Соловьев Станислав Владимирович. Танец провинциала

Соловьев Станислав Владимирович : другие произведения.

Танец провинциала

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Оставить комментарий © Copyright Соловьев Станислав Владимирович (arian@netex.com.ua) Размещен: 14/03/2001, изменен: 14/03/2001. 65k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2		Ваша оценка:

С.В. Соловьев

ТАНЕЦ ПРОВИНЦИАЛА

сборник стихотворений

Александрия, 1999 г.

Трафарет

Трафарет трафальгаровых пошлых площадей и улиц

вырезаю объёмистой сеткою глаза. Мелочный улисс

улиткою ползет, вычерчивая буквы "зет" призыв намаза

на тыльной талости вечных век ободранных

обоев глаза.

Протягиваю мой прирост волос, клетчатки и деленья клетки

меж ребусом-ребром кита последней древесины,

дрожит рукав, содержащий ладонь в тепле, от раны метки,

и поцелуи пуговицы холодят натянутостью нитки

в парусине.

Нагие ножницы, чертящие болезненный фламенко

на платьях зданий, что покрыты жирным воском осложнений

как подлежащие на теле длинных предложений

вспухают быстро и картавят миллионоваттным

удареньем стенки.

Отодвигаю двигатель невнутренних сгораний стрелок циферблата.

На освежеванных дорожках цвета зимних гениталий

зияет сочной чернотой малороссийская заплата

на южной ткани, стянутой грудиной альпийской тонкостью

италий.

Пускай пускатель там, где ось пространства выедает зыбкость линий

у горизонта. Шепот машиниста перекричит вдогонку

вперед спешащий поезд боли. Платок как плато в центре Аргентины

забьётся вдруг въюнком, упавшим и пропавшим в жерле пушечном

котомки.

1999, февраль, 5-ое

* * *

Преждевременно я забуду тебя, я забуду

между выпитым кофе и долго тертою книгой,

протертой в кредит чужими руками.

Вытолкну фразу, отхаркивая простуду

невыносимыми облаками

на теле неба. Положу тетрадь сверху, ножки

стола будут мешать их родственным окончаниям -

моим ногам. Сыграет фортепьяно детства пьесу:

вот смутный образ - розоватый след морошки

идет за мною по лесу.

Преждевременно я забуду тебя, я забуду

между воскресным чаем и утренней спешкой на работу,

доставшейся мне, потому как другой никакой нету.

Вытолкну фразу, отхаркивая простуду:

"Забудь про лето...",

наступая на белое, резко скрипя подошвою сапога

и зубами, мысленно дергаясь стареющим арлекином.

Преждевременно я забуду тебя, я забуду.

Первая половина февраля. Мороз. Снега.

И простуда.

Преждевременно я забуду тебя, я забуду

между выпавшей изморозью и утлым теплом

квартиры, оставленной за тремя замками.

Рука, проворачивающая ключ, - амплитуда,

обрастающая сапогами

на пути к ветру, к заводской трубе, к тебе -

такой далекой как северная звезда в соку

больших морозов и прозрачных воздушных сфер...

Но возвращаясь к несоизмеримо вытянутой трубе,

я укорачиваю свой размер

ровно на полстроки, на полпера, в простой объём

раскрытых ладоней, - не для объятий, для горсти

удобных кратких фраз для складыванья строк.

И перед тем как встать, одеть, идти - забытый сон

проматываю словно срок.

1999, февраль, 5-ое

* * *

Я обращался к тебе, выжав из губ цветок

неэффективной нежности (она теперь ни к чему),

и когда уходил во тьму,

там меня провожал только уличный смог.

Я перемежал век у опущенных век

и тоску - погодных условий ряд,

и среди фамильярно спешащих монад

я ронял свою тень на снег.

Ей не больно, ей совсем ни к чему

вскрикивать, ёжиться и поводить плечом,

диагностироваться злым врачом

к неудовольствию своему.

Я перемежал век у опушенных век

и нежности опавший розовый цвет,

и как всякий, кто уходит во тьму,

я выключал за собою свет.

1999, февраль, 5-ое

Танец провинциала

Я исполнял танец провинциала

в пустых и звонко звучащих залах

"Сохнута", райбыта, завода "Этала"

я исполнял танец провинциала.

Я исполнял танец провинциала:

и фонари улицы строчили галлом

в пути на проспекте к чужому бокалу

я исполнял танец провинциала.

Я исполнял танец провинциала

в унылых кишках центральных кварталов,

среди стекла, пластмассы, металла

я исполнял танец провинциала.

Я исполнял танец провинциала,

подняв воротника мехового забрало,

и прежде, чем дыханье мое застывало,

я исполнял танец провинциала.

Я исполнял танец провинциала...

И вот я видел: ни много, ни мало

жизнь, закрутившись на месте, стала

не вальсом, но танцем провинциала.

1999, февраль, 5-ое

* * *

Когда слишком спешит строка,

и устает от рифмовки сырой рука,

протягиваю пальцы вверх, но не потому,

что тело, провисшее в позвонках, идет ко дну

этой комнаты, где четыре стула и стол

своей геометрией разглаживают сонный пол

на манер монголо-татарской и иже с нею - равнин.

Здесь не плоскость. Здесь зыбкость и страх трясин

всякого материала, будь то кирпич, бетон,

стекло (если это касается окна). Строительный камертон

порою мешает музыку извлекать мне

из мира, глазами нащупывая в окне

фигурки людей, собак, воробьев, голубей,

одиноко крадущихся кошек, т.е. зверей,

жадно рвущихся в телодвиженьях своих найти

если не третий путь, то хотя бы привкус пути.

1999, февраль, 5-ое

* * *

Сплевывая остатки четверга ровно в 16.00,

я прожевываю спешно пятницу, и залетная моль

словно огрызок ночи иногда кричит,

а когда я ее ловлю, то она - молчит,

потому как раздавлена пятерней. Но редко так

реактивность рук воплощает собою знак

если не ловкости, то хотя бы судьбы

не припадать на левую в процессе ходьбы,

идя по БАМу (а он - никакой не БАМ),

считывая информацию по темным углам

переулков, улочек и подъездных врат.

Кривиться прохожий - он тебе не рад:

может быть, ты вор, и предметы охоты - шаль,

шапка на меху, сумка. Перекрикивай даль,

в которой исчезнет дыханья немое белье...

Кривиться встречный: жмет и несет своё

небогатое сокровище (мало ли кто богат).

Сдавливая ладонью звонок, остаюсь рад

если проем дверной отверст и уже впал

косяк, и тебе ответили: ты не туда попал,

адрес, выплаканный чернилами на клочке

дрянной бумаги, конечно, ошибочен, и тебе

остается сцедить "звините" и повернуть назад.

Встретишь его, прохожего, будет опять не рад,

вглядываясь опасливо в черты твоего лица,

может, найдет равнодушие, может - оскал подлеца

вынырнет резко с морщинистого чела,

что предвоскресным вечером как скала.

О нее разбивались выпады телефонных "не туда попал",

мелкие брызги родственной ругани и девятый вал,

набегая на мыс носа, что скала у далекой Хайфы,

распушит вокруг глаза перья, выпавшие у дрофы -

те морщины, что дадут проку через энность лет.

Я смотрел прохожему точно в след,

когда он отнекивал сопричастность, и

мне хотелось вырезать на спине слово "пли!"

1999, февраль, 5-ое

* * *

Я читал, морща брови, подбородок, угол стола

(на него падала жидкая тень и меня звала

в чертополох кроватей-подушек-перин-одеял).

Морщась при скудности лампочки, я читал

строчки, далекие, словно морские буйки

бойко порхали в глазах как мотыльки

на страничных волнах, с нумерацией от

титульного листа. И наставал черед

в переплете конца: книгу рукой закрыть,

словно клеем оставленностью скрепить.

Вот, средь пыльных сугробов полок, в тени

тонкой коростой множатся в книгах дни

будничные. Отныне птицу, замершую в темноте

буду будить по праздничным дням. А те,

спящие на насесте слежавшейся пыли и тишины,

будут ждать целого мира как солдаты войны

с перемирьем - в окопах, что вырыты во весь рост.

Я проложил не торный тракт, я перекинул мост

между обрывом берега и неизвестным другим,

тихо шепча пространству комнаты: "будь немым..."

1999, февраль, 5-ое

* * *

Если не вспомнить даты, оставленной тобою вчера

на положенье проданного в рабство посла

при дворе союзника Империи, то где-то там

их раздадут контребуцией всем послам,

хоть и выдуманным. Но когда яркий свет

электрический на протяжении многих лет

тонко тебя баюкает, как базилевса слуга,

вдруг в зрачке преломлением во врага

он перейдет, и будет тебе изношенность глазной сети,

ты сбросишь портки обывальщины, и по пути

вытащишь голую жажду ногтем ковырять

войлок всего, тогда свет научится убивать

краски, четкость цифирную, спектр на женском белье,

выжатом волею на мебелировано жестком дне

шкафа, тумбочки, кровати, распаханной действом мышц, -

тонко рассыплется свет на мышиную гроздь зарниц.

Ты предоставишь закрытому веком яблоку тишину,

мягко застелишь у памяти часть в простыню,

ту, что затравленно скалилась при слове "гость",

словно дичающий волк, впившийся горлом в кость.

Ты не вспомнишь даты, оставленной тобою вчера

вещью забытою в школе, где детвора

грубо играет на поприще аренды будущего, но

им, этим арендованным, - все равно.

1999, февраль, 5-ое

Дом

Зубы клавиш выставив, одним плоским, серым, мерцающим зрачком

смотрит угарное вымя технологической стройки. Этот пустынный дом

мне напоминает здание для слепых, для калек, престарелых, для бродяг,

дом для рожениц, для трезвеющих алкоголиков, для бесхозных собак,

дом, что постится комнатами и запивает, прихлебывая эфирный час,

выпучив в толще квартирного лабиринта свой электронный глаз,

от любопытства сгорая, обычно, в 40, в 60, в 100 ватт,

мелко подкалывает к календарным кишкам красную цифирь утрат,

которая копится среди шкафов и оленьих рогов, выросших из стены,

очередь автоматическая крана и телевизора расчленяет: все дни сочтены,

все праздники до дна выпиты и все будни помечены половозрелым котом

нашей годичной цикличности и предсмертной тоски... Это пустеющий дом.

1999, февраль, 5-ое

Два пространства

На стене, если говорить точнее,

на вертикальном Между

(справа - окно топорщится черепаховой глазницей,

слева -

рот дверного косяка, из которого

отдышкой пахнет свежим

теплым запахом домашнего, уже готового хлеба) -

растянута простыня обоев - декоративность,

она же - абстрактность:

нечто, производимое Флорой и типографской краской, -

в вялой рефракции тени выглядит как бестактность

актера древнегреческой драмы, играющего без маски

в амфитеатре. Невысказываемость дождя...

И квартирное лоно

запускает в сознание, в пищеварительную поэтику

мозга - свою конечность

люстры, подоконника, расхлябанного стула,

и только "моно"

музыки мебели и слежавшейся тишины вбирает

в себя беспечность

из предельности закрытого пространства.

Форма речи

дождевой капели резонирует меланхолией

через стекла,

жилистые решетки, ночное время, что чуть

железа легче.

Заоконное пространство еще не отяжелело,

но уже намокло.

1999, февраль, 6-ое

Суббота, 6-ое

Суббота, 6-ое месяца февраля. Сыновья Мнемозины

ходят лунными робинзонами, обученные жить без Пятниц,

в общественные сортиры, молельные дома и магазины,

морщась и отшатываясь при виде пьяниц,

славящих кислыми одами Бахуса, - у нас - анонима,

водами огненной жизни и смерти из звонкой посуды.

Лунные робинзоны робко играют в французского мима,

четко прослеживая щек своих амплитуды.

Суббота. Обитаемый остров. Обитаемый наполовину:

или достоинство смерти, или устроенность в жизни,

домино без Республики и багет без картины.

Все рассыпется. Хочешь? - Ты только свистни.

Суббота, 6-ое месяца февраля. Сыновья Мнемозины,

ходят лунными робинзонами сокращением пятниц

уличным лесом встречных прохожих, и в желтых витринах

провожают глазами застывший рекламный танец.

1999, февраль, 6-ое

* * *

Резал вены, стекло, колбасу, огни

помутневшим от чая зрачком в "эс-вэ",

проезжая аллюром азии и по ним

складывая карточный домик

в один напев.

Где-то проснулись люди и бельэтаж

стойких причин разрушился как Вавилон.

Резал строчки вниманием,

склеивал метранпаж

образов по ходу чтения за столом.

В брюках носил флягу, фигу, сжатый кулак,

мятую правду одноименных газет,

и проходя по старому кладбищу как

недоболевший, сплевывал: "всем привет".

Я одевал пальто, забвение, стылый звук

щелканья затвора-птицы о приклад;

горбился жвачным, вздрагивал: где-то вдруг

путался в пальцах при повторении дат.

Вот календарь, позабывший значенье календ,

ид (пусть, не мартовских), юбилеев огни.

И ничего не чувствовал из-за того, что нет

родины, родинки или родни.

1999, февраль, 6-ое

На Садовой

...Туманный альбион Садовой:

бетонный скальп

вспучившейся земли осушает закрытую даль

сферы небесной седьмой, -

вспоминаешь калам

(то бишь - судебную школу), и Иордан -

тонким мостом изгибаясь над Ингульцом

словно пилот приподнимаешься над концом

авиапутешествия, когда дымится еще остов -

архиаптерикс с ощипанным взрывом хвостом,

в небо цвета фекалий вынырнет скользкий дух,

и средь антенной чащи можешь натруживать слух,

но ничего не услышишь, - лишь позывные дня

лапают то, что ближе, имя твоё храня...

1999, февраль, 6-ое

* * *

Присаживаясь на колено застенчивого Гипноса,

заглядывая в книгу, составленную из вопросов,

я вижу аиста - две родственные страницы

полетом взбиты как перья старой птицы,

летящей в земли Сиона, Негева и кибуца,

Встаю пружиной, шарю, но обуться -

не удается - мне это снится.

Открою месяц, - не тот, что тает в цифре,

корячит корни в слоге, и в рифе рифмы

он вязнет юзом, без пены семантического шторма,

как сыр у взрослой мыши, как гений - в норме.

Открою месяц в оконной черной луже,

вскарабкаюсь на гвоздь его небесной стужи, -

я, не ходивший ни разу в горы.

Поставлю песню под аккомпанемент гитары

и закружусь Коперником, и дым сигары

ночных процеженных туманов, что над рекою -

не Стикса, Тибра, - кроет зимнею тоскою

все то, что снится, и что приснится.

Ночь. И цикады стрелок перебирают лица

всех тех, кто говорит со мною.

1999, февраль, 6-ое

La Avenida

Бухгалтер, заполняющий счета под звуки вальса

машинок счетных, кривится

пластмассовой линейкой,

наживку цедит - слово, перекрученное в пальцах,

отсчитывает от рубля невыразимую копейку

для взятки ночи. Давит в жмени пустоту кармана,

садясь в автобус, полный ругани и запаха селедки,

рассматривая в микроскоп зрачка пятак обмана

улыбчивой, но кривоглазой тётки,

что застит небо ситцевым альпийским взгорьем...

Проходит некто контролер, механика с усами

как у Буденного иль телевизора. Цветное горе

он разглядит у тех, кто крашенными волосами

убить седины иль зелень юности мечтает

перевести залысину, пускай чуть-чуть,

пускай на время...

Он отшатнется. Запах бьет в ноздрю,

- селёдка тает

и капает с кулька ему на темя.

1999, февраль, 6-ое

* * *

Подернутая пылью ночь. Карьеры.

Будто бы Египет.

Следи зрачком за лезвием луны

в расцветке траекторий

игрушек-спутников: к их тонким фибрам липнет

остаток света - испражнения историй

о нибелунгах часа, о северной

селёдочной войне

и толщине сетчатки у сумчатого гражданина.

Заглядывай в подсумок дня, и пусть

твой взгляд вовне

искрит проводкой жидких ощущений: мимо

идут слоны театров к водопою,

прожёвывая зрительские нервы.

Готовься к эшафоту мартовских обид,

суши кристаллы соли

на бритом подбородке. Апрель придёт

со свадебной Минервой

на карнавалы дня, под маской чьей-то роли.

1999, февраль, 8-ое

Дерево

Дерево. Липа. Как и все, посаженное лопатой

в россыпь гнили с целью не дать побегам

асфальта набить наши лёгкие шершавой ватой

нехватки звонкого воздуха, а также снега.

Дерево. Чертик, нарисованный в тетрадке

улицы в строке "дом-дом-переулок-перекрёсток"

одервеннелостью кричит, что все в порядке:

наивность и суконность рая досок.

Дерево. Упомяни его как Ротфеллер,

сними на "кодаке", запечатлей в ладони,

пока не затрещал сухой пропеллер:

топор наточенный плюс дворник.

1999, февраль, 8-ое

Поющий в терновнике

Я сижу за столом, и я пью чай.

Когда звонят в дверь, я иду встречать

незнакомых людей на пороге дня.

Ракурс дома: люди, предметы, я

кружат хоровод теней под сенью ватт.

Истина розария: ты будешь рад

под венцом шипов - вот нежен цвет

беззащитно прожитых, глупых лет.

Когда станешь дробь выплевывать из-за рта -

счет побед и промахов, желчь труда

вспаханного поля и выломанных древ, -

обрастешь терновником, постарев,

обрастешь омелою, сизым мхом,

будешь кашлять филином, не вьюнком

вить усладу ночи, и опять заря

будет камень степливать, только зря.

Я сижу за столом, и я пью чай.

Когда звонят в дверь, я иду встречать

незнакомых людей на пороге дня.

Ракурс дома: люди, предметы, я...

1999, февраль, 9-ое

Arkadia

Грязь, разбавленная талой водой.

Нечто белое, как миф об

Атлантиде и о ее творце -

Платоне. В неряшливо быстром грузовике

поет флейтой металла и

машинного масла о скопце

Аттиса Кибела - с лезвием в пухлой руке.

Обрезала утренние часы она тонким, скользким льдом,

двигая конечными лопастями смытых цифр,

в круге света - ограниченного мира,

что наедине с собой;

простые буквенные заклинания

переварила в шифр

навахо, вооруженного одной судьбой.

Двери, открывающиеся по решению сторожей.

Стекла, пропускающие не свет, но только след

реликтового излучения,

просеянного черным зрачком

вакуума. Перечень: столько поражений,

столько-то побед

мухи над пауком.

Утро посиневшее - не трупный феномен, но злость

насыщает день, что ухает электрофилином

в керамических ветвях

жилистого ж.-д.

Мост как натянутый скрипом лук

Артемиды. Неряшливы записи меткости. На полях -

кляксы девственно чистых мук.

1999, февраль, 11-ое

Читая "Новый мир" за 1994 год

Камфорка. Газ. Вулкан дымится.

"Он ужасно неталантливо родился..."

"Россия, которую мы не теряли" -

за чаем с вареньем они повторяли.

"Это было у моря..." "Сахаров в ФИАНе..."

Кости, объемлющие суть павиана:

человек, читающий афишу Большого

Театра под зонтиком: "Сны Попова".

На стыке времен, перед вторым пришествием

режет взгляд страницы ступившимся лезвием,

делает царапины и сквозь них ожогами

желтеет напечатанное некрологами.

1999, февраль, 28-ое

Самому времени

Прокручивал имена в тетради телефонным номером,

иссиня кривя душою. Вот, с собачьим гонором

день переходил от окна к окну. Задергивал шторы,

прикрывал тенью надбровия глаз, закупоривал поры

одеколоном "Cigar". И миндалины с отпечатками

гнули крылья листку. Перемалывал с недостатками

кристаллы сладости в чашке, коя - железным подобием

шеи женщины. Смотрел на часы усталым надгробием

самому времени.

1999, февраль, 28-ое

Bruderschaft

Поднимая бокалы из надтреснутого стекла,

мы сидели мертвой статуей. За окном звала

туча наши взгляды, перекрещивающиеся в зените.

Повторяли, словно сплевывали: "горизонт событий".

Опорожненные геометрические сферы. Сверху

вялостью лимонной звенела лампа. И перхотью

опадал иней с деревьев среди мартовской поступи.

Была сырость с проседью. Сжатый запах воздуха

брал за крылья легкие и пытался вырвать их,

добавляя к нарисованному лишний штрих...

1999, март, 3-ое

Завтрак

Видел сны. Как Ф. в белой, новенькой машине

прокатывается по летним улицам, и кто-то добавляет:

все деньги собирал... Какие-то бумаги.

И женщины в исподнем...

Продравши веко электрическим светилом, щупал небо

рассеянностью глаза. Стылость, груди, набрякшие от марта,

грозят снегами или просто ливневым межстрочьем.

На деле проверяя пыльный зонтик ощущений,

стремлюсь избавиться, и выплюнуть остатки

хотя бы на тарелку. Завтрак с пустотою к полдню.

Весь мир сворачивается изодранной одеждой

как манекен, который уронили в спешке

красиво жить и покупать наборы удовольствий.

За мною пауком сочится тень. На стенах

играет затхлость обоечной бумаги. Мой кишечник

перевирает все, что было всунуто стальным и теплокровным

в одном порыве химерического быта,

и хочет просто выйти.

Завтрак.

1999, март, 9-ое

* * *

Меня смела лавина, я увлечен камнями

и грязию на лоно испражнений снега. Ямы

мне проповедовали низость всякой цели

когда ты мокр и одинок в постели.

Меня смела лавина, я увлечен камнями

как некрофил средь развороченной гробницы. Ямы

плевались сыростью, а лужи доцеловывали обувь:

я двигался тенями, с земли снимая пробы

неаппетитные. Меня смела, сняла лавина

как глаз охотника распатрашил перо павлина

на спектр цвета и диетичность всякой птицы.

Меня смела лавина. Я - на другой странице

все той же книги, которую читал шагами,

дыханием, цикличностью сезонов и камнями,

что прокатили мои годы через сердце женщин,

походу обнаруживая жадность в зеве трещин...

Меня смела лавина, я увлечен камнями.

Вот возлежу как труп в земле разрытой. Эта яма

последнею листвой еще укрыта.

Меня смела лавина... Все забыто.

1999, март, 14-ое

Esguince

Мне снилась ты: все тот же цвет волос, все тот же запах,

и на фронтоне зданий в сильных львиных лапах

кусок истершегося неба. Мне снилась улица, её названье

напоминала Аппенины. Июльская жара и пониманье

того, что нет ни счастья, ни покоя в провинциях весною.

Мне снилась ты в одежде белой. Я потел тобою

на простыню: отрыжки позабытой горькой страсти.

А на фронтоне зданий в львиной серой пасти

кусок истершегося неба... Мне снился город тополиный:

искал я спички - обессмертить фитиль длинный,

а вместе с ним - тебя и этот город, и львов на зданье.

Мне снилась ты. Мне снилась улица без всякого названья...

1999, март, 14-ое

* * *

Я связывал женские лица телефонным проводом,

вставал как манекен, шатался меж стенами и зеркалами.

Открыта дверь: смотрел, кидая слов пустую щелочь

как мелочь.

Все те же переходы-переулки. Разбитые лампады фонарей

мне освещали путь или беспутье. В черной пасти встречных

я видел месяц - среди осколков белых,

когда они ругались бегло.

Я улыбался: расшифровывать слюну и матерщину

не стоило из дефицита смысла. Час пропил комендантский

последние остатки этих суток и теперь икает

деревьев смутными кивками.

За стёклами машин - лицо моё и стылость мягких пальцев

куда-то уезжали, не попрощавшись с моим телом.

Собачьи годы все также мелко гадили из подворотен:

жить стало снова в моде.

1999, март, 14-ое

* * *

Мне не много осталось, и если ты понимаешь

как коротка твоя жизнь, когда умираешь.

Мне не много осталось, ведь к чему это время

когда вспахано поле и посеяно семя

и тобой, и портретом чужим на стене, и фото

желтым квадратом - эхо прошедшего года -

напоминает тебе большой город с большим порезом

мелочных гетто на бархате нового Креза.

Мне не много осталось, пусть он был короткий

путь резкого вздоха в туннеле измученной глотки -

мученной смогом, ложью, чужим никотином,

мне не много осталось, пусть он будет не длинным,

пусть он будет - рывками лента, что клеена ветром

снова юной весны перед старостью фетра

осени. Толком слышен мне только Сион & mechanic.

Мне не долго осталось. И на поприще тайны

не построить тебе вавилонских торгов из крема.

Мне не много осталось - только сжатая тема:

выпить сок из горечи лет, хоть бы самую малость

мне успеть, ведь не так уж много осталось...

1999, март, 17-ое

Nulidad

Твоя округлая грудь, требующая ножа.

Твои маленькие пальцы, что огрубеют.

Твоя кожа, которую хочется грызть зубами.

Твой мягкий живот, ждущий абортов.

Твоя мокрая скользкая аорта,

полная мочи.

Я шаманею, я кричу:

"Я вдавлю в грязь твое лицо сапогом,

я разотру твое тело о кирпичную крошку.

Ты отравила меня нежностью,

ты умертвила пустой любовью..."

Об этом я подумал на улице Руставелли

в самом кошачьем месяце года

под вкус argentum.

1999, март, 20-ое

* * *

Скинув с плеча усталости мелкий ворс

пальтовый, и непрощупывающийся торс

повергнутых античных богов из тщедушных машин,

я каменею лицом на пороге: я - избыток причин

скользких ложек из серебра и подражанья оно,

фарфора, меди на ручках дверей и медного звона,

когда некто в вязанной шляпе и с грязью на каблуке

жадно рвется к тебе: голоден он, и опять налегке.

Я улыбаюсь как старый плешивый Марс,

прячу изжогу дней в воротник, и мой анфас

не лучше, чем профиль в "темный день" -

понедельник. Скидываю с плеча его тень:

я не знал, когда падала с неба эта звезда -

астрономии битость - или - просто мзда

за поверхностность взгляда, за романсеро лет

скупо прожитых. Вот упала она и растаял след

на щеке стекла. Скинув воздуха сжатый ком,

когда отделился мебелью: он - знаком

этот звон, этот ворсовый щебет бога из машин, -

я застываю в следствиях всех причин...

1999, март, 22-ое

Regla

Где-то между 24.00

и воплем радио в темной кухне

я видел снова тебя:

простыня окна, зеленая ветка,

качающаяся не от ветреного порыва,

а от моего взгляда,

ты проходишь по жёлтым скользким камням,

и как будто река омывает твои ноги,

одетые в старые туфли из дерматина.

Я беру со стола линейку

(дерево? алюминий?),

прикладываю к щеке,

словно пытаюсь измерить

все расстояние от прошлой жизни

до рассветного часа новых суток...

Я, ломая ногти, пытаюсь сжать

отметины поплотнее,

но они все растягиваются и черной каплей

падают на пол, и портят кафель.

1999, март, 22-ое

Песнь Иуды

"Я предам тебя" - я пою тебе, -

"не за этим тополем, и не на холме",

подбородком делая некий знак, -

"Я предам тебя, но не знаю - как..."

И пускай товарищ твой будет зол,

водку мелко капая, обозначив стол -

территорию в схеме "горсть-стакан", -

не предаст тебя, потому как - пьян.

"Я предам тебя. Не сегодня..." Вновь

тихо вспенится в венах чья-то кровь

и потянется среди слов рука

не за топором, для - глотка.

"Я предам тебя, но не знаю - где..."

Будешь болью кашлять ты на холме,

перекрыв печалями птицу влёт,

"Я предам тебя, я предам твой род,

твой портрет, твой жест и твои глаза.

Я предам тебя, я предам..." Тогда

ты двустволкою вскинешь взгляд,

но слова свои - не верну назад...

1999, март, 28-ое

Идущему на дно

Пусть не только рацио, пусть попытка быть

грязно-синим - волнами, по которым плыть

к мифу Только-Берега, и не страшен сон

о пропаже якоря, мачты, парусов...

Овевают водоросли мой уснувший киль -

припадаю волосом влажным до щеки,

вижу чаек жжение, и неясный дым

шлёт на дно столетия пилигрим:

бронью слово стянуто, и скор этот суд

всякого безбрежного над тщетой пасуд...

1999, март, 28-ое

Делос

Недостроенный дом в волосне

крапивы -

уж который год я смотрю

в полсилы,

всё стараюсь есть этот мир

глазами,

но давлюсь и деревом,

и камнями.

Звучный зев подъездов зубьями

Дракона

клацает на скопище

пантеона -

вот стоят громадины - пуповины

неба,

держащие землю в назиданье

брату-Фебу.

Я читал когда-то в юности

Парменида -

недостроенный дом - его жизнь

открыта

нашим взглядам, усталости и залётной

пыли -

времена бегут и ломают

стили:

"Недостроенный дом в волосне

крапивы -

уж который год я смотрю

в полсилы..."

1999, март, 29-ое

Харонизмы

Ничего не говорю ни тебе,

ни твоему голодному портрету

на фото, затертом

праздношатающимися глазами.

Просто болит горло.

Всякая процессия,

хотя бы состоящая из многоточия

напоминает стылой длительностью

чьи-то похороны

или некое членистоногое.

Рассматривая дублоны Пиратского Берега,

юани "всекитайского" острова,

я понимаю -

бытие опять заметно уценено

под шум бомбежки.

Нет ни левого берега,

ни берега правого,

а тот, кто бы тебя перевозил -

напился пьян.

Плыви как хочешь.

1999, март, 29-ое

Adagio

Было время, я любил тебя сильно,

как мачта может любить парусину,

как мокрая жмень - очень мятый рубль,

как пьянь-режиссер - незаконченный дубль;

я не говорю "дама", "женщина", "краля" -

чего ветром крыть в глубине подвала?

зачем деревянной раме холстина,

когда нет ни мачты, ни парусины,

когда мой корабль - что мятый рубль,

а вместо пощечины - прямо в зубы...

Мне обходиться теперь багетом,

глухо давить в горле кашль привета

когда твой каблук где-то жмет в грудинке

у нового хахаля под сурдинку.

Что говорить, - любовь не просит

тебя подождать, когда выносят

под простыней из вагины строенья -

подъезда, - ты как знак деленья

того, что было, того, что сплыло, -

когда тебе засунут стило

в глазницу, выжав слизь иллюзий,

чтоб не греметь цепями и не выть по Музе.

1999, апрель, 1-ое

Мнемозине-I

Я ходил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке...

Иосиф Бродский

Я блевотною жижей давился по пьянке,

ненавидел портреты по пояс и "манку";

жрал, что попадя, перебирал харчами,

когда было что есть; делился вещами,

переезжая из города А. в город К., и снова

из К. в А.; каблуками щупал основы

в ряске улиц как джойссовский улисс под кроной

воды и брезговал всяким пернатым, кроме вороны;

ждал тебя, сжимая свою гордость в черном,

губкой впитывал тот привкус серный

от похожих лиц; не был суеверным -

не плевал через плечо, не шептал проклятий,

и досиживал концы у мероприятий;

ездил в поездах, в автобусах, на вертолетах;

я тонул везде, только - не в болоте;

щупал письма взглядом; исходил слюною

глядя в потолок пред большой стеною;

иногда в ночи делал всхлипов метки

и лечил года горечью таблетки...

1999, апрель, 1-ое

Эпистоляриум-XX

Пишу в столицу.

Наблюдаю как весна переходит

в состояние осени.

Имперская поступь цивилизации

грубо правит варварство

где-то еще оставшееся

по недоразумению.

Пишу в столицу.

Тиран, чья фамилия

так сильно смахивает на отчество,

пожимает руку

выжившему после проскрипции.

Раньше сажали людей,

теперь садят кактусы

из почтения к экзекуторской.

Пишу в столицу.

Железные бройлерные курицы

начинают вдруг нестись

искусственным землетрясением:

там дома играются

в карточные конструкции,

а здесь ладонь, пережавшая горло бокалу,

красным пометила край столешницы.

Пишу в столицу.

Троянские кони упали в цене

и данайцы перестали в них ездить -

экономят каждую драхму.

За сладостью справедливости

Илиаду давно не штурмуют,

сохраняя Итак узаконенное спокойствие.

Пишу в столицу.

Символ демократии,

красный после длительного употребления,

издает декреты согласно индиктам,

оставленным ему

за вящей ненадобностью.

Далеко и до Рима, и до Киото.

Пишу в столицу.

Вывожу неряшливым подчерком:

"ныне в моде новый шрифт..."

Пишу, затем рву написанное

мелкими длинными полосами

из чувства патриотизма к чернильнице,

а после - всё начинаю заново.

__ __ __

Век, который нами заканчивается,

почему-то опять называется

остановкой времени.

1999, апрель, 2-ое

Мнемозине-II

Я оставлял самого себя на перроне;

мыл лицо в колючем взгляде "ОМОНа";

плыл туда, откуда изрядно сквозило;

брал всегда, сколько совесть просила;

умирал не раз под дождем излучений

и перепробовал массу лечений,

а когда из палат врачи выходили, -

я не видел, чтоб им за это платили;

то железо сдавал, то кровь, то фекалий

уцененные книги в один декреталий,

а когда мне твердили о вечном и светлом,

я не дох тараканом - я был поэтом.

1999, апрель, 2-ое

Подвергнутый остракизму

Он не ходил на биржу,

он не стенал по мзде,

не удалял себе грыжу -

грыжа - была везде;

Он не читал Платона,

но обучался лжи:

как различать в полтона

плач прорастающей ржи;

Не был он сух и весел,

ждал на пороге смерть,

плавал всегда без вёсел,

но не ловился в сеть,

что растянуло время,

ждущее голода час -

как прорастает семя,

как открывает он глаз -

видит пустырь и море

чьих-то голов и рук,

видит беспечное горе

от нерастраченных мук...

Он не ходил на биржу,

он не стенал по мзде,

но когда стала ближе

оттепель - был на льде.

Тихо печалится полночь,

шумно проходит день,

в рот поднимается горечь -

профиль съедает тень,

что на заборы пала,

скупо за ним вслед ползла,

но вот потом - пропала

не от любви, - со зла...

Он - не такой, как каждый,

он не берег слезу,

даже при сильной жажде

он не искал стезю.

Шаг его был потерян

среди колонн и дней,

память молчит и время

стало намного сильней.

Он не хотел быть кем-то,

он не терял себя,

жадно смотрелся в Лету

и ненавидел, любя...

Всякому скажут, может:

что нам вздыхать о нем?

что нам держать до дрожи

двери открытый проём?

Самое страшное - в мелком,

тяжесть - всегда в горсти,

карты расчерчена клетка -

некуда больше грести...

Он не раскидывал камни -

не собирал с нами их,

к подлости каждой тайны

был неприязнен, тих;

Мрамор, венки и темя

цезарей - не уважал,

видя дорожные геммы -

только быстрей бежал.

Что его гнало? - Кто из

слышавших даст ответ

и различит кто в прорезь

взгляда подошв отсвет:

Ведь возрастает скорость

света, простор перспектив

давит частицу, и вскоре

будем и мы в пути...

Он не ходил на биржу,

он не стенал по мзде,

не удалял себе грыжу -

грыжа - была везде.

1999, апрель, 3-е

* * *

Скажут тебе. Поверишь,

вытянешь губы в такт -

словно пустынные звери

съели последний знак

зелени клок на желтом,

и не сыскать садов, -

будешь сочиться потом

ты в караване годов.

Скажут. И вялой ладонью

вади сотрешь ты с лица,

глянешь в зеркало зноя -

мир и покой конца.

Скажут. А ты без оскала

губы растянешь в пыли -

жизнь тебе в шутку сказала:

лучшее - там, в дали...

1999, апрель, 3-е

Песнь Синдбада

Несколько лет - другой город,

женские лица - другие,

дом не родной, и впору

выкрикнуть: все - чужие;

улица - криво петляет,

грязное небо, и слово

стало короче, и ранит

сухость в начале седьмого;

дерево - стало травою,

солнце - затёртой монетой,

рифма простая - тобою

в незавершённом сонете;

словно вернулся в болезни,

вязнешь и тонешь в бреду,

слушая чьи-то песни

летом в большом порту;

что за страна и месяц?

меридиан? параллель?..

Слушаешь, слушаешь песню -

плача, от сна захмелев.

1999, апрель, 3-е

* * *

Плыви кораблик мой по луже,

плыви, что есть у днища силы,

я знал, что будет скоро хуже,

что стану злобным и спесивым;

Плыви кораблик мой от ветра,

плыви, - ты видишь, я оставлен

у стен безмолвствующей Петры -

как консул Рима в дни опалы;

Плыви кораблик мой - ты стоек,

я ж все барахтаюсь по пояс,

увязнув в мелочах, и горек

под нёбом привкус острой соли;

Плыви кораблик, - пусть недолго

тебе покачиваться мирно

на мутном теле под пологом

лица, клекочущего гимны;

Плыви кораблик мой, - я вижу:

крушенья стон кормы и реи,

круги на темной пенной жиже,

но я не буду гордым Неем:

к чему осанки театральность,

когда ты - порожденье бездны?..

Плыви кораблик - пусть банальность

укроет труп твой безболезно.

Плыви кораблик мой по луже,

плыви, что есть у днища силы,

плыви, пусть гибель будет глубже

на сантиметры, не на мили.

1999, апрель, 5-ое

Освенцим-джаз

Каждому,

умеющему читать и писать -

выжечь глаза, ампутировать руки.

Каждому,

возлюбившему жизнь -

отбить губы для поцелуев.

Каждому,

утирающему слезу -

исполнить тему электрошока.

Пусть завянет розой без шипов,

Пусть прорастает болью каждый волос,

Пусть ожиданье оборвётся

и ухнет с визгом в безымянность...

Напев Освенцима,

Искусство Бухенвальда:

Напоминание о жизни

в её болезненных прикрасах...

1999, апрель, 9-ое

Тетради

Старости мелочь пряди

я занесу в тетради.

Крик при большом параде

я занесу в тетради.

Лейбница песнь к монаде

я занесу в тетради.

Пастыря блажь при стаде

я занесу в тетради.

Фосфор, озон и радий

я занесу в тетради.

Все одиночества ради

я занесу в тетради...

1999, апрель, 9-ое

Предшествующее

...вылез некто из постели,

взял "наган" и застрелился -

не стенал, не матерился,

был он сонным и небритым...

А потом воняло гарью,

в дверь стучали и кричали

что-то грозное соседи,

выбив дверь - все замолчали:

смесь пейзажа с натюрмортом,

отрицание пастели

незадачливой гуашью...

Приезжал угрюмый в кепке,

мерял пули путь линейкой -

он топорщился усами

и сверял рассказ с часами

на руке, и мед.подмога,

не задумываясь долго,

положила на носилки

тело как бревно и вышла:

матерьял для перепилки

в равнодушных стенах морга...

Будут сплетни-пересуды

и делёж ковра с посудой

воронеными родными.

Мелко вздрогнет позывными

гроб, уютно осыпаясь

в землю, вырытую в спешке.

Тут племянник, улыбаясь

уворованной усмешкой,

выжмет слезы драматично,

и запьёт их горькой водкой

с хамовитыми друзьями...

...вылез некто из постели -

тело, пухнущее снами, -

и пошёл босой на кухню,

щупать кран сухой ладонью,

а другой - стремиться к небу -

тело, ждущее агоний

окончательной победы.

1999, апрель, 10-ое

MCMXCIX

В недостроенном доме

как в золоченной клети

я проживал до боли

ожидающий плети

росчерка сна и в слове, -

в недостроенном доме

я сочинял сонеты.

Кто-то сказал, что роды

мир наполняют болью,

и с каждым новым годом

раны полнятся солью...

Крик я даю и слёзы

птицам, кружащимся в небе, -

только стихом, не прозой

можно расшатывать клети

в недостроенном доме

незавершенных столетий.

Знаю - падут, а с ними

стены раскроются розой,

мы рождены больными

стихотвореньем, не прозой.

Пусть в недостроенном доме

нас укутает сырость,

тьмы балахон: невесомо

выпустит странная милость

безосновательной боли,

пальцы режущей боли...

1999, апрель, 15-ое

* * *

Ты загляни туда, преодолей отвращение

к затхлости, к слизи, к густоте прошедшего

после твоего рождения, и при обращении

к тебе - не вздрагивай, как и после

всякого происшедшего

с тобой. Пускай они метают кость,

икру, палки для доберманов,

бисер для свиней, -

никогда не иди в брод, не используй мост

для перехода рек, - и пусть темней

будет для тебя ночь, невыносимо жгуч день;

а если они спросят тебя: "почему не так

как все?" - говори: виновата погода, виноват ген,

характер, недостаток денег, запах из-за рта...

1999, апрель, 20-ое

* * *

При всякой бессоннице -

пусть она длится каждую ночь, -

только метаться,

только плавать в своём поту,

когда тебе грезится, что твоя дочь

даёт каждому матросу в порту

за сигарету, за бутылку вина, за интерес

к физиологии смерти,

что растянута от и до;

пусть набычиться гость, пусть изъявит спесь,

неторопливо накинет пальто

и захлопнет дверь за собой...

Ты - мокр, устал,

простыня - как торос, и кровать костями

распирает жижу утра... Ты встал

наполнять себя завтраком,

желчью и новостями...

1999, апрель, 20-ое

* * *

Меня предавали друзья,

и мне помогали враги,

и коль коротка стезя -

накручивал я круги;

все тщился внезапно найти

то, что никогда не терял,

и будучи вечно в пути -

я блик в отраженьях зеркал;

мне близок был тот, кто далёк,

чужим - любой из родни,

и будучи смертным, как бог

творил мирозданье - за дни;

и будучи смертным - страдал,

и будучи вечным - творил:

средь битых и острых зеркал -

как отблеск надорванных сил...

Меня предавали друзья,

и мне помогали враги,

и коль коротка стезя -

накручивал я круги

на стержень, зовущий во мне -

звенящяя холодом сталь,

и взгляд обращая вовне,

я падал в пустынную даль...

1999, апрель, 30-ое

* * *

На теле пустеющей мокроты

влажно блестит твой рот и ты

делаешь вздох, словно вот-вот

приоткроется глаз и откроется рот

для ненужного слова, что для тебя

хуже смерти объятий, и только любя, -

думаешь, - будет смысл и зовущий свет,

что вдали как один беззвучный ответ

на любой вопрос - исходя из причин

всевозможных, и карнавалы личин

будут брызжать движением. Пусть ещё

телу веришь, тем продолжая отсчёт

ощущений и образов - как в горсти

будут сжаты они, и трудно произнести

то самое слово, что посылает взгляд:

не вспоминай и не смотри назад...

1999, май, 1-ое

* * *

Я не знаю, зачем бутылка пуста, зачем разговор

постепенно переходил из монолога - в глупый спор

с школьным другом, то есть -

самим с собою в одном лице,

и с какой стороны пыль ложилась на золотом кольце.

Я не знаю, зачем были сосны, зачем - кусты,

палая хвоя, кора, какие-то палки, и всюду ты

наблюдал за моим движением или покоем тела,

я не знаю, зачем мне всё это нравилось,

затем - надоело.

Я не знаю, зачем была музыка в половине восьмого, свет

зачем включался, догадываюсь - для выявленья побед

не такими уж сладкими, и не было

нужного слова в начале

в расставании с ней - с моею печалью...

1999, май, 8-ое

* * *

Неуживчивый, сонный, полный материй

непригодных для кройки, я как дроматерий

выхожу из кущей и смотрю из-под века

на двуногого зверя, то бишь - человека.

Недовымерший средь народившихся монстров,

я обглоданный жизнью пронзительный остов

от того, что давало начало любому простору,

но кончалось всегда глухим коридором...

1999, май, 11-ое

* * *

На задворках империй, на стыке времён, в разломе сезонов

проживал я провинциях: словно далекий потомок догонов

верил в Космическое Яйцо новейших теорий

и неловко гадал на обрывках всемирных историй.

Где-то рушился Рим, и зарей занималось Киото.

Я сидел за столом, я смотрел на старое фото.

За окном, залепленным грязью последний иллюзий

начиналось новое время - время Медузы:

Каменела сирень как морские кораллы,

каменели идущие в ногу, и снова менялы

превращали вино из воды, и они каменели,

оставались на месте, наткнувшись на мели

Важных дат и портретов, обросших пучками

лавра из супового набора. И только с годами

я учился не знать, что давалось одною ошибкой -

милосердием жала жестокой и скучной улыбки...

1999, май, 20-ое

* * *

За стеною дождя, кирпича,

отстранившихся лиц, календарной фальши

я чертил в квадрате усталости круг -

тонкая линия двигалась дальше,

чем ей положено физикой и дефицитом пространства,

а потом обрывалась

запятой рукава, - застывал роденовским идолом,

припоминая, как называлась

книга, прочитанная в детстве

внимательной посредственности и лени

в полуденный зной, когда солнце стоит высоко

и судороги пыльной тени

на асфальте изображают всякое пренебрежение

к трехмерному пространству...

Я чертил в квадрате усталости круг -

тот же гимн услужливому постоянству:

всё сменялось опять лишь для того,

чтобы тяжести, данные мною

оседали забытым эхом в пустынной игре

эфира с судьбою.

1999, май, 28-ое

Оставить комментарий
Размещен: 14/03/2001, изменен: 14/03/2001. 65k. Статистика.
Сборник стихов: Поэзия

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"