самого банального телодвижения.

Александрия, 7.12.1998 г.

Полгода после К.: интерпретации

Прорехи в памяти:

дворик, увенчанный сухостью срубленного дерева,

кружева омелы, придающие игривость

электрической застолбленности городского воздуха.

Таймер дыхания уже облезших или пока что глянцевых химер

противопешеходности.

Язык ступенек выцелован женской непосредственностью.

Вот-вот мужчин тщеславие,

одетое в квадратность скулы и гиперболу

влажного предплечия, толкало дверное веко здания:

на миг выглядывала старинная темнота,

насыщенная аммиачностью

прирученных к рабству собак и кошек. Белье хозяек

знаменовало победу гигиенической Чистоты

над результатом Грязных Помыслов.

Инструменталии, что были вычищены взаимодействием,

в период пресыщения были положены в футляр матерчатый,

заботливо задвинуты

хамливо-напускной стыдливостью.

И шагомер влюбленного в иллюзию

с помадой на губах и с стойким запахом

в три дорого закупленной капризности, отмеривал минуту-час

дождливо тротуарного сцепления.

Играли фонари с бельмом положенного месяца...

Я называю это ложной памятью:

процессы вспоминания - угроза быть закопанным

в разноголосицу интерпретации.

Октябрь жёлтого бессилия. Дома, насыщенные выкриком,

ложково-вилочным тамтамом недоеденного завтрака,

сыпучим маргиналом потной ругани,

хватания вещей посредством будничной предметности...

Полгода после К.

Интерпретации.

Александрия, 7.12.1998 г.

Fiss Pudding

Вечера заливали туман в форму страстной пыли:

Пыли на дверях женско-мужского-детского глаза,

Пыли на руках, забывших гармоничность всякого следа

Уютно-выбеленной, мягкой, шелковистой пыли.

Вечера заливали туман в форму морского дна:

Дна, заваленного сломанной мебелью, пустым стеклом,

Дна, утыканного рубцами временного якоря,

Не раз продирающего сети у глазного дна.

Вечера заливали туман в искромётность снов:

Фантазии одиночества, взывающего об элегии,

Фантазии ненайденной взаимностью телесности

Яви - совокупления различных снов.

Вечера заливали туман в чаши странных речей:

Цицероны провинций, заснувшие в неоткрытости,

Августины безмыслия в краю Щербатого месяца,

Выклеванного птицами величественных речей.

Вечера заливали туман в остывшую простыню:

Нагота белья, громко всхлипывающего в серый хруст,

Нагота белья, подражающего снегам,

Натянувшим на почвенный труп одну простыню.

Вечера заливали туман в бетонный ров:

В ров, прорытый безверием злых мастеров,

В ров, прорытый безделием дальних господ,

Освободившихся от оков.

Александрия, 7.12.1998 г.

Книга смерти

Живу: перелистываю страницы

артерий, сухожилий, мышц и бронхов.

Смачиваю пальцы ребяческим вожделением.

Книга смерти:

нет ничего божественнее коров Исиды,

насыщающихся бесконечными ошибками Осириса.

Книга смерти:

псоголовый Сет -

добродушие, ощетинивающееся ненавистью.

Книга смерти:

песок, дующий из нубийского Ничего -

вой псоголового и Гора, его выклевывающего.

Книга смерти:

основание любой из пирамид Фив или Мемфиса -

плоскостность неба, фригидизация Нут.

Книга смерти:

змей, утративший хвост в оперении сокола -

утренняя боль в расставании с каа.

Книга смерти:

радость, смех, слеза, пот, кровь и сперма -

дождь гвоздей из колесницы, пожираемой землею.

Книга смерти:

лодка, сплетенная из испачканного чернилами папируса -

буквы плавают по пескам, уносимые старостью ветра.

Книга смерти:

мутно-илистый Нил как воплощение бедственного безумия -

то единственное, из чего напиваются наши сновидения.

Книга смерти:

мумификация памяти, мумификация генитального просветления -

Бес, ничего с бесом не имеющий.

Книга смерти:

лето, лето, лето одиночества -

холод ночи посыпает солью бритость черепа, наготу кости.

Книга смерти:

нежность в острие ножа, отсекающего иллюзии -

зиккурат бетона и невежества.

Книга смерти:

связка медно-бронзовых отмычек для существования -

анх, перевернутый и немного наклоненный в сторону.

Книга смерти:

пиктограммы, высеченные на сетчатке каменностью улицы -

окна, стёкла которых выдавлены захламлённым содержанием.

Книга смерти:

совершенство формы насмешливо обуславливает

изуродованность содержания.

Книга смерти...

Закрываю переплёт своего кожаного облачения,

словно жрец ритуализирую самое простое действие,

шепчу молитвы голыми пятками и только так:

я умираю.

Александрия, 8.12.1998 г.

* * *

Когда меня вы изгоните отовсюду,

лишите женщин, работы, родного дома,

города, страны, имени и лица,

отвернётесь, будете избивать, будете насмешливы,

сделаете отметки на коже, заклеймите ложью и железом,

вырвете язык из-за рта и повыбиваете все зубы палкою,

оскопите и наделите липко-вязнущим безумием,

вымараете моё прошлое в грязи и отнимете будущее,

сделаете меня животным, жалко блеющим,

я всё так же буду писать

что-то неразборчивое, бредовое, нелепое, сумбурное,

никому и никогда ненужное,

и несущественное.

Оставьте мне хотя бы правую руку, хотя бы один глаз,

немного бумаги, немного чернила, -

слуги, челядь, солдаты, жрецы, чиновники,

верноподданные фараона!..

Я знаю, что прошу слишком многого,

и потому не надеюсь.

Всё, что мне осталось: умереть при жизни

и ходить живым мертвецом

по этим улицам.

Александрия, 8.12.1998 г.

Леди L.

Белокудренность округлости подрастающей

женственности:

ещё не настолько беременна, чтобы бояться

родов раздражения от частой горечи

испаряющегося желания.

Леди L., - совсем не "леди" (как это звучит в Британии),

но мне нравится вытачивать данное слово

движением век и округленностью

смоченной нижней губы.

Леди L.: нас знакомили обстоятельства.

Совокупленное обстоятельство вылилось

в стеснённое внутрикомнатное состояние:

я оказался стареющим патриархом нелепо воспринимаемого

XIX-го столетия.

Леди L.: открытость (отсутствие зимних личин

и лицевой мороженности)

немного меня шокировала:

фигуральная тонкость, внезапно изрезавшая

похотливые вожделения в крошево

вынужденной отстранённости,

проскользнула сквозь пальцы голоса, сквозь ладони желания,

так и не вспорхнувшего яркой птицею.

Леди L.: когда вы будете замужем

за удачливой часто сокращающейся мышечной грубостью,

обладающей связкой ладных эффекторов,

моя исключительная несостоятельность

не возникнет пред внутренним взглядом на пару секунд,

не выплывет мутным отблеском мелкой рыбёшки

в забытом аквариуме.

Фантазия, что была вырвана

урбанизированной практичностью:

Леди L.

Александрия, 9.12.1998 г.

Шаманы Антиэстетики

Проплывали шубной чернотой

по часто латанным улицам.

Заплаты из снега и льда, ветром пришитые

на лица энтузиастов, зябко шаманящих:

шкуры животных, бусы-фетиши, кожа быков,

татуировки помад и кремов, ритуалы курения...

И стоять и стоять двум фигурам, вмороженным в действие

городской срединной декабренности.

Улыбающейся сток застывшего здания -

словно пёс, привставший на задние лапы

в униженном вое прошения.

Приходили в неприятно гостеприимные обиталища:

угощения ради скуки истёртой женственности,

печенье флегматики,

вязкость сахара -

дешёвого сахара встреч на Проспекте Процентов Желания.

Ах, как бы хотелось нам проходить мимо знаков,

оставленных глупой посредственностью

по-зимнему оскопленного равнодушия,

что закрыто неряшливо маской услужливой

доброжелательности!..

Слушаем токи. Толчки.

Моралитэ квази-непогрешимости

выворачивается антиэстетикой

шаманства предновогоднего...

Середина недели. Грамматика

недовымерших айнов.

Александрия, 9.12.1998 г.

Synchronicity-III

Я попиваю чай в Сахаре "можно без имени":

сахар мне заменяет ложь алюминиевой ложки,

цедру - искры слепящее чёрное солнце

(смотрю на него в зеленоватых очках,

потому - оно чёрного цвета).

Мимо ползут игуаны на шипастых гусеницах из бумаги,

гордо встревают в кирпичное небо

кактусы - "я сам по себе, а вы здесь - лишний".

Я попиваю чай в Сахаре, нагреваясь сухим сопеньем

жёлтого трёхгорбого животного по имени Ленность,

жующего (пока позволяют стальные шарниры протезов)

густую патоку слюновыделений.

Мимо кряхтят берберы - партизаны Чёрных Рассветов,

скачут на вымени стеклообразной кобылы:

"вы не припомните, где мы встречались?"

Я попиваю чай в Сахаре, закусываю стеклом слога,

вываливая на противень овизуаленно-плоского лета

небо, разбитое в синь почерневших паст постмодерна.

Мимо прохаживаются дервиши Хаммадийи:

лица венозные спрятав в бушлат мазхаба,

рук мозолистость погрузив в бычковатость "кэмл",

глаз прищучив остро липнущей гузкой

в ожидании The Police.

Я попиваю чай в Сахаре: "Если можно, долейте пота

в радужный стакан носоглотки,

тёртый песочницей круговерти до дырявых строф в паркете

моей смерти".

Мимо пляшет окружность слепого квадрата

чёрная тень на бархате бархана,

не утруждая ветряные локти, солончаки пяток

в ностальгии по трём из The Police.

Александрия, 11.12.1998

Портик

Стоя у белесоватости пыли стенки

из свежекрошенного дряхлым стояньем бетона,

трусь фалдами в тщетном желании

выведать ноты архитектуры.

Стоя, сделав ногами икс-файлы,

жму улыбки картонную фальшь в ворот фольги конфетной,

я шепелявлю мокреющым сном в открытке забытого брака,

будучи фрезерами избитый.

Стоя гвоздём на дёрганной ткани полу-полудня,

всё провожаю немытою стрелкой глазных циферблатов

блатов ущербный пиджак, оголенные туфли

дорогостоящей партитуры.

Стоя, смеркаюсь лучом резвой прорезиненно-постной улыбки:

все улитки, проползающие прокоридоренностью шершавых скоростей,

мною захвачены в сети-щеки.

Стоя, раскидываюсь немеющим телом в сновидческий "покер".

Стоя. Пестрый портик.

Александрия, 11.12.1998

Напевы Геббельса

"Отбросьте, что вас смущает! Прокляните, что вас соблазняет, что возникло без чистой воли!.."

Эрнст Бертрам, друг Томаса Манна

Когда я вижу красивую девушку,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу влюблённую парочку,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу возвеличенных гениев,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу материнский инстинкт в действии,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу чистые улицы городов,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу якобы счастливых,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу глянцевые поверхности,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу пошло брачующихся,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу любое домашнее животное,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу жизнь в её скотском многообразии,

я содрогаюсь от отвращения.

Когда я вижу чистоту пустого, невинность глупости,

красоты механизированного совокупления,

истины, изрекаемые кретинами, -

я подозреваю подвох.

Все видят только сами вещи, я же

вижу их и их тени, -

падающие, длинные, восхитительно безобразные,

липкие, грязные, омерзительные

как вшивый облезлый хвост у смертельно больной собаки.

И содрогаюсь от отвращения.

Александрия, 18.12.1998

Сожженный дотла

Собрание ошибок, перепутанных в незнании,

унылые дни ожидания в запертых комнатах,

требование ответной реакции от трупной нежности,

пальцы, поломанные музыкальностью всякого бездействия,

поездки в счастливо пригрезившееся Никуда: туда и обратно,

похороны несостоявшейся юности, в будущем - зрелости,

тихое одичание среди садистки чуждых родственников,

вены, плюющиеся кровавой сметаной на тесто туловища,

неожиданное, но долго ожидаемое развенчание,

хождения для возможного оплачиваемого пресмыкательства,

надежды, прокисшие от действительности, в укус перебродившие,

скотские физиономии провинциальщины,

ознакомление с подросшими самками во имя физиологии

и как замена всегда дорогого морфия,

ночи, вулканизируемые кошмарами,

перекрученные комки простыней бессонницы,

беседы, беседы, беседы - в желании перекричать безмолвие,

маски, слепленные из жалостливого равнодушия,

тоска, выгрызающая лёгкое,

гортань, содранная шершавостью нелепых слов.

Шокотерапия, а затем - анабиоз...

Год, сожженный дотла.

Мной сожженный дотла.

Александрия, 18.12.1998

Призвание мертвеца

Приложив ухо к действительности,

убиваю улиток памяти.

Медленно двигались вымышленные миазмы прошлого,

пока не скатились в наклонной плоскости

в ведро для затхлого мусора.

Поднимал руки. Перед этим поднимал рукав

до болезненного самолюбия.

Где эти скачки подкожно-венозные?

Шараханья лицевых мышц? Клоунада ноздрей?..

Я выкрикиваю, словно выплевываю

плоды, давно вызревшие и требующие ножа:

Умри для этого мира,

Убей этот мир в себе,

Стань мертвым в этом теле,

Стань мертвым в этой жизни!

Признание жизнь презревшего,

Призвание мертвеца...

Александрия, 18.12.1998

Лисица в пустыне

Бряцанье костей о подмышки истории

мне напоминают о временном сифилисе,

что разъедает мясо мира.

Бомбовое подтверждение

"правильности" и "неправильности"

расставило все огневые точки на теле пыльных катакобм,

начиненных весьма преуспевающими потомками "зорина".

Льстивые слова о сотрудничающих террариумах

давно проникли в аорту урбанистического пищеварения,

и бронхи улицы пылали взрывающим кашлем,

брызжа слюною осколочной.

Они выпустили лисицу на простор конъюктурных охот

за тенями отелевизионенных "грешников":

рыжая ненависть с длинным хвостом из облачных выхлопов,

рыжая ненависть с ногами, ощетинившимися броней,

рыжая ненависть Третьей и Окончательной, -

её облезшей шубою пугают половину столетия,

и следующая половина другого столетия,

мне кажется, пройдёт в охоте на лис.

Александрия, 19.12.1998

День за днем

День за днем я выедаю сердце своего разума.

День за днем я выжигаю глаза действительностью.

День за днем я вырываю ногти шершавой одеждою.

День за днем я отравляю себя надеждою,

Что хуже жидкой цикуты или сыпучего цианида.

День за днем я укорачиваю восприятие.

День за днем я продырявливаю сны зрачков движением.

День за днем я делюсь умножением

Знаков внимания, ничего не значащих,

Знаков животности, одетой кровеносной системой и кожею,

День за днем я прожигаю жизнь,

Я, уничтоженный,

Кипятком общения, лезвием равнодушия.

День за днем я сажаю кактус болевой ожесточенности.

День за днем я прохожу пустыни, ранящие язык, губу,

Тыльную сторону глазного яблока,

Пробуравленного тонкими червями памяти.

Я слепой и зрячий - день за днем.

Я глухой и не глухой - день за днем.

Я немой и я кричащий - день за днем.

Я живой и мертвый - день за днем.

День за днем - из года в год,

О боже, день за днем...

Александрия, 21.12.1998

Откровения печени

Лучше не стало от песчанности Филадельфии.

Несколько грубых штришков для фотополимерной памяти:

вот - я и не я, одежды, породнённые кожею,

розовые пятна физиономии, геометрия голубых теней,

желчь солнца.

Ознакомительные крестовые походы Завоевания-Отдавания

пока ещё не перешли на десятки, но потерь достаточно:

убитые иллюзии складываю протухшими штабелями

на грязную леность полок,

оружие настолько заношено и скрипуче,

что слово, слетающее с губы

как отяжелевшая авиабомба - нечто железное,

пытающееся разродиться огнем за неимением времени.

Возвращаясь из конкист, провалившихся под снег

медленно дичающей улицы,

пью горячую кровь центрального отопления,

и в гудении разрушающей психику электроэнергии,

непонятно как снующей внутри пластмассовых кишок,

подавляю сонливость телеартиллерией:

мелькание образов, лопающихся от звукового изобилия,

не воспринимаемы мною в качестве чего-то человеческого.

Скорее, озвученные, как-то скоординированные

монады Лейбница.

В отсутствии Мирового - Души, Духа, Разума, -

прихожу к выводу-ощущению:

как не крути, все мы причастившиеся

к Мировой Печени.

Александрия, 26.12.1998

В Нашествие улиток

Я следовал ритуалу, выработанному

до телефононедержания:

руки подтверждали потной влагою слова,

в пустую произнесённые.

Чего-то требовал у Божества Многоначалия:

сначала, раздражённого внимания -

реакцию собаки павловской на трудоодичание,

затем, молился богомолом,

засушливым листом гербария,

зажатого меж листьев кулинарного компендиума.

В отсутствии навязчивых клещей

нормированных ценностей,

что обещала мне Машина - кукла гипсовая,

ланцетом резал сутки на сырые полосы,

и складывал их мятыми платками-полотенцами:

О стирка, твоего Пришествия я не дождусь,

погрязнув в грязях ожидания.

Забытый постовой из рода грызунов

в Нашествии Улиточном:

всё очень медленно, всё пахнет затхлостью,

везде следы осклизлой слизи и пещерности,

и если я прислушаюсь внимательно,

услышу мерное движение

аморфных, алогичных серых усиков,

ощупывающих предметы вожделения.

Сегодня в моде быть улиткою:

не требовать, носить жилище ракушки

и подбирать всё мало-мальски ценное

при дефиците волевого кальция.

Боясь столкнуться с рыхловатой мягкостью

неясности и неопределенности,

я избегаю зелень сада изобилия

и больше всё живу в пустыне среди кактусов.

Морозные пески, игольчатое тело сумерек...

Александрия, 26.12.1998

Инаугурационная песнь Эхнатона II,

Царя Царей из XXXII династии

Нефритовые сани катятся.

Нефритовые брызги пустого упоения.

Нефритовые лица кривятся.

Нефритовое жерло жжения.

Нефритовые маски жухнут падалью.

Нефритовые света испускания.

Нефритовые голоса сказали: надо ли

Нам жечь тебя искусственным вниманием?

Ах, надо ли, нам, дщерям Ра,

Искусным певчим Пта в простом преддверии

Нефритовых раскатов сорных трав,

Выращивать косой доверие

К немым нефритовым глазам,

К глухим нефритовым полуоткрытым губам,

Что всасывают Нут благодаря слезам,

Сочащимся в расщелины межзубья?..

Нефритовые улицы пусты.

Нефритовое стадо в моленье водопою.

Нефритовые дни, нефритовы кусты

Вздымаются безволия прибоем.

Нефритовые пальцы лижут мох.

Нефритовое вымя бесталанных суток.

Нефритовые пальцы лижут мох

Материи в ощупывании сумок

И не находят там железный диск,

Чуть-чуть искрящийся под злато.

Нефритовый цедится мерно фиск

На бесконечно плоскоступном плато.

Нефритовое выпив молоко,

Нефритовое выев небо аналоя,

Гляжу в надежде маяков

Найти придонного покоя,

Чтобы не видеть зеленцу лица,

Чтобы не выть чуть синеватым Сетом.

В нефритовом преддверии конца,

Окукливаю мир глазным багетом.

Александрия, 28.12.1998

Оставить комментарий
Размещен: 14/03/2001, изменен: 14/03/2001. 89k. Статистика.
Сборник стихов: Поэзия

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"